Глава четвертая

1

Вену мы застали в разгар январской оттепели. На темной земле виднелись островки снега, а взлетные полосы аэропорта мокро блестели на теплом, клонящемся к вечеру солнце.

Марис, улыбаясь, ждала меня у самолетного трапа.

– Я только что снова заговорила по-немецки, и мне смешно.

– Это не так уж смешно – вернуться сюда. Это здорово. Когда приедем домой, я позвоню в Калифорнию и справлюсь, как там Венаск.

– Уокер, ты звонишь по три раза в день. Я правда думаю, тебе сообщат, если что изменится.

– Это очень важно для меня, Марис.

– Знаю; но, по-моему, ты перебарщиваешь. Дай всему этому немного улечься.

Люди шли к автобусу, который должен был отвезти нас к терминалу.

Я взял ее за руку и потянул к автобусу.

– Пошли, об этом не стоит спорить. Мы дома.

– Ты прав. Я все думаю, как там твой кот? Еще в самолете о нем вспоминала.

– Ему-то что? Рад – радешенек. Всякий раз, как я отдаю его фрау Нут, потом получаю обратно на пять фунтов тяжелее. Когда бы он ни захотел поесть, она пичкает его куриными сердцами.

Пока мы ждали у багажной карусели наш багаж, какой-то экстравагантный тип с выбеленными волосами и в хайтеково-панковском прикиде подошел к Марис сзади и обнял ее.

– Витамин D!

– Привет, Марис! Куда ты запропастилась, черт возьми? Мы обыскали весь Мюнхен.

– Виктор Диксон, а это мой муж Уокер Истерлинг.

– Муж? Ты вышла замуж! Это новость недели. Вы здесь живете или как?

– Уокер, Виктор – гитарист в группе «Витамин D».

– Привет, Уокер! Ты счастливчик, и я тебя ненавижу. Поздравляю. Да, завтра вечером мы здесь выступаем в «Ауди-макс». Не хотите прийти?

– Вы раскрутились, а? Больше не играете в «Онкель Пё»?

– Что ты! Мы на девятом месте в американской «Горячей сотне». И на первом в Германии.

– Знаю. Мы только что из Лос-Анджелеса. Каждый раз, включая радио, я слышала «В небе выходной». Я тобой горжусь! Вы пробились, вам удалось. Он смотрел на нее глазами маленького мальчика, с любовью и жаждой ее одобрения. Ясно, в прошлом между ними было что-то серьезное. Я бы мог возревновать, но почувствовал только гордость. За Марис, за наши отношения. Виктор Диксон был прав, любя ее, и за это он мне нравился.

– Береги ее, Уокер, она чистое золото. Я оставлю несколько билетов в кассе, и можете прийти, если захотите. Марис, я рад за тебя. Все будут рады узнать, что у тебя все в порядке.

Еще раз бросив на нее взгляд, как из огнемета, он ушел прочь. Она подмигнула мне и не увидела, как он последний раз обернулся к ней, прежде чем выйти.

– Что за ним числится?

– Давний, давний роман. Виктор больше стремился к известности, чем к вниманию.

– В его глазах еще виден тот роман.

– Знаю, но он раздувает это. Ты не ревнуешь?

– Нет, горжусь. Горжусь, что ты меня любишь. Он понимает, что потерял. По его лицу видно.

– Интересно. Он всегда так хладнокровен. Мы пытались, но он из тех, кто думает, что не заслуживает любви.

– Не очень-то приятно думать, что ты была с кем-то еще.

– Вот наш багаж. Мне тоже неприятно думать, что ты был женат.

– Ревнуешь?

– Размышляю.

Фрау Нут жила внизу. Ее квартира напоминала хижину Хайди в Альпах. Кругом стояла Ваиет мебель, на стенах висели оленьи рога и скверные горные пейзажи вместе с сотнями пожелтевших фотографий ее умершего мужа Лео, тридцать лет проработавшего кондуктором на венском трамвае. У нее была милая дурная привычка печь совершенно несъедобные кексы и пичкать ими первую попавшуюся жертву, которой слишком часто оказывался я благодаря своему соседству. Фрау Нут была поклонницей Орландо и с радостью брала его под свою опеку, когда мне приходилось уезжать из города. Она открыла дверь, держа его на руках.

– Марис и Уокер, вы вернулись! Поздоровайся, Орландо.

– Как поживаете, фрау Нут? Мы привезли вам подарок из Калифорнии.

– Еще пены для ванны! Вы всегда привозите мне самую лучшую. Заходите. Мы тут смотрели телевизор.

Хотя кот был слепой, фрау Нут была убеждена, что он любит сидеть у нее на коленях и смотреть телевизор. Я знал, что он любит сидеть у нее на коленях и смотреть телевизор, потому что это означало время лакомиться, обычно солеными крендельками. Видеть их Орландо было не обязательно.

– Как он тут?

– Грустил, Уокер. Я кормила его всеми самыми его любимыми деликатесами и гладила, когда он просил. Но, наверное, он за что-то на меня рассердился. Или скучал по вас больше обычного. – Ее лицо исказилось, она чуть не плакала.

– О, вы его знаете. Коты делают что хотят. Половину времени он и на меня не обращает внимания.

Фрау Нут улыбнулась, не поднимая глаз.

– Вы очень добры, но на этот раз я что-то сделала не так. Посмотрите, как он рад вас видеть. – Он вился на полу у моих ног.

– Привет, Орландо. Как поживаешь?

– Мой брат дал мне особый рецепт яблочного пирога, фрау Нут. Давайте на неделе вместе его испечем.

– Да, Марис. С удовольствием. Можно пораньше? На следующей неделе у почтальона день рождения, и я испеку для него, если не возражаете.

– Хорошо, конечно.

Марис взглянула на меня и беззвучно, одними губами прошептала: «Скажи ей». – «Про нас?» – так же беззвучно спросил я, указывая на нее и на себя. «Да».

– Мы с Марис решили пожениться, фрау Нут. Вы узнали об этом первой.

Она всплеснула руками и закачалась на кресле.

– Как я рада это слышать! Я знала, что это случится. Я узнала первой? Какая честь! И когда?

Мы с Марис переглянулись и улыбнулись.

– Не знаю. Об этом мы еще не договорились.

– Уокер, а давайте в ваш день рождения. Он ведь уже скоро.

– Точно, Уокер! Вот тогда и устроим свадьбу. И по этому случаю испечем большой яблочный пирог.

– Я испеку его, Марис, но не яблочный! Я знаю специальный свадебный пирог. Это будет мой вам подарок. Eine Noot Torte a la Easterling.

Отперши дверь в свою квартиру, я спросил Марис, как она представляет себе торт Нут.

– Не знаю, но нам придется весь его съесть, даже если он будет начинен ящерицами, иначе мы разобьем ей сердце.

– О боже, дома! Один этот запах… Дома! Орландо щегольской походкой, как модель на дефиле, прошел в дверь первым. Мы вывалили вещи на пол.

– Уокер, я хочу ненадолго съездить к себе, кое-что забрать. Ты ведь не возражаешь, а?

– Нет, а я пока приму душ и посмотрю, не пришло ли какой-нибудь важной почты. Ты хочешь взять какие-то свои вещи?

– Нет, там ничего важного. Моя машина за углом. Я вернусь через пару часов.

Она подошла ко мне, и мы обнялись.

– От тебя пахнет поездкой.

– Почему я и хочу принять душ. Возвращайся скорее, и мы пойдем куда-нибудь поужинаем.

– Я хочу шницель. Нет, а здорово будет выйти за тебя в твой день рождения. Откуда она знает, когда он? Угадала твой знак?

– Нет, шантажировала меня последний год, чтобы найти повод испечь торт ко дню рождения.

– И чем же она тебя шантажировала?

– Угрожала печь по торту в день до конца года, пока я не расколюсь.

– Это опасно. Пожалуй, мне надо забежать в ванную перед уходом.

Она спустилась на первый этаж, пока я в спальне распаковывал вещи. Я расстегнул молнию на одной сумке и стоял, вперившись усталым взглядом в ее содержимое, когда Марис вернулась.

– Орландо любит сопровождать тебя в туалет?

– Обычно нет.

– Не будь он слепым, я бы сказала, что он извращенец. Он зашел вслед за мной и лежал рядом, пока я писала. Теперь я действительно ухожу. Увидимся через пару часов.

Мы поцеловались, и она ушла. Повесив костюм б шкаф, я осознал, что не имею желания разбирать вещи, и стал раздеваться, а потом, голый, пошлепал в ванную.

На полу у ванны лежала Конни, свинья Венаска.

– Без паники, – проговорила она его голосом.

– Господи Иисусе! – Я сел на унитаз. – Это вы, Венаск?

– Да. Пару часов назад я умер. Пока вы кружили по Вене. – Свинья передвинулась на полу, устраиваясь поудобнее.

– Почему вы здесь? И как это возможно?

Вошел Орландо и, подойдя к Конни, уселся рядом. Свинья безразлично обнюхала кота.

– Вы были здесь, когда вошла Марис?

– Да, но она не могла меня почувствовать. Я здесь для вас, Уокер. Мне нужно кое-что вам сказать.

– И как смерть… оправдала ваши ожидания?

– Могу сказать одно. Если бы все были невинны, не было бы такого страха. Невинные не ведают зла и потому не боятся его. Боятся лишь виновные и влюбленные. Одни – по своей природе, другие – из-за того, чего могут лишиться. И больше тут не о чем говорить. У вас есть еще какие-нибудь вопросы, Уокер? Я отвечу, если смогу.

– Почему вы стали Конни?

– Потому что она была жива и вы ее знали. И потому что она смешная. Вы бы предпочли Кумпола? Конни пришлось умереть, чтобы я пришел к вам, но животные все равно быстро попадают на небеса, а мне нужно было сюда… Не пожалейте времени, чтобы выяснить, кто вы такой, Уокер. Это для вас теперь самое важное. Я не могу выразить, как это важно. Теперь я понимаю, почему вы пришли ко мне и почему с вами происходили все эти странные вещи. Поверьте мне, это все еще более невероятно, чем мое появление здесь в таком виде. Если бы мы могли работать вместе, тайна открылась бы вам сама. Это было бы моим величайшим достижением… но, увы.

– Я? Кто я такой, Венаск? Что вы говорите? – Я оцепенел и без всякого замешательства отметил у себя эрекцию.

– Изучайте свои сны. Следуйте тому, что узнаете из них. Марис еще этого не знает, но она беременна. Пока ребенок не родился, вы должны найти своего отца. Вашего настоящего отца, а не человека в Атланте. Ваш отец в Вене и следит за всеми вашими действиями. Он вам не друг. Когда-то он любил вас, но больше не любит. Будьте с ним очень осторожны.

– Кто он?

– Торговец картошкой. Мельхиор Кролл. Карлик. Когда любил вас, он передал вам часть своей силы. Теперь же она иногда проявляется, и это часть проблемы, но вы должны научиться использовать ее правильно, не то пропадете, встретившись с отцом. Посмотрите на свою руку.

На моей правой ладони не было никаких линий. И на левой тоже. Ни отпечатков пальцев, ни линии жизни, ни линии любви. Лишь мягкие розовые бугорки плоти и фиолетовые вены под кожей.

– Подумайте об имени Мельхиор. Подумайте о Каспаре и Бальтазаре. Они где-то рядом. Больше я ничего сказать не могу. И не знаю, что вас ждет. Судьба – это открытая дорога. Ваши способности невероятны. Но и его тоже. Прикоснитесь к голове кота.

Я наклонился и погладил Орландо. Уткнувшись лбом мне в ладонь, он замурлыкал. А потом его совершенно белые глаза вдруг начали темнеть, там образовались зрачки, радужная оболочка. То, что он увидел впервые в своей жизни, заставило его заорать и выгнуть спину, словно готовясь к отпору. Плюясь и шипя, кот, как безумный, вылетел из комнаты. Я даровал ему зрение.

– Это не надолго, через час он снова ослепнет. Вашей силы пока не хватает, чтобы оставить ему зрение навсегда, но скоро вы это сможете, даже если не будете упражняться специально… Одна из моих величайших ошибок заключалась в том, что я отказывался верить в свою способность творить вещи, недоступные другим. Сначала я заставил детей летать, сделался невидимым… Вы были там и сами все видели. Я не мог этого принять. Но вы, Уокер, должны, причем немедленно – и пустить в ход. Мне понадобились годы, чтобы решить лишь одну проблему – как построить мой песочный замок, имея инструменты. У вас нет этих лет, а проблем перед вами две. Что делать человеку, способному оживлять мертвых? Или возвращать зрение? Или видеть чужое будущее? – Венаск и его голос начали исчезать, как Чеширский Кот в Стране Чудес – В первую очередь вы должны полностью поверить в свою силу, как бы скептически ни относились к ней сейчас. Потому что вторая проблема много сложнее, и вам понадобится вся ваша сила, чтобы справиться: как убить мага, не убив себя.

– Мой отец в самом деле маг?

– Да, но и вы тоже. И даже в большей степени, чем он, – из-за ваших отношений с Марис. Ваш отец не мог бы этого. А вы можете, потому что теперь принадлежите более этому, чем его миру.

Он почти исчез. Я хотел спросить что-нибудь еще, но не смог придумать что. Мой язык стал толстым, как автомобильная покрышка.

– Куда вы теперь, Венаск?

– Это не так важно, даже если бы я сказал вам. Вы отправитесь в другое место. Не упустите свой шанс, Уокер. Не дайте отцу разбить вашу семью. Этот сукин сын ревнив. Как и четыреста лет назад.

Ванная была пуста. Кафельный пол холодил ноги. Было слышно, как где-то в другой комнате бегает кот, натыкаясь на предметы, которые обычно умел обходить.

В полном изнеможении от своего кошмарного мини-тура по стране зримых образов, Орландо заснул на полу. Что-то он подумает, снова проснувшись в темном мире, какой знал всегда? Думают ли коты, как мы: «Слава богу, это был лишь сон!», спасшись от чудовищ или от буйства красок в невидящих глазах?

Приняв душ, я почувствовал себя лучше. Марис еще не вернулась, но это было хорошо, так как мне хотелось обдумать, что я скажу ей о визите Венаска, когда мы снова окажемся вместе. Определенно, не о ее беременности. Если это правда, то это была ее тайна и ее радость узнать об этом первой. Как скоро она узнает? И как скажет мне?

Лежа в халате на кровати, я проигрывал разные варианты своей реакции: «Ты что?» ; «Беременна! Нет, правда?» Как мне удержаться и скрыть от нее новость?

Зазвонил телефон.

– Уокер? Это Дэвид Бак. Где ты пропадал? Я звонил тебе несколько дней.

– Привет. Мы были в Калифорнии. Что случилось?

– Я наводил для тебя справки. Помнишь, об этом твоем двойнике, Морице Бенедикте?

– Как же! И что ты обнаружил?

– Полный скандал. Очень интересный случай. Рассказать тебе сейчас или хочешь встретиться? У меня десять страниц информации.

– И то и другое, но сейчас расскажи главное.

– Хорошо. Мориц Бенедикт – довольно распространенное имя в Вене. Один был очень известным редактором газеты «Neue Freie Presse». Но твой Бенедикт прославился кое-чем другим.

– Прославился?

– Да-да. Погоди, это новость для первой полосы. Он родился здесь в тысяча девятьсот двадцать третьем году и умер в пятьдесят пятом. Работал портным в ателье своего отца «Benedict und Sonne, Schneiderei» на Кохгассе в Восьмом округе. Оно было на той же улице, совсем рядом с домом, где жил Стефан Цвейг. В биографии Морица Бенедикта ничего особенного, разве что его воспитывал отец, так как мать умерла во время родов.

– Минутку, Дэвид, дай мне все это записать.

Но я не стал записывать. Я думал о санкт-петербургском убийце Александре Кролле. Его тоже воспитывал отец, так как мать умерла при родах.

– Как звали отца Бенедикта?

– Каспар. Каспар Бенедикт. Интересно, что он был карликом.

– Я знаю. Бак замолк.

– Ты знал? Откуда?

– Неважно. Продолжай.

Я вздрогнул, когда рядом со мной на кровати что-то зашевелилось. Орландо, собственной невозмутимой слепой персоной. Он потерся об меня, прося приласкать. Неужели он ничего не помнит?

– Я раскопал кучу документов и выяснил, что Бенедикт-младший во время Второй мировой войны воевал за немцев в южной Франции, попал в плен к союзникам, а когда его отпустили, вернулся в Вену и снова стал работать у отца. Вот тут история становится интересной. Похоже, у Морица была девушка по имени Элизабет Грегоровиус. Она работала официанткой в кафе «Музеум». Она еще жива. Если хочешь с ней связаться, у меня есть адрес и номер телефона, но сам я с ней не говорил. Это она, похоже, кладет живые цветы на его могилу.

– Ты уверен, что она жива?

– Да. Разузнав о ней, я позвонил по этому телефону. Трубку взяла какая-то старушка, сказав: «Грегоровиус», так что я решил, что это она… Как бы то ни было, Морис очень долго за ней ухаживал – знаешь, такое либо заканчивается браком, либо длится, пока оба не умрут в преклонном возрасте. Настоящий роман девятнадцатого века. Насколько я знаю, они даже обручились, прежде чем пожениться. Газеты пишут, что потому-то старик и свихнулся: его сын собрался жениться и уйти из дома. Однако не забывай, это произошло после многолетнего ухаживания, так что папаша не должен был сильно удивиться… В пятьдесят третьем году Элизабет и Мориц поженились и стали жить у нее. Он продолжал работать в ателье, она – в кафе. Два года все шло тихо-мирно. С Каспаром она не ладила, но его сын любил ее, так что старику оставалось лишь смириться… В январе пятьдесят пятого Элизабет обнаружила, что забеременела. Она сказала Морицу, он пришел в восторг. Первым делом он хотел обрадовать известием своего отца, пошел к нему и рассказал. И знаешь, что сделал Каспар? Убил сына, вытолкнув его в окно, с пятого этажа!.. Когда за ним приехала полиция, Каспар сказал им – погоди минутку, я тебе прочту: «Он бы любил ребенка больше, чем меня». Вот так.

Я посмотрел на Орландо.

– И что стало с отцом?

– Я не закончил! Когда его везли в полицейский участок, машина попала в ужасную аварию, двое полицейских погибли, как и водитель другой машины. В газетах была фотография происшествия. Две машины, обе, Уокер, стояли вертикально, носом в асфальт! Что за чертовщина произошла? Это напоминало сцену из кино. И угадай, кто единственный уцелел? Каспар Бенедикт!

– Ты хочешь сказать, что его так и не нашли?

– Да нет, нашли. Ты знаешь Pestsaule, статую чумы на Грабене? В ту ночь, после большой облавы по всему городу, его обнаружили повешенным на ней, уже холодного, с приколотой к рубашке запиской. В записке говорилось: «Два глаза – лишнее». «Zwei Augen zuviel» .

Под моей рукой упруго и тепло ощущалась спина Орландо. Он мурлыкал как заведенный.

– И где его похоронили?

– Вот это оказалось выяснить трудно. Пришлось копать почти три дня. Ты знаешь, фамилия Грегоровиус – греческая. Говорят, что греки – отменные воины. Привыкли, наверно, – если взглянуть на их историю. Ну, и наша древняя гречанка Элизабет устроила своему свекру небольшую месть. Власти обратились к ней насчет того, как распорядиться телом, поскольку она приходилась ближайшей родственницей обоим Бенедиктам. И знаешь, что она сделала? Подарила его медицинскому училищу, для опытов! Все, что от него осталось потом, наверное, сожгли, но кто знает?

– А что стало с ее ребенком? – Это был единственно важный вопрос.

– Тут я тебе не могу помочь, Уокер. Полагаю, он родился и по-прежнему живет где-то здесь. Чтобы это узнать, тебе придется сходить к Элизабет. У меня для тебя есть фотографии, ксерокопии и прочие вещи. Когда мы увидимся? – Он фыркнул. – Хочешь, я отдам их тебе в кафе «Музеум»?

Я решил ничего не рассказывать Марис, пока не поговорю с этой Грегоровиус. Когда Марис вернулась из своей квартиры, на ней было зеленое платье, которого я раньше не видел. Со своим калифорнийским загаром и в этом платье она выглядела так, будто провела последние двенадцать часов на пляже, а не в самолете.

Мы отправились поужинать и за столом говорили о женитьбе. Все, что сообщили мне Венаск и Бак, сидело спокойно, положив руки на колени, и ожидало своей очереди. Новое знание встало между нами, но я не чувствовал, будто что-то скрываю: все это следовало сначала обдумать и представить в нужной перспективе. Речи не было, чтобы что-то утаить, и собирался рассказать Марис все. Мне только нужны было немного времени, чтобы все это утряслось и… остыло, прежде чем выложить и посмотреть на ее реакцию.

– Я знаю, что подарить тебе на день рождения.

– Мне на день рождения? Я теперь думаю о нем как о дне нашей свадьбы.

– И это тоже. Дома меня осенило. Это займет некоторое время, так что имей терпение, если не получишь подарок в назначенный день. Он стоит того, чтобы подождать. Я надеюсь… Возьми меня за руку, Уокер. Это всегда так приятно. Знаешь, случилось кое-что, о чем я тебе не говорила. Самая престижная галерея в Лос-Анджелесе хочет, чтобы я устроила персональную выставку. Для меня это настоящий прорыв.

У меня отвисла челюсть.

– Это… гм… довольно важное известие, Марис. Почему же ты мне не говорила?

– Потому что хотела сперва сама все обдумать. Это случилось прямо перед нашим отъездом из Америки, к тому же у тебя голова была занята всей этой историей с Венаском.

– Самая большая галерея Лос-Анджелеса? Это же чертовски здорово, правда?

Она сжала мою руку и расцвела.

– Да. По-моему, здорово.

– Я горжусь тобой. И немножко сержусь, что ты не сказала сразу.

– Тебе нравятся мои работы, а, Уокер? От этого я чувствую себя увереннее.

– Я от них в восторге. Откуда все это берется? Я знаю, что художнику не положено задавать таких вопросов, но действительно – откуда берутся эти города?

– Теперь? В основном из моих снов. Дневных грез и настоящих снов. – Она подалась вперед и говорила все взволнованнее. – Но сны не опасны, они не волнуют, пока мы не воспринимаем их как реальную возможность. А если мы даем им сбыться, то сами виноваты… и сами должны отвечать. Понимаешь, сны ничего не предрекают. Я во сне вижу эти города, но потом мне решать, собирать ли их такими, как они выглядят у меня в голове. Я хочу показать именно то, что проходит через меня. Иногда мне кажется: это вроде ручкой гранаты, брошенной мне… в кишки. Я пытаюсь накрыть ее и поглотить удар. Это звучит глупо?

