Глава 1

Цирюльник слегка надавил на резиновый тюбик с пудрой, и легкое белое облачко осело на подбородке мистера Гарри Фабиана. Когда его кресло, щелкнув, снова встало в вертикальное положение, Фабиан наконец увидел свое лицо — отполированное до розового блеска и гладко выбритое, как у кинозвезды, отраженное двумя зеркалами, расположенными спереди и позади. Если какое-нибудь зрелище в мире и могло произвести на Гарри Фабиана большее впечатление, нежели собственное лицо, это был его же затылок. Он шумно выдохнул: «Ах!» — тем самым выразив глубокое удовлетворение.

— Ничто так не оживляет, как массаж, — сказал цирюльник.

— Это точно, — ответил Фабиан, а потом быстро добавил тоном человека, на которого вдруг снизошло озарение: — Слушай! А ведь из этого может получиться неплохая песенка. «Ничто так не оживляет, как массаж…» — пропел он на мотив последней строчки «Минни-попрошайки». — Понял? По-моему, неплохо! Да что там говорить, это просто супер! Такой мотивчик будут насвистывать на каждом углу. Сойдет для варьете. Парни будут напевать это своим девчонкам. Массаж… Ну, ты понимаешь, о чем я… — Фабиан ухмыльнулся.

— Очень красиво, сэр.

— Согласен. Вот так и появляются новые идеи. Посмотришь на тромбон и скажешь: «А музыка играет неустанно». А потом об этом запоет весь мир. А если оглянешься вокруг, сидя в таком месте, как это, то скажешь… ну, например: «Горячие полотенца». «Горячие полотенца, я в беде; о горячие полотенца, я в бе-де-е…» — пропел Фабиан на мотив «Черного кофе». — И все дела!

— Хотел бы я быть таким же умным, как вы, сэр, — проговорил цирюльник.

— Ну, ты ведь сам знаешь, как это бывает: либо у тебя есть талант, либо его нет. Проблема в том, что здесь много не заработаешь. На жизнь мне хватает, но настоящих денег и в помине нет — разве сравнить с тем, что я зарабатывал в Штатах? Здесь мне приходится надрываться как проклятому, чтобы заработать двадцать фунтов в неделю. А в Штатах я имел… ха, четыреста долларов в неделю, особенно не перетруждаясь.

— А чем занимались?

Фабиан подозрительно взглянул на цирюльника и негодующе хмыкнул:

— А ты как думаешь? Песни писал. Это и есть моя работа. Но здесь настоящими деньгами и не пахнет.

— Думаете вернуться назад?

— Ох не знаю.

— А долго вы там прожили, сэр?

— Десять лет.

— В Нью-Йорке?

— Да.

— У меня брат живет в Бруклине. А вы где жили, сэр?

— Слушай, я, по-твоему, намерен весь вечер здесь торчать? Побыстрее, а? У меня свидание.

— Бриллиантин, сэр?

— Нет, мусс. Ну-ка, пригладь вот здесь… Вот так: просто проведи другим концом расчески.

Гарри Фабиан встал, поправил галстук и придирчиво изучил себя с ног до головы. Это был маленький тщедушный человечек лет тридцати, чрезвычайно щуплый и узкоплечий. На тоненькой, как у ребенка, шейке сидела непомерно большая голова с копной тонких волос, уложенных, как у Джонни Вейсмюллера. Его бледное широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку, по форме напоминая клин. Он производил впечатление человека, который умеет ненавидеть. У него были разные глаза: левый, большой и водянистый, непрестанно мигал и блуждал, будучи не в силах сконцентрироваться на одном предмете, однако взгляд правого, того, что поменьше, был пронизывающим, сосредоточенным. Этот глаз был насыщенного голубого оттенка. Именно этим глазом он взирал на окружающий мир. Когда он хотел напугать, то просто закрывал левый глаз, сощуриваясь с таким усилием, что вся левая сторона его лица перекашивалась. Его носик был похож на воробьиный клюв, что в сочетании с запавшей верхней губой и выдававшейся вперед нижней челюстью придавало ему высокомерный и злобный вид — вид человека, который своего не упустит. Одевался он хорошо, даже слишком хорошо. В его подогнанном по фигуре костюме, тугом воротничке, галстуке, завязанном маленьким аккуратным узлом, словом, во всей его манере одеваться было что-то вызывающее. Казалось, все его тело излучало злорадство, олицетворяя победу над долгими годами беспросветной нищеты.

