Глава восемнадцатая

Июнь-июль 1973

Что это такое? Что могло так взволновать его, так приковать к себе взгляд? Не успел Волчок дойти до кабинета, а его неисправное сердце как обезумело и яростно погнало кровь по далеким закоулкам тела. Так бывало в далекой юности, когда он шел на свидание. Будто это он — робкий студент, представляющий свои незрелые труды на ее строгий суд. Нет-нет, надо и о здоровье подумать, его организм совсем не нуждается в такого рода переживаниях. Волчок твердил себе, что просто не мог не пойти на назначенную встречу, таковы его преподавательские обязанности. А в глубине души знал, что это совсем не так. Ведь в последнее время студенты редко искали с ним встречи, по большей части оттого, что он сам их всячески избегал, и весь факультет знал: профессора Боулера лучше не трогать. Так что Волчок был фактически избавлен от такого обременительного занятия, как беседы со студентами.

И все же ему хотелось ее видеть. Это было ясно с того самого мига, как она села напротив, рассыпав по плечам черные, как вороново крыло, волосы. Разница в летах нисколько не смущала ее. В его времена вряд ли было возможно беседовать со старшими с такой непринужденностью. Смысл ее слов лишь смутно доходил до Волчка. Он не мог не прийти, не ответить на зов. Этот зов, едва уловимый, не поддающийся описанию, прокрался под, казалось бы, несокрушимую броню его закаленного ума, познавшего все топкости текстуального анализа. И теперь этот ум, привыкший подвергать литературные тексты самому суровому суду и беспощадно отделять слабое от сильного, этот самый ум отдался во власть удручающе слезливого чувства, как будто он откликнулся на призыв, исходящий от этой девушки. Но не важно, пусть он слабый старик, он здесь.

Юная посетительница все так же непринужденно излагала свои идеи. То ли сами слова, то ли уверенность, с которой она говорила, быстро заставили Волчка признать, что она умна, да еще и начитанна, — большинство студентов не шло с ней ни в какое сравнение. Девушка говорила интересно и живо, ее оригинальные и вместе с тем тщательно продуманные идеи заслуживали всяческого внимания. И все же Волчок не мог избавиться от чувства, что для постороннего взгляда осталось бы загадкой, кого он, собственно, слушает. Как и пару дней назад, она как будто возникла ниоткуда, просто стояла перед ним, и все. Как и в прошлый раз, неслышно — ни единого шага в обычно таком шумном коридоре. А может, ее и вовсе никто, кроме него, не видел. Может быть, девушка только для него и существовала. Хотя дикость, конечно. Надо же до такого додуматься! И тут она подняла руку и оттянула вверх рукав своего шерстяного свитера.

Конечно, она была оживлена, да и вообще, видимо, склонна к жестикуляции. Из породы людей, что со связанными руками тут же лишаются половины словарного запаса и впадают в самое жалкое косноязычие. Теперь девушка подробно излагала ему бегло очерченные при первом знакомстве тезисы. Совершенно новые, можно сказать, блестящие мысли. Немудрено, что они так же увлекают таких вот молодых женщин, как когда-то его увлекали лекции мистера Ливиса — в ту далекую пору, когда Волчок сам был молод и испытал на себе власть грандиозных идей. В ее речах Волчку виделись первые проблески новой системы, которая скоро отправит его и ему подобных в разряд диковинной старой рухляди. Так когда-то Волчок и его товарищи навесили на своих старомодных предшественников и учителей ярлык «ученые джентльмены». Все это постепенно сделалось ему как-то безразлично. Все они через это проходили. К тому же он находил какое-то странное утешение в том, что музыка меняется, а танец остается прежним.

Поначалу он еще как-то улавливал смысл ее слов, поначалу в его голове даже проносились какие-то смутные мысли, но потом она подняла руку и оттянула рукав свитера, и в этот самый миг Волчок пропал, пропал безвозвратно. Он будто оказался в совсем другом, далеком мире. Девушка что-то говорила, может быть, даже задавала вопросы, но это не имело значения. Все его внимание было приковано к причудливым движениям ее руки, к грациозным пальцам, которые то разворачивались веером, то снова смыкались — и опять раскрывались, как брошенное в воду оригами или дивный экзотический цветок, доступный только его взорам.

Голос девушки вывел его из забытья. Какой-то вопрос, но какой? Не совсем понимая, что происходит, Волчок с отсутствующим видом пробормотал пару абзацев из своих сто раз читанных старых лекций.

Потом воцарилась тишина. Запас готовых тезисов исчерпан. Может быть, он даже умолк на середине предложения, — по крайней мере, его собеседница слегка наклонилась вперед в ожидании продолжения и устремила на него вопрошающий взгляд. Предполагалось, что профессор продолжит. Но он не мог. Профессору больше нечего было сказать. Он сбился с текста, затерялся в интеллектуальной пустыне, весь мозг его был как большое белое пятно. Они молча смотрели друг другу в глаза. Нестерпимое молчание. Кто-то из них должен хоть что-то сказать. Чтобы спасти привычный порядок вещей, чтобы восстановить защитный слой самообладания и лжи — непременное условие благопристойной будничной жизни. Девушка подалась вперед с почти заговорщическим видом, ее губы едва заметно трепетали, казалось, вот-вот она заговорит. А она все молчала. Не в силах больше вынести этот взгляд, Волчок пробормотал что-то маловразумительное насчет времени, встал и заметался по кабинету, суетливо складывая в портфель какие-то ненужные бумаги. При этом он не переставал расхваливать «свежие», «увлекательные» и «многообещающие» выкладки своей посетительницы. Комплименты перемежались жалобами на срочные дела и совершенное отсутствие времени. Такая неожиданная спешка должна была бы удивить девушку. Но та как ни в чем не бывало сидела за его столом и не выказывала ни малейшего удивления. Она смотрела на Волчка в упор и прекрасно отдавала себе отчет в том, какая буря разразилась у него внутри. Казалось, она вот-вот скажет что-то важное. Но нет, она просто поднялась с места и поблагодарила его отрывисто, но вежливо.

И ушла, бросив через плечо взгляд более красноречивый, чем все невысказанные слова в мире. Волчок вздохнул с облегчением. Ведь что бы она ни собиралась сказать, слышать он этого не хотел. Она исчезла в коридоре, как образ из странного, беспокойного сна. Растаяла при звуках охотничьего рога, словно порождение привязавшихся поэтических строк. Она ушла, но лишь для того, чтобы в любой момент вернуться и постучать в запертые двери памяти так настойчиво, будто действительно существовала. В коридоре не было ни души. Никто не видел, как она пришла и ушла. Волчку стало не по себе, и он поспешно запер дверь кабинета.

Итак, Аллен «Волчок» Боулер, почетный профессор английской литературы, всеми признанный арбитр в вопросах изящной словесности, носитель возвышенных идей и непримиримый враг всего пошлого, вышел из здания своего факультета. Он никак не мог избавиться от неприличного и, несомненно, пошлого чувства, будто он услышал какой-то призыв и не может на него не ответить.

Он шагнул под неяркое зимнее солнце, шляпа в руке, пальто нараспашку, и окунулся в ясный полдень, сиявший за университетскими стенами. Воздух был морозным, и он стремительно зашагал по широкой, обсаженной деревьями аллее — ему надо было разогнать кровь.

После ужина Волчок допоздна просидел в своем кабинете. Он развалился в кресле и растерянно смотрел на привычные книги. Ему не хотелось их читать. Он снова видел, как девушка подняла руку и оттянула рукав свитера, снова не мог оторвать глаз от ее запястья. Потом она вдруг посмотрела на него и наконец произнесла те самые слова: А ты такой же, такой же, как и все.

Воображаемый голос заполнил тишину, и многолетний самообман рассеялся, оставив Волчка наедине с этими словами. Не стоит обольщаться: они никогда не уйдут, но всегда будут стучать в запертую дверь его памяти.

 

Глава девятнадцатая

Элегантная женщина пятидесяти с небольшим сидела за письменным столом и глядела в окно. Площадь напротив была залита мягким светом. Длинные тени вытянулись поперек изумрудной лужайки. «Боже мой, неужели уже так поздно?» Она сама не знала, как долго сидит уже у окна своего лондонского офиса, как долго ее мысли рассеянно блуждают по сияющей зеленой траве. Потом старинные, унаследованные еще от Чарли каминные часы пробили наступление очередного часа и заставили ее очнуться от зеленого забытья.

Стены просторной светлой комнаты были сплошь заставлены книжными стеллажами. На столе громоздились стопки рассортированных писем и рукописей, лежали только что снятые очки, стояли рамочки с черно-белыми и цветными семейными фотографиями. В просвете между полками висела еще одна фотография — запорошенная снегом голая яблоневая ветка. Этот снимок был одной из особо дорогих вещей, которые она взяла-таки с собой, покидая Японию вскоре после войны. В ту пору друзей у Момоко было не больше, чем сейчас. Но все же они были. Например, Эйко. Момоко всегда любила фотографии подруги. Одинокие деревья, бесконечное пустое небо и парящий где-то вдалеке зоркий ястреб приносили ей странное утешение. Как собратья но одиночеству. Оторвавшись наконец от зимнего пейзажа, она перевела взгляд на каминные часы.

А минуту спустя уже пересекала разбитый напротив парк. Вместо строгого костюма — рубашка и джинсы, идет прогулочным шагом и поглядывает на валяющуюся на травке молодежь. Офис ее остался где-то позади и постепенно совсем скрылся из виду за пышно разросшимися кронами деревьев. Знаменитой медной таблички уже не видно. Возможно, здание, где она работала и не отличалось величественными размерами, но именно туда приносили свои произведения лучшие писатели довоенной и послевоенной поры. Писатели, открытые не кем иным, как стариной Чарли. А потом Чарли передал дело ей, и Момоко заняла его кресло, как будто была для этого рождена.

Вход в метро был в самом конце парка. Момоко дышат полной грудью, словно пыталась вдохнуть все это многоцветное великолепие: город в пестрых пятнах деревьев, витрины, автомобили, синеву и янтарь августовского неба. Она с благодарной нежностью глядела на всех этих юношей и девушек. Такие яркие. Это они положили конец постылому серому прошлому, они наполнили улицы цветом, они раскрасили ее мир. Момоко улыбнулась. Похоже, сама природа не устояла под натиском их молодой энергии и теперь цветами и шелестом ветвей приветствует новые времена. Парк остался позади, но Момоко еще долго продолжала видеть все в зеленом цвете.

Сразу после войны это был совсем другой город. Казалось, в нем не найдешь ни одного уцелевшего дома, ни одного не пострадавшего человека. И возникаю ощущение, так будет всегда. В этом разрушенном, грязном, облезлом городе было неспокойно и скучно жить. Сам воздух был пропитан какой-то тяжелой, вонючей копотью. Это было дыхание наступивших черных времен, так пахло от попусту растраченного, обессиленного, выдохшегося мира, в котором победа и поражение расплылись в одно грязное пятно и никто больше не мог или не хотел провести между ними различие.

Мало кто из них походил тогда на победителей. За исключением никогда не терявших победоносный вид американцев. В Токио они тоже выглядели настоящими триумфаторами. Розовощекие, упитанные, в отутюженной новенькой форме, они разгуливали но городу расхлябанной походкой, одаривали прохожих сигаретами и шоколадом и без тени смущения торжествовали великую победу. Им даже не приходило в голову скрывать свою огромную мощь, напротив, они грубо, властно и громко выставляли ее напоказ. Триумфаторам так полагается. В их тупой грубости было что-то почти завораживающее, иногда она даже восхищалась ими. Конечно, Момоко прекрасно понимала, что империям свойственно возвышаться и приходить в упадок. Это понимали многие. Но никто не напоминал об этом американцам. Порой Момоко была благодарна судьбе за то, что ей довелось быть свидетельницей этого апофеоза. Может быть, именно принесенная ими надежда помогла ей протянуть все эти наполненные тоскливой тревогой годы.

И тем не менее она пожинала плоды прошлых побед. Маленьких повседневных побед, побед, одержанных израненными людьми, что мало-помалу залечили свои раны и снова научились жить. Момоко тоже пережила и одолела все это, и потому, оглядываясь назад, позволяла себе торжествовать такую же победу и с новой ясностью видела все сверкающие краски мира.

Она спустилась в метро, смешалась с толпой, и вскоре ее яркая летняя рубашка затерялась среди множества других ярких нарядов.

 

Глава двадцатая

Неужели все было ради этого? Вокруг него мерцали и перемигивались тысячей огней стены нового, восставшего из пепла Токио, будто сияющие страницы какого-то гигантского комикса. Когда-то в небе над городом стояло зарево от «цветочных корзин Молотова», разрывающихся снарядов, зажигательных бомб и пожаров. А теперь куда ни глянь — все озарено неоновым светом бесчисленных электрических лампочек. Целые стены ежесекундно взрывались россыпью разноцветных брызг, то синих, то зеленых, потом красных, розовых и оранжевых. Повсюду вспыхивали и гасли какие-то неведомые письмена, неотступные знаки сменяли друг друга головокружительной, слепящей чередой. Волчок стоял у светофора на перекрестке двух фешенебельных улиц и тщетно пытался сориентироваться в этом неоновом Вавилоне.

Где-то наверху светящиеся иероглифы переливались всеми цветами радуги, будто гигантские хамелеоны, а вокруг них огненной строкой бежали надписи на английском и французском языках. Мультяшные фигурки проносились по ночному небу, озаряя автомобили и прохожих своими электрическими улыбками. Вот, подумалось Волчку, рисованный мир, как будто кто-то вырвал из книжки комиксов ворох ярких страниц и выстлал ими поверхность жизни.

Желая скрыться от шумного скопления всех этих людей и машин, он свернул в лабиринт отходивших от перекрестка улочек и переулков. Но и там назойливые громкоговорители настигли Волчка, чтобы терзать его слух своим неумолчным, резким дребезжанием. Рекламные ролики проигрывались но кругу, японский текст сменялся английским, английский — японским, и так до бесконечности, всю ночь напролет. А над всем этой суетой, в неподвижном и тяжелом летнем воздухе, парил одинокий детский голос. Ты мигай, звезда ночная… Доносившиеся из невидимых динамиков нежные звуки разливались над уличной толчеей. И куда бы Волчок ни пошел, голоса сказочного хора мягко опускались на него, будто хлопья нарисованного снега, просыпанного на столицу одной из мультяшных неоновых фигурок, что с маниакальным безразличием свысока взирали на прохожих из темноты.

Неужели все было ради этого? — снова и снова вопрошал себя Волчок. Он обливался потом, рубашка липла к телу, руки повисли как плети. Неужели этот, будто сошедший со страниц комикса, город — наследие той давно забытой победы? Неужели это прощальный дар оккупации, той самой оккупации, о которой никто больше не говорит? Это ли тот свет, та сладость, провозвестником которых он мнил себя много лет назад?

Волчок брел но тротуару, как призрак из другой эпохи, и время от времени растерянно глядел по сторонам в поисках метро. Где-то там, в квартале Цукидзи, ждет островок спокойствия меж четырех стен гостиничного номера. Какой-то нахальный парень на мотороллере чуть не сбил его с ног и понесся прочь как ни в чем не бывало. Волчок попытался было возмутиться, но юноши уже и след простыл. Прохожие, впрочем, тоже не сочли происшествие достойным внимания. На каждом шагу — в людных бистро, музыкальных магазинах, огромных универмагах с ломящимися от разноцветных телефонов и модных кроссовок витринами — кипела бойкая торговля, туда-сюда сновали фургоны с товаром, одна попсовая песенка плавно переходила в следующую, еще более приторную.

Это, значит, Шибуя… По одной из этих улиц он гулял сразу по прибытии в Токио, в последние дни войны. Тогда звук его шагов одиноко раздавался в жутковатой тишине холодной ночи. Увы, где теперь эта тишина, столь неразрывно связанная для него с самой мыслью об этом городе? Где-то здесь он набрел на стоящую посреди пустыря одинокую дверь без дома, а потом случайно заглянул в тот ресторанчик, где подавали свежую рыбу — неслыханная по тем временам роскошь. Теперь, четверть века спустя, Волчок опять вернулся в Токио, и много лет дремавшие образы прошлого пробудились в его душе. Ему отчаянно хотелось верить, что где-то рядом, за этим грохочущим, слепящим покровом, милый его сердцу мир живет былой жизнью и готов гостеприимно раскрыть перед ним свои двери.

Не успел Волчок отдаться во власть ностальгической фантазии, как вдруг чья-то невидимая рука железной хваткой сдавила ему грудь. Ноги подкосились, дыхание пресеклось. Волчок огляделся но сторонам. Скамеек поблизости не было. На горизонтальном светофоре уже второй раз зажегся зеленый свет. Оставалось только упасть или сесть на асфальт. Волчок предпочел второе. А мультяшпый мир продолжал вертеться вокруг.

Можно попытаться одурачить самого себя, проглотить таблетку и списать все на городскую сутолоку, шум и жару. Но Волчок прекрасно знал, в чем дело. Около года назад он беседовал со своим врачом.

— Видите ли, мистер Боулер, у вас в груди бомба с часовым механизмом. Только никто не знает, на какое время она поставлена, может взорваться через месяц, а может через десять лет. В какой-то степени это зависит и от вас. Берегите себя, и, кто знает, может быть, еще всех нас переживете. Будет плохо, принимайте… — Доктор протянул выписанный рецепт. — И давно вас это беспокоит?

— Точно не знаю, уже какое-то время, — уклончиво пробормотал Волчок.

— Пару месяцев?

— Ну да…

— Год?

— Возможно, да, пожалуй что и год.

— Дольше?

— Может быть. Неужели это так важно?

— Да, важно. — Доктор медленно покачал головой, опустил глаза на устилавший пол кабинета новый ковер, потом внимательно посмотрел на пациента. — Скажите, профессор Боулер, вам никогда не приходило в голову, что это не совсем в порядке вещей?

— Я как-то умудрялся с этим жить. — Волчок запнулся, окинул взглядом развешенные но стенам медицинские плакаты. Неожиданно для себя он понял, что говорит отнюдь не только о своем физическом состоянии. — По крайней мере до последнего времени.

Против ожидания, доктор закивал с понимающим видом, явно желая показать, что давно уж перестал удивляться тому, с чем люди умудряются жить. Прием длился недолго, и пару минут спустя Волчок уже шел обратно в университет по знакомым улицам, что приобрели странную отчетливость под яркими лучами зимнего солнца. Конечно, врач лишь подтвердил то, что он и так нутром чувствовал, даже если серьезность ситуации несколько превзошла его ожидания. И все же Волчок был спокоен, можно сказать — умиротворен. Казалось, его освободили от тайно давившего бремени, впервые за много лет дали вольно вздохнуть.

Вечером того же дня он сидел у себя в кабинете, любовался на освещенный фонариками сад и пытался осознать, каким образом этот пятнадцатиминутный осмотр изменил его. Конечно, он не намерен кардинально менять жизнь или впадать в панику. И разумеется, глупо видеть в этом смертный приговор. Иным удавалось протянуть так многие годы. Может быть, он всех их еще переживет. Вот простые, очевидные факты, они говорят сами за себя, — так какой смысл тут оставаться?

