Глава 45

Три миллиарда сердцебиений

Карл Саган, познакомивший множество людей с чудесами космоса, умер в 1996 году. В 2003 году на одном мероприятии вопрос о Сагане задали Энн Друян, его жене. Её ответ стоит процитировать полностью:

Когда мой муж умер, то, поскольку он был знаменит и известен своим отсутствием религиозности, люди стали подходить ко мне — они порой приходят и теперь — и спрашивать, изменился ли Карл в конце и стал ли верить в загробную жизнь. Также меня часто спрашивают, думаю ли я, что когда-нибудь увижу его снова.

Карл встретил смерть с бестрепетной отвагой и никогда не искал убежища в иллюзиях. Трагедия в том, что мы знали: нам никогда больше не увидеть друг друга. Я не надеюсь на воссоединение с ним. Но вот что прекрасно: всё время, что мы были вместе, почти двадцать лет, мы жили, ярко осознавая, как коротка и драгоценна жизнь, и ценили её. Мы никогда не умаляли значение смерти притворством, будто она не вечная разлука, а что-то иное.

Каждое мгновение, что мы жили и были вместе, было чудом — но не необъяснимым или сверхъестественным. Мы знали, что нам выпала счастливая случайность... Что чистая случайность может быть настолько щедра и добра... Что мы смогли найти друг друга, вы знаете, это так красиво описал Карл в «Космосе» — среди громадного космоса и безбрежного времени... Что мы смогли быть вместе на протяжении двадцати лет. Вот то, что поддерживает меня, и в этом гораздо больше смысла...

То, как он относился ко мне и как я относилась к нему, то, как мы заботились друг о друге и о нашей семье, пока он был жив. Это гораздо более важно, чем идея, будто мы однажды снова увидимся. Думаю, я никогда больше не встречу Карла. Но я встретила его. Мы встретились друг с другом. Мы нашли друг друга в космосе, и это было прекрасно.

Немного найдётся столь важных проблем, как вопрос о том, продолжается ли наше существование после смерти. Я верю в натурализм не потому, что его истинность мне импонирует, а потому, что он, на мой взгляд, наиболее точно описывает наблюдаемый мир. Следствия натурализма во многом жизнеутверждающие и раскрепощающие, но отсутствие посмертной жизни оптимизма не внушает. Было бы здорово каким-то образом жить и дальше, при условии, что моё дальнейшее бытие будет относительно приятным и меня не будут терзать мерзкие демоны. Я не претендую на вечность, но, пожалуй, мог бы с интересом провести ещё несколько сотен тысяч лет. Как ни жаль, факты не оправдывают таких ожиданий.

Стремление продолжать жить после того, как закончится наш естественный срок, — часть более глубокого человеческого порыва: надежд, чаяний, что наша жизнь что-то значит, что у неё вообще есть цель. Феномен «причин» зачастую полезен при описании человеческого макромира, но, пожалуй, неприменим в рассуждениях о происхождении Вселенной или о природе законов физики. Применим ли он при рассуждении о жизни? Есть ли причины тому, что мы здесь оказались, причины, по которым всё происходит именно так, а не иначе?

Нужна смелость, чтобы признать, что наша жизнь конечна, и ещё большая смелость, чтобы признать пределы того смысла, который может быть в нашем существовании. Наиболее красноречивая часть размышлений Друян — это не признание того, что она больше не встретится с Карлом, а уверенные слова о том, что они с Карлом встретились по чистой случайности.

Наша конечная жизнь напоминает нам, что человек — часть природы, а не отделён от неё. Физик Джеффри Уэст изучал ряд замечательных законов масштабирования, которые прослеживаются в разнообразных сложных системах. Это закономерности, описывающие, как одно свойство системы реагирует на изменение другого свойства. Например, у млекопитающих ожидаемая продолжительность жизни вычисляется как средняя масса особи в степени ¼. Это означает, что если первое животное в шестнадцать раз массивнее второго, то оно проживёт вдвое дольше, чем второе. В то же время интервал между ударами сердца у млекопитающих также масштабируется по принципу «масса тела в степени ¼». В результате два эффекта компенсируют друг друга, и число сердцебиений в течение жизни у всех млекопитающих получается примерно одинаковым — около 1,5 миллиарда раз.

Сердце обычного человека бьётся с частотой от шестидесяти до ста ударов в минуту. В современном мире мы располагаем продвинутой медициной и качественным питанием, поэтому человеческая жизнь длится примерно вдвое дольше, чем позволяют предположить уэстовские законы масштабирования. Допустим, что это три миллиарда сердцебиений.

Три миллиарда — не такое уж большое число. Как вы распорядитесь этими сердцебиениями?

* * *

Такие идеи, как «смысл», «мораль» и «цель», абсолютно не фигурируют в Базовой теории квантовых полей — физической модели, лежащей в основе нашей повседневной жизни. Нет в этой теории ни «ванн», ни «романов», ни «правил баскетбола». Однако это не отменяет реальности перечисленных феноменов — каждый из них играет существенную роль в успешной высокоуровневой эмерджентной теории мира. То же касается смысла, морали и цели. Они не встроены в архитектуру Вселенной, а возникают как способы рассуждения об окружающей человека среде.

Однако есть разница: поиск смысла — это не очередная научная дисциплина. Наука стремится описать мир максимально точно и эффективно. Поиск лучшей жизни не таков: он связан с оценкой мира, суждением о существующих и возможных вещах. Мы хотим иметь возможность указывать на различные возможные события и говорить: «К этому следует стремиться» или «Так нам следует поступать». Наука практически индифферентна к таким суждениям.

Истоки таких ценностей лежат не в окружающем мире, а внутри нас. Мы — часть мира, но уже знаем, что лучше всего рассуждать о нас как о мыслящих целеустремлённых действующих лицах, способных делать выбор. В частности, нам неизбежно приходится выбирать, какую жизнь вести.

Мы не привыкли мыслить таким образом. Бытовая онтология трактует смысл как нечто принципиально отличное от физического наполнения мира. Смысл может быть ниспослан Богом или неотделим от духовного измерения жизни, или являться элементом телеологической составляющей самой Вселенной либо частью невыразимого, трансцендентного аспекта реальности. Поэтический натурализм отрицает все подобные возможности и требует, чтобы мы сделали драматический шаг: стали рассматривать смысл аналогично другим концепциям, изобретённым человеком для рассуждения о Вселенной.

* * *

Рик Уоррен открывает свою книгу-бестселлер «Целеустремлённая жизнь» простым предупреждением: «Всё дело совсем не в вас». Может показаться странным, что книга, к которой столь многие люди обратились за успокоением и советами, начинается с такой приглушённой ноты. Но Уоррен апеллирует к совершенно конкретному человеческому чувству: ощущению, что тебя одолевают жизненные проблемы. Он предлагает читателю простой выход: оказывается, всё дело не в вас, а в Боге.

Необязательно соглашаться с теологией Уоррена, чтобы прочувствовать этот импульс. Дело может быть не только в нас, но и в чём-то другом: мы можем иметь духовные склонности, но не принадлежать к традиционной церкви, можем чувствовать глубокую связь со своей культурой, нацией или семьёй или верить в объективные трактовки смысла, имеющие научную основу. Любая подобная стратегия может одновременно оказаться и вызовом (в том смысле, что будет нелегко жить по задаваемым ею стандартам), и успокоением, поскольку она, по крайней мере, задаёт стандарты.

Поэтический натурализм не предлагает такого избавления от необходимости подходить к жизни творчески и по-своему. Дело в вас: то есть в вас, во мне и в любом другом человеке, который сам должен создать для себя смысл жизни и её цель. Такая перспектива может быть страшной, если не сказать опустошающей. Мы можем решить, что хотим посвятить себя чему-то большему, но такое решение исходит от нас.

После пришествия натурализма изменилась та точка отсчёта, с которой большинство из нас начинало осмысливать своё место во Вселенной. Мы подобны Уайлу Койоту и только что взглянули вниз. Нам нужна твёрдая почва под ногами, либо придётся научиться летать.

* * *

Идея о том, что нам самим приходится самостоятельно формулировать смысл своей жизни, вызывает закономерное беспокойство сразу в двух отношениях.

Во-первых, а не жульничество ли это. Может быть, мы занимаемся самообманом, думая, что наша жизнь станет полноценной, как только мы признаем себя частью физического мира, совокупностями элементарных частиц, подчиняющихся законам физики. Разумеется, вы можете сказать, что ведёте насыщенную и плодотворную жизнь, посвящая себя семье, друзьям, отдаваясь своей профессии, работая ради того, чтобы мир стал лучше. Но так ли это на самом деле? Если ценность, которую мы придаём таким вещам, объективно не определена и если через сто с чем-то лет вас уже не будет, чтобы оценить какие-либо результаты вашей жизни, то как можно утверждать, что ваша жизнь действительно что-то значит?

Это просто брюзжание. Допустим, вы искренне и страстно кого-то любите. Предположим, вы также верите в высшую духовную власть и считаете, что ваша любовь — проявление этой великой священной силы. Но вы также честный байесовец и готовы уточнять субъективные вероятности исходя из фактов. Так или иначе с течением времени у вас накапливается критическая масса новой информации, под влиянием которой планета ваших убеждений превращается из духовной в натуралистическую. Вы утратили то, что считали источником своей любви, — потеряете ли вы при этом и саму любовь? Обязаны ли вы теперь думать, что та любовь, которую вы ощущали, стала в некоторой степени неправильной?

Нет. Ваша любовь никуда не исчезла, она так же чиста и верна, как ранее. Теперь вы будете иначе объяснять ваши чувства, поскольку изменился ваш базовый онтологический лексикон, но вы по-прежнему любите. Вода не перестаёт быть мокрой, когда вы узнаёте, что она состоит из водорода и кислорода.

То же касается целей, смысла, чувства правильного и неправильного. Если вы стремитесь помогать тем, кому повезло меньше, чем вам, то неважно, что именно вас мотивирует: вера в то, что такова воля Божья, либо личное убеждение, что так поступать правильно. Ваши ценности при этом не становятся менее реальны.

* * *

Вторая проблема при самостоятельном формулировании смысла — в том, что не знаешь, с чего начать. Если ни Бог, ни Вселенная не помогут нам придать значимости собственным действиям, то весь проект кажется подозрительно необоснованным.

Однако исходная точка есть, она — мы сами. Мы, живые и мыслящие существа, появились благодаря движению и мотивации. На базовом биологическом уровне нас формируют не атомы, из которых мы состоим, а динамические закономерности, которым мы следуем, живя в этом мире. Самая важная черта жизни заключается в том, что она возникает из равновесия под действием второго закона термодинамики. Чтобы жить, мы должны постоянно двигаться, обрабатывать информацию и взаимодействовать с окружающей средой.

На человеческом уровне динамическая природа жизни проявляется в виде желаний. Мы всегда чего-то хотим, даже если хотим освободиться от пут желаний. Это нежизнеспособная цель: чтобы оставаться в живых, мы должны есть, пить, дышать, поддерживать обмен веществ и в принципе удерживаться на гребне волны возрастающей энтропии.

В некоторых кругах желания порицаются, но это несправедливое осуждение. Любопытство — тоже желание, равно как и отзывчивость и художественный порыв. Желание — это один из аспектов заботы: о себе самих, о других людях, о том, что происходит с миром.

Люди — не бездушные камни, принимающие происходящее вокруг со спокойным безразличием. Разные люди могут проявлять заботу сильнее или слабее, причём делать это по-своему, но забота как таковая присуща всем. Забота может вызывать восхищение, когда человек старается ради всеобщего благополучия, либо быть чисто эгоистичной и корыстной. Но люди всегда познаются по тому, что их заботит: энтузиазм, склонности, страсти, надежды.

Когда наша жизнь складывается благополучно, мы здоровы и живём в своё удовольствие, что мы делаем? Мы играем. Как только удовлетворяются наши базовые потребности в еде и крыше над головой, мы сразу же начинаем изобретать игры, головоломки, соревнования. Это беззаботное и весёлое проявление более глубокого импульса: нам нравится испытывать себя, чего-то достигать, что-то демонстрировать в жизни.

В эволюционном ключе это имеет смысл. Организм, который бы совершенно не интересовался ничем, что происходит вокруг, сразу серьёзно проиграл бы в борьбе за существование по сравнению с теми, кто уделял бы внимание себе, своему семейству, собратьям. Мы с самого начала ориентированы на интерес к миру и хотим его улучшить.

Наше эволюционное наследие — только часть всей истории. Возникновение сознания означает: то, что нас интересует, а также наши реакции на такие стимулы со временем могут изменяться в результате обучения, взаимодействия с другими и саморефлексии. Мы обладаем не только инстинктами и бездумными желаниями; они — всего лишь основа для появления более значительной надстройки.

Человек при рождении — уже не «чистый лист», и эти «листы» становятся всё насыщеннее и многомернее, по мере того как мы растём и учимся. В каждом из нас, как в котле, бурлят предпочтения, желания, чувства, устремления, нравы, предубеждения, пристрастия, ценности и увлечения. Мы — не рабы своих желаний, мы можем о них размышлять и стремимся их изменить. Но именно желания делают нас теми, кто мы есть. Именно благодаря этим внутренним склонностям нам удаётся формулировать цель жизни и наполнять её смыслом.

Важен мир, и важно, что в нём происходит. Почему? Потому что это важно для меня. И для вас.

* * *

Личные желания и заботы, с которых всё начинается, могут быть просты и эгоистичны. Но можно, опираясь на них, сформировать такие ценности, которые важны не только для нас, но и для большого мира. Это наш выбор, и мы можем решить, что хотим расширить кругозор, найти смысл в чём-то большем, чем мы сами.

В фильме «Эта прекрасная жизнь» безошибочно просматривается религиозная основа: наступает канун Рождества, и Джорджа Бейли, намеревавшегося покончить с собой, спасает ангел-хранитель. Однако, как подчёркивал автор сюжета Крис Джонсон, Джордж передумал умирать не благодаря ангельской мудрости — помогла демонстрация того, что его жизнь оказывает ощутимое положительное влияние на жизни других обитателей городка Бедфорд-Фоллс. Здесь, на Земле, реальна сама жизнь, которую мы проживаем. В конце концов смысл может заключаться только в ней.

Формирование смысла — это в основе своей интимное, субъективное, творческое занятие, с которым связана чудовищная ответственность. Как говорил Карл Саган, «все мы сделаны из звёздного вещества, которое само овладело своей судьбой».