— Ну-ка, почисть хорошенько костюм, — сказал он, — ненавижу пыль. Кстати, что ты о нем думаешь? Я одно тебе скажу: одежда здесь стоит гроши. Взгляни на этот костюм. Сшит на заказ, и всего за девять фунтов. В Нью-Йорке за такой костюм мне пришлось бы выложить сотню долларов. Так сколько я тебе должен?

— Массаж, бритье, укладка — всего, значит, четыре шиллинга, сэр.

Гарри Фабиан шлепнул на стол пять шиллингов, да с таким видом, словно это были все двадцать.

Когда он ушел, один из помощников сказал:

— Не понимаю, отчего все янки так помешаны на массаже.

— Какой еще янки? — спросил цирюльник. — Он? Никакой он не американец.

— Нет? А что он там о себе говорил? Песни сочиняет?

— Да, такие же песни, как мой кот сочиняет по весне.

— А чем же он занимается?

Вместо ответа цирюльник написал на слегка запотевшем зеркале одну-единственную букву: «С».

— Кто бы мог поверить! — воскликнул помощник, стягивая белый халат.

Бом! — часы, щелкнув, пробили восемь. Один за другим начали закрываться магазины. Замерцала, загорелась огнями неоновых вывесок центральная часть Уэст-Энда. Подобно праздничному фейерверку, вспыхнули тысячи разноцветных лампочек. Поезда метро, стекавшиеся с окраин, выныривали из-под земли, словно полоски красной зубной пасты из тюбиков, выплескивая на платформы толпы людей, спешащих на вечерние спектакли. Переполненные автобусы с урчанием проносились по улицам. В вестибюлях кинотеатров негде было яблоку упасть. Варьете, словно гигантские пылесосы, всасывали в себя бесконечные очереди. В окнах домов загорался свет и опускались жалюзи. Бензин, масло, воск, электрический ток — все шло в ход во имя того, чтобы горел свет. А тем временем сумерки апрельского вечера постепенно сгущались, просачиваясь между уличными фонарями, заползая в подвалы домов, бросая черные тени под балконы и арки боковых улочек. Наконец захлопнулась дверь последней лавчонки. Только те места, где можно было выпить, поесть да развлечься, по-прежнему оставались открытыми, горя мертвенно-бледным светом и утопая в сигаретном дыму. На город надвигалась ночь.

Гарри Фабиан, не зная, как убить время, продирался сквозь самую толпу. Ему нравилось бывать на людях. Он уверенно вышагивал по улицам с видом человека, у которого в кармане водятся деньжата. Он остановился, чтобы взглянуть на рекламный плакат, на котором красовалась обнаженная дама. Внизу было написано: СОЛЯНЫЕ ВАННЫ БЕРНАРДА — ГАРМОНИЯ ВАШЕГО ТЕЛА. Гарри чиркнул спичкой о плакат, обозначив короткую черную линию на нужном месте и тем самым сделав картинку абсолютно непристойной, и пошел себе дальше, ухмыляясь.

— Что, если бы меня застукал полицейский, — пробубнил он себе под нос, — как бы он доказал, что я это нарочно сделал?

Чувствуя, что одержал маленькую победу над силами правопорядка, он с вызывающим видом попыхивал сигаретой, зажатой в зубах. В следующий раз надо непременно захватить с собою карандашик, подумал он, проходя мимо следующего плаката. На углу Рэтбоун-Плейс его окликнула проститутка:

— Привет, Гарри.

— Как дела, Мэри? — отозвался Гарри не останавливаясь.

Он торопливо пересек Оксфорд-стрит, задержавшись лишь у входа в зал игровых автоматов. Истратив двенадцать пенсов у одного из автоматов и выиграв зубную щетку в желтой целлулоидной упаковке, он, даже не взглянув на нее, прошел мимо позвякивающих и побрякивающих автоматов, окруженных сосредоточенными людьми, которые молча, с лихорадочной поспешностью запихивали монетки в щели; протолкался сквозь толпу, застывшую у «Ски-бол» в конце зала, и опустил монетку в щель автомата с недвусмысленным названием «Их медовый месяц».

— Посетите наш тир! Тир вниз по лестнице! Вниз по лестнице! — выкрикнул зазывала. Фабиан спустился вниз.

Внизу, в тире, где одинокая девушка боролась со сном над четырьмя видавшими виды винчестерами, Фабиан бросил на стойку шиллинг.

