Лени Саломон влюбилась, на этот раз — серьезно. После того странного ланча с Флорой и Изабеллой она думала только о том, чтобы найти своего возлюбленного и забраться с ним на пару часов в постель.

Какой-нибудь месяц назад ей и в голову бы не пришло думать об этом человеке такое. Его звали Джон Фланнери. По нескольку раз в день Лени ловила себя на том, что повторяет это имя — ДЖОН ФЛАННЕРИ — просто для того, чтобы еще раз ощутить его на языке и, разумеется, подумать о его владельце. В последние дни она провела немало времени, думая о нем.

На первый взгляд менее подходящего любовника ей трудно было даже представить. Физически до ее излюбленного типа ему было как до луны пешком. К огромному своему сожалению, Лени клевала на красивые клише: ей нравились галантные, элегантно одетые, свободно владеющие тремя языками, набриолиненные обладатели узких, умещающихся в нагрудном кармане пиджака, изящных бумажников с прорезями для двенадцати кредитных карточек.

А этот мистер Джон Фланнери ростом был низковат, коренаст, да и вид у него был такой, словно все его вещи так и шли в носку прямо из сушилки, не успев даже поздороваться с гладильной доской. У него была бородка цвета соли с перцем, и в свои пятьдесят четыре года он слегка смахивал на Эрнеста Хемингуэя, именно на него, чьи книги Лени терпеть не могла.

А еще он был на двадцать два года старше самой Лени. Стоило ей об этом подумать, как ее чуть ли не в краску бросало. Тем не менее она в него влюбилась, и точка. Лени Саломон была прагматиком. Она была калекой. И красавицей. Много лет назад она вышла замуж не за того парня и с тех пор так и не нашла в себе смелости расстаться с ним, хотя и знала, что без него будет гораздо счастливее. Все это она про себя знала, но придавала этому знанию не больше важности, чем оно заслуживало. И вот теперь она влюбилась в мужчину, который стал мужчиной еще до ее рождения.

Они повстречались в трамвае. Он спросил, как добраться до квартиры Зигмунда Фрейда. Когда трамвай подходил к ее остановке у ратуши, они уже весело смеялись. Он успел пригласить ее на чашечку кофе, а она — ответить согласием. Раньше она никогда такого себе не позволяла, хотя мужчины все время пытались ее подцепить. Это было совершенно не в ее стиле, но, поговорив с ним минут пять, она решила, что ей просто необходимо послушать его еще.

Четыре года назад он прозрел. Точнее говоря, сидя однажды днем за огромным столом в Силиконовой долине, он вдруг понял, что вся его жизнь сводится к зарабатыванию уймы денег, с которой он останется, когда наступит старость.

Неделю спустя он уволился с работы, обратил в наличность все свое имущество и отправился путешествовать. С тех пор он дважды объехал вокруг света и останавливаться пока не собирался. Он видел призрак буддистского монаха в Сальяне, Непал. Учился готовить под руководством трижды коронованного повара в Риме, тренировал лошадей одного миллионера в северной Германии и помог одной женщине, которую встретил на кулинарных курсах, построить дом на острове Сифнос в Греции. В старости ему будет что вспомнить. Одной из причин, по которой Фланнери бросил работу, было именно то, что, прожив полвека, он не имел практически никаких воспоминаний. Было, конечно, несколько, так, горсточка, слабое оправдание пятидесяти лет жизни.

Заметив хромоту Лени, Джон улыбнулся. Она еще никогда не встречалась с такой реакцией. Ее это и поразило, и заинтриговало. Оказалось, что его мать в детстве переболела полиомиелитом. Результатом была такая же хромота, как у Лени. Он вырос, учась ходить медленно, приноравливаясь к ее шагу. Для ребенка это трудно. Зато он рано научился терпению и внимательному отношению ко всем, кто его окружает. Это сделало его куда более наблюдательным и восприимчивым к деталям, чем большинство людей.