– Волнующе.

Она откинулась на спинку.

– Я тебе рассказывала, почему построила первый город?

– Нет. А что тогда случилось?

– Знаешь, мой отец очень эгоистичен и умеет быть холодным. Но когда мне было семнадцать, его пырнули ножом и он чуть не умер. Мы тогда жили в Нью-Йорке. Мое сердце во многом было закрыто для него, особенно в то время, когда я варилась в своем типично подростковом аду, но открылось чертовски быстро, когда я увидела его в таком жалком состоянии. Вдруг я ощутила настоящую… муку от любви к нему. Он не заслуживал этого, но таково было мое чувство. Он лежал на больничной койке, с лицом пустым и серым, как пляж зимой… Это сводило меня с ума. И вот, почти бессознательно, я оказалась в магазине и со смутной мыслью купила набор «Лего». Мне хотелось построить для него город, где он мог бы жить, пока поправляется. Я работала над этим городом целую неделю. И построила отцу такую больницу, где ему следовало лежать, и дом, где он потом будет жить. Большие венецианские окна, веранда, просторная лужайка… Меня так это захватило, я даже купила в магазине игрушек собачку, которая должна быть рядом, когда он будет сидеть в розовом кресле и ждать, когда же к нему вернутся силы… И мне было так спокойно и приятно строить, что я просто продолжала это делать.

– И это помогло твоему отцу? То есть когда ты подарила ему?

Марис улыбнулась.

– Он разок взглянул на подарок и сказал: «Очень мило». Но это неважно. Я даже не знаю, для него ли я все делала. Похоже, моя душа говорила мне, что где-то есть место, куда я могу уйти или которое могу построить для себя, где я была бы одна и счастлива. И кроме всего прочего это также спасло и меня… В молодости я не была очень счастлива. Но теперь счастлива, потому что люблю тебя. – Она уронила на пол платок, а наклонившись за ним, вскрикнула.

– В чем дело? – Моя первая мысль была о ребенке внутри нее.

– О, иногда у меня это бывает. Сделаю какое-нибудь простейшее движение, нагнусь, к примеру, за платком – и потяну спину. Похоже, это дня на три. Черт!

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Можешь отпустить мой локоть. Ты сжал его смертельно. Не волнуйся – ничего серьезного. Просто Марис Йорк стареет. Марис Истерлинг стареет. Ничего звучит? Я пытаюсь удержать это на языке.

– С тобой точно все в порядке?

– Да. Ты мне не ответил – как звучит Марис Истерлинг?

– Хорошо. Как красавица из южных штатов. Ты не хочешь сохранить прежнюю фамилию?

– Нет. А то получится как британская адвокатская контора – Истерлинг и Йорк. Думаешь, я понравлюсь твоим родителям?

Глядя на нее, я подумал о Морице Бенедикте, рассказавшем отцу, что женится на Элизабет.

Мои родители. Понравилась бы Марис моим настоящим родителям? Сначала нужно их разыскать. Сначала нужно найти его.

Когда я позвонил, Элизабет Грегоровиус Бенедикт, судя по голосу, занервничала, но встречей заинтересовалась. Я рассказал ей, как случайно нашел могилу ее мужа на Центральфридхоф и, пораженный нашим сходством, навел о нем справки. Можно мне приехать поговорить с ней?

– Вам известно, что случилось с моим мужем? – Да.

– А знаете о его отце? Что случилось с ним? – Да.

– И зачем вы хотите увидеться со мной? Она жила на пятом этаже в доме без лифта близ Пратера. Хотя это было не так близко, за ее домом виднелось огромное колесо обозрения с площадки аттракционов в парке. На лестнице приятно пахло свежеиспеченным хлебом, что сразу выбивало из колеи: в остальном подъезд был темным и обшарпанным. Второй Bezirk – это рабочий район. Дома здесь или новые, скучные и функциональные, или старые и ветхие. Многие из старых несут печать былого великолепия или фантазии – то «югендштилевый» фасад, то волнующая простота Баухауза. Но как и у королев экрана, переваливших за семьдесят или восемьдесят, следы былой красоты больше говорили об утратах, чем о том, что осталось.

Лестница была достаточно широка для троих, и каждую площадку украшало витражное окно с различными цветочными узорами. Из любопытства я открыл одно и посмотрел вниз, во двор. Там югославские мальчишки гоняли в футбол, перекрикиваясь на своем отрывистом, резком языке. Один из них взглянул наверх и, помахав рукой, крикнул:

– Immer wieder Rapid!! (нем.) — лозунг болельщиков «Рапида»]

Ее дверь единственная была выкрашена в белый цвет. На латунной табличке курсивом, с завитушками, было выгравировано: «Бенедикт». За дверью Питер Габриэль и Лори Андерсон пели «Excellent Birds».

Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем что-то случилось.

Я думал, Элизабет будет хоть немного поражена моим сходством с ее мужем, но открывшая дверь шестидесятилетняя женщина только посмотрела на меня, чуть склонив набок голову, и улыбнулась. У нее были высокие славянские скулы и зеленые глаза под шапкой туго завитых седых волос. Пышные телеса еле умещались под желто-оранжевым домашним платьем.

– Миссис Бенедикт?

– Да. Минутку. Лиллис, прикрути музыку! Человек пришел!

Музыка продолжала играть. Элизабет, сделав мне знак подождать, исчезла в комнате, а когда вышла, музыка уже звучала не так громко.

Лиллис – это ее сын?

– Да, вы похожи на него. Заходите. В передней комнате была свалка теплых бот и пальто и, как ни странно, детских игрушек: пластиковые самосвалы, куклы «Повелители вселенной», один из этих больших японских роботов, «трансформирующихся» в нечто особенное и блестящее, после того как раз десять покрутишь туда-сюда их серебристые конечности.

– Час назад здесь все было чисто, но Лиллис любит играть повсюду. Вот так.

Если она забеременела в 1955 году, то ее ребенок должен был родиться в 1956-м, и ему уже за тридцать. Игрушки, яркие и хорошо попользованные, выглядели скверным предзнаменованием.

Гостиная не представляла собой ничего особенного. На одной стене висел вставленный в рамку рекламный плакат, приглашавший в Грецию, на другой – репродукция Ван-Гога. Я огляделся, ища фотографии, но ни одной не увидел.

– Вы любите пахлаву? Я купила свежей.

Не успел я ничего ответить, как она уже предложила мне сесть и вышла. Я выбрал большое мягкое кресло, сел и машинально откинулся на спинку. Но оно оказалось креслом-качалкой: не успел я ничего понять, как уже почти лежал на спине. Барахтаясь в попытках выпрямиться, я услышал смех – тонкий голосок звучал как визг разъяренного зверя. Проследив источник звука, я успел заметить лишь мелькнувшую в дверном проеме тень, которая исчезла, прежде чем мне удалось приподняться. Чуть погодя миссис Бенедикт вернулась и принесла на подносе кофе и тарелку пахлавы.

– Вы американец? Забавно. До войны у меня был друг-американец. Он учился в университете и, бывало, заходил после занятий.

У нее были красивые кисти рук, длинные и белые, с ухоженными, покрытыми красным лаком ногтями. Я смотрел на них, пока она наливала кофе. И тут по спине у меня пробежал холодок. Где-то в глубине памяти я узнал эти руки, я знал, какое значение она им придавала, я знал, что они делали, когда она занималась любовью, знал, как она подносила их к свету, чтобы любоваться ими, словно они были ее единственным маленьким шедевром.

– Осторожнее с креслом. Это качалка. Я взял у нее чашку.

– Я уже понял. Минуту назад чуть не убился. Ее лицо засветилось, и она от души рассмеялась.

Этот смех разительно отличался от того, что я только что слышал.

– Да, и я иногда тоже попадаюсь! Иногда забываю, сажусь и опрокидываюсь на спину. А Лиллису оно нравится. Он бы сидел здесь целый день, если бы я ему позволяла… Он сейчас придет, через минуту, так что вам лучше знать сразу. С виду он нормальный человек, но у него аутизм. Знаете, что это такое?

Я поколебался, прежде чем произнести это слово, но все же сказал:

– Он шизофреник?

– Вроде того. Лиллис живет в собственной голове. С виду он взрослый мужчина, но на самом деле – маленький мальчик, едва научившийся говорить. Он очень странный. Не удивляйтесь, если он войдет и совершит что-нибудь дикое. Да, он сумасшедший, но он мой сын. Вы увидите.

Она говорила будничным тоном, не смущаясь. Эта женщина так долго прожила со своей бедой, что это стало просто еще одной, хотя и трудной, частью ее жизни. Я всегда с величайшим восхищением относился к людям, которые, пусть даже только внешне, встречают такие сокрушительные удары судьбы спокойно и с достоинством. Их бремя оказалось бы немыслимым для большинства из нас, а благодарность за его несение минимальна.

– Он всегда был таким? Она откусила кусочек пахлавы и кивнула:

– Подарок от деда. Убив Морица, он до прихода полиции успел позвонить мне и сообщить, что сделал. Сказал, что вся вина за это лежит лишь на мне и ребенке. Мне потребовались годы, чтобы припомнить всю нашу беседу… сами можете представить мой шок, когда я это услышала. Напоследок это чудовище посоветовало мне сделать аборт, а то, мол, я еще пожалею.

– Вы верите, что он обладал такой властью?

– Да, обладал. У меня хватило глупости думать, что я могу победить его, но я ошибалась. Я ошибалась тридцать лет. – Она продолжала есть. – На острове Формори, где я выросла, была одна старушка, которая гадала по костям ягненка. И никогда не ошибалась. Знаете, что она сказала, когда мне было десять? Что я выйду за человека, который будет слишком хорош для меня, и что из-за этого я его потеряю… Вернувшись с войны, Мориц сказал мне, что в жизни для него нет ничего важнее наших отношений. То же он сказал и отцу, и за это старик возненавидел нас обоих. Много лет они были только вдвоем. Каспар считал, что так и останется. Он хотел быть для сына всем, прямо как больной. Он и был больной. Потом, когда появилась я, он увидел, что так не получится. Что, возможно, нормальный мужчина хочет от жизни чего-то еще, а не только чтобы папа гладил его по головке. Он сделал все, чтобы разлучить нас. Но я боролась с ним, мистер…

– Истерлинг.

– Мистер Истерлинг. Я боролась и отвоевала Морица у его отца, потому что могла ему дать больше, чем этот безобразный карлик, и он понял это. Так я победила. – Голос ее был полон разъедающих душу воспоминаний, разочарования и горечи. Таким он и останется до ее смертного часа.

Мне не представилось возможности как-то отреагировать на ее слова или что-то сказать, поскольку в дверях возник Лиллис.

Бывают женщины такой красоты, что заставляют забыть, кто вы и на каком свете. Подобное случается не часто, но когда встречаете такую – это, наверное, ужасно. Я никогда не понимал, как человек может жить с одним из таких созданий, не свихнувшись от паранойи или желания.

Но еще больше выводит из душевного равновесия мужчина, физическая красота которого выходит за пределы сексуального. Таких было много в «Сатириконе» Феллини, и помню, в молодости я ощущал неловкость от их неземного вида (и в то же время был пленен им). Какой замысел Бога они воплотили? Напоминать нам о возможном существовании небес и ангелов? Или в качестве насмешки над нами, смертными, ограниченными своей плотью, своим физическим бытием?

Лиллис Бенедикт был невообразимо прекрасен. Длинные волосы, блестящие и светлые, как пена прибоя, изящной волной застыли над высоким лбом цвета слоновой кости. Его большие синие глаза были посажены так же глубоко, как у матери, но казались слегка раскосыми, восточными. Лицо было удлиненным, совершенных пропорций, с полными малиновыми губами и белыми, как бумага, зубами.

Он застенчиво улыбался – улыбкой маленького мальчика, которого позвали в гостиную, чтобы познакомить с гостями. Я был так захвачен его видом, что не сразу заметил, что ширинка у него широко раскрыта.

Он уставился на меня с застывшей на губах улыбкой. Обычно в подобных случаях мне становится неловко, а тут я вдобавок знал, что человек не вполне нормален, но это чертово лицо действовало так гипнотически, что я не мог отвести взгляда.

– Лиллис, застегни молнию!

Элизабет встала, чтобы подойти к нему, но Лиллис вдруг метнулся ко мне и, упав на колени рядом с моим креслом, крепко схватил меня за руку.

– Вы не возражаете? Вообще-то он мирный. Если я сейчас попробую дотронуться до него, он только начнет сопротивляться и устроит сцену. Немного погодя он успокоится, и я все улажу.

– Ничего-ничего. Привет, Лиллис.

– Не обращайте на него внимания. Он будет просто сидеть и смотреть. Так он выражает, что вы ему нравитесь. Он не опасен.

Она протянула ему кусочек пахлавы. Он взял его и уронил на пол; его глаза не отрывались от меня. Я поднял лакомство с пола и снова протянул ему. Он раздавил его между пальцев.

– По-моему, это самый красивый мужчина, каких я видел.

– Знаю. Будь он нормальным, ему бы от женщин отбоя не было. А так, когда мы с ним идем по улице, они лишь мечтательно смотрят на него. Извините меня, я через минутку вернусь. – Она встала и вышла из комнаты.

Лиллис поднес мою ладонь к лицу и, закрыв глаза, медленно потерся об нее щекой. Это напомнило мне Орландо, когда он ласкается.

– Ты умеешь говорить?

Он, как рыба, несколько раз открыл и закрыл рот, а потом заговорил, медленно, старательно, голосом маленькой девочки:

Нынче пеку, завтра пиво варю,

У королевы дитя отберу.

Не сыграть никому в мою игру,

Потому что не знает никто вокруг,

Что зовут меня Румпельштильцхен!

Возвращаясь, миссис Бенедикт что-то уронила в прихожей. Лиллис испуганно посмотрел на дверь. Он открыл мне один из своих секретов и словно боялся, что она узнает. Только когда она вошла в комнату, я вспомнил, что слышал в одном из моих снов: «Не сыграть никому в мою игру».

– Все хорошо? Глядите, как он смотрит на вас! Обычно он не так приветлив с чужими.

– Он когда-нибудь говорит, миссис Бенедикт?

– Да, время от времени. И любит, когда я ему читаю. Особенно сказки. Его любимая – «Румпельштильцхен». Когда он в хорошем настроении, то может повторить ее почти слово в слово с начала до конца. Если подумать, он, пожалуй, только ее и рассказывает.

Понял он ее или нет, но чем-то мать, похоже, рассердила его. Лиллис вскочил и повторил то же, что говорил раньше. Только на этот раз произнес строчки так быстро и с таким волнением, что они слились в какую-то тарабарщину.

– «Нынчпекузавтрапиврю…»

Я не сознавал, как мала была комната, пока он не начал бегать по ней. Он взбирался на мебель, ударялся о стены, падал и снова вставал. Что с ним? Судя по выражению лица матери, она понимала не больше моего.

– Лиллис, прекрати!

– «Нынчпеку…»

– Пожалуйста, остановите его!

Я обхватил его колени, и мы вместе упали. Он продолжал лягаться и повторять те же строчки. На полу он потянулся ко мне, чтобы поцеловать в губы, а когда я оттолкнул его, рассмеялся.

– «Тебя зовут Риппенбист, или Гаммельсваде, или Шнюрбайн?»

– Лиллис, прекрати!

– «Тебя зовут Кунц? Или Гейнц? А может быть, твое имя Румпельштильцхен?»

– Лиллис!

Вернувшись к себе, я увидел, что Марис устроила перестановку, дабы разместить свои множащиеся пожитки. Хотя она начала потихоньку перевозить вещи, но переезжать ко мне отказывалась, пока мы не поженимся. Тем не менее, мне нравилось видеть ее одежду в шкафу, ее книги на столе.

Она работала за компьютером. Орландо спал на включенном теплом мониторе – своем новом излюбленном месте.

– Ради бога, прервись, я расскажу, что со мной произошло.

– Погоди секунду, Уокер. Дай мне закончить с этим. И не смотри. Я работаю над подарком тебе на день рождения.

На экране через ее плечо я рассмотрел разноцветье ярких пересекающихся линий и ничего больше.

Я пошел на кухню выпить стакан воды и, подойдя к раковине, случайно взглянул через окно во двор. Увиденное заставило меня броситься к двери.

– Ты куда?

– Сейчас вернусь!

Перепрыгивая через две ступеньки, я ринулся вниз. Через несколько секунд я был во дворе и рассматривал велосипед.

В американских городах вы видите их на каждом шагу – эти бредовые сооружения, вся поверхность которых, каждый дюйм, покрыта всевозможными флажками, вымпелами и зеркальцами, отчего велосипед колышется и трепыхается, пролетая пугалом по Ла-Бреа или Мэдисон-авеню с седоком, таким же диковинным, как его машина, Вена тоже не без причуд, но другого рода. Это была еще одна причина, почему повторная встреча с этой штуковиной так поразила меня.

Неподвижный, прислоненный к стене, велосипед имел жалкий, печальный и отчаявшийся вид – настоящая профанация мечты о стиле и скорости. Но о каком стиле? Флажки, рекламирующие молоко, венскую футбольную команду и старого кандидата в президенты от OVP, торчали из-под желтого, как банан, седла. По бокам от руля располагались два треснувших зеркала с наклейками мультяшных персонажей Астерикса и Обеликса посередине, затруднявшими задний обзор, для которого, по идее, зеркала и предназначались. Сам велосипед был раскрашен как мебель от итальянской дизайнерской группы «Мемфис»: одно крыло – оранжевое, другое – голубое, а перекладины рамы – каждая своего, кричащего, контрастирующего с другими цвета. Обода вместе с шинами были посеребрены из пульверизатора.

Я видел его раньше. Несколько недель назад, ночью, когда проводил Марис назад в квартиру Уши. В ту ночь мы впервые были вместе. Я стоял, положив руку на седло, и пытался воскресить в памяти, как выглядел ехавший на велосипеде человек. Мне вспоминались щербатые зубы, клочковатая борода и то, что, приветствуя, он назвал меня Реднаскелой. И этот запах! Запах человека в горячечном бреду.

– Уокер!

Я поднял глаза и увидел лицо Марис, высунувшейся из нашего окна.

– Что ты там делаешь внизу?

– Спускайся и взгляни на это.

– А что случилось?

– Вот спустись.

Я снова уставился на велосипед, пытаясь расшифровать покрывающую его аляповатую иероглифику, извлечь хоть крупицу информации. Когда подошла Марис, я, не отрывая взгляда от машины, вкратце объяснил ей, в чем дело. Без лишних вопросов ока подошла к велосипеду с другой стороны и тоже стала рассматривать.

– А где же его хозяин?

– Хотел бы я знать. Это здорово упростило бы задачу.

– Думаешь, он знает, что ты здесь живешь? А это что?

– Это зажим от старой авторучки. Уверен, знает. Много ли в Вене подобных велосипедов, а? Это не может быть Zuffatl , что он поставил свой в нашем дворе.

Из двери вышла фрау Нут с мешком мусора. Заулыбалась и вперевалочку двинулась к нам.

– Какой прекрасный велосипед! Вы его купили, Уокер? Очень артистичный.

– Нет, это не мой, фрау Нут.

– Когда я была девочкой, мы тоже так разукрашивали наши велосипеды. Не спрашивайте, сколько лет прошло с тех пор! И тоже приделывали вот такие же карточки. Чтобы тарахтел, как мотоцикл. – Она перегнулась и с усилием вытащила что-то из-под заднего крыла. – Ребята никогда не меняются. Что тут написано, Марис? Я без очков не вижу.

Протянув ей картонку, фрау Нут скрестила руки и стала ждать, что сообщит ее находка.

– Они не рассердятся, что я вынула карточку. С другой стороны – такая же.

– По-моему, это визитная карточка портного. «Бенедикт и сыновья, Schneiderei». — Марис глянула на меня и протянула мне карточку. – Посмотри-ка.

На карточке было лишь название и адрес, который я и так знал – Кохгассе, в Восьмом округе. Я переворачивал карточку так и эдак в надежде найти что-нибудь еще.

– Полагаю, пора сходить туда.

– Он шаловливый говнюк, верно?

Марис говорила по-английски, но фрау Нут поняла одно слово, и было видно, что оно ее шокировало.

Когда мы сошли с трамвая номер пять на Кохгассе, Марис взяла меня за руку и остановила.

– Тебе действительно пришлось схватить его за ноги?

– Да. Иначе он мог бы, наверное, из окна выпрыгнуть или еще что. Он совершенно потерял контроль над собой. Это какой номер дома? Похоже, адрес где-то в этом квартале.

– А что было потом, после этого его припадка?

– Фрау Бенедикт хотела, чтобы я ушел, но он не отпускал мою руку. Так что я задержался и вроде как гладил его, пока он не успокоился. А потом он меня отпустил.

– Ты собираешься туда еще раз? – Она широко шагала, чтобы не отстать.

– Не знаю. Что еще я могу узнать от них? У Морица очень красивый сын, страдающий аутизмом. Мать говорит, что это дело рук Каспара Бенедикта, и ничем это не опровергнуть.

– Каспар Бенедикт мертв.

– Будем надеяться. Но, увы, похоже на то, что какая-то его часть продолжает жить.

Вдоль всей узкой улицы бампер к бамперу стояли машины. Мы прошли турецкую булочную и несколько других магазинчиков, пока не нашли нужный адрес. Сначала мы не поняли, что добрались, так как ателье «Benedikt und Sonne» исчезло. На его месте находился современный магазин канцелярских принадлежностей. Переглянувшись, мы подошли ближе. Витрину заполняли пеналы с изображениями Гарфилда и «Пинатс», школьные тетрадки, пузырьки чернил «Монблан», карманные калькуляторы и портативные пишущие машинки. Я присмотрелся, уверенный, что здесь что-то есть, должно быть.

И действительно. В левом нижнем углу витрины виднелась маленькая переводная картинка, гласившая: «Здесь продается мистер Карандаш!»

– Посмотри-ка!

Я постучал пальцем по переводной картинке, и Марис, взглянув, чуть не вскрикнула.

– Откуда он знал об этом?

– Давай выясним.

Я толкнул дверь и вошел, чуть ли не ожидая увидеть растрепанного велосипедиста, продающего миллиметровку. Но за переполненным прилавком, улыбаясь, разговаривала по телефону очень симпатичная женщина средних лет. Увидев меня, она прервала разговор.

– Добрый день. Чем могу помочь?

Я несколько долгих мгновений молча смотрел на нее.

– Я бы хотел купить «мистера Карандаша». Или несколько, сколько у вас есть.