Перед самым отъездом он вдруг поменял планы и вместо Брюсселя отправился в Японию. С тем же успехом он мог бы полететь на Луну. Но казавшееся полным безумием стало теперь более чем возможным. Может быть, время как таковое и бесконечно, но никак не отпущенный отдельному человеку срок. Мысли о молодой японке все никак не шли у него из головы. Волчок рассеянно подошел к полке, снял куклу, завел механизм, и комнату вновь огласили звуки неприхотливой музыки, а с ними явились образы, запахи и безмолвные, тихие моменты милого его сердцу мира.

Волчок сидел на тротуаре и с трудом переводил дыхание. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Рядом стоял пожилой мужчина. «Пойдемте, — уговаривал он, — там на остановке есть скамейка». Волчок кивнул, с усилием поднялся, оперся на плечо незнакомца и нетвердыми шагами побрел к казавшейся недостижимой скамейке. Наконец удалось одолеть последние несколько метров, опуститься на прохладное мраморное сиденье. Оставалось лишь благодарно помахать благодетелю. И тут лицо японца озарила улыбка, он низко поклонился и старательно произнес по-английски: «Премного вам благодарен». Волчок кивнул и по-английски же ответил, что это ему следует выражать признательность. Но мужчина повторил все ту же фразу, опять поклонился и исчез в людском потоке. Может быть, он только и знал что это одно выражение, выкопал его неизвестно когда в каком-нибудь допотопном разговорнике. Дело было не в словах, а во взгляде. Их глаза встретились лишь на мгновение, но японец успел безмолвно выразить самое важное: «Мы понимаем друг друга, ты и я. Теперь уже все равно, что я говорю, но мы оба помним времена, когда это имело значение». А потом он ушел. Исчез, как только прогудел клаксон тысячного автомобиля, подумал склонный к причудливым фантазиям Волчок.

С утра Волчок побывал в квартале Кодзимачи. Он не без удовольствия бродил по одинаковым улицам, пытаясь найти хоть какие-нибудь старые ориентиры. Но теперь это было типичное современное предместье, безликое, как все окрестности новых городов. Как во всяком фешенебельном предместье, тут царили тишина и уединение. Воздух был пропитан ароматами французских кондитерских и дорогих ресторанов. Тут фактически не было машин, дешевой рекламы и шума.

Он шел по узкой, обсаженной деревьями улице и мирно любовался на идеально подстриженную живую изгородь. И вдруг встал как вкопанный. Окна, парадное крыльцо и подъезд выдавали здание довоенной постройки. Его нельзя были не узнать даже после капитального ремонта.

Волчок задрал голову и ладонью заслонил глаза от слепящего солнца. Если это тот самый дом, то где же была квартирка Момоко? Наконец его взгляд остановился на одном из окон второго этажа. Неужели здесь? Неужели здесь они обрели и потеряли друг друга? Неужели здесь Момоко навеки отреклась от него? Неужели здесь он навеки сбился с пути? Можно сказать себе, что это комната Момоко, можно представить, как он сам, только молодой, глядит на тогдашний Токио через верхнюю прозрачную фрамугу окна. Можно, но как знать, правда ли это? Неужели все здесь будет только так? И ничего нельзя будет знать наверняка?

А в маленьком баре по соседству с гостиницей снова показывали неизменный бейсбол. Волчок был тут единственным европейцем. Он тихо сидел в углу, в то время как прочие посетители не отрывались от телевизора и шумно обсуждали матч. Когда-то они так же спорили за игрой в го или за чтением газет. А теперь сопровождают каждый удачный бросок своей команды одобрительными возгласами. При очередном взрыве ликования Волчок встал и незаметно вышел из бара. После прохладного помещения с кондиционером летний воздух показался ему особенно тяжелым.

Вернувшись в номер, он еще раз проверил свой билет на Киото. Поезд отходил рано утром. Уже в первой половине дня он будет в Киото, а оттуда до Нары рукой подать.

Волчок прилег на кровать. Боль отпустила, легче дышалось. Он окинул комнату рассеянным взглядом. Жалюзи опущены, но за окном не на что смотреть. В дальнем углу — маленький телевизор, а на журнальном столике — разноцветные проспекты с подробным описанием предлагаемых для просмотра порнофильмов.

В ушах снова звучал нестройный хор каких-то докучливых голосов. Они давно преследовали Волчка, еще дома, перед отъездом. Как тогда, они твердили, что возвращение — удел глупцов, тех, кому больше некуда идти. Но вскоре их заглушили другие голоса — в холл ввалилась подгулявшая компания бизнесменов, что вернулись в гостиницу после проведенного в стриптиз-клубах и барах вечера.

Он сел и посмотрел на баночку с таблетками. Пальцы мяли целлофановый пакетик с рисовыми крекерами. Токио, который ему когда-то довелось узнать, просуществовал совсем недолго, и именно на тот недолгий период пришлось его знакомство с Момоко. Город стал совсем другим, так кто знает, может быть, и Момоко, если ему вообще суждено ее найти, будет уже совсем не та, что прежде. Может быть, она окажется такой же чужой, как этот город. Ему некуда возвращаться. Никто его не ждет. Прошлого больше нет. А если есть, то это пустая комната, из которой вынесли всю мебель и ободрали обои.

Он встал с кровати и собирался уж выкинуть билет в мусорное ведро. Черт бы побрал эту девицу, принесла же ее нелегкая. Будь она неладна, с ее руками и рукавами и всей этой проклятой восточной грацией. И черт бы тебя побрал, Волчок Боулер, идиот несчастный, совсем сдурел на старости лет. Он с сомнением поглядел на билет, казалось, еще немного — и разорвет на клочки. Потом аккуратно положил в бумажник, между паспортом и билетом на самолет. Этот самый паспорт украшала фотография Аллена Дугласа Боулера, 1913 года рождения, ныне шестидесятилетнего профессора английской литературы, в седеющих кудрях. Никакой Волчок там не значился. Однако Волчок вернулся, в этом не могло быть никаких сомнений. Так что Аллену Дугласу Боулеру оставалось лишь клясть его на чем свет стоит, лежа на узкой одинокой постели.

 

Глава двадцать первая

Итак, Волчок спал в токийском отеле, а Момоко тем временем вышла из метро и по узким улочкам направилась в сторону магазинов Ковент-Гардена. Панч и Джуди в тысячный раз представляли свою пантомиму на потеху вечно сменяющейся публике. Момоко было хорошо в толпе. Ей нравилось, что можно затеряться среди людей, что никому нет дела до нее и ее мыслей. Радуясь толчее и солнцу, она неспешно гуляла по площади, пока какая-то неодолимая сила не заставила ее остановиться перед лотком букиниста.

Книги всегда имели над ней эту власть, меняли ход ее жизни. Как и знакомство со стариной Чарли. Конечно, сейчас она с легкостью звала его стариной Чарли, но так было не всегда. Разумеется, она и раньше про него слышала. Кто не знал Ч.Э. Морриса. Но она и помыслить не могла о знакомстве с ним. А потом, перед самым отъездом, Эйко вдруг дала ей рекомендательное письмо. Момоко так и не поняла толком, откуда и насколько близко ее подруга знала Морриса. А зная репутацию Чарли, предпочла не дознаваться — тем более сейчас, когда с возрастом память стала порой подводить Эйко. И вот теперь, роясь в старых книгах, она живо ощутила запахи Чарли: аромат трубочного табака вперемешку с отпугнувшим ее при первой встрече запахом изо рта. Она будто снова видела его подвижные брови и блестящие, будто от вина, глаза. А может быть, и не будто. Чарли был из тех писателей, которым, по всеобщему мнению, удается передать дух своего поколения. Он был совсем не похож на собственные фотографии, а вот голос показался ей знакомым. В первый же день они беседовали с непринужденностью старых приятелей, как если бы чтение его книг было равносильно давней дружбе. Голос тоже мало удивил Момоко, она словно заранее знала, что говорить он будет быстро и суетливо, едва переводя дыхание. Именно в таком задыхающемся ритме он писал. Он был невысок, но крепкого сложения. Манеры сразу выдавали в нем заядлого сердцееда, а спадающая на глаза челка — типичного британского интеллектуала довоенной поры, одного из джентльменов, которые на вопрос: «Сколько лет такому-то?» — неизменно отвечали: «Это человек нашего (или не нашего) поколения».

С первой же встречи Момоко ушла его сотрудницей. Пусть скромная, но работа. Она и представить себе не могла, почему Чарли так поступил. Даже сейчас, когда он был на пенсии, а сама Момоко занимала его кресло. Это было просто чудо. Из читательницы превратиться в издателя своих любимых писателей. Еще вчера вести с ними воображаемые беседы, а сегодня — встречаться с ними по работе. У нее было несомненное литературное чутье, и со временем Чарли стал доверять суждениям и вкусу своей молодой сотрудницы.

Наконец настала пора, когда сам он почувствовал, что теряет былую хватку и начинает упускать молодые таланты. С каждым днем Момоко делалась ему все большей опорой. С каждым днем все меньше сомневалась в том, к чему это ведет. И в один прекрасный день без особого удивления приняла ключи от издательства. Она давно перестаю называть его мистером Моррисом. Для друзей он был старина Чарли. Весельчак и гуляка Чарли. Но горе тому, кто захочет злоупотребить его щедростью. Чарли сотрет его в порошок одной едкой фразой. Ведь кроме беззаботного обаяния у Чарли еще зоркие, как объектив фотоаппарата, глаза, цепкая, как капкан, память. Достаточно было пронести в его компании пару часов, чтобы полюбоваться на все это в действии. Чарли был хорошим учителем, и Момоко с истинным наслаждением наблюдала, как он очаровывает окружающих нежнейшей улыбкой, а сам держит наготове свою беспощадную бритву. Судьба свела ее с Чарли в тяжелую пору. Момоко сгибалась под бременем страха и тяжкой, не по годам, усталости. А теперь она сидела в его кресле и пробовала на зубок новоиспеченные шедевры. В литературных кругах было известно, что ее очаровательный носик чует подделку за версту.

Момоко бросила книгу на прилавок. Господи, она ведь совсем забыла, зачем сюда пришла. Кофточка для Наоми. не ахти какой подарок на день рождения, но та ничего другого не хотела. А продавались такие кофточки только здесь, в Ковент-Гардене. Впрочем, торжественно отмечать дни рождения у них с дочкой было не принято. Так уж повелось, ведь, когда Наоми была маленькой, у них не было ни сил, ни денег на феерические праздники.

Наоми только что побывала в Японии — впервые за все эти годы. Благодаря отцовским связям в дипломатических кругах Момоко удалось одной из первых покинуть страну задолго до официального конца оккупации. Она бежала не оглядываясь. Иначе ей было не избавиться от позорного клейма американской шлюхи, которой к тому же хватило наглости открыто растить своего ублюдка. Слава богу, Наоми этого не помнила. От нее приходили веселые открытки, и поездкой она осталась явно довольна.

Уже смеркалось, из пабов с пением вываливалась подвыпившая публика. Нестройные голоса орали смутно знакомые песни. Момоко нашла-таки кофточку и собиралась уйти с рынка, как вдруг взгляд ее невольно остановился на стоявшем посреди шумной компании молодом человеке. Странно, и с чего это она его вообще заметила? Но тут юноша нервно затянулся сигаретой и быстро выпустил дым. Как пить дать, молодой интеллектуал. Этот типаж был ею хорошо изучен, она его ни с кем не перепутает.

В метро ей опять вспомнился этот молодой человек, его поспешная затяжка, брошенная мимоходом острота. Впервые за много недель в голове ее всплыло имя: «Волчок». Что-то с ним сталось? Момоко прикинула его возраст. Интересно, узнала бы она его?

А вот и ее станция. Двери бесшумно открылись, и пару минут спустя она вышла на теплый воздух. Порой что-то на нее находило. То красный фонарик качнется перед глазами, то вырванная бомбой вековая сосна зашумит ветвями где-то в глубинах памяти. Такое случалось. А потом повседневность опять вступала в свои права, и она спокойно принималась за дела. Невозмутимая преемница старины Чарли.

 

Глава двадцать вторая

Если свыкнуться с рекламой, относительно скромными неоновыми вывесками, бессмысленными английскими названиями кафе и неумолчным писком музыки в торговом комплексе, то можно даже сказать, что город Нара не особенно переменился. Так что, оказавшись в центре, Волчок довольно быстро сориентировался.

Стоял жаркий вечер, но было так темно, что воздух казался будто бы прохладнее. Красные и оранжевые фонарики отражались в водах круглого пруда. Олени спали под скамейками или прислонившись к деревьям. На берегу сидели одинокие мужчины или небольшие компании. Одни предавались молчаливому созерцанию, другие негромко беседовали, стараясь не нарушить ночного безмолвия. Время от времени вспыхивала спичка и над одной из скамеек поднимаюсь струйка дыма. Порой раздавался приглушенный смех да стрекотание сверчков.

Сколько лет прошло с тех пор, как он сидел у этого самого пруда, молодой военный переводчик, который искал спрятанное в здешней школе оружие и тосковал но своей девушке? Волчок посчитал годы. Пересчитал еще раз. Неужели целых двадцать семь лет? Двадцать семь лет он готовился к лекциям, вел занятия, правил работы, скучал во время бесконечных рождественских каникул. Двадцать семь лет подряд ходил на торжественные заседания, вечеринки по случаю конца семестра, презентации книг и литературные чтения, двадцать семь лет подряд разговаривал, смеялся, слушал, засыпал, вдыхал и выдыхал, едва понимая, что он, собственно, делает. Да, можно прожить двадцать семь лет — и не заметить.

А сейчас совсем другое, и непонятно, как с этим быть. Он вернулся сюда просто для того, чтобы примириться с собственным прошлым. Но в один прекрасный день все переменилось. Даже не день — миг. Неизвестно откуда пришло понимание, с глаз будто спала пелена, что-то вскрикнуло внутри, и весь его мир перевернулся с ног на голову. Теперь Волчка занимало отнюдь не прошлое.

Это произошло еще утром. Он стоял перед домом, в котором семья Момоко провела последние месяцы войны и осталась жить после капитуляции. Домик было несложно найти — всего несколько метров в сторону от главной торговой улицы. Вот магазины остались позади. Волчок был в тихом жилом районе. Тут мало что изменилось — настолько мало, что делалось даже жутковато. Все те же поросшие мхом ограды вдоль тротуаров и, кто знает, быть может, все те же деревья в садах.

Вот, за углом, знакомое здание губернаторской резиденции. А на этой улице должен быть домик ее родителей. Все в точности как двадцать семь лет тому назад. Волчка охватило что-то вроде суеверного ужаса, он невольно замедлил шаг, будто приближался к святилищу. В каком-то смысле так оно и было. Только вот на месте он почему-то впал в замешательство и никак не мог точно вспомнить, какой из двух домиков ему нужен. Они стояли рядом, были очевидно построены приблизительно в одно время и мало чем отличались друг от друга. За его спиной раздавалось громкое карканье: огромные вороны перекрикивались в кронах вековых сосен, шумно перелетали с ветки на ветку. Поначалу он их даже не заметил. А теперь они наводнили всю улицу. Быть может, птиц потревожило появление незнакомца? Видимо, умные твари почуяли, что его вторжение ставит под угрозу привычный порядок вещей.

Высокие ограды не давали заглянуть внутрь. Волчок встал на цыпочки в надежде разглядеть что-нибудь в разбитых перед домиками палисадниках. Вдруг какая-нибудь мелочь даст толчок памяти. Но нет, напрасно. Подошел поближе — не помогло. Проезжавший мимо велосипедист бросил на него подозрительный взгляд. Из-за угла вывернул мужчина на мотоцикле, притормозил и внимательно оглядел Волчка с ног до головы. Он явно вызывал подозрения. И немудрено. Немолодой европеец высматривает что-то за чужими заборами, нелепо вытягивает шею, только что не подпрыгивает. Странное, должно быть, зрелище, но ничего другого не остается.

Он подошел почти вплотную к ограде. И вздрогнул от неожиданности: рядом стояла пожилая женщина с хозяйственной сумкой в руке. Она будто возникла из-под земли да и вид имела такой, что кого угодно приведет в замешательство. Она не то что на японку, даже на человека мало походила. Скорее уж на персонаж из этих дурацких фантастических романов, что, к великому горю Волчка, составляли в последнее время излюбленное чтение его студентов. Эдакий добрый гном, гоблин-хранитель клада или еще какая-нибудь сказочная нечисть. Но вдруг она что-то знает? Первоначальная досада сменилась надеждой. Волчок буквально просиял и любезно обратился к старушке:

— Доброе утро!

Он изрядно запустил свой японский, но постепенно навыки возвращались. Женщина, очевидно, услышала приветствие, но не шелохнулась в ответ. Она даже поискала глазами невидимого собеседника, будто не допускала мысли, что стоящий рядом с ней европейский джентльмен может говорить по-японски. Но они были одни, а Волчок тем временем еще раз поклонился и с улыбкой повторил:

— Доброе утро, не могли бы вы уделить мне минутку?

Женщина ответила на поклон и кивнула. Вид у нее был тем не менее озадаченный. Наверное, оттого, что он так свободно говорил по-японски. Туристов в городке было немного, да и из тех немногих лишь некоторые могли произнести пару-тройку исковерканных слов.

— Я уже бывал тут много лет тому назад. — Волчок окинул взглядом старые изгороди и зеленые кроны деревьев. Он старался говорить непринужденно и успокоительно. — Такая красивая улица.

— Ну да, — последовал несколько расплывчатый ответ.

— Вы тут давно живете?

— Я всю жизнь тут прожила, — В голосе его собеседницы все еще чувствовалась неловкость.

Волчок радостно вздохнул:

— Ну да, разумеется, кому придет в голову уезжать из такого чудесного места?

Женщина вновь ответила молчаливым кивком. Только на этот раз в ее взгляде чувствовалось некоторое нетерпение. Она будто говорила: если есть еще вопросы, то лучше не тяните.

— Я знал когда-то одну женщину, — начал Волчок, — госпожу Момоко Ямада. Кажется, она здесь жила. Она дочь…

Дальше объяснять не понадобилось: старушка закивала и указала на соседний дом.

— Вы ее знали? — спросил Волчок как будто между прочим.

— Да, я была знакома со всем семейством. С Момоко. С ее матушкой. Прекрасная была женщина.

— Кейко?

— Да, Кейко.

Женщина присмотрелась к нему повнимательнее. Бледная кожа, седые кудри выбиваются из-под летней шляпы, какие носили в годы ее юности.

— Я, можно сказать, старый друг семьи, Момоко, Тошихико и Кейко. — Волчок уверенно произносил хорошо знакомые имена.

Это подействовало. Его слушали без былой настороженности.

— Такое милое семейство, — сказала женщина грустно.

— Да, очень милое, — улыбнулся Волчок, — Давно это было, столько лет прошло, мне уж и не вспомнить, в каком именно доме они живут. В этом, говорите?

— Да, они в этом доме жили.

