Призрачный концерт

В конце 70-х – начале 80-х, когда я был поглощен Кабуки, я месяцами гостил в Токио у своих друзей и каждый день ходил в театр. Спустя десять лет я работал в компании Траммелла Кроу, у меня были офис и квартира в Токио. С понедельника по пятницу я занимался делами Траммелла Кроу, а на выходные уезжал в Камэока. Сейчас моя работа состоит в основном из писательской деятельности и публичных выступлений, но мне все же приходится проводить в Токио довольно значительное время. Здесь происходят практически все культурные события, здесь живет большинство моих знакомых артистов.

Вечером в пятницу, после окончания рабочей недели в Токио, я беру такси до выхода Яэсу Токийского вокзала и сажусь в скоростной поезд до Киото. Сперва рой мыслей о работе заполняет мою голову, но по мере удаления от города их гул стихает. Я начинаю думать о своем доме в Камэока. Распустились ли уже кувшинки в чашах на входе? Я размышляю, как идет восстановление картины с драконом, которую я отправил мастеру… Когда спустя несколько часов поезд прибывает в Киото, все рабочие вопросы уже совершенно забыты.

Первое, на что я обращаю внимание в Киото – это воздух. Каждый раз я схожу с поезда и осознаю, что в Токио определенно не хватает кислорода! Упиваясь чистым воздухом после недельного отсутствия, я сажусь в машину и направляюсь к горам на западе. Наконец, около одиннадцати вечера, я достигаю своего пункта назначения в Камэока, городке в двадцати пяти километрах от Киото. Здесь мой приют вот уже восемнадцать лет. Я живу в традиционном японском доме, который располагается на землях синтоистского храма Тэммангу, посвященного божеству каллиграфии. Размеры дома такие же, как Тииори, – четыре на восемь пролетов, но крыша покрыта не соломой, а черепицей. Дом невелик, но зато сад очень большой, благодаря расположению на земле храма. Одна сторона участка примыкает к узкой дороге, а другая выходит на горную речку; общая площадь около тысячи цубо. Гора, поднимающаяся с другой стороны реки, тоже принадлежит храму, так что «заимствованный пейзаж» на деле в несколько раз больше.

Длинная белая стена с черепичной крышей окружает владения храма со стороны дороги, в центре стены есть высокие ворота. Войдя, вы увидите прямо перед собой каменные тории (ритуальные врата к святилищу) и маленький храм Тэммангу, подле которого стоит старая слива. По правую руку находится «храмовый лес», где растут гигантские японские кедры. Слева от каменной тропинки располагаются мои владения. В больших чашах плавают кувшинки, тут и там из разнообразных сосудов выглядывают пионы, папоротники, лотосы, физалис и лучистые поводники. Преодолев шесть или семь каменных ступеней, вы окажетесь у входа в мое жилище.

Из гостиной можно увидеть сад – хотя слово «джунгли», наверное, будет более подходящим. Очищено только несколько квадратных метров рядом с домом, тут трава, мох и несколько плоских камней. Края этого участочка засажены азалиями и хаги (кустовым клевером), за которыми давно никто не ухаживает. Их побеги бесконтрольно разрослись во все стороны, скрыв поросший мхом каменный светильник и несколько керамических фигурок бобров. Еще дальше – разнообразные деревья: древняя вишня (ее подпирает деревянный шест), клен, камелии и гинкго. Сад за деревьями спускается к водопаду на речке, с крутого противоположного берега которой вздымается гора, густо поросшая лесом. Когда я возвращаюсь в пятницу вечером, то оставляю стеклянную дверь веранды открытой, и звук водопада заполняет дом. В этот момент все мои заботы за неделю в Токио полностью испаряются, и я чувствую, что вновь обретаю самого себя.

Когда я возвращаюсь в пятницу вечером, то оставляю стеклянную дверь веранды открытой, и звук водопада заполняет дом. В этот момент все мои заботы за неделю в Токио полностью испаряются, и я чувствую, что вновь обретаю самого себя.