Ее улыбка из приветливой превратилась в растерянную:

– Простите?

– У вас на витрине реклама: «Здесь продается мистер Карандаш».

– Извините, не понимаю, о чем вы. Не могли бы вы, пожалуйста, уточнить?..

– Гм… Может быть, выйдем, и я вам покажу. Она вышла из-за прилавка, и я придержал перед ней дверь. Мы чуть не столкнулись со входящей Марис.

– Она не знает, что такое «мистер Карандаш».

– Интересно.

– Вот, здесь. Переводная картинка.

– Никогда ее не видела! Даже не знаю, кто ее сюда приклеил.

– Вы уверены?

– Я бы знала. Я хозяйка магазина и сама оформляю витрину. Никогда не слышала о «мистере Карандаше». Это из Америки? Что это вообще такое?

– Вы давно держите этот магазин? Она подозрительно сощурилась.

– Зачем вам знать? Кто вы?

– Мои родственники раньше держали здесь ателье: «Benedikt und Sonne».

– Тогда вы должны знать, что случилось с Бенедиктами. Мой отец выкупил помещение у его вдовы, и с тех пор мы здесь. Так вы хотели осмотреть магазин или купить эту штуковину, «мистер Карандаш»? Вы мне так и не сказали, что это такое.

– Вы когда-нибудь встречались с кем-то из Бенедиктов?

– Нет. Здесь холодно, я зайду внутрь. Вам угодно что-нибудь еще?

Тут заговорила Марис:

– Ваш отец еще жив?

Похоже, мы уже достали эту женщину.

– Да.

– У него есть борода, и он ездит на велосипеде?

– Нет! Он слепой, пенсионер, и живет в Вайдлинге. Извините, мне нужно идти.

Уже почти зайдя в магазин, она остановилась, подошла к витрине и с громким драматическим скрипом отодрала наклейку. Смяв ее в ладони, она посмотрела на нас и бросила остатки на землю. Я хотел было подобрать, но зачем? Будут и другие. Пожалуй, только в этом я и не сомневался.

– Что ты помнишь первое? Самое первое в своей жизни?

– Папа, вечно ты меня это спрашиваешь. Не знаю. Я тебе говорил.

– Ну же, ты должен что-то вспомнить.

– Почему тебе вечно нужно это знать?

– Потому что я твой отец. И я должен знать, что в голове у моего сына. Чем больше он может вспомнить, тем он взрослее.

– А ты сам что помнишь?

– Как прекрасна была твоя мать. Какой у нее был красивый голос.

– Это я знаю. Я и сам, кажется, помню, как она мне пела. Когда я был еще совсем маленьким.

– Видишь, ты что-то помнишь. А что еще? Мы шли по лесу. Папа говорил, что к концу дня мы доберемся до Вены, но я уже устал. Я просил снова взять меня на руки, но он ответил, что я уже слишком большой, чтобы все время меня нести. Я его чуть ли не перерос.

Я любил лес, хотя многие сторонились его, боясь кроющихся в нем напастей. Но не мы с папой. Он говорил, что мы волшебники и ничто не может причинить нам вреда. И еще он говорил, что ничто не может нас убить, потому что мы такие особенные. Мы были из других краев. Не помню откуда, потому что я был совсем маленьким, когда нам пришлось оттуда уйти.

Я не хотел рассказывать ему, потому что это был мой секрет, но самое мое раннее воспоминание было о том, как папа на спине уносил меня из города, где я родился, а я смотрел на замки и башни. Наверное, мы бежали, потому что я помню, как подскакивал вверх-вниз, вверх-вниз и, возможно, плакал от испуга. Помню замки и башни, и коней, и людей повсюду.

Еще помню, как однажды ночью моя мать склонилась над моей кроваткой, плача, потому что на свете было столько имен, и она не могла выбрать правильное. У нее были длинные рыжие волосы, а моя кроватка, наверное, была золотой.

– Помнишь, как нас пытались задержать? Может быть, для тебя это было слишком давно.

– Расскажи мне снова. Я люблю эту историю, как мы вместе убежали.

– Хорошо. Твоя мать была королевой, и она была очень красивая. Но ее сердце было пустым и холодным, как звезда. Она не выполняла своих обещаний. А это в человеке хуже всего на свете.

– Это очень плохо. Но ведь я выполняю свои обещания, верно?

– Да, ты выполняешь, Вальтер, и потому я очень горжусь тобой. Если ты обещаешь, что пойдешь за хворостом, то всегда это делаешь. Это очень важное качество в человеке. Никогда не забывай этого.

Я радовался.

– Но папа, если ты так любил маму, почему же ты отобрал меня у нее?

– Потому что она любила только себя. В ее сердце было место только для одного человека. Из-за нее вся твоя жизнь была бы полна печали. Когда я впервые встретил ее, она была бедной девушкой, готовой на все, чтобы разбогатеть. Она заставила своего отца солгать королю, будто бы она умеет превращать солому в золото.

– Это ты умеешь. Я видел.

– Но обычные люди не могут этого. Твоя мать была очень красива, и она думала, что король, увидев ее, забудет про золото. А король подумал, что она действительно прекрасна, но золото он любил больше. Из-за этого-то она и попала в беду.

– Король был моим первым отцом, да?

– Да, но первый отец не всегда самый лучший. Он был злым и жадным, как и твоя мать. Вот почему они так хорошо и поладили. Я знал, что если у них родится ребенок, им будет нравиться в нем лишь то, что он принадлежит им одним, как их золото. И когда он вырастет, они будут с ним обращаться как с золотым кольцом или браслетом: когда не носят и не выставляют на всеобщее обозрение, то бросают в ящик и забывают.

Я рассердился:

– Но ты же сказал, что мама любила меня!

– Она любила тебя как еще одну драгоценность, Вальтер, а не как чудесного мальчика.

Я подобрал камень и запустил им в дерево. Дерево закричало: «Ой! Перестань!» – и потерло ушибленное место. Я взглянул на папу и попросил его не сходить с ума. Он рассмеялся.

– Ты не любишь говорящих деревьев?

– Деревья не говорят.

– Мы можем заставить их говорить.

– Но они говорят не по-настоящему! Ты врешь!

– Ты прав. Извини. Какой умный мальчик. Ты не голоден?

– Нет. Расскажи мне еще про то, как мы убежали из города.

– Твоя мать обещала мне, что если станет королевой, то, когда ты родишься, позволит мне о тебе заботиться. Но когда это случилось, велела мне убираться вон. Я был ей больше не нужен.

– Это нехорошо.

Он положил руку мне на голову и улыбнулся.

– И я так же подумал, сынок. Но я бы не ушел, потому что любил ее. Я тогда оставался неподалеку, пока не дождался твоего рождения и не увидел, как она обращается с тобой. Я понял, что даже в младенчестве твоя жизнь будет ужасной и печальной, если ты останешься со своей матерью. И потому пришел к ней и напомнил о ее обещании, сказал, что ей придется сдержать слово, нравится ей это или нет… И знаешь, что она мне сказала? «Убирайся, коротышка. У меня уже есть придворный карлик». Но к тому времени я хорошо ее знал, и это оскорбление меня даже не задело. Я просто указал на нее пальцем, и один ее палец превратился в золото. И я сказал, что буду так же превращать по одному пальцу каждый день, пока она не сдержит своего обещания… Вальтер, она даже не знала моего имени! Я столько для нее сделал, а она даже не спросила, как меня зовут. Она просто воспользовалась мной, чтобы получить то, что хотела, а затем пожелала, чтобы я исчез, как туча после дождя.

Как папа рассердился! Мы долго шли молча, пока он не заговорил снова. А потом три или четыре раза повторил: «Убирайся, коротышка!» Я знал, что когда папа сердится, мне лучше помалкивать. Однажды, когда один человек рассердил его, папа сделал так, что у того изо рта начала вылезать большая птица. Но птица была такой большой, что не могла пролезть через рот. Папа велел мне уйти, но тот человек, наверное, умер, потому что упал на землю и, жутко испуганный, стал издавать странные звуки, колотя себя по рту. Я видел это.

– И все же я дал ей шанс. Я дал ей еще один шанс доказать, что в ней есть хоть что-то человеческое.

– Ей нужно было угадать твое имя. Я помню эту часть, папа.

– Верно. Я дал ей три дня, чтобы она угадала мое имя. Сможет – ладно, я уйду. По крайней мере, она будет знать имя человека, давшего ей все, что она хотела в жизни. Я не так уж много просил. Я любил твою мать, Вальтер. Никогда не забывай этого. Я бы остался с ней и всегда помогал бы, хоть она и вышла замуж, прояви она хоть немного доброты и благодарности.

Он рассмеялся, и от этого мне стало легче. Я взял его за руку. Я не все понимал в его словах, но раз папа смеялся, значит, все было хорошо. Он снова рассмеялся.

– Наконец она испугалась! Наконец поняла, что ее ждет потеря, и ничего не могла поделать. Ах, как у нее все забегали! Они обшарили все королевство, пытаясь выяснить, кто такой этот коротышка. Но все найденные ею имена были неверными, как она сама. Ратбод! Панкраций! Старые и глупые, как камень. Ты когда-нибудь слыхал о человеке с таким именем? Я дал ей шанс, но знал, что она никогда не сумеет им воспользоваться, потому что воображение у нее так же ничтожно, как ее сердце.

– А я знаю твое имя, папа.

– Я знаю, что ты знаешь, сынок. Ты владеешь моей величайшей тайной. И это дает тебе силу. Больше никто из людей не знает этого имени, и потому никто не способен на то, на что способен ты. В мире нет человека, подобного тебе. Вот что я сделал для моего сына: дал ему все, что имею… Но твоя мать была слишком слепа, чтобы понять, что я сделал бы то же самое и для нее. Она слишком привыкла покупать и продавать: я дам тебе это, если ты дашь мне то. А не «я люблю тебя и потому хочу дать тебе что-то. Это бесплатно, от всего сердца»… За отведенное ей время твоя мать перебрала две тысячи имен. По прошествии тех трех дней ее язык покраснел, как и ее глаза, но она ни на шаг не приблизилась к отгадке. Помнишь, какое последнее имя она придумала?

– Румпельштильцхен!

– Верно. Она думала, что мое имя – Румпельштильцхен. Ну это ж надо! Мне такого даже не выговорить. И знаешь, что самое смешное? Ведь ей нужно было просто спросить меня. Ей требовалось лишь сказать: «Пожалуйста, скажи, как тебя зовут?» – и я бы тут же ответил… Давай поедим. От этого разговора я проголодался.

Мы сняли с плеч мешки и положили на землю. Отец достал сыр, яблоки и бутыль воды.

– И что случилось, когда она не угадала?

– Она обозвала меня лягушонком и сказала, что велит своей страже убить меня. А я ответил: пусть взглянет на свою левую руку и задумается. На правой руке у нее уже был один золотой палец. А знаешь, что было на левой? Вместо левой кисти у нее была большая жирная лягушка. И самое-то страшное – живая.

– Ты правда превратил ее руку в лягушку?

– Да, правда.

– А я могу такое сделать, папа?

– Ты можешь все, что могу я. Я тебя научил.

– Просто мысленно произнести твое имя, а потом загадать, что хочу.

– Верно. Съешь яблоко.

– Можно я проделаю такое с тобой?

– Если хочешь.

Я закрыл глаза и произнес про себя его имя, а потом подумал: хочу, чтобы обе его руки превратились в лягушек! И когда открыл глаза, так оно и было – две большие лягушки! Но что-то тут было не так, потому что они не двигались.

– Что я сделал не так?

Отец улыбнулся и посмотрел на них.

– Ты нечетко подумал, чего ты хочешь. Ты не подумал, что хочешь живых лягушек, и потому появились мертвые. А посмотри, какого они цвета – это не лягушачий цвет. Ты не подумал об определенном цвете, когда загадывал желание. И получились мертвые непохожие лягушки.

Я заплакал, но он ничего не сказал. Я плакал, пока не устал и не почувствовал себя глупо.

– А теперь расколдуй их обратно, Вальтер, а то мне придется всю оставшуюся жизнь прожить с лягушками вместо рук!

Это рассмешило меня, и я сделал, как сказано. Лягушки исчезли. Пожелать, чтобы что-то исчезло, было просто. Гораздо проще, чем пожелать, чтобы что-то появилось.

Отец протянул руку и погладил меня по щеке.

– Брось, папа. Я уже не маленький.

– Иногда я забываю это. Поешь яблок и сыра. Вкусные.

– Я больше не хочу. И что случилось, когда ты превратил ее руку в лягушку?

– Если съешь яблоко, расскажу. То есть большой кусок. И пожалуйста, откуси сыра, а то в нем заведутся блохи.

– Папа, расскажи!

– Хорошо. Пока она смотрела на свою квакающую руку, я взял тебя из кроватки и завернул в меховое одеяло, которое принес с собой. Это было в разгар зимы, и на улице ревела, как лев, метель. Весь город засыпало снегом, и я знал, что нам будет трудно пробираться через него, когда окажемся на улице.

– А зачем нам было бежать? Ты мог никого не подпустить к себе.

– Вероятно, но это было в полночь, а в полночь чары слабеют. Всегда помни это, сынок. Лучше всего наша магия работает днем. Ночью большая часть ее возвращается на луну и спит там до первого света. Ночью магией овладевают звери. Вот почему после захода солнца небезопасно путешествовать там, где водятся звери… А теперь повтори, что я тебе только что сказал.

– Ночью звери овладевают магией, и мы должны держаться от них подальше.

– Хорошо.

Он посидел молча, время от времени откусывая яблоко или сыр. Пели птицы, и где-то вдалеке слышен был стук топора.

– Как ты вынес меня из замка?

– Я обернулся к твоей матери и сказал: «Ты слишком заносчивая и жадная, чтобы придавать значение тому, что у тебя за ребенок, если никто не заметит подмены. Я дам тебе ребенка, чтобы ты могла показывать его. Можешь притворяться, что он твой и что ты победила меня. Но никогда не преследуй нас, а то я тебя убью. Ты поняла?..» Она поняла. Вся злоба в ее глазах сказала мне, что она прекрасно поняла, но ничего не может сделать… Я снял лягушку с ее руки и превратил в ребенка: «Вот твой ребенок, королева. Какого ты заслужила».

– А что было потом?

– Я положил тебя в свой рюкзак, на самое дно, чтобы никто не увидел. А потом убежал из замка. Я буду помнить эту ночь до конца жизни. Снег был глубокий, как печаль после смерти, но мне ничего не оставалось, как бежать, пока мы не оказались в безопасности. В городе был праздник, и повсюду жгли костры-. Люди пили вино и пели песни, и по заснеженным улицам туда-сюда скакали всадники.

– Лошади. Да, я помню это, папа. Я помню, что слышал коней.

Он лег на спину и закрыл глаза.

– Ночью я плохо ориентируюсь, но я знал южные городские ворота, потому что там был картофельный рынок. Я выбежал через эти ворота в ночь, страшную, как разбойник с ножом в зубах. Все было жутким и холодным, черно-белым… Но мы справились, и теперь мы начнем нашу новую жизнь в Вене.

– Почему в Вене, папа?

– Это хороший город, чтобы начать. Сейчас тут чума, и люди вроде нас могут жить спокойно, потому что вокруг и без того полно безумия. Никто не обратит внимания на маленького человечка с сыном, продающего картошку у дороги.

– И мы будем жить там всегда?

– Время от времени. Я пришел оттуда и люблю этот город. И ты полюбишь. Тамошние жители не будут к тебе приставать. Я хочу с тобой как следует попутешествовать, Вальтер, но рано или поздно, я думаю, мы все равно будем возвращаться в Вену.

– А что стало с моей мамой? Он снова рассмеялся.

– В точности то, что я и предполагал. По дороге я уже раза три слышал историю, как добрая королева спасла своего единственного ребенка от злого карлика Румпельштильцхена, отгадав его имя… Пошли, пора отправляться.

2

Сон продолжался, должно быть, не дольше двадцати минут. Я, удивляясь спросонок, посмотрел на часы у кровати. Марис не было: она решила остаться у себя и поработать над подарком к моему дню рождения.

Мне хотелось обсудить с ней увиденное. Прежде чем позвонить, я решил немного подождать и дать голове проясниться. К счастью, Марис не возражала против поздних звонков – в отличие от меня: у меня всегда возникает уверенность, что они несут какую-то дурную весть.

Что за сон! Я до сих пор ощущал запах сырого соснового леса и видел, как на красных яблоках золотится солнце. На моем «отце» были старые остроносые кожаные сапоги. У него была борода, но коротко подстриженная, цвета темной древесной коры. Он был красив, лет тридцати. Единственным, что отличало его от других, был рост. Он был карлик. Отец ходил как-то важно, вразвалку, что казалось смешно и нелепо. Судя по походке маленьких людей, можно подумать, что мир для них – судно в бурном море, и единственный способ сохранить равновесие – ходить, раскачиваясь как маятник.

Закрыв глаза, я попытался вспомнить еще что-нибудь из сна, но тщетно. Все ускользнуло в темноту несколько минут назад.

На руке у меня спал Орландо. Внезапно он поднял голову и огляделся – неизменный знак, что сейчас зазвонит телефон. Я даже начал заранее вставать, так как вполне доверял его чутью, и, когда раздался звонок, был уже на ногах.

– Алло?

– Наконец-то тебе это приснилось. Теперь мы можем начать.

– Простите? Кто это?

– Как меня звали в твоем сне?

– Кто это?!

– Ладно, давай постепенно. Какое было у меня имя, когда мы в тот раз прибыли в Вену? Не настоящее, а которое я принял. Давай же, Вальтер, вот тебе еще подсказка. В России я был Мельхиор, верно? В последний раз меня звали Каспар, так что же осталось? Как меня звали, когда мы впервые пришли в Вену? Но не Румпельштильцхен!

Он рассмеялся, и я слишком хорошо узнал этот смех.

– Где вы?

– В Вене! – Он снова рассмеялся. – Слежу за тобой и твоей новой подружкой. Ты все такой же похотливый мальчишка, верно? Ну, сколько тебе говорить! Каждый раз ты попадаешь в беду, но упрямо берешься за старое. Ну что мне с тобой делать? Магия и мирская жизнь несовместимы! Слушай своего отца. Хочешь владеть магической силой? Пожалуйста, но нельзя владеть ею и трахать девчонок. Это не дозволяется… Посмотри, до чего эта мешанина довела твоих друзей. Ник Сильвиан и Венаск мертвы. Другие приятели в Калифорнии только что потеряли все при землетрясении… Ты даже мертвых тревожишь! Как тебе понравился тот бедняга в раскрывшемся гробу, когда ты летел назад?.. Венаск тебе не говорил, но сам-то ты знаешь, почему его хватил удар? Все из-за тебя. Помнишь тот последний сон в мотеле? Он вылетел у тебя из головы и сжег его мозг! Помнишь, врачиха спрашивала, не трогал ли он оголенные провода или источник тока? Это ты, Вальтер, – ты сам и есть оголенный провод… Сколько жизней ты собираешься прожить, прежде чем поймешь, что нельзя то и другое валить в одну кучу? Раз уж свернул на мой путь, назад дороги нет. Ты мог быть океаном, но теперь у тебя не хватит слюны наполнить рот… Как хорошо было в России! Я думал, останься мы там, ты бы что-то понял – увидел бы, что быть со мной лучше, чем с любой женщиной. Но нет, тебе обязательно нужно их щупать, да? Хуже того, тебе нужно их щупать, а потом еще и влюбляться… Вот ведь упрямец. Что – да, то – да. В одной жизни я свел тебя с ума, в другой выбросил из окна, а ты так ничему и не научился… И вот я тебя возвращаю и возвращаю… Но ты появляешься и совершаешь все те же ошибки!

– Какая магия? Нет у меня никакой магии.

– Верно, она быстро уходит. Но это ты сам виноват. И все же на кладбище ты смог поговорить со старухами на нашем языке. Потом увидел падающую женщину на эскалаторе, прежде чем она упала. Ха, да ты даже вызвал морского змея!.. Вся та магия, что я тебе дал, велика для обычного мальчишки, но я верил в тебя, Вальтер! Я хотел дать тебе все, чего никогда не получила бы твоя мать… Есть одна вещь, о которой я тебе не говорил. Может быть, и пора… Знаешь, почему я забрал тебя у нее? Я любил тебя, тут нет вопросов, и всегда тебя любил. Годы, проведенные вместе с тобой, были самыми счастливыми в моей жизни. Я признаю это. Мой собственный мальчик.

Он заплакал, долгими хриплыми рыданиями, прерывая их всхлипами, чтобы набрать воздуха. Я ждал. Я так крепко прижимал трубку к уху, что мне свело руку. Я переложил ее в другую.

– Помнишь, как ты принес мне камень? Тот первый раз, когда ты воспользовался магией? Принес большой кусок гранита и у меня на глазах превратил его в алмаз. И сказал, что вот так велика твоя любовь ко мне. О боже, я люблю тебя. Я бы любил тебя все оставшееся время, если бы ты не был так блядски человечен!.. За все, чему я тебя научил, за все, что дал тебе, любой разумный человек упал бы на колени и целовал мне ноги. Но не ты. Ты слишком похож на свою мать, засранец. Самовлюбленный, слабый, самодовольный. Мистер Кинозвезда… Я скажу тебе, почему забрал тебя у матери. Потому что она обещала любить меня, если я дам ей то, чего она хочет. «Сделай меня королевой, и я буду любить тебя всю оставшуюся жизнь», – вот что она мне сказала. Не спать со мной, а любить. Почему, ты думаешь, я вообще помогал ей? Почему дал ей всю магию, которой обладал? Она говорила так убедительно: «Мне все равно, если ты не можешь этого. Кому это нужно? Это вызывает в людях только печаль. Любовь не в прикосновениях – она в душе». Она заставила меня поверить ее глазам и не думать о том, что на самом деле творилось в этой населенной крысами голове… Моя ошибка. Твоя мать не умела любить людей, она любила только вещи. Думаешь, она любила твоего отца? Он был король, и это единственное, что она в нем любила… Когда родился ты, я увидел в ней какой-то проблеск – может быть, любви, может быть, нет. Но я понял: вот как я возьму верх над ней. Даже если она не любит своего ребенка, сам предмет, вышедший из ее тела, представляет для нее ценность. И я отнял у нее этот предмет. И заставил тебя полюбить меня больше, чем ты когда-нибудь мог бы полюбить ее… Приятнее всего было приходить к ней во сне, иногда вместе с тобой. Ты был таким прелестным ребенком. И мы показывали ей, чего она лишилась.

Я повесил трубку. Телефон тут же снова зазвонил, но что-то подсказало мне, что на этот раз звонит не он. Совсем не он. Я взял трубку.