— Семь выстрелов, красотка, сдачи не надо. Просто хочу проверить, могу ли я еще попасть хоть во что-нибудь. В Штатах я выбивал девять из десяти с расстояния пятьдесят ярдов одним из таких вот винчестеров двадцать второго калибра, но сейчас глаз у меня уже не тот…

Бах! Бах! Подергиваясь, приплыла карточка с пятью пулевыми отверстиями в центре и двумя в молоке.

— Очень хорошо, — похвалила девушка.

— Отвратительно, — сказал Фабиан, — но я уже шесть лет не держал в руках пушки. Я, конечно, привык к калибру покрупнее — не могу избавиться от привычки низко прицеливаться. Черт! В Чикаго году эдак в двадцать седьмом мы бы показали тебе, что такое настоящая пальба. Знаешь, кто такой Багс Моран?.. Чикаго? Я-то прожил там большую часть жизни… Нет, я вышел из дела в самом расцвете сил. Может, это была трусость с моей стороны, но кому какое дело? Хайми Вайс не был трусом; Дион О’Банион не был трусом; Луис Элтери — тоже. Ну и что с ними стало? Где они теперь? Так кто смеется последним? Знаешь, как они называли меня? Тот, Кто Смеется Последним… Так вот, я оставил торговлю контрабандной выпивкой ради кино. Нет, я не актер. Черта с два. Я — продюсер. Я больше не участвую ни в каких грязных делишках.

— Наверное, это здорово — снимать фильмы, — вздохнула девушка.

Фабиан моментально уставился на нее своим маленьким правым глазом и задумчиво оглядел ее круглое свежее личико и упругие грудки. Потом ответил:

— Я, как только тебя увидел, подумал, что ты вполне фотогеничная. У тебя, конечно, нет того стиля, что у Гарбо или, скажем, у Дитрих, зато есть сексапильность и индивидуальность. А это гораздо важнее. Посмотри на Маргарет Салливан. В последнее время я занимался в основном музыкальным оформлением, но у меня есть контракты с самыми большими шишками в этом деле. Я и Голдвин, мы с ним неразлейвода, — с гордостью сказал Фабиан, — я в любой момент могу тебя с ним связать. Сделай пару снимков. Я еще зайду. Так ты не забудешь? Вот и хорошо. Увидимся.

И с этими словами Фабиан вышел на улицу.

А девушка заметила одному из салонных зазывал:

— Говорит, что устроит меня в кино! Он что, за идиотку меня принимает? Будто я не знаю, кто он есть на самом деле, — и, презрительно высунув язык, издала неприличный звук.

Тот, кто привык походя врать, зачастую сам искренне верит в собственную ложь. Ничто не сравнится с его по-детски наивной верой в то, что аудитория полностью ему доверяет. И получается, что он, стремясь надуть остальных, обманывает прежде всего себя. Фабиан неторопливо шагал по Черинг-кросс-роуд. Его самооценка не пострадала ни на йоту. Увидев, что уже почти девять, он прибавил шагу, направляясь в сторону главной улицы, Блумзбери, и свернул в один из бесчисленных проулков, которые, подобно мелким капиллярным сосудам, расходятся в разные стороны от основных артерий города. Там к нему подошел мужчина.

— Привет, Дюк, — сказал Фабиан.

— А! — отозвался человек по имени Дюк. Он был приземист и невысок, с пепельным лицом, словно он уже давно не видел дневного света. Мало того, его лицо, и без того грубоватое, носило на себе следы полузабытых стычек в глухих переулках. Тоненькая невыразительная ниточка плотно сжатых губ была похожа на царапину. В рассеянном свете уличного фонаря его глаза оставались в тени. Он разговаривал с Фабианом, практически не двигая губами, приглушенным тоном, выдававшим бывшего заключенного, по привычке прикрывая сигарету ладонью. Из его ноздрей выходил дым, но огонек сигареты был почти невидим.

— Как дела, Дюк?

— Хуже некуда.

— Ты на мели?

— Не то слово.

— На вот, держи. — И Фабиан сунул ему в руку пять шиллингов.

— Спасибо. Я этого не забуду, Гарри.

— Ты уже был в клубе?

— Я только что оттуда. Знаешь, что они сделали? Не пустили меня на порог.

— Неужели? — сочувственно проговорил Фабиан. — Да, неприятная история. А ты, случайно, не заметил там Фиглера?

