Когда наступил последний день года, я вспомнил, что после того случайного столкновения в аэропорту в канун Рождества мы так и не видели больше Джока Бернса. А поскольку мы с ним договорились встретиться на праздничной неделе, я рискнул поинтересоваться у сеньора Бонета, можно ли пригласить на новогоднюю вечеринку в heladería «Кан-Тонета» наших соотечественников. Причем я особо подчеркнул, что они не злоупотребят его гостеприимством и прибудут только ко второй половине празднества (я знал, что Джок поздно заканчивает работу в гостинице на побережье).

Мой робкий вопрос был встречен характерным великодушным заявлением: «Mi casa es su casa, amigo, и ваши друзья – мои друзья!» Итак, Джок и Мег были должным образом приглашены, и мы с нетерпением ждали момента, когда сможем повеселиться в их компании.

* * *

Кафе-мороженое сеньора Бонета приобрело неожиданно праздничный и даже по-своему роскошный вид; правда, роскошь эта была того же сомнительного свойства, что и у состарившейся актрисы, аляповато накрасившейся для редкого выхода в свет. Боа из мишуры и цветной жатой бумаги увивали арочные проемы, а несколько извлеченных из небытия древних софитов осветили маленькую эстраду, наполнив зал театральным запахом горящей пыли. Занавес был раздвинут и уложен по краям кривыми складками, обнажая главное украшение бывшего бального зала – одетый в парчовые костюмы «оркестр», из-за финансовых затруднений состоявший в тот вечер лишь из клавишника и ударника. Оба ссутулились перед огромным треснувшим зеркалом, которое, судя по замысловатой лепнине на его заплесневелой раме, лучшие годы своей долгой жизни провело над камином в салоне одного из грандиозных особняков Пальмы. Какие славные сцены утонченного и изящного аристократического быта оно, должно быть, когда-то отражало в экстравагантном сиянии бесконечного ряда хрустальных канделябров. Но, увы, всё это осталось в прошлом.

Сегодня в матовые абажуры потолочных светильников были вкручены пухлые энергосберегающие лампочки, и их ребристые цилиндрические корпуса торчали, словно распухшие языки, из зияющих ртов придушенных электрических гидр, наполняя помещение резким и неуютным ослепительным светом. Ряды белых пластмассовых столов и гобеленовых стульев были составлены по периметру помещения, а плетеные экраны убраны, в результате чего с любой точки танцевального зала можно было видеть спагетти проводов на тыльных стенках игровых автоматов и холодильников – этих выстроившихся в ряд неподвижных стражей-роботов, охраняющих подходы к длинной барной стойке.

За стойкой стоял сам сеньор Бонет и гордо приветствовал каждого входящего криком «Benvinguts!». Его растекающиеся формы были затянуты в короткий смокинг, еще заставший, по-видимому, расцвет бального зала. Когда стало понятно, что «оркестр» решил устроить перерыв, сеньор Бонет решительно покрутил рукоятку на кассетном магнитофоне, давая Хулио Иглесиасу возможность исполнить песню «Всем девушкам, которых я любил» со своего сакрального места под статуэткой Девы Марии.

Сеньора Бонет – редко выходящая на люди, но приятная леди хрупкого сложения и с устойчивым выражением покорной скуки на отпаренном кухней лице – на время вечеринки была освобождена от своих обязанностей в подсобных помещениях и, облаченная в парадное черное платье, помещена в углу за самодельным прилавком, прогнувшимся под тяжестью невероятного количества только что приготовленных блюд. Ряды электроплиток затопил пруд с лилиями круглых глиняных greixoneras, наполненных всевозможными видами tapas – эти традиционные несладкие закуски когда-то служили на испанских постоялых дворах скромным дополнением к выпивке, но в последнее время стали полноценным блюдом, подаваемым в специальных тапас-барах, где спиртное считается чем-то второстепенным. Ну, положим, не всегда, но достаточно часто.

Ассортимент tapas сеньоры Бонет был поистине впечатляющим. Пленительное сочетание цвета, запаха и вкуса воплощало собой обильные дары майорканской земли и Средиземного моря: мерцающие красные креветки и langostines, обжаренные на гриле в оливковом масле и лимонном соке; золотистые кольца кальмаров во фритюре; куски картофеля, залитые чесночным майонезом; фрикадельки из ветчины и телятины, булькающие в бульоне с петрушкой; серебристые малыши угри, припущенные в шерри; черные и белые сардельки butifarrón, испускающие экзотический аромат корицы и тмина; и даже пухлые финики, завернутые в лепестки вяленого окорока serrano.

В качестве альтернативы или даже дополнения к этим «легким» закускам сеньора Бонет приготовила несколько бездонных greixoneras излюбленного местного блюда в сезон забоя домашних свиней, matances, – супа sopes de matances, который на самом деле был вовсе не похлебкой, а полноценным жарким, плотным, как матрас.

– Если в зале не хватит места для всех желающих, то они смогут танцевать на этом супе, – пошутила Элли.

Звездой кулинарного шоу сеньоры Бонет, несомненно, был porcella asada – роскошный поросенок, «принесенный в жертву» в возрасте трех недель и торжественно поливаемый оливковым маслом и лимонным соком во время зажаривания до достижения хрусткого золотисто-коричневого совершенства, чтобы затем быть возложенным на ложе из печеного картофеля и стручковой фасоли.

Рядом с поросенком скворчали на плите изящные лопатки и ножки майорканского ягненка, а по флангам выстроилась армия небольших птичек, запеченных на вертеле в щегольской униформе хрустящего бекона.

– Это перепелки? – спросила Элли, подозрительно рассматривая батальоны крошечных крылатых солдат.