– Уокер, пожалуйста, срочно приезжай. Минуту назад у меня началось кровотечение и никак не проходит. Пожалуйста, приезжай скорее. Я боюсь.

Я несся по окружной со скоростью восемьдесят миль в час, не останавливаясь на красный свет. В два часа ночи улицы были пустынны, но несколько раз я чуть не зацепил кого-то, отчего мое сердце выскакивало чуть ли не на заднее сиденье. Я резко свернул налево по Йоргенштрассе и помчался по узкой извилистой улочке, надеясь, что на моем пути никто не попадется. У Ватгассе появилась патрульная машина, и мы гнались несколько кварталов, пока я не осознал, что полицейские могут предпринять что-нибудь профессиональное – например, открыть по мне стрельбу. Я подрулил к тротуару, выскочил и побежал им навстречу, чтобы объяснить, что происходит.

Венская полиция известна своей фашистской нелюбезностью, но взгляд на мое лицо и сбивчивые слова убедили их, что я не валяю дурака. Патрульные велели следовать за ними.

По Доблингер-гауптштрассе мы пронеслись со скоростью девяносто миль в час, одна машина за другой. Когда мы промчались мимо бригады, ремонтировавшей трамвайный путь, один рабочий так перепугался, что бросился на другую сторону улицы. Я рассмеялся, потому что мне больше ничего не оставалось – разве что молиться.

Когда мы подъехали к дому, там уже стояла скорая помощь с распахнутой дверью. Мы все выскочили и бросились по лестнице, будто могли еще чем-то помочь.

Ее белая постель была вся в крови. Марис с закрытыми глазами лежала на спине, а один из врачей хлопотал у ее раскинутых ног. Ее пижамные штаны валялись в стороне, по зеленому расползлось красное. Марис была такой скромной женщиной, а тут стояли пятеро мужчин, четверо из них незнакомые, – и всё на виду.

Я подошел и прикоснулся к ее руке, которой она крепко вцепилась в спинку кровати.

– Марис, это я. Я здесь. Она не открывала глаз.

– Я знаю. Знаю. О! Только оставайся. Я знаю, ты здесь.

Я посмотрел на одного из врачей и перехватил его взгляд. Он покачал головой:

– Не знаю.

Сзади подошел один из полицейских и стал тихо говорить мне на ухо:

– Я был в Ливане с ооновскими войсками и видел там похожее. Может быть, это и ничего. Иногда вдруг начинается кровотечение. Это опасно, но не означает, что она потеряет ребенка. Просто ждите. – Он сжал мне плечо и отошел обратно к своему напарнику.

Врач, хлопотавший возле нее, впервые заговорил:

– Хорошо. Все, что можно сделать здесь, я сделал. Теперь мы отвезем вас в больницу. – Он посмотрел на меня. – Я думал, кровь не остановится, но она остановилась, так что мы сможем ее перевезти.

Марис широко раскрыла глаза и непонимающе огляделась.

– Уокер! Уокер, ты где?

– Я здесь, Марис. Вот я.

– Они хотят увезти меня в больницу.

– Да. Я поеду с тобой.

– Хорошо. Хорошо. Поедем в больницу. – Она посмотрела на склонившегося над ней человека. – Болит, но, думаю, я смогу поехать с вами. Думаю, я могу поехать в больницу, потому что, думаю, мне нужно ехать…

– Ш-ш-ш…

Прошло не так много времени с тех пор, как я ночью в больнице ожидал известий, – с Венаском в Санта-Барбаре, в ночь, когда его хватил удар.

Больница Рудольфинерхаус обнесена высокой толстой стеной. Она так хорошо замаскирована, что первый раз, когда я пришел туда навестить друга, мне пришлось спросить, где же здесь больница. Впрочем, когда найдешь ее, оказывается, что она вовсе не такое уж пугающее, роковое место, каким могут быть подобные заведения. Она открытая, просторная, с высокими, от пола до потолка, окнами, освещающими самые укромные уголки. Когда в ту ночь мы подъехали к двери, к нам вышла улыбающаяся санитарка и взяла на себя заботу о больной.

Марис укатили в приемный покой, а меня попросили подождать в комнате рядом. Через несколько минут туда вошел врач с пышными усами и доброй улыбкой. Его звали доктор Шеер, и он мне сразу понравился.

– Мистер Истерлинг? Рад, что вы здесь. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, чтобы кое-что выяснить. Если не возражаете.

– Вы хорошо говорите по-английски, доктор, но если хотите, можем говорить по-немецки.

– Нет! Мне досталась возможность бесплатно попрактиковаться в английском. Ваша подруга…

– Невеста.

– О, позвольте, я запишу. Ваша невеста, мисс Йорк, прибыла сюда в состоянии, близком к шоку, так что мы сделали ей внутривенное вливание, чтобы компенсировать потерю жидкости. Теперь нужно немного подождать, чтобы посмотреть, помогло ли ей это. Если нет, мы сделаем ей переливание крови. Но не нужно беспокоиться. Она выглядит сильной и крепкой женщиной. А это самое важное… Впрочем, позвольте задать несколько вопросов. Она беременна?

– Доктор, это звучит смешно, но я думаю, да. Он недоуменно посмотрел на меня, потом что-то записал.

– Не могли бы вы сказать точнее? Она говорила вам? Она прошла тесты?

– Нет, но, гм, один наш друг, врач, сказал, что, похоже, она беременна. Ее лицо, ее физический облик… В общем, я знаю, что у нее была некоторая задержка, а обычно у нее регулярный цикл.

– Что ж, мы это быстро выясним. У нас есть свой гинеколог, и я ему позвоню. Наверняка он захочет провести несколько безопасных процедур…

– Что это значит?

– Вы знаете, что такое сонограмма? Это вроде сонара, какие бывают на кораблях, чтобы обнаруживать подлодки или подводные мины. Мы посылаем сквозь тело совершенно безопасные звуковые волны и видим, что происходит внутри человека, без просвечивания рентгеновскими лучами… Если мисс Йорк беременна, мы это увидим. Судя по всему, у нее классическая угроза аборта.

– Аборта? Она не…

Он поднял руку, не дав мне договорить.

– Мистер Истерлинг, аборт – это медицинский термин, означающий любое прекращение беременности. Профаны вечно употребляют это слово неправильно, так что оно стало жупелом. В случае мисс Йорк «угроза аборта» означает лишь, что само ее тело готово к выкидышу. Она лично не имеет к этому никакого отношения. Однако насколько я вижу, несмотря на большую потерю крови, выкидыша еще не случилось.

– Вы хотите сказать, что может произойти выкидыш?

– Скорее всего, налицо угроза выкидыша. Есть две другие возможности, которые мы собираемся рассмотреть. Одна из них называется «placenta previa», а другая – «abruptio placentae». Обе означают, что ее тело может естественным путем отреагировать на то, что с плодом что-то не так, и отказаться вынашивать его. Вы меня понимаете?

– Я немного сбит с толку.

– Тело себя постоянно контролирует. Когда женщина беременеет, а потом вдруг без внешнего воздействия происходит выкидыш, значит, плод так или иначе был поврежден. Это не всегда так, иногда, примерно в тридцати семи процентах случаев всех выкидышей, женщина теряет ребенка по неизвестной причине.

– Но что, если она не беременна? Почему у нее такое кровотечение? Ведь она потеряла чертовски много крови.

– Я еще не уверен, но наиболее вероятно, что она беременна. Врачи шутят: редкие случаи случаются редко. Если речь только не идет о чем-то серьезном, чего мы пока не знаем, то по ее состоянию я бы сказал, что у нее именно угроза выкидыша.

– Но разве такая потеря крови не опасна?

– Вы не догадываетесь, сколько крови может потерять наше тело, прежде чем это станет действительно опасно. Она крепкая женщина. Ей не страшно потерять… литра, пожалуй, два, и все кончится хорошо.

– Два литра?

– Да. При потере крови мы больше всего боимся, что с пациентом случится шок. В данном случае этого не произошло. Мисс Йорк разнервничалась, и у нее был нехороший цвет лица, когда ее привезли, но мы успели вовремя. Теперь посмотрим, что скажет гинеколог.

Доктор вытащил пачку сигарет без фильтра, прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся. Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ.

– Не надо ничего говорить. Мне приходится жить с женой, которая бегает по утрам. Я нашел компромисс: каждый день прохожу пешком пять миль. – Он помолчал.

– Если хорошая погода.

В ту ночь мне не дали увидеться с Марис, хотя заверили, что ей лучше и ничего не случится, если я уеду домой. Я же заверил их, что в ужасном кресле в холле мне вполне удобно. Но через два часа пребывания в больничных стенах и в тишине я действительно провалился в глубокий сон.

Поезд шел через Европу несколько дней, но я не спешил. В костях накопилось столько усталости, что я почти всю поездку проспал, просыпаясь на несколько минут и засыпая снова. Один раз я заснул прямо во время потасовки, которая случилась в двух футах от меня между моим другом Гюнтером и немецким солдатом из Констанцы, попытавшимся стащить у него пачку американских сигарет.

Единственное, что было интересного, – это когда мы въехали в Швейцарию. Остальные европейские дороги были все на одно послевоенное лицо, но не Швейцария. Пересечение границы напоминало въезд в волшебную страну или, по крайней мере, в край, куда ты мечтал вернуться после трех лет окопов и грязных подштанников. Здесь было так чисто! Никаких развалин, ничто не разрушено и не повреждено. На зеленых лужайках паслись буренки с золотистыми колокольчиками. Совершенной белизны снег на горах, белые паруса лодок на озерах. Как могло что-то остаться белым, пока шла война? На вокзале в Цюрихе, где мы пропускали вперед другие, «более важные» поезда, торговцы продавали шоколадки в серебристой обертке, сигареты в желтых и красных коробках, яблоки и помидоры, еле умещавшиеся на ладони.

Швейцарцы – ужасный народ, но в уме им не откажешь. Они не принимают ничью сторону и не имеют друзей, но им на это наплевать. Войны в Европе их не касаются, швейцарцы переносят их с набитым толстым брюхом, с ломящимися от денег банками. Во Франции мы слышали, что они отсылали евреев со своих границобратно, прекрасно зная, что тех ожидает дома. Иногда я вспоминал про французских евреев, которых мы сажали в грузовики. Иногда – нет, долгое время – я думал о тех французских детях, которые… улетели из школы.

В Цюрихе нам не позволили выйти из вагона, но это не имело значения. От швейцарцев нам была нужна лишь еда, и, честно говоря, у нас только на нее и хватало денег. Когда я впервые откусил там шоколадку, у меня чуть не заболел живот от чистой, прекрасной сладости. Здесь был кофе с настоящим молоком и бутерброды с черным хлебом, таким свежим, теплым, что он просто ласкал язык и нёбо. Здесь я вижу забавное противоречие: ты мечтаешь о такой еде, когда она недоступна, особенно если она недоступна многие годы, но в то же время ты совершенно забываешь ее вкус, пока через тысячу дней не положишь ее в рот и не разжуешь. Когда я сказал об этом Гюнтеру, он ответил:

– Да, это как отодрать бабу.

Увидев блеск в глазах у этого доброго парня, я пожалел ту первую женщину, с которой он переспит, вернувшись домой в Брегенц.

Естественно, мои мысли переключились на Элизабет. Встретит ли она меня на вокзале? Я написал ей из Франции, но кто знает, что во время войны случается с письмами из другой страны? Меня не покидала мысль, что на почте письма пленных сразу же выбрасывают. Но то и дело я получал известия от нее и от отца. Его письма были всегда одни и те же, скучные: как прекрасно пойдут у нас дела, когда я вернусь, о последней сделке, что он провернул, и какую получил прибыль… Но ее письма просто убивали. В них никогда не говорилось о погоде или о том, как тяжело в Вене из-за войны. В них говорилось только про секс. Она писала про свои сны, о чем она думает, когда мастурбирует, что бы она хотела проделать, когда мы снова сможем спать вместе. После такого письма у меня стоял неделю. Я так и не понял, радовался я ее письмам или нет. Как ни глупо это звучит, я от них нервничал, и мне было не по себе. Я столько раз возбуждал себя в одиночестве, что кружилась голова. Когда я написал ей это, она в письме назначила заочную встречу: в условленное время я должен был онанировать, думая, как она занимается тем же самым, и наоборот. Она была хороша в постели, но эти письма открыли мне в ней кое-что, чего я не знал, когда мы спали вместе до войны. Я задумывался, были ли они всего лишь снами на бумаге. Когда мы наконец соединимся снова, станет ли она снова уютной, ласковой Элизабет, которая иногда мурлыкала, как кошка, когда ей было действительно жарко, и в большинстве случаев засыпала, положив ногу на мою?

В Брегенце Гюнтер сошел. Обнявшись напоследок, мы оба расплакались, как дурни. Мы были дома, к добру ли, к худу ли, и радовались этому. В последний раз я видел его, когда он стоял на платформе и испуганно озирался. Вокруг роился народ, но к нему никто не подошел. Прекрасно понимая его чувства, я открыл окно и крикнул:

– Если здесь будет плохо, приезжай в Вену. Ты знаешь, где я живу. Кохгассе!

Он махнул мне рукой:

– Ладно, но у меня будет все хорошо. Позаботься о себе, друг.

Прошло еще два дня, пока я добрался до дому. Всю страну заполняли чужие войска. Англичане, русские, американцы, на джипах и танках, идущие пешком по обочине… Одна группа даже помахала нам рукой, когда наш поезд проезжал мимо. А год назад мы бы начали стрелять друг в друга.

Насколько я слышал, победители разделили Австрию. Каждая земля управлялась разными властями. В поезде мы узнали, что так же поделена и сама Вена, и гадали, кто хозяйничает в разных районах и какие мы увидим перемены. Еще одни неприятности, о которых приходилось думать.

Последней остановкой перед прибытием был Линц, страшно разрушенный. Впрочем, больше всего мне запомнились два товарных вагона на обочине с криво намалеванными шестиконечными звездами. Под звездами виднелась надпись: «Маутхаузен». Во Франции я не верил слухам до того дня, когда увидел улетающих еврейских детей, того самого дня, когда наш лейтенант велел нам собрать их и погрузить в грузовики. После этого я верил всем слухам о лагерях смерти. Но что я мог поделать? Что вообще в человеческих силах, когда одно слово возражения означает расстрел, а то и хуже? Лейтенант в тот день был прав: наша задача состояла в том, чтобы уберечь собственную задницу, каковы бы ни были приказы.

И это было одной из немногих тем, которые мне хотелось обсудить с отцом. Он выжил. С таким ростом нужно уметь выживать в этом мире. Мне хотелось услышать его рассказы о том, что делали нацисты и почему. Много раз в моей жизни ему удавалось придавать смысл вещам, которые лишь сбивали меня с толку. Может быть, действительно существовало разумное основание убивать этих евреев, а я просто его не знал.

Когда поезд въехал в Вену, всего через несколько минут я увидел их обоих, стоящих рядышком на перроне. Заметив меня, Элизабет бросилась было ко мне, но отец схватил ее за локоть и удержал. Потом он один двинулся ко мне своей смешной раскачивающейся походкой, как бывало, когда он спешил.

Мы встретились; он пригнул меня и расцеловал в обе щеки.

– Мой мальчик! Мориц! Ты дома. Ты здесь.

Он говорил на отцовском языке, используя секретные слова, которым научил меня, когда я был мальчиком, но которые я всегда не любил.

– Здравствуй, папа. Говори со мной по-немецки. Сейчас мне хочется слышать мой собственный язык.

Я снова плакал. Я поднял его и обнял, но через его плечо смотрел на приближающуюся Элизабет. Папа был папой, а Элизабет была домом.

– Дейв? Это Уокер Истерлинг.

– Привет! Который час? Господи боже мой, что может быть в восемь часов утра такого важного, что нельзя подождать?

– Дейв, мне нужно, чтобы ты для меня еще кое-что поискал.

– Прямо сейчас? Можно, я сначала почищу зубы? Что случилось? Ты нашел еще один скелет в семейном шкафу?

– Нет, на сей раз нечто более в твоем духе. Я хочу, чтобы ты разузнал все об истории сказки «Румпельштильцхен». Я знаю, она пришла от братьев Гримм, но хочу, чтобы ты покопался в этом и разузнал все, что можно.

Узнав в справочной, что Марис еще спит, я поехал домой – побриться и переодеться. Орландо негодовал, что я оставил его одного на всю ночь, так что мне пришлось сначала поиграть с ним несколько минут, прежде чем он ушел, задрав хвост, на некоторое время удовлетворенный.

Я устал, задеревенел и беспокоился за Марис, но когда опять оказался дома, на память мне пришел другой недавний звонок и ошеломил меня. Все, что случилось с тех пор, изгладило из памяти некоторые слова, но оставшегося хватило на полную дозу мурашек. Даже не считая того, что приснилось мне в больничном холле и что вместе с другими снами последних недель начало приобретать определенный смысл.

Приняв душ, переодевшись и поставив вариться кофе, я сел за письменный стол и стал искать бумагу и карандаш, но случайно мой взгляд упал на компьютер в углу, и я решил, что сойдет и он. Включив машину, я стал вставлять и вынимать дискеты, вводить всякие команды и выполнять прочую ерунду, необходимую, чтобы начать диалог с экраном. С мышью в руке я задумался над именами Каспар, Бальтазар и Мельхиор. Когда запустился текст-процессор, я создал новый файл и ввел эти три имени. Где-то среди привезенных Марис книг были сказки братьев Гримм, и я решил их найти. Невероятно, но эта книга оказалась второй из тех, что я вытащил из большой коробки. «Румпельштильцхен», страница 209.

Это знаменитая сказка, и я не ожидал, что она окажется такой короткой. Прежде чем прочесть ее, я быстро пересчитал строчки и увидел, что в ней не более полутора тысяч слов. Книжка Марис была на английском; потом нужно будет глянуть немецкий оригинал, но пока хватит и перевода.

То ли в детстве память настолько лучше, то ли просто мы больше умеем удивляться, но меня поразило, как хорошо я запомнил эту сказку, хотя с тех пор, как последний раз читал ее, прошло больше двадцати лет: дочь бедного мельника, якобы умевшая (по словам ее отца) прясть из соломы золотую пряжу, интерес короля, ее отчаяние, когда дошло до того, чтобы выполнять обещанное.

И стало ей так страшно, что она наконец заплакала. Вдруг открывается дверь, и входит к ней в комнату маленький человечек.

Не карлик, не гном, а «маленький человечек».

Я совсем забыл, что он взял у девушки ожерелье и колечко, прежде чем начать прясть за нее. Это не имело смысла даже в стране сказок. Если она была такая бедная, откуда же у нее драгоценности? Но я решил придержать свой цинизм, пока не дочитаю до конца.

И сразу – новая загадка. Когда девушка отдала человечку все, что у нее было, а королевское золото оставалось недопрядено, человечек требует отдать ее первенца, когда она станет королевой. Она соглашается! До этого момента предполагалось, очевидно, что мы не только на стороне девушки, но и жалеем ее за ее бедность и беспомощность. Но если она столь добродетельна, почему же так быстро согласилась на это ужасное, нечеловеческое условие? В оправдание ее решения говорится:

«Кто знает, как оно там еще будет!» – подумала Мельникова дочка. Да и как тут было горю помочь? Пришлось посулить человечку то, что он попросил.

Направляясь на кухню, соблазненный запахом свежего кофе, я чувствовал себя студентом-выпускником, пишущим дипломную работу «Критическое исследование раннегерманского сексизма в сказке „Румпельштильцхен“: Уокер Дж. Истерлинг». Вероятно, некоторые венские студенты действительно пишут что-то подобное.

Обхватив чашку, чтобы согреть руки, я посмотрел во двор, но прислоненного к стене велосипеда Румпельштильцхена не обнаружил. Мне вспомнилась сцена из «Похитителей велосипедов», где маленький мальчик смотрит, как его отец украл велосипед и за ним гонится толпа. Мой отец? Единственным отцом, какого я знал, был Джек Истерлинг из Атланты, штат Джорджия. Высокий спокойный человек, продававший место под рекламу в газете «Атланта конститьюшн» и больше всего любивший играть в бейсбол на заднем дворе со своим сыном Уокером, который так и не стал хорошим кэтчером.

Уокер, Мориц, Александер (Реднаскела), Вальтер.

Истерлинг, Бенедикт, Кролл.

Какая была фамилия мальчика в моем сне про Румпельштильцхена? Перерыв на кофе закончился. Прежде чем снова сесть за книгу, я занес в компьютер и эти имена.

На следующее утро приходит король и, увидев новую партию золота, решает жениться на девушке. Об их отношениях ничего не известно, пока через год королева не рожает своего первенца.

Родила она спустя год прекрасное дитя, а о том человечке и думать забыла. Как вдруг входит он к ней в комнату и говорит: «А теперь отдай мне то, что обещала».

Минутку. Я понимал, что это сказка, но как это «и думать забыла», если он то прежде всего и обеспечил ей удачу? Я все пережевывал это, когда через несколько строчек нашел ключ ко всей истории.

Испугалась королева и стала ему предлагать богатства всего королевства, чтобы он только согласился оставить ей дитя. Но человечек сказал: «Нет, мне живое милей всех сокровищ на свете».

Почему бы это он так сказал? Если своей магией он умел превращать солому в золото, разве не мог бы он так же создать себе настоящее дитя? Мне вспомнилось кое-что, сказанное им прошлой ночью. На счет того, что девушка обещала любить его, даже если он не может этого. Чего этого! Имелся в виду секс? Интригующее замечание, и явно не случайное. Снова перечел строчку…

Нет, мне живое милей всех сокровищ на свете.

Я набрал заголовок и задумался о мотивации. Коротышка влюбляется в девушку и прядет за нее золотую кудель. Он думает, что она полюбит его за это, хотя он не «настоящий» мужчина, поскольку не может с ней спать. Но это заставляет его бороться еще упорнее, надеясь, что за эти магические штучки она все-таки его полюбит.

Я откинулся на стуле и фыркнул. Что бы сказали Фрейд и Бруно Беттельгейм? Это тоже нужно ввести в компьютер. Я наклонился и стал набирать текст, не глядя на экран. А набрав несколько слов, взглянул.

На мониторе было изображение комнаты. Ясное, цветное, как в кино. В углу комнаты мерцал телевизор, и я понял, что он показывает один из моих фильмов – тот, в котором я снимался у Николаса, когда мы с Викторией впервые приехали в Вену. Я даже узнал сцену. Снять ее все не получалось, и мы делали дубль за дублем, пока Николас не потерял терпение и не сказал:

– Ты начнешь играть как человек или нет?

Кто-то в комнате рассмеялся.