Предельность жизни придаёт остроту и иным ситуациям. Каждый из нас когда-нибудь произнесёт последнее слово, прочитает последнюю книгу, в последний раз влюбится. Каждую секунду наше бытие и наши действия — результат выбора, который делаем мы сами. Вызовы реальны, а возможности невероятны.

 

Глава 46

Что есть и что должно быть

Дэвид Юм, шотландский мыслитель XVIII века, с которым мы уже встречались выше как с основателем поэтического натурализма, широко признаётся в качестве одного из центральных деятелей Просвещения. Когда Юму было всего двадцать три, он начал работу над книгой, которая впоследствии оказала огромное влияние, — она называлась «Трактат о человеческой природе». Так распорядилась история; при жизни Юму не удалось сделать из книги бестселлер и он жаловался, что книга «вышла из типографии мертворождённой».

Дэвид Юм (картина Алана Рэмзи)

Следует оценить старания Юма, пытавшегося писать доступным стилем, пусть читатели могут с нами и не согласиться. В одном знаменитом пассаже он саркастически замечает, что улавливает среди коллег-философов любопытную тенденцию: склонность вдруг заговаривать о том, что должно быть истинным, хотя до этого они описывали лишь действительно истинное.

Я заметил, что в каждой этической теории, с которой мне до сих пор приходилось встречаться, автор в течение некоторого времени рассуждает обычным способом, устанавливает существование Бога или излагает свои наблюдения относительно дел человеческих; и вдруг я, к своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно «есть» или «не есть», не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки «должно» или «не должно». Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна. Раз это «должно» или «не должно» выражает некоторое новое отношение или утверждение, последнее необходимо принять во внимание и объяснить, и в то же время должно быть указано основание того, что кажется совсем непонятным, а именно того, каким образом это новое отношение может быть дедукцией из других, совершенно отличных от него.

Основная мысль Юма ясна: говорить о «долженствовании» — совсем не то же самое, что говорить о «бытии». В первом случае мы судим, высказываясь, как должны обстоять дела, а во втором просто описываем, рассказывая о происходящем. Если вы собираетесь вытворить такой фокус и назвать это «философией», то должны хотя бы удосужиться рассказать нам, как это делается. Современные мыслители сформулировали соответствующую максиму: «Из одних только индикативных суждений нельзя вывести суждения императивные».

Здесь просматривается явная проблема натурализма: плохо, что нельзя вывести императивное из индикативного, поскольку на свете существует только бытие. Кроме естественного мира, нет ничего такого, к чему можно было бы обратиться за руководством к действию. Соблазн извлечь подобное руководство из естественного мира как такового невероятно силён.

Однако такие попытки будут тщетны. Естественный мир не содержит суждений; ему неизвестно, что должно происходить, и нет до того дела. Мы сами можем высказывать суждения, и мы — часть естественного мира, но суждения у разных людей тоже разные. Так тому и быть.

* * *

Для того чтобы понять, почему невозможно вывести императивное из индикативного, полезно подумать о том, как нам вообще удаётся выводить одно из другого. Это делается разнообразными способами, но давайте сосредоточимся на одном из самых простых: парадигме дедуктивных рассуждений, которая называется логический силлогизм. Силлогизмы выглядят следующим образом.

1. Сократ — живое существо.

2. Все живые существа подчиняются законам физики.

3. Следовательно, Сократ подчиняется законам физики.

Это всего лишь один пример общей формы, которая может быть выражена так.

1. X верно.

2. Если X верно, то и Y верно.

3. Следовательно, Y верно.

Силлогизмы — не единственная форма логических аргументов, но они довольно просты и при этом достаточны, чтобы проиллюстрировать данную проблему.

Первые два утверждения в силлогизме называются посылками, а третье — заключением. Аргумент называется валидным, если заключение логически следует из посылок. Напротив, аргумент называется разумным, если заключение следует из посылок, причём сами посылки истинны — это гораздо более высокий и труднодостижимый стандарт.

Рассмотрим силлогизм: «Все ананасы — рептилии. Все рептилии едят сыр. Следовательно, ананасы едят сыр». Любой логик вам скажет, что это совершенно валидный аргумент. Но он не слишком разумен. Аргумент может быть валидным и даже интересным, но практически не содержать правдивых фактов о реальном мире.

Если мы попытаемся выразить вывод императивного в форме силлогизма, то он может выглядеть так.

1. Я бы хотел съесть последний кусочек пиццы.

2. Если не подсуетиться, то кто-то может съесть его вместо меня.

3. Следовательно, нужно подсуетиться.

На первый взгляд, кажется, что это нормальный аргумент, но он не является логически валидным силлогизмом. Обе посылки — это индикативные утверждения: одно о моём желании съесть пиццу, а другое о том, что я упущу этот шанс, если промедлю. И то и другое — фактические заявления о мире, независимо от того, истинны они или нет. А вывод — бесспорно, императивное утверждение. Но если попытаться разглядеть за бытовым смыслом посылок их базовое логическое содержание, то чего-то не хватает. Посылки 1 и 2 на самом деле не подразумевают вывода 3; они подразумевают: «Следовательно, если мне не подсуетиться, то я не получу желаемого».

Для того чтобы заключение получилось валидным, мне потребуется добавить другую посылку примерно такого содержания:

2а. Я должен действовать так, чтобы получить желаемое.

С таким дополнением аргумент становится валидным. Кроме того, он уже не напоминает вывод императивного из индикативного — «императивное» утверждение как раз содержится в новой посылке. Мы просто вывели императивное из императивного, добавив пару индикативных деталей, но этот результат далеко не впечатляет.

Именно такова проблема, связанная с выводом императивного из индикативного: это просто логически невозможно. Если кто-то говорит вам, что вывел императивное из индикативного, то он словно утверждает, что сложил два чётных числа и у него получилось нечётное. Можете не проверять его расчётов, и так понятно, что он ошибся.

* * *

Однако такое происходит постоянно. Снова и снова, до и после появления знаменитой сентенции Юма, многие торжествующе заявляли, что наконец-то взломали этот шифр и показали, как вывести императивное из индикативного. Это были умные, сведущие люди, которые могли рассказать много интересного. Но каким-то образом все они ошиблись.

Физик Ричард Фейнман любил рассказывать историю о том, как повстречал художника и стал расспрашивать его о живописи. Художник хвастался, что может смешать красную краску с белой и получить жёлтую. Фейнман немало знал о соотношении цветов, чтобы отнестись к этому скептически, поэтому художник достал краски и принялся смешивать. Немного помучившись и получив обычный розовый оттенок, художник буркнул, что в смесь, пожалуй, следует добавить каплю жёлтого, чтобы «оттенок стал выразительнее». Здесь Фейнман разгадал фокус: чтобы получить жёлтый на выходе, нужно добавить немного желтизны.

Уловка художника — это такой же простейший ход, при помощи которого делается логически невозможный вывод императивного из индикативного. Уловка стара как мир. Приводится набор бесспорно индикативных утверждений, затем откуда-то извлекается подразумеваемое императивное, которое кажется настолько резонным, что никто и не пытается его отрицать. К сожалению, все утверждения о том, что должно произойти, могут (и будут) кем-то отрицаться, а даже если нет — от этого они не перестают быть императивными утверждениями.

Классический пример предложил Джон Сёрль, знаменитый автор «Китайской комнаты». Вот сёрлевская версия дедуктивного аргумента, рассмотренного нами выше.

1. Джонс произносит слова: «Я тем самым обещаю заплатить вам, Смит, пять долларов».

2. Джонс обещал заплатить Смиту пять долларов.

3. Джонс принял на себя обязательство по уплате Смиту пяти долларов.

4. Джонс несёт обязательство заплатить Смиту пять долларов.

5. Джонс должен заплатить Смиту пять долларов.

Видите, как, словно по волшебству, в последней строке появляется слово «должен», хотя выше речь шла только о том, что «есть». Где произошло передёргивание?

Отыскать его несложно. Выше мы уже предлагали новую посылку 2а, и точно так же Сёрль опирается на скрытую посылку между 4 и 5:

4а. При прочих равных условиях человек должен сделать то, что пообещал.

На самом деле Сёрль прямо в тексте своей статьи признаёт необходимость такой посылки. Но он считает, что она не может считаться посылкой, так как является «тавтологией», то есть она автоматически верна в соответствии с уже заявленными условиями. Сёрль утверждает, что посылка «Джонс обещал что-то сделать» равноценна «Джонс должен что-то сделать» (при прочих равных условиях).

Это неверно. Надеюсь, двусмысленность понятна. Выше, в посылках 1–3, идея «принятия обязательств» относилась к определённому реальному феномену, то есть к фразе, произнесённой Джонсом. Но теперь, в посылках 4–5, Сёрль хочет, чтобы мы считали «обязательство» моральным предписанием, утверждением о том, что должно быть сделано. Он использовал одно и то же слово в двух разных значениях, пытаясь навести нас на мысль: фактические замечания о происходящем каким-то образом могут приводить к оценке выводов о том, что правильно, а что нет.

Этот пример стоит проработать подробнее, поскольку он служит примером огромного множества многолетних попыток вывести императивное из индикативного. Такие аргументы неизбежно вносят толику предписания в список описаний: живописец делает оттенок повыразительнее, подмешивая немного жёлтого.

* * *

Неотъемлемый изъян при выведении императивного из индикативного неоднократно подчёркивали. Список мыслителей, утверждавших, что успешно осуществили такой трюк, длинный и внушительный. Они не просто совершали элементарные ошибки. В глубине души они всегда находили себе оправдание в духе: «Ладно, здесь есть одна скрытая посылка, которая вводит императив в мой список индикативов, но вы же согласны, что эта скрытая посылка вполне неплоха?».

Она была бы неплоха, но вот незадача: при внимательном рассмотрении скрытые оценочные посылки не бывают универсально верными. Скорее наоборот: они отчётливо противоречивы. Причина, по которой вывод императивного из индикативного следует считать тяжким философским преступлением, а не просто правонарушением, в том, что скрытые посылки требуется скрупулёзно изучать. Как раз в них обычно творится основное действие.

Тянет предположить, что скрытая сёрлевская посылка 4а практически неоспорима, но давайте присмотримся к ней повнимательнее. Разумеется, бывают обязательства, которые человек не должен выполнять, — если они были сделаны под давлением, либо если бы их исполнение грубо нарушало бы какое-то иное моральное предписание. Сёрль бы ответил, что такие примеры не считаются, поскольку есть условие «при прочих равных». Итак, что же на самом деле означает это условие? Сёрль объясняет:

Сила выражения «при прочих равных» в настоящей формулировке такова. Если у нас нет причин полагать, что обязательство недействительно (шаг4) или человеку не следует выполнять обязательство (этап 5), то обязательство сохраняется, и человек должен его выполнить.

Итак, вы должны выполнять обещанное, если нет каких-то причин, по которым вы не должны это делать. Не самая хорошая основа для моральных рассуждений.

Не следует скрывать или затушёвывать предположений, с которых мы начинаем моральные рассуждения. Наши попытки стать хорошими людьми будут наиболее удачны, если прямо предъявить их, разобрать и максимально тщательно оценить.

* * *

В настоящее время вывод императивного из индикативного приобретает новый оборот: считается, что мораль может быть сведена к научной практике или даже поглощена ею. Идея примерно следующая.

1. При условии X мир станет лучше.

2. Наука может объяснить, как достичь условия X.

3. Следовательно, нужно делать то, что советует наука.

В данном случае скрытая посылка будет такова:

2а. Мир нужно сделать лучше.

Это может показаться тавтологией в зависимости от того, что для вас означает слово «лучше». Однако независимо оттого, включим ли мы в утверждение подобную скрытую посылку либо укроем её в определении «лучше», мы всё равно заявляем, что что-то должно быть сделано. Такие утверждения не могут быть основаны только на фактах. Кто решает, что есть «лучше»?

Сторонники такого приёма иногда утверждают, что мы постоянно делаем разумные предположения, а наука только этим и занимается, поэтому не так уж и важно, чем мы занимаемся на самом деле. Они упускают важный аспект науки. Рассмотрим следующие утверждения.

   • Вселенная расширяется.

   • У человека и шимпанзе есть общий предок.

   • Нужно работать, чтобы люди могли жить счастливее и дольше.

В некотором отношении все эти утверждения верны. Но только первые два «научны». Причина в том, что каждое из них могло оказаться ложным. Они не верны по определению или гипотетически. Можно представить такие миры, где Вселенная сжимается, либо миры, где обитают виды, похожие на человека и шимпанзе, но не имеющие общего предка. Верность или ложность утверждений мы определяем эмпирически, путём абдукции и байесовских рассуждений — идём, наблюдаем мир и соответствующим образом уточняем субъективные вероятности.

Мы даже не помышляем о таких экспериментах, которые показали бы, должны ли мы обеспечить людям более долгую и счастливую жизнь. Предполагается, что так и есть, либо мы пытаемся вывести такое заключение на основе связанных с ним посылок. Эта важнейшая дополнительная составляющая отличает устройство науки от размышлений о том, что правильно и что неправильно. Наука требует гипотез; существуют определённые эпистемологические феномены (например, доверие или информация, получаемая от органов чувств), которым отводится важная роль при построении стабильных планет убеждений для практикующих учёных. Однако предположения, которые могут послужить отправной точкой для науки, не работают на уровне морали.

* * *

Ничто из сказанного не означает, что нельзя решать проблемы «долженствования» при помощи инструментов разума и рациональности. Существует целое направление логической мысли под названием «инструментальная рациональность», посвящённое ответам на вопросы вроде: «Допустим, мы хотим достичь определённой цели — как нам это сделать?». Фокус в том, чтобы определиться с такой целью.

Привлекателен вариант, который предложили Билл Престон и Тед Логан, персонажи Алекса Уинтера и Киану Ривза в фильме «Невероятные приключения Билла и Теда». Они сформулировали вечную моральную аксиому: «Будь безупречен с собой и другими».

Основные теоретические моральные предписания подсказывают, что так и следует поступать. Тянет отмести всяческие сомнения относительно основ морали по той причине, что праведное поведение безошибочно узнаётся, а самое важное — как прийти к такому поведению.

Однако существуют веские причины, по которым следует пойти немного дальше философствований Билла и Теда. Истина в том, что не существует общего мнения насчёт того, что такое «счастье», «удовольствие», «справедливость» или другие формы взаимной безупречности. Мораль и смысл — такие сферы, где коренные разногласия возникают не просто из-за чьей-то ошибки; они реальны и неизбежны, и нам нужно определиться, что с ними делать.