– Да, – солгал я, отлично зная, что, скорее всего, это были дрозды, а про себя рассудил, что между этими двумя птицами нет особой разницы, разве что у одной разновидности пернатых голос приятнее. Но сейчас птицы явно были не в том состоянии, чтобы петь. Перепелка, дрозд, ворона или воробей – неважно, как тебя называют, когда ты лежишь лапками кверху в ожидании, когда тебя съедят.

И наконец, greixoneras с escaldums (кусочками индейки, плавающими в сливочном соусе) вели к мискам салатов и блюдам с горами шафранового риса, которые, в свою очередь, уступали место арьергарду из подносов, заполненных бесчисленными рядами bunyols (маленьких майорканских пончиков), еще шипящих от жара и щедро посыпанных сахарной пудрой.

Столы по периметру зала были уставлены корзинами домашнего хлеба, блюдами с маринованными оливками, кувшинами с вином, бутылками лимонада gasiosa и емкостями с ледяной водой – чтобы поддержать силы присутствующих до того момента, как сеньор Бонет решит, что все приглашенные в сборе и пора приступить к еде.

Когда это наконец произошло, хозяин заведения привлек к себе всеобщее внимание, несколько раз выключив и снова включив потолочное освещение (в результате чего с полдюжины энергосберегающих лампочек, издав предсмертный хлопок, перегорело), после чего радушно пригласил гостей собраться у прилавков, где он и две его судомойки, обе облаченные в едва прикрывающие тело наряды из блесток, присоединились к сеньоре Бонет, чтобы помочь ей раскладывать по тарелкам banquete grande.

Когда последующая куча-мала наконец упорядочилась и мы все смогли выкрикнуть свои предпочтения задерганным буфетчикам, полные platos были доставлены к столикам, и началось серьезное пиршество. Гурманы ели, горланили и смеялись, а Пласидо Доминго, сменивший Хулио Иглесиаса под Святой Девой Барной Стойки, тщетно пытался их перекричать.

Тем временем два «оркестранта» приняли свои привычные сутулые позы у опустевшего бара, откуда, надежно укрытые самодельным экраном из пивных паров и выдуваемого из ноздрей дыма, могли цинично наблюдать сквозь темные очки за инопланетным пристрастием к еде этого странного скопища землян.

Чем дольше продолжался пир и чем свободнее лилось вино, тем громче становился гул застольной беседы, создавая желанное прикрытие нашему абсолютному непониманию разговоров на mallorquín, которые велись вокруг. Улыбки, кивка или «sí», произнесенного одними губами, было вполне достаточно, когда нам адресовались вопрос или обращение.

Теперь, когда суматоха у буфета стихла, обе судомойки были направлены в питейный отдел. Опасно покачиваясь на безумно высоких каблуках, они метались между баром и столами, обходя жаждущих добавки, заменяя пустые винные кувшины на полные и купаясь в полных вожделения взорах, которые украдкой посылали им мужья-подкаблучники, жаждущие ухватить глазом тот лишний дюйм груди или бедра, что открывался девушками с контролируемой точностью в процессе сбора пустой посуды с переполненных столов. Тот факт, что судомойки обладали ногами чуть более красивыми, чем лапы насаженных на вертел дроздов, да и в отношении груди были оснащены ничуть не лучше, никак не влиял на глазеющих. Нет, их заводило мучительно краткое обнажение плоти на фоне блесток, и возбуждение гостей, равно как и дерзость их взглядов, росли с каждым глотком бесплатного вина – вплоть до того момента, пока одна особенно оскорбленная законная супруга не положила развлечению конец, подставив подножку обеим судомойкам одновременно и опрокинув кувшин ледяной воды на перегретый пах мужа.

Шум ссоры и вид судомоек, скользящих по полу лицами вниз, казалось, послужили музыкантам сигналом. Рассудив, что компания уже достаточно разогрелась, чтобы попотчевать ее «живой» музыкой, они проследовали на эстраду.

Клавишник был как минимум на одно поколение старше ударника, и это различие отразилось в исполнении дуэтом первого попурри – подборки хитов Глена Миллера сороковых годов. Звуки, издаваемые синтезатором, более походили на paso doble, чем на свинг, в то время как жующий жвачку ударник выбивал нечто похожее на подражание Ринго Старру в исполнении Джина Крупы в выходной день. Тем не менее несколько решительных пар вышли на танцпол, и музыка вдохновила кого на эффектные быстрые вращения партнерши, кого – на старинный джиттербаг, кого – на джайв, а кого – на энергичные приседания в стиле буги. Мы даже заметили, как старая Мария Бауса исполняет ревматическую соло-версию народного майорканского танца в укромном уголке за мужским туалетом. Когда дело доходило до плясок, она отставала не на одну тему, а на целую эпоху.

Так или иначе, музыканты сделали свое дело. Они зажгли слушателей, и дальше веселье понеслось на всех парусах.

Единственными соседями, которых мы не увидели на этом празднике, были Ферреры. Не пристало им – по их мнению – показываться на вечеринке среди простонародья Андрача. В полном соответствии со своим высоким социальным статусом они наверняка вращались сейчас среди сливок Пальмы на каком-нибудь чванливом мероприятии для важных чинов. Ну что ж, удачи им там! Большинство же наших любимых персонажей были здесь, в heladería, и было здорово смотреть, как они отрываются по полной.

Старый Жауме отвоевал себе центр танцевального зала и радовал двух своих заливающихся смехом внучек собственной версией какого-то модного танца, который он, несомненно, приметил за время службы официантом в отеле «Сон-Вида». Его полный живот прыгал вверх и вниз над гарцующими коленями, локти выворачивались под невозможными углами, очки в роговой оправе отбивали четкий ритм, сползая на конец носа, а на его раскрасневшемся истекающем потом лице не гасла широкая, от уха до уха, ухмылка.

– Думаю, то, что он танцует, называется «Веселая картошка»! – крикнула мне в ухо Элли.