Изображение исчезло и сменилось другим, где Виктория была в постели с актером, с которым я же ее и познакомил, с тем, у которого была вся та красивая гофмановская мебель. Они двигались в бешеном ритме, как собаки, воя и кусаясь, пожирая друг друга живьем. Несмотря на все прошедшее время и мою любовь к Марис, увиденное стало для меня ударом под дых. Мой друг взгромоздился на мою жену, а она колотила его по спине своим маленьким кулачком. И кричала: «Ненавижу! Ненавижу тебя, Уокер!» Мужчина рассмеялся и зажал ей рот рукой. Она укусила его, и он вскрикнул. По моим воспоминаниям, спать с Викторией было спокойно и удобно. Часто она ногтями щекотала мне спину и смеялась, когда я пытался перевернуть ее или сделать что-то необычное.

Телевизионное изображение расплылось, и экран опустел. Теперь на нем была лишь комната. Я услышал где-то за камерой шаги, а потом в кадре появился мой сумасшедший велосипедист. Держа в руке большую миску попкорна, он что-то напевал. Усевшись на единственный в комнате стул, он взял с пола пульт дистанционного управления и переключил канал. На телеэкране появился другой мой фильм.

– Что ты делаешь?

Человек вскочил, рассыпав по полу попкорн, и огляделся, очевидно не понимая, где я.

– Вальтер, ты здесь?

– Какого хрена ты тут делаешь? Откуда ты взял эти фильмы?

– Где ты?

– Я здесь. Здесь! Смотрю прямо на тебя! Он улыбнулся.

– Магия по-прежнему с тобой. Я тебя не вижу, но ты видишь меня. Это чудесно. Ты по-прежнему можешь делать, что хочешь.

– Я ничего не хочу.

Он все озирался, словно ожидая, что рано или поздно высмотрит меня в углу, но потом сдался и распростер руки, как священник перед паствой.

– Тебя действительно здесь нет. Я так счастлив. Мой сын по-прежнему владеет магией. Как меня зовут? Скажи мне мое имя, Вальтер.

Я хотел было ответить, но остановился.

– Сначала скажи, зачем ты здесь. А потом я тебе скажу.

– Я всегда был здесь. Каждый раз, когда ты возвращаешься, я здесь. Каждую твою жизнь я здесь, чтобы увидеть, готов ли ты вернуться домой, ко мне. Моя самая большая ошибка заключается в том, что я дал тебе вырасти. Мне следовало оставить тебя маленьким. Маленьким ты так меня любил! Тогда ты не думал о девках, ты хотел быть только со своим папой. Зачем я дал этому случиться?

– Так сны были настоящие? Я прожил все эти жизни?

Он захлопал в ладоши.

– Да! Да! Знаешь, как я счастлив услышать этот вопрос? Это твоя тридцать первая жизнь. И ни в одной из прошлых жизней ты не понимал, что происходит. Это первый раз! А значит, ты уже близко. Как меня зовут, Вальтер? Скажи папе его имя.

– Нет. Еще нет. Зачем мне пришлось прожить все эти жизни? Какова цель?

– Цель? Ты не помнишь? Не помнишь, как предавал своего отца? И теперь опять, с этой сучкой в больнице! Но теперь все будет иначе, если ты не переменишься, мой мальчик. О да, на этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение. В каждой жизни ты все больше и больше напоминал свою мать. Вы оба обещали – и оба лгали. Может быть, это у тебя в крови. Может быть, я ошибался, думая, что, если научу тебя, если воспитаю правильно, ты будешь не таким и увидишь, насколько лучше быть похожим на меня. На твоего отца!

Холодно, как только мог, я проговорил:

– Мой отец в Атланте.

Его ответ прозвучал еще холоднее:

– Да ну? Посмотри телевизор. Посмотри на себя, Уокер.

Через мгновение я узнал это место. Я бывал там столько раз с тех пор, как мои родители рассказали мне, откуда я действительно взялся. Переулок позади ресторана «Конрой» в Атланте. Разница лишь в том, что теперь там стоял «шевроле» 1956 года выпуска и вокруг было гораздо чище, чем мне запомнилось. В дальнем конце переулка показался карлик, держа что-то в руках. Что-то большое, завернутое в белое одеяло. Он подошел прямиком к одному из мусорных бачков позади ресторана и, поцеловав что-то в одеяле, осторожно положил свою ношу внутрь.

Потом наклонился над бачком и прошептал:

– На этот раз. На этот раз возвращайся домой, Вальтер,

Звук приближающихся шагов заставил его отпрянуть. Бросив последний ласковый взгляд, маленький человечек поспешил прочь.

Из другого конца переулка, раскачиваясь, шел какой-то бродяга, заглядывая во все бачки. Дойдя до этого, он глянул раз, другой, и вдруг его лицо изменилось. Он осторожно вытащил из бачка сверток, и только тут я увидел, что к одеялу приколота булавкой записка. Бродяга тоже ее увидел, пялясь своими пьяными глазами.

– Вот так раз! Ребенок! Погоди, что тут сказано? «Его имя… Уокер . Пожалуйста, позаботьтесь о нем». Вот тебе и раз, Уокер. Похоже, кому-то ты не нужен. – Прижав ребенка к груди, он, пошатываясь, побрел прочь. По пути записка упала, он не заметил.

Стоило ему уйти, как по переулку протарахтел мотоцикл и наехал на записку. Каким-то образом она прилипла к колесу.

– А теперь скажи мне мое имя, сынок.

Я и пальцем не тронул монитор, он сам взлетел со стола Марис и взорвался в воздухе.

– Пошел на хрен, папа.

– Как ты?

– Хорошо.

– Выглядишь ты не очень хорошо. И даже очень нехорошо.

– Я беспокоюсь. От этого морщины.

– Иди сюда.

– Я не могу двигаться.

– Все равно иди.

Я встал и подошел к ее кровати. Она была бледна и в то же время сияла.

– У нас будет ребенок. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что люблю тебя, и я очень счастлив. Она нахмурилась.

– Судя по голосу, тебя это не очень взволновало.

– Марис, не знаю, как положено выглядеть, когда обнаруживаешь, что станешь отцом. Наверное, я потрясен.

– Это лучше. Пожалуй, я тоже потрясена, но это же хорошо, верно? Прошлой ночью я так перепугалась. Подумала, что вот оно. Что пришел мой час. С ума сойти, как через двадцать четыре часа радуешься всей этой крови.

– Что сказал доктор?

– Что мне лучше бы пару недель полежать на спине. Это мне не понравилось – значит, мы не сможем пожениться, пока я отсюда не выйду.

– С этим можно подождать. Никто из нас никуда не денется.

Она взяла меня за руку и крепко сжала.

– Как мы его назовем? Я думаю об этом с тех пор, как мне сказали. Надеюсь, ты не возражаешь, но я не хочу называть ребенка ни Уокером, ни Марис. Не люблю, когда люди называют детей в честь себя.

– Согласен. А как тебе понравится Вальтер?

– Вальтер? Откуда ты взял это имя?

– Ниоткуда. Это шутка.

– «Вальтер Истерлинг» – звучит как жирный банкир. – Она снова сжала мне руку. – В этой больнице у меня взяли всевозможные анализы. Врачи ведут себя очень мило, но все время ко мне приходит кто-нибудь новый и берет новый анализ.

– Марис, извини, если я не очень хороший собеседник. Я вроде как окаменел. Это ты прошла через все эти муки, но, похоже, от ночевки в холле у меня все идет кругом.

– Понятно. Когда мне сказали, что ты там ночевал, мне захотелось выбежать и поцеловать тебя. Это было не нужно, но я рада, что ты так сделал.

Хотя накануне Марис провела адскую ночь, известие о ребенке так подняло ей дух, что она без умолку болтала, пока не выбилась из сил. Сначала это проявилось в ее глазах – я буквально видел, как что-то уходит из них, пока они не закрылись на долгую секунду.

– Пожалуй, мне надо поспать, дорогой.

– Да, конечно. Но тебе лучше?

– Я чувствую себя ужасно, но не волнуйся. У нас будет ребенок, Уокер. Ты знаешь, как я хотела этого. Я тебе не говорила, но однажды, еще с Люком, у меня была задержка, и я подумала, что забеременела. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой истерзанной. Когда цикл восстановился, я так обрадовалась, что заплакала. И потом мне всегда было стыдно своей радости, но теперь я знаю, что была права. Теперь все правильно, и я чувствую, что самое лучшее у нас только начинается. Это правда.

– Знаешь, это величайший комплимент.

– У нас будет хороший ребенок. Ты заслужил комплимент.

Я позвонил из телефонной будки рядом с больницей.

– Алло?

– Миссис Бенедикт? Это Уокер Истерлинг. Миссис Бенедикт, не могли бы вы поговорить со мной несколько минут? Это действительно чрезвычайно важно.

– Нет. Не знаю. После того что прошлый раз случилось с Лиллисом, я не хочу, чтобы вы снова приходили. Вы понимаете.

– Понимаю, все понимаю. Но мы можем встретиться в кафе. Миссис Бенедикт…

– Зачем нам говорить? Я все рассказала.

– Я хотел поговорить о Каспаре Бенедикте. Я кое-что разузнал о нем и хочу сообщить вам.

– Что именно?

– Пожалуйста, давайте встретимся. Я в пяти минутах от вас. Мы можем зайти в кафе напротив.

– Хорошо, но только на несколько минут. Я попрошу герра Лахнера посидеть с Лиллисом.

Она пришла в кафе в оранжевом домашнем платье и розовых шлепанцах. Официантка знала ее и, не спрашивая, принесла бокал белого вина.

Пока Элизабет пила, я внимательно рассматривал ее лицо, стараясь разглядеть женщину из моего сна о событиях сорокалетней давности. Некоторые люди сохраняют свою внешность на всю жизнь. Толстеют они или худеют, лицо остается с ними, как отпечатки пальцев. Жена Морица относилась к другой категории. Во сне она была худая, осунувшаяся после войны. С тех пор ее лицо раздобрело от картошки и хлеба – и белого вина в одиннадцать часов утра.

– Ну, что еще?

– Вы говорили, что Каспар Бенедикт обладал особой силой. Что вы имели в виду?

Она пила и кивала. Ее бокал уже на три четверти опустел, и она махнула рукой официантке – повторить.

– Я вам сказала, что я из Греции и видывала людей, обладающих особой силой. Хотите верьте, хотите нет, но я видела призраков, и одна женщина точно предсказала мое будущее по костям ягненка.

– Да, я помню. Если поверите, миссис Бенедикт, я бы хотел вам рассказать один мой сон. Он может напугать вас, но необходимо, чтобы вы его выслушали.

– Этот карлик, потом война, потом Лиллис – уже мало что может меня напугать. Рассказывайте.

– Хорошо. Во сне я военным эшелоном приехал из Франции на вокзал Вестбанхоф. Буро-зеленые вагоны набиты солдатами, возвращающимися с войны. Я выглядываю в окно, но не могу разглядеть вас и папу.

При этих словах Элизабет поджала губы. Я ожидал, она что-то скажет, но она лишь закрыла глаза и покачала головой.

– Можно продолжать? – Да.

– Я пытаюсь придумать, что скажу вам, если вы там, но голова пуста. Сегодня или когда там удастся лечь с вами в постель, я хочу сказать вам это. Я хочу сказать, как я возбужден от вида и… прикосновений, так что просто нет слов.

– Что еще?

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да. Что дальше? Официантка принесла еще бокал, но Элизабет лишь обхватила его рукой.

– Я схожу с поезда с двумя большими вещевыми мешками. В одном две пары красных шелковых трусов, которые я приобрел для вас в Париже. Когда поезд с визгом останавливается, я вижу вас и папу, вы стоите метрах, наверное, в двадцати от меня на платформе. Вы машете рукой и хотите броситься ко мне, но папа вас удерживает.

Не открывая глаз, она выплюнула:

– Мерзкий недомерок. Я буду помнить это всю жизнь. Какая наглость! Он схватил меня за локоть и сказал громко, так что слышали все вокруг: «Я первый. Думаешь, он хочет увидеть тебя раньше, чем своего отца?» Мне и так-то было неловко стоять там с ним. Люди могли подумать, что между нами что-то есть.

– Конец сна: я обнимаю папу и через его плечо смотрю на вас. Мне было нужно видеть, где вы. Прежде всего я хотел видеть вас.

Она издала хриплый смешок, словно хрюкнула.

– Знаю. Ты сказал мне это в ту ночь. – Она открыла глаза, – Вам это приснилось?

– Вы не удивлены?

– Чему? Я верю в реинкарнацию. Да, когда вы захотели прийти поговорить со мной, мне это показалось несколько странным. Но, увидев ваше лицо, я убедилась, что внутри вас происходит что-то еще.

– Тогда мне нужно еще кое-что рассказать вам. Мы просидели там час. В какой-то момент она позвонила мужчине, присматривавшему за Лиллисом, и сказала, что задержится.

Я рассказал ей обо всем, за исключением компьютера и сказки. О снах, о пророческих видениях, о смерти моих друзей. В отличие от первой нашей встречи, она была неразговорчива, но когда говорила, то задавала интересные и проницательные вопросы. Я начал понимать, чем она так привлекала своего мужа. Под конец я описал встречу с велосипедистом и как он приветствовал мое возвращение в Вену, назвав меня Реднаскелой.

– Мне холодно.

– Не накинете мой пиджак? – Я стал снимать его.

– Это не поможет. Мне холодно внутри. С этим вы ничего не можете поделать. Мой друг герр Лахнер встретил свою сестру из их прошлого воплощения. Она живет в Перхтольдсдорфе. Теперь я встретила моего мужа. Глядя на вас, я не удивляюсь.

Она говорила с подозрительным спокойствием. Я проник в ее душу?

– Миссис Бенедикт, допустим, это правда. Допустим, я ваш бывший муж, а Каспар Бенедикт тоже вернулся в виде человека на велосипеде.

– Потому-то мне и холодно. Думаю, это правда. Я хочу знать, какую гадость он устроит нам на этот раз. Вы видели Лиллиса. Что еще он может сделать?

– Вы знаете, почему он сделал такое с вашим сыном?

– Это был также сын Морица. Вы когда-нибудь видели человека без Spatzy?

– Spatzy? Что это такое?

– Пенис. Член.

– Нет.

– А я видела: Каспар Бенедикт. Карлик без члена. Можете придумать худшее сочетание? Я всегда гадала, как же он сделал Морица. Однажды я зашла перед обедом за Морицем в лавку. Старик не знал, что я рядом, и расхаживал по дому в одной рубашке. Ни штанов, ни трусов. Я не могла не увидеть, понимаете? Я видела его всего секунду или две, но там ничего не было – во всяком случае, не разглядеть невооруженным глазом. Там было только что-то красное и, не знаю, глянцевое, что ли. Как рубец после ожога.

– Румпельштильцхен.

– Что?

– Ничего. И что вы сделали, увидев это?

– У меня захватило дыхание. И я, наверно, издала какой-то звук, потому что тут он меня увидел.

Я подался вперед:

– И что он сделал?

– Свинья! Он быстро натянул штаны, но потом спросил, не хочу ли я лизнуть его в это место. Вот тогда мы действительно возненавидели друг друга. Я никому не позволяю разговаривать так со мной. Никому!

Едва слышно я прошептал:

– Он не человек.

– Кто бы он ни был, теперь или раньше, человеческого в нем немного. Вы не знаете, как он обращался со мной еще до появления Лиллиса. Говорю вам: он ненавидел меня, потому что знал, как любит меня его сын. Сначала он не обращал на меня внимания. Но когда узнал, какая между нами любовь, то стал в миллион раз хуже… Мне претит сама мысль, что он мог вернуться. Как я обрадовалась, услышав, что он повесился! Я провела самую страшную ночь в жизни, смеясь и плача, когда его нашли на Грабене с веревкой на шее… И знаете, что я сделала с его телом?

– Да. Но почему вы… не потрясены тем, что сидите напротив Морица?

– Потому что вы не Мориц. Вы похожи на него и помните кое-что обо мне, но я не испытываю к вам никаких чувств. Это как случайно встретить старого друга через сорок лет. Лицо может быть знакомым, и у вас могут быть приятные воспоминания, но это не тот человек, которому вы отдали свою душу. Единственное, от чего бы я запрыгала или упала в обморок, – это если бы увидела, как он входит в эту комнату. Я бы узнала, что это он, как знаю, что вы – это не он. Он бы подошел и сказал то, о чем знаем лишь мы двое.

– Я знаю кое-что из этого, миссис Бенедикт.

– Ну и что? Вы не знаете всего. И этим отличаетесь от Морица. Разрозненные мелкие частички не составляют человека. Человек получится, только если собрать вместе их все.

Через неделю я совершил огромную ошибку. В больнице Марис становилось все лучше, и врачи уже поговаривали о том, чтобы отпустить ее домой пораньше, если и дальше она будет так же поправляться.

А на другом конце города мне становилось все хуже. Однажды ночью мне приснилось, как на рубеже веков я занимался в Вене проституцией. Казалось бы, полная бессмыслица; но, проснувшись и вспомнив, что «папа» говорил про тридцать одну мою жизнь, я понял, что это была одна из них. Сон был неистовый, чувственный, полный оперных певцов-гомосексуалистов, баронов-трансвеститов и борделей прямиком из пьес Жана Жене.

– Иди сюда, мальчик. Я купил твой вдох и выдох. Впервые в этих иных мирах, где я странствовал, я почувствовал: попался! – и был перепуган. Я никогда не ходил к проституткам, но если их мир похож на этот, всей душой им сочувствую. Здесь имели значение лишь оргазмы и прихоти. Но оргазмы случались слишком быстро (если вообще случались), а прихоти напоминали плохие декорации. Я даже не знал своего имени, потому что мужчины называли меня по-разному. Это не было унизительным: я чувствовал себя очень далеким от того, что со мной делали. Нет, страх исходил от ощущения, что я никогда не вырвусь из этого мира. Что здесь и закончится моя жизнь.

На следующее утро сразу, как только встал, я начал рыться в коробках Марис, разыскивая ее карты таро. Через час я припомнил, что она часто носила их в своей сумочке, так что, очень может быть, они у нее в больнице.

Когда я в приподнятом настроении приехал туда, она после минутного колебания согласилась мне погадать. Как мог я быть таким эгоистичным и легкомысленным? Почему не подумал, что ее проблемы могли быть вызваны моей или «папиной» магией, а не естественными причинами? И ведь столько всего еще пошло наперекосяк! Возможно, я не подумал об этом, так как хотел, чтобы врачи оказались правы: беременность, осложнения, чисто медицинская проблема, ничего сверхъестественного.

С первой же открытой карты я понял, что не следовало просить Марис погадать. Башня. Восьмерка мечей, девятка мечей, смерть. Все хорошие карты остались рубашкой кверху, все важные места заняли плохие, Я не разбираюсь в таро, но по лицу Марис понял достаточно. Когда она перевернула последнюю карту, ее рука дрожала.

– Забудем об этом. – Я стал убирать карты. Но Марис схватила меня за руку:

– Не надо! Не трогай их! Мне нужно повторить. Дай их мне, Уокер. Ну же!

– Забудем об этом.

– Дай сюда!

– Это неважно, Марис!

– Важно. Мне нужно сделать это и для себя. Как ты не понимаешь!

Я протянул ей колоду. Перетасовав карты несколько раз, она разложила их, и они легли точно так же.

– О боже! Уокер, позови врача. Кажется, у меня снова кровотечение.

Так оно и было, и на этот раз врачи спешили и торопливо переговаривались.

К счастью, дежурил доктор Шеер, и он объяснил мне, что к чему.

– Это нехорошо, мистер Истерлинг. До сих пор все шло нормально, но это кровотечение говорит о серьезных проблемах. Теперь нужно будет наблюдать внимательнее, особенно учитывая беременность. Доктор Лаурингер очень озабочен: если кровотечения будут продолжаться, она может потерять ребенка.

– Это может быть вызвано стрессом?

– Так же, как и чем-либо иным.

Я стоял на автомобильной стоянке у больницы и смотрел на небо.

– Помоги ей, ради бога. Используй все, чтобы помочь ей. Она твоя жизнь, Уокер. Она там, и она больна, а ты совсем ей не помогаешь. Думай в первую очередь о Марис. Думай о ребенке. Спаси их, и спасешься сам. Спаси их, и спасешься сам.

Дэйв Бак видом напоминал беженца из Вудстока – с длинной бородой, в американской армейской робе и солдатских сапогах. Однажды я заходил к нему домой, и единственной картинкой там был психоделический плакат «Моби Грейп».

Когда Бак не копался в чреве Национальной библиотеки, выискивая подноготную о своем анабаптисте, он разгуливал по городу. Он знал город лучше большинства венцев и часто брал меня осматривать необычные римские руины или малоизвестную барахолку близ Двадцать третьего округа, где продавались старые военные медали и армейская форма.

– Трудность с братьями Гримм в том, что о них слишком много написано. Сведения я для тебя добыл, но пришлось кучу времени просидеть в этой долбаной библиотеке, и теперь такое чувство, будто у меня вместо глаз старые фары. Прогуляемся по Рингу, и я расскажу, что откопал.

Любой путеводитель расскажет вам, что для пеших прогулок Вена – один из самых подходящих городов в мире. Улицы здесь или широкие, в три ряда, или кривые и узкие, заполненные интересными или забавными лавочками. Автомобили являются частью города, но еще не завладели им.

Зима здесь означает холод и туман. Глубокий снег выпадает редко, но дни короткие и сырые. Бак без перчаток, засунув руки под мышки и нахлобучив зеленую камуфляжную вязаную шапочку, стоял у Шоттентора.

– Ты, можно подумать, на маневры собрался.

– Да брось ты. Пошли, кровь разгоним.

Мы миновали университет, потом Бургтеатр и ратушу.

– Мы так и будем просто гулять или поговорим?

– Поговорим. – На ходу он вытащил из одного из многочисленных карманов диктофон. – Я пользуюсь им, когда нужна цитата из книги, которую не дают на руки. Послушай.

Он включил протяжку и до предела усилил звук. Я взял диктофон и поднес к уху.

– «Вопреки распространенному мнению, братья Гримм не собирали свои сказки, заходя к крестьянам в деревнях и записывая их рассказы на слух. Их основным методом было – приглашать рассказчиков домой, чтобы те излагали сказки, которые Гримм записывали сразу или после нескольких прослушиваний. Большинство рассказчиков того периода были образованные молодые женщины из среднего класса или аристократии».

Он забрал у меня диктофон.