Хочется сказать: «Любой согласится, что убивать щенят плохо». Правда, есть люди, которые убивают щенят. Поэтому, возможно, мы имеем в виду, что «любой разумный человек согласится...». Тогда приходится дать дефиницию слову «разумный» и осознать, что мы практически ничего не добились.

Отсутствие окончательных объективных научных основ морали — тревожная штука. Оно подразумевает, что люди, с которыми мы морально не согласны, — будь то Гитлер, талибы или школьные хулиганы, избивающие малышей, — неправы, но их поведение нельзя отрицать на тех же основаниях, что и несогласие с дарвиновской эволюцией или с расширением Вселенной. Нельзя провести эксперимент, указать на данные или сформулировать силлогизм, который бы нас убедил, что эти люди действуют неправильно. А если это так, то почему они не должны были так поступать?

Но таков мир. Приходится признать, что наше стремление сформулировать объективные основания морали приводит к когнитивному искажению, справиться с которым можно только одним способом: крайне скептически относиться к любым заявлениям об этом.

 

Глава 47

Правила и следствия

Авраам услышал приказ Бога: возьми своего единственного сына Исаака, отведи его в страну Мориа и там принеси в жертву (убей и сожги). Следующим утром Авраам и Исаак, взяв с собой двух слуг и осла, отправились в изнурительную трёхдневную дорогу. Прибыв на место, Авраам соорудил алтарь и положил на нём дрова. Связал сына и занёс тяжёлый нож. В последний момент Авраам дрогнул: он не нашёл в себе сил убить мальчика. Однако Исаак видел отчаяние во взгляде отца. По возвращении к матери Сарре Исаак совершенно утратил веру.

Обычно сюжет об Аврааме и Исааке из книги Бытия рассказывают иначе. Такую альтернативную трактовку предложил Сёрен Кьеркегор в своей книге «Страх и трепет». В оригинале Бог вмешивается в последний момент и предлагает Аврааму вместо сына пожертвовать барана. Кьеркегор предлагает несколько различных версий, каждая из которых по-своему шокирует: Авраам обманывает Исаака, выставляя себя чудовищем, лишь бы только Исаак не перестал верить в Бога; Авраам видит барана и решает пожертвовать его вместо сына, нарушив приказ; Авраам молит Бога простить ему, что он даже помыслил убить сына; Авраам в последний момент отступается, и из-за этого Исаак теряет веру.

Существует много прочтений традиционного сюжета об Аврааме и Исааке. Обычно сюжет приводится как урок о силе веры: Бог хотел проверить преданность Авраама, поставив перед ним максимально сложное требование. Мартин Лютер считал, что намерение Авраама убить Исаака было верным, учитывая принципиальную потребность полагаться на волю Бога. Иммануил Кант придерживался мнения, что Авраам должен был осознать, что ни при каких условиях сыноубийство не будет оправданным, — следовательно, такой приказ не мог исходить от Бога. Кьеркегор предполагал, что обилие интерпретаций принижает силу этого столкновения явных абсолютов, и хотел показать невозможность простого решения дилеммы Авраама, а также подчеркнуть, как высоки требования истинной веры.

В более широкой перспективе эта история освещает проблему конкурирующих моральных обязательств: что делать, если некое действие, которое интуитивно кажется совершенно неправильным (убить собственного сына), противоречит фундаментальному правилу, от которого вы не отступаете (подчиняться слову Божьему)? Когда непонятно, что правильно, а что нет, каковы самые базовые принципы, в зависимости от которых нужно принимать окончательное решение?

* * *

В современных представлениях о морали приказы Бога уже не требуют такого беспрекословного подчинения, как ранее. Но фундаментальная дихотомия сохраняется. В нашем светском технологическом мире дилемма Авраама переформулирована в виде так называемой проблемы вагонетки.

Мысленный эксперимент под названием «проблема вагонетки» был предложен в 1960-е годы философом Филиппой Фут, чтобы подчеркнуть конфликт между противоречивыми моральными переживаниями. К вагонеточным рельсам привязано пять человек. К сожалению, у вагонетки отказали тормоза, и она всё быстрее несётся на них. Если ничего не предпринять, они, безусловно, погибнут. При этом вы стоите у стрелки, которая может перевести вагонетку на другой путь. Это запасной путь, но, по несчастному стечению обстоятельств, там тоже к рельсам привязан один человек, который однозначно погибнет, если вы переведёте стрелку. (В этом воображаемом мире дела с безопасностью на путях вагонеток обстоят на удивление плохо.) Что вы будете делать?

Эта дилемма не сравнится по силе с «пожертвуй-единственного-сына-ибо-так-приказал-Бог», но она реальна. С одной стороны, существует выбор между смертью пятерых и смертью одного. При прочих равных кажется, что было бы лучше, или по крайней мере не хуже, если бы погиб всего один. С другой стороны, вы должны сами предпринять действие, чтобы перевести поезд на запасной путь. Инстинктивно кажется, что, если вагонетка всё-таки наедет на пятерых и задавит их, это не наше дело, а если мы по собственной воле решим переключить стрелку, то примем на себя ответственность за гибель человека, находящегося на запасном пути.

Именно здесь правило Билла и Теда «быть безупречными друг к другу» не позволяет выстроить основу для полностью прописанной этической системы. Моральные мытарства — реальность, пусть даже они обычно не так остры, как при проблеме вагонетки. Сколько наших доходов мы должны тратить на собственное благополучие, а сколько — отдавать бедным? Каковы оптимальные правила, которые регулировали бы брак, аборты, гендерную идентичность? Как сбалансировать стремления к свободе и к безопасности?

Как убедился Авраам, порой крайне непросто иметь такой абсолютный моральный стандарт, каким является Бог. Но без Бога такого стандарта не существует, что само по себе также является вызовом. Дилеммы никуда не деваются, и нам приходится решать, что с ними делать. Природа тоже не помогает, поскольку невозможно извлечь должное из сущего; Вселенная не даёт моральных суждений.

Тем не менее приходится жить и действовать. Мы — совокупности вибрирующих квантовых полей, удерживаемые вместе благодаря подпитке свободной энергией и подчиняющиеся безличным и неустрашимым законам природы, но в то же время мы люди, делающие выбор и заботящиеся о том, что происходит с нами и с окружающими. Как лучше всего представить оптимальный образ жизни?

* * *

Философы считают, что полезно различать этику и метаэтику. Этика связана с тем, что хорошо, а что плохо, какие моральные ориентиры мы должны принять в отношении собственного и чужого поведения. Утверждение «убивать щенят плохо» относится к этике. Метаэтика делает шаг назад и задаётся вопросом, каков смысл утверждений о «хорошем» и «плохом», почему мы должны согласиться с одним набором утверждений, а не с другим. «Наша этическая система должна основываться на повышении благополучия сознательных существ» — это метаэтическое заявление, из которого может быть выведено правило «убивать щенят плохо».

Поэтическому натурализму почти нечего сказать об этике, кроме как сделать несколько вдохновляющих ремарок. Но он действительно кое-что говорит о метаэтике, а именно: наши этические системы созданы нами, людьми, а не открыты в мире, и они должны оцениваться соответствующим образом. Чтобы делать подобные оценки было проще, можно рассмотреть, какими вариантами действий мы располагаем в этическом поле.

В качестве хорошей отправной точки нам послужат две идеи: консеквенциализм и деонтология. Рискуя чрезмерно упростить тысячелетние споры и размышления, консеквенциалисты считают, что моральная подоплёка действия зависит от того, какие последствия влечёт это действие, а деонтологи полагают, что поступки морально верны или ошибочны сами по себе, безотносительно тех эффектов, к которым они могут приводить. «Максимум счастья для наибольшего числа людей» — знаменитая максима утилитаризма — это классический пример консеквенциалистского мышления. Золотое правило «Поступай с другими так, как ты бы хотел, чтобы они поступали с тобой» — это практическая деонтология. Суть деонтологии — это правила (слово «деонтология» происходит от греческого деон, означающего «долг», а «онтология» — от греческого он, означающего «бытие». Несмотря на сходство слов, две эти идеи не связаны друг с другом.)

Билл и Тед были деонтологами. Будь они консеквенциалистами, их девиз звучал бы: «Сделаем мир безупречным местом».

Проблема в том, что и консеквенциализм, и деонтология, на первый взгляд, кажутся совершенно логичными. «Максимум счастья для наибольшего числа людей» — замечательная идея, равно как и «Поступай с другими так, как ты бы хотел, чтобы они поступали с тобой». Суть проблемы вагонетки в том, что две эти идеи могут вступать в конфликт. Идея о том, что было бы разумно пожертвовать одним человеком ради спасения пятерых, по сути своей консеквенциалистская, а наше нежелание самостоятельно перевести стрелку связано с деонтологическими порывами. Отвернуть вагонетку и убить ею невинного человека представляется совершенно неправильным, пусть даже это и спасёт чьи-то жизни. В обычных моральных переживаниях большинства людей присутствуют как консеквенциалистские, так и деонтологические импульсы.

Функционирование этих конкурирующих этических склонностей прослеживается в разных частях нашего бормочущего мозга. В мозге есть система 1, основанная на эвристике, инстинктах и спонтанных реакциях, а также система 2, отвечающая за познание и сложное мышление. Грубо говоря, система 1 обычно отвечает за деонтологические импульсы, а система 2 подключается, когда мы начинаем думать как консеквенциалисты. Выражаясь словами психолога Джошуа Грина, у нас есть не только «быстрое и медленное мышление», но и «быстрая и медленная мораль». Система 1 считает, что мы должны переключить стрелку, систему 2 эта идея возмущает.

* * *

Философы многократно модифицировали исходную версию проблемы вагонетки. Знаменитый вариант называется «проблема с пешеходным мостом», его сформулировала Джудит Джарвис Томсон. Допустим, вы убеждённый консеквенциалист и перевели бы стрелку в исходной задаче. Но на этот раз никакой стрелки нет; единственный способ остановить вагонетку, чтобы та не задавила пятерых несчастных, привязанных к путям, — столкнуть на рельсы толстяка, стоящего на пешеходном мосту. (Все подобные мысленные эксперименты предполагают, что мы способны с невероятной точностью прогнозировать будущее, а также что вы сами слишком щуплый, чтобы остановить вагонетку, поэтому самопожертвование — не вариант.)

Как и раньше, погибнет либо один, либо пятеро. Для консеквенционалиста нет разницы между вариантом с пешеходным мостом и исходной проблемой вагонетки. Но для деонтолога разница возможна. В первой ситуации мы сами не пытаемся убить человека на запасном пути; его смерть — просто печальное последствие того, что мы старались спасти пятерых. Однако на мосту мы целенаправленно толкаем человека, чтобы он погиб. Мы паникуем при мысли о такой перспективе; одно дело — перевести стрелку, а другое — столкнуть кого-то с моста.

Грин изучал добровольцев, которые проходили МРТ, отвечая на вопросы, связанные с различными моральными дилеммами. Как и ожидалось, мысли о ситуациях с «личным участием» (например, столкнуть кого-то с моста) были сопряжены с повышенной активностью в тех зонах мозга, которые связаны с эмоциями и рассуждением о социальных ситуациях. «Отстранённые» ситуации (например, перевод стрелки) связаны с теми зонами мозга, которые отвечают за познавательную деятельность и высокоуровневые рассуждения. Когда мы имеем дело с немного разными обстоятельствами, в нашем мозге включаются разные модули. Когда речь заходит о морали, в нашем буйном мозговом парламенте действуют как деонтологические, так и консеквенционалистские фракции.

Возможно, если мы засунем человека в огромный медицинский томограф и предложим ему поразмышлять о философских мысленных экспериментах, мы не слишком много узнаем о том, как именно поведёт себя человек в описанной ситуации. Реальный мир сложен — а вы уверены, что могли бы остановить вагонетку, столкнув с моста того парня? — и показания людей о том, как бы они действовали в стрессовых ситуациях, не всегда надёжны. Это нормально; в данном случае мы стремимся понять не как поступили бы люди, а как, по их мнению, следовало бы поступить.

Консеквенциализм и деонтология — не единственные этические системы, которые можно рассмотреть. Ещё один популярный подход называется «этика добродетели», её основы были заложены ещё Платоном и Аристотелем. Если деонтология связана с тем, что вы делаете, а консеквенциализм — с тем, что происходит, то этика добродетели рассматривает, кто вы есть. Для сторонника этики добродетели важно не то, сколько людей вы спасёте, отвернув вагонетку, и не внутреннее благо ваших действий; важно, принимаете ли вы решение, руководствуясь добродетелями — скажем, смелостью, ответственностью, мудростью. Девиз Билла и Теда в духе этической добродетели формулировался бы просто «Будь безупречен».

Кажется, что добродетель — хорошая вещь, к которой следует стремиться. Подобно консеквенциализму и деонтологии, такая моральная позиция, на первый взгляд, привлекательна. К сожалению, каждый из этих положительных подходов даёт нам разные подсказки в важных ситуациях. Как решить, какой этической системы придерживаться?

* * *

Это вопрос с подвохом. Чтобы знать, какое решение «следует» принять, порой необходимо уже иметь готовый ориентир, способ суждения о различных подходах. Давайте подумаем о том, как вообще можно выбрать этическую систему.

Существует много различных способов рассуждения, каждый из которых содержит некую важную истину о реальности. Не все дискурсы схватывают истину; некоторые просто неверны. Наша цель — описать мир «полезным» образом, где «полезный» всегда относится к некой установленной цели. В контексте научных теорий «полезный» обычно означает «позволяющий давать точные прогнозы на основе минимальных исходных данных» и «позволяющий заглянуть в устройство системы».

Мораль привносит в рассуждения о мире оценочный компонент. Тот или иной человек (то или иное поведение) бывает хорошим и плохим, правильным или неправильным, достойным восхищения или порицания. Критерии полезности помогают нам выбирать одну из нескольких научных теорий, но бесполезны, когда речь заходит о формулировании моральных принципов. Суть моральных рассуждений — не прогнозирование и не изучение человеческого поведения.