– Нет, посмотри, что он выделывает руками, – возразил я. – Это не что иное, как «Клевая курица».

Мы понаблюдали несколько секунд за вращениями округлого тела Жауме и хором вынесли вердикт:

– Да, это «Клевая картошка».

– Он молодец! – засмеялась Элли. – Как приятно видеть, что Жауме веселится вместе со своими домочадцами. Он так счастлив, что все они смогли приехать на праздник.

– Это просто здорово, – согласился я, перекрикивая усиленный динамиками рев, несущийся с эстрады. – Да, кстати, о домочадцах. Куда исчезли наши герои?

Элли указала сначала на вход в подсобные помещения, где снова нашедшие друг друга Чарли и Тони хихикали над чем-то, что им было видно через приоткрытую дверь. Потом жена кивнула в сторону бара: там Сэнди был поглощен беседой с местным Марадоной, которого мы не встречали со времени незабываемого ужина в крошечном ресторанчике Пере Пау в самый первый вечер в Андраче.

Мой взгляд пробежал вдоль стойки бара на другой ее конец. Там, прислонившись спиной к выключенному столу для игры в пинбол, стоял старый Пеп – в высшей степени нарядный: в своем лучшем черном берете, новом шейном платке в горошек и специально начищенной и отполированной в честь праздника кожаной куртке. Откинув голову назад, он с напускным презрением взирал на веселье и щурил глаза, оберегая их от клубов ядовитого дыма от своей cigarrillo. Я помахал ему через зал, и в ответ он едва заметно подмигнул. Этот публичный Пеп был сама невозмутимость.

Тут я почувствовал тычок в спину, и кто-то заорал мне в ухо:

– Вот ведь проклятый старый ублюдок!

Обернувшись, я увидел невысокого мужчину – того самого, что в свое время дал мне исчерпывающее объяснение относительно машины, загадочным образом попавшей на миндальное дерево. Мы встречались с ним несколькими неделями ранее, когда я покупал газету в Пуэрто-Андраче.

Он мотнул головой в сторону старого Пепа и повторил на своем лучшем английском:

– Вот ведь проклятый старый ублюдок! Небось до сих пор считает, будто управляет этим чертовым захудалым городишком! Охренеть!

Он ехидно фыркнул и подтянул стул, чтобы сесть рядом со мной. Затем, неловко поклонившись Элли, протянул ей руку:

– Доброго вечера, леди. Я, честно говоря, сначала вас не заметил, так что извините, если сказал что не так. Один пакистанский парень научил меня всяким словечкам, когда я работал на автозаводе в Ковентри много лет назад. Позвольте представиться: Джорди Белтран Николау (можно просто Джорди), плотник и много в чем эксперт.

Мы обменялись рукопожатиями и представились в ответ, во время каковой церемонии Джорди непринужденно ухмылялся и повторял наши имена:

– Джорди… Питер… Джорди… Элли. Черт побери.

Он явно прекрасно проводил время. На его немолодом худом лице, обрамленном густой шевелюрой седеющих волос, сияли быстрые умные глаза типичного уроженца Майорки.

– Так вы какое-то время жили в Англии, Джорди? – поинтересовался я.

– Черт, да я шестнадцать лет там провел, во как! – заявил он и гордо выпятил тощую грудь. Затем сплел ноги, и его потрепанные жизнью штанины натянулись на острых коленках. – И жена у меня, между прочим, англичанка. Да, – добавил он, сбивая с рукава линялой хлопчатобумажной рубашки сигаретный пепел. – И дети тоже. Три прелестные девочки, и все родились в Англии, во как.

– А теперь вы привезли их на Майорку? – спросила Элли.

Губы Джорди продолжали улыбаться, но печальная тень погасила блеск его глаз.

– Нет, леди, теперь тут живу только я один. Жена и дети приехали сюда со мной пять лет назад. У меня тут в Андраче свой собственный дом – старинный, с большой пальмой перед входом, очень красивый. Но, видите ли, какое дело: проклятая погода жене не подошла, летом здесь для нее было слишком жарко, ну просто чертовски жарко. – Он стоически улыбнулся. – Пожила она один год в Андраче, а потом и уехала вместе с детьми обратно в Англию – во как! Теперь они все торчат в этом проклятом чертовом Ковентри, присматривают за древним дедом вроде Пепа – таким же проклятым старым ублюдком, чтоб его черти взяли!

У меня не было сомнений в том, что дальнейшие рассказы о жизни Джорди были бы не менее увлекательны, и, хотя он вряд ли бы стал ломаться, если бы мы пожелали услышать продолжение, я все-таки не хотел показаться слишком любопытным, а потому с благодарностью ухватился за возможность переменить тему.

– Ах да – старый Пеп, – сказал я. – Своеобразная личность, не правда ли? Он наш сосед, знаете ли. Мы живем на…

– Как же, я в курсе, вы купили finca у Феррера. Похоже, этот проклятый Пеп, чтоб его черти взяли, до сих пор считает себя чуть ли не мэром Пальмы. Охренеть. Думаете, я преувеличиваю? Да ничуть не бывало! Говорю вам, я всегда в курсе того, что случается в Андраче. И могу рассказать вам все, черт возьми! Я ведь свободно шпарю по-английски, во как!

Джорди закинул ногу на ногу и отпил из своего стакана странной, водянисто-коричневой жидкости – смертельной на вид бурды, которая, как последовало из гордых разъяснений нашего собеседника, являлась смесью джина с Менорки и «Пало», местного ликера, сделанного из хинина и… корней травы maria.

– За ваше здоровье! – провозгласил он. – И за мое очень хорошее здоровье – до дна!

– Да… за ваше, хм, очень хорошее здоровье, Джорди, – поддержал я его тост. – Всего наилучшего в новом году.