– Вот так. Я потом перепишу и зашлю тебе целую охапку цитат, но эта самая важная… И вот еще какой момент: прежде чем издать свои сказки, братья уйму всего изрядно переделали. Они свято верили в объединение Германии и в истинный германский дух, что бы это ни значило. То есть братья Гримм брали записанные ими рассказы и редактировали их. Выкидывали сексуальные эпизоды, меняли мораль… ну, и все такое. Они не хотели, чтобы славные немецкие дети читали про непристойности и бесстыдство: это плохо для воспитания. Настоящие фашисты от литературы. Я раньше не знал этого.

Мы остановились у светофора перед входом во дворец Габсбургов и смотрели, как подъезжают туристские автобусы с приклеившимися к окнам лицами и фотоаппаратами.

– Ты заметил, что нынче каждый второй турист в Вене – японец? Что это значит?

– Что у них вкус лучше, чем у американцев, которые едут в Париж, чтобы там поесть в «Макдональдсе».

– А как насчет «Румпельштильцхена»? Что ты разыскал?

– Запомни эти имена: Дортхен и Лизетта Вильд. Нет, можешь не записывать, я тебе их отпечатал. Эта сказка была рассказана в тысяча восемьсот двенадцатом году.

– Где это произошло?

– В городке Кассель, в Германии. Братья Гримм прожили там много лет и, полагаю, там и услышали большинство своих сказок. Фантазии всех этих милых бюргерских девиц. Сегодня мы бы назвали это сексуальной истерией.

– Продолжай.

– Я просмотрел для тебя пятнадцать книг, Уокер. Некоторые были старше твоей сказки. И лучшее, что мне удалось в них найти, это вот что: рассказанная сестрицами Вильд братцам Гримм в тысяча восемьсот двенадцатом году сказка «Румпельштильцхен» является, как гласит единственный имеющийся на этот счет комментарий, одной из сказок, «смешанной версии». Это означает одно из двух: или девицы сами навели косметику, рассказывая сказку, или же Гриммы, выслушав ее, выбрали из оригинала, что им понравилось, а остальное выбросили.

– Или и то и другое.

– Или и то и другое, но я полагаю, первое.

– Почему?

– Братья брали сказки в основном из двух источников: от девиц среднего класса вроде Вильд или от рассказчиков из низов вроде жены соседского портного. Еще был старый солдат по фамилии Краузе, который рассказывал сказки в обмен на поношенную одежду! А еще в книгах говорится, что девицы узнали свои сказки от домашней прислуги. Даже если услышанное ими было сексуальным, не могу представить, чтобы в те пуританские времена у молодых девиц хватило куражу рассказать людям своего класса скабрезную историю. Особенно если слушатели противоположного пола! Этого просто не могло быть. Только посмотри, как одевались женщины тех времен, если хочешь понять их нравы. Это тебе не Эра Водолея… Нет, я полагаю, Дортхен и Лизетта услышали от горничной рассказ, который позже с некоторыми исправлениями стал «Румпельштильцхе-ном». Девушки вымарали части, не предназначенные для приличных ушей, и лишь после этого пришли к братьям Гримм.

Он остановился и схватил меня за локоть.

– Знаешь, почему еще я так думаю? Потому что Дортхен в конечном счете вышла за Вильгельма Гримма. Она не хотела произвести дурное впечатление, понимаешь?

– Это интересно. И что еще, Дейв?

– Лишь одно. Братья непрестанно переделывали свои сказки. Это напоминает «фолио» Шекспира. Первое «фолио», второе «фолио»… В 1920 году где-то в Эльзасе, в местечке Оленбергский Монастырь, кто-то нашел комплект сказок, написанных почерком братьев. Этот текст считается каноническим, но все ученые, кого я ни читал, утверждают, что братья годами переписывали свои труды. Даже читая их по-немецки, можешь представить различия между «Румпельштильцхеном», записанным в тысяча восемьсот двенадцатом году, и последней редакцией, изданной в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом.

– А от изначального рассказа сестер Вильд никакого следа не осталось?

– Никакого.

Если не считать переданных мне сведений, Бак был неразговорчив. Когда встречалась какая-нибудь достопримечательность или вообще что-то достойное внимания, он упоминал это, но в остальном мы молча боролись с холодом. Миновали Оперу, отели «Бристоль» и «Империал». У Шварценбергплац свернули направо и двинулись к советскому военному мемориалу.

– Куда мы идем?

– Я тут обнаружил югославский ресторанчик дальше у Зюдбанхофа , там дают сарму. Не возражаешь?

– Веди.

Он продолжал молчать, но когда проходили Дворец Бельведер, неожиданно спросил:

– Почему ты так заинтересовался «Румпельштильцхеном»?

– Новый проект фильма.

– И что за сюжет?

– Интересная идея. Ты когда-нибудь читал «Грендель» Джона Гарднера?

– Читал. История Беовульфа глазами чудовища?

– И здесь примерно то же. История «Румпельштильцхена» его глазами.

– Ты теперь пишешь для Диснея?

– Нет, но примерно на ту же аудиторию. В моей истории коротышка прял для девушки золото, чтобы она его полюбила. И та обещала полюбить его, если он превратит для нее солому в золото. Но он не поверил ей и для пущей верности взял с нее обещание отдать ему своего первенца.

– И она согласилась, поскольку хотела стать королевой?

– Точно. И вот, когда она стала королевой, он приходит и требует сдержать слово. А она ему говорит: «Вали отсюда».

– «Вали отсюда»? Очень современно. Делаешь постмодернистскую версию?

– Представь эту королеву полной эгоисткой, самовлюбленной сукой, способной на все, чтобы заполучить то, чего хочет. Она запудривает парню мозги, чтобы он делал для нее золото, но совсем не собирается его любить… И кроме того, есть одна заковыка: поскольку он колдун, то асексуален.

– Без стручка? – заржал Бак.

– Выражаясь приличным языком, асексуален. Но к тому же романтик. Верит, что если они действительно любят друг друга, секс им не нужен.

– Вот простофиля. Ты уверен, что это не «Белоснежка»?

– До определенной степени он… да, простофиля-романтик. Но эта вера делает его уязвимым, более правдоподобным. Гораздо правдоподобнее, чем штампованный гном, который шмыгает носом и заставляет появиться горшок с золотом… Увидев, что она никогда его не полюбит, он раздавлен. Но тут в нем пробуждается вся горечь отвергнутого влюбленного. «Раз уж она мне не достанется, ударю ее в самое больное место».

– Отнять ребенка.

– И не только отнять, но обращаться с ним как с сыном, научить его всей своей магии. Назло мамаше, но и потому что он сам все больше любит мальчика. Это объяснимо. Поскольку сам он не может иметь детей, это самое близкое ему существо.

– И все? «Конец фильма»? Румпельштильцхен с сыном уходят вдаль на фоне заходящего солнца?

– Не совсем. Румпельштильцхен забирает ребенка, и каким-то образом они оба перемещаются в реальную жизнь. Как он это сделает, я еще не знаю, но работаю над этим… В реальной жизни они какое-то время живут счастливо, а потом папаша совершает величайшую ошибку: он позволяет мальчику вырасти. И выросши, тот неизбежно начинает поглядывать на женщин.

– Братьям Гримм это бы не понравилось, Уокер. Тут начинает попахивать сексом.

– Погоди. Мальчик растет и влюбляется в женщину. Папаша в совершенной ярости, потому что в первую очередь его бесит человеческая любовь. Господи Иисусе, да это ж так и есть!

Бак посмотрел на меня.

– Что так и есть?

– Погоди! Мальчик влюбляется в женщину. Старик понимает, что, если дело зайдет далеко, он потеряет сына. И потому угрожает ему: мол, если тот спутается с женщиной, он ему покажет. Но мальчишка есть мальчишка, и папашу не слушает. Продолжает свое, влюбляется, и папаша его убивает.

– Убивает? Мы все еще говорим про Диснея?

– Убивает, но потом возвращает к новой жизни. В надежде, что мальчишка каким-то образом усвоит полученный урок и вернется к любящему папочке. Но Вальтер не помнит прошлую жизнь. И, выросши, снова влюбляется… – Я замер и уставился на Бака. – Влюбляется снова, и старик снова его убивает. Снова и снова.

– Любопытная идея. А вот и ресторан.

Внутри было накурено и жарко. За столами пили вино и разговаривали крепкого сложения мужчины с густыми усами и громкими голосами. Телевизор в углу показывал футбольный матч, но никто не смотрел. Мы заказали сарму и пива и огляделись. Никто не проявлял к нам интереса.

– Ну, давай дальше. История заканчивается на том, что старик снова и снова убивает своего сына, до бесконечности? Никакого хеппи-энда?

– А ты бы как закончил?

– Мне нравятся печальные концы. Я бы так и оставил. Постмодернизм и экзистенциализм. Все кинофестивали оторвут с руками.

– Не надо модерна. Скажи, а как бы закончили братья Гримм?

– Что является ключевыми элементами сюжета? Главный – это любовь.

– В основном плохая любовь. Эгоистичная и собственническая.

– Ладно, тогда братья Гримм показали бы в конце, как плоха подобная любовь и как ее побеждает любовь хорошая.

– Например?

– Мне заплатят, если ты воспользуешься моим примером?

– Несомненно. Ты будешь соавтором сценария.

– Отлично. Может быть, тогда я смогу заплатить за отопление. Значит, так: у тебя плохая любовь, но хорошей мы пока не видели. А как с магией у пацана? Ты сказал, что старик научил его.

– Тут тоже проблема, поскольку в этом мире пацан не помнит, как это делается. Просто знает, что магия где-то у него есть. Мы видим его впервые в нашем времени, когда он только что начал понимать, что к чему. Кто он такой.

– Тогда пусть он полюбит девчонку, которая покажет ему настоящую любовь. Это душещипательно. В Голливуде обожают такое.

– Слишком просто. Она всего лишь нормальная красавица. Умеет гадать на таро, но не знает и не понимает настоящей магии.

– Тогда пусть старик начнет чем-то ей угрожать. Это возбудит в нашем герое воинственный дух.

Я начал было что-то говорить, но осекся.

– Что ты имеешь в виду – угрожать?

– Примется за нее. Ты сказал, что парень в конце концов понял, кто он такой? Тогда пусть старик скажет ему, что убьет девчонку, если тот не вернется к их прежней жизни.

«Эта сука в больнице». Ребенок. Кровотечение. Смерть. «На этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение…» Я встал.

– Дейв, мне нужно идти.

– Но еще не принесли поесть!

– Съешь за меня. Вот. Тут хватит.

– Ты странный парень, Уокер. Спешишь домой писать? Не забудь про мою долю.

На улице не было такси. Я чувствовал такое нетерпение, будто вот-вот обмочусь. Не в силах стоять на месте, я двинулся на поиски телефонной будки. Одна нашлась в двух кварталах. Я позвонил в палату к Марис. Она обедала. Чувствовала себя лучше. Сказала, что наверняка прибавит в весе – так хорошо кормят. Но это не уменьшило моего беспокойства.

Звук ее голоса немного охладил огонь у меня в животе, но я знал, что это временно. Навредит ли старик ей? Это и означало «потерять терпение»? Вон что он сделал с Лиллисом Бенедиктом. Не становится ли он все злее и мстительнее с каждой моей жизнью?

Надо было двигаться, куда-то идти. Выйдя из телефонной будки, я огляделся и увидел в тумане серый и мокрый Зюдбанхоф. Пойду туда и сяду на какой-нибудь поезд. В Раке, посмотреть на горы. Да, целый час в поезде я смогу сидеть, смотреть в окно и думать об этом новом кошмаре.

Движение было оживленным, и я не сразу перешел улицу, чтобы войти в вокзал. Внутри толпились сотни людей, отбывающих в разных направлениях. Юная американская парочка с пастельными рюкзачками и в походных ботинках «Маунт-Эверест» бежала на двухчасовой поезд в Филлах. Под табло прибытий и отправлений собралась группа пожилых мужчин с тонкими портфелями. Турецкие и югославские семьи с множеством дешевых чемоданов и перевязанных толстыми веревками коробок печально сидели на своих пожитках, ожидая поезда на юг.

В Раке поезда не было, и я решил сесть на двухчасовой, сойти на Винер-Нойштадт и там пройтись пешком. Ладно, решено. Я побежал по лестнице вслед за молодыми ребятами с рюкзачками, радуясь их возбужденным, знакомо звучащим голосам.

– Переночуем в Филлахе, а потом сядем на утренний поезд в Триест.

– А что в Филлахе?

– Не знаю. Горы. Бежим!

Навстречу нам по лестнице неторопливо спускалась толпа футбольных фанатов, одетых в бело-фиолетовые цвета команды «Австрия Мемфис». Их была целая ватага, и все, похоже, пьяные.

– Эй, Филлис, я хочу такую шляпу. Думаешь, я найду такую в Филлахе? – Американский паренек был среднего роста, но согнулся под тяжестью своего рюкзака.

– Америка! Эй, долбаная Америка!

– Не отвечайте. Просто пройдите мимо. Ребята удивленно посмотрели на меня, услышав родной язык.

– Что вы сказали?

– Не обращайте на них внимания. Ничего им не говорите.

Но было поздно. Один толстяк из группы, напоминавший Германа Геринга в молодости, приближался, чтобы загородить нам дорогу. Его друзья улыбались и с пониманием переглядывались.

– Эй, американки! Я говорю по-английски. Поговорите со мной.

– Проваливай, толстяк.

Детина посмотрел на девушку и осклабился.

– Толстяк? Ты сказала: толстяк?

– Отойди с дороги.

Он картинно шагнул в сторону, но, когда девушка проходила мимо, схватил ее за локоть, прижал к себе и лизнул в лицо.

Ее парень, галантный и глупый, вступился:

– Убери руки!

Детина быстро и сильно толкнул его, и парень кубарем полетел вниз по лестнице.

Пока молодой Геринг хохотал, я поднялся на две ступени и ткнул ему пальцами в глаза. Он завопил и, отпустив девушку, прижал руки к лицу.

– Я ослеп!

На мгновение ошарашенные случившимся, его приятели замерли, а потом бросились ко мне.

Не задумываясь, я сжал кулак, обхватив пальцами большой палец. И инстинктивно поднес его к своему подбородку. Вся банда носила длинные фиолетово-белые шарфы. Как один, шарфы взлетели к их лицам и, загоревшись, начали плавиться на коже.

Крики, черный дым, запах горелого мяса.

Сам не знаю, как я это сделал.

Американский паренек поднимался на ноги.

– Убегайте! Бегите!

Они бросились в одну сторону, я в другую: назад в Вену, к Марис, к моему отцу.

У входа в вокзал я ненадолго остановился, чтобы собраться с мыслями.

Медленно описав круг, передо мной остановилось такси. Так близко, что мне пришлось взглянуть. За рулем был папа.

– Запыхался? Только не ты, мальчик. Я же говорил, что в тебе по-прежнему есть магия.

С визгом покрышек он отъехал.

Я побежал следом, но чем ближе подбегал, тем сильнее разгонялось такси. Вписавшись в движение, старик высунул из окна голову.

– Скажи мне мое имя, Вальтер.

Когда я пришел домой, мне на колени прыгнул Орландо. Я положил руку ему на голову и поворошил теплую шерсть. Он замурлыкал. Не глядя на него, я сложил руку в кулак, накрыв большой палец. Поднеся его к подбородку, я попытался вспомнить все, что промелькнуло у меня в голове. Я ощутил, как мягкие лапы колотят меня по руке, и, опустив взгляд, понял, что к Орландо вернулось зрение. Он снова мог видеть.

3

Дорогие Марис и Уокер!

Полагаю, вы слышали про наше землетрясение. Однажды я пережил несколько подобных жутких секунд в Перу, но с этим никакого сравнения. Когда произошел толчок, мы со Стрейхорном были в Тако-Белле, неподалеку от «Центра Беверли». Сначала я подумал, что подавился тостадой, но, когда треснули стены, а в окне вылетело стекло, я понял, что мы круто попали.

Как вам нравится зрелище собственной гибели? Фил все повторял: «Это не кино! Это не кино!» Старый добрый Стрейхорн. Я оцепенел, но он вовремя вытащил меня оттуда. Мы стояли на автостоянке и смотрели друг на друга, чувствуя, как выплясывает земля под ногами. А что еще, черт возьми, нам оставалось?

Чтобы сократить печальную историю, скажу, что оба наших дома сползли в каньон, а вместе с ними и все мало-мальски ценное из нашего имущества. Ну и что? Мы остались живы, в то время как очень многие из здешних – нет. Очень много моих друзей пропало и до сих пор не объявилось. Мы предполагаем худшее, будь оно проклято, ей-богу!

Бог. Забавное созданье, не правда ли? Особенно когда видишь все эти страдания и утраты. Я говорил вам, что регулярно ходил в церковь? Вот именно: ходил.

Естественно, кое-что изменилось. Мои перспективы теперь совсем другие. В данном контексте быть знаменитым киномагнатом кажется абсурдом. И потому, что бы ни случилось, я решил, что когда смогу выгрести отсюда все, что осталось, то сбегу от этих развалин (часть их так ужасна) и буду путешествовать. Очень удачно, что наша студия выдержала землетрясение. Большинство студий устояли.

Разве не прекрасно для Голливуда? А значит, я должен закончить «Чудесного», но это не займет много времени.

Получив за «Чудесного» деньги, я отправлюсь путешествовать. Стрейхорн говорит, что мне нужно купить новый дом, но я не хочу здесь оставаться. Может быть, это не навсегда. Посмотрим. Весь этот словесный понос – только для того, чтобы сказать: рано или поздно я бы хотел приехать в Вену и увидеться с вами, если вы не против. Начну с Нью-Йорка, так что смогу разузнать новости о моей подруге Каллен Джеймс (помнишь ее, Марис? Твоя копия), а потом в Европу. Не знаю точного расписания, но я буду вам писать. Не хочу жестко привязываться к часам или календарю.

Зачем это письмо? Просто я понял после всех этих бед, что очень вас обоих люблю. Когда увидишь блеск косы столь близко, понимаешь, как важно быть с людьми, вместе с которыми хочется жить на свете. Вы как раз такие люди, и я вам благодарен за это. Хочу верить, что это взаимно. Я свяжусь с вами. Не покидайте Вену!

С любовью

Вебер

Дорогие Марис и Уокер!

Сплошные неудачи: Марис, ты в больнице, а я здесь, в разбитом Лос-Анджелесе, и кажется, что для нас, младших Йорков, пора бы выпасть хорошей порции удачи. Как уже говорил тебе по телефону, физически я в порядке, чего не скажешь про мое душевное состояние.

Смерть Тленна выжгла во мне здоровенную дыру. Молюсь, чтобы вы никогда не пережили такого – смотреть, как умирает кто-то любимый. Каким бы храбрым и сильным ты себя ни считал, утрата любимых посыпает слоем пепла все, что раньше имело значение. Его одежда, его мотоцикл, который всегда так шумел, его недоконченная пачка сигарет в куче обломков зовут меня по имени, и ничем не заткнешь уши. Вы меня знаете – я всегда слишком отстранялся от всего и относился к жизни не слишком серьезно, чтобы позволить ей глубоко запустить в меня зубы, но теперь понимаю, что это существование Тленна позволяло мне так дистанцироваться от всего. Он компенсировал все своим полным включением во все наши общие проблемы. Мне не хватает его стука в дверь, я вспоминаю, как он поднимался по лестнице, чтобы рассказать о даме с сумочкой на Голливудском бульваре, которая угостила его глазированной булочкой. А главное – он бы не стал говорить, как это было мило с ее стороны. А только какой великолепный вкус был у той булочки в жаркий полдень.

Надеюсь, ты и Уокер в порядке, несмотря на эту историю с больницей. Я никогда не распространялся на эту тему, когда вы были здесь, но мне очень понравился твой новый мужчина. Мне лишь жаль, что мы мало провели времени вместе. Как его сны магия? Разгладились или объяснились? Мой многолетний опыт общения с людьми, которых касалось нечто чудесное, сводится к тому, что если они достойны своего дара и уделяют ему достаточно внимания, то справляются с ним. Многие из них овладели им и пользовались этим могуществом во благо. Не знаю, что могу сделать для вас, но если что-то могу, пожалуйста, сообщите.

Землетрясение разрушило наш дом, так что я в последнее время лишь бродил по развалинам в поисках чего-нибудь уцелевшего. Такого осталось немного. Я поселился у одного друга, пока не подыщу новое место. Но с этим можно подождать. На этот раз мне не нужен дом. Дома – для тех, кого больше одного. Для одного там слишком много пустого пространства. А пустое пространство не бывает хорошей компанией.

Больше особенно сказать нечего. Калифорнийцы так и не могут поверить в случившееся. Много лет люди говорили о грядущем землетрясении, но никто по-настоящему не верил, что оно случится. Каждый купил несколько лишних фонарей и сложил в кладовке запас консервов, но мы даже смущались своей предусмотрительности. Какая ирония в том, что именно Тленна охватила совершенная паранойя по этому поводу. Мы не раз спорили о землетрясениях. За неделю до того, как оно все-таки случилось, он признался мне, что серьезно подумывает о переезде из Калифорнии, так как чем дальше, тем больше его пугает такая возможность.

– Как ты можешь уехать из Калифорнии, когда у тебя здесь такой успех?

– У того, кто умер, не может быть никакого успеха, Инграм.

Позвони мне, если что-то понадобится, – номер ниже. Я скучаю по тебе, счастлив за Истерлингов и рад будущему ребенку. Больница – это не надолго, Марис. Уверен в этом. Остальное, все радости, будут ждать тебя, когда ты вернешься домой, и у тебя будет целая жизнь, чтобы наслаждаться ими.

Люблю,

Инграм

Она со слезами на глазах посмотрела на меня.

– Бедняга. Что мы можем сделать для него?

– Наговори на пленку и пошли ему.

– Нет, что-нибудь побольше. Вся его жизнь ушла, Уокер. Самое близкое к этому чувство я испытала, когда в Мюнхене меня преследовал Люк. Эта ежедневная мука. Быть здесь, в больнице, – пустяк по сравнению с этим.

– В своей пленке скажи ему, чтобы позвонил парню по имени Майкл Билла. Я дам тебе номер.

– Кто это – Майкл Билла?

– Один мой знакомый в тех краях. Они понравятся друг другу.

– Откуда тебе знать, что он не погиб во время землетрясения?

– Я… на днях говорил с ним. Поверь мне, Марис. Они созданы друг для друга.

– Хм-м. Чего-то ты не договариваешь. У тебя сжались губы. Как всегда, когда ты что-то скрываешь.

Я поцеловал ее в лоб и улыбнулся, точно прожженный политик.

– Я знаю тебя, Уокер. Ты в эти дни много чего скрываешь от меня. Разве не так?