Я нашел этот дом благодаря большому везению. В конце семинара Оомото в 1976 году организаторы предложили мне работать у них после возвращения из Оксфорда, и я, недолго думая, согласился. В течение следующих лет, когда меня спрашивали, на кого я работаю, я не без удовольствия отвечал «На Богиню-Мать, Хранительницу Веры Оомото». Но вот обсуждать мою заработную плату я отказывался. Когда я прибыл в 1977 году, чтобы занять свою позицию в международном департаменте Оомото, то обнаружил, что все работники организации считаются «сподвижниками общего дела»; другими словами, зарплата была номинальной. К своему ужасу я узнал, что мой месячный оклад будет равняться ста тысячам йен (около 400 долларов). Художественные мероприятия – это хорошо, но как я буду оплачивать аренду жилья?

Первые две или три недели я жил в общежитии Оомото, но в один из дней в конце лета меня посетило вдохновение. Мой друг из Таиланда, Пинг Амрананд, участвовал в семинаре. Я сказал ему: «Пинг, давай искать дом!» Мы отправились в путь, покинув земли Оомото. Камэока представляет собой широкую чашу с рисовыми полями на дне, невозможно идти по ней и не упереться, в конце концов, в горы. Мы как раз приближались к горам, когда я заметил необычное здание. В белой стене были ворота, за ними – большой сад, заросший травой, а в нем пустой дом. Благодаря моему богатому опыту проникновения в заброшенные дома в Ия, мы уже через пару мгновений были внутри. В доме было темно и пыльно, наши лица и руки облепила паутина. Мы осторожно пересекли гостиную, пол, который дрожал и был готов обрушиться от наших шагов, и вышли на заднюю веранду, наглухо запечатанную рядом тяжелых деревянных дверей. Я толкнул одну из дверей, и вдруг весь прогнивший ряд целиком накренился и рухнул в сад. Сейчас же теплый зеленоватый свет с заднего двора затопил гостиную. Мы с Пингом переглянулись: в тот самый летний день мы нашли мой дом.

Старая женщина, живущая по соседству, сказала, что за домом присматривает настоятель близлежащего храма Куваяма, так что я нанес ему визит. Священнослужитель рассказал мне историю дома. Здание было очень старым, его построили более четырех столетий назад. Изначально в нем был женский буддистский монастырь, но в конце периода Эдо дом разобрали и перенесли на то место, где он стоит сейчас, на землю храма Тэммангу. Примерно в это же время сюда попали и ворота – их переместили их храма, расположенного выше в горах. У здания началась вторая жизнь в качестве дома смотрителя храма и, по совместительству, деревенской школы. Но после 1930-х должность «смотритель храма» перестала существовать, и дом начали сдавать местным жителям. В последние годы он пустовал, так как никто не хотел жить в таком старом и грязном доме. Хотя настоятель не мог понять, почему это иностранец хочет жить в подобном месте, он все же решил, что я могу арендовать дом.

Хотя храм Тэммангу, о котором заботятся жители деревни, отделен от дома, мы с друзьями начали называть и сам дом «Тэммангу». Сегодня он выглядит значительно лучше, чем в 1977 году. Гости приезжают и думают: «Ах, что за чудесная загородная резиденция», но они понятия не имеют, сколько времени и усилий потребовалось, чтобы привести дом в его нынешнее состояние. Поначалу здесь даже не было проточной воды; только колодец, который пересыхал в зимние месяцы. Я ничего не имею против «обветшалого», лишь бы оно не было «грязным». Так что я пригласил несколько друзей из Оомото на вечеринку в честь уборки дома. Таская воду в ведрах из колодца, мы мыли потолочные перекрытия, опорные балки и татами, пока они не засияли чистотой. К счастью, крыша не протекала, так что татами не начали гнить и мне не пришлось иметь дело с чудовищными кровельными проблемами, которые ярко окрашивали мою жизнь в Ия. Мало-помалу я провел воду, починил двери и стены и почистил сад. Задний двор, который мы с Пингом обнаружили в тот первый день, заполняла единая масса непроходимых сорняков. Через пару месяцев после переезда благодаря серпу и мачете, я впервые увидел дорожку из плоских камней, светильники и азалии, типичный набор для японского сада.