Я отхлебнул вина, а Джорди закурил.

– Испанские, – ухмыльнулся он, показав мне пачку. – От английских у меня в горле как будто бритвой полоснули, а уж изо рта воняет, словно у коровы из задницы. Охренеть.

Тут Элли вежливо извинилась и сбежала в дамскую комнату.

– Вот вы упомянули, Джорди, что старый Пеп до сих пор думает, будто он управляет городом, – заговорил я, не в силах оставить интересующий меня предмет. – Скажите… э-э… а что именно вы имели в виду?

– Ну, много лет назад Пеп был большой шишкой в городском совете Андрача, да, представьте себе. – Джорди наклонился, чтобы я ни в коем случае не упустил ни слова из пикантных подробностей, которые он собирался мне поведать. – Мало того, другой ваш сосед, Томас Феррер, был его помощником и заместителем. Да, черт побери, Феррер был помощником Пепа! Но и это еще не всё: Пеп был дружком сеньоры Франсиски в те далекие времена, когда она была совсем еще сопливой девчонкой – редкой, надо сказать, красоткой. Вечно эта парочка обжималась где-нибудь в саду. Ох, и давно это было! – Джорди хлопнул себя по колену и хохотнул, с нескрываемым удовольствием вспоминая о том давнем скандале. Оказывается, Франсиске в то лето было всего тринадцать, а Пепу раза в два больше. И когда старый Пако узнал о близких отношениях единственной дочери с этим всем известным бабником, поднялась такая буря, что Пепу пришлось спешно согласиться на какой-то дипломатический пост на Кубе и уехать, пока пыль не уляжется. А когда несколько лет спустя Пеп вернулся в Андрач, выяснилось, что Томас Феррер не только занял его место в городском совете, но еще и обвенчался с Франсиской. Пеп был просто убит горем. Он в отместку женился на другой девушке, но ничего путного из этого не вышло. Бедняга стал закладывать за воротник, и по ночам его часто видели валяющимся на улицах после долгих возлияний в городских барах.

Из одного из самых уважаемых людей в округе Пеп превратился в жалкого пьянчугу. Каково ему было видеть, что его бывший помощник и заместитель уверенно карабкается все выше и выше по служебной лестнице и вдобавок еще всюду появляется со своей очаровательной супругой Франсиской. Когда жизнь Пепа окончательно рухнула, а деньги закончились, он вернулся на свою маленькую finca в долине – заброшенную и запущенную с тех пор, как умерли его родители (сам он в то время работал на Кубе). Там Пеп многие годы вел жизнь отшельника: больше не притрагивался к алкоголю, день и ночь работал самыми старыми из устаревших инструментов, восстанавливал ферму и собирал собственную отару овец. И все это время он был подвергнут пытке лицезрения все более преуспевающего Томаса Феррера и обожающей мужа Франсиски: они ведь приезжали по выходным навестить finca ее родителей, располагавшуюся через дорогу от finca Пепа.

Но время лечит, и мало-помалу Пеп снова стал принимать участие в ежедневной жизни местного немногочисленного общества, хотя те потерянные годы навсегда изменили его. Теперь он был не ловким чиновником-карьеристом, счастливчиком и везунчиком, у которого весь мир был на ладони и сердце юной красавицы в кармане, а чудаковатым упертым стариком с дурным характером. Пеп вечно твердит о собственном превосходстве: одни считают это формой сумасшествия, вызванного его былым легендарным пьянством; другие же утверждают, что он всего лишь старый ворчливый неудачник, в одиночестве тоскующий по состоянию, которое растратил, песета за песетой, за те полжизни, что прожил ничуть не лучше, чем его мул.

А если мне интересно знать лично его мнение, заключил свой рассказ Джорди, то он может наверняка сказать лишь одно: этот Пеп – просто вылитый его тесть, который живет в Ковентри. Ну точь-в-точь такой же проклятый старый ублюдок – чтоб его черти взяли! – мерзкий эгоист, которого не интересует никто, кроме него самого.

– Говорю вам, – сказал Джорди, поднимаясь, чтобы пойти и продемонстрировать свои ораторские способности кому-то еще, кого только что приметил у бара, – они как две горошины в одном стручке, эти двое. Охренеть.

Уж не знаю, насколько правдивой была изложенная Джорди история жизни старого Пепа, но она объясняла многие загадочные аспекты в сложном характере нашего соседа, а также причину, по которой он придерживался невысокого мнения о Томасе Феррере. Возможно, явная неприязнь Марии Бауса к Франсиске Феррер также коренилась в той давней истории. Уж не оказалась ли Мария свидетельницей того, как в соседней апельсиновой роще Франсиска и Пеп вкушали запретный плод? Не Мария ли выдала их секрет старому Пако в приступе ревности, поскольку и сама, возможно, была неравнодушна к красавцу Пепу? Вполне вероятно, что в число должностных обязанностей Пепа входил контроль за общими расходами воды, и он использовал свое положение как прикрытие для оказания только что вступившей в период полового созревания Франсиске частных консультаций по применению одной из наиболее полезных разновидностей шланга где-то в районе колодца. А что, вполне логично, ведь тогда становится понятной и пылкая ненависть старой Марии к колодцам совместного пользования!

Конец моим домыслам положил чей-то палец, нетерпеливо постукивающий меня по спине. Это был старый Рафаэль при полном параде: лицо сияет, как глянцевое, изо рта разит вином, а от одежды – по-прежнему козлятиной. К букету его запахов добавился еще один, кисловатый аромат. Рафаэль радостно просветил меня, что так пахнет йогурт из козлиного молока, которым он намазал свои волосы. Сводит muchachas с ума, сказал он мне по секрету, после чего сердечно пожал руку и самоуверенной походкой отправился искать какую-нибудь несчастную старушку, чтобы подвергнуть ее удушению от вони на танцполе.