Лени редко говорила о себе, так как была застенчива, замкнута и в глубине души не считала себя таким уж интересным человеком. Но в тот день она многое рассказала Фланнери о своей жизни. Она болтала в кафе и потом, когда они сидели в публичном саду, тоже. Он задавал личные вопросы, но никогда не выходил за рамки приличий и не лез не в свое дело. Неотразимые вопросы, заставлявшие ее задумываться, хотя речь шла о ней самой, о ее взглядах и ощущениях. Чувство было такое, точно она смотрелась в новое зеркало, которое показывало ей саму себя в таком ракурсе, какого она никогда прежде не замечала. Она рассказала ему в тот день о себе такое, чего, может, и не следовало бы говорить, но разговор оставил у нее только приятные воспоминания и желание вновь видеться и говорить с этим человеком.

Под конец их первой встречи Лени дала ему номер своего сотового, а не домашнего телефона. Записывая его, она прекрасно знала, почему так поступает: не хотелось, чтобы в один прекрасный день Джон позвонил ей домой и наткнулся на ее мужа. «Гадкая девчонка», — подумала она, передавая бумажку с номером Эрнесту Хемингуэю.

Долгое время она даже не представляла, к чему идет их связь. Фланнери был невероятно забавен, умен и неизменно проницателен. Несмотря на возраст, его глаза сияли, широко открытые навстречу жизни и всем ее возможностям. Многое из того, что он говорил, надолго оставалось в ее памяти. Нередко она ловила себя на том, что целый день обдумывает его слова. Особенно наслушавшись, как кудахчет или ноет о своих делах ее муж, бла-бла-бла.

Контраст между двумя мужчинами был разительный. Один тридцатичетырехлетний, красивый, успешный и наглухо закрытый для всего, что не входило в сферу его интересов. Зато второй — совсем, совсем другой, определенно.

А еще муж Лени не любил собак. Однажды Джон Фланнери пришел на их очередную встречу с Любой, датским догом, похожим на ожившее черно-белое полотно Джексона Поллока. Увидев огромную псину впервые, Лени прямо в ладоши захлопала от радости. Собака была тиха, как омут. На людей она смотрела с интересом, а особо везучим клала на колени свою массивную голову и закрывала глаза. Когда она в первый раз проделала это с Лени, та засмеялась и сказала, что у нее на коленях как будто лежит арбуз.

— Я всегда говорю, что выгуливаю аэробус.

— Вот-вот, точно! Ты и путешествуешь с этой громадиной?

Фланнери улыбнулся и потрепал Любу по спине.

— Ну конечно, а почему бы и нет? В поезда ее пускают. Когда она хорошо себя ведет и у нее есть билет.

— Она объехала с тобой весь свет?

— Нет, только Европу. Я приобрел ее в Греции, когда был там. С тех пор она со мной. А разве я не рассказывал тебе ее историю?

Лени покачала головой, едва не мурлыча от удовольствия. Она всегда полагала, что Фланнери — ирландец, с таким-то именем и талантом рассказывать — завораживающе, смешно, иронично. Ей уже не терпелось услышать продолжение.

— Помнишь, я говорил тебе, что поехал в Грецию, чтобы помочь приятельнице построить дом? Ее звали Хелен Варко. Мы познакомились в Риме, на курсах кулинарии, которые посещали вместе, и стали друзьями. Чего она не сказала мне с самого начала, так это что она умирает. Перед смертью ей хотелось сделать две вещи: научиться готовить пару-тройку отменных блюд у настоящего шеф-повара и начать строить дом, который она проектировала годами, на своем клочке земли на Сифносе… Люба была ее собакой.

Как это нередко бывало, Фланнери вдруг умолк и уставился куда-то в пространство. Со временем Лени научилась не отвлекать его в такие минуты. Она думала, что он предается воспоминаниям или обдумывает что-то, прежде чем продолжить рассказ. Она никогда не спрашивала, что означают эти внезапные паузы, и в конце концов даже полюбила их как еще одно проявление многогранной и непредсказуемой личности Джона.

На самом деле Фланнери не преследовал никакой другой цели, кроме драматического эффекта. Впервые он использовал этот прием в день их с Лени знакомства и увидел, как она буквально застыла на краешке стула, ожидая продолжения рассказа. С тех пор он включил его в свой репертуар.

— К чему все это идет?

Застигнутая врасплох, она и вправду не поняла, о чем он. Какое-то время она ничего не отвечала, только моргнула несколько раз, пытаясь угадать направление его мыслей.

— К чему идет что, Джон?

Он показал пальцем на нее, потом на себя, на нее, на себя. Смотрел он прямо на нее, но его глаза ничего не выражали.