Гости приезжают и думают: «Ах, что за чудесная загородная резиденция», но они понятия не имеют, сколько времени и усилий потребовалось, чтобы привести дом в его нынешнее состояние.

Однако с зарплатой всего в сто тысяч йен, восстановление дома невозможно было завершить быстро. В результате в первые три или четыре года жизнь в Тэммангу напоминала жизнь в доме с привидениями. Вскоре после того, как я переехал, со мной вместе начала жить моя восемнадцатилетняя подруга по имени Диана Барраклаф. У нее были светлые волосы и британско-французское происхождение, она выросла в Кобе и говорила на цветистом диалекте этого города. Хотя ее японский был не слишком изысканным, говорила она бегло. Также Диана унаследовала французский от матери и превосходный британский английский от отца, доктора в иммиграции. Диана была этакой длинноволосой красоткой, которая словно сошла со страниц книг комиксов, популярных среди юных японок. И эта девушка была чистой воды Эдгаром По: она чувствовала себя совершенно счастливой в мрачном и заброшенном Тэммангу.

Сперва мне не удалось заменить прогнившие двери веранды, так что восьмиметровая дыра в стене смотрела прямо в сад. Летними вечерами полчища комаров и мотыльков заполняли дом, так что я посетил один из комиссионных магазинов Киото и купил пару подержанных москитных сеток. Эти сетки входят в число самых невыносимо прекрасных вещей из жизни старой Японии. Они выглядят как гигантские прямоугольные шатры, каждый величиной с целую комнату, их подвешивают на крюки к потолку. Наши сети были из бледно-зеленого льна, с красной каймой из блестящего шелка. Мы поместили постельные принадлежности внутри шатров и расставили напольные лампы. Диана, одетая в кимоно, усаживалась читать в своем шатре, с серебряной трубкой кисэру во рту. Сквозь зеленую сеть ее силуэт выглядел чрезвычайно романтично, такого рода сюжеты можно встретить на ксилографиях периода Эдо. На самом деле годы спустя, когда подобные сети стали редкостью, я даже одолжил одну актеру театра Кабуки Кунитаро, для постановки «Ёцуя Кайдан» в Киото. «Ёцуя Кайдан» – это история о привидениях, которую обычно ставят летом, чтобы обеспечить публику мурашками, и призрачные зеленоватые сети с кроваво-красной каймой считаются необходимым реквизитом.

Однажды вечером я пригласил в гости своего друга-японца. Когда наше такси остановилось напротив Тэммангу, в доме был погашен весь свет, были слышны только ветер и шум водопада. Диана стояла в дверном проеме в черном кимоно, ее длинные светлые волосы опускались на плечи. В вытянутой руке она держала старый ржавый подсвечник, по которому бегали пауки. Мой друг взглянул на все это, вздрогнул и в спешке вернулся обратно на станцию в том же такси, которое нас привезло.

Диана была этакой длинноволосой красоткой, которая словно сошла со страниц книг комиксов, популярных среди юных японок. И эта девушка была чистой воды Эдгаром По: она чувствовала себя совершенно счастливой в мрачном и заброшенном Тэммангу.