— Жили?

— Кейко умерла. Уже довольно давно.

— Как печально, — сказал Волчок. Ему было все не избавиться от нелепого чувства, что он беседует с призраком. Голос женщины будто доносился издалека, а робкая и неловкая речь заставляла думать, что она не один век провела в молчании. — А вы не знаете, где теперь остальные? — Он изо всех сил старался не выдать своего волнения и говорить непринужденно. Одна неверная интонация может разрушить хрупкое доверие пожилой дамы.

Но та была где-то далеко, казалось, она мысленно перенеслась в иные времена и не расслышала вопроса. Возможно, ее равнодушный, отстраненный взгляд был просто подернут старческой дремотой. Волчок дал ей лет восемьдесят, может быть, даже больше. При этом она казалась неподвластной времени.

— Недавно приезжала ее дочка. Ах, я совсем забыла, как зовут это милое дитя. — Старушка была явно обеспокоена неожиданным провалом в памяти.

— Милое дитя?

Видимо, она так о Момоко говорит. Все же странно, что она забыла имя, ведь оно уже два раза всплываю и беседе. Волчок начал сомневаться, можно ли доверять рассказам старушки. Навряд ли, все-таки возраст, забывчивость. И все же Волчок повторил вопрос.

— Кейко скончалась здесь. Прямо здесь. — Она махнула рукой в сторону дома.

— А Момоко?

— Это случилось уже после того, как американцы ушли. А когда именно, не помню, — добавила старушка, глядя куда-то в небо и думая о своем.

Волчок выждал некоторое время и повторил вопрос:

— А что стало с Момоко?

Старушка обернулась с таким видом, будто и вовсе забыла о его присутствии:

— Момоко? А она уехала.

Волчок выдержал паузу.

— Простите…

— Эйко, — ни с того ни с сего представилась старушка, сопроводив свое имя поклоном.

До Волчка стаю постепенно доходить, что собеседница его слишком много лет провела в одиночестве.

— Простите меня, — заговорил он снова, — я старый друг семьи, но мы очень давно не общались. Вы, случайно, не знаете, куда Момоко уехала?

— Ну да, конечно же, в Англию, это все знали. — Она неожиданно оживилась и с видимой радостью закивала, будто желая подтвердить правоту собственных слов. — Кейко приходили письма из Англии. Почтальон всякий раз целый спектакль по этому поводу устраивал. Ах, какая досада.

Волчок нервничал, медлительность собеседницы начинала выводить его из терпения.

— Досада?

— Хоть убей, не могу вспомнить, как звать это дитя. Вылетело из головы, и все.

Это обстоятельство явно опечалило пожилую даму, и Волчок счел за благо удалиться. Они распрощались, пошли в разные стороны. И вдруг его как током ударило. Он побежал вслед за старушкой:

— Вы сказали, дитя?

— Ну да, у нее была маленькая дочка.

— У кого, у Момоко? — задохнулся Волчок.

— Конечно. У кого же еще? — Женщина будто не заметила его волнения. — Подумайте сами, каково ей привелось, бедняжке. В таком крошечном городке, да еще с маленькой девочкой-полукровкой. Вспомнила! — воскликнула она радостно и всплеснула руками. — Наоми. — Потом посмотрела на него неожиданно ясным и осмысленным взглядом. Она явно засомневалась, уж не обманул ли ее странный незнакомец, отрекомендовавшись другом семьи. — А вы что, не знали?

Но Волчок был не в силах отвечать. Он и пошевелиться-то не мог, и дышал еле-еле. И все глядел на старушку невидящим взглядом. А где-то в бесконечных переходах его сознания звучал вопрос, на который ему непременно нужно было ответить. Но он не мог. Все существо его будто погрузилось в ступор, голос не слушался, казалось, даже сердце остановилось. Прошло несколько минут, старушка неслышно скрылась из виду. Только тогда Волчок вышел из оцепенения и осознал, что она вообще там была, что глядела на него с подозрением и тревогой. Вспомнил, как лицо ее озарилось внезапной догадкой, так что не оставалось никаких сомнений: она все поняла, Ах, так это ты, говорил ее взгляд.

Волчок поднялся со скамьи и побрел по берегу освещенного фонарями пруда. Ему было тяжело идти, ведь кроме веса собственного тела он тащил теперь бремя этого нового знания. Ребенок. Старушка сказала это так, между прочим… Волчок шел нетвердыми шагами, волоча окаменевшие ноги. Неужели он всегда ходил так медленно? Неужели никогда не замечал, как тяжелы его кости, как мертвым грузом свисают но бокам руки, как палилась свинцом поникшая голова? «Девочка-полукровка», — сказала она, а потом посмотрела на него. Вот и все, тут и думать-то особо нечего. Дважды два четыре. Он сам не заметил, как прожил эти двадцать семь лет, а в это время где-то росла его дочь. Волчок даже не понимал до конца, сколь многое потерял, — он ведь никогда не видел, как растут маленькие дети. Не знал, где, когда и как она родилась. Не слышал ее первых слов, не видел первых шагов. Да она уже полжизни прожила, а он ничего об этом не знал. А сейчас? Он знает только то, что она где-то существует. Его кровь и плоть. Существо, которому он дал жизнь. Два старика размышляли над шахматной доской, из-за скамейки выглянул олень. Волчок прошел мимо, не заметив ни людей, ни зверя. За что же его обрекли на жизнь во мраке? Не вернись он сейчас в Токио, так и не знал бы ничего.

И все же Волчок не чувствовал гнева. Слишком уж велика была его утрата, слишком неизбывна боль, слишком значительны простые факты. Это не свести к гневу. Он остановился неподалеку от шахматистов. А может, она пыталась с ним связаться. Может, у нее просто не получилось. Он ведь почти сразу подал в отставку и занялся преподаванием. Разумеется, у армейского начальства были его координаты, но у них там и без него было дел по горло, едва успевали разобраться с тысячами солдат, которые жаждали демобилизоваться и поскорее оказаться дома. Так что непонятно кому адресованное письмо вполне могло затеряться, а с ним пропала и возможность совсем другой жизни. Это было так просто, что и подумать страшно. Так просто, что вполне могло быть правдой.

А с другой стороны, как знать, быть может, Момоко и не пыталась с ним связаться. Конечно, она имела полное право так поступить. Но был еще другой голос, не допускавший и мысли о том, что его Момоко была способна на подобное. Волчок покачал головой и вздохнул. За ним этого обычно не водилось. А сейчас ничего не мог поделать с собой — вроде просто дышал, но слышал собственные вздохи. Было душно, и жара все не спадала. Хоть бы ветерок подул. Волчок безнадежно оглядел парк. Неподвижно висевшие в ночном небе фонари отражались в зеркальной глади пруда, изредка раздавался всплеск — из воды выпрыгивал охотившийся на мошек карп.

Неужели неподвижный свет фонарей будет все так же отражаться в этих тихих водах, а его уже не будет? Неужели все тот же карп будет с плеском пускать рябь но водной глади, столь же равнодушный к его уходу, как и к блеску собственной чешуи? Смертельно усталый Волчок вышел из парка и побрел к себе в гостиницу.

С облегчением снял туфли, надел стоявшие в холле гостевые тапочки, поднялся к себе в номер, уселся на пол, прислонился к стене и стал пить оставленную горничной холодную воду. Ему казалось, будто пожилая дама все так же пристально смотрит на него, он ни на минуту не переставал чувствовать ее проницательный взгляд. Волчок закрыл глаза, откинул голову и поклялся, что найдет Момоко. Найдет любой ценой. А вместе с ней обретет-таки упущенную жизнь, целый мир, о существовании которого он узнал всего несколько часов тому назад.

Впрочем, Лондон огромный город. И все же в телефонной книге будет не слишком много обладателей фамилии Ямада. Хотя кто его знает? Тут в Японии этих Ямада пруд пруди. Это ведь как Смита или Брауна разыскивать. И вообще, она вполне могла сменить фамилию. Вышла замуж, и все. Господи. Еще не известно, там ли она.

Вся эта затея показалась ему столь нелепой, что захотелось тотчас позвонить в аэропорт и заказать билет в Австралию. Но он этого не сделал. Он знал: выбора у него нет.

Оставалось сидеть в гостиничном номере, пить воду со льдом и тупо глядеть в белую пустоту противоположной стены. А меж тем новая боль потеснила боль давнишнюю, и обе они, как две добрые соседки, поселились в ветхих горницах его шестидесятилетнего сердца.

Ах, так это ты… Этот не высказанный вслух укор преследовал Волчка и на следующий день, когда скорый поезд нес его обратно в Токио. Он сидел в комфортабельном купе и вспоминал, как четверть века тому назад колесил по стране в ветхих, жарко натопленных поездах, оставлявших за собой след из нестройного грохота, густой копоти и грязного пара. Сейчас в поезде было неестественно тихо. Спутники его по большей части молчали, а если разговаривали, то шепотом. Сильнее всего сбивало с толку то, что было даже не слышно, как колеса стучат по рельсам. Волчок был сентиментальным путешественником, и ему не хватало этого стука. Тем более что в царившей вокруг тишине неумолимо звучал все тот же молчаливый упрек.

Сначала Волчку показалось, что во взгляде старушки он прочитал обвинение. Чем он лучше этих варваров, что разграбляли страну во имя так называемой демократизации и прочих красивых слов? Обрюхатил бедную девочку да и бросил с ребенком на руках, а сам преспокойно отправился домой. А теперь еще не постыдился приехать и наведаться под видом друга семьи. И с какой же, интересно, целью? Полюбоваться на дело рук своих? Снова привезти чулки, помаду и лживые заверения в любви и дружбе? Волчка глубоко ранило суровое осуждение. Много лет назад он приехал в Японию, полагая, что делает благое дело, — он считал себя чуть ли не посланцем добра и света. Конечно, он был слишком скромен, чтобы даже в мыслях причислять себя к избранникам судьбы, а уж тем более вслух заявлять об уготованной ему миссии, и все же был глубоко убежден в собственной правоте.

Ах, так это ты? «А может быть, она все знала?» — подумал Волчок. Ведь Момоко вполне могла довериться соседке. Может быть, только эта соседка, единственная во всем городке, на протяжении всех этих тяжелых лет поддерживала ее — мать-одиночку, что бесстыдно растила свое солдатское отродье, ребенка-полукровку, которого окружающие в лучшем случае считали неприкасаемым. Может быть, этой старушке прекрасно известны заветные тайны Волчка. А ведь он ни одной живой душе не признался в безумствах тех последних страшных недель. При одной мысли об этом ого бросило в краску.

За окном размытыми пятнами проносились города и станции. Волчок вдруг вообразил, будто его поезд не что иное, как современная стрела времени, которая уносит его в неведомое будущее по бесконечному маршруту, на котором не предусмотрены остановки.

Ах, так это ты? А может быть, старушке было его просто жаль? Ведь неумолимая Момоко жестоко покарала его, навеки лишив надежды на встречу. Но она вполне могла рассказать о нем матери, а та, в свою очередь, соседке, которая теперь и выражает ему свое сочувствие столь деликатным и ненавязчивым образом. Ах, так это ты? Волчок перебирал в уме все эти варианты и пристально вглядывался в проносившиеся мимо линии рельсов, будто стремился высмотреть следы какой-то неведомой, параллельной жизни, жизни, о которой ему оставалось только гадать.

Волчок вынул из дорожной сумки книгу, постучал ею по дрожащему колену, продолжая смотреть в окно, потом вернул книгу на место. Глупости, старушка ничего не знала. И дело не в том, что она от старости все перепутала. Момоко сама бы ей не стала ничего рассказывать, она бы не стала посвящать посторонних в тайны их жизни, она бы никогда не унизилась до мести. Волчок знал, что его Момоко слишком великодушна, чтобы его наказать. Кто угодно, но не его Момоко.

Но почему же перевернувшая его жизнь правда открылась таким способом? Поезд приближался к пригородам Иокогамы, когда Волчка будто молния ударила: а что, если это вообще не его ребенок? И как это раньше в голову не пришло? А что, если после него у Момоко были другие мужчины, другие связи? Почему бы нет? Ведь она очень красивая женщина. Ее лицо с невероятной отчетливостью встало перед его мысленным взором. Казалось, она сидит напротив и смотрит на него своими неповторимыми сине-зелеными глазами. Одно воспоминание об этих глазах наполнило Волчка былым желанием. Но минуту спустя он увидел свою Момоко в объятиях какого-то жующего резинку янки, который посулил ей «американскую мечту», а потом бросил, беременную, в каком-нибудь городишке. Ревность яростно застучала в висках. Уже почти забытая мука, еще более горькая оттого, что он давно утратил на нее право.

Тем не менее Волчок сдался без сопротивления. Он почти приветствовал вновь сжигавший его огонь. Кто знает, а вдруг у него еще есть право на ревность? А вдруг они с Момоко еще связаны? Еще сутки тому назад ему и в голову не могло прийти, что у него есть ребенок. А теперь, глядя на бесконечные ряды построек из стекла и бетона, он тихонько молился, чтобы это было правдой. Ведь он уже чувствовал, что где-то существует живая частичка его самого, которая останется жить на свете, когда его уже не будет. Отдельное существо — и вместе с тем живое его продолжение, память о том, что и он существовал когда-то в этом мире, — ради этого стоит жить. Поэтому Волчок молился, чтобы это оказалось правдой. Довольно судьба глумилась над ним. Старая и новая боль толкались в его сердце, как близнецы во чреве матери. И Волчок с готовностью принял их, погрузившись в мягкую, прохладную тишину своего серебристого, подобного стреле вагона.

Его соседи непринужденно развалились в креслах, потягивали вино и соки, листали журналы, порыгивали и с нетерпением ждали обеда. А бесконечные голубые небеса простирались за окном, одинаково безразличные к любви и утрате, рождению и смерти. Так что же он может противопоставить этой безграничной непостижимой пустоте? Только эту нелепую надежду, что еще можно залечить раны прошлого и порадоваться хоть короткому будущему. Вот осуществить эти две вещи — и можно с легкостью уйти за этот безграничный синий горизонт.

 

Глава двадцать третья

Момоко сидела у себя в гостиной, рядом, на диване, — купленная в подарок Наоми кофточка, на столе — недочитанная рукопись. Манерный юноша из паба так и стоял у нее перед глазами. Его аффектация одновременно раздражала и радовала. Иных людей встречаешь изо дня в день… Удивительно, как такие мелочи застревают в голове. Удивительно, как легко мы забываем, насколько трудно бывает забыть.

Тогда, в послевоенные годы, бывали дни, когда она думала, что сходит с ума. Волны тревоги захлестывали ее и сбивали с ног, казалось, им не будет конца. Тогда она еще не знала, что со временем все проходит, не знала, какой долгой может оказаться человеческая жизнь. Теперь же все иначе: Момоко наслаждалась обманчивым покоем в своей уютной гостиной и спокойно размышляла о том, с какой легкостью люди забывают о трудности забвения.

Где-то в недрах дома, на потайной полке или на дне до отказа забитого бумагами ящика, была укромно запрятана одна папка. Папка, в которую Момоко уже много лет не заглядывала. Она сама написала то, что хранилось внутри. Написала, чтобы освободиться, чтобы выплеснуть на бумагу все, что теснило ей грудь и не давало жить. Это оказалось не так уж сложно. Оставить Наоми у старины Чарли, а самой уехать на неделю в деревню и записать все, что с ней случилось. Писать и писать изо дня в день, писать до тех нор, пока запас воспоминаний не будет исчерпан, пока больше нечего будет рассказать. В итоге вышло не больше сорока-пятидесяти страниц. Момоко не замечала, как пишет, не подбирала слов, она действовала безотчетно, это было как причесываться пли краситься. «Я», «меня», «они», «нас» как будто обозначали кого-то другого, неких знакомых незнакомцев. Вот дело дошло до того момента, когда мужчина вышел из себя, а девушка разрыдалась, и Момоко почувствовала, что преисполнена сочувствия и растрогана до глубины души, как бывает при чтении душещипательных историй. Казалось, ее сочувственный взор с легкостью проникает в суть происходящего. Пожалуй, чувства и побуждения молодых людей были ей понятнее, чем им самим.

Получалось, что она пишет про некую Момоко и просто ведет повествование от ее лица. Просто рассказывает, как эта самая Момоко взбегает по ведущей в жилище Йоши ветхой лестнице, а потом стоит под дверью, затаив дыхание и прижав к груди пару новеньких сапог — прощальный дар уходящему в дальний путь старому другу. Как эта девушка по имени Момоко делает шаг вперед и вступает в темную комнату, во мраке которой вдруг вспыхивает спичка в руке некоего молодого человека по имени Волчок. И все случившееся в этой комнате произошло не с кем иным, как с этой героиней, которую автору было угодно окрестить Момоко.

Пусть победители пишут историю, пусть весь мир внимает им, пусть видит лишь торжествующий сияющий лик, который победителям угодно показать, — ей все равно. Никто не отнимет у Момоко того давнего лета, того мига, когда она поставила точку на последней странице воспоминаний и внутри у нее что-то возликовало. Вот так это было. Ведь поражение и победа едины, они как двуликий Янус, и оба лика темны и искажены гримасой.

Не было никакой победы добра, не было царства света. Все это выдумки. Лишь волшебный свет маленькой человеческой любви сиял где-то во мраке прошлого. И то недолго, всего лишь несколько блаженных недель. А потом не выстоял под натиском страшного мира, и тьма поглотила сто. Вот что Момоко привезла с собой по возвращении из деревенского уединения. Сознание того, что тогда они одержали победу. И не важно, даже если им удалось удержать ее лишь пару блаженных недель. И вот папка была запрятана на дно ящика в спальне. Все эти слова: «я», «он», «она», «они» — сделали свое дело, а злополучная девушка в последний раз взбежала по ветхой лестнице. И только тогда, научившись видеть свои слезы со стороны, Момоко поняла, что выдержала, что теперь все будет хорошо и мир вот-вот обретет прежние краски.

Она взяла со стола журнал и направилась на кухню. Раздался звонок. Услышав в трубке родной голос, Момоко подтащила табуретку поближе к телефону и устроилась поуютнее. Дочке наверняка есть что рассказать о своей поездке, разговор будет долгий.

 

Глава двадцать четвертая

Это оказалось и вправду очень просто. Проще некуда, хотя ему и пришлось изрядно перелистать телефонную книгу. Он даже уронил ее от усердия, поднял и снова принялся шуршать страницами под настороженным взором девушки-портье. Волчок оторвался от своего занятия, смущенно улыбнулся. Может быть, она позволит взять книгу и пройти в холл, а то ему так быстро не справиться. Девушка кивнула. Этот джентльмен начинал ее забавлять.

В холле было пусто, и никто не мешал спокойно пролистывать справочник страница за страницей. Вот оно. Семь абонентов по фамилии Ямада. Трое К. Ямада, двое С. Ямада, один Т. Ямада и, наконец, М. Ямада. Палец снова и снова обводил имя. Одно-единственное. Чудесно, невероятно, но это так. А вот действительно ли эта М. Ямада из Кэмден-Тауна его Момоко — это уже совсем другой вопрос.