Челночная подача судомойками бесплатного вина вскоре прекратилась, и я предложил Элли перебраться к бару, поскольку теперь предполагалась такая схема действий: если хочешь выпить еще, заплати. Сеньор Бонет показал себя радушным хозяином, но бизнес всегда остается бизнесом.

Сэнди все еще о чем-то толковал с местным Марадоной, и по дороге к бару нам удалось подслушать фрагмент их разговора.

– Но в «Шотландских школьниках» я никогда не играл в футбол на международном уровне, – убеждал собеседника Сэнди. – Честно говоря, мне повезло, что меня вообще взяли во второй состав школьной команды… и то я почти все время провел на скамейке запасных.

– Да не дрейфь, приятель. В «Ла реале» давно уже не хватает защитника. Без дураков, поверь мне, о’кей? Так я скажу их менеджеру – он ужасный пройдоха, о’кей? – что я нашел одного классного парня – в смысле тебя. А что, идея супер, о’кей? Давай скажем, что якобы ты много играл за «Шотландских школьников» на стадионе «Уэмбли», о’кей?

– Тогда уж на стадионе «Хэмпден». Шотландия играет на «Хэмпдене», а не на «Уэмбли».

– К черту «Хэмпден», приятель. Лично я в жизни не слышал ни о каком «Хэмпдене». А вот насчет «Уэмбли» все в курсе, о’кей? В общем, так: я скормлю все это дерьмо про «Уэмбли» придурку из «Ла реала», и дело в шляпе – ты принят. Доходит? Да, без обид, приятель. Круто.

Тут ушлый Марадона, должно быть, почувствовал, что к его весьма щекотливого свойства деловым переговорам прислушивается кто-то еще. Он развернулся с мрачным видом, но когда узнал меня, моментально растянул рот в своей отрепетированной перед зеркалом однобокой ухмылке.

– Эй, папаша, ну как оно? – заорал он и дал мне тумака в плечо. – Рад видеть вас, приятель. Я как раз уговаривал вашего паренька записаться в команду здесь на острове. – Между нами говоря, «Ла реал» – куча дерьма, но нужно же где-то начинать, о’кей? Если он получит зачет с ними в этом сезоне, я договорюсь о контракте для него в «Андраче». Без обид, хорошо? Эй, миссис, потрясно выглядите, – расплылся он в улыбке, заметив сбоку от меня Элли, и бросился довольно фамильярно обнимать ее. – Вау, куколка! Эх, мне бы такую мамочку!

– О! Рада видеть вас снова, мистер… э-э… – увернулась от него Элли. – А как поживает ваша юная подруга? Она разве не с вами сегодня вечером?

Марадона вскинул брови и, не двигая головой, обратил равнодушный взгляд к бару, где стояла его влюбленная поклонница и меланхолично таращилась на своего кумира. Ее руки были сцеплены на едва заметно округлившемся животе.

– Да уж, вечно она за мной таскается, – проворчал он. – Дотаскалась вот.

– О, как мило, – сказала Элли с неловкой улыбкой. – Значит, скоро вы станете отцом?

– Ага, я и остальная команда тоже, – хмыкнул Марадона и отхлебнул пива из бутылки. – Если она захочет дать щенку имя в честь отцу, то придется ей назвать его «Андрач юнайтед», о’кей? Без дураков, в этом сезоне красотка, черт возьми, видела больше голых футболистов, чем массажист команды. Да, блин, без обид, дорогуша.

В разговорном английском Марадоны, не говоря уже о манерах молодого человека, неизменно чувствовалось сильное влияние его наставников – британских выпивох, завсегдатаев того прибрежного бара, где он работал. И хотя Марадона изо всех сил старался убедить собеседников, что и он принадлежит к этому прожженному племени, мы полагали, что в конце концов в его натуре все-таки возобладают более сильные влияния. Вероятно, пройдет немного времени, и он тоже поступит «правильно», сыграв главную роль на своей собственной вынужденной свадьбе в ресторане «Сон-Вида».

Снова погас и вспыхнул свет, с эстрады скачущей по каменным ступеням жестянкой разнеслась барабанная дробь, и сеньор Бонет вышел на сцену легкой походкой прирожденного распорядителя танцев. Шаги его лишь слегка затрудняли давно ставшие ему узкими брюки, впивающиеся в промежность. Хозяин заведения подхватил микрофон, постучал по нему и дунул несколько раз, как истинный профессионал, после чего, под ответные вопли и свист публики, объявил номер кабаре. Сделав театральный жест в сторону подсобного помещения, он провозгласил:

– Señoras y caballeros… El Flamenco Famoso de LAS HERMANAS DE GRANADA-A-A!

«Оркестр» заиграл вступление к «Солнцу и тени», этой волшебной увертюре, которая звучит каждые выходные на тысячах арен для корриды. И после мучительно долгой паузы, во время которой самые жаждущие снова начали заказывать в баре напитки, труппа фламенко «Сестры из Гранады» – всего две сестры – пронеслась мимо нас в обтягивающих талию, расклешенных по низу платьях и принялась колотить высокими каблуками по каменным плиткам heladería.

– Так вот над чем хихикали Чарли и Тони, – пробормотал я с многозначительной улыбкой.

Элли нахмурила лоб:

– Над танцорами фламенко?

– Вот именно. Сестры из Гранады – не кто иные, как судомойки, и два этих юных развратника стояли за дверью подсобки и подсматривали за их переодеванием.

– Ах, паршивцы! Ну, Чарли у меня за это получит!

– Я бы не стал так тревожиться, милая. Мальчишки есть мальчишки, и вообще мне кажется, что из-за пары тощих, как спички, девиц ребята вряд ли пристрастятся к подглядыванию.