– Не так уж много.

– Достаточно. Что случилось с тем психом на велосипеде? Ты выяснил что-нибудь еще?

– Думаю, он притаился. Хочет, чтобы я еще немного подумал о мистере Карандаше.

– А как твои сны? В них еще что-нибудь случилось?

– Ничего.

– Вот, опять поджал губы.

– Марис, у тебя и так есть о чем подумать. Я не скрываю ничего, с чем не могу справиться. Конечно, сны продолжаются, и меня беспокоит велосипедист, но в этом ничего нового. Больше всего меня беспокоишь ты. Ты и ребенок важнее всего остального. Если хочешь помочь мне, береги себя. Инграм прав. Наше землетрясение – это твоя болезнь. Но у нас еще есть шанс победить ее. Я не пытаюсь тебя излишне оберегать от всего, но если ты сумеешь продержаться до выздоровления, мы сможем сказать: «Плевать нам на всякое землетрясение. Наша жизнь принадлежит нам самим».

Я не знал никакого Майкла Биллы. Его имя и телефон возникли у меня в голове, как «кулак к подбородку» на вокзале. Я лишь знал, что, когда Билла и Инграм Йорк встретятся, они полюбят друг друга.

– Вам помочь, сэр?

– Я ищу отдел детской литературы.

– Через два прохода направо. Вы ищете что-то конкретное?

– Я хотел узнать, есть ли у вас какое-нибудь издание сказок братьев Гримм.

– Есть несколько разных. Я уверен.

Я миновал отдел художественной литературы. Мое внимание привлек новый роман Стивена Кинга «Плоть и кровь» (переведенный на немецкий как «Schmerz»), и я задумался, не купить ли его. Но немецкий заголовок («Боль») напомнил мне, как сильно перевод может отличаться от оригинала. Из уважения к Кингу я решил дождаться, когда в город прибудет английская версия.

Отдел детских книг был небольшой, но уставленный этими высокими, тонкими, красочно иллюстрированными книжками, которые так дорого стоят и от которых у ребенка так мало остается после одного-двух прочтений. Десять долларов за одиннадцать слов на каждой странице о потерявшемся мячике, который нашел дорогу домой.

Там и сям рядом с ними теснились стандартные издания классики. Ганс Христиан Андерсен, Шарль Перро, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. В детстве я не так много читал, но запомнил именно эти книги и еще кое-каких старых друзей, создававших настоящие миры, а не длинные страницы с яркими красками и вялыми кульминациями.

Я увидел два экземпляра братьев Гримм: одна книжка была для совсем маленьких, а другая без выкрутасов и иллюстраций, напечатанная старым немецким шрифтом. Я выбрал вторую. Вспомнив рассказ Бака о «каноническом» тексте сказок, найденном в Оленбергском монастыре, я глянул на титульный лист.

– Это то, что ты ищешь.

Узнав голос, я обернулся. Он подстриг бороду и облачился в темно-синий двубортный костюм, точно такой же, как был у меня.

– Красивый костюм.

Ему это как будто польстило.

– Я тоже так подумал, когда увидел тебя в твоем. Яблочко от яблони…

– Почему ты теперь нормального роста?

– Перемены. Что-то новое. Новые перспективы. Так тебе нужна эта книга или нет? Я купил ее для тебя, можешь взять. Я уже знаю сюжет. – Он улыбнулся, показав белые ровные зубы.

– И новые зубы?

– Тебе не нравятся? – Он сложил руку в кулак – знакомый жест, и поднес к подбородку. Когда он снова улыбнулся, его зубы представляли собой коричневое кладбище, которое я видел раньше. – Так лучше?

– Зачем ты здесь?

– Ты все еще хочешь поговорить со мной, Вальтер. Мне казалось, я один раз давал тебе уже такую возможность. – Он отдернул обшлаг и посмотрел на золотые часы. – У тебя пять минут.

– Этого мало, слишком быстро. Ты должен дать мне время подумать, о чем спросить.

– Я ни хрена тебе не должен, сынок. Хочешь поговорить со мной? Говори.

– Это ты вызвал у Марис кровотечение? – Да.

– Зачем?

– Чтобы кое о чем тебе напомнить.

– Ты оставишь ее в покое, если я уйду к тебе?

– Я оставлю в покое обоих – и ее, и ребенка. Это мальчик, если интересуешься. И будет больше похож на нее, чем на тебя, – если когда-нибудь вырастет.

– Зачем тебе вредить ей? Какой смысл?

– А зачем ты вредишь мне, мальчик? В этом больше смысла? Я открыл перед тобой все возможности в мире. Но теперь впервые ты в точности знаешь, что происходит, так что это финал… Если останешься и попытаешься быть человеком, я остановлю тебя. Если вернешься ко мне, то оставишь после себя счастливую вдову и ребенка. Твой сын вырастет с чудесными мыслями о своем умершем папочке, а твоя жена больше не выйдет замуж. Она очень любит тебя. На этот раз сделай разумный выбор. Не как та гречанка.

– Это ты сделал Лиллиса таким?

– Да. У тебя полторы минуты.

– А что, если я пойду с тобой?

– Сначала ты здесь умрешь. Мы покинем этот мир и вернемся в тот, которому ты принадлежишь. И тогда мне придется снова показать тебе, как стать самим собой. Тем, кем ты должен быть.

– В одном из снов ты сказал, что наше место в Вене!

– В другой Вене, Вальтер. В городе, который ты забыл. В прошлом ты столько раз был здесь со мной. И в каждой жизни ты чувствовал тягу жить здесь, но так и не понимал почему. Вена – город твоего отца. Последний вопрос.

– А что, если я скажу нет?

– Не скажешь. Ты слишком любишь Марис. Это одна из твоих хороших сторон. Осознав, что выбора нет, ты вернешься домой.

– А что, если не вернусь?

– Марис умрет, а ребенка заберу я. И ты ничего не сможешь с этим поделать. До свидания… Нет, не прикасайся ко мне! Пока ты не знаешь моего имени, твоя магия действует только на них. Иногда. Тогда, в моей комнате, когда я не мог тебя видеть, это была просто шутка. Не считай это знаком. Вот почему я хочу, чтобы ты вернулся домой. Я хочу научить тебя всему, что ты забыл. – Он нежно дотронулся до моего плеча. – И первым уроком будет – выяснить, как зовут твоего папу.

– Сколько у меня времени?

– Месяц.

– И до тех пор ты оставишь нас в покое? В полном покое. Никаких хитростей, слежки…

Он взглянул на меня.

– Что ж, это справедливо. Я оставлю вас в полном покое. Нет, я дам вам время до твоего дня рождения. Это двадцать шесть дней. Я дам вам двадцать шесть дней покоя, чтобы вы попрощались. Это достаточно долгий срок.

Я внес в комнату новый монитор и подключил к компьютеру. Потом перебрал дискеты, снова ища текст-процессор. Я надеялся, что при включении не повторится то, что случилось в прошлый раз.

Названия компьютерных программ звучали как жаргон вахтенных в сериале о звездолете «Энтер-прайз»: «V-Ram», «Copy Star», «Signum».

– Я думаю, нам следует установитьV-Ram щиты, мистер Спок. Мы приближаемся к Сигнуму.

– Это всего лишь копия звезды, сэр. Нет повода для беспокойства.

Среди этих космических слов появилось «Дега».

– Дега? Это еще что за новость? Я вставил диск в компьютер и включил его. Это оказалась одна из художественных программ Марис.

После некоторых манипуляций я умудрился вызвать из машинной памяти чертежи домов и городов.

Как она все-таки талантлива! Талант, юмор и удивительная интерпретация мира. Она не любила показывать незаконченные работы и рассердилась бы, узнав, что я роюсь в ее файлах. Но я тут же простил себя и продолжал смотреть.

Я никогда не спрашивал, не хотела ли она стать архитектором, вместо того чтобы проектировать фантастические города в миниатюре. Когда человека нет поблизости, чтобы ответить, к нему всегда возникают вопросы. Она верила в магию и верила в Бога. Но что она думала о рае и аде? Кого она больше хотела, мальчика или девочку? Чем я действовал ей на нервы, о чем она мне не говорила? Что я должен сделать, чтобы исправиться?

Я увидел эскиз музея клоунов в форме волшебной шляпы, виллу у моря в виде женской руки, тянувшейся к воде.

Под одним из рисунков была цитата из стихотворения Джона Силкина, которое я показал ей:

Страшна любимых смерть

Как предзнаменованье:

И ты умрешь, любовь!

Под другим рисунком, эскизом церкви, было написано: «Противоположностью любви всегда было исчезновение (Патрисия Гиэри)».

И Марис, и я были заядлыми коллекционерами цитат, но что означала эта? Я хотел обернуться и спросить, но Марис не было. Ее не было и больше никогда не будет в моей жизни, если я выполню требование отца.

Как он устроит мою «смерть»? Что будет делать Марис потом? Неужели она действительно, как сказал отец, сохранит мне верность до конца своей жизни? Сначала эта мысль показалась мне утешительной, но потом я понял, как эгоистично желать этого. Неужели он думал, что мне будет спокойнее знать, что та, кого я любил больше всего на свете, проживет остаток жизни «на привязи», полагая, что для нее больше нет других возможностей?

Какое злобное, отвратительное существо мой отец!

Я все смотрел на рисунки, пока не устал.

– Еще один. Но этот «еще один» оказался таким интересным, что я посмотрел еще три.

Четвертый стал бы последним, но на нем был изображен фрукт. Такой фрукт, аромат которого вдохнешь разок – и становится понятно, каким образом апельсин вырывается из мира цвета в мир запахов, когда протыкаешь его кожуру.

Это был рисунок города. Средневекового города, а возможно, и еще более древнего. Я никогда толком не знал историю, но этот город был мне знаком. Это была Вена, о которой «папа» говорил в книжном магазине:

– «Другой город. Город, который ты забыл».

Я знал эти улицы, эти дома. Я знал звуки, раздававшиеся в этом городе в летние дни. Ее рисунок был серией ломаных и кривых, колонн и скульптур, фонтанов и зданий. Это был мой город, и то, что он откуда-то явился Марис, можно было объяснить только любовью.

Когда глубоко кого-то любишь, то знаешь его еще невысказанные тайны. Или тайны, о которых он сам еще не знает. Я не применял к Марис магию. И дело не в том, что я не умел пользоваться скудным могуществом, бессознательно таившимся во мне. Это я знал наверняка. Я не зачаровал, не околдовал ее, чтобы она влюбилась в меня. Я лишь надеялся и стремился к ее любви, зная, что это самый тяжелый труд в жизни. Я любил ее за то, что она такая, как есть, и за то, какой она становилась. Я не мог представить, что в нашей совместной жизни наступит момент, когда бы я обернулся и подумал: «Это ошибка. Она не та, кого я любил. Она не тот человек, за которого я ее принимал». Марис была именно той, с кем я хотел разделить жизнь. И все мелочи жизни, поскольку они тоже входят в магию человеческих отношений: все в твоей жизни важно для твоих любимых, и они помогут тебе справиться.

Хорошо зная ее, я не сомневался, что и она чувствует то же. Картинка передо мной подтверждала это, и, если бы наш мир еще не заполнили чудеса и беды в равной мере, я бы очень испугался увиденного на экране. Марис вошла в ту часть моего сознания, к которой даже я сам не имел ключа или пароля.

Рисунок занял почти весь экран, но в уголке были напечатаны слова: «Дыша тобой на твой день рождения, Уокер. Я тебя люблю». Это был город, который Марис собиралась подарить мне на день рождения. Она лишь не знала, что создала город, с которого я начинал. Ее любовь проникла туда, пусть и бессознательно, и показала мне не только город, но и как пройти по нему, чтобы узнать имя моего отца. Моего второго отца.

Перед отъездом из Вены мне приснился еще один сон.

Мой отец на июль снял виллу на озере Маджоре в северной Италии. Это был старый солнечный дом с балконами в каждой спальне и с широкой верандой, выходящей на озеро внизу. В любое время мне дозволялось по грунтовой дорожке спускаться к нашей частной пристани. Лодки у нас не было, но торчащий из воды бетонный палец был прекрасным местом, чтобы наблюдать за рыбой и мечтать. В то лето у меня было вдоволь свободы, чтобы сидеть на пристани, ощущая солнце на плечах и охлаждая ноги в коричневой воде. Если присмотреться, вдали за озером можно было разглядеть поезд, петлявший по направлению к Стрезе и швейцарской границе. Папа читал роман под названием «Прощай, оружие!» и однажды прочел мне отрывок про влюбленных мужчину и женщину, живших в отеле в Стрезе.

Среди больших детей загар был очень моден, и, поскольку делать все равно было особенно нечего, меня тянуло подолгу сидеть на солнце, чтобы придать коже как можно более темный оттенок, и глядеть на проплывающие мимо лодки, выискивая в них знакомых. У нас был всего месяц на озере, так как в начале августа папе нужно было на работу. Чтобы сдержать данное себе слово, до возвращения домой мне нужно было прочесть три книги и сильно-сильно загореть.

Но хотя погода днем обычно стояла хорошая, солнечная, ночью все менялось. Каждую ночь гремели грозы, каких мне никогда раньше не доводилось видеть. Их приближение иногда было слышно за два часа до того, как за окном начиналась буря. Звуки приближающихся раскатов грома или вид жуткой белой молнии над горами заставляли меня хватать мои игрушки и убегать в комнату.

Комната была желтая. Вся мебель была желтая, и, кажется, даже лампы были желтые. Папа говорил, что это мебель «ар-деко», но мне эти слова ничего не говорили. Кресла отличались тем, что все они были толстые, круглые и приветливые. В них можно было упасть из любого положения, и будет удобно. Мое любимое носило тайное имя «Синдбад», и все знали, что это мое кресло. Все даже вставали и уступали мне место, когда мне хотелось сесть. Мы с Синдбадом дружили. Когда ветер дул и завывал, как чудовище, двери во дворик оставляли открытыми, потому что папа любил смотреть, как снаружи мимо – именно мимо, а не вниз – пролетает ливень. Ветром его задувало в самых сумасшедших направлениях, и иногда это вызывало у меня страх, но не настоящий.

Лучшее начиналось, когда буря расходилась не на шутку, и тогда папа шел в гостиную, садился за пианино и начинал играть под дождь и гром. Он играл очень хорошо и знал тысячи разных песен и мелодий классической музыки. С каждым ударом грома он извлекал из пианино какой-нибудь красивый аккорд. Когда дождь и ветер высоко вздымали занавеси, он играл музыку Делиуса, звучавшую, как дождь. Папа говорил, что такое пианино утихомиривает бурю, и мне никогда не надо бояться грозы, под которую он играет.

От грома и молнии мое заячье сердце уходило в пятки, и первые признаки бури всегда раньше всех загоняли меня в комнату с моими комиксами, или книжками-раскрасками, или что там еще занимало меня в это время. Но рано или поздно заходили также мой брат Инграм или мама, и мы все втроем слушали дождь, а папа играл на пианино, и для меня это было как рай. Все мы чувствовали себя в безопасности, защищенными, в уюте среди бури, окруженные желтым светом и папиной музыкой. Это были самые лучшие моменты того лета.

– Ты надолго уедешь?

– Думаю, всего дня на три. Как пойдут съемки. Мне сказали – на три дня.

Она с упреком посмотрела на меня.

– А что, если мне понадобится помощь?

– Я прилечу первым же самолетом. Я ведь уезжаю всего лишь в Германию, Марис. Мне заплатят две тысячи долларов за то, что я высоко подниму бутылку шампанского. От такого трудно отказаться.

– Видела я эту рекламу шампанского. Толпы красоток с глубокими декольте.

– Ты серьезно или просто ворчишь?

– Ворчу. Сама знаю, что ты должен ехать. Эта больница стоит недешево.

– Об этом не беспокойся. Ты знаешь, что за фильм мы получили кучу денег.

– Когда кто-то ложится в больницу, куча денег заканчивается через час. Я не хочу, чтобы ты уезжал, потому что мне будет тебя не хватать. Никаких других причин. Даже если тебя нет здесь, но я знаю, что ты в городе, мне легче. Это по-детски?

– Мне это нравится. И ты тоже, за то, что так чувствуешь. Послушай, хотел тебя спросить еще кое о чем: ты с семьей когда-нибудь проводила лето на озере Маджоре в Италии, когда была маленькой?

Она кивнула.

– Да, неподалеку от городка, который назывался Лавено.

– Что-нибудь помнишь из тех дней?

– Довольно много. А что?

– Помнишь «Синдбада»?

– «Синдбада»? Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Прошлой ночью мне приснился сон про тебя. Мне приснилось, что я – это ты, и мы живем в том доме в Италии.

– Ты был мной?

– Я был тобой, и сидел в большой желтой комнате, где все собирались во время ночной грозы. А твой отец играл на пианино, чтобы утихомирить дождь.

Она резко выпрямилась на кровати.

– Верно! Ой, Уокер, а я совсем забыла. Просто мистика! Расскажи мне все сейчас же. Во всех подробностях.

Когда я закончил, ее щеки горели и на лице светилась широчайшая улыбка из всех, что я видел в эти дни.

– Это так… У меня просто мурашки по коже. «Синдбад»! Как ты мог узнать про «Синдбада»? А знаешь, почему я прозвала его так? Потому что иногда я воображала, что это мой парусник и я отправляюсь навстречу приключениям. Проплываю мимо острова сирен. Я просто затыкала уши и думала, что нужна уйма воску, чтобы не слышать их голосов. В то время моим любимым фильмом было «Седьмое путешествие Синдбада». Ты видел этот фильм? С циклопами и принцессой, которую уменьшил злой волшебник. Я даже помню актера, который его играл. Торин Тетчер.

– Ты говоришь, как Венаск. Он знал, кто исполнял роли в любом фильме.

– Синдбад. Я смотрела этот фильм шесть раз. Когда джина в лампе просили что-то сделать, он кланялся и говорил: «Попытаюсь, мой господин, попытаюсь»… Ты был мной, маленькой девочкой в Лавено. Уокер, это должно означать что-то хорошее. Может быть, поворотный момент. Все другие твои сны были такие странные и тревожные. А в этом только детство и волшебство.

– Твое детство. Это прокол.

– Нет, это красота! Разве не было бы здорово, если бы это случалось с нами всегда? Если бы ты видел мои сны, а я – твои? Мы бы так хорошо узнали друг друга, что могли бы стать…

– Однояйцевыми близнецами.

– Ха-ха. Не смешно.

– Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Хорошо. Особенно после твоего рассказа. Мне грустно, что ты уезжаешь, но со мной все в порядке. Впрочем, слушай, есть одна вещь. Не надо мне звонить оттуда так же часто, как звонишь здесь. Это очень мило, но одиннадцать звонков в день из Германии не улучшат наш счет в банке.

– У нас есть много о чем поговорить, когда я в отъезде.

– Это верно. Так как долго тебя не будет?

– Три дня. Я вернусь ночным поездом во вторник.

– Ладно, тогда пять раз в день достаточно.

Ночной поезд в Кельн – суровое дело. Ночные поезда в Италию набиты возбужденными туристами и любовниками, спешащими провести выходные в Венеции в «Даниэли». Поезда на север, особенно в сердце немецкого бизнеса, тихи и полны усталых мужчин в мятых костюмах, с распущенными галстуками, вяло копошащихся в своих портфелях.

За несколько минут до отправления я сидел в купе первого класса один. На коленях у меня было немецкое издание сказок, но лишь потому, что мне хотелось прочесть несколько других историй. Читать «Румпельштильцхена» мне больше не было нужды.

Дверь купе отодвинулась, и вошла женщина. Увидев ее, я вспомнил монолог одного моего товарища по общежитию в колледже; мы тогда трепались о женщинах.

– Иногда увидишь на улице такую красавицу, что хочется подойти, приложить руку к ее губам и прошептать: «Ничего не говори. Пойдем со мной». Ее надо сразу же уложить в постель, не дав сказать ни слова. Так как, что бы она ни сказала, это лишь испортит ту красоту, что ты увидел в ней в первый момент. Понимаешь? Пока молчит, она совершенство.

Женщина напротив обладала именно этим типом совершенства. В блестящей куртке из черной кожи и юбке, с маленьким восточным лицом то ли чувственного ребенка, то ли невинной женщины, с длинными прямыми волосами, черным водопадом ниспадавшими на плечи. Я улыбнулся ей и отвернулся к окну.

– Это место не занято? – громко проговорила она по-английски.

– Нет. Вам помочь с багажом?

– Это было бы очень мило с вашей стороны. Она уже сидела, когда я встал, чтобы положить ее чемодан от Луи Вуаттона на полку. Похоже, она привыкла, что всю жизнь ей помогают мужчины.

– Большое спасибо. Вы говорите по-английски? – Да.

– Слава богу. А то я так устала говорить на чужих языках. Вы едете во Франкфурт? Далековато, не правда ли?

Через час после отправления Кико рассказала мне все о своей работе моделью в Европе, об итальянском дружке, не ценившем ее в должной мере, и о том, как одинока жизнь. Она спросила, нельзя ли ей сесть на мою сторону, а сев, каждые несколько слов сопровождала прикосновением к моей руке, колену…

Если бы такое случилось до Марис, я был бы счастлив. А так я улыбался и с сочувствием выслушивал ее, но не делал никаких попыток ответить взаимностью на ее тепло. Очевидно, она не привыкла к такому, и ее лицо выражало все большее и большее недоумение. Еще через десять минут долгих взглядов и длинных ногтей на моем колене я дотронулся до ее руки и сказал, что женат.

– И что? Ваша жена в этом поезде?

– Нет, но она в моих мыслях, и этого достаточно.

Разозлившись, как прихлопнутая пчела, Кико встала и потянулась к своему чемодану. Я предложил свою помощь, но она лишь бросила на меня убийственный взгляд и даже не поблагодарила.

Она была маленького роста, и ей пришлось тянуться к ручке чемодана. От рывка чемодан свалился с полки ей на голову, и она ударилась затылком о стену. Чемодан упал на пол. Красавица вскрикнула и, согнувшись, повалилась лицом на сиденье перед собой. Затылком она ударилась о привинченный к стене металлический крючок для одежды, и все залило кровью – кожаную куртку, белые руки, черную шелковую блузку.

С закрытыми глазами женщина что-то бормотала, то ли от потрясения, то ли от боли. Я склонился над ней и произнес это. Только что я чувствовал на пальцах теплую кровь и мокрые липкие волосы, и вот уже – только теплые сухие волосы. Приподняв ее голову и велев открыть глаза, я сказал, что все в порядке.

Какое-то время я посидел, успокаивая ее, убеждая, что она заснула и что-то кричала во сне про падающий чемодан. Но вот же он – по-прежнему лежит на полке. Это просто дурной сон.