— Это. Ты и я, Лени. К чему приведет то, что происходит между мною и тобой?

Не успела она обдумать его вопрос, а подсказанные и отшлифованные годами опыта вымыслы, домыслы, увертки и отговорки уже крутились у нее на языке. Лени Саломон хорошо умела лгать и изворачиваться, в этом она поднаторела. Скрытные люди все такие. Она уже знала, как будет маневрировать словесными уловками: сначала она спросит: «Что ты имеешь в виду, Джон? Я не знаю, о чем ты говоришь. Что между нами такое происходит?» И, что бы он на это ни ответил, она добавит…

Нет.

Ее сердце поднялось и громко сказало НЕТ, — не на этот раз, не с этим хорошим человеком. Не надо лжи, не надо притворства. Внутри Лени началось соревнование — кто кого перекричит: сердце вопило «Скажи ему правду!» — в то время как вся остальная ее перепуганная сущность возмущалась: «Ты что, спятила?»

Она почти влюбилась во Фланнери. Она его уже обожала. И это была правда. Никаких сомнений — еще пара встреч и разговоров, и она будет его со всеми потрохами. Так что же, все это ему рассказать? Да, именно это.

Он смотрел на нее неподвижно, как сова. Время от времени он моргал, но реже, чем ей хотелось бы. Он и впрямь походил на сову, когда сидел напротив и ждал от нее правды, от которой у всех начнутся неприятности. Ее увечную ногу заломило, и Лени едва не улыбнулась. Потому что эта нога всегда начинала ныть, когда у нее были проблемы. Она не знала почему, но это случалось регулярно; как будто даже нога предупреждала: «Не пытайся отрицать, ты влипла».

— А что думаешь ты, Джон?

Он ответил сразу:

— Когда-то я был женат. Я тебе не рассказывал, но это так. Боялся сказать, некоторым женщинам это не нравится. Им кажется, что развод — это обязательно пятно в биографии. Но наш брак был очень хорошим, и, оглядываясь назад, я не изменил бы в нем ни одной мелочи, даже если бы мог.

Лени не понимала, к чему он клонит, но предпочла не перебивать. Она-то с самого начала полагала, что Джон был женат и, может быть, не однажды.

— Наш брак распался через двенадцать лет просто потому, что мы начали развиваться в разных направлениях. Такое бывает. С тех пор я не слишком… общителен в этом смысле. И потому мне было так легко собраться и уехать из Америки. Ничто меня там не удерживало, никакие обязательства. Но когда я оказался в Греции, где помогал Хелен строить ее дом, я словно снова женился, и мне это очень нравилось. Тесная связь и общение с человеком, который тебе небезразличен, — прекрасная штука. И тогда я понял, как много потерял за годы, которые провел один.

Лени не удержалась и спросила:

— Ты был с Хелен?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Никто из нас этого не хотел. Мы знали, что нам суждено быть только друзьями, но мы и за это были благодарны. Этого было более чем достаточно. Я считал, что Вена станет для меня лишь транзитной остановкой. Думал, пошатаюсь здесь несколько дней, взгляну на полотна Климта, может быть, оперу послушаю, поем захеровского торта… А потом я встретил тебя, и все началось. И вот я не знаю, что с этим делать. — Он улыбнулся, впервые за несколько минут, погладил собаку. — Я спрашивал у Любы, что мне делать, но она не отвечает.

Лени внутренне содрогнулась, но и сама не могла бы сказать, от страха или от радости. Слова не шли на ум. Хотелось что-нибудь сказать, но в голове не было ничего — ничего, кроме громадной надежды на то, что он продолжит говорить о своих чувствах.

— А знаешь, почему я пришел с Любой именно сегодня, а не раньше? Причин две — во-первых, я боялся, а вдруг ты не любишь собак. Смешно, правда? Ну не любишь, и какая разница? Но, пусть это глупо, для меня это было важно… Другая причина была такая: сегодня утром я проснулся и, лежа в постели, подумал: «А захвачу-ка я сегодня собаку. Если они друг другу понравятся, я расскажу Лени про то, что я разведен. Даже если ее это шокирует, все равно, пора ей узнать». Так что это вы с Любой во всем виноваты. Если бы вы друг другу не понравились, то ты ничего такого не услышала бы.