– Комплекция тут вовсе ни при чем, ты посмотри только на старого Рафаэля, к примеру. У него чуть глаза из орбит не выскакивают всякий раз, когда у девушек поднимаются юбки.

– Хм. Да, должно быть, он опять пил сок с червяками. Знаешь, я думаю, нам стоит начать производство этого сока. Если судить по Рафаэлю, мы можем заработать состояние, продавая этот напиток в качестве афродизиака.

– О боже, Питер, ты только посмотри, что он вытворяет!

Похоже, Рафаэль сошел с ума. Звуки родной андалусской музыки и зажигательный спектакль цыганского танца переполнили его душу и ударили в голову – при содействии полного живота бесплатного вина, и старик присоединился к судомойкам на танцполе. Короткие пальцы щелкали над головой, резиновые подошвы кроссовок топали по жесткому полу со всей четкостью двух рыбин, брошенных на кусок мрамора. Он согнул колени и соблазнительно выдвинул таз вперед, пока сам медленно-медленно вращался вокруг девиц, уперев подбородок в грудь и грозно опустив веки в демонстрации контролируемой агрессии и едва обуздываемой ярости маленького толстенького матадора перед лицом ежика-убийцы.

Публика взревела. Крики «OLÉ!» не утихали, и музыка звучала все громче и быстрее. На лбу Рафаэля заблестели капли пота, выдавливаемые его телом в знак протеста против невозможности гротескного балета, который его заставляли исполнять. Может, ступни Рафаэля и шаркали по полу кафе-мороженого в Андраче, но его сбитые с толку клетки мозга явно находились на орбите где-то над Гранадой, оставляя Рафаэля в полной уверенности, что он танцует среди звезд, словно Адонис среди сонма страстных андалусских ангелов в жарком, ароматном воздухе Сьерра-Невады.

Капли пота превратились в ручейки, а ручейки – в реки, смывая молочнокислый лосьон с волос Рафаэля на его лицо и намокшую рубашку. Судомойки покинули сцену в слезах, возможно раздосадованные тем, что этот маленький borracho напрочь лишил их шансов пробиться в шоу-бизнесе, но более вероятно – отравленные вонью прокисшего йогурта в смеси с разогретыми козлиными парами.

Рафаэль остался один на середине зала – словно цыганский князь, распустивший хвост перед бивачным костром под лихорадочный перебор гитары и крики и аплодисменты восхищенных compañeros, вдохновленный ими на еще более зажигательные па своего импровизированного фламенко, выделываемые его необычайно гибкими, заряженными ритмом членами. Глаза старика были закрыты в экстазе, изо рта лился жалобный, дребезжащий речитатив его предков-мавров, а запрокинутая назад голова неистова тряслась.

Рафаэля вознесло.

Тем временем в реальном мире «оркестр» уже покинул сцену для очередной интерлюдии в баре, по танцполу ковылял одурманенный вином старый пастух, невнятно мыча в ступоре соло, а остальные гости удвоили залпы хохота, наблюдая за тем, как его мешковатые штаны соскальзывают все ниже и ниже с каждым неустойчивым вращением просевшей фигуры. И как только штаны опустились к лодыжкам, открывая пару мятых бежевых подштанников с задним клапаном на пуговицах, точно рассчитанный по времени сигнал от сеньора Бонета вывел из толпы двух крепких парней, которые подхватили Рафаэля, прежде чем он упал, и оттащили старикана в уединенный уголок на заднем патио, где прохладный ночной воздух приведет беднягу либо в чувство, либо – к фатальной пневмонии.

Сеньора Бонета эти тонкости не волновали. Он уже вновь оказался на сцене, представляя следующий номер программы: детский ансамбль фольклорного танца. Исполнители были одеты в традиционные майорканские костюмы: девочки в белых косыночках, которые расширялись к плечам кружевной оторочкой, в черных, с длинными рукавами, облегающих тело лифах и длинных пышных юбках разных цветов, дополненных крошечными фартучками; мальчики в белых рубашках, маленьких жилетках и широких pantalones из яркого полосатого хлопка, собранных под коленями над длинными белыми носками. Аккомпанемент обеспечивали два музыканта, тоже одетые в майорканское крестьянское платье. Один из них бил в tambor – простой барабан, висящий на плече на кожаном ремне, а другой играл на xiramías – небольшой майорканской волынке, которая пела более тихим, шелковистым голосом, чем ее леденящие душу шотландские кузины.

Мягкие, ритмичные мелодии – эхо Аравии, дистиллированное тысячелетием островного фольклора, – вскоре наполнили heladería. Танцоры переступали и поворачивались, подскакивали и кружились в изящной parada, восхищая зрителей радостным энтузиазмом юности. Их представление не могло не умилить майорканское сердце, и больше всех растрогалась старая Мария. Она стояла со слезами счастья на глазах, блестела всеми пятью зубами в улыбке и поводила сутулыми плечами. Мария держала за руки двух своих правнучек и раскачивалась в такт музыке. Переливы старинных мелодий и созерцание молодежи, веселящейся в привычных движениях танца, перенесли крестьянку в добрые старые времена. Она вновь была девчонкой, пляшущей в летних полях: вот босые ноги несут ее гибкое тело над теплой землей легко, словно лист, пойманный свежим бризом, а сильные руки novio держат ее тонкую талию, и вместе они кружатся и вертятся, растворившись в беззаботных мечтах отрочества.

Внезапно наше внимание привлекли громогласные вокальные фанфары, раздавшиеся у входной двери:

– ЙОО-ИИ-ИИ! О, ЙОО-ИИ-ИИИИ!