По вечерам мы с Дианой зажигали свечи и беседовали на веранде, наблюдая за тем, как пауки плетут свои сети. У Дианы был талант отпускать яркие остроты, большинство из которых были настолько политически некорректными, насколько это вообще возможно. Некоторые я помню до сих пор. «Чайная церемония, – сказала она однажды, – это эстетика для неэстетичных людей». Она имела в виду, что чайная церемония регламентирует все ваши действия – куда поставить цветы, какое произведение искусства должно быть выставлено, как использовать каждый крошечный фрагмент пространства. И это очень удобно для людей, которые никогда не думают о подобных вещах и понятия не имеют, как сделать что-то самостоятельно. В другой раз она сказала: «Для поверхностных людей дзэн – это пропасть». Замечания такого рода наверняка бы понравились старому дзэн-мастеру Иккю. Прочнее всего в моей голове, однако, засела другая мысль Дианы: «Знаешь, люди Запада с их развитой индивидуальностью бесконечно интересны как человеческие существа. Но глубина западной культуры сильно ограничена. Японцев же очень сдерживают рамки общества, как человеческие существа они ограничены. Но их культура бесконечно глубока».

Оглядываясь назад, становится понятно, что конец 1970-х в Киото были поворотным моментом эпохи. Диана, Дэвид Кидд, множество других моих друзей-иностранцев и я сам жили в мечте о старой Японии, потому что в то время еще было возможно поверить в эту мечту. Тэммангу окружала первозданная природа и рисовые поля, а на улицах Камэока все еще стояли деревянные дома и большая кура сакэваров, что создавало впечатление феодального города с замком в центре. Горам только предстояло быть опутанными линиями электропередач, и волна бетона и пластика еще не захлестнула город. Наши поступки порой могли казаться эксцентричными, но они пока не были полностью оторваны от реальности. Было возможно – как мы иногда и делали летними вечерами после семинаров Оомото – дойти до Тэммангу пешком через весь город в кимоно и японских брюках хакама. Сегодня это уже настолько далеко от реалий современной Японии, что показалось бы совершенно абсурдным.

Время шло, и в начале 1980-х восстановление Тэммангу неуклонно продвигалось. Я провел электричество, смел всю паутину и установил стеклянные двери на веранде. После исчезновения пауков Диана перестала чувствовать себя как дома и тоже съехала. Я переключил свое внимание на пространство с земляным полом, которое раньше использовалось, как кухня. В Тэммангу оно занимало около трети общей площади.

Я провел электричество, смел всю паутину и установил стеклянные двери на веранде. После исчезновения пауков Диана перестала чувствовать себя как дома и тоже съехала.

Сначала настоятель храма Куваяма, мой арендодатель, провел синтоистский очистительный ритуал для старой земляной печи и колодца – воды и пламени. Потом мы с друзьями приступили к превращению дома в студию, для чего убрали печь и зарыли колодец. Я поставил там длинный стол, за которым я мог бы заниматься каллиграфией и рисовать горы и персики. В других комнатах был потолок, но в дома дым от очага должен был уходить куда-то, поэтому она была открыта до самых стропил, как Тииори. Но в моем случае стропил было не видно из-за кучи пиломатериалов и старых раздвижных дверей. Мы убрали весь хлам и счистили сажу, накопившуюся за сто пятьдесят лет – достаточно, чтобы наполнить десять больших мешков для мусора. После этого магическим образом открылся широкий обзор на стропила и перекладины. В этой просторной комнате теперь мое рабочее место.

Хотя эпоха москитных сеток, свечей и кимоно завершилась, в Тэммангу и сейчас царит совершенно особая атмосфера. Причина очень проста: природа. Когда я возвращаюсь в Тэммангу после поездок в Токио или за границу, то всякий раз замечаю, что колесо смены времен года немного прокрутилось, и меня встречает новое природное явление. Согласно старому китайскому календарю, год делится на двадцать четыре мини-сезона, с названиями типа: «Ясно и светло», «Белые росы», «Великая жара», «Малые холода» и «Пробуждение насекомых». У каждого из них есть своя особенность.