К счастью, «полезность» понимается и в иных смыслах, кроме «помощь в соотнесении с данными». Каждый из нас вступает в метаэтическую игру, имея готовый набор убеждений. У нас есть желания и чувства, есть вещи, которые нас заботят. Некоторые вещи нас естественным образом привлекают, а другие — отталкивают. Задолго до того, как человек только начал рефлексировать по поводу своих моральных принципов, у нас уже была некая зачаточная восприимчивость к морали.

Приматолог Франс де Вааль исследовал истоки эмпатии, честности и взаимопомощи у обезьян. В известном эксперименте он и его ассистентка Сара Броснан посадили двух мартышек-капуцинов в отдельные клетки, откуда животные могли видеть друг друга. Когда обезьяна выполняла простую задачу, она получала за это ломтик огурца. Капуцины были совершенно довольны таким опытом: снова и снова делать одно и то же, лакомясь огурцами. Затем экспериментатор стал давать одной из обезьян виноград — он слаще и однозначно предпочтительнее огурца. Та обезьяна, которая винограда не получала и ранее вполне удовлетворялась огурцом, увидела, что происходит, и отказалась выполнять задачу, возмущённая несправедливостью нового порядка. Недавние исследования Броснан показали, что в случае с шимпанзе даже та обезьяна, которая получает виноград, чувствует себя неуютно — ущемляется её чувство честности. Некоторые из наших сложнейших моральных обязательств имеют очень глубокие эволюционные корни.

Философию морали можно понимать просто как метод для осмысления таких обязательств: способ убедиться, что мы придерживаемся морали, которую сами провозгласили, что наши обоснования собственных действий внутренне непротиворечивы и что мы учитываем ценности других людей, когда это уместно. Речь не идёт о подтверждении данных; скорее, мы можем выбирать этические теории в зависимости от того, насколько они соответствуют уже имеющимся у нас понятиям. Моральный аппарат «полезен» поэтическому натуралисту постольку, поскольку он позволяет отразить и систематизировать наши моральные обязательства логически непротиворечивым образом.

Такая точка зрения хороша своей явной практичностью: именно так люди и поступают, когда пытаются глубоко задуматься о морали. Мы ощущаем, чем правильное отличается от неправильного, и стараемся это систематизировать. Разговариваем с другими людьми, чтобы понять, что они чувствуют, и учитываем это при разработке правил поведения в обществе.

Однако такая формулировка может ещё и ужасать. Вы мне говорите, что различение добра и зла — дело ваших предпочтений, основанных просто на вашем личном мнении, без всякой внешней поддержки? Следовательно, в мире не существует объективно истинных моральных фактов?

Да. Но признание того, что мораль выстроена искусственно, а не «подобрана на дороге», не означает, что морали не существует. Катастрофа отменяется.

* * *

Идея о том, что моральные ориентиры — это феномены, придуманные людьми на основе их собственных суждений и убеждений, но не имеющие никакой внешней основы, известна под названием «моральный конструктивизм». (В данном контексте слово «люди» полностью синонимично понятию «сознающие существа». Я ничуть не сомневаюсь, что на месте людей можно представить животных, инопланетян или какой-нибудь гипотетический искусственный интеллект.) Конструктивизм отличается от «релятивизма». Моральный релятивист считает, что мораль основана на практиках, принятых на уровне конкретных культур или индивидов, и, следовательно, не поддаётся суждению извне. Релятивизм иногда порицается как чрезмерно квиетистская позиция, так как не допускает обоснованной критики одной системы со стороны другой.

Напротив, моральный конструктивист признаёт, что мораль порождается индивидами и обществами, но также соглашается, что эти индивиды и общества будут трактовать получившуюся совокупность убеждений как «правильную» и будут судить об остальных в соответствии с ней. Моральные конструктивисты ничуть не смущаются говорить другим людям, что те поступают неправильно. Более того, искусственность морали ещё не означает, что мораль произвольна. Этические системы изобретаются людьми, но мы всё можем продуктивно рассуждать о том, как их можно улучшить, — аналогичным образом мы обсуждаем всевозможные иные человеческие творения.

Философ Шэрон Стрит различает кантианский конструктивизм, восходящий к Иммануилу Канту, и юмовский конструктивизм (по Дэвиду Юму). Два этих исключительно влиятельных мыслителя обычно смотрели на вещи с двух очень разных точек зрения — вероятно, отчасти это объясняется их личным несходством. Кант жил по такому строгому расписанию, что жители его родного Кёнигсберга могли сверять часы по дневным прогулкам философа. Он был представителем древней традиции, в рамках которой философия стремилась к полной точности, строгости и определённости, и не потерпел бы в своей этической философии никакой неопределённости. Кант был образцовым деонтологом и основывал свои представления о морали на категорическом императиве: «Поступай так, чтобы твои действия могли быть всеобщим законом». Говорят, что однажды Кант утверждал, что солгать в ответ на вопрос убийцы, не скрылся ли в нашем доме преследуемый им наш друг, было бы неправильно, поскольку ложь не может быть всеобщим законом. Учёные спорят о том, считал ли Кант, что лгать априори неправильно, но его мысли определённо отличаются сильной деонтологической прямотой.

Юм, в свою очередь, свободнее чувствовал себя на поле скептицизма, эмпиризма и неопределённости. Он отрицал абсолютные моральные принципы и вместо объективного императива гордо провозглашал, что «разум является и должен быть рабом страстей». Таким образом, разум может помочь нам достичь желаемого, но на самом деле наши желания обусловлены именно страстями. Юм был известен своей натурфилософской склонностью описывать феномены чуть более аккуратными и точными, чем они есть на самом деле.

Конструктивист-кантианец признаёт, что мораль создаётся людьми, но считает, что любой рационально мыслящий человек построил бы один и тот же моральный аппарат, если бы достаточно чётко о нём поразмышлял. Юмовский конструктивист делает ещё один шаг: мораль искусственна, и разные люди вполне могут построить для себя разные моральные ориентиры.

Юм был прав. У нас нет никаких объективных ориентиров, которые позволили бы нам отличать хорошее от плохого; мы не получаем их ни от Бога, ни от природы, ни от чистой силы или разума как таковых. Живя в мире, как по отдельности, так и в обществе, мы обременены и одарены всеми талантами, склонностями и инстинктами, доставшимися нам в ходе эволюции и воспитания. Суждение о том, что правильно, а что нет, — предельно человеческий акт, и такую реальность необходимо признать. Мораль существует до тех пор, пока мы её придерживаемся, и другие люди могут судить о вещах совсем не так, как мы.

 

Глава 48

Создание доброты

Итак, собратья-люди, какую мораль мы должны построить?

Не существует универсального ответа на этот вопрос, который в равной степени касается каждого человека. Но, несмотря на это, каждый из нас должен делать всё от него зависящее, чтобы раскрывать и выражать свои моральные импульсы, формулируя на их основе систематическую позицию.

Возможно, наиболее известный подход к этике — это консеквенциалистская теория утилитаризма. В соответствии с этой теорией, в человеческом существовании есть некий количественно выразимый аспект под названием «полезность», и уменьшение полезности — зло, а доведение до максимума — всеобщее благо. Затем встаёт вопрос о том, какова дефиниция полезности. Простой ответ — «счастье» или «удовольствие», но он может показаться немного поверхностным и эгоцентричным. Другие варианты — «благополучие» и «удовлетворение предпочтений». В данном случае важно, что существует величина, которую в принципе можно выразить числом (общее содержание полезности в мире), а затем работать, чтобы это число максимально увеличилось.

Такой вариант утилитаризма связан с рядом широко известных проблем. Привлекательная идея «подсчитать полезность» на практике оказывается более скользкой. Что, в сущности, означает фраза: «этот человек обладает 0,64 благополучия по сравнению с другим человеком»? Как складывать значения полезности — так, будет ли один человек с показателем полезности 23 лучше или хуже, чем два человека с показателями полезности по 18 у каждого? Как отмечал Дерек Парфит, если вы считаете, что положительная полезность заключается в самом существовании относительно удовлетворённого человека, из этого следует, что наличие огромного числа частично удовлетворённых людей полезнее, чем наличие горстки совершенно счастливых людей.

Ещё один вызов утилитаризму сформулировал философ Роберт Нозик: допустим, существует «монстр полезности», гипотетическое существо с исключительно утончёнными ощущениями и колоссальным гедонистическим потенциалом. Стандартный утилитаризм, понимаемый буквально, может навести нас на мысль о том, что наиболее моральны поступки, удовлетворяющие таких монстров, независимо от того, какие страдания из-за этого могут испытывать все остальные, поскольку монстр только и умеет, что наслаждаться. В том же духе можно представить себе достижение такого технологического прогресса, что однажды можно будет положить людей в машины, где они будут полностью обездвижены, но машина так удовлетворит все их потребности, доставит им такое удовольствие и ощущение благополучия, что её полезность будет выше, чем мы в принципе могли бы вообразить. Следует ли работать над тем, чтобы рано или поздно подключить всех к таким машинам?

Наконец, утилитаристские расчёты обычно не позволяют различать полезность «для себя» и для тех, кого мы знаем и любим, для всего остального мира либо для жителей другой исторической эпохи. Большинству жителей развитых стран показалось бы, что утилитаризм требует от нас отдавать значительную часть наших богатств на поддержку остального мира, страдающего от болезней и бедности. Возможно, такая цель похвальна, но она нам напоминает, что утилитаризм может ставить перед своими последователями исключительно высокие требования.

Утилитаризм не всегда адекватно отражает наши моральные переживания. Существуют некоторые вещи, которые кажутся нам однозначно неправильными, даже если они и повышают общее благополучие всего мира. Например, мы бы не стали тайно убивать одиноких и несчастных людей. В то же время есть вещи, которые мы считаем достойными восхищения, пусть они и связаны с некоторым снижением благополучия. Утилитаристам известны такие примеры, и им удаётся слегка корректировать свои правила, чтобы снизить остроту подобных проблем. Правда, основная проблема сохраняется: стремление присвоить каждому действию универсальный показатель «полезности» и работать над повышением этого показателя очень сложно реализуется на практике.

Деонтологическим подходам также присущи свои проблемы. Психологи предполагают, что моральные рассуждения вообще и деонтологические в частности служат в основном для рационализации тех мнений, к которым мы приходим интуитивно, а не для того, чтобы приводить нас к новаторским моральным выводам. Талия Уитли и Джонатан Хайдт провели исследование, в ходе которого под гипнозом внушали испытуемым сильное чувство отвращения к совершенно невинным словам, например «часто» или «брать». Им рассказывали истории о людях, которые не делали ничего дурного с точки зрения любой разумной этики. Когда в этих историях попадались слова, неприятие к которым внушили под гипнозом, люди не только испытывали отвращение, но и полагали, что действия героев этих сюжетов были в чём-то аморальны. Испытуемые не могли сформулировать, в чём именно, но были убеждены, что герои сюжетов творят что-то дурное.

Конфликты между универсальными этическими рекомендациями и нашими собственными моральными ощущениями были бы вполне допустимы, если бы мы считали наши переживания просто грубыми приближениями более совершенных истин, заключённых в этих рекомендациях. Однако если мы считаем, что морально-философский проект заключается в систематизации и рационализации наших чувств, а не в замене этих чувств объективными истинами, то такие подходы становятся более проблематичными. Рассуждения о морали могут быть не столь шаблонными.

* * *

Деонтология, консеквенциализм, а если уж на то пошло, и этика добродетели, а также разнообразные другие подходы отражают нечто реальное, связанное с нашими моральными импульсами. Мы хотим действовать во благо, хотим сделать мир лучше, хотим быть хорошими людьми. Однако мы также хотим, чтобы наши действия имели смысл и были внутренне непротиворечивы. Достичь этого сложно, если одновременно принять все эти противоборствующие стремления. На практике любая моральная философия стремится выбрать один подход и применять его универсально. В результате мы зачастую приходим к выводам, которые плохо стыкуются с нашими исходными посылками.

Возможно, такой моральный кодекс, который наиболее приемлем для большинства людей, должен быть основан не на строгой интерпретации всего одного подхода, а на совмещении элементов разных подходов. Рассмотрим своеобразный «мягкий консеквенциализм», где ценность поступков зависит от их последствий, но также в некоторой степени и от самих действий. Либо допустим, что мы разрешаем себе выше ценить тех, кого мы знаем, кто нам небезразличен, и менее склонны помогать малознакомым людям. Такие случаи не следует трактовать как «ошибки», они могут быть элементами сложного и многогранного, но внутренне согласованного подхода к осознанию наших основных моральных склонностей.

В то же время, некто может быть глубоко моральным человеком, если в своих поступках будет опираться на небольшой набор абсолютных правил, будь то конкретная разновидность утилитаризма или приверженность категорическому императиву, поскольку человек чувствует, что именно такая система наиболее соответствует его внутренним убеждениям. И это нормально. Конструируемые нами моральные системы служат нашим собственным целям.

Бог повелел Аврааму совершить ужасный поступок. Это был суровый вызов авраамовскому гуманизму, но, учитывая мировоззрение Авраама, правильная линия поведения была очевидна: если ты уверен, что Бог повелевает тебе сделать что-либо, делай это. Поэтический натурализм не даёт нам утешения в виде объективной моральной определённости. Не существует «верного» решения проблемы вагонетки. Ваши действия зависят от того, кто вы есть.

* * *

В этом-то и загвоздка. Мы хотим, чтобы у наших дилемм были такие же объективные решения, как и у математических теорем, и такие же доказательства, как у экспериментальных научных открытий. Поскольку мы — исправные байесовцы, осведомлённые о собственной склонности считать истинными те утверждения, которые нам ближе, нужно особенно скептически относиться к попыткам отыскать объективную мораль в естественной среде. Но мы, будучи людьми, зачастую слишком легко принимаем ту или иную точку зрения.

Проблема в том, что, если мораль искусственна, любой будет строить её по собственному разумению, и то, что у него получится, не обязательно будет во благо. Это древняя проблема, которую обычно связывают с иноверцами или атеистами. Раннехристианский мыслитель Тертуллиан родом из Южной Африки, признанный Отцом Церкви, объяснял, что атомист вроде Эпикура не может быть хорошим человеком. Дело в том, что для Эпикура посмертной жизни не существует и, следовательно, страдания эфемерны, тогда как христиане верят в ад и для них страдания вечны. Зачем кому-то стремиться к добродетели, если вам не светит ни вечное блаженство, ни вечное наказание?