У Лени отнялся язык. Нет, не так. Просто мысли, слова, желание рассказать Джону о своих чувствах подвели ее, как хромая нога. И тут же она ясно, как при вспышке молнии, увидела, что своей беспомощностью перед ним обязана отчасти отсутствию опыта. Именно так — просто она не привыкла открыто говорить о своих чувствах. Даже с мужем, который плохо ее знал, и которому, что самое ужасное, не было до нее дела.

Фланнери завел ее в чужую страну, на языке которой она знала слов десять, чего едва-едва хватало, чтобы разбирать уличные знаки. Все вокруг было такое чужое, и от этого становилось страшно и весело в равной степени. Между ними ничего еще даже не произошло, но все же…

— Ты что-нибудь скажешь?

Голос у него был тихий и неуверенный, осторожный. Теперь все зависело от Лени. Оба это знали. Он свою правду сказал, настала ее очередь. Она знала, что любые слова, которые она произнесет сейчас, будут восприняты как правда. Она могла соврать, сочинить ложь размером с луну, и он все равно поверил бы ей, настолько серьезный момент переживали они сейчас вместе.

За несколько дней до этого Джон упомянул одну цитату, которую очень любил. Лени услышала ее впервые и тоже полюбила. «Раскрой объятия, если ты хочешь, чтобы тебя обняли».

Пусть сейчас у нее нет слов, зато есть руки. Ими она и ответила на его вопрос. И когда она вдруг поняла, что делать, ее лицо впервые за все время разговора приняло спокойное выражение. Подняв руки со стола, она начала медленно разводить их в стороны, словно хотела показать ему, какой величины рыбу поймала. Постепенно расстояние между ее ладонями стало больше, чем любая рыба, а ее руки продолжали раздвигаться в стороны, насколько могли. Она раскрывала объятия, потому что хотела, чтобы ее обняли.

Фланнери сразу понял смысл ее жеста и, улыбаясь, энергично затряс головой. Увидев это, увидев, что он проник в суть ее пантомимы, Лени не могла больше устоять перед этим человеком. Будь что будет. Если в конце концов он сделает ей больно, что ж, так тому и быть. Она, как и он, стремилась накопить яркие, восхитительные воспоминания. И единственное, чего она никогда не испытывала…

Странное выражение возникло вдруг на ее лице. Фланнери заметил это и уже хотел было спросить, в чем дело, но удержался. Он понял, что наступил критический момент.

Лени поднесла ладонь к лицу и прикрыла ею рот. Ее первой мыслью было: «Я никогда не испытывала большой любви». Но едва это предложение, это понимание мелькнуло у нее в мозгу, как два совершенно иных слова выскочили перед ним и заняли место других двух слов: «настоящее доверие» сменило «настоящую любовь». Содрогнувшись, она поняла, что никогда не испытывала настоящего доверия. Это открытие оказалось для нее поучительным и страшным. Лени Саломон вдруг открыла, что никогда в жизни не только никого не любила, но и никому не доверяла по-настоящему.

Если она и доверяла кому-то, то всегда с оговорками, не важно, были то ее родители, ее муж или даже лучшие подруги Флора и Изабелла.

Она доверяла своей работе, но только потому, что доверяла ее точности и своему умению. Но людям, хотя бы одному-единственному человеку? Испытывала ли она стопроцентное доверие хотя бы к одному-единственному человеку? Нет. Не отнимая ладони ото рта, она сидела, глядя на Фланнери, но не видя его. Ее глаза наполнились слезами, и она заплакала.

Странная была картина: красивая молодая женщина сидит, зажав ладонью рот, в глазах скорее испуг, чем печаль, а по щекам льются слезы. Мужчина средних лет, сидящий возле нее, это видит, но ничего не делает. Не протягивает руку, чтобы дотронуться до нее, не заговаривает, не пытается ее успокоить. Но и не встает, чтобы уйти, как если бы они ссорились. Огромный датский дог спит на полу у ног мужчины, безразличный к происходящему. Случись вам наблюдать за этой парой со стороны, вы бы наверняка спросили себя: что, черт возьми, там стряслось? Что между ними происходит?