Первым побуждением Волчка было сорваться с места и броситься по указанному адресу. Но потом он все же внял голосу разума и остался сидеть, глядя в окно. На нем был тот же костюм, что обычно на работе. Волчок прикинул, что в Мельбурне сейчас как раз утро, время вставать и завтракать. Всю эту неделю какой-то неотступный голос у него в голове упорно твердил: «Тебе надо домой. Разве это дело — сидеть в гостинице на другом конце земли да глазеть в окно на выходящие из пабов толпы народа?»

С тех пор как Волчок уехал из Мельбурна, время как будто замедлило свой ход, дни тянулись, как недели, и, казалось, принадлежали какой-то совеем другой жизни. Волчок все так же сидел перед открытым телефонным справочником, глядел на проходящие мимо толпы и не мог свыкнуться с мыслью, что в толпе может быть и она, что до нее близко, рукой подать, просто проехать пару остановок на метро. Наверное, Волчок бы не удивился, если бы узнал, что за час до того Момоко находилась в пяти минутах ходьбы от его гостиницы — искала в магазинах Ковент-Гардена кофточку для Наоми, подарок дочке на двадцать шестой день рождения, а потом вернулась домой и вспоминала его, Волчка. Он поглядел на часы. Половина шестого. Интересно, что она в это время делает? Как раз уходит с работы. Или пропускает стаканчик с коллегами но окончании рабочего дня. А может, она и вовсе домохозяйка, готовит ужин или читает, уютно устроилась в кресле с книжкой и ждет своих домашних… то есть дочку. А может быть, ей некого ждать.

Волчок терялся в догадках. Потом он вспомнил, что в той, другой, жизни он в это время обычно поджидал ее в фойе токийского радиоцентра, считал секунды до ее появления. Потом она выходила и озаряла его радостной улыбкой. Момоко нравилась его пунктуальность. В этом было что-то трогательное и забавное. Волчок никогда не заставлял ее ждать. Слишком дорога была каждая минута вдвоем. Поэтому он был так благодарен за проведенные вместе дни, которых оказалось так мало из-за той непоправимой беды. Момоко и сейчас стояла перед его внутренним взором как живая. Волчок закрыл глаза. Невероятно. Давно утраченный образ виделся ему все так же ясно, со всеми его милыми подробностями. Волосы спадают на лоб, глаза лукаво прищурены, спешит к нему стремительным шагом, нарядная, в последнем, самом любимом английском платье, подставляет губы для поцелуя.

— С вами все в порядке, сэр?

Волчок вздрогнул от неожиданности. Девушка-портье была явно озабочена его состоянием. За стеклом бесконечным потоком шли пешеходы, по-рыбьи заглядывали в окно. Волчок собрался с силами, заставил себя поднять глаза и кое-как выдавил:

— Спасибо, все хороню.

— Вам помочь? Может быть, принести стакан воды или чашку чаю?

— Нет-нет, не стоит. Все прекрасно, — добавил несколько удивленный такой настойчивой заботой Волчок.

А потом провел рукой по глазам и понял, что удивляться тут нечему. Рука его была мокрой. Он сам не знал, как давно плакал. Волчок поспешно утер слезы, захлопнул справочник и с улыбкой протянул его девушке:

— Спасибо вам. Все хорошо.

Девушка взяла книгу и с таким же озабоченным видом направилась к своей стойке.

Волчок брел по улице и ворчал себе под нос. Надо же дойти до такого, разреветься прилюдно. Нелепый и жалкий старик. Нет ничего отвратительнее, чем проявление чувств у всех на виду. Волчку всегда это претило. В других — неловко и глупо, а в самом себе попросту недопустимо. Потому что нет ничего страшнее, чем выставить себя на смех.

А потом воздух наполнился колокольным звоном, жирные голуби захлопали крыльями и неуклюже поднялись в небо. Было уже шесть часов вечера. Последние тридцать минут напрочь стерлись из его памяти. Фалды летней куртки развевались на ветру, он запыхался от быстрой ходьбы, седые кудри стали влажными, а на лбу выступила испарина. Какой-то юноша показывал акробатические трюки посреди площади. Волчок приостановился. Молодой гимнаст кувыркался в воздухе и делал кульбиты, будто принадлежал к породе каких-то совсем других существ, способных летать и не подвластных законам земного тяготения. Если бы Волчок только мог быть честным с самим собой. Если бы только в сердце его была вера. Вера в то, что он возьмет и пойдет туда, куда должен, и сделает все, что в его силах. Но беда была в том, что в глубине души он был убежден: дорога эта заведет в тупик.

Все же Момоко была повсюду — и это ее невидимое присутствие окончательно лишало Волчка присутствия духа. Он чувствовал, что может наткнуться на нее на каждом углу. И действительно наткнулся бы, вернись он в гостиницу на час раньше. Его охватывал трепет при одной мысли заглянуть в эти неповторимые сине-зеленые глаза, снова услышать этот нежный, мелодичный голос. Еще неизвестно, выдержит ли он это, а вдруг все кончится, возьмет и умрет — умрет от невыносимого… чего? Счастья? А такое бывает? Чтобы сердце разорвалось от счастья? Блаженная смерть, подумалось ему, и, более того, смерть вполне возможная. Волчок пробирался сквозь толпу. Встречный ветер высушил мокрую от пота рубашку и холодил лоб. Надо походить и собраться с мыслями.

Настал вечер. Почти стемнело. Волчок сидел у окна и глядел на знакомые с юных лет лондонские улицы. Пабы, кафе и рестораны весело мигали множеством огней. Улицы были полны сиреневой дымкой и необъяснимой, пьянящей надеждой. И такой же пьянящий дурман бродил в его старой крови. Она там. В этот самый миг.

 

Глава двадцать пятая

Телеграмма от Эйко лежала на столе. Сама Момоко стояла спиной к столу и глядела в окно. Раньше в этом доме хватало места для них обеих. Но уже десять лет, как Момоко осталась в нем одна, и дом сделался ей тесен. Все же это был красивый дом, в хорошем районе, жилось в нем весело и уютно. После смерти матери Момоко продала домик под Нарой и унаследовала некоторые сбережения, так что ей удалось обзавестись этим удобным жилищем. Наоми училась в аспирантуре в Лондонском университете и снимала вместе с друзьями квартиру в Айлингтоне. Ей там нравилось. К тому же это было недалеко, и мать с дочерью виделись по выходным или просто когда в этом возникала надобность. Еще к ней регулярно наведывался старина Чарли, и они никогда не упускали случая сходить куда-нибудь втроем.

Наоми знала, что ее отец был офицером оккупационных войск. Потом срок службы вышел, и его отправили домой — его и всех его товарищей. О положении Момоко он не догадывался. Такова была, в общих чертах, известная ей история. Больше ей и не надо было знать. И только однажды… Сколько же ей было? Десять? Или, может быть, одиннадцать? Они тогда ютились в очередной съемной квартирке. Япошки с третьего этажа. Поздно ночью Момоко сидела на кухне, обложившись старыми фотографиями. Вот Момоко, вот Восточные ворота, императорский дворец, вот Волчок на каком-то неведомом мостике, опять она, потом снова он, а вот — они вместе. Вдруг кто-то молча ваял ее за руку. Наоми так и не сказала ни единого слона. Даже когда мать собрала письма и фотографии и сложила их обратно в коробку из-под шоколадных конфет. Несколько часов спустя, удостоверившись в том, что девочка уснула, Момоко выскользнула на улицу и сунула коробку в мусорный бак. Наутро ее разбудил привычный металлический лязг. Момоко вылезла из постели, подошла к окну. Коренастый мужчина в комбинезоне привычным жестом подхватил мусорный бак и опорожнил его в кузов грузовика. Ну все, вздохнула она. С этим покончено.

Момоко не подозревала о том, что Наоми давным-давно обнаружила коробку с фотографиями. Бывало, после школы, девочка вынимала снимки и подолгу вглядывалась в лицо этого молодого кудрявого лейтенанта. Часами, пока мать не приходила с работы. Она прочитала подписанные его именем письма, подержала в руках нераспечатанный конверт, что совершил долгое путешествие до самой Австралии, а потом вернулся обратно. Это была тайна Наоми, ее единственная тайна. Больше она от матери ничего не скрывала. Поэтому она с невинным видом выслушала рассказ про вынужденный отъезд не ведающего о ее существовании отца и покивала головой. Покивала вполне естественно, лишний раз убедив Момоко, что прошлое далеко и никогда не заявит о своих правах.

Почему сейчас? Прошла целая вечность. Какой смысл отправляться на поиски прошлого? Выходит, Волчок теперь знает и про ребенка. А может быть, и раньше знал. Вдруг он и вправду получил жалостное письмо, которое Момоко написала, когда поняла, что беременна. Может быть, он ловко распечатал конверт, прочитал письмо, снова запечатал и отослал обратно. Он ведь, в конце концов, офицер разведки. Кто знает, как долго шло письмо. Может быть, к тому времени у него уже была совсем другая жизнь? Может быть, ему было проще вернуть конверт и сделать вид, что ничего не было?

Момоко обрушила было проклятия на голову своей болтливой подруги, но тотчас взяла слова обратно. Эйко была уже в возрасте, соображала плохо. Но именно она, старая верная подруга, помогла ей продержаться в первые тяжелые годы: она смешила Момоко, когда та, казалось, совсем разучилась смеяться. Интересно, он просто придет к ее дому в один прекрасный день? Теперь ему уже не составит труда ее найти. Неужели она просто откроет дверь и увидит перед собой такие родные и такие чужие черты? Черты Волчка, которого она помнила, черты теперешнего Волчка. Неужели она увидит его лицо? То самое лицо, мимо которого она вполне могла бы пройти на улице, даже не оглянувшись. А может быть, и не могла бы?..

Раздался звонок. Момоко подскочила, подошла к телефону, помедлила, прежде чем взять трубку. Она не сомневалась в том, кто это.

— У тебя все в порядке? — Чарли явно встревожился, услышав ее непривычно резкий голос.

— Да.

— Что то не похоже.

— Да нет же, Чарли, все хороню, правда.

— Значит, завтра пойдем обедать?

— Ну, когда я в последний раз пропускала наши обеды?

В свои семьдесят три года Чарли был все так же бодр и полон сил и продолжал приходить на работу два раза в неделю. Начало обеденному ритуалу было положено на заре их сотрудничества. И обожавший всяческие ритуалы Чарли свято соблюдал и этот даже после своего официального выхода на пенсию.

Момоко положила трубку и спрятала телеграмму в ящик письменного стола. Потом позвонила дочке и самым непринужденным тоном попросила ее заехать. Но Наоми так просто не проведешь, еще сызмальства она не позволяла себя дурачить. Вот и теперь в ее «хорошо» прозвучали нотки недоверия.

Эта утренняя почта изменила все. Даже улица, на которой она прожила столько лет, будто бы стала другой: Момоко как в первый раз смотрела на разбегающиеся от нее улицы и фасады домов. По пути к метро она то и дело опасливо оглядывалась, не в силах избавиться от какого-то жутковатого чувства.

 

Глава двадцать шестая

Она шла но тропинке. Черные, как вороново крыло, волосы отливали мягким блеском. Господи, как легко все возвращается, будто не было этих прожитых лет. Тихая, обсаженная деревьями улица была вся заставлена новенькими машинами. Огромные щиты пестрели рекламами последних технических новинок, модных коллекций, глянцевых журналов. Каждый дом на этой улице сиял свежей краской и даже цветы казались ярче обычного. Но какое Волчку дело до этой игры красок? Он ничего не видел, кроме потока блестящих черных волос. Один взгляд уничтожил аккуратно разлинованную шкалу времени. Все эти привычные слова: «вчера», «сегодня», «завтра» — просто потеряли смысл. На свете только и был поток этих черных волос; он колыхался в такт ее шагам, мягко струился по спине, спадал на глаза, когда она наклонялась, чтобы что-то найти в сумочке. Волчок смотрел на нее — здесь и сейчас. Он бы так же смотрел на нее в другое время и на другом краю земли. Ведь годы не властны над некоторыми вещами.

Момоко глянула на небо: будет ли дождь? И что-то беззвучно прошептала. На какое-то мгновение Волчок увидел ее глаза, неповторимые сине-зеленые глаза. Она прошла, не заметив стоявшую на другой стороне улицы темную машину с прокатным стикером, и завернула за угол. Волчок узнал плавную походку, которую не переставал любить все эти годы, узнал неповторимое изящество в каждом движении. Ему показалось, что улица потускнела, как только Момоко исчезла из виду.

Волчок сидел, тупо уставившись на приборную доску. Его сердце будто перестало биться, он не мог дышать, не мог думать. Только так, временно приостановив все жизненные процессы, его тело смогло пережить напряжение тех нескольких минут, пока Момоко шла по улице. Теперь же он сидел опустошенный и водил пальцем по запыленному стеклу спидометра. И вдруг почувствовал, как воздух с шумом врывается в легкие, сердце мечется в груди, а кровь стучит в голове, как пьяный барабанщик.

Тем же вечером Волчок стоял на большой площади и слушал гомон праздной толпы. Все города одинаковы ночью: всюду это мерцание неоновых надписей, всюду эта скучная глянцевая мишура и повсюду люди, что пришли искать развлечений в театрах, кино, ресторанах и барах. Волчок стоял среди этой круговерти и отчужденно взирал на сменявшие друг друга картины, а потом посмотрел наверх и увидел нечто ошеломительное — и замер, не в силах сдвинуться с места.

Поначалу он не верил своим глазам. В углу площади, над зданием театра, возвышался огромный щит, на нем был изображен какой-то шикарный автомобиль, «ягуар» или, может, «хаммер» (Волчок в этом ничего не понимал). Машина стояла на фоне старинного поместья, а ее обводы напоминали о временах, когда во всем царил более элегантный вкус. Волчок был потрясен отнюдь не самой картинкой: его поразила надпись под ней, выведенная четкими, классическими буквами: «Время будущее — во времени прошедшем».

Вот оно, вот за что Волчок так ненавидит современность. Нет ничего такого, что она не перемолола себе на потребу. Если раньше у него оставались какие-то сомнения, то этот плакат уничтожил их. Этот мир больше нельзя принимать всерьез, не стоит даже и пытаться. Нет смысла вступать в поединок с этой легкостью, с этими вездесущими блестящими поверхностями. Скоро таких, как он, вообще не останется. Волчкам в этом мире больше нет применения. В гостиницу он возвращался как сомнамбула. Его чуть не сбил автобус с названием какой-то поп-группы на боку. Волчок испуганно отскочил на тротуар, отдышался и с горькой усмешкой подумал, что это была бы очень символическая смерть.

Все это время Волчок не переставал думать о сине-зеленых глазах и волосах, как вороново крыло. Он опускал веки и видел, как поток волос струится но воротнику. Видел эти неповторимые глаза. Потом поднимал веки, но видел все то же самое. Это видение поднимало его над липкой грязью мира, так же как и много лет назад: в конце концов, у него кто-то был. Они оба вынуждены были существовать в этом мире электрического света и бегущих мыслей, и даже такой мир делался пригодным для жизни.

Волчок поднялся к себе в номер, теперь он стоял у окна и потягивал третий стакан виски. Куда она пошла после того, как исчезла из виду, миновав ничем не примечательный прокатный автомобиль? О чем думала на ходу? Какие мысли ее занимали? Некогда он был посвящен в эти мысли, знал самые важные и незначительные из них. Потому что в те времена она свободно и радостно пересказывала их ему, тогда он имел право знать.

Но кем она была теперь? Она с тех пор прожила целую жизнь и стала совсем другой. А может, и нет. Он допил виски, глубоко вздохнул и впервые за много десятков лет ощутил запах ее духов. Когда-то ему было даровано счастье ночь за ночью лежать в ее комнате, смотреть на брошенные где попало в порыве страсти одежды и впервые в жизни знать, каково это быть любовником. Потом он подумал о ребенке. Слово «дочь» как-то смущало его, поэтому он думал просто — «ребенок». Сколько же ей теперь лет, двадцать пять? Нет, двадцать шесть. Чудесный возраст, самый лучший, все впереди, и жизнь предлагает самые удивительные приключения. Момоко было столько же, когда они познакомились. Волчок вдруг понял, что ему мало — жить с ней в одном городе, он хотел большего. Куда она пошла, завернув за угол? Разве не глупо остановиться, пройдя столь долгий путь? В конце концов, он просто хочет знать, а ей знать ничего не нужно.

Именно тогда он решил вернуться, один-единственный раз. Пускай это унизительно, он просто должен был знать, куда она ходит. Почему-то он не мог решиться подойти к ее дому, постучать и сказать: «Здравствуй». По прошествии всех этих лет это невозможно. Пусть это унизительно, но он будет сидеть и ждать в чужой машине, припаркованной на безопасном расстоянии от дома Момоко. Волчок хотел знать, и с каждой секундой ему становилось очевиднее, что он имеет право знать. Она вошла в его жизнь и никогда из нее не выходила. Они были связаны и, несмотря на разлуку, остались связаны навеки. То было его право: ее аромат на лацкане его пиджака, ее дыхание на его щеке ясным холодным вечером, капли дождя, которые она смахнула с себя много-много лет назад, капли, которые он принял, как драгоценный подарок. Все это и многие другие навеки неизгладимые воспоминания, образы и звуки, запахи и ощущения, Что много лет тому назад вошли в его душу и с тех пор ни на единый миг не покидали его; они давали ему право.

Волчок, не раздеваясь, лежал на кровати, слушал голоса гуляк на улице и с нетерпением ждал рассвета.

 

Глава двадцать седьмая

Момоко долго не могла привыкнуть к тому, что Наомн уже взрослая. Та была независимой девушкой и всегда сама выбирала свой путь. Ее не обременяло прошлое. Вообще ей до него не было дела. Только волосы у нее завивались на концах, а один непослушный локон постоянно падал на лоб, неизменно напоминая Момоко о том, что прошлое рядом, и даже ближе, чем можно подумать.

Наоми приехала около полуночи и с грохотом бросила сумку в холле.

Устала смертельно, совсем не спала, занималась всю ночь, так что она останется до завтра, если мама не возражает. Качая головой, Момоко смотрела, как Наоми ели взбирается по лестнице в свою детскую спальню.

Наутро они сидели на кухне. Момоко поздравила дочь с днем рождения и радостно наблюдала, как та разрывает обертку с восторгом четырехлетнего ребенка, а потом еще с большим восторгом разглядывает кофточки.

— С днем рождения! Это те, которые ты хотела?

— Да.

— Мне они и самой нравятся.

— Так я тебе куплю.

Момоко засмеялась от удовольствия и поблагодарила дочку. А потому подумала: «Мне-то, в мои годы, ходить в таких кофточках!»

Вот так, быстро и просто. Конечно, дни рождения — это важно, кто спорит, но у них было не принято разводить церемонии.

Момоко вдруг замолчала и погрузилась в свои мысли. Наоми, которая тем временем разливала чай из изящного восточного чайника, проницательно поглядела на мать и спросила:

— Что такое?