Подумайте о любой пытке: какова бы ни была она, она ведь кончится со смертью. Эпикур не придаёт никакого значения страданию и боли: на слабую не обращаешь внимания, сильная длится недолго. Не сомневаясь в этом, мы живём пред очами всевидящего Бога, предвидим вечное наказание и отвращаем его непорочной жизнью.

В наше время подобная тревога связана с тем, что, если признать искусственность морали, люди начнут предаваться своим самым низменным инстинктам и у нас не будет опоры, на основе которой можно было бы осудить объективное зло, например Холокост. В конце концов, кому-то эта идея показалась хорошей, а без объективных ориентиров как можно утверждать, что она дурна?

Конструктивист ответит, что, хотя моральные правила и изобретены людьми, от этого они не становятся менее реальными. Правила баскетбола тоже изобретены людьми, но после того как их придумали, эти правила действительно существуют. Люди всегда спорят о том, каковы должны быть «правильные» правила. Когда Джеймс Нейсмит изобрёл баскетбол, мяч кидали в корзину из-под персиков, и его приходилось доставать оттуда после каждого удачного броска. Лишь со временем стало понятно, что игра станет интереснее, если заменить корзину обручем. Игра стала «лучше» в том смысле, что в неё стало удобнее играть. Правила баскетбола не относятся к объективным открытиям, то есть они не существовали во Вселенной, дожидаясь того часа, когда человек их обнаружит; но при этом они и не произвольны. Мораль точно такая же: мы изобретаем правила, но при этом руководствуемся разумными целями.

Проблемы начинаются, если представить себе людей, чьи цели — чьи базовые моральные ощущения и обязательства — вступают в радикальный конфликт с нашими. Что мы будем делать с теми, кто просто хочет играть в хоккей, а не в баскетбол? В спорте можно просто подыскать себе других товарищей по игре, но, когда речь заходит о морали, все мы должны сосуществовать здесь, на Земле.

Можно надеяться (в духе Канта), что простые внутренне непротиворечивые логические требования позволят каждому человеку сформулировать одни и те же моральные правила, даже если люди и будут исходить из слегка разных ощущений. Однако эта надежда в самом деле кажется шаткой. Шэрон Стрит представляет себе «внутренне последовательного Калигулу», который наслаждается страданиями других. Такой монстр не должен быть алогичным или непоследовательным; просто мы не можем согласиться с его моральными принципами. Мы не собираемся его переубеждать. Если он действует в соответствии со своими импульсами, тем самым причиняя вред окружающим, мы должны отреагировать именно так, как поступили бы в реальном мире: помешать ему делать это. Когда преступники отказываются сдаваться, мы сажаем их в тюрьму.

На практике проблемы, связанные с конструктивизмом, несколько утрируются. Большинство людей, как правило, желают считать себя добродетельными, а не злыми. Неясно, какова будет практическая польза, если мы сможем сформулировать мораль как объективную совокупность фактов. Предположительно мы можем представить себе индивида или группу людей, которые относительно разумны, но не соглашаются с нами по вопросам морали; с такими людьми мы можем посидеть за чашечкой кофе и убедить их, что они ведут себя неправильно. На практике конструктивисту рекомендуется действовать в сущности точно также: посидеть с человеком и побеседовать, апеллируя к общим моральным убеждениям и пытаясь выработать решение, которое обоим покажется разумным. Моральный прогресс возможен, поскольку большинство людей одинаково понимают многие проблемы морали; в противном случае любые разговоры с ними не принесли бы особой пользы.

Если же нас беспокоит проблема того, что мы не можем оправдать собственное вмешательство ради предотвращения аморальных действий, то для конструктивистов такой проблемы просто не существует. Если, рационально обдумав проблему, мы решаем, что нечто глубоко порочно, то ничто не мешает нам активно бороться с таким злом независимо от того, отталкиваемся ли мы от внешних критериев или от наших внутренних убеждений. Опять же, в мире всё примерно так и устроено.

Определяясь с тем, что значит «быть хорошим», мы не решаем математическую задачу и не открываем новую окаменелость. Ситуация напоминает поход на обед с друзьями. Мы обдумываем, что хотим заказать для себя, интересуемся желаниями товарищей и обсуждаем, как нам вместе это организовать. В компании могут быть как вегетарианцы, так и те, кто ест всё подряд, но если подойти к делу добросовестно, то явно можно удовлетворить всех.

* * *

Однажды я был приглашён в редакционный совет большой междисциплинарной конференции, куда приехали специалисты из разных сфер — бизнеса, науки, политики и искусств. Нашему совету предстояло обсуждать мораль в современном мире. Меня пригласили не потому, что я обладал особенным опытом в вопросах морали, а потому, что большинство участников этой конференции были людьми религиозными, а я — нет; мне поручили быть номинальным атеистом. Когда пришла моя очередь выступать, мне задали единственный вопрос: «Как вы считаете, каков был бы наилучший аргумент против вашего атеизма?». Напротив, моим коллегам представилась возможность сказать что-либо конструктивное и позитивное о своих моральных воззрениях. Во многих кругах втайне подозревают, что натуралисты — занятные существа, но их не стоит воспринимать всерьёз, когда речь заходит о ценностях.

Сегодня, в начале XXI века, большинство учёных и философов — натуралисты. Тем не менее в публичной сфере, по крайней мере в США, в вопросах морали и смысла ведущие позиции занимают религия и духовность. Наши ценности пока не поспевают за нашей наилучшей онтологией.

Лучше бы им поспевать, хотя бы понемногу. Когда заходит речь о том, как жить, мы подобны той первой рыбе, выбравшейся на сушу: перед нами открывается целый мир новых опасностей и возможностей, к которым мы ещё как следует не приспособлены. Технологии наделили нас титанической силой, позволяющей менять мир к лучшему или к худшему, и, по любой разумной оценке, мы только вступаем в эпоху соответствующих перемен. Нам предстоит сталкиваться с такими моральными вопросами, о которых наши предки, вероятно, не могли и помыслить, — от взаимодействий человека и машины до исследования новых планет. Инженеры, конструирующие самоуправляемые автомобили, уже осознают, что им придётся программно реализовывать некоторые варианты проблемы вагонетки.

Поэтический натурализм не подсказывает нам, как себя вести, но предостерегает от ложного самоуспокоения: ошибочно считать, что наша мораль объективно самая лучшая. Наша жизнь меняется непредсказуемым образом; нам необходимо трезво судить о мире и в точности представлять себе, как он устроен. Чтобы устоять, нам не нужна незыблемая основа; нужно научиться ладить со Вселенной, которой нет до нас дела, и гордиться самим фактом, что нам не всё равно.

 

Глава 49

Слушая мир

Идея Десяти Заповедей глубоко нетривиальная. В ней сочетаются два импульса, укоренившиеся в человеческой природе: составить список из десяти пунктов и указать другим, как себя вести.

Наиболее известный подобный список фигурирует в Ветхом Завете. Речь идёт о своде правил для еврейского народа, которые Бог дал Моисею на горе Синай. Десять Заповедей перечисляются дважды — один раз в книге Исход и второй раз во Второзаконии. В обоих случаях список не пронумерован, причём формулировки заповедей в этих списках немного различаются. Поэтому нет общего мнения о том, каковы же на самом деле Десять Заповедей. Иудеи, православные, католики и представители различных протестантских деноминаций цитируют немного разные списки. Например, лютеране не включают в список традиционный запрет о несотворении кумиров и тезис «не возжелай дом ближнего твоего» выделяют в отдельную заповедь, а не упоминают вместе с «не возжелай жену ближнего твоего и раба ближнего твоего». Важно, что заповедей всегда десять.

Философские школы, не относящиеся к традиционному религиозному мейнстриму, не могли не позаимствовать идею Десяти Заповедей и стали предлагать собственные списки. Есть атеистические заповеди, светские заповеди и т. д. Социалистические воскресные школы — британская организация, созданная в качестве альтернативы христианским воскресным школам, — предлагают список социалистических заповедей. («Помни, что всё хорошее на свете создано трудом. Тот, кто пользуется этим, не работая, крадёт хлеб рабочих».)

Хороший поэтический натуралист противостоит соблазну раздавать заповеди. Пословица гласит: «Дай человеку рыбу, и он будет сыт один день. Научи человека ловить рыбу, и он будет сыт всю жизнь». Когда речь заходит о том, как жить, поэтический натурализм не может дать нам рыбу. Скорее, он помогает понять, какие существа называются «рыбами», и, пожалуй, исследовать различные возможные способы рыбной ловли, если мы собираемся этим заниматься. От нас зависит, какую стратегию мы выберем и что будем делать с рыбой, когда её поймаем.

Целесообразно отойти от концепции «заповедей» и вместо этого предложить Десять Соображений: список верных утверждений, которые было бы полезно учитывать, формулируя и постигая собственные ценности и заботясь о жизни. Можно черпать вдохновение из Вселенной, тщательно прислушиваясь к ней.

* * *

1. Жизнь не вечна.

Джулиан Барнс в своём романе «История мира в десяти с половиной главах» предполагает, как мог бы выглядеть рай. Человек, который был при жизни английским рабочим, после смерти просыпается на новом месте, где всё прекрасно. Он может получить всё, чего попросит, с одной неявной уловкой: чтобы попросить, он должен суметь это вообразить. Будучи самим собой, он занимается любовью с бесчисленными прекрасными женщинами, ест всевозможные яства одни за другими, встречается со знаменитостями и политиками, а также достигает такого мастерства в гольфе, что вдвое чаще попадает в лунку, чем промахивается.

Его неизбежно начинают одолевать нервозность и скука. Расспросив райский персонал, он узнаёт, что есть возможность просто покончить со всем этим и умереть. «А есть ли такие люди, которые действительно решили умереть»? — спрашивает он.

Служитель отвечает: «Рано или поздно все выбирают такой вариант».

Люди всегда воображали, каким образом жизнь может продолжаться после телесной смерти. При внимательном рассмотрении ни один из этих вариантов не выдерживает критики. В этих сюжетах упускается, что любые изменения, и смерть в том числе, — это не опциональное условие, которое можно было бы обойти, а неотъемлемая часть самой жизни. На самом деле вы не хотите жить вечно. Просто желаете пожить подольше.

Жизнь заканчивается, отчасти поэтому она такая особенная. Всё существует здесь, перед нами, всё это мы можем видеть, трогать, влиять на это. Жизнь — не генеральная репетиция, во время которой мы строим планы и подвергаемся испытаниям в предвкушении, что после смерти всё-то и начнётся. Это единственная гастроль, которую мы можем дать, и от нас зависит, как мы ею распорядимся.

2. Желания — часть жизни.

Вообразите, что хотите достичь полного спокойствия. Закройте глаза, замедлите все телесные ритмы, усыпите разум. Некоторым это удаётся лучше, другим — хуже, но никто не может впасть в полную неподвижность. Вы постоянно дышите, ваше сердце качает кровь, в организме синтезируются миллиарды молекул АТФ, которые затем подпитывают незаметные процессы в организме. По эту сторону от гробовой доски абсолютного спокойствия не существует (даже по ту, если позволить себе небольшую поэтическую вольность).

Теперь обсудим компьютер. Сконструируем машину с колоссальной вычислительной мощностью, включим её и посмотрим, что она станет делать сама по себе. Да ничего. Просто будет стоять и гудеть. Мы можем её запрограммировать, поставить задачу и приказать её выполнить. Однако, если этого не сделать, машина не станет работать по своей воле, пусть даже и обладает способностью перемалывать числа. Можете её игнорировать, но терпение у неё не лопнет; можете её ломать — она не станет защищаться, оскорбляйте её — она не обидится.

Жизнь характеризуется движением и изменениями, и эти свойства проявляются у человека как разнообразные желания. С самого начала эволюции существуют вещи, которые мы желаем, — от наслаждения вкусной едой до помощи другим людям и восхищения произведениями искусства. Именно эти желания формируют нас, стимулируют человека заботиться о себе и об окружающих. Но желания нас не порабощают; мы способны к рефлексии и самосознанию, причём сами определяем, что нас волнует. При желании мы можем постараться сделать мир лучше.

3. Важно то, что важно для людей.

Вселенная — пугающее место. По сравнению с её мельчайшими компонентами мы достаточно велики: в теле среднего человека насчитывается около 1028 атомов. Но по сравнению с общими размерами Вселенной мы абсурдно мелкие: больше 1026 людей должны были бы взяться за руку и встать в цепочку, чтобы она протянулась через всю наблюдаемую часть космоса. Вселенная будет существовать ещё долго после того, как человеческий род исчезнет, причём она так и будет медленно развиваться в полном согласии с базовыми законами природы.

Вселенной нет дела до нас, но нам есть дело до Вселенной. Вот что делает нас особенными, а не бесплотные души и не особое предназначение в грандиозном плане мироздания. Спустя миллиарды лет эволюция породила существ, способных задумываться о мире, строить в уме его картину и тщательно его исследовать.

Мы интересуемся миром, его физическими проявлениями, а также собратьями-людьми и другими существами. Эти заботы, которые мы таим в самой глубине, — единственный источник «смысла» в любом космическом понимании.

Всякий раз, задаваясь вопросом о важности чего-либо, мы ищем ответ в контексте важности предмета для человека или людей. Мы принимаем мир и присваиваем ему ценность — таким достижением мы по праву можем гордиться.

4. Всегда можно сделать ещё лучше.

Мы достигаем понимания, совершая ошибки. Мы выдвигаем предположения о мире, проверяем, насколько они согласуются с наблюдаемыми явлениями, чаще убеждаемся в собственных ошибках, чем в правоте, и стараемся улучшить собственные гипотезы. Человеку свойственно ошибаться, и этим всё сказано.

Можно превратить собственное несовершенство во благо, признав его и оберегая, постоянно стараясь всё лучше преуспевать во всех наших начинаниях. Математические доказательства могут быть безупречно логичны, но научные открытия обычно делаются в результате длинной череды проб и ошибок. Когда речь заходит о ценностях, заботе, любви и добродетели, совершенство становится ещё более эфемерным, так как не существует объективных стандартов, по которым мы могли бы судить о наших успехах.

Тем не менее мы развиваемся, всё лучше понимаем мир и учимся жить в нём. Претензии на моральный прогресс могут показаться странными, поскольку объективных стандартов морали не существует, но именно такой прогресс мы обнаруживаем в истории человечества. Прогресс наступает не от новых открытий в воображаемой науке о морали, а потому что мы становимся честнее и строже сами с собой — начиная с разбора собственных обоснований и оправданий такому поведению, которое, честно признаться, с самого начала было весьма предосудительным. Стать лучше — тяжёлый труд, но, отсеивая предубеждения и открыто встречая новые идеи, мы делаем в этом успехи.