В качестве божества Тэммангу почитается придворный X столетия по имени Митидзанэ, известный своей любовью к сливовым деревьям; в результате в каждом из тысяч храмов Тэммангу по всей стране непременно выращивают сливы. Мистика этих деревьев в том, что они цветут в конце зимы, когда землю еще покрывает снег. Потом приходит весна, и распускаются старые вишни в саду, а с ними азалии, персики и полевые цветы. Но мое любимое время года приходит позже, примерно в конце мая – начале июня, когда начинается сезон дождей. Лягушки на рисовых полях начинают квакать, и мои друзья, звоня из Токио, с изумлением слышат их голоса на заднем фоне. Как маленькие изумрудные камни, лягушки инкрустируют собой листья и плоские камни. Затем раскрываются лотосы, а сильные дожди славно барабанят по крыше над моей спальней. Спать в сезон дождей просто чудесно.

И вот, в один из вечеров, в саду появляется одинокий светлячок. Мы с другом спускаемся к руслу ручья за садом и молча ждем в темноте. Спустя некоторое время из зарослей на одном из склонов выплывает мерцающее облако светлячков. Летом дети из деревни приходят купаться в заводи под водопадом. Мой кузен, маленький белокурый чертенок, проводил все летние месяцы, играя под водопадом. Из моей гостиной слышны голоса детей, которые ныряют в заводь. Деревья на горе клонятся от ветра, а высоко над ними степенно простирает свои большие крылья черный коршун. С окончанием лета приходят тайфуны и багровая листва кленов, желтые гинкго, рубиновые ягоды нандины, и под конец на голых зимних ветвях остается только оранжевая хурма. Зимой сад покрывает изморозь, и каждая травинка алмазно сверкает в лучах утреннего солнца. Изумруды лягушек, морозные алмазы, рубины нандины – вот ювелирная шкатулка Тэммангу.

Но эта смена сезонов постепенно стирается из жизни современной Японии. К примеру, в большинстве городов стандартная процедура осенью – срезать ветки с уличных деревьев, чтобы предотвратить падение листвы. Нынешние японцы не видят красоту в падающих листьях, это просто мусор, появления которого надо избежать. В этом причина чахлого состояния деревьев в большинстве общественных мест Японии. Недавно мой местный друг сказал: «Просто ходить и смотреть на природу в горах – это же скукотища! Природа интересна только тогда, когда на ней есть чем заняться. Ну, знаешь, типа гольфа или катания на лыжах». Это может объяснить, почему люди чувствуют себя обязанными выкапывать столько полей для гольфа и лыжных трасс на горных склонах. Для меня природа значит то, что она значит в китайской поэзии и в хайку Басё. Лягушка прыгает в старый пруд; один этот звук вызывает во мне радость. И больше мне ничего не нужно.

Нынешние японцы не видят красоту в падающих листьях, это просто мусор, появления которого надо избежать.

Когда Диана жила в Тэммангу, в доме не было практически ничего. Однако со временем Тэммангу стал вместилищем для моей растущей коллекции произведений искусства. Золотые японские ширмы, китайские ковры, тибетские мандалы, корейские вазы, тайские Будды, бирманские лакированные изделия, скульптура кхмеров: каждый дюйм дома был набит всевозможными азиатскими шедеврами. Я осознаю, что термин «набит» не входит в число самых эстетически возвышенных; едва ли он передает образ изящной обстановки. Но художественные работы из каждой страны и каждого исторического периода Азии образовали в Тэммангу джунгли столь изобильные, что они практически превзошли зеленые заросли снаружи: это была оранжерея прекрасного. Один из друзей прозвал это «пещерой Аладдина». Гости, приезжая, видели ветхий старый дом, не сильно изменившийся с того момента, как я нашел его в 1997 году. Потом они заходили внутрь и – «сезам, откройся!» – перед их взором появлялись красочные ширмы, толстые желто-синие ковры и блеск отполированной айвы и палисандра.