— Нет. Они у меня еще попляшут. Я разнесу их грязный притон к чертовой матери.

— Не будь дураком, Дюк. Ты ведь не хочешь неприятностей с этой бандой, правда? Не пускают они тебя, ну и плюнь на них. Не бери в голову. И не исчезай: через день-два у меня, может, появится для тебя работенка.

— Спасибо, Гарри, век тебя не забуду.

Фабиан направился к двери с небольшой сияющей огнями вывеской «Международный Политический Клуб» и вошел внутрь.

Международный политический клуб был на первый взгляд вполне приличным и респектабельным местом. Там царила приглушенная атмосфера, словно на заседании какого-нибудь комитета. На стареньком вращающемся столике около двери помещалась огромная корзина, наполненная бумажными хризантемами, и стопка потрепанных старых номеров «Корнхилл Мэгэзин». На стенах висели портреты короля Эдварда VII, королевы Виктории и короля Георга V, гравюра призового Херефордского быка, хромолитография «Любишь меня, люби мою собаку», картинка с изображением маленькой девочки, сидящей на плечах у отца, и подписью «А я больше тебя», а также правила Клуба в массивной зеленой раме. Над правилами висело объявление:

Господа!

В Нашем Клубе Строго Запрещается Делать Ставки.

А чуть пониже — еще одно:

Запрещается Использование Телефона В Этих Целях.

В конце зала была расположена барная стойка со стеклянным ящиком для сандвичей. Некоторые полки были заполнены бутылками, с потолка свисала добрая дюжина огромных колбас: круглых, толстых, высохших и почерневших, запачканных бледными пятнами выступившего жира. Их перехваченные веревками тела были похожи на висельников, вздернутых словно бы в назидание остальным. Прямо под ними висело третье объявление:

Использование Непечатных Выражений Членом Клуба Влечет Немедленное Прекращение Членства Без Предварительного Уведомления.

Итак, судя по этому объявлению, сюда можно было смело привести свою чопорную бабушку.

И только лицо владелицы клуба слегка диссонировало с его степенной атмосферой. В этой женщине было что-то ужасающее. Достаточно представить себе посмертную маску Юлия Цезаря с губами, вымазанными ярко-красной помадой, и маленькими безжизненными глазами, смахивавшими на следы от пуль тридцать восьмого калибра, сплошной черной линией густых сросшихся бровей и копной непокорных черных волос, буйные пряди которых зловеще топорщились в разные стороны, подобно темному фонтану скопившейся злобы, вырвавшейся наконец из ее тугого корсета. Ее губы были ярко накрашены, и она сжимала их так плотно, что помада то и дело размазывалась. Это делало ее похожей на только что отобедавшего вурдалака, который забыл вытереть рот. Она была немногословна. Говорили, что она русская. Ее имя? Совершенно невероятное: Анна Сибирь.

— Джин, Анна? — спросил Фабиан.

— Спасибо.

— А я возьму «Хейг». А! Вон человек, которого я ищу. Анна, еще один «Хейг» для мистера Фиглера. Эй, Фиглер!