5. Слушать полезно.

Если признать, что никто не застрахован от ошибки, то будет целесообразно открыто относиться к другим людям и выслушивать их. У всех есть свои предубеждения, поэтому никогда не будет лишним поинтересоваться чужой точкой зрения. Если цели и мораль не могут быть открыты, как явления природы, так, возможно, мы смогли бы чему-то научиться от других людей, которые продолжают их творить.

В частности, речь идёт о древней мудрости. Тысячи лет люди ломали голову над тем, как быть хорошим человеком. На протяжении большей части истории эта работа велась в рамках религиозных и духовных традиций. Совершенно незачем отбрасывать все наработки великих мыслителей прошлого лишь потому, что теперь мы располагаем более новой и точной онтологией. Равно как нет никаких причин придерживаться этических заповедей, которые давно отвлечены от своих исходных обоснований. Можно вдохновляться древними учениями, не говоря уже о великих произведениях науки и искусства, но не порабощаться ими.

Благодаря сознанию человек может внутренне себя смоделировать. Кроме того, сознание позволяет моделировать других людей, открывает путь эмпатии и в конечном итоге любви. Нужно не только прислушиваться к другим, но и ставить себя на их место, чтобы понять, что их волнует. Это мощный двигатель морального прогресса. Как только удаётся осознать, что смыслы проистекают из человека, понимать других становится важно как никогда.

6. Не существует естественного способа бытия.

Эволюция крайне изобретательна и создаёт механизмы, с которыми едва ли могут сравниться инженерные работы человека. Но в природе не было инженера, поэтому у неё есть свои недостатки. Нет упрощённого неделимого эго, никакого крошечного гомункула, который руководил бы нами на основе незыблемых правил. Каждый из нас — конечный продукт целой какофонии противоречивых порывов, и остальные люди точно такие же.

Если мы — часть природы, то, возможно, велик соблазн возродить нашу «естественность». На самом деле всё наоборот: мы естественны, и ничего с этим не поделаешь, поскольку мы неизбежно являемся частью природы. Но природа не руководит нами, не предлагает правил и даже не демонстрирует примеров хорошего поведения. Природа — своеобразный хаос. Ею можно вдохновляться, а порой ужасаться, но она просто существует.

Когда мы ищем в природе ключи к человеческой отзывчивости, стараемся отыскать мораль в поведении родственных человеку животных, получается неоднозначная картина. В социальной структуре шимпанзе доминируют самцы, а у бонобо — самки. Слоны скорбят по погибшим собратьям, а среди столь непохожих на нас существ, как крысы и муравьи, известны случаи спасения товарищей, оказавшихся в беде. Биологи Роберт Сапольски и Лиза Шейр изучали стаю кенийских павианов, кормившихся на мусорной куче рядом с близлежащей туристической базой. Ведущую роль в группе играли авторитетные самцы, а самки и самцы помельче часто голодали. Как-то раз стая наелась из мусорной кучи заражённого мяса, из-за чего большинство привилегированных самцов передохли. После этого «характер» стаи полностью изменился: особи стали менее агрессивны, охотнее почёсывали друг друга, отношения в группе также стали более эгалитарными. Такое поведение сохранялось на протяжении всего исследования, то есть более десяти лет.

Смысл не в том, что нам стоит поучиться у павианов (хотя если они научились жить лучше, то, может быть, и для нас не всё потеряно). Дело в том, что мы — не простые, единообразные, статичные существа. У нас есть склонности и желания; отчасти они врождённые, но при этом мы можем меняться — как индивиды и как общество в целом.

7. Чего только не бывает.

Если ваша жизнь должна обладать смыслом и значением, то сначала их нужно создать. Причём люди разные, каждый будет создавать что-то своё. Это следует приветствовать, а не искоренять как досадную помеху.

Многое из того, что написано о поисках осмысленной жизни, принадлежит перу тех людей, которые: 1) любят глубоко и тщательно размышлять о подобных вещах и 2) любят записывать то, о чём думают. Следовательно, в этих трудах прославляются определённые добродетели: воображение, разнообразие, страсть, художественная выразительность. Действительно, их стоит славить. Однако полноценная жизнь также может характеризоваться такими чертами, как надёжность, солидарность, честь, удовлетворённость. Кто-то может реализовать себя, отдавая все силы на помощь окружающим, другие лучше сосредоточатся на собственном повседневном бытии. Стиль жизни, подходящий кому-то, может не подойти другому.

Поэтический натурализм не слишком радует тех, кому нравится учить жизни других людей. Он допускает плюрализм целей и смыслов, богатую экосистему добродетелей и множество вариантов хорошего жизненного пути.

Перед нами открывается одновременно и возможность, и вызов. Не существует единственного верного образа жизни, а тот жизненный путь, который вам объективно лучше всего подходит, предстоит открыть самостоятельно — рассуждая или размышляя. Можно по-разному строить свою жизнь, и многие из таких возможностей будут считаться верными и хорошими.

8. Вселенная в наших руках.

Мы — совокупности атомов и частиц, сталкивающихся друг с другом и взаимодействующих согласно законам природы. Кроме того, мы — совокупности биологических клеток, обменивающихся электрохимическими сигналами при переработке свободной энергии, получаемой из окружающей среды. Наконец, мы — мыслящие, чуткие, неравнодушные существа, способные обдумывать собственные действия и решать, как поступить.

Именно благодаря последнему аспекту мы такие особенные. Мы состоим из той же материи, что и вся остальная Вселенная, но наша материя собрана таким образом, что о нас можно рассуждать совершенно новым образом. Мы можем взвешивать альтернативы и делать выбор. Это не волшебная или сверхъестественная способность, которая позволяла бы нам пренебрегать законами физики, а именно способ рассуждения, отчасти позволяющий описать такую сложную систему, как «человеческое существо». Большая сила — это большая ответственность.

Наша способность к мышлению позволила нам исключительно эффективно использовать окружающий мир. Мы не сможем отсрочить тепловую смерть Вселенной, но можем изменять собственные тела, свою планету, а когда-нибудь — распространить жизнь по всей Галактике. Именно нам приходится делать разумный выбор и улучшать мир.

9. Можно достичь большего, чем просто счастье.

Мы живём во времена, когда поиски счастья кажутся важными как никогда. В книгах, телепередачах и в Интернете нам постоянно советуют, как наконец-то достичь и не упустить это эфемерное и вожделенное состояние. Если мы будем счастливы, то всё будет хорошо.

Допустим, есть такой наркотик, который делает вас абсолютно счастливым, но отбивает всякое желание заниматься чем-либо, кроме банального выживания. Внешне будет казаться, что вы ведёте совершенно скучную и рутинную жизнь, но в душе вы будете безраздельно счастливы, будете предаваться воображаемым приключениям и неизменно успешным романтическим авантюрам. Вы бы приняли такой наркотик?

Вспомните Сократа, Иисуса, Ганди, Нельсона Манделу. Или Микеланджело, Бетховена, Вирджинию Вулф. Разве «счастливый» — первое слово, которое приходит на ум, когда пытаешься их описать? Они могли быть — и определённо бывали — счастливы, но не это их качество является определяющим.

Ошибочно делать акцент на счастье и забывать, что жизнь — это процесс, зависящий от активности и движения, ошибочно вместо жизни искать какого-то совершенного состояния бытия. Такого состояния быть не может, поскольку перемены — суть жизни. Учёные, исследующие смысл жизни, различают синхронический смысл и диахронический смысл. Синхронический смысл зависит от вашего состояния в каждый конкретный момент времени: вы сидите на солнышке и поэтому счастливы. Диахронический смысл зависит от избранного вами пути: например, вы счастливы, так как уверенно двигаетесь к окончанию колледжа. Если мы позволим себе вдохновляться тем, что узнали об онтологии, то, возможно, стоит сосредоточиться на диахроническом смысле за счёт синхронического. Суть жизни — перемены, и можно попытаться вплести эти изменения в сами поиски смысла.

Ведь в конце вашей жизни будет не столь важно, много ли счастья вам выпало в этой жизни. Не лучше ли, если, подводя итоги своей жизни, вы сможете поведать её интересную историю?

10. Реальность ведёт нас.

В 1998 году психологи Шелли Тейлор и Джонатан Браун предложили термин «позитивные иллюзии». Так называются ложные убеждения, верить в которые приятно. Посредственный человек оценивает себя «выше среднего», мы склонны смотреть в будущее с большим оптимизмом, чем подсказывает имеющийся опыт. Так мы обычно дополняем наши когнитивные искажения.

Эффект реален: можно почти не сомневаться, что определённые иллюзии делают нас счастливее. Можно даже попытаться подобрать эволюционистское объяснение того, почему слегка завышенная самооценка может быть полезна для выживания. Можно представить себе программу, которая поднимает человеку настроение при помощи избирательной лжи. Но разве мы этого хотим?

Да, такие иллюзии могут делать нас счастливее, но лишь немногие люди осознанно стремятся к ложным убеждениям. Когда мы оцениваем себя «выше среднего», дело не в том, что мы себя убеждаем: «Буду оценивать себя завышенно — тогда и почувствую себя лучше». Нет, мы верим в такую оценку.

Выходит, что сделать всё правильно — быть честным с собой и другими, принимать мир таким, каков он есть, и смотреть другому прямо в глаза — запросто не получается. Для этого нужно постараться. Когда мы хотим, чтобы что-то оказалось истинным, чувствуем, что нам приятно во что-то верить, — это и есть основание для сомнений. Иллюзии могут быть приятны, но плоды истины гораздо лучше.

У нас есть более высокие стремления, чем тяга к счастью. Мы столько узнали о масштабе и устройстве Вселенной, о том, как сосуществовать друг с другом, находить смысл и значение в нашей жизни именно потому, что не любим принимать успокоительные иллюзии в качестве окончательных ответов.

 

Глава 50

Экзистенциальная терапия

Когда я был маленьким, в моей семье было принято регулярно ходить в церковь. Вероятно, такой еженедельный распорядок соблюдался по инициативе бабушки. Её родители родились в Англии, а она ходила в епископальную церковь. Мы посещали службы в соборе Святой Троицы в городе Трентон, штат Нью-Джерси; хотя никто бы и не подумал отнести его к выдающимся произведениям сакральной архитектуры, собор мог похвастаться высокими готическими витражами, которые казались маленькому мальчику весьма впечатляющими.

Мне нравилось ходить в церковь. Вероятно, больше всего я любил ходить на блинчики после службы, там неподалёку их предлагали с клубничным сиропом. В те времена я бы сказал вам, что это настоящий кулинарный шедевр. Но мне нравились и гимны, и внушительные деревянные скамьи, и даже ритуал утреннего одевания перед походом в церковь. Мне невероятно нравились таинства и церковное учение. Ходить в воскресную школу, читать Библию, пытаться понять, в чём суть всего этого. Самой интересной книгой в Библии мне казалось Откровение с пророчествами о будущем. Я даже смутился, когда где-то прочитал, что современной аудитории Откровение представляется в чём-то отталкивающим и даже возмутительным. В детстве это была крутейшая часть книги. Там были ангелы, звери, печати, трубы — что тут может не нравиться?

Мы перестали ходить в церковь после смерти бабушки — мне тогда было десять. Я превратился в такого «эпизодического верующего», какого можно встретить во многих американских семьях. Мой переход к натурализму не был ни драматичным, ни разительным; натурализм просто просочился в меня. Это было постепенное, а не внезапное изменение.

Однако были и два особых случая. Первый произошёл, когда я был ещё очень юн. Мы были на службе, и двое волонтёров заговорили о недавних изменениях в режиме службы. Им нравился новый порядок, поскольку в старом варианте литургии требовалось слишком долго стоять на ногах и на коленях, почти не было перерывов, чтобы посидеть. Мне это показалось возмутительной ересью. Как вообще можно брать и тасовать порядок службы? Не предопределён ли он Богом? Вы имеете в виду, что люди могут просто взять и поменять какие-то детали? Я по-прежнему оставался верующим, но в тот момент были посеяны первые сомнения.

Прошло время, и я поступил на факультет астрономии в Католический университет Вилланова, что неподалёку от Филадельфии. К тому моменту я уже успел достаточно поразмышлять об устройстве Вселенной, поэтому любой назвал бы меня «натуралистом», но я ещё не «признался» в этом ни себе, ни кому-либо другому. В Вилланове читали множество обязательных курсов, в том числе по философии и по теологии; оба преподавались на протяжении трёх семестров. Философия меня завораживала, мне нравилось изучать теологию — профессора у меня были невероятно умные — и мне нравилось обсуждать разные идеи, независимо от того, верил ли я в них сам или нет.

Второй эпизод случился, когда я услышал песню «Единственный путь» с альбома «Tarkus» группы «Emerson, Lake & Palmer» (в те времена на факультете астрономии Вилланова было настоящее сборище фанатов прогрессивного рока). В композиции была шикарная органная партия Кита Эмерсона, но вдобавок в этой песне я впервые услышал атеистический месседж, который ни с чем не спутаешь, брошенный прямо в лицо: «Не нужно слова / Когда вы все уже слышали / Не бойтесь / Человек сотворён человеком». Не самая высокая поэзия, да и на разумный философский аргумент не тянет. Но эта глупая песенка впервые заставила меня задуматься о том, что вполне можно быть неверующим — что это не та вещь, которой можно стыдиться и которую следовало бы скрывать. Для скромного мальчика из католического университета это было уже немало.

* * *

Многие атеисты приходят к неверию из-за репрессивного религиозного воспитания. Я не таков; мой религиозный опыт был максимально мягким, по крайней мере после корректировки порядка службы, когда уже не приходилось так много стоять на коленях. Наша деноминация епископальной церкви была настолько щадящей, насколько может быть хождение в церковь, а в университете Вилланова вне занятий по теологии к студентам не предъявлялось никаких религиозных требований.

Я всегда интересовался миром и увлекался наукой. Мы говорим о «трепете и изумлении», но это два разных слова. Я испытываю трепет под впечатлением от Вселенной, её размаха, сложности, глубины, величайшей точности. Но моё основное чувство — изумление. «Трепет» имеет схожую коннотацию с «благоговением»: «Я трепещу при виде этого, чувствую себя недостойным». «Изумление» сближается с «любознательностью»: «Я в изумлении и хочу разобраться, что к чему». Я всегда буду предпочитать изумление, а не трепет.