В последние годы чувство радости от обладания этими предметами начало убывать, и я порядочно опустошил Тэммангу. Ковры и мебель остались на своих местах, но в остальном я продолжил практику старых домашних хозяйств, убиравших свое имущество с глаз долой в хранилище кура: большинство ширм, скульптур и картин я передал музеям. Сейчас у меня хранится только несколько любимых вещиц, я переставляю их в зависимости от настроения. Наверное, я продолжу избавляться от предметов, пока в конце концов дом не вернется в исходную точку цикла, и останутся только пустые комнаты с татами и видом на сад.

Между тем сейчас, даже с меньшим количеством выставленных произведений искусства, в Тэммангу все равно есть что-то от пещеры Аладдина. Думаю, дело в цвете – это одна из тем, которые я познал благодаря Дэвиду Кидду во дни моего ученичества. Небольшое отступление – как-то раз я читал статью о жизни в Тибете до китайского вторжения, когда тибетская культура еще процветала. Однажды автор встретил группу высокопоставленных тибетских чиновников, которые в сопровождение конвоя пересекали степь. Это был просто цветовой фейерверк: даже лошадей украшал роскошный шелк и попоны ручной вязки. Одеяния чиновников из желтой парчи были расшиты синими драконами, пурпурными облаками и зелеными волнами, а в волосах у них были бирюзовые и коралловые бусины.

Современные люди в большой степени утратили чувство цвета. Просто вспомните однообразные костюмы всех политиков, и вы поймете, что я имею в виду. Особенно это цветовая утрата коснулась Японии, где все освещается люминесцентными лампами, а предметы домашнего обихода делают из алюминия и синтетических материалов. Однако в Тэммангу сохранились богатые, глубокие оттенки, что создает разительное отличие от пепельно-серой жизни в Токио. В первую очередь, это золотой цвет, который, как отмечает Танидзаки в «Похвале тени», обычно плохо смотрится в ярко освященных комнатах; может, в этом причина непопулярности золотого цвета в современной Японии. Но в Тэммангу есть позолоченные ширмы, золотые Будды, золотистая лакировка – все возможные виды золотого, в том числе разных оттенков: зеленое золото, красное золото и сплавы, потускневшие со временем. Дополняют золотой разные пигменты изображений, особенно яркий зеленый на тибетских мандалах. Еще есть насыщенный красный лакированных изделий, бледно-голубой китайской керамики, и померкший, тусклый оранжевый и чайно-зеленый японской парчи.

Нельзя придумать более подходящего места для жизни каллиграфа, чем Тэммангу. Мне кажется, будто я получаю вдохновение напрямую от храмового божества. Я не адепт синтоизма, но тем не менее тайно верю в бога Тэммангу, которого с древности почитают как покровителя науки и каллиграфии. Иногда я захожу в храм, звоню в колокол и читаю молитву. На самом деле, «молитва» слишком сильное слово: скорее это неформальное приветствие. Когда приходит пора выпускных экзаменов, ученики приходят в храм молиться перед их началом, и их молитвы, кажется, чуть более насущные, чем мои. Звон колокола ранним утром часто пробуждает меня ото сна, выполняя функции будильника Тэммангу.

В моем Тэммангу много божеств. Начнем с того, что над моей студией есть домашний алтарь. В его центре находится фигурка Митидзанэ, а по правую и левую стороны от нее лежат бумажные обереги, талисманы из святилищ и храмов и деревянные четки. Над входом сидит маленький почерневший деревянный Дайкокутэн (бог процветания). Размер статуэтки всего сантиметров двенадцать, но она излучает такую силу, будто ее вырезал сам скульптор Энку. Из всех вещей, что были в доме, когда я въехал, я сохранил только фигурку Дайкокутэн, я считаю его настоящим хранителем Тэммангу. К центральной опоре прикреплен оберег из храма Куваяма и образ Мариси-тэн (божество состязаний), где он правит колесницей, запряженной стремительными дикими кабанами. В гостиной на балке Ниси токонома висит тандзаку от Онисабуро Дэгути. Во внутренней комнате стоит тайский Будда, а около него расположен маленький алтарь Шивы. Это может показаться полным смешением, однако я всего лишь следую типичной японской религиозной парадигме: не желая принимать какую-либо одну религию, я присоединился ко всем сразу – буддизму, синтоизму, индуизму. Боги и Будды непрерывно носятся в воздухе Тэммангу, и их теплое дыхание заполняет дом.