Когда стало ясно, что все в порядке, я взял свой багаж и вышел из купе. Но сперва я усыпил мою попутчицу. Это было проще простого.

На следующее утро в Кельне у меня было два часа до прибытия моего следующего поезда. Выпив плохого кофе в вокзальном ресторане, я нашел телефон и позвонил Марис. Я сказал ей, что звоню из гостиницы и что у меня прекрасный номер с видом на Кёльнский собор.

– Как он выглядит? Похож на Святого Стефана в Вене?

Я никогда раньше не был в Кёльне и ничего не знал об этом. Мне были видны лишь поезда, рельсы и снующие пассажиры. Закрыв глаза, я снова произнес это, и передо мной возникла яркая картина готического собора, витражи четырнадцатого века, гробница волхвов внутри церкви. Я продолжал вкратце описывать город, в том числе Римско-германский музей и его собранную из миллионов частиц «Мозаику Диониса», и даже электропоезд через Рейн. Марис сказала, что я говорю, как экскурсовод, и в ее голосе звучала зависть.

В полдень я сошел со своего второго поезда. На все необходимое мне требовалось три часа. Единственной настоящей трудностью было – найти то место.

На обратном пути в Вену я не спал, а смотрел в окно на встающее над австрийскими пейзажами солнце. Пустив мысли на самотек, вот что я увидел. Или ощутил. Или понял где-то в глубине.

Лето в Ист-Гемптоне, на Лонг-Айленде. У родителей Виктории Маршалл здесь дом на берегу океана, и они пригласили меня на выходные. В тот вечер мы пошли на спектакль в театре Джона Дрю. Сам спектакль был скучный, самым интересным за эти два часа была рука Виктории у меня на бедре. Это было не похоже на нее. В колледже мы провели несколько месяцев, кувыркаясь в моей узкой кровати, стягивая друг с друга одежду, слишком пылкие и неуверенные. Она хотела сохранить девственность до замужества, но в то же время любила меня, и потому не знала, что делать. Она хотела спать со мной, но хотела и соблюсти данный себе обет. Я любил ее, но она начинала приводить меня в замешательство.

В этот вечер в театре ее рука, поглаживающая мне бедро в дюйме от ее пуританских родителей, говорила мне нечто новое. Неужели? Она говорит «да»?

Родители знают свою дочь и не беспокоятся, что может случиться нечто нежелательное, если их нет поблизости, чтобы присматривать за моими шалостями. После спектакля они выпили с нами и поднялись в свою спальню.

Мы с Викторией сидим на кушетке. У меня в руке бокал, но все во мне так горит, что лед растаял. Она ждет, пока дважды не раздается звук спускаемой воды в туалете и затем звуки, сопровождающие укладывание родителей в постель, а потом поворачивается ко мне, и в ее глазах дымка и обещание. Виктория ничего не говорит, но когда протягивает руку, чтобы дотронуться до меня, я чуть не отшатываюсь, потому что наконец пришел этот момент, и я не могу поверить. Она не только прикасается ко мне, но тянет за собой на пол.

– У тебя с собой это самое? – шепчет она. – Да.

– Хорошо. Виктория начинает раздеваться. Я тоже. Когда на ней ничего не остается, я в последнюю минуту вспоминаю, что положил это самое в бумажник. Дрожащими руками я надрываю пакетик, но оставляю это в обертке. Я боюсь, что пол будет скрипеть и выдаст нас, но это молчаливый соучастник.

Мы целуемся и ласкаем друг друга и распаляемся. Приближается момент, которого я ждал почти год. Я трогаю ее между ног, и она такая влажная, как мне еще не доводилось встречать. Невероятно. Отодвинувшись, я достаю презерватив. Он выскальзывает из упаковки и расправляется кружком у меня на ладони. Натянуть его – никаких проблем. Когда я оборачиваюсь к Виктории, она прекрасна, как никогда. Я нежно трогаю ее ноги. Они быстро раздвигаются, и она уже мотает головой.

Но я не могу проникнуть в нее. Я помогаю себе руками, и она тоже делает все возможное, но все без толку. У меня просто ничего не получается. Она уже широко раскрыла глаза, и они говорят что-то, чего я не слышу. Она боится? Испугалась, что она слишком маленькая и так будет всегда? Или в ее глазах отвращение? Как мог я быть таким неуклюжим и неумелым?

Мы пытаемся и пытаемся, и наконец мой пенис безнадежно сдается и говорит «спокойной ночи». Мы лежим на боку, по-прежнему лаская друг друга, но уже ясно, что ничего не вышло. Что дальше?

Я вижу все это, но в этом ничего нового. Я был там и слишком хорошо помню ту кошмарную по своей неловкости ночь. Отличие в том, что своими новыми глазами я вижу кое-что еще. Я вижу нечто вне дома, сидящее на щипцовой крыше Маршаллов.

Он был там все время и наблюдал за нами. Скорчившись, как чудище Фюсли, приложив руку ко рту, он хихикает и фыркает, стараясь не производить шума, чтобы никто внутри не узнал, как некто на крыше прислушивается к безнадежному молчанию двух девятнадцатилеток.

Я позвонил ему.

– Как ты узнал мой номер?

– Я хочу пригласить тебя на ужин.

– Когда? Где ты взял мой номер?

– Можешь прийти сегодня вечером?

Он подозрительно помолчал, но у него не было другого выхода. Я знал это, а он нет.

– Сегодня? Почему сегодня?

– Мне нужно с тобой поговорить.

Я его убедил. Мы приготовим его любимое блюдо, и именно так, как он любит. Я рассказал, что во сне вспомнил, как его готовить. Я даже назвал его один раз папой, и это, наверное, сработало. Он согласился. В семь часов.

Я позвонил Марис и сообщил ей, что приеду на день раньше. А потом отправился по магазинам.

Они порывались помочь, но я сказал, что они мои гости и потому не хочу слышать ничего подобного.

На рынке я купил Tafelspitz,Kren, яблочный соус, все необходимое для татарского соуса. Две бутылки красного австрийского вина. Меню старое, но должно всем очень понравиться. Если мы вообще будем есть. Во всяком случае, я не предполагал, что вечер будет долгим.

Телевизор привел их в восторг, они просто не могли оторваться. Смотрели хронику о голоде в Африке, фильм Бада Спенсера, хор из земли Форарльберг, певший знакомые им песни. Это их особенно порадовало.

Остаток дня я провел на кухне. Марис была такой хорошей стряпухой, что я давно уже сам не готовил больших обедов. Мне понравились часы, проведенные за этим.

В шесть я закончил и пошел принять душ. Предстоял великий вечер, и я хотел выглядеть соответственно.

В шесть тридцать они настояли на том, что накроют стол. Я позволил, потому что, наверное, им и так было неловко, что я все готовил один.

Примерно в семь раздался звонок. Я, как всегда, в сопровождении Орландо, пошел в прихожую. Теперь, зрячий, он ходил быстрее, но обаяние его личности осталось прежним.

Открыв дверь, я увидел лишь большой букет цветов в блестящей пластиковой обертке. Он выглянул из-за букета, склонив голову набок, и сказал:

– Я принес тебе цветы. Раньше ты любил розы. Я с улыбкой взял их.

– И по-прежнему люблю. Очень мило с твоей стороны, папа. Заходи.

Я пропустил его, протянув руку в стороны гостиной.

– Ужин почти готов.

Он сделал несколько шагов, но тут у его ног начал виться Орландо, так, что старик чуть не споткнулся.

– Прочь отсюда! Терпеть не могу кошек! – Он выбросил вперед руку, растопырив пальцы, и Орландо мгновенно упал на спину, мертвый.

Я тоже протянул руку, растопырив пальцы, и кот снова открыл глаза.

Старик замер спиной ко мне и не двигался.

– Твое имя Вдох, папа. Пошли, ужин готов. Он медленно двинулся вперед. А что ему оставалось?

В дверях гостиной он увидел двух женщин на кушетке. Обе сложили руки на коленях поверх расправленных шелковых платьев. Довольно невзрачные, они, со светящимися ожиданием лицами, выглядели в этот момент прелестно.

– Папа, хочу познакомить тебя с сестрами Вильд, Дортхен и Лизеттой.

Только тут он обернулся и взглянул на меня.

– Что это значит?

– Все вы мои гости, я пригласил вас на ужин.

– Что за чертовщина, Вальтер? Кто это такие?

– Ты не знаешь?

– Если бы знал, не спрашивал бы! Я повернулся к женщинам.

– Дамы, прошу извинить моего отца. Он, должно быть, устал.

Папа схватил меня за пиджак и притянул к себе.

– Что ты затеял, Вальтер? Что происходит? Его лицо не выражало страха, а лишь недоверие и злобу.

Сожалел ли я хоть немного о том, что собирался сделать? Жалел ли человека, который когда-то растил меня как сына и научил всему, что умел сам? Всему, что я узнал теперь снова?

Я рассмеялся ему в лицо.

– Сперва поедим или пусть дамы начинают? Ничего не ответив, он продолжал пожирать меня глазами, держа за грудки.

– Думаю, нужно начать со сказки, – проговорила Лизетта своим тихим интеллигентным голоском. – Хорошие сказки улучшают аппетит.

– Согласна, – отозвалась Дортхен.

– Хорошо. Тогда начинайте, пожалуйста. Женщины переглянулись, и Лизетта велела Дортхен начать.

Однажды, давным-давно, жил-был маленький человечек по имени Вдох. Это было странное имя, но поскольку он обладал очень большой магической силой, те, кто создал его, выбрали ему имя, которое ни один человек не мог угадать.

Папа отпустил мои лацканы.

Какое-то время человечек был доволен своей магией, но, становясь старше, он понял, что этого в жизни недостаточно. Что человеку действительно нужно – это любовь, особенно если тебе выпало быть Вдохом, и причем бессмертным.

Однажды, прогуливаясь, он увидел прекрасную юную девушку, сидевшую за прялкой у амбара. Она была очень бедна, но так прекрасна, что маленький человечек тут же влюбился.

– Как тебя зовут? – спросил он бесцеремонно, не желая дать ей понять, что уже влюбился в нее всей душой.

– Меня зовут Александра, но я в такой печали, что уже почти забыла свое имя.

– Почему?

– Потому что завтра придет король, а я солгала ему. Я сказала ему, что умею прясть из соломы золото. Увидев, что ничего я не умею, он убьет меня.

А ведь Вдох мог запросто сделать это с помощью своей магии. И ему пришла в голову мысль. Может быть, если для этой девушки он спрядет золото, она навсегда полюбит его?

Но он испытал уже столько неудач в любви, что теперь стал осторожнее.

– А что ты мне дашь, если я спряду за тебя?

– Мое ожерелье, – сказала девушка.

Ожерелье ничего для него не значило, но он не хотел, чтобы она поняла это. Ему нужна была ее любовь, однако любовь – такая рыбка, которую не сразу поймаешь, и к ней нужно подходить с осторожностью.

Взял человечек у нее ожерелье, подсел к прялке – турр-турр-турр – три раза обернется веретено – вот и намотано мотовило золотой пряжи. Вставил он другое – и – турр-турр-турр – три раза обернется веретено – вот и второе мотовило полно золотой пряжи. Итак он работал до самого утра и перепрял всю солому, и все мотовила были полны золотой пряжи.

Девушка в восторге смотрела на его работу, но за все эти долгие часы ни разу не спросила у человечка его имени и не поблагодарила его, когда работа была сделана. Это опечалило его, но те часы наедине с ней лишь усилили его любовь, так что она уже еле умещалась в его теле.

Пока сказка сказывалась, я наблюдал за выражением его лица. Оно смягчилось, на нем была видна, печаль за себя, печаль от правдивости истории. Дортхен говорила тихо, но в комнате, кроме ее голоса, не раздавалось ни звука.

Тогда король привел Мельникову дочку в другую комнату, а была она побольше первой и тоже полна соломы, и сказал:

– За ночь ты должна перепрясть все это в золото. Если сможешь, то станешь моей женой, – а про себя подумал: «Хоть она всего лишь и Мельникова дочь, я все равно не отыщу женщины богаче».

Папа оцепенел.

– Верно! Она была ему не нужна. Ему нужно было золото. Я говорил ей! Но ей тоже не нужна была любовь. Она хотела стать королевой.

Дортхен и Лизетта переглянулись, но я знаком велел Дортхен продолжать. Однако она посмотрела на свою сестру, и продолжила та.

Эта история всем известна. Маленький человечек спрял пряжу и в третий раз, взяв с Александры обещание отдать ему ребенка. Через год она родила. (Меня.) Тогда он пришел к ней и потребовал исполнить свое обещание.

Королева пришла в ужас и стала предлагать человечку богатства всего королевства, чтобы он только согласился оставить ей дитя. Но человечек знал, что она не любит своего сына, потому что ее сердце было пустым и холодным, как звезда. И Вдох ответил: «Нет, мне живое милей всех сокровищ на свете».

Он смотрел на меня с такой печалью и кивал: да, мол, все это правда.

Взбешенная его отказом королева начала кричать и бесноваться, так что проявилась ее истинная, подлая душа. И под конец сказала: «Убирайся, коротышка. У меня уже есть придворный карлик».

– Как она меня ненавидела! Просто не могла на меня смотреть!

Лизетту раздражали его постоянные комментарии, и она громко прокашлялась.

Александра говорила и другие ужасные вещи. Когда Вдох почувствовал, что с него довольно, и понял, как она его презирает, он сделал один ее палец золотым, чтобы напомнить о своем могуществе. Но сердце его все еще болело по ней, и потому он дал ей еще один шанс:

– Даю тебе три дня сроку. Если за это время ты узнаешь мое имя, то пускай дитя останется у тебя.

Сказка продолжалась. Подлинная сказка о Вдохе, а не та, которую Дортхен и Лизетта Вильд приукрасили, рассказывая братьям Гримм более полутора веков назад. Разница заключалась в том, что именно эту версию папа рассказывал мне давным-давно в лесу близ Вены. Каждая подробность, каждый нюанс были те же: золотая кроватка, лягушка на руке, превратившаяся в человеческое дитя для гордой королевы, – всё.

В тот же день, но раньше сестры, смущаясь, рассказали мне, как братья Гримм смеялись и смеялись над именем Румпельштильцхен. Им хотелось записать сказку девушек, но в первозданном виде она казалась слишком грустной и неправильной. Маленький колдун не должен был уйти с украденным человеческим ребенком. Это ведь так странно и безнравственно. Нет, их история должна закончиться тем, что добрая праведная королева угадывает имя маленького человечка, так как ее очень расстроит разлука с ребенком. Конечно, имя колдуна должно быть Румпельштильцхен, потому что это самое дурацкое, смешное имя, какое они только слышали. Вильгельм спросил: «Кто из вас его придумал? Это гениально», – и Дортхен застенчиво ответила: «Я».

И вот Вдох с ребенком убежал из города в ту бурную черную ночь, и больше никто никогда их не видел.

На папу это произвело именно такое впечатление, как я и предполагал. К концу истории он прислонился к стене, плача и одновременно кивая в знак согласия. Кто-то еще, кроме него самого, наконец узнал и рассказал историю его печальной жизни.

Сестры же, со своей стороны, пришли в восторг от его реакции. Лизетта спросила, хорошо ли он себя чувствует, и он тихим, затравленным голосом ответил:

– Да.

Когда сказка была закончена, я выждал немного, прежде чем попросить выполнить мою просьбу. Первоначально, в Касселе, когда я попросил их об этом, обе изумились. И все! Я вернул их только для того, чтобы исполнить этот пустяк?

– Да, уважаемые дамы. Вы создали эту сказку. А теперь продолжите ее. Пожалуйста, сделайте мне одолжение и добавьте к ней маленький конец, финал. Навсегда. Навеки.

– Ты знаешь, кто это, папа?

Но он был в таком смятении, что как будто не слышал.

– Папа!

– Что? Нет. Кто это?

– Они тебя создали, папа. Твоим прототипом был какой-то человек по фамилии Рецнер, живший близ Касселя. Какой-то бедолага, который как-то раз, выполнив некоторую работу для фермерской жены, не получил за это плату. И ради получения заработанного он даже украл ее ребенка. Правильно, дамы?

– Да. А сказку мы придумали вместе.

Он бессмысленно посмотрел на меня. Что я такое несу?

– Они придумали тебя, папа! Ты не настоящий. Ты вышел из их головы. Смотри!.. Дортхен, будьте так добры закончить теперь эту сказку.

Она разгладила на коленях платье и глубоко вздохнула.

И вот, маленький человечек назвал мальчика Вахтером, потому что тот был человеческим ребенком и нуждался в человеческом имени. Но из-за своей большой любви к нему Вдох также научил его своей магии. Мальчик рос, зная, что такое быть человеком, а также зная, что такое – владеть великой магией.

Они жили вместе счастливо много лет. Но даже Вдох, какой бы волшебник он ни был, совершил одну ошибку. И совершил он ее, потому что никогда не мог понять многих человеческих вещей. Он позволил Вальтеру вырасти! Естественно, когда это произошло, мальчик влюбился в хорошенькую молодую девушку. И сказал папе, что хочет жениться и завести свою семью. Вдох не мог вынести мысли о разлуке с единственным любимым существом и сказал Вальтеру, что если тот женится, он его убьет. Но Вальтер был молод и сильно влюбился – как в свое время его колдун-отец влюбился в Александру. Вальтер не посчитался с отцом и все-таки женился на девушке.

– Что это? Что ты хочешь сказать? Как это они меня создали?

– Слушай.

Дортхен продолжила:

Гнев Вдоха был велик, как океан, и колдун поразил своего сына, убил на месте. Но жить вообще без всякой любви в этом мире было для маленького человечка невмоготу. И потому он вернул Вальтера к жизни в другое время в другом месте. Он надеялся, что в этой другой жизни его сын поймет, что нельзя быть одновременно человеком и колдуном. Смешав одно с другим, он может приносить несчастья всем своим близким. Вдох надеялся, что на этот раз его сын поймет: самое лучшее, чего можно в жизни пожелать, – это оставаться со своим отцом.

Как ни печально, но история повторилась и в новой жизни, и снова Вдох убил своего сына.

На этот раз реакция старика удивила меня. Вместо того чтобы раздуваться, он словно сникал, как будто правда высасывала из него все больше и больше его естества.

Но мне было все равно. Он хотел мою жизнь. А я его жизни не хотел. Моей любовью была Марис. Я не принадлежал к его жизни.

Дортхен вздохнула. Бедный папа повторял эту ошибку снова и снова и всегда с одним и тем же результатом. От этого он вел себя все более подло по отношению к единственному существу, когда-либо любившему его. И дело дошло до того, что с течением времени Вдох совершенно забыл, что такое любовь, и думал лишь о собственном счастье.

– Этот ужасный круг продолжал и продолжал вращаться вплоть до двадцатого века. А там имя мальчика было Уокер.

Папа взглянул на меня и протянул руку:

– Пожалуйста!

– Продолжайте.

– Однако в этой жизни Уокер нашел совершенную любовь в женщине, которая смогла показать ему тайные, утраченные части его души и существа. В них он нашел ответ на дилемму, погубившую все его прошлые жизни и счастье… Он отправился в Кассель и возродил сестер Вильд, изначально придумавших сказку о Вдохе. Уокер попросил их приехать в Вену помочь ему в борьбе против отца. И Лизетта и Дортхен согласились, поскольку знали, что такое истинная любовь… Они пришли и встретились с отцом, чтобы сказать ему, как они его создали. Осталось лишь одно. Уокер попросил их закончить сказку о Вдохе не так. Он попросил их сказать:

«Услышав конец их истории и узнав, откуда он на самом деле взялся, Вдох так опечалился, что вслед за своим сердцем сам превратился в стекло и разбился. Когда он умер, его магия умерла вместе с ним. Магия, которой он научил своего сына. Магия, которая позволила Уокеру вернуть сестер Вильд к жизни, чтобы они помогли ему. А когда Вдох исчез, Уокер снова стал просто человеком».

Раздался нежный звук, легкий, как биение сердца, а потом звон бьющегося о пол стекла. Я отскочил, но один из осколков поранил меня. Смахнув его, я посмотрел на кушетку, но там тоже никого не было.

4

Хорошо снова стать «просто человеком». Но бывают времена, когда я жалею, что больше не владею магией. Например, в то утро, когда я рассказал Марис о том, что в действительности произошло, и она так рассердилась, что я испугался, как бы у нее снова не началось кровотечение. Впрочем, оно не началось. После первой вспышки она села на своей широкой белой кровати и сказала:

– Я ведь все равно ничего не могла сделать, верно?

– Марис, ты все и сделала! Твой рисунок показал мне, как победить его.

– Потому что я написала «Дыша тобой» внизу? Большое дело.

– Нет, потому что ты указала мне на ту мою часть, которая всю жизнь – все мои жизни – была для меня закрыта. Если бы ты только открыла мне его имя, это не привело бы ни к чему хорошему. Это лишь наделило бы нас одинаковой силой. А показав мне город, ты открыла мне и его имя, и что мне делать. Через мгновение мне все стало ясно. И это сделала ты. Ты показала мне, как, один бы я не смог этого узнать… Трудно найти дорогу через чужое сердце, правда?

– Уокер, пообещай мне кое-что. Я надеюсь, со всем этим покончено. Верю, что ты победил. Но если что-то когда-нибудь снова случится, ты должен рассказать мне. Обещаешь?

– Все кончено, Марис. Больше ничего не случится.

– Все равно. Ты должен обещать мне это.

– Хорошо.

– Подними правую руку и поклянись.

– Обещаю все тебе рассказывать.

– И не только о магии. Если я стану невыносимой и ты не сможешь терпеть чего-то во мне, ты не должен этого скрывать. А должен сказать. Договорились? Обещаю сделать то же со своей стороны.

– Договорились.

Я сдержал свое обещание. Шесть месяцев спустя, в день, когда это случилось, я рассказал Марис о девочке в дверях.

Раздался звонок. Открыв дверь, я моментально понял, кто это, и еще раз убедился, что ничего не делается без того, чтобы потом об этом не пожалеть.

Она была в длинном красном плаще с капюшоном, закрывавшим всю фигуру и голову. У нее были белокурые волосы, кожа цвета меда, а губы такие же красные, как плащ.

«Жила-была одна девочка, и такая милая, что кто ни взглянет на нее – сразу полюбит». Позже я нашел эту строчку.

– Знаешь, кто я?

– Да, кажется, знаю.

– Я Красная Шапочка. Мы слышали о тебе. Все мы слышали о том, что ты натворил. И нам это не нравится. Ты опасный человек.

Наш сын…