Это была жена Джока, Мег, таким образом сообщавшая всем о своем прибытии в heladería. Полногрудая фигура Мег была окутана пышным летящим одеянием стольких цветов, будто его пошили из флагов всех стран, входивших в состав ООН. На ее лице сияла ухмылка шириной с ломоть дыни, со светлых волос свисала растрепанная бумажная гирлянда, а в глазах бриллиантами горели огоньки, порожденные неутолимой веселостью завзятой тусовщицы. В одной руке Мег держала два серебристых воздушных шарика, а в другой – наполовину опустошенную бутылку шампанского. Выездная вечеринка во плоти прибыла.

Когда речь заходила о том, чтобы хорошо провести время, Мег не было равных, и если годы, отданные еде, выпивке и развлечениям, добавили к ее талии несколько дюймов, то что с того? Она обладала врожденным оптимизмом, сломить который было просто невозможно, и ее кипучий подход к жизни отражался в лице Мег, которое сейчас было столь же лучезарно и привлекательно, как и в далекой юности. Мег была способна сорвать любое представление одним своим видом, вот и сейчас все взгляды устремились на нее, пока она пробиралась к нам, словно живой символ карнавала в Рио.

– АЙ-ИИ-ИИ! НУ, ПРИВЕТ, ЦВЕТИКИ МОИ! – окликнула она нас и осыпала меня и Элли объятиями и поцелуями, после чего быстрым взглядом оценила место действия. – Так-так, какая миленькая вечеринка тут у вас. А когда начнется веселье, лепесток ты мой? – обратилась она ко мне.

– Совсем скоро, ведь ты уже тут, – поддел ее я.

Мег от всей души расхохоталась, и ее смех на несколько секунд заглушил звуки xiramías, что чуть не вызвало настоящую панику в рядах танцоров.

– Как же нам быть с этими старообразными танцами? – принялась громко рассуждать вслух Мег. – Ну ладно, что-нибудь сообразим. В смысле, будем говорить прямо: эти пляски вымерли вместе с Ноем. Придется нам добавить огонька в это болото.

– Кхм… Как же вышло, что ты здесь одна, Мег? – спросила Элли, не на шутку перепуганная перспективой того, что новая гостья с криками и скачками рванется в стройные ряды танцующих. – А где Джок?

– У меня пока не получилось бросить его, если ты об этом. К сожалению. Джок просто паркует машину, но когда он услышал, что за песни менестрелей тут распевают, то сказал, якобы у него возникла идея. И одному Богу известно, что этот тип затеял. В любом случае, это будет большой конфуз, можете делать ставки.

Тут я услышал за спиной притворный сиплый кашель Пепа.

– О, Мег, позволь представить тебе. Это Пеп, наш сосед по долине, – сказал я, весьма удивленный тем, что старик сумел подойти к нам так незаметно.

Вопреки ожиданиям, сногсшибательное появление Мег явно пробудило в душе Пепа интерес и даже разожгло вновь крохотный огонек романтики, погашенный неверной Франсиской почти сорок лет назад, когда он вернулся с Кубы.

Пеп поправил свой шейный платок и скинул берет. Он взял руку Мег и поднес ее к своим губам, сообразив даже – в самый последний миг – вынуть из угла рта неизменную папиросу.

– Encantado, madame, – проговорил он гортанным шепотом. О чудо, кажется, Пеп влюбился по уши.

– Этот старый дебошир выглядит так, будто не веселился с тех пор, как сбежал от инквизиции, – пошутила Мег, озарив Пепа одной из своих самых завлекательных улыбок. – Но это ничего. Скоро я заведу его моторчик. – Она ущипнула старичка за щеку и наморщила нос. – Не так ли, цветочек?

В ответ Пеп только крякнул и нахмурился.

Вот вам и классический пример воздействия непреодолимой силы на неподвижный объект. Кажется, будет интересно!

Судомойки, более или менее пришедшие в себя после унизительно короткой карьеры в роли «Сестер из Гранады», вновь появились в своих неприличных одежках из блесток, чтобы раздать всем собравшимся гроздья винограда. Пока гости делили ягоды, сеньор Бонет прервал народные пляски и включил телевизор позади бара.

– Возьмите обязательно, – крикнула Мег, всовывая каждому из нас по горсти винограда. – Это местный обычай. Нужно проглатывать по одной ягоде с каждым из двенадцати ударов курантов. Считается, что это принесет удачу в новом году. Если только вы сможете это проделать.

Телевизор поморгал и ожил. На экране возникли радостные толпы народа, дожидавшиеся наступления Нового года перед старой ратушей в Пальме. Сеньор Бонет увеличил громкость как раз в тот миг, когда зазвонили колокола, и под старыми арками heladería зазвучали чавканье и хлюпанье давящихся виноградом апологетов традиции, а также тосты, смех и выстрелы пробок со стороны более гибких в плане верований гостей, которые считали поглощение шампанского из общих бутылок достаточно традиционным способом встретить Новый год.

Мы предприняли смелую попытку поддержать древний обычай, но, стойко засунув в рот пять или шесть виноградин, были принуждены дезертировать в лагерь новых традиционалистов.

Наполнив бокалы из принесенной Мег бутылки, мы произнесли тост в честь народившегося года. А потом потерялись в чрезвычайно эмоциональной потасовке из объятий, поцелуев, хлопков по спине и рукопожатий, вызванной приступом благожелательности ко всему человечеству, которая загадочным образом затмевает наши закоснелые и закостенелые убеждения на эти несколько сентиментальных минут в начала каждого нового года.

«Оркестр» грянул шотландскую песню «Доброе старое время», и любовь к ближним стала почти невыносимой. Старые дамы утирали слезы ностальгии платочками, старики стояли нос к носу в подслеповатом братстве, некоторые гости взялись за руки вокруг танцпола, как принято во всем мире, и запели странные с фонетической точки зрения версии стихов Робби Бёрнса. В то же время некоторые оппортунистически настроенные юные пары по максимуму использовали эту эмоционально заряженную интерлюдию, чтобы потискаться где-нибудь в темном уголке.