Нельзя придумать более подходящего места для жизни каллиграфа, чем Тэммангу. Мне кажется, будто я получаю вдохновение напрямую от храмового божества.

Жизнь за городом связана с рядом неудобств, и в первую очередь это насекомые. Начиная с «Пробуждения насекомых» примерно в середине марта, легионы комаров, мотыльков, пчел, муравьев, сороконожек, пауков и жуков-носорогов начинают свое шествие. Для того чтобы не проиграть эту битву, приходится изрядно потрудиться. Когда Диана жила здесь, она хранила свой тринадцатиструнный кото у стены в гостиной. Однажды поздним вечером звук инструмента неожиданно пронзил тишину. Бренчание струн мягко струилось по комнате – тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру – но и Диана, и я были в наших москитных шатрах, а больше в доме, насколько мы знали, не было никого. Мы взяли свечи и подошли к кото, но никого не увидели. Даже когда мы смотрели, призрачные пальцы продолжали играть, пассаж тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру разносился по дому, и мы с Дианой в ужасе вцепились друг в друга. В итоге я не смог больше это выносить, зажег все лампы, и мы увидели большую моль, застрявшую под струнами кото.

Мы взяли свечи и подошли к кото, но никого не увидели. Даже когда мы смотрели, призрачные пальцы продолжали играть, пассаж тири-тири-тири, дззуру-дзуру-дзуру разносился по дому, и мы с Дианой в ужасе вцепились друг в друга.

Призрачный концерт я еще мог как-то пережить, но вот комары – другое дело. Москитные сети обладают странным свойством: в них вроде бы нет ни одной дыры, но они всегда как-то пропускают несколько комаров внутрь. В результате этих комариных проблем я наконец-то установил стеклянные двери в сад, подключил кондиционер и эффективно отделил внутреннее пространство от наружного. Однако с тех пор, как Тэммангу перенесли в эту точку, прошло уже сто пятьдесят лет, он выдержал череду тайфунов и землетрясений, а потому все балки были слегка изогнуты и во всем доме не было ни одного по-настоящему прямого угла. Насекомые умудряются проникать внутрь сквозь эти зазоры, и я не думаю, что Тэммангу когда-либо будет полностью освобожден от них.

Еще одна проблема – расстояние до Киото и Осака. По правде сказать, это не так уж далеко: до Киото двадцать пять минут на поезде, до Осака час с четвертью на машине. Но по ощущениям городского жителя путь до сельской местности длиннее, чем Сахара, и не так-то легко набраться смелости, чтобы пересечь эту пустыню. Как-то раз мне позвонил коллекционер из Амстердама. «Я буду в Японии в следующем месяце. С удовольствием посещу Тэммангу», – сказал он. Спустя месяц он прибыл в Токио и позвонил вновь: «Завтра я еду в Киото, так что послезавтра увидимся». На следующий день он позвонил из Киото: «Не могу дождаться нашей завтрашней встречи». И затем, утром назначенного дня, он позвонил и сказал: «Прошу прощения, я не поеду в Камэока. Это же так далеко».

На рубеже веков граф де Монтескье имел абсолютное влияние на парижское высшее общество: никто не отказывался от приглашений на его вечера. Но однажды де Монтескье решил перебраться с восточной стороны Булонского леса в большое поместье на западной стороне. Это означало всего лишь двухкилометровую поездку через парк, но с того дня, как граф переехал, высшее общество без колебаний оставило его, и де Монтескье провел остаток своих дней в изоляции.