Международный политический клуб служил своего рода нейтральной территорией для встреч представителей так называемого «малого бизнеса» и криминального мира. Кем можно было считать Фиглера? Трудно сказать. Безусловно, он был деловым человеком. Но само понятие «бизнес» достаточно расплывчато и вместе с тем маловразумительно. Уж слишком много предпринимателей называют бизнесменами — до тех пор, пока их не выведут на чистую воду; потом они разом превращаются в жуликов. И в то же время слишком многих бизнесменов обзывают жуликами почем зря, пока не выяснится, что они не более чем простые предприниматели. Фиглер не принадлежал к какому-либо определенному классу. Говорили, что в делах он безупречен. Но, несмотря на это, было доподлинно известно, что его «бизнес» достаточно странен. Он был одним из тех вездесущих типов, которые все обо всех знают, всюду успевают, всегда в курсе событий, цен, новостей, фактов; которых невозможно ни разозлить, ни ошарашить, ни разочаровать; которые неуместны в любом обществе. Таким был Фиглер. Его деятельность была поистине многообразной. По натуре это был типичный деляга-посредник, живущий на проценты, комиссионные (в том числе и при незаконных сделках), доли с продаж, мелкие подачки от продавцов, — человек, который приходит в этот мир с пустыми карманами, но чей зоркий глаз и хорошо подвешенный язык позволяют ему зарабатывать деньги без особых усилий. Фиглер мог без труда найти покупателей и продавцов практически на любой товар: чистый ли, грязный, не важно. Он обладал настойчивостью и непрошибаемым нахальством настоящего торгаша: если его вышвыривали в дверь, он проникал в окно. Он не знал, что такое «нет». Не родился еще такой человек, которому было бы под силу оскорбить его: если его называли ублюдком, он отвечал, пожимая плечами: «Возможно». От него отскакивали любые насмешки. Благодаря этим качествам он зарабатывал себе на жизнь (умение заговаривать зубы клиентам, личностные качества или внешние данные были здесь ни при чем). Его рыхлому, словно перебродившее тесто, телу было явно тесно в черном костюме в узкую полоску: длинное туловище, поддерживаемое коротенькими кривоватыми ножками, выгнутая спина, покатые плечи, округлое брюшко и лицо, по цвету и форме напоминавшее гренку с сыром. Чтобы представить себе его манеру разговаривать, нужно просунуть язык между зубами, зажать нос, наполнить рот слюной и попытаться произнести: «Конец — всему делу венец». Он страдал жутким насморком, сопровождавшимся катаром верхних дыхательных путей. Он денно и нощно сморкался, но так и не мог прочистить нос. Голдсмитовых крестьян изумлял школьный учитель, а вы бы изумились Фиглеру — как в таком крохотном носу может помещаться столько слизи? Дышал он с большим трудом, выпуская воздух с яростным храпом, чтобы ухватить хоть чуть-чуть воздуха, прежде чем произойдет очередная закупорка. Только так ему удавалось спасать себя от неминуемого удушья.

— Привет, Гарри, — проговорил Фиглер.

— Я тебя повсюду искал.

— А что случилось?

— Хотел поговорить. У меня есть предложение, и я думал, это может тебя заинтересовать.

— Какое предложение, Гарри?

— Что ты пьешь? Допивай и пропусти еще стаканчик.

— Нет, спасибо. Мне хватит. Так что ты задумал, Гарри?

— Слушай меня внимательно, Фиглер: я буду предельно краток. Борьба без правил.

— Борьба без правил? А что, неплохо. Дает хорошие деньги, особенно реклама.

— Реклама? Неужели ты думаешь, меня это волнует? Я все выяснил. Тут еще можно неплохо погреть руки.

— А ты хоть знаешь, в чем суть дела?

— Не такой я дурак, чтобы соваться в дело, не зная, в чем его суть, Фиглер. Что, скажи на милость, мешает мне организовать парочку поединков? Я хочу взять тебя в долю.

— Почему меня?

— Ну, во-первых, я знаю, что тебе можно доверять; во-вторых, у тебя как-никак котелок варит. А в-третьих, ты можешь вложить в это дело деньги.

— Да-а?.. Мм… И во сколько, думаешь, все это обойдется?

— Двести фунтов.

— А у тебя разве не найдется двухсот фунтов?

— Слушай, Фиглер, у меня сейчас не очень хорошо идут дела. Месяц выдался не слишком удачный. Долгов скопилось много. Откровенно говоря, я сглупил. Сначала на бегах кучу бабок просадил. Потом на стадионе «Кристалл» Йош Громила нагрел меня на добрых девяносто фунтов. Это меня здорово подкосило.

— Значит, хочешь, чтобы я вложил в это дело все двести фунтов? Так?

— Дело верное, Фиглер. Твои денежки окупятся на тысячу процентов.

— Слушай, Гарри, я не очень-то верю в тысячу процентов.

— Слушай, Фиглер, зачем оставаться в дураках?

— Может, я и дурак, Гарри…

— Послушай меня хоть минутку. Я знаю эту кухню как свои пять пальцев. Завтра могу начать. Посмотри, какие деньжищи огребает с этого дела Белинский. Неужели для других не найдется места? Самое важное здесь — подходящий зал и знаменитое имя на афише. Все остальное — ерунда. Я подыскал два неплохих зала. Завтра они будут моими. О билетах я знаю все. Есть у меня один парень: он работает на Белинского, а заодно делает мне рекламу. Борцов раздобыть тоже не проблема. Я их всех знаю. Нам понадобятся спортзал и маты. Команду сколотим из собственных ребят. Смекаешь? Мы их, сволочей, свяжем по рукам и ногам долгосрочными контрактами! Добрая сотня ребят только рады будут этим заниматься…

— Может, ты и прав. А ты уверен, что найдется добрая сотня зрителей, готовых с радостью выложить собственные денежки, только чтобы посмотреть, как эти ребята мутузят друг друга?