Многие факты о мире кажутся нам таинственными, а в тайнах есть нечто притягательное и захватывающее. Ошибочно хвататься за тайны ради тайн и искать успокоения в том, что Вселенная по определению непознаваема. Всё равно что купить большую стопку детективных романов и каждый из них дочитать лишь до половины. Истинная прелесть тайн заключается не в том, что их нельзя разгадать, а в том, что путь к разгадке может быть по-настоящему увлекательным.

Как и принцесса Елизавета, я всегда считал очень важным тот факт, что различные аспекты мира сочетаются друг с другом и обретают смысл. Всё, что мы знаем о Вселенной, подсказывает, что она доступна для понимания: если как следует постараться, то во всём можно разобраться. Мы ещё очень далеки от полного понимания устройства реальности, но в то же время мы уже немало открыли. Тайн ещё хватает, но нет никаких причин беспокоиться (или надеяться), что какие-то тайны неразрешимы.

Подобные размышления заставили меня оставить веру в Бога и стать неунывающим натуралистом. Но я надеюсь, что никогда не оступлюсь и не стану считать врагами тех людей, с которыми у меня не сходятся взгляды на фундаментальную природу реальности. Ключевое различие существует не между теистами и натуралистами, а между теми, кто всеми силами старается понять Вселенную, и теми, кто впихивает её в предопределённые рамки или просто принимает как данность. Вселенная гораздо больше нас с вами, и стремление её понять объединяет людей с самыми разными ключевыми убеждениями. Мы — против тайн во Вселенной, и если нам с вами важно её понять, то мы на одной стороне.

* * *

Вот история о природе мироздания, которую кто-то вполне мог бы вам рассказать. Вселенная — чудо. Она была создана Богом в уникальном акте любви. Великолепие космоса, простирающегося на миллиарды световых лет и наполненного бесчисленными звёздами, достигло апогея здесь, на Земле, где появились люди — сознающие существа, каждое из которых — это союз тела и души; существ, способных воспринимать Божью любовь и отвечать на неё взаимностью. Наша земная жизнь — часть гораздо более длительного существования, которое продолжается и после смерти.

Это привлекательная история. Понятно, почему многие готовы в неё поверить и стараются примирить её с научными данными о природе реальности.

А вот другая история. Вселенная — не чудо. Она просто существует, ею никто не руководит, никто её не поддерживает, в ней с исключительной регулярностью проявляются законы природы. В течение миллиардов лет она естественным путём развивалась из низкоэнтропийного состояния в сторону возрастания сложности, а когда-нибудь перейдёт в абсолютно безликое равновесие. Мы — чудо, мы, люди. Не такое чудо, которое бы нарушало законы физики, мы чудесны и замечательны тем, сколь сложные, сознательные, творческие и неравнодушные существа могли возникнуть в полном соответствии с этими законами. Человеческая жизнь конечна, непредсказуема и неизмеримо драгоценна. Возникнув, мы обогатили мир смыслом и значением.

Это история тоже по-своему очень классная. Она по-своему взыскательная; возможно, не даёт нам всего, что мы хотим, но вполне согласуется с научными данными о природе. Она наделяет нас ответственностью и возможностями, позволяющими сделать жизнь такой, какой мы бы хотели её видеть.

* * *

Поэтический натурализм открывает нам насыщенный и благодарный взгляд на мир, но такая философия требует некоторого мужества, готовности отвергать нерабочие версии. Испытывая энтузиазм от первого публичного признания в атеизме, я был склонен принять идею, что рано или поздно наука решит все наши проблемы, в том числе ответит, почему мы здесь оказались и как нам себя вести. Чем больше я об этом раздумывал, тем менее пылко относился к этой идее; наука описывает мир, но что мы будем делать с научными знаниями — другой вопрос.

Возможно, столкновение с реальностью пробуждает в нас потребность в некой экзистенциальной терапии. Мы плывём в космосе, лишённом всякой цели, осознаём неизбежность смерти, задумываемся о том, что всё это значит. Но мы упрёмся в тупик, лишь если сами этого захотим. Человечество получает аттестат зрелости, оставляет позади удобный порядок вещей, существовавший в детстве, и вынуждено заботиться о себе самостоятельно. Это и страшно, и волнительно, но плоды побед всегда гораздо слаще.

Альбер Камю, французский прозаик-экзистенциалист и философ, отчасти описал этот подход к жизни в своём эссе «Миф о Сизифе». Название связано с древнегреческим мифом о человеке, которого Зевс проклял и обрёк вечно катить на гору камень, откуда тот сразу срывался и падал к подножию. Сизифу приходилось спускаться и вновь катить камень наверх. Этот миф вполне поясняет, какова жизнь во Вселенной, лишённой цели. Но Камю переворачивает очевидную мораль мифа с ног на голову и превращает Сизифа в героя, который создаёт цель сам для себя.

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдётся. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что всё хорошо. Эта вселенная, отныне лишённая властелина, не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым.

Я не уверен, был ли Сизиф на самом деле счастлив, но, подозреваю, он усматривал смысл в своей задаче и, возможно, относился к подъёму камня с такой гордостью, как никто иной. Мы работаем с тем, что даёт нам жизнь.

Выше в этом эссе Камю называет Вселенную «абсурдной». На самом деле всё совсем наоборот: именно факт столь замечательной познаваемости Вселенной является, пожалуй, её самой интересной особенностью. Этот аспект реальности в конечном итоге столь вознаграждает нас за наши сизифовы муки.

* * *

Работая над последней главой этой книги, размышляя о моей покойной бабушке, вспоминая походы в церковь и на блинчики, я проголодался. Мой организм потребовал пополнить запасы свободной энергии. Под рукой не оказалось ни блинчиков, ни тем более клубничного сиропа, поэтому я пошёл и приготовил одно из любимых блюд моей бабушки, которое она делала на завтрак, — «птичье гнездо». Проще блюда не придумаешь: берёшь стопочку (она в доме бабушки и дедушки всегда находилась), вырезаешь по её донышку круглое отверстие в ломте хлеба, кладёшь это на сковороду и заливаешь туда яйцо. Желток плотно вжаривается в отверстие. Соль, перец, масло по вкусу, всё.

Объеденье. Мне нравится изысканная кухня, и, хотя это блюдо было другого сорта, оно пришлось кстати. Прекрасные воспоминания, простые вкусы и запахи, простое удовольствие стряпни для себя. Это жизнь — тонкая плёнка ощутимого, реального восприятия мира.

Я тоскую по бабушке, но не стремлюсь думать, что где-то она живёт до сих пор. Она живёт в воспоминаниях, но когда-нибудь и их не останется. Жизнь изменчивая и преходящая — и это не какая-то её часть, которую мы с неохотой вынуждены принимать, а самая суть, позволяющая нам рассчитывать, что будет дальше. Я бережно отношусь к моим воспоминаниям, надеждам на будущее, ценю жизнь большого мира и ту жизнь, которую провожу сам вместе с женой, — жену я люблю больше, чем все галактики в небесах. Неизменно люблю разгадывать загадки о природе реальности.

У каждого своя жизнь, некоторым выпадут тяготы, о которых другие никогда не узнают. Но все мы живём в одной Вселенной, подчиняемся одним и тем же законам природы, решаем общую фундаментальную задачу — ищем смысл и значение для себя самих и для тех, кто оказался рядом с нами в краткий период, который нам предстоит прожить в этом мире.

Три миллиарда сердцебиений. Часы идут.

 

Приложение. Уравнение, которое касается каждого из нас

Весь мир, который мы воспринимаем на уровне повседневного опыта, основан на Базовой теории: это квантовая теория поля, описывающая динамику и взаимодействия определённого множества материальных частиц (фермионов) и силовых частиц (бозонов). Базовая теория включает в себя как стандартную модель физики частиц, так и эйнштейновскую общую теорию относительности (в приближении слабого гравитационного поля). Хотя при чтении этой книги данный материал не требуется, в приложении мы очень кратко рассмотрим некоторую специфику упомянутых полей и взаимодействий в рамках Базовой теории. Обсуждение будет сжатым (почти телеграфный стиль), в нём вы встретите множество мудрёных словечек, терминов и странных идей. Считайте приложение дополнительным материалом, который можно либо пропустить, либо прочитать на закуску, раз уж вы добрались до самого конца.

Краеугольным камнем нашей дискуссии будет единственная формула — фейнмановский интеграл по траекториям, описывающий Базовую теорию. В этой формуле содержится всё, что нам известно о квантовой динамике этой модели: какова вероятность того, что при наличии определённой конфигурации полей эти поля впоследствии примут какую-то другую конфигурацию? Если узнать это, то можно рассчитать любые интересующие нас явления, относящиеся к Базовой теории. Такое уравнение заслуживает места на футболке.

* * *

Существует два вида квантовых полей: фермионные и бозонные. Фермионы — это материальные частицы; они занимают место в пространстве, поэтому пол под ногами или стул, на котором вы сидите, твёрдые. Бозоны — это силовые частицы, несущие энергию; они могут нагромождаться друг на друга, порождая макроскопические силовые поля, например гравитационное и электромагнитное. Полный список частиц, согласно Базовой теории, выглядит следующим образом.

Фермионы

1) электрон, мюон, тау (электрический заряд −1);

2) электронное нейтрино, мюонное нейтрино, тау-нейтрино (нейтральные);

3) u-кварк, очарованный кварк, топ-кварк (заряд +2/3);

4) d-кварк, странный кварк, прелестный кварк (заряд −1/3).

Бозоны

1) гравитон (гравитация; искривление пространства–времени);

2) фотон (электромагнетизм);

3) восемь глюонов (сильное ядерное взаимодействие);

4) W- и Z-бозоны (слабое ядерное взаимодействие);

5) бозон Хиггса.

В квантовой теории поля требуется не слишком много информации, чтобы описать свойства определённого поля или — что равноценно — частицы, с которой оно связано. У каждой частицы имеются масса и спин. Можно уподобить элементарные частицы маленьким волчкам с той оговоркой, что эти частицы (представляющие собой миниатюрные вибрации квантового поля) на самом деле вообще не имеют размера. Спин — неотъемлемое свойство частицы, а не поворот её «корпуса» вокруг оси. Все частицы, связанные с конкретным полем, обладают одним и тем же спином; так, например, спин всех электронов равен −1/2, а спин всех гравитонов равен −2.

Взаимодействие частиц друг с другом зависит от их заряда. Слово «заряд» без уточнений — это краткое обозначение электрического заряда, но другие взаимодействия — гравитация и ядерные силы — также характеризуются зарядами. Заряд частицы позволяет понять, как она взаимодействует с полем, которое связано с соответствующей силой. Так, электроны, имеющие электрический заряд −1, напрямую взаимодействуют с фотонами, которые переносят электромагнитное взаимодействие; нейтрино, чей заряд равен нулю, вообще не вступают в непосредственные взаимодействия с фотонами (но могут взаимодействовать косвенно, поскольку нейтрино вступают в контакт с электронами, а те — с фотонами). Фотоны сами по себе нейтральны, поэтому они не взаимодействуют друг с другом.

Гравитационный «заряд» — это просто энергия частицы, равная произведению массы на скорость света в квадрате, когда частица находится в покое. У каждой отдельной частицы есть гравитационный заряд; Эйнштейн учил, что гравитация универсальна. Все известные нам фермионы проявляют слабое ядерное взаимодействие, то есть они взаимодействуют с W- и Z-бозонами. Половина известных нам фермионов взаимодействует с глюонами, проявляющими сильное ядерное взаимодействие; эти фермионы называются кварками; остальные фермионы такого взаимодействия не проявляют, и мы называем их лептонами. Существуют u-кварки с (электрическим) зарядом +2/3 и d-кварки с зарядом −1/3. Сильное взаимодействие — настолько сильное, что кварки и глюоны оказываются упакованы внутри элементарных частиц (например, протонов и нейтронов), поэтому мы никогда не наблюдаем их непосредственно. Заряженные лептоны — это электрон и аналогичные ему более тяжёлые частицы мюон и тау. С каждой из этих частиц связано нейтрино отдельного вида, названные электронное нейтрино, мюонное нейтрино и тау-нейтрино.

Ещё существуют поле Хиггса и связанная с ним частица — бозон Хиггса. Гипотеза о существовании бозона Хиггса была выдвинута в 1960-е годы, а открыть эту частицу удалось на Большом адронном коллайдере в Женеве в 2012 году. Хотя это и бозон, обычно мы не говорим о «силе», связанной с полем Хиггса, — могли бы, но бозон Хиггса столь массивен, что связанная с ним сила исключительно слабая и короткодействующая. Бозон Хиггса замечателен тем, что его поле обладает ненулевым значением даже в вакууме. Все частицы, из которых вы состоите, постоянно купаются в поле Хиггса, и это отражается на их свойствах. Важнее всего, что данное поле наделяет массой кварки и заряженные лептоны, а также W- и Z-бозоны. Открытие бозона Хиггса было последним штрихом в разработке Базовой теории.

* * *

Представляю, о чём вы думаете: «Да, все эти поля красочные и очаровательные. Но мы хотим наконец увидеть уравнение».

Извольте.

Суть Базовой теории — законов физики, на которых основана повседневная жизнь, — выражена в одном уравнении. Это уравнение описывает квантовую амплитуду для перехода от одной заданной конфигурации поля к другой, выраженную в виде суммы всех траекторий, которые потенциально могут соединять эти конфигурации

Для того чтобы не противоречить вышеизложенным фактам об устройстве квантовой механики, мне на самом деле следовало бы предложить вам уравнение Шрёдингера, описывающее базовую теорию. Оно показывает, как волновая функция заданной квантовой системы развивается во времени. Однако изложить эту информацию можно разными способами, а тот, что я показал выше, — особенно компактный и красивый (хотя неподготовленному читателю так может не показаться).

Это так называемая формулировка квантовой механики через интегралы по траекториям, впервые предложенная Ричардом Фейнманом. Волновая функция описывает суперпозицию всех возможных конфигураций системы, с которой вы работаете. В случае с Базовой теорией конфигурация означает конкретное значение каждого поля в каждой точке пространства. Фейнмановская версия квантовой эволюции (эквивалентная шрёдингеровской, отличается только способ записи) сообщает, с какой вероятностью данная система окажется в конкретной конфигурации в рамках волновой функции, если известно, что в более ранний момент она имела иную конфигурацию в рамках другой волновой функции. Либо можно начать с более поздней волновой функции и отмотать ситуацию назад; фейнмановское уравнение, равно как и шрёдингеровское, является полностью обратимым в лапласовском смысле. В квантовой механике обратимость нарушается, лишь когда мы начинаем наблюдать явления.