Момоко попыталась было изобразить удивление, но потом опустила глаза:

— Я полагаю, ты не про чай спрашиваешь.

Наоми скривилась:

— Ты ведь меня с другого конца города вызвала не затем, чтобы про чай разговаривать?

— Может, и затем.

— Heт, тебе меня не провести. В чем дело?

И вправду не провести. Девочка всегда чувствовала, когда что-то происходило. Кухня у них была светлая и веселая, так что Момоко предпочитала ее всем остальным комнатам. Порой она с горечью вспоминала свою старую комнату в Кодзимачи. Тогда ей было столько же лет, сколько сейчас Наоми, ей и в голову не приходила мысль о собственном ребенке.

Она так надеялась, что ей никогда не придется вести подобные разговоры. Конечно, в прошлом она, бывало, прикидывала, что скажет в такой ситуации. Но сейчас она не решила, что говорить. Ей всегда казалось, что Наоми лучше и вовсе ничего не знать.

— Скажи, когда ты думаешь о своем отце… — начала Момоко, не поднимая глаз от чашки, — ты как о нем думаешь?

Наоми замерла на минуту и расширенными глазами посмотрела на опущенную голову матери.

«Слана богу, хоть не смотрит», — Подумала девушка, откинулась на снимку стула и постаралась взять себя в руки.

— Ну, я о нем в принципе никак не думаю, — ответила она наконец более веселым голосом, чем следовало.

— То есть? — вскинула глаза Момоко.

— Ну да, не думаю о нем. По сути, он для меня даже и не он, что-то вроде героя древней легенды. А что?

Момоко очень правилось это самоуверенное безразличие к прошлому, свойственное Наоми и всем ее друзьям: только вперед, не оглядываясь назад. Ей стала нравиться их музыка. Она немного завидовала дочери и часто хвалила себя за удачно выбранное имя. Девочка выросла духовно свободной, совсем как ее литературная тезка. Момоко было и радостно, и грустно, что ее дочери суждено прожить так, как она сама не смогла.

— Так что же, мама?

Только после того, как Наоми повторила вопрос, Момоко поняла, что погрузилась в забытье.

— Может быть, с твоей колокольни моя молодость и представляется какой-то древней историей, но это не так. К тому же легенды могут быть намного ближе к реальности, чем кажется.

Наоми хладнокровно посмотрела на мать, будто бы вбирала в себя скрытый смысл этой фразы.

— Ты, кажется, собираешься мне сообщить, что мой отец прячется в соседней комнате с букетом цветов в одной руке и коробкой конфет в другой, и все для его потерянной маленькой девочки?

— Не совсем.

— Не совсем? Так что же вы хотите мне сказать, матушка?

Наоми называла Момоко «матушкой», только когда хотела подразнить или злилась. И сейчас Момоко не понимала, что таилось за этим ироническим выражением: злость, изумление или тревога. В любом случае девочка сегодня была чересчур нервной, сама на себя не похожа.

Момоко раскачивалась на стуле, прикидывая, как бы ей сказать то, что непременно должно быть сказано. Ведь ничего другого все равно не оставалось. Она слабо улыбнулась дочке и прикусила губу.

— Я ведь никогда не рассказывала тебе всех обстоятельств твоего рождения.

Наоми молчала. Момоко продолжала, осторожно подбирая слова:

— Все было сложно. Я чуть было не сказала — грязно. Может быть, стоило сказать. И «сложно», и «грязно» не совсем подходит. По правде говоря, все это было просто чудовищно. — Она взяла папку из желтого картона, которая лежала на табуретке рядом с раковиной. — Я все записала. Много лет назад. Наверное, я так пыталась отрешиться от прошлого. Почитай, если хочешь. Не то чтобы это было хорошо написано. Просто это моя жизнь. Но…

— Это проще, чем рассказать.

Момоко кивнула, не поднимая глаз:

— Я и не думала ничего от тебя скрывать. — Она посмотрела в потолок, вздохнула и пожалела, что не курит. — Просто некоторых вещей тебе не следовало знать.

— А теперь что изменилось? — На этот раз в голосе дочери ясно слышалась тревога.

— Может быть, я ошибаюсь. А может, и нет. Но у меня есть все основания полагать, что твой отец здесь. Кроме того, — в этом нет его вины, вообще ничьей вины — он только что узнал, что у него есть дочь.

Наоми молчала и только пристально разглядывала знакомые вещи в доме, который большую часть своей жизни называла родным, — сосновый стол, акварель с обнаженной фигурой на стене в гостиной, очевидно рисунок одного из старых друзей матери, дедушкин церемониальный меч в холле. Она почти не заметила, как Момоко бросила через стол желтую папку.

— Тогда были тяжелые времена, — сказала Момоко, указывая на рукопись, — когда ты была очень маленькой, я все это записала, как смогла.

Наоми смотрела на папку, словно невинное дитя, стоящее перед бездной знания, подумалось Момоко. Затем, не говоря ни слова, Наоми соскочила со стула, схватила рукопись и бросила в сумку.

Пару часов спустя Наоми сидела у окна в своей студенческой комнате. Она уже прочитала историю, которую много лет назад написала ее мать, и теперь снова и снова спрашивала себя, знает ли она этого человека, своего отца. Ведь, несмотря на то что она пыталась обмануть Момоко и даже саму себя, образ молодого лейтенанта, с улыбкой глядящего в объектив в какой-то далекий полдень до ее рождения, стал преследовать ее с того мига, когда она тайно открыла жестяную коробку с воспоминаниями. Несмотря на все отговорки, фотографии никогда не прекращали преследовать ее — даже когда коробка таинственным образом исчезла, память о ее содержимом осталась у девочки в душе. Даже теперь она могла вызвать в воображении его образ, как не раз делала в юности. Это была игра, а он был ее игрушкой. Стоило лишь захотеть, и он появлялся перед ней как по волшебству. И конечно, она представляла его по-своему. Всегда счастливым, всегда готовым прийти на ее зов.

Интересно, а такое правда бывает? Вдруг она представляла и звала его так часто, что каким-то образом он в конце концов ответил ей? Способны ли мы на подобное? И если ей это удалось, сейчас она жалела об этом. Сейчас она ловила себя на мысли, что хочет, чтобы он уехал. И не только потому, что, прочитав воспоминания матери, она увидела того улыбающегося человека из ее детских фантазий совсем с другой стороны. Игрушки можно достать на коробки и снова убрать, когда игра наскучит. На то они и игрушки — их можно собрать и спрятать, они не живут своей жизнью. Но у него были свои желания, и он был здесь. Наоми стало жутко, может, она слишком часто вызывала в мечтах его образ, и теперь созданное ее воображением чудовище пришло, моля о любви. Но она уже выросла и всю любовь истратила на игрушки. А время игр прошло.

В поезде и все утро на работе Момоко представляла, как Наоми листает страницы ее рукописи. К собственному удивлению, она поняла, что пытается вспомнить, что она записала, а о чем умолчала. Теперь Момоко была неприятна мысль о том, что кто-то (не говоря уже о родной дочери) читает ее дневник. Там были личные наблюдения, мысли, признания, которые не были предназначены для посторонних глаз, и в какой-то момент ей захотелось, чтобы все оставалось по-старому. Ведь вся эта история уже ей не принадлежала, а мир, который она описывала, исчез навсегда, сохранившись только в воспоминаниях. Выставленное на всеобщее обозрение прошлое вдруг показалось Момоко обесцененным.

 

Глава двадцать восьмая

Он вышел из машины, немного прогулялся и теперь стоял в тенистом углу зеленого сквера. Отсюда открывался хороший вид. Волчок часто бывал здесь в прошлые приезды и прекрасно знал это место. Многие писатели, с которыми он состоял в многолетней переписке, собирались в скромном издательстве на северо-западном углу площади. Отсюда вышли поэты, голос которых стал голосом целого поколения, чье творчество определило целый век. Для Волчка это было почти местом паломничества. Он приходил сюда, когда мог, и вдыхал ту же послеобеденную духоту, что и далекие обожаемые персонажи. Конечно, он никогда не бывал внутри. Его никогда не приглашали, а он никогда не напрашивался на приглашение. Другие могли и напроситься, но Волчок был не из этой породы. Напротив, он терпеливо ждал короткой приписки в конце одного из многочисленных писем, которыми он обменивался с поэтами, учеными и писателями. Короткая приписка, пара слов: «Заходите, когда будете в наших краях». И все. Но ничего подобного не происходило. Он неизменно получал сердечные, полные самых добрых пожеланий ответы. И ничего больше. Поэтому Волчок так и не переступил порога за этой темной дверью в глубине арки из бело-голубого камня. А вот Момоко удалось. Ему оставалось лишь наблюдать за ней.

Через час она все еще не вышла, и Волчок начал беспокоиться. На улице стало людно — время обеда. Момоко вошла в ту самую дверь беззаботно, как ни в чем не бывало, — получается, она была неслучайным человеком в этом доме. Она почти влетела внутрь, небрежно распахнула дверь одним движением руки и вошла, как люди входят, скажем, к себе в офис.

«Почему бы и нет? Почему, черт возьми, нет», — подумал Волчок и тотчас содрогнулся от другой мысли. Если Момоко здесь работала, причем работала не первый день, то не исключено, что она, возможно, прикасалась к бесчисленным письмам, которые он посылал на этот адрес для передачи интересовавшим его авторам. Волчок повернул лицо к теплому июльскому солнцу, но не жаркие лучи, а эта мысль заставила его поморщиться. Затем сердце радостно забилось, он вспомнил, что штамп на обратной стороне конверта всегда указывал только его университетский адрес и никогда — имя. А потом упало, когда он представил, что кто-то по ошибке открывает одно из его писем и зачитывает его вслух — насмешливо, как эти люди обычно делают. Мысль о том, что Момоко слышит что-нибудь подобное, слышит его имя — его настоящее имя — и потом бегло просматривает письмо, сдавила сердце Волчка, и все его тело сжалось; он так и стоял, пристально рассматривая дверь, за которой она исчезла.

Конечно, этого никогда бы не произошло. А с другой стороны, такого рода совпадения чаще случаются в жизни, чем в литературе. Он просто мог стать мишенью для глупой офисной шутки — холодным, дождливым, скверным утром, когда всем нужна встряска. Стоя на согретой солнцем траве, он наконец убедил себя в том, что она со злорадством вскрывала его письма. Он видел, как Момоко хладнокровно читает его слишком вежливые вопросы, его маленькие просьбы. И в тот момент он увидел себя, низведенного до уровня постоянно заискивающего профессора, восхищенного провинциального критика с другого конца света; какого конца — не имеет значения. Любитель, боже мой. Или еще хуже — как их называют теперь? — поклонник.

Он уже собирался уходить, когда дверь медленно открылась и в проем упал солнечный луч. Хотя он никогда не встречал стоявшего на ступеньках низенького человечка в темном костюме, с жесткими, как проволока, волосами, он тут же узнал его. Волчок знал его по книгам, эссе и критике, по его фотографиям и по краткой переписке. Он всегда подписывался «искренне Ваш» и т. д. Нет, он никогда не встречался с ним, но Ч.Э. Морриса знали все. Это было настоящим потрясением — увидеть его вот так, на ступеньках, улыбающегося в лучах солнца, со взглядом, устремленным на небо. Он указывал на улицу, и Волчок сначала не заметил, к кому он обращался. Затем он увидел, что Момоко оглянулась, подняла голову. Даже с того места, где он стоял, сквозь шум толпы и рев автобусов и машин, он мог поклясться, что тотчас узнал ее мелодичный смех, как будто с тех пор, как он слышал его в последний раз, прошло всего несколько дней, а не целая жизнь.

А знаменитый Ч.Э. Моррис взял ее за руку и повел по тротуару. Они исчезли за ближайшим углом. Волчок наблюдал за ними из своего укрытия. С виду — обычный турист в светлом летнем пиджаке и спортивной рубашке с открытым воротом.

Он почти слышал, как стучат игральные кости за стеной его казармы в Йойоги, как галдят местные мальчишки и вяло переговариваются тоскующие по дому солдаты. Ничего не изменилось. Волчок всегда будет ждать Момоко, ждать до конца своих дней.

Через окно номера доносился уличный шум вместе с редкими гудками автомобилей. Было поздно. Поток машин поредел, а из прохожих остались только бредущие домой крикливые пьяницы. Но и эти звуки раздавались все реже и реже. Волчок лежал на кровати, его мысли были далеко. Он снова видел, как Момоко выходит из двери в глубине сине-белой арки, как она глядит на своего спутника, а тот шепчет ей на ухо что-то невнятное, как ее смех опять заполняет небо. Зачем мгновенно узнаваемый Ч.Э. Моррис взял ее за руку. Он взял ее за руку так, как будто ему не раз приходилось это делать, думал Волчок, медленно вертя в руках сигарету. Другой рукой Моррис коснулся ее плеча и повел ее по тротуару. В каждом его жесте сквозила хозяйская уверенность. Было видно, что он хорошо знает ее тело и умеет с ним обращаться. Этот человек действовал привычно и спокойно, как давний любовник. А ее тело охотно отвечаю ему. Она двигалась послушно, как маленькая лодка в руках опытного моряка. Она повиновалась рулю и позволяла ему вести себя сквозь наводнившую улицу толпу.

О да, то были руки опытного человека, но опытного не в морском деле. Эти руки знали толк в платьях и пуговицах, блузках и блуде. Эти руки всю жизнь были при деле. О романах Морриса ходили легенды. Его любовницами были кухарки и герцогини, старые и молодые. Он был ненасытным любовником, как раньше говорили, ловеласом. Волчок соскочил с постели и закурил, поглядывая на извивавшуюся под его окном улицу. Как она хихикала в объятиях этого Морриса — глупая лодочка, которой ничто не остается, как только качаться на волнах по его желанию.

И без сомнения, он знал их дочь. Знал ее на протяжении многих лет. Видел, как она растет. Наоми. Волчок еще с трудом мог заставить себя произнести ее имя, даже наедине с самим собой, в тишине своей комнаты. Однако оно стало для него дорогим. Даже священным. Он сам дивился тому, что произносил его, пускай ценой немалых усилий, четко и по слогам, совсем как некогда — другое любимое имя. Мо-мо-ко. На-о-ми. Мо-мо-ко. Он повторил имя вслух и тотчас увидел, как играет с дочкой. В те самые игры, в которые мог бы играть с ней другой Волчок, в другой жизни. И снова почувствовал невыносимую беспомощность оттого, что, как вечный дублер, обречен только стоять и смотреть на жизнь, которую мог бы прожить.

Столько лет Волчок провел в неведении, даже не подозревая об этой текущей в тысячах милей от него жизни. А между тем обходительный любовник с искусными руками изображал заботливого отчима: давал Наоми советы, присматривал за ней, когда мать была нездорова, делился с ней своими мыслями — в общем, лепил ее характер. Эдакий почтенный скульптор. И уж конечно, не упускал случая бросить на девочку похотливый взгляд, когда, как он думал, она этого не видела. Или, что гораздо хуже, когда думал, что она видела, а Момоко нет. Это было невыносимо. Брошенный окурок вспыхнул оранжевой точкой и описал короткую, но идеальную дугу в прохладной темноте летней ночи.

А потом окурок погас, и до Волчка вдруг дошло, что все это бред. Бред юноши, который некогда позволил демону поселиться в своей голове и делать черное дело. Нет, он через это уже проходил. Хватит. Стоило ли отправляться в путь для того, чтобы снова оказаться в той яме. Взявшись под ручку, Момоко и знаменитый Ч.Э. Моррис направились в маленький ресторанчик. Волчок знал это, потому что следил за ними. Там они сели за столик, который, несомненно, считался их столиком. На нем стояла табличка «заказано», и их провели туда, словно во всем заведении было больше некуда сесть. Конечно, это был определенно их столик. И конечно, они обедали вместе регулярно, может быть, даже каждый день.

Его план был прост. Настолько прост, что мог сработать. Случайная встреча среди большого города. Стоя у окна с видом на темную улицу, Волчок, казалось, слышал полные неподдельного удивления возгласы давно не видевших друг друга друзей, торопливые и радостные приветствия. «Надо же, — сказали бы они, — надо же, встретиться вот так, столько лет спустя…» Путались бы в словах, снова и снова пожимали бы друг другу руки через бездну минувшего. Понимала ли она, что математически вероятность такой встречи бесконечно мала, — продолжал бы он, внутренне ликуя, но внешне сохраняя спокойствие, — пожалуй, хорошо, что никто из них не силен в математике, иначе они бы здесь не оказались. Они бы рассмеялись, а он бы молча гордился: наконец ему удалось ее насмешить — пока они были вместе, такого не случалось. Так бы и пошло, одно за другим, — весело, беззаботно, естественно в самой своей абсурдности. Почему бы нет? Разве они этого не заслужили?

Волчок почти уже и сам поверил в это удивительное совпадение, как будто его пригласили на предварительный показ того, что ему уготовлено судьбой. Завтра он не меньше других удивится, увидев ее за соседним столиком.

 

Глава двадцать девятая

Момоко выглянула на темную улицу, услышав, как резко затормозившая машина въехала на край тротуара. А вот и Наоми. Идет своей стремительной пружинистой походкой. Идет так, что сразу ясно — обладательница этих юных ножек способна справиться с чем угодно, причем сразу. Но Момоко давно поняла, что походка ее дочери отражает не только молодость и темперамент. Достаточно было одного взгляда на эту девушку в вельветовых штанах и кроссовках, чтобы узнать походку ее отца: те же задор, уверенность, беспечность. Все то, что много лет тому назад так привлекало к нему усталый от тягот войны взор. Казалось, что сам Волчок, забравшись в кроссовки дочери, направляет ее шаги по дорожке к дому.

Наоми бросила сумку в коридоре, где та обычно и валялась до следующего утра. В гостиной она обернулась к стоявшей у стола Момоко и тихо проговорила:

— Я прочитала. — Потом обняла мать и как-то особенно долго не разжимала рук. — Было тяжело читать, — сказала она, ласково поглаживая руку матери. — Страшно подумать, каково пережить все это.

Момоко на мгновение задержала дыхание.

— Это было давно, — сказала она.

Возникла неловкая пауза, во время которой они смотрели друг на друга, в тайной надежде, что другая продолжит.

— Волчок? — На лице Наоми наконец мелькнуло подобие улыбки, но глаза не улыбались — Дурацкое имя. Я не буду его так называть. Если мне вообще придется это делать.

— Я не думаю.

— И «папой», конечно, тоже нет.

— В этом нет никакой необходимости.

— Что ты знаешь?

— Нe больше того, что сказала Эйко.

Наоми стояла неподвижно, слегка сутулясь. Затем она пожала плечами:

— Я беспокоюсь о тебе, мама, не хочу, чтобы ты снова страдала.

— Не буду. Я большая девочка. На взрослой работе.

Наоми пристально посмотрела на мать, не совсем уверенная в том, что та больше не нуждается в защите, и продолжила:

— Ты единственная, о ком я вообще беспокоюсь. Ты ведь знаешь это?

Момоко кивнула.