— Слушай меня, Фиглер. Я знаю о борьбе все, а ты ничего. Это фуфло чистой воды. Скажи мне, что английская публика знает о борьбе? Они ее никогда не видели и не хотят видеть. Им кажется, что это слишком скучно. Они не готовы к тому, чтобы смотреть настоящую борьбу. Из всех борцов они слышали только о Гакеншмидте. Они понятия не имеют о том, что такое первоклассная борьба — для них это пустой звук. Они не заплатят ни гроша за то, чтобы посмотреть греко-римскую борьбу, или дзюдо, или кетч; им подавай кровь, болевые приемы, что-нибудь в этом роде. А я тебе вот что скажу: любого неотесанного грузчика можно этому научить. Слушай. В Римском клубе был один парень по имени Кропмен. Приведу тебе это как пример. Он был классный борец, в континентальном стиле — лет двадцать, наверное, учился разным захватам. И что вышло? Его дружно освистали. «Дайте ему пару подушек, пусть пойдет поспит!» — вот что они говорили. Его осмеяли и буквально вытолкали с ринга. Но на той же афише значился парень по имени Черный Душитель, и все они, едва завидев его, заревели от восторга. А теперь послушай, Фиглер: я могу рассказать тебе кое-что о Черном Душителе. Три месяца назад он был никто: ниггер-кочегар на торговом суденышке с Ямайки. Борьба? Не смеши меня! Он знает только две вещи: прямой захват и удар локтем. Все остальное время он орет, плюется, кусается, лягается, как умалишенный, — и публика на это покупается. Им это нравится. Женщины прибегают специально, чтобы на него посмотреть. Облепляют ринг, как мухи, и подпрыгивают от возбуждения, словно сидят не на стульях, а на горячих кирпичах. А Белинский подобрал его в кафе, где собираются черные, и в тот же вечер его имя было на афише. Ему пришлось взять взаймы пояс и спортивные трусы и бороться босиком. А теперь? Черный Душитель! Да, Фиглер, ни черта ты не понимаешь в том, как готовить чемпионов. Я и…

— Слушай, Гарри, уймись. У меня нет лишних двухсот фунтов, чтобы так просто выбросить их на ветер. Ты же знаешь, я всегда готов рискнуть. Но я не финансист.

— Знаю, Фиглер. Знаю, что ты человек деловой, и хочу, чтобы ты мне помог.

— Кстати, я и сам подумывал о том, чтобы тренировать борцов. Зачем мне одалживать деньги, чтобы другие этим занимались? Если ты сможешь вложить в это дело сотню фунтов, я, так и быть, раздобуду вторую. И если я соглашусь в этом участвовать, у нас будет общий счет, пятьдесят на пятьдесят.

— Обещаешь?

— Я пока еще ничего не обещаю. Видишь ли, Гарри, я давно уже взял за правило не вступать в деловые отношения с людьми, которым нечего терять. Найди сто фунтов. Покажи их мне, и я с радостью войду в дело.

— Значит, вложишься?

— Конечно.

— Думаю, что смогу раздобыть сто фунтов, — сказал Гарри.

— Так вот, раздобудь их в течение недели. Если через неделю ты не сможешь найти деньги, я выхожу из игры.

— Ох, Фиглер, имей совесть!

— Неделя. Я не желаю терять время попусту.

— Господи, Фиглер, всего неделя!

— Ну, Гарри, мне пора. Увидимся завтра или послезавтра. Желаю удачи. Пока, Гарри. Так не забудь.

С этими словами Фиглер покинул клуб, а Гарри сидел неподвижно, покусывая верхнюю губу.

— Неделя, — бормотал Фабиан. — Господи, всего одна неделя!

 

Глава 2

К столику Фабиана подошел человек и сел напротив.

— Кого я вижу! Сам мистер Кларк! — воскликнул Фабиан.

— Добрый вечер, Фабиан, — сказал мистер Кларк, — по-моему, я вам кое-что должен.

— Это не к спеху.

— Давайте покончим с этим сейчас, — возразил мистер Кларк, доставая бумажник и вытягивая оттуда пятифунтовую банкноту, — пять фунтов, если мне не