Что же представляет собой величина W? Это так называемая амплитуда, необходимая для перехода поля из одной конфигурации в другую. Она описывается фейнмановским интегралом по траекториям для всех путей, по которым поля могли бы постепенно развиваться. Если вы когда-либо изучали математический анализ, то, возможно, помните, что интеграл — это способ суммирования бесконечного числа бесконечно малых элементов, например суммирование бесконечно малых областей для определения площади под кривой. В данном случае мы суммируем вклад всех возможных этапов, через которые может проходить поле между начальным и конечным состояниями. Здесь принято говорить о «траектории», по которой может развиваться конфигурация поля.

* * *

Итак, что же именно мы интегрируем (суммируем)? Для каждой потенциальной траектории, по которой может развиваться система, существует вычисляемое нами значение, так называемое действие, традиционно обозначаемое буквой S. Если система то и дело колеблется, то её действие будет очень велико; если она развивается более плавно, то действие будет относительно небольшим. Концепция действия наряду с концепцией траектории играет важную роль даже в классической механике; среди всех возможных траекторий, по которым, на наш взгляд, может пойти развитие системы, есть та, которую она действительно принимает (та, что подчиняется классическим законам движения). Говорят, что эта траектория обладает наименьшим действием. Любую классическую теорию можно определить, сказав, каково действие системы, а затем уточнив, какие движения минимизируют это действие.

В квантовой механике вновь фигурирует действие, но уже немного в другом варианте. Фейнман предложил подход, согласно которому можно считать, что квантовая система принимает каждую траекторию, а не только ту, что допускается классической физикой. Каждую траекторию мы ассоциируем с определённым фазовым множителем, exp{iS}. Данное выражение означает, что следует взять постоянную, называемую числом Эйлера (e = 2,7181...), и возвести её в степень i (мнимое число, получаемое путём умножения квадратного корня из −1 на действие S для данной траектории).

Фазовый множитель exp{iS} — это комплексное число, у которого есть действительная и мнимая части. Каждая из этих частей в каких-то случаях может быть положительной, а в других — отрицательной. При суммировании для всех траекторий ряда положительных и ряда отрицательных значений результат почти полностью обнуляется и в итоге получается небольшое значение. Исключение представляют случаи, когда ряд близких траекторий обладает очень схожими значениями действия; тогда результат возрастает, а не уменьшается. Это происходит как раз в тех случаях, когда значение действия близко к минимуму, что соответствует именно той траектории, которую допускает классическая физика. Итак, максимальная квантовая вероятность связана с почти классическим вариантом эволюции. Вот почему классическая механика так хорошо моделирует окружающий мир; именно классическое развитие событий приводит к максимально вероятным квантовым переходам.

* * *

Можно разобрать наше уравнение, рассмотрев его по частям.

Рассмотрим ту часть уравнения, которая обозначена как «квантовая механика». Именно здесь амплитуда записывается в виде интеграла (символ ∫), описывающего совокупность полей, а за интегралом следует выражение «ехр i...». Учитываемые нами поля указаны в части [Dg] [DA] [Dψ] [DΦ]. Буква D попросту означает: «Это бесконечно малые величины, которые мы собираемся суммировать в нашем интеграле», а остальные символы обозначают сами поля. Гравитационное поле — это g, другие бозонные силовые поля (электромагнитное поле, поля сильного и слабого ядерного взаимодействия) сгруппированы под символом A, все фермионы вместе обозначены ψ (это греческая буква «пси»), а бозон Хиггса — Φ (это греческая буква «фи»). Обозначение «ехр» означает «e в степени ...», i — это квадратный корень из −1, а всё, что следует за i, — это действие S для Базовой теории. Итак, квантовая механика входит в наше уравнение в следующей формулировке: «Интегрируем по всем траекториям, которые могут принимать все поля, то, что получается в результате возведения e в степень i с последующим умножением на действие».

Именно в действии заключено самое интересное. Многие профессиональные учёные, специализирующиеся на физике частиц, тратят значительную часть жизни, выписывая различные возможные действия для разных совокупностей полей. Но все начинают с этого действия, соответствующего Базовой теории.

Действие — это интеграл, охватывающий всё пространство и весь период времени между исходной и конечной конфигурациями. Именно это и выражается в виде ∫d4x: x означает координаты, отложенные по всем измерениям пространства–времени, а число 4 напоминает, что пространство–время четырёхмерно. Ещё есть дополнительный множитель, скрывающийся под общим обозначением «пространство–время», — это квадратный корень из величины −g. Как подсказывает буквенное обозначение величины, этот множитель каким-то образом связан с гравитацией; в частности, эта связь выражается в кривизне пространства–времени. Этот член выражения позволяет учесть тот факт, что объём пространства–времени (который мы интегрируем) зависит от того, как именно искривлено пространство–время.

Каждый член в квадратных скобках — это отдельный вклад в общее действие, обусловленный свойствами тех или иных полей; речь идёт как о свойствах самих полей, так и о свойствах их взаимодействий. Все члены относятся к какой-то из категорий: «гравитация», «прочие взаимодействия», «материя» и «Хиггс».

Термин «гравитация» довольно прост; он отражает первозданную красоту эйнштейновской общей теории относительности. Величина R называется «скаляр кривизны»; она характеризует, насколько выражен тот или иной вариант кривизны пространства–времени в конкретной точке. Скаляр кривизны умножается на константу mp 2/2<верхний индекс должен быть над p>, где mp — планковская масса. Это просто необычный способ выражения ньютоновской гравитационной постоянной G, характеризующей силу тяготения: mp 2/2<верхний индекс должен быть над p> = 1/(8πG). Я использую «натуральные единицы»: в этой системе и скорость света, и квантовомеханическая постоянная Планка равны единице. Скаляр кривизны R можно рассчитать на основе гравитационного поля, а действие для общей теории относительности попросту пропорционально интегралу R для области пространства–времени. Минимизировав этот интеграл, получаем эйнштейновское уравнение поля для гравитации.

Далее у нас идёт член под названием «другие взаимодействия», в котором дважды встречается величина F, а также верхние и нижние индексы. F — это тензор напряжённости поля, и здесь он включает вклад электромагнетизма, сильного и слабого взаимодействия. В сущности, тензор напряжённости поля сообщает, насколько сильно поле искривляется и вибрирует в пространстве–времени, точно так же, как скаляр кривизны позволяет узнать, насколько искривляется и вибрирует само пространство–время (его геометрия). В случае электромагнетизма тензор напряжённости поля учитывает как электрическое, так и магнитное поле.

Здесь и во всём уравнении верхние и нижние индексы означают различные субвеличины, например конкретное поле, о котором мы говорим (фотонное, глюонное, W- или Z-бозонное), а также часть поля, например «часть электрического поля, ориентированная по оси x». Когда мы видим две величины (например, две величины F в этом члене) с одинаковыми индексами, это означает: «Суммировать все возможности». Такая запись очень компактна, она позволяет скрыть огромную сложность всего за несколькими символами; вот почему всего один член объемлет вклад всех разнообразных силовых полей.

* * *

Всё несколько усложняется, когда мы переходим к части уравнения под названием «материя». Материальные поля соответствуют фермионам и все вместе обозначаются буквой ψ. Как и в случае с бозонами, этот единственный символ означает сразу все фермионы. В первом члене буква ψ встречается дважды: один раз с греческой буквой γ (гамма), а другой раз — с буквой D. Буква γ соответствует матрицам Дирака, предложенным британским физиком Полем Дираком. Матрицы Дирака играют ключевую роль при описании свойств фермионов — в частности, отражают тот факт, что у каждой частицы-фермиона обычно есть античастица. D в данном случае означает производную поля, то есть скорость его изменения. Итак, данный член решает для фермионов ту же задачу, которую предыдущие члены решали для силовых бозонов: сообщает, насколько поле изменяется в пространстве и во времени. Однако в этой производной есть нечто скрытое (вновь волшебство компактной записи): речь идёт о связи, или взаимодействии между фермионами и силовыми бозонами, которое зависит от заряда фермионов. Так, данный член на практике характеризует взаимодействие электрона с протоном.

Следующий член уравнения описывает связь другого типа, возникающую между фермионами и полем Хиггса Φ. В отличие от остального действия Базовой теории взаимодействие между фермионами и полем Хиггса кажется несколько причудливым и непривлекательным. Но вот оно: две буквы ψ и одна буква Φ сообщают нам, что этот член описывает взаимодействие между фермионами и полем Хиггса. Здесь есть две сложные детали. Во-первых, это символ Vij — так называемая матрица смешивания. Эта матрица позволяет отслеживать, как фермионы могут «смешиваться» друг с другом: так, топ-кварк при распаде на самом деле превращается в особую смесь d-кварка, странного кварка и b-кварка.

Второе осложнение таково: как видите, у одного из фермионных полей есть нижний индекс L, а у другого — R. Они обозначают поля «левой руки» и «правой руки». Допустим, вы отставили большой палец левой руки вдоль того направления, в котором закручивается вращающаяся частица. Остальные ваши пальцы указывают возможное направление спина; если именно в этом направлении частица и вращается, то она относится к частицам «левой руки», в противном случае — к частицам «правой руки». Данные нижние индексы, появляющиеся в этом члене Базовой теории, указывают, что теория описывает «левую» и «правую» ориентацию по-разному, по крайней мере на субатомном уровне. Эта черта является не только примечательной, но и необходимой, поскольку природа по-разному обращается с лево-ориентированными и право-ориентированными частицами. Когда специалисты по физике частиц впервые обнаружили этот феномен, именуемый несохранение чётности, они были поражены, но сегодня этот феномен считается просто одним из ряда явлений, которые возникают при взаимодействии полей.

Последний элемент этого члена «h. c.» означает эрмитово сопряжение. Таким необычным способом мы говорим о следующем: первый член представляет собой комплексное число, но действие должно быть представлено действительным числом, поэтому нам понадобится вычесть из комплексного числа его мнимую часть и получить совершенно реальную величину.

Наконец мы подходим к той части действия, которая касается поля Хиггса Φ. Здесь всё довольно просто: первый член является «кинетическим» и показывает, насколько изменяется поле. Второй член является «потенциальным» и демонстрирует, сколько энергии заключено в поле, даже если оно не изменяется. Именно во втором члене заключена вся специфика поля Хиггса. Подобно любому полю, оно стремится покоиться на минимально возможном энергетическом уровне; но в отличие от других известных полей поле Хиггса на таком минимуме не исчезает, а имеет ненулевое значение. Его потенциальная энергия выше при нулевом значении поля, чем при ненулевом. Именно поэтому поле Хиггса присутствует везде, даже в «пустоте», и воздействует на все проходящие через него частицы.

* * *

Вот и вся сущность Базовой теории. Всего одно уравнение сообщает нам, что квантовая амплитуда всей совокупности полей изменяется от некой исходной конфигурации (входящей в состав суперпозиции в рамках волновой функции) до другой, конечной конфигурации.

Известно, что Базовая теория, а значит, и всё уравнение — никак не последнее слово в физике. Во Вселенной существует тёмная материя, не вписывающаяся ни в одно из известных полей. Нейтрино обладают массой, что можно увязать с вышеприведённым уравнением, но пока не доказано экспериментально, что массы нейтрино обусловлены именно теми членами, которые мы в него включили. Более того, практически все физики считают, что нам ещё предстоит открыть новые поля и частицы, но эти частицы и поля должны либо очень слабо взаимодействовать с нами (подобно тёмной материи), либо очень быстро распадаться.

Базовая теория даже не является полной теорией известных нам полей. Эта проблема актуальна, например, для квантовой гравитации. Записанное нами уравнение работает, если гравитационное поле очень слабое, но отказывает при сильной гравитации, например такой, какая существовала вскоре после Большого взрыва или существует в чёрной дыре.

Это нормально. На самом деле ограничения этой теории неотъемлемы от её формулировки. В записи нашего уравнения осталась ещё одна часть, которую мы пока не упомянули: это первый символ интеграла, указывающий, что мы будем суммировать все конфигурации различных полей во времени; под этим символом стоит нижний индекс k < Λ. Здесь k — волновое число конкретной моды поля, а Λ — так называемое ультрафиолетовое обрезание. Вспомните точку зрения Кена Уилсона, которую мы обсуждали в главе 24: можно считать любое поле комбинацией мод, каждая из которых представляет собой вибрацию с конкретной длиной волны. Волновое число позволяет обозначить эти моды: чем больше k, тем меньше длина волны и, следовательно, тем выше энергия. Итак, данная нотация ограничивает конфигурации полей, которые мы включаем в интеграл по траекториям, — туда попадают лишь поля, которые «вибрируют не слишком активно». Таким образом, речь идёт о низкоэнергетических условиях и слабых взаимодействиях, но уравнение всё равно включает всю чехарду частиц и полей, присутствующих в окружающем нас повседневном мире.

Иными словами, Базовая теория — это эффективная теория поля. Она обладает очень специфической, хорошо определённой областью применения — энергии взаимодействия частиц гораздо ниже ультрафиолетового обрезания Λ, — и мы не утверждаем, что Базовая теория точна за этими пределами. Она позволяет описать гравитационное воздействие Солнца на Землю, но не описывает, что происходило в момент Большого взрыва.

* * *

Можно было бы здесь ещё о многом поговорить, но такой материал относится к университетским курсам по физике. В кратком обзоре, который был здесь вам предложен, естественно, нельзя подробно объяснить все эти концепции человеку, который с ними практически не знаком.

Однако важно понять, что Базовая теория, лежащая в основе нашей повседневной жизни, исключительно точная, строгая и чёткая. В ней нет никакой двусмысленности и некуда вводить важные новые аспекты, которые якобы могли оставаться незамеченными до сегодняшнего дня.

Наука продолжает изучать Вселенную, мы постоянно узнаём что-то новое и, возможно, даже найдём более исчерпывающую теорию в основе Базовой, которая вообще не будет связана с квантовой теорией поля. Но ничто уже не изменит того, что Базовая теория в точности описывает природу в своей области применения. Тот факт, что мы успешно построили такую теорию, — один из величайших триумфов в интеллектуальной истории человечества.