Под конец «Доброго старого времени» крики «Molts d’anys» и «Feliz año nuevo» стали затихать, и тогда сквозь канонаду лопающихся воздушных шаров и визг бумажных дудок прорезался знакомый, но странный здесь звук. Это был жуткий голос далекой волынки – не тоненькое нытье xiramías, а настоящий, резкий вой, от которого сворачивается кровь, рожденный шотландским военным инструментом.

Входная дверь распахнулась, и в зал вошел фантомный волынщик – Джок. Он изо всех сил вихлял бедрами, чтобы подчеркнуть качание клеток неумело надетого килта, который в результате на спине у музыканта сполз так низко, что полами почти касался носков. Левым локтем Джок яростно накачивал тартановый мешок, его грудь вздымалась, а багровые щеки надувались и сдувались, словно пара влюбленных жаб – и все для того, чтобы выдавить, вымучить скрипучие воющие ноты.

– Ну, что я говорила? – проорала нам Мег и сжала уши ладонями. – Джок и конфуз – однояйцевые близнецы.

– Но откуда у него волынка и килт? – крикнул я.

– От одного отпускника из Шотландии, которого он встретил сегодня в гостинице. Отпускник спустил тут все бабло и оказался на мели. Джок предложил ему пятьдесят фунтов за весь комплект, и парень согласился – к сожалению.

– Я и не знал, что Джок умеет играть на волынке.

– Если судить по тому, что мы слышим, то он и не умеет, хотя он утверждает, что играл в детстве. – Мег пожала плечами. – Решай сам.

Вряд ли Джок получил бы хоть один приз за свою исполнительскую технику (звук получался, мягко говоря, ржавым), но это не помешало клавишнику и ударнику из «оркестра» подхватить то, что играл Джок, что бы это ни было, и прежде чем гости сеньора Бонета осознали, что происходит, на них обрушилось дикое, спонтанное произведение самой необычной из сборных рок-групп.

Джок, словно одержимый, выдувал хороводные и джиги, исполнитель на xiramía как мог вторил, пусть и в другом ключе, в то время как остальные músicos участвовали в этом бредовом джем-сейшне с тем необузданным пылом, который характерен для любого музыканта, припавшего к мистическому источнику гармонического вдохновения и разнузданного веселья, свойственного только их клану… и, может быть, некоторым музыкально одаренным работникам винокуренных заводов. Пятеро исполнителей пустились во все тяжкие, и аудитория была в полном восторге.

– ВАУ-ИИ-ИИ! – визжала Мег. – Гуляем, ребята! Пойдем же, цветочек! Зажжем!

Она схватила Пепа за обе руки и вытащила его на середину зала. Не давая опешившему старому чудаку возможности возразить, Мег подхватила его под локоть и закрутила вокруг себя головокружительной мельницей. Бедному Пепу оставалось лишь придерживать берет.

– Кажется, этой паре понадобится поддержка, когда они отпустят друг друга, – крикнул я в ухо Элли.

– Что ж, я готова, если ты готов. Давай!

Мы вышли на танцпол и отдались хороводному экспромту с Мег и Пепом, зигзагами летая по залу и вращая и закручивая друг друга до боли в руках. Джок и его разношерстный бэнд удвоили свои дикие излияния импровизированной музыки для гулянья по-шотландски: волынки надрывались в псевдокельтских каденциях, клавишник бил по синтезатору, как паровой молот, а два ударника наяривали так, словно от этого зависела их жизнь. Лихорадка раскаленного докрасна ритма распространялась, как лесной пожар, и вскоре танцевальный зал кишел скачущими в сумасшедшем шотландском флинге – руки подняты в кольцо над головой, а ноги выделывают подскоки, перескоки и прочие падебаски.

А тем временем сеньор Бонет, неизменно внимательный хозяин, ради комфорта танцоров включил потолочные вентиляторы на полную мощность и даже в срочном порядке выслал на сцену жену с длинным шестом, чтобы вручную подтолкнуть закапризничавший пропеллер над головами взмокших от пота музыкантов.

Джок стоял спиной к сеньоре Бонет, когда она тыкала палкой в упрямый вентилятор, и был так погружен в свою игру, что даже не почувствовал, как нижний конец громоздкого шеста случайно подцепил провисающую полу его килта и набросил ее прямо на пряжку кожаной лямки волынки, примерно в районе копчика. Будучи истинным шотландцем, Джок оставил нижнее белье в машине, и поэтому, когда он повернулся, чтобы подать своему ансамблю сигнал о приближающемся финале первой части выступления, публике был предоставлен полный обзор двух спаренных лун его обнаженного тыла.

Раздался мощнейший взрыв хохота. Все прекратили танцевать и стали показывать пальцами и вовсю потешаться над невольным актом непристойного обнажения со стороны исполнителя. Ошибочно приняв насмешки за спонтанное проявление восторгов, Джок решил продолжить игру, когда другие музыканты остановились. Его извечное желание произвести впечатление взяло верх над всеми другими соображениями, и он разразился самбой в свежей аранжировке для волынки. При этом Джок счел необходимым спародировать Кармен Миранду: повернулся к зрителям спиной и стал вихлять тем, что он ошибочно считал прикрытыми тартаном ягодицами.

Последовал оглушительный рев, что побудило Джока на новые подвиги эксгибиционизма. Оценив ситуацию, ударник «оркестра» быстро вручил трем своим коллегам маракасы и погремушки, в результате чего они мгновенно превратились в латиноамериканскую ритм-секцию, в каковом качестве и стали аккомпанировать пребывающему в блаженном неведении дудочнику, который спустился с эстрады и повел за собой дошедших до истерики гостей вокруг heladería в уморительнейшей, голозадой конге под волынку.

Вот так в Андраче неожиданно отметили Новый год по-шотландски.