Но картинка, которую они составляют, настолько загадочна, что вы продолжаете смотреть на них. Наконец взгляд мужчины скользит к вам. Вы смущенно отводите глаза, но недостаточно быстро: в какую-то долю секунды ваши взгляды пересекаются. То ли его глаза, то ли лицо или поведение, то ли еще что-то, не поддающееся словесному описанию, пугает вас до полусмерти. Ощущение страха настолько сильное, что вы неловко встаете, бросаете на столик деньги — слишком много за бокал вина — и, не оглядываясь, торопитесь прочь. А случись вам оглянуться, вы встревожились бы еще больше, потому что незнакомец по-прежнему не отрывает от вас глаз, теперь уже от вашей спины. Впечатление такое, будто он запоминает, как вы выглядите, записывает номер вашего автомобиля на будущее, когда ваши пути снова пересекутся, на этот раз уже не случайно.

* * *

Несколько недель спустя, после странного ланча с подругами, Лени остановилась посреди тротуара и, побегав пальцами по клавишам сотового, набрала номер Джона. Улыбаясь, она закрыла глаза и подумала о том, где он может сейчас быть. Представила его дома, в его квартирке из двух маленьких, но очаровательных комнат, в доме на солнечной стороне улицы, во Втором районе, возле парка Аугартен. Один друг, на год уехавший в США работать по контракту, пустил его туда пожить. У Фланнери оказалось очень много друзей. Он всегда отзывался о них с большой симпатией, и, судя по тому, что жил он в квартире бесплатно, это чувство было взаимным. Она представила, как он, стоя посреди залитой солнцем гостиной, опускает руку в карман за голубым телефоном, который она подарила ему то ли в шутку, то ли всерьез.

Или он может быть сейчас в парке, с Любой, сидит на зеленой деревянной скамейке где-нибудь в зоне для выгула собак и читает газету, а пес лежит у его ног, удовлетворенно наблюдая суету вокруг. Лени любила ходить с ними в парк и наблюдать, как встречные — и животные, и люди — реагируют на Джонова гиганта.

— Алло?

Простой звук его голоса мгновенно успокоил ее, закрыв все хлопающие от сквозняка двери ее сознания. Он был именно там, где она хотела чтобы он был.

— Джон, это я, Лени.

— Привет, Босс.

Каждый раз, когда они разговаривали, он находил для нее новое имя, новое прозвище: Босс, Конфетка, Приятель. Список все рос и рос. Никто и никогда не обращался к ней так, как он. И от этих прозвищ она всегда улыбалась, потому что они были в его манере.

— Где ты?

Он ответил без промедления:

— У тебя на языке. В твоей ладони.

Ответ был настолько неожиданным и личным, что она чуть в обморок не упала.

— Джон, мы можем сегодня увидеться?

Теперь его голос изменился. Когда она услышала его вновь, он стал озабоченным, а не дразнящим.

— Разумеется. Что стряслось? Что-нибудь не так, Лени?

— Нет, нет. Да. Я не знаю. Просто мне нужно тебя увидеть.

И она вдруг чуть не заплакала. Почему?

— Разумеется, мы встретимся. Где ты? Я в парке с Любой.

Лени по-прежнему чуть не плакала, но в то же время по ее лицу расплывалась широкая улыбка. Она была рада услышать, что он именно там, где она и предполагала. Ей нравилось, что она не ошиблась на его счет. У нее возникло ощущение, что они настроены на одну волну.

— А где Люба? Ты газету читаешь?

— Она у моих ног, смотрит, как коккер-спаниель писает на куст, и да, я читаю газету. Неужели я настолько предсказуем? Какая тоска. Что стряслось, подружка? Голосок у тебя невеселый.

— У меня только что был какой-то странный ланч, и я не знаю, но было бы действительно очень здорово увидеться сегодня, если ты, конечно, не против.

— Нет, конечно не против. Хочешь прийти ко мне сюда или куда-нибудь еще?

«Я просто хочу с тобой трахнуться», — вот что ей хотелось сказать ему на самом деле, но она не решалась. С Фланнери Лени и так говорила и делала то, на что раньше не считала себя способной. Но эту фразу она не в состоянии была выговорить.

— Может, встретимся у тебя? Я сейчас в Первом районе. Возьму такси и буду у тебя через десять минут.

— А может, через часок? Я заскочу в пару мест по дороге, а потом встретимся у меня. Годится?

— Да — через час.