— Честно говоря, мне нет до него никакого дела, — продолжала Наоми, даже чересчур беззаботно. — Все, что ты написала, тронуло меня до глубины души, но это ничего не изменило. Он по-прежнему далеко. Ненастоящий. Как герой книги. Что-то вроде Мэгвича, - она громко засмеялась, затем быстро взяла себя в руки, — но никак не мой отец. Я перестала о нем думать много лет назад. Когда у всех были отцы, у меня была ты. Ты была мне и мамой, и папой. Ты была всем. — Она усмехнулась. — Кроме того, у меня всегда был старина Чарли, был и остается. Я привыкла к этому. Столько сил потратила, пока тебя вырастила! А теперь отец мне просто не нужен. Может быть, когда мне было пять, десять, даже пятнадцать… Но не сейчас.

Она упала на стул. Момоко кивала, недоумевая, как будто она говорила с кем-то другим, а не со своей дочерью. Она оценивала эту новую Наоми, эту модан гару. Беззаботная, самоуверенная, невозмутимая, как все молодые люди, но что-то было не так.

— Допустим, — сказала Наоми, — только допустим, что он здесь. Чего он хочет спустя все эти годы? Что из всего этого может выйти?

Момоко все еще смотрела на свою невозмутимую дочь, ей было и радостно, и страшно оттого, что вся эта печальная история, все эти наполненные горем годы совсем не затронули Наоми. А вдруг в один прекрасный день она опомнится и не поверит в то, что сама только что говорила? Дай бог, если этого не произойдет. И все же Момоко страшилась того дня, когда невозмутимость дочери улетучится. Но почему она так на нее уставилась? Кажется, спросить что-то хочет.

— Ну, — не унималась Наоми, — чего он хочет?

— Немного душевного покоя, по всей видимости, — уклончиво ответила мать. — Лично я обрела его много лет назад. А он, надо думать, нет. Иначе с какой стати ему носиться по миру? Бедняга Волчок.

— Бедняга, — холодно согласилась Наоми и пристально поглядела на мать, будто сомневаясь, что та сможет обойтись без присмотра.

— Да, бедняга. Не повезло ему. Но вряд ли он нуждается в моей жалости.

Потом Момоко вышла, а Наоми осталась в комнате, она сидела у окна и смотрела на затихшую темную улицу. Она и сама не шевелилась, двигаюсь только трепещущее облако голубого дыма над ее пальцами. Всего в нескольких милях выброшенный Волчком окурок оранжевой кометой упал на ночную улицу. Она снова спросила себя: «Неужели так бывает?» она звала его, и он ответил? Неужели выдуманное ею чудовище наконец-то пришло требовать любви?

Ее размышления были прерваны Момоко, которая, вздыхая, вошла в комнату.

— Ты как, ничего? — спросила Наоми.

— Да, да, — поспешно ответила Момоко, но напряженный взгляд свидетельствовал об обратном, — что со мной может быть не так?

— Мам… — Наоми посмотрела на нее с укором. Пожалуй, она говорила немного громче, чем следовало, чересчур вызывающим топом. — Я тебя знаю. Вспомни, это я была рядом с тобой все эти годы, когда ты, бывало, плакала по ночам. Ночи напролет все плакала и плакала, так что я думала, что это никогда не кончится. Это ведь я была.

— Знаю. — Момоко подняла руку, призывая к спокойствию. — У меня такое странное чувство…

— Что он здесь?

Момоко кивнула, затем пожала плечами:

— Я бы этого хотела.

— А я нет. Почему ты этого хочешь?

Момоко слабо улыбнулась:

— Ты меня знаешь.- (Наоми не отводила от нее глаз, желая услышать правду.) — Я не люблю незаконченных историй. А кто любит?

Она смотрела, как Наоми взяла со стола сигареты и направилась к двери. Момоко пошла следом.

— Давай вместе пообедаем завтра? Я угощаю мою именинницу.

— Старина Чарли тоже будет?

— Нет.

— Жаль.

— На том же месте, в то же время. Идет?

— Идет.

Дверь закрылась, и в доме воцарилась тишина.

 

Глава тридцатая

Волчок приехал рано. Он провел утро в парикмахерской, и, хотя его кудри по-прежпему оставались седыми, как и подобало в его годы, непослушные вихры по бокам и на затылке исчезли. Ему выщипали брови, даже удалили волоски из ноздрей. Молодой человек отнесся к своему делу добросовестно: он вооружился ножницами, машинкой для стрижки волос, бритвой, лосьоном после бритья и смягчающим кремом. Спустя час с небольшим Волчок со всех сторон рассматривал себя в зеркале, чувствуя легкое головокружение от приятных терпких ароматов, которыми благоухали его лицо и шея. Одобрительно кивнул со сдержанной улыбкой, но в душе был потрясен результатом. Он вышел из парикмахерской, чувствуя себя почти молодым. Его час был близок, час, когда он либо воспарит, либо упадет в пропасть, и Волчок с нетерпением ждал этого момента.

Утром он уже заказал столик на приличном расстоянии от того места, где накануне сидела Момоко. И вот официантка усадила его и оставила изучать меню и улицу.

Волчок решил сесть лицом к окну, чтобы казалось, что он всецело поглощен тем, что разглядывает прохожих. На другом конце зала табличка «Заказано» стояла рядом с маленькой вазой как предупреждение «Посторонним вход воспрещен». Был почти час дня, и он расправил салфетку на коленях. Все идет как надо, повторял он снова и снова. Успокойся. Сейчас случится невероятное совпадение, встреча, которая распахнет дверь в утраченный мир комнаты Момоко; годы развеются, как туман, и жизнь еще раз поставит его лицом к лицу с единственным человеком, который помогал ему не чувствовать себя одиноким. Это невероятное оглушительное совпадение невольно заставит задуматься о существовании некоего благосклонного перста судьбы, что направляет на первый взгляд случайные отношения мужчин и женщин.

Погруженный в такого рода размышления, Волчок поправил воротник рубашки, галстук, манжеты. Он хотел было снять свой любимый вельветовый пиджак, но потом передумал: так он чувствовал себя свободно и непринужденно. Все шло, как надо. Главное — вести себя как ни в чем не бывало и тем самым придать естественность невероятной встрече.

Он достал книгу из кармана пиджака, снова расправил салфетку и открыл меню. А сам то и дело поглядывал на людную улицу, ловя сменяющие друг друга картинки. Строго одетая женщина стояла в дверях ресторана с видом человека, привыкшего стоять и ждать. Молодая семья с целым выводком детей пробиралась сквозь толпу в поисках закусочной; юная пара вышла из фотомагазина напротив и рассматривала свои снимки прямо на улице. Замысловатое полотно постоянно двигалось, и Волчок не мог оторваться от его узоров.

Он не заметил, как они пришли. Краем глаза уловил движение теней у ее стола, но мысли его были все еще за окном. Оглянувшись, он увидел, что за столиком сидит какая-то девушка лет двадцати в джинсах и яркой кофточке. Ее спутница сидела спиной к Волчку. Его первой реакцией было возмущение. Все должно быть не так. Он ждал мужчину и женщину. Эти люди что, читать не умеют? Неужели они не видят табличку на столе? Он уже собрался было встать и позвать официантку, как внезапно взглянул на волосы, рассыпавшиеся по плечам второй женщины. Потому что он знал эти волосы, черные, как вороново крыло, и невольно отвернулся, прикрывшись рукой, хотя она не могла его видеть. В тот же миг незримая волна подняла его сердце и подбросила в груди. На первый взгляд ничего не изменилось: по улице текла обычная для обеденного часа толпа, строго одетая женщина все так же стояла у дверей, а на столе лежала его неоткрытая книга. А вот он лишился дара речи. Он понял это, когда заметил, что официантка стоит рядом и спрашивает, готов ли он сделать заказ. Когда она повторила вопрос, он указал на первое попавшееся блюдо и молча вернул меню. А потом взял книгу и притворился, что читает.

Волчок не помнил, сколько времени прошло, прежде чем он набрался мужества снова поднять глаза. Может, несколько минут или секунд. Это был мгновенный взгляд. Щеки, нос, губы и светящаяся белоснежная кожа были у нее от матери, но глаза и вихор, спадающий на лоб, — от него. Ему было не слышно, что она говорит, только губы шевелились. Их разговор проходил на другой волне, на которую его слух еще не был настроен.

Они были увлечены разговором, и Волчок медленно перевел взгляд на спину Момоко. У него не хватало духу поднять глаза выше, он едва мог дышать. Он слегка повернул голову, затем внезапно замер. Там, в десяти-пятнадцати шагах, не более, сидела Момоко. Ее рука без кольца лежала на столе ладонью вниз, расслабленно и мягко, такая белая на темно-бордовой скатерти. Волчок почти видел тонкие темные волоски на предплечье, которые он гладил в другой жизни, много лет тому назад. Собственное волнение не давало ему заметить порывистые нервные движения — ясное свидетельство того, что покой ее был напускным. Но Волчок не обращал на это внимания. Он вновь обрел в ней средоточие своего мира, а средоточию мира положено пребывать в покое. А еще он не знал, что она обедает в этом месте не каждый день, а только раз в неделю, со стариной Чарли. Сегодня был особый случай — запоздалое угощение в честь дня рождения Наоми. Таким образом, Волчок и не подозревал о том, что судьба даровала ему то самое невероятное совпадение, которое он так мечтал подстроить. В другой жизни он бы просто взял ее руку в свою.

Рискуя быть замеченным, он все равно не отводил взгляда от единственной части ее тела, которую ему было видно. Он снова ощутил былой трепет от возможности держать ее за руку, касаться ее кожи. Снова почувствовал, какое это счастье — просто быть с кем-то, быть допущенным в мир за пределами мучительных границ твоего собственного «я». На ней было одно-единственное украшение — темный браслет, который с каждой минутой казался Волчку все более знакомым. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул с невыносимой, отчаянной тоской, узнав аромат ее духов. Этот запах проник в кровь, начал пульсировать в венах, охватив дрожью ставшее невесомым тело. Он не знал, действительно ли духи наполнили воздух ресторана, или это был порожденный воспоминаниями обман чувств. Какая разница? Внезапно он перенесся в те времена, когда еще имел право прикоснуться к ней: это могло быть и под старым стеганым одеялом в ее комнате, где пот и духи смешивались в бесконечные, полные любви и смеха ночи; и на улице, где он обычно встречал ее на исходе дня; или на том незнакомом углу, где он стоял когда-то, растерянно прижимая к груди оловянную куклу, и внезапно ощутил след духов Момоко на лацкане своего пальто.

— Извините.

Волчок испуганно поднял глаза и увидел, что над ним возвышается официантка. В ее голосе чувствовалась нетерпение. Интересно, давно ли она тут стоит?

— Извините, сэр.

Волчок отложил книгу, освобождая место для тарелки, и с ужасом подумал, что на него смотрит весь ресторан. Но потом наконец осмелился поднять глаза и убедился, что никому до него нет дела.

Ему совсем не хотелось есть, даже думать об этом не хотелось, и все же он заставил себя мелко нарезать еду и по кусочку отправлять в рот. Но вскоре он ощутил один запах, который увлек его в прошлое, еще более далекое, чем духи Момоко. Эта девушка — его дочь — закурила сигарету. Французскую. Волчок тут же узнал резкий, сильный запах. Кроме нее, никто в ресторане не курил. Волчок даже вспомнил марку, ведь он сам курил эти сигареты в молодости. Излюбленное курево студента-филолога, пропитанное ароматом согретой солнцем Вест-Индии и памятью о старых поэтах. Вдыхая этот дым, ты как будто вдыхал самую суть литературы — так ему, но крайней мере, казалось когда-то. Он быстро взглянул на их столик. Вот она нетерпеливо затягивается, выдыхает дым, эдакая юная интеллектуалка, заядлая спорщица. Он улыбнулся про себя и подумал: «Папина дочка. Папина дочка».

Но как ему представиться? И возможно ли это? Только бы еще раз, хотя бы раз заглянуть в сине-зеленые глаза Момоко… Женщины разговаривали не как мать и дочь, а как старые добрые подруги, искренне увлеченные беседой. Им подали еду. Они ели, пили вино, не прерывая разговора, и вряд ли замечали, что происходит вокруг. Подали десерт. Обед затягивался. Волчок не знал, что ему сделать, чтобы его наконец заметили. Вот он и сидел, поигрывая неизвестно откуда взявшимся бокалом бренди, и мучился одним и тем же вопросом. Как же ему, черт возьми, ненароком попасть в их тесный замкнутый мирок? Как подойти с непринужденным видом прохожего, который спрашивает дорогу, но чтобы все вдруг поняли, что они вовсе не чужие люди?

Давай сделай же что-нибудь! Ни сиди как дурак! Обеденный перерыв близится к концу, ты и не заметишь, как они встанут и уйдут. Волчку внезапно пришло в голову, что удивительное совпадение все-таки случилось, ведь он не предполагал, что увидит не только Момоко, но и дочь. А вот увидел. Все они были рядом. Вся семья в сборе, черт возьми. От него только и требуется — открыть рот и заговорить, но он не мог. У него не было слов.

Потом Момоко подняла руку, и он с ужасом увидел, как она попросила официантку принести счет. Они быстро расплатились, встали и ушли. А он беспомощно наблюдал. Момоко ни разу не посмотрела в его сторону. Не зная, как спасти положение, Волчок тоже попросил счет, не глядя, бросил на стол несколько банкнот, схватил пиджак и книгу и устремился к выходу.

Момоко с Наоми вместе прогулялись до угла, а потом попрощались: девушка пошла на занятия, а мать — обратно на работу. Момоко развернулась и зашагала в сторону парка, через который обычно ходила в издательство. Она вновь поравнялась с рестораном, улыбаясь юношеской самоуверенности дочери, и тут дверь распахнулась, оттуда выскочил какой-то профессорского вида господин в вельветовом пиджаке и стал растерянно вглядываться в толпу, как будто потерял кого-то. Заметив, что чуть не сбил с ног проходившую мимо женщину, он и не подумал извиниться, а замер, побледнел и просто уставился на нее, не в силах произнести ни слова. А Момоко, в свою очередь, так же неподвижно уставилась на кудри и поседевший, но очень знакомый вихор.

 

Глава тридцать первая

Маленький парк прямо напротив ресторана был ему хорошо знаком, однако теперь он навсегда изменился. Когда Волчок прогуливался там раньше, обычно один, парк, казалось, относился к жизни, которую он лишь временно оставил и к которой неизбежно вернется. А сейчас все было иначе. Сегодняшнее событие перевернуло его жизнь. Теперь парк уже никогда не будет прежним. Рядом с ним была Момоко. Они едва осмеливались смотреть друг на друга. Рабочий день еще не закончился, и парк был почти пуст. Можно было не бояться, что их кто-нибудь услышит. И все равно они почти не разговаривали. Разве что изредка обменивались сдержанными репликами. Момоко шла, опустив голову, лишь время от времени поглядывала на кроны деревьев. Потеплело. На открытой лужайке отдыхала компания модной молодежи, они развалились в лучах послеобеденного солнца и слушали музыку из маленького радиоприемника. За ними, опершись подбородком на трость, сидел пухлый старомодный джентльмен в окружении таких же пухлых голубей. Момоко скрестила руки на груди, Волчок сцепил за спиной. Их можно было бы принять за немолодую пару, что совершает свою привычную прогулку. А вот и свободная скамейка.

— Пройдемся еще? — Момоко быстро взглянула на него и вздохнула, глядя на деревья и лужайки.

— Да. — Волчок уставился на свои туфли. Она и до этого что-то говорила, но это были первые слова, на которые, как ему показалось, он может ответить. Последние несколько минут он никак не мог избавиться от ощущения, что женщина рядом с ним — вымысел, что в любой момент она может исчезнуть, снова раствориться в толпе. — Припекает, — добавил он некстати, как будто они гуляли так каждый день.

Они продолжали идти, все так же молча. Молчание было им необходимо, но крайней мере Волчку. Главное — просто идти рядом, не говоря ни слова. Волчок даже не был уверен, что он может говорить. Она любовалась окаймлявшими тропинку розовыми кустами, скользящим взглядом окидывала парк. «Совсем как птица», — подумал Волчок. А потом она посмотрела на него, и он на мгновение утонул в глубине ее глаз, но быстро потупился.

— Что ты делаешь, Волчок? — Она медленно покачала головой, будто пыталась решить сложную головоломку. — Что ты здесь делаешь?

— Я… — Он запнулся, украдкой, словно прося помощи, посмотрел наверх и продолжил, поняв что рассчитывать не на что: — Я и сам не знаю.

Галстук у него съехал набок, верхняя пуговица рубашки расстегнулась, он попытался было застегнуть ее, но обнаружил, что она вовсе оторвалась. Когда это все произошло? Увидев, что Момоко смотрит вдаль, он поспешно привел одежду в порядок и пригладил волосы.

Момоко переминалась с ноги на ногу, не зная, идти ли дальше. Волчок попытался продолжить светскую беседу, которая их до сих пор кое-как устраивала.

— А ты?..

Она выжидающе посмотрела.

— Как ты живешь? — Волчок перевел взгляд на газон и отдыхавших на нем людей. — Ты счастлива?

Она медленно покачала головой:

— У меня все хорошо. Я довольна своей жизнью. Я добилась, чего хотела.

Волчок кивнул:

— Рад это слышать, очень рад.

— Ты приехал, чтобы это услышать?

— А что в этом такого?.. Хотя понимаю, это может показаться странным, особенно столько лет спустя.

Момоко ничего не ответила. Волчок продолжал:

— Меня сюда привело предчувствие, что мне удастся найти тебя и сказать то, что я должен сказать, прежде чем мы умрем или совсем состаримся. — Он ждал ответа, но ответа не было. Момоко все так же безучастно смотрела на деревья, быть может, слушала птиц. — Мне не нравились чувства, которые… я держал в себе все эти годы… Моя жизнь не…

Момоко резко повернулась, ее глаза возмущенно вспыхнули.

— Как ты нашел меня?

Волчок, все еще во власти только что произнесенных слов, воззрился на нее, отчаянно пытаясь вспомнить, как.

— Пара минут над телефонным справочником. Это было довольно просто.

— А перед этим ты несколько дней шпионил. — Она сердито посмотрела на него, словно уличив во лжи. — Эйко дала мне телеграмму. Что ты приезжал. Да, она никогда не видела тебя, но знала, кто ты такой.

— А-а… — Волчок кивнул с притворным удивлением. — Ее так зовут?

Момоко быстро посмотрела на часы. На другой стороне площади последние служащие покидали здание редакции. Парк начал наполняться людьми. Она бросила: «Сюда» — и поспешила вперед. Молча они пересекли площадь, причем Момоко опережала его на несколько шагов.

И вот заветная дверь медленно отворилась перед Волчком, распахнутая рукой Момоко. Вечерний свет озарял вестибюль и ряд висевших вдоль стен портретов. Волчка охватила робость, он был готов сбежать, но Момоко поторопила его, он переступил порог и вошел в здание, на которое так много лет смотрел издалека. Момоко уже шагала мимо заваленных книгами и рукописями кабинетов. Со стен приветливо или сурово глядели живые и мертвые писатели и поэты. Волчок неуверенно шел по коридору, стараясь не потерять Момоко из виду.