Определенно, число посетителей Тэммангу не очень велико. Это плохо для арт-бизнеса, но особенно одиноким я себя не чувствую. Наоборот, дистанция до Киото и Осака ограждает меня от случайных визитов, так что большинство моих гостей – это хорошие друзья. А потому прием гостей всегда доставляет мне удовольствие.

За последние восемнадцать лет через Тэммангу прошла вереница моих друзей-японцев, которые жили со мной или заботились о доме. У них всех был общий мотив, и это не интерес к искусству и не любовь к природе, как вы могли бы подумать. Они хотели сбежать от японского общественного строя. В Японии не так много мест, где можно укрыться от ограничений, которые накладывает эта система. Практически нереально «исчезнуть» и вести жизнь хиппи в деревне: сеть сложных правил поведения и отношений наиболее жесткая именно близ рисовых полей. С другой стороны, жизнь в больших городах такая дорогая, что только взаимодействие с общественной системой позволяет оплачивать хотя бы аренду жилья. В Токио люди, которые хотят работать в среде, свободной от японских социальных ограничений, обычно стремятся устроиться в иностранную компанию; но часто такая работа – это крысиные бега с соответствующими сложностями и нагрузками. Так что расслабленная жизнь в Тэммангу кажется раем для таких людей, по крайней мере до следующего этапа, который обычно включает переезд в другую страну.

Мой друг-японец однажды сказал: «Старые японские дома всегда ассоциировались у меня с образом бедности. Когда я увидел Тэммангу, то впервые осознал, что в старинном доме можно неплохо жить». Вот в чем причина разрушения Киото. В глазах городской администрации ряды старых деревянных домов выглядят «бедно»; это позорно, надо срочно от них избавиться. Это справедливо не только для Киото – подобное чувство засело глубоко в сердцах людей по всей Японии. Если бы это было неправдой, то массовый снос, который имеет место, вызывал бы сильное общественное возмущение; но до недавнего времени не было и намека на протесты.

Камэока сейчас полностью преобразована, и волна «уродофикации», которая угрожает всей Японии, уже добралась сюда. Каждый год несколько рисовых полей, окружающих Тэммангу, превращаются в парковки и гольф-клубы. К счастью, территория Тэммангу очень обширна, а гора за садом принадлежит монастырю, так что, по крайней мере на некоторое время, мы в безопасности.

На входе в Тэммангу висит каллиграфия в рамке, где сказано «Гнездо спокойствия и счастья». Мыслитель периода Эдо написал ее, подразумевая дом одного из философов империи Сун, который в XII веке возродил конфуцианство. У него было не очень много денег, но его маленький дом был полон книг и свитков. Он приглашал друзей в свое «гнездо», где они закладывали основы революции мышления. Я полагаю, что главное очарование Тэммангу в атмосфере умиротворения. Мы с друзьями, может, и подумываем о революции, но благодаря окружающей тишине, или «черному блеску», или четырехсотлетним балкам, все гости Тэммангу быстро поддаются его расслабленной обстановке. Посетители-бизнесмены, из тех, что никогда не опаздывают на утренние совещания, здесь неизбежно просыпают или же забывают отправить факс или позвонить в офис. Довольно часто гости, которые планировали остаться на одну ночь, теряют ощущение времени и проводят со мной несколько дней.

Довольно часто гости, которые планировали остаться на одну ночь, теряют ощущение времени и проводят со мной несколько дней.

Люди в Тэммангу быстро становятся необъяснимо сонными. Не потому, что я подсыпаю им что-то в вино, а потому, что темп жизни внезапно замедляется. Во время беседы или прослушивания музыки моих гостей постепенно начинает клонить к земле. Со стула они сползают на мягкие шелковые подушки, и вскоре уже лежат на них. И вот они уже не способны удерживать голову, их лицо утыкается в подушки, они проваливаются в сон. Магия «гнезда» сработала в очередной раз.