Облегченно выдохнув, она представила себе ключи от его квартиры, которые лежали во внутреннем кармане ее сумочки — их специальном домике. Хозяин квартиры оставил Джону два комплекта, когда тот въезжал. В первый же визит Лени, после того как они впервые переспали друг с другом, Джон отдал ей один комплект. И сказал: «Ну вот, теперь, если я потеряю мои ключи, ты придешь и впустишь меня своими». Иногда, наедине с собой, когда ей бывало грустно, Лени доставала из сумочки эти ключи и просто держала их на ладони. Теперь все было хорошо. Она захлопнула свой телефон и взялась за трость, прислоненную к ноге. Она пройдется по Кертнерштрассе, подышит воздухом, а потом поймает такси и поедет к его дому. Теперь все хорошо.

* * *

В ста футах от нее, в тени дверного проема, стоял Фланнери и наблюдал, как Лени медленно ковыляет прочь. Нажав кнопку отключения на голубом телефоне, он опустил его в карман. Не успев коснуться дна, тот зазвонил снова. Сегодня он пользовался популярностью. Снова вынув телефон, он ответил:

— Алло?

— Ты где?

Он ухмыльнулся, услышав этот требовательный голос. Эта не привыкла задавать вопросы, нет, она привыкла раздавать приказы, даже если они заканчиваются знаком вопроса.

— У тебя на языке. В твоих ушах.

Цыкнув от нетерпения, она оборвала его:

— Не валяй дурака. Где ты?

— Купаю буйвола.

Причудливость этого ответа на миг остановила даже ее.

— Что ты делаешь?

— Я в Калькутте, купаю водяного буйвола. Я стал джайнистом. Это один из наших ритуалов.

— Кем ты стал? — И она нетерпеливо провела рукой по длинным рыжим волосам.

— Джайнистом. Это такая религия. Основана на учении Махавиры, шестой век до нашей эры.

— Что ты, черт возьми, несешь?

Но теперь она хихикала, понимая, что он снова взял над ней верх. За это она его и любила. Она могла командовать кем угодно, но только не этим человеком. Она притворялась, будто злится на его выходки. На самом деле ей нравились его непредсказуемость и независимость от всех, в том числе и от нее.

— Ничего. Абсолютно ничего. Я на берегу Дуная, выгуливаю собаку. — Он говорил это, глядя, как пешеходы спешат по одной из оживленнейших улиц Вены. Дунай был в пяти милях.

— Давай сегодня встретимся. Умираю, до чего с тобой в постель хочется.

Он следил за хорошенькой женщиной, которая шла мимо, вертя безупречной попкой. Ее звали Урсула. На миг он задумался, стоит ли беспокоиться, чтобы войти в ее жизнь. Она любила небесно-голубой цвет и хорошо потрахаться в каком-нибудь необычном месте, например, на кухонном столе или на капоте автомобиля. Заглянуть в будущее Урсулы он не мог, зато знал все, что только можно было знать о ней сейчас.

— Эй, Ромео, ты меня слышишь? Хочешь со мной в постель или нет?

— Потише можно? Я тут как раз соображаю, получится ли сегодня встретиться, но я, похоже, не могу. У меня сегодня важная встреча в городе, которая может и затянуться. В противном случае я был бы счастлив хоть целый день снимать кожицу с виноградинок для вас, миссис Воэн. А как насчет завтра? Я принесу виагры, и у нас будет длиннннная вечеринка.

Он знал, что она согласится, но сначала минуту-другую попритворяется, будто думает. Потому что не хочет, чтобы он считал ее слишком доступной. Женщины такие предсказуемые.

— Может, пойдем в какой-нибудь отель? Обожаю встречаться с тобой в отелях. Так еще развратнее.

Он решил, что пора кончать разговор и идти искать Урсулу. И почему каждую вторую женщину в Австрии непременно зовут Урсулой? Кому вообще придет в голову назвать так свою дочь? До встречи с Лени оставалось еще около часа. Времени больше чем достаточно для того, чтобы забить стрелку с Уррррсулой. Уж слишком хороша задница, грех упускать. И, не задержавшись с ответом ни на мгновение, он произнес в телефон свою реплику голосом сексуальным, ликующим и добродушным одновременно:

— Флора Воэн, мы пойдем с тобой в любой отель, какой ты захочешь.