Наконец они вошли в просторный, заставленный книжными полками кабинет. Большой стол был весь завален рукописями, окно выходило на площадь, которую они только что пересекли. Волчок застыл в дверях и ошеломленно оглядывался. Он понял, что это ее кабинет.

— Заходи. Садись, — промолвила она бесстрастно и указала на кресло у стола. Он смущенно сел. — Я бы предложила тебе чаю, — начала она, — но заварка кончилась, и мне, честно говоря, неохота возиться. Виски подойдет?

Волчок кивнул, глядя на нее пустым, беспомощным, заискивающим взглядом, взглядом человека, который перестал даже делать вид, что он хозяин своей судьбы. Да, виски подойдет. Он взял стакан и сам не заметил, как выпил. Момоко снова подлила, даже не спросив, затем села за свой рабочий стол.

— Итак… — Момоко блеснула на него своими сине-зелеными глазами, — Тебе не нравятся чувства, которые ты носил в себе все эти годы?

— Нет. — Волчок подался вперед, вдыхая смесь из запахов виски, лосьона после бритья и едва уловимого аромата духов Момоко.

Он снова приложился к стакану.

— И ты думал поделиться ими со мной? Да?

Волчок хотел было ответить, но ответа не требовалось, а Момоко все не сводила с него глаз, так что ему даже страшно стало.

— Так ты думал, что поведаешь мне про эти чувства, а я скажу, мол, все хорошо и у меня все в порядке? Что это было давно, что жизнь с тех пор наладилась — и ты можешь сбросить с души бремя этих чувств и жить в свое удовольствие?

Теперь Момоко смотрела на свой стол, вертя в руках медное пресс-папье с тремя мудрыми обезьянками, и медленно качала головой. Запах вареного риса, холодный воздух комнаты Йоши, разбросанные но полу фотографии, все эти вопросы, что он выкрикивал ей в лицо с пеной у рта, и та единственная пощечина, и кровь на ее губах, и тихие, жалкие слова любви — любви, боже правый, — которые он на нее обрушил потом, — все вернулось. «Я», «она», «он», «мы» снова стали частью их жизни. Расстояние исчезло. Момоко продолжала, даже не взглянув на него:

— Послушай, Волчок. Все не так. — Она вскинула голову, и пролитые в прошлой жизни слезы жгли ей глаза. — Моя жизнь не наладилась.

Волчок уставился на ковер, не смея поднять глаз, пока Момоко не грохнула об стол пресс-папье. Будто прозвучал выстрел. Волчок вздрогнул; виски выплеснулся из стакана прямо ему на туфли. Он поднял взгляд и увидел ее осуждающие глаза.

— Ты приходишь сюда со своими чувствами. — Ее голос дрожал, а пальцы крепко сжимали пресс-папье, — Ты хоть понимаешь, сколько зла причинил? — Она утерла слезы. Аккуратно заколотые с утра волосы упали на лицо. — Я думала об этом из года в год. А ведь все эти годы я могла прожить свободно, незабываемо, это могли быть прекрасные годы. Но ты их у меня отнял. Все это время я пыталась оправиться от причиненного тобою зла. Все вокруг смеялись, шутили и занимались всякой ерундой, а я шаг за шагом восстанавливала свою жизнь… Целая жизнь, моя непрожитая жизнь… Кто, кто мне теперь ее вернет?

В комнате повисла тишина.

— Ты разрушил ее. Разрушил, понимаешь? — Она опять бросила пресс-папье, еще один выстрел прогремел в тишине кабинета. Выбившись из сил и выместив ярость, она наконец утерла слезы и уставилась на него. — Мы не можем взять и вернуть все обратно, не можем изменить прошлое. Все кончено. О да, у меня все хорошо. Сейчас уже хорошо. Я справилась. Но знай и не надейся забыть: то, что ты сделал, Волчок, никуда не денется. Поэтому не приходи ко мне со своими чувствами. Мне своих хватает.

Она тяжело опустилась на стул, будто выплеснула нечто столь важное, что все ее тело осталось опустошенным, разбитым. Но она наконец-то сказала это и теперь могла оставить это в прошлом. Момоко глубоко дышала, как после невероятного напряжения сил.

Последовало долгое, мучительное молчание. Она понемногу успокоилась, дыхание вновь стало ровным, и она тихо кивнула:

— О да. Я справилась. Но едва-едва.

— Как ты, должно быть, меня ненавидишь, — почти прошептал он ей в ответ.

Она слабо улыбнулась:

— Я давно перестала тебя ненавидеть, Волчок. И любить тоже. — Она медленно открыла бутылку с виски, затем протянула ее Волчку, но тот покачал головой, — Ну а ты… — спросила она с горькой улыбкой, — ты всем доволен? Все у тебя хорошо? По твоему виду не скажешь. — Она отвела взгляд и покачала головой. — Ох, Волчок.

Снова повисло долгое, почти бесконечное молчание. Было ясно, что это конец всему, а не просто пауза в разговоре. Волчок все ждал, когда она продолжит, но она молчала. Может, ему просто уйти? Поставить стакан, быстро кивнуть и пойти, пробираясь но темному коридору, на шум того, другого, мира? Он уже собрался встать и вдруг заметил, что она изо всех сил сжимает и разжимает кулак. Так она ждет, ждет его ответа.

Он начал нерешительно и тем не менее нашел в себе силы произнести слова, которые мысленно твердил из года в год, никогда не надеясь сказать их вслух. Конечно, эта неотрепетированная речь с самого начала прозвучала не так, как он некогда задумал.

— Возможно, сейчас это уже не важно. Что бы я ни сказал, это уже не важно.

— Неправда. — Момоко резко отвела взгляд от стола. — Это просто ничего не изменит.

Он с трудом понял, что именно она сказала. Волчок был счастлив просто услышать ее голос. Он осматривал комнату, собираясь с духом и ожидая подходящего момента, пока пристальный, молчаливый взгляд Момоко не заставил его, запинаясь, начать свою речь.

— Ты должна мне поверить. Ни одного… дня не прошло, чтобы я не думал о тебе. О нас, — добавил он, поморщившись, — Дня не прошло, чтобы я не хотел забыть тот… тот ужасный… — он окинул взглядом комнату; воздух был полон воспоминаниями, и на мгновение показалось, что ему никогда не договорить до конца. — Тот ужасный поступок.

В воздухе повисла пугающая мертвая тишина, и Момоко забарабанила пальцами но столу.

— Знаешь, мне часто приходит на ум одна мысль. Это страшная мысль, страшная. Разве справедливо, что поступки, совершенные нами в годы, когда мы еще плохо знаем самих себя, так чудовищно необратимы. Если бы я мог вычеркнуть из жизни один-единственный час, сделать так, чтобы всего этого просто не было… Мне кажется, тогда можно было бы отменить и все последующие годы, и я смог бы прожить другую жизнь; мы смогли бы прожить другую жизнь. Один проклятый час. Один час стал границей между жизнью и мучительно медленной смертью. — Волчок растерянно обвел глазами комнату, остановил взгляд на журнальном столике и долго пытался по следам губной помады найти ту чашку, из которой пила она. Он тяжело дышал и жадно глотал воздух, но ему все еще трудно было говорить. — Не было ни единого дня, чтобы я не молил о том, чего ты не можешь мне дать, речь не о любви. Ее не вернешь. Как ты справедливо заметила, я сам уничтожил ее. Я говорю… — продолжал Волчок, озираясь, дрожащими губами, — я говорю о твоем… как сказать?.. прощении.

— Я не могу.

— Нет. — Он замотал головой, как будто об этом даже говорить было неприлично. — Нет, нет, конечно не можешь.

— Не потому, что не хочу. Я не могу. Не мне тебя прощать. Ты должен справиться с этим сам.

— Конечно. Ты совершенно права. Это мое дело.

Волчок уставился на пустой стакан — и когда это он успел его осушить? Портреты сурово глядели со стен, будто желая поддержать Момоко. Не в силах вынести их совместного осуждения, он снова собрался встать и уйти и повернулся к Момоко:

— Я полагаю… я полагаю, ты очень занята. И я не хочу тебя задерживать.

— Не говори глупостей, Волчок.

— Да, я пойду. — Он поставил стакан на пол, сжал руки на коленях, потом посмотрел в потолок, зажмурился и наконец выдавил из себя: — Позволь. Еще один вопрос. Почему ты мне так и не сказала?

Момоко резко глянула на него, с вызовом и тоской:

— О Наоми?

Волчок кивнул, его губы беззвучно шевелились. Он не в силах был произнести это имя, не имел на это права — и никогда не получит.

— Да.

— Я пыталась, Волчок, — проговорила она. — Честное слово, пыталась. Я писала тебе.

— Я не получал письма.

— Я знаю. Письмо вернулось нераспечатанным. — В ее голосе послышалась застарелая боль, глаза смотрели в потолок, грудь вздымалась. — Я не знала, где ты. А мне было так одиноко.

Волчок впился ногтями в колени и отвернулся от нее, будто ослепленный ярким светом. Потом резко ударил кулаком по ноге:

— Боже мой, как же такое могло случиться?

В ее глазах читался упрек, читался так же ясно и недвусмысленно, как в те далекие годы. Глаза эти говорили: «Тебе, Волчок, как никому другому, должно быть известно, как такие вещи случаются». Он поднял руку, внутренне соглашаясь:

— Да, да. Ты совершенно права.

Теперь она дышала почти ровно, и он отважился попросить слабым голосом:

— Расскажи мне. Какая… какая она?

Момоко окинула взглядом комнату и впервые заметила, что уже смеркается. Волчок все глядел на нее с невыразимой мукой и жадным интересом.

— Чтобы узнать это, Волчок… — она вздохнула. — Чтобы действительно узнать, какая она, надо было быть с нами.

И тут голова Волчка, казалось, сорвалась с плеч и упала на руки, а тело затряслось от неистовых рыданий. Момоко приподнялась — впервые за этот день она готова была дотронуться до него. Но в этом не было смысла — сейчас он был далеко, так далеко, что до него было невозможно дотянуться.

Волчок понимал, что замысел его провалился. Вот что вышло из столь тщательно подготовленного совпадения. Ничего из этого не получится, никогда не получится. Вот сейчас выйдет отпущенное им время, они встанут, разойдутся, каждый в свою сторону, и это будет конец. Никогда ему не проникнуть в заветный мир этих двух существ, из жизни которых он в свое время исчез. Исчез слитком рано, чтобы узнать Наоми. И вернулся слишком поздно, чтобы научиться выговаривать слово дочь, не запинаясь и не спотыкаясь.

Момоко ждала, пока рыдания стихнут. Наконец Волчок поднял голову, огляделся и вытер глаза. Комната погрузилась в полумрак.

— Боже мой, — сказал он, вставая. — Боже мой. Я задержал тебя, тебе надо идти.

Она покачала головой. Нет, никуда ей не надо идти. И медленно поднялась со стула. Волчок умоляюще посмотрел на нее. «Ты позвала меня, — заклинали его глаза, — ты ведь сама позвала, пожалуйста, сделай что-нибудь». Казалось, Момоко кивнула в ответ на эту невысказанную мольбу, и мгновение спустя Волчок почувствовал, как ее руки кольцом смыкаются вокруг него, как она мягко привлекает его к себе. На краткий миг мир вновь обрел цельность. А потом она медленно отступила, и Волчок снова стал одиноким, жалким обломком распавшегося целого.

Во всех кабинетах уже давно погасили свет. Волчок опасливо проскользнул мимо портретов в тайной надежде, что они не заметят его в темноте. Он потерял чувство времени и не мог сказать, как долго они пробыли там. Сколько часов или дней. Наконец дверь отворилась, в коридор проник сумеречный свет, и Волчок с Момоко почти на ощупь вышли на ступеньки главной лестницы навстречу нестройному уличному шуму. Он глядел по сторонам, словно пытаясь понять, где находится. Неужели Земля не перестала вращаться в тот миг, когда Момоко его обняла? Они постояли рядом в тускнеющем свете дня, а потом Момоко кивнула на прощание, повернулась и смешалась с толпой. Ее рука пряталась в кармане пальто, и в руке был зажат адрес и телефонный номер Волчка.

Он стоял на тротуаре и глядел ей вслед. Ему вдруг захотелось поднять руку и помахать на прощание. Но в этом не было смысла. Момоко никогда не оглядывалась. Волчок знал это наверняка, он достаточно часто следил за ней.

Наконец он вышел из оцепенения, шагнул вперед и слился с жарким людским потоком. Когда он дошел до угла, Момоко внезапно обернулась и стала искать его глазами. В ее взгляде больше не было ни вызова, ни укора, как будто в ней ожила, казалось бы отмершая, способность прощать.

 

Глава тридцать вторая

Волчок сам не знал, как долго брел но улице, пока вдруг не оказался на людной торговой площади рядом со своим отелем. Неяркий вечерний свет отражался от стен и падал на крыши домов. Толпа колыхалась и выла, будто корчащийся в смертных муках чудовищный зверь. Настоящее столпотворение образовалось вокруг молодого клоуна, который катался взад-вперед на старомодном велосипеде, выкрикивая политические лозунги. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть спектакль, и разевали рты от удивления, их хмурые лица сияли в восхищении от его ловкости и нелепых ужимок.

Волчок тяжело опустился на ступени церкви и наблюдал происходящее с тем же чувством, какое испытал бы, забреди он случайно в толпу написанных маслом персонажей «Крестьянской свадьбы» Брейгеля. Его не отпускал аромат ее духов, звук ее голоса, он слышал стук ударяющегося о стол пресс-папье и ощущал сладкое забытье в кольце ее рук. Волчок и не заметил, что трюкач закончил свое представление. Его сменили двое юношей с гитарами на шее. Они что-то прокричали смеющейся толпе, а потом запели простенькую популярную песенку. Наоми вполне могла танцевать под это, почему бы ей не унаследовать от матери любовь к популярной музыке и танцам? Странно, парни всего лишь пробренчали на грошовых гитарах два-три нехитрых аккорда, но Волчок услышал в них свой приговор. Это была чужая музыка, музыка нового мира, в котором не оставалось места для таких вот Волчков. В этих двух-трех аккордах он слышал плач по себе, напоминание о том, что ему пора уходить.

Волчок медленно побрел прочь, подальше от этой площади, он сам не знал, куда идет, просто бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на лавку букиниста. У него разболелись глаза. Дома вокруг заслоняли солнце, и он совсем продрог на холодном вечернем воздухе. И вот сейчас с особой остротой ощутил тоску по уютному книжному миру, теплу слов — подлинных слов. Он заскучал по дому, такому далекому дому. Он увидел свой дом, свой сад, свой заставленный книгами кабинет, свое любимое кресло и с нежностью подумал, что все эти надежные верные вещи никуда не делись и терпеливо ждут его возвращения.

В лавке пахло старыми книгами. Этот особый, затхлый воздух напомнил Волчку о библиотеке приходского священника, в которой он провел счастливейшие часы своего детства. Перебирая книги, он дошел до томика стихов в кожаном переплете. На книге не было года издания, но Волчок отнес ее к середине девятнадцатого века. К тому времени, когда начался конец поэзии. Он начал перелистывать шероховатые плотные страницы, которые давно почивший читатель когда-то аккуратно разрезал, — но вдруг остановился. Это он нашел книгу или книга нашла его? Кто знает, вопрос веры. Но стоило ему узнать первые же, давно не читанные строки, как у него не остаюсь ни малейших сомнений в том, что это книга ждала его, ждала до этого самого мига, до этого самого дня, ждала, чтобы одарить единственным утешением. Нетерпеливо схватив маленький томик, он расплатился и вышел.

Волчок плохо спал в ту ночь, выехал рано на рассвете и, пробираясь по почти пустым улицам, добрался до дома Момоко. Еще горели фонари, а утреннее солнце пока не грело. Он взял старинную книгу, теперь аккуратно завернутую и простую оберточную бумагу, и крадучись пошел по дорожке. Он был единственным человеком на улице и, подойдя к дому, на секунду замер. Свет был погашен, шторы опущены, дом спал, и Волчок не боялся, что его заметят. Совершенно не волнуясь, он какое-то время изучал ее дверь. Затем, не мешкая более, он медленно открыл железную калитку, сделал несколько коротких шагов и нагнулся, чтобы положить книгу на крыльцо Момоко.

 

Глава тридцать третья

Так обычно и бывает. Улица пуста, ты думаешь, что никого поблизости нет, и вдруг открывается дверь. Волчку в тот момент хотелось, чтобы эта улица, этот дом, это крыльцо — в общем, целый мир принадлежал только ему. Но вмешалась сама жизнь. Наоми уходила из дому рано и решила не тревожить Момоко, зато потревожила Волчка. Он как раз оставлял книгу на крыльце, когда дверь открылась.

— Ах! Это ты! Ты! — вырвалось у Наоми.

Она открыла дверь и неожиданно увидела седые кудри незнакомца, стоящего на коленях у ее крыльца. Она не испугалась, не отпрянула. И это не был незнакомый человек. Наоми вздрогнула от неожиданности и вместе с тем почувствовала, что откуда-то знает его… «Ах! Это ты! — воскликнула она и вполне могла бы прибавить: — Я ждала этого, разве ты не знаешь? Я ждала этого столько лет. А потом мне надоело. Я перестала ждать. Теперь мне все равно. Уходи».

Но разве не она сама, бывало, звала его? Вот он и явился на зов, вот он здесь, ее давняя игрушка, да только теперь его уже не убрать обратно в коробку, потому что время игр прошло. Она с поразительной живостью вспомнила образы, заключенные когда-то в жестяную коробку от шоколадных конфет: она снова видела улыбающегося молодого лейтенанта, стоящего на каком-то далеком мосту, еще до ее рождения. Наоми не раз спрашивала себя, узнает ли его, столкнись они случайно на улице, и решила, что, конечно, узнает. Некоторые люди меняются до неузнаваемости. Но только не он. Сравнив это лицо с тем единственным изображением, она ясно увидела, как под маской застигнутого врасплох пожилого человека улыбается тот самый юноша. Она глядела на этого человека и опять не могла избавиться от нелепой мысли: неужели все это устроила она? Вот что получается, когда играешь с вещами, о которых не имеешь ни малейшего понятия.

Волчок молчал. Так они и смотрели друг на друга, безмолвно, забыв о времени. Наконец Наоми тихо закрыла за собой входную дверь, осторожно села на ступеньку крыльца, в каком-то оцепенении прислонилась к дверному косяку. Волчок, не раздумывая, сел рядом. Отец и дочь сидели тихо, всматриваясь в пустынную улицу. Потом Наоми быстро глянула на него, затем снова отвернулась.

— Ты часто лазишь в чужие дома? — спросила она.

Волчок не повернул головы и немного помолчал, прежде чем ответить:

— Поверь мне, я ничего не знал о…

— Я знаю, что ты не знал.

— Если бы я знал, поверь мне, если бы я знал…

Не давая договорить, Наоми обернулась и пристально посмотрела на него:

— Я все знаю. Я все это знаю.

Волчок никогда раньше не видел ее глаз. Теперь он недвусмысленно читал в них, что это «все» значило. Так когда-то глаза ее матери сказали: А ты такой же. Взгляд дочери давал понять, что он никогда не занимал в ее жизни особого места, так что и лишиться ему особо нечего. Вдруг его что-то кольнуло: он увидел ее непослушную челку и быстрый взгляд, и внутренний голос сказал ему — «мое». Волчку пришлось отвернуться, чтобы не выдать переполнявших его чувств.

— Что в пакете?

Волчок посмотрел на маленький сверток в своих руках:

— Книга.

— И что за книга?

— Стихи.

Опять этот пристальный взгляд. Девушка понимающе кивнула.

— Стихи, — повторила она.

Волчок вертел сверток в руках:

— Старая книга. Довольно старая. Не очень дорогая.

— Это ваша книга?

Он кивнул, понимая, о чем она говорит:

— Да, это наша книга. Вернее, когда-то была нашей.

— И ты нашел ее.

Он нашел книгу или книга нашла его? И то и другое. Волчок не знал, ждут ли от него ответа. Они снова замолчали. Мимо проехала машина, они досадливо подняли головы на шум мотора.

Он не умел рассказать свою жизнь в двух словах, хотя больше и не потребовалось бы. Не могла этого сделать и Наоми. Оставалось лишь сидеть в бесконечном, жутком молчании. Наконец Волчок не выдержал мертвой тишины и заговорил.

— Твоя мать, — сказал он, запинаясь, — была, — он быстро поправился, — и остается единственной женщиной, которую я любил. Любил безмерно.

И тогда Наоми подняла голову и засмеялась живым беззаботным смехом, возмутительно непосредственным и звонким:

— Любовь? И это ты называешь любовью?

И снова засмеялась тем же смехом, и все смеялась, смеялась, а Волчок смотрел на улицу, пока она не перестала. И тогда он заговорил с тихим достоинством в голосе. Он сам удивился спокойной выразительности своего тона. Наоми тоже. Она смотрела на него, на этот давно забытый образ из детства, на солдата, который, как и все солдаты, вернулся с воины домой, но оказался не таким, как все. Лицо с фотографии дышало, разговаривало и давало понять, что он внутренне укоряет ее за смех. Как мог бы укорять отец.

— Да. — Волчок кивал, будто только что понял, в чем суть. — Да. Я называю это любовью. — Он произнес это слово с гордостью, как человек, который любил, любил неразумно, но сильно. Теперь он говорил с поразительной убежденностью. — Твоей матери было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас. Я был не намного старше, а по сравнению с ней сущий ребенок. Мир только что развалился на куски, и все мы оставшиеся в живых бессмысленно бродили, гадая, что будет дальше и будет ли вообще. И тогда я повстречал твою мать, и на какое-то время нам удалось подняться над всем происходившим. И поверь мне, на это нужна настоящая сила. Я тогда называл это любовью, и я называю это любовью сейчас.

Он умолк, но взгляд его ясно говорил: «Не важно, что было потом, эта любовь не повод для смеха, так что хватит смеяться, моя девочка. Я здесь. И что, по-твоему, привело меня сюда?» Затем его лицо исказилось, уголки губ поползли вверх, и казалось, что-то готово разорваться у него в груди. Но ничего не произошло. Наоми увидела, как отчаянная гримаса превратилась в подобие улыбки, так что случайный прохожий мог бы счесть весь их разговор непринужденной утренней болтовней.

Волчок затих. Теперь он просто сидел, обхватив колени руками, на крыльце дома ее матери. Первые солнечные лучи упали на пустую улицу. Он был не Мэгвич, не далекий персонаж из туманной юности ее матери, не милая мягкая игрушка, которую можно достать и по желанию убрать, он был ее плотью и кровью — и именно в этом был весь ужас. Волчок не видел, что она встала со ступенек, пока не поднял голову. Она застыла перед ним. Было трудно сказать, чего в ее взгляде было больше: поражения или победы, страха или надежды; чего она больше хотела: поверить в него или от него избавиться.

— Мне надо идти, — бросила она поспешно.

Волчок понимал, что она отнюдь не на работу спешит. Дело не в этом. Ей некуда спешить. Она от него убегала.

Он кивнул. Наоми вздохнула. В этом вздохе таились какие-то пока непонятные, слишком сокровенные чувства, с которыми надо разобраться наедине с собой. Она покачала головой, посмотрев на знакомые дома и дворы, почти не изменившиеся со времен ее детства.

— Я даже не знаю, как тебя называть.

Волчок резко поднялся и неловко шагнул к ней навстречу, будто собираясь представиться. Но девушка отпрянула, и он остановился, просительно глядя на нее:

— Зови меня Аллен. Так меня никто не называет.

Она задумалась, словно пытаясь найти в себе место для этого имени. А потом просто зашагала прочь. Волчок узнал в ее походке свой собственный юношеский задор, и снова внутри что-то кольнуло: «мое». Еще миг, и она уйдет от него, и пути их разойдутся навсегда. И тут она неожиданно остановилась и оглянулась. Ее взгляд не выражал особых чувств, в нем не было ни привета, ни прощания. И все же она оглянулась. Волчок едва заметно кивнул в ответ.

Ни один из них не видел, как раздвинулись шторы в спальне Момоко. Сначала она заметила дочь, которая стояла на улице и смотрела куда-то в сторону дома. Но на что? Момоко пригляделась и обнаружила, что перед домом стоит какой-то человек. Наоми оглянулась на него и пошла прочь, а тот ответил едва заметным кивком. Это еще что такое? Но тут Момоко поняла, кто этот человек, возмущение и испуг прошли, у нее отлегло от сердца. И все же ее первым побуждением было немедленно броситься вниз и выяснить, что происходит. Но она осталась на месте, затаилась за полураскрытыми шторами. Позволила им проститься. Эти несколько секунд длились целую вечность. Потом Наоми ушла.

Какой быстрой бывает иногда человеческая мысль, подумалось Момоко. Бывает, решения принимаются мгновенно. Обмен взглядами между дочерью и отцом продлился лишь пару секунд, и все же Момоко сразу поняла: эти мгновения принадлежат им, и только им. Она не двинулась с места. Зачем? Она была бы там лишней. Наоми смотрела на Волчка так, будто они встречались раньше. На глазах у Момоко родилась совсем новая Наоми, жесты и взгляды которой уже не поддавались материнскому толкованию. Было ясно одно: девушка признала отца. «Да, есть ты и я, — говорил ее взгляд, — я не знаю, что с этим делать, но мы есть. И мы оба это знаем, не так ли, — ты и я?»

Прежде они были только вдвоем, только мать и дочь. Теперь впервые Момоко была лишней и смотрела на тех двоих со стороны. Она была посторонней, и, странное дело, ей даже нравилось быть посторонней. Момоко стояла неподвижно и долго смотрела на небо за окном. Оно было ясное, голубое, ни облачка, ни единого дуновения. Она знала: сегодня будет чудесный летний день.

Наоми ушла, Волчок остался один на пустой улице. Он слышал, как хлопнула дверца автомобиля, как постепенно затих гул мотора. Его девочка сама сидела за рулем, она стала совсем взрослой. Она была неповторимой, цельной личностью, и с ней все будет хорошо. Может быть, он ее никогда больше не увидит, но в его душе останется ее образ, образ молодой женщины, у которой все есть и с которой все будет в порядке. Непостижимо, но это чудо произошло. Она выросла и стала такой, какая есть. Конечно, все эти годы его не было рядом. Что поделать. Но ему было радостно думать, что она выросла, стала сильной и цельной и готова устремиться навстречу жизни, как молодая лиса, которая впервые подставляет морду ветру. В этот миг Волчок почувствовал, что счастлив, бесконечно счастлив. У него есть его дочь, она живет своей жизнью. И он тоже, пусть ненадолго, в эту жизнь вошел. Они встретились, соприкоснулись на миг. Искорка счастья вспыхнула и на его пути.

Волчок обернулся, будто вспомнил, где он, зачем пришел сюда. Он посмотрел на дверь Момоко и вновь почувствовал, как ее руки смыкаются вокруг него, вновь услышал, как отъезжает машина Наоми. На мгновение мир снова обрел утраченную цельность. На этот раз никто не помешал ему положить сверток на крыльцо. А потом, во второй раз в своей жизни, он шагнул прочь, в жизнь без Момоко. Он тихонько затворил за собой калитку, бросив мимолетный взгляд на спящий дом.

Книга была заложена кожаной закладкой. Развернув сверток, она сразу откроет ее на нужной странице и увидит подчеркнутые пером строки. Строки, которые он знал когда-то наизусть и часто нашептывал ей на ухо. Давным-давно, в святилище ее комнаты, как будто не было ничего естественнее:

Там же лежал листочек бумаги из гостиничного блокнота. На нем он на всякий случай написал свой адрес.

 

Глава тридцать четвертая

Момоко не заметила свертка и чуть было не прошла мимо. Волчок уже ушел, она сама дала ему уйти. Ведь иначе ей пришлось бы признаться, что она тайно наблюдала за их встречей. На свертке не было ни марки, ни почтового штемпеля, ни адреса получателя. Поначалу она даже засомневалась, стоит ли открывать, вдруг его положили на ее крыльцо по ошибке, а на самом деле он предназначался для кого-нибудь из соседей.

Но стоило ей развернуть бумагу, как у нее не осталось ни тени сомнения. Ошибки тут быть не могло. Это было старое издание и стоило, должно быть, немалых денег. Момоко погладила потертый кожаный переплет и покачала головой, глаза побаливали после неспокойной ночи. Один тревожный сон сменял другой, но в каждом неизменно появлялась далекая фигура Волчка, поворачивалась к ней спиной и бесшумно исчезала в водовороте толпы. И некуда бежать от этой мертвенной лунной тишины вокруг, тишины столь глубокой, что даже ее собственные рыдания не могли ее нарушить. Конечно, она проснулась от страшных снов, а вовсе не от шума. Она вышла на крыльцо, полуодетая, непричесанная, взяла в руки книгу, заметила закладку и тут же поняла, что место было заложено не случайно.

Ее взгляд упал на отмеченные строки. Она отшвырнула оберточную бумагу, опустилась на крыльцо и стала читать. Прочитав, замерла, потрясенная силой слов, способных воскресить прошлое. Она снова видела и свою комнату, и Волчка, произносящего эти строки, его мальчишеские кудри, свою девчоночью улыбку, которой она приветствовала возвращение радости. Она прислонила голову к дверному косяку. Казалось, слова эти могли быть произнесены лишь голосом Волчка, ее Волчка, как если бы он сам был Джоном Донном.

Момоко знала, эта книга — прощальный дар, она призвана примирить с прошлым и оживить воспоминания о той поре, когда они жили, смеялись, любили и не знали друг о друге ничего дурного. Она мысленно кивнула в ответ: «Да, конечно, мы должны сберечь память о тех счастливых месяцах».

Она окинула взглядом свой сад, тропинку перед домом, железную калитку. Волчок оставил свой подарок на крыльце, потому что ему не хватило духу вручить его самому. Она знала Волчка. Она знала своего Волчка. Он пришел в ранний час и тихонько положил сверток. Но не вышло. Сама жизнь нарушила его замысел. Момоко все видела. Видела, как их дочь бросила на него прощальный взгляд, как он кивнул в ответ. Теперь они все не так одиноки.

И только тут она заметила, что из книги выпал листок бумаги. На нем аккуратным, ничуть не изменившимся почерком был написан адрес Волчка. И короткая приписка: «Просто на всякий случай». Момоко смотрела на улицу, мимолетная улыбка коснулась ее губ, как воспоминание о былом счастье, как отзвучавшая мелодия. Она аккуратно сложила листок и вложила его в книгу вместе с закладкой. Прошло то время, когда она в нем нуждалась, и все равно хорошо иметь под рукой его адрес и знать, что где-то ее всегда ждут, где-то для нее готовы на все.

 

Глава тридцать пятая

Волчок не помнил, как доехал до Кембриджа, и сам не знал, что ему здесь делать. Набрел на парусиновый шезлонг, опустился в него. Соломенная шляпа защищала его от полуденного солнца. На ровной густой зелени поля шла игра в крикет.

Черепичная крыша спортивного клуба поблескивала в лучах солнца на фоне ясного голубого неба. Там уже наверняка накрывали стол с чаем, сэндвичами и пирожными для следующей партии игроков. Сквозь легкую дымку виднелись трибуны, овальное поле казалось нарисованным, неподвижным, как открытка. Удар биты по мячу отзывался стуком метронома. Волчку подумалось, что весь этот летний день течет в темпе адажио. Расслабившись, сидел он в шезлонге, чувствуя, как его тело мягко тонет в брезенте. Он рассеянно водил пальцами по подстриженной траве, будто плавал в сине-зеленом бассейне. Где-то там, за городом, за полями сжатой пшеницы и ячменя, за глухими тропинками, которые вели из деревни в деревню, мир менялся с захватывающей дух быстротой. Но не здесь. Поле, здание клуба, деревья, само небо были в точности такими, как он помнил. Ничего не изменилось. В студенческие годы он всегда приходил посмотреть, как играют его друзья. Ему казалось, будто он и сейчас продолжает смотреть все ту же игру. Те же приглушенные крики на поле, тот же легкий шум сдержанных аплодисментов, даже те же игроки.

Где-то на зеленых полях прошлого молодой Волчок лениво подбрасывал крикетный мяч, и тот вращался в полете, словно ньютоново яблоко. Его согревало все то же солнце. Стоял такой же жаркий день. Внезапно над городом стали собираться облака. «Нужно уходить, — подумал Волчок, — а то холодает». Но понял, что не может поднять голову, не говоря уже о всем своем обессилевшем теле. Усталость последних нескольких дней поразила его внезапно и резко, совсем как коварный крученый мяч, пущенный молодым и сильным новичком, который ему ни за что не отбить.

Его остановившийся взгляд был устремлен на поле, мысли были далеко, руки, ноги, грудь и само сердце будто окаменели, его словно пригвоздили к стулу. Волчок смотрел вдаль. Так близко. Они были так близко друг к другу. Ее прикосновения, ее объятие. На короткий миг он вновь соединился с единственным существом, которое умело вызволить его из равнодушного мира, напомнить, что и у него кто-то есть, что и он с кем-то связан.

Снова его захлестнуло это невозможное, незаслуженное счастье. Счастье, от которого замирало сердце, оно пришло и не уходило. Неужели он проделал весь этот путь ради единственного краткого объятия, ради одного мимолетного взгляда дочери, которую он никогда не знал? Которую повстречал уже совсем взрослой, готовой выйти в мир навстречу своей жизни? Вполне возможно. Как это ни нелепо, но ему и не нужно было ничего, кроме этих двух вспышек непредвиденного счастья, что озарили конец его пути. Одинокий обломок снова почувствовал себя частью целого. Темная зелень поля, деревья вокруг, игроки в белой форме, зрители, здание клуба — все снова засияло, и сам он был двадцатилетний юноша, ему снова позволено выйти в жизнь, как в первый раз, и день не обманет его надежд, и все будет как надо. А сердце? Оно ведь может не выдержать и разорваться. От радости? Ну что ж, разве это не счастливый конец?

Матч закончился, игроки пошли пить чай. Волчок лежал с закрытыми глазами, губы шевелились, беззвучно, неспешно произнося три драгоценных слога, Мо-мо-ко. Он будто по кусочкам собирал мозаику, которую некогда неосторожно рассыпал, потому что был слишком молод и не понимал, что перед ним.

И вдруг чей-то голос окликнул Волчка:

— Профессор Боулер?

Волчок очнулся от забытья, поднял голову, силясь понять, не почудилось ли ему. Но там, на поле, на той самой разделительной линии, где однокашники окрестили его Волчком, стояла молодая японка в шерстяном свитере. Она смотрела на него с недоумением:

— Профессор Боулер? Это ведь вы?

— Да, да, я. — Волчок запнулся.

Она представилась, и он встал с неожиданной легкостью, почти вскочил, не ощущая тяжести собственного тела. Она звала его словно через туман, и он радостно откликнулся на ее голос.

— Мы встречались, помните? В Мельбурне. Я приходила к вам в университет.

— Да, — ответил Волчок и шагнул к девушке. Вблизи ее черты показались совсем знакомыми. И вот он встал прямо перед ней и закивал: — Конечно, конечно.

— Вы мне тогда очень помогли.

— В самом деле? — Волчок был польщен ее словами. — А что вы здесь делаете? Почему вы сюда приехали? Ведь это вы?

Вопрос удивил ее.

— Я здесь живу. Простите, мы здесь живем. Там мой друг играет, — Она улыбнулась. — Он у вас учился. И предупреждал меня, что с вами особенно не поспоришь.

— Так вы пришли проведать меня?

— Да. — Девушка посмотрела на собирающиеся облака и улыбнулась. — Пожалуй, мне пора.

— Да, — кивнул он, — в самом деле пора.

Она снова улыбнулась и пошла вдоль белой ограничительной линии поля, будто танцуя. Потом обернулась, оттянула рукав свитера и помахала. Ее голос растаял в звуках горна. Она смотрела по-детски неопытным и в то же время понимающим взглядом. Она прекрасно сознавала, какое произвела впечатление, невинная и всезнающая одновременно. Ее фигурка становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду. В третий раз за три недели она назвала Волчку свое имя, и в третий раз он тут же забыл его, он всегда забывал имена студентов.

К его ногам подкатился старый мяч. Легко и проворно, как юноша, Волчок нагнулся и точным движением поднял его с земли. Машинально начал подбрасывать и ловить на лету. Вверх-вниз, вверх-вниз. «Волчок, вот ты кто. Да, Волчок Боулер, так и будем тебя звать». Раздался звонкий смех его друзей. Они звали его. Волчок медлил, уже готовый последовать за их молодыми голосами и шагами, легкими как воздух, отправиться в будущее, где его наверняка ждала комната Момоко.

С мячом в руке Волчок вернулся к своему шезлонгу, снова сел и уставился на поле. Он подбрасывал мяч, вверх-вниз, вверх-вниз, вечерний свет таял, небо темнело, а его каменная грудь наполнялась какой-то усыпительной, почти сладостной болью. Спустились сумерки, игра кончилась, игроки молча покидали площадку. Вдруг мяч выпал у него из руки и покатился по траве. Тело тяжело обмякло в шезлонге. А три слога Мо-мо-ко все кружились вокруг него, а затем исчезли в сумерках. Равномерно стучавший с самого утра метроном внезапно умолк.

И только когда последний из игроков запер здание клуба и собрался уходить, кто-то заметил, что странный джентльмен в соломенной шляпе так и сидит у поля. Надо бы разбудить его, предложил кто-то, и двое игроков направились к спящему.

Сперва они негромко сообщили ему, что игра закончилась, но он не отозвался. Тогда один слегка дотронулся до него — безжизненная рука тяжело упала и свесилась из шезлонга. Все сбежались и обступили неподвижную фигуру, недоумевая, куда следует сообщить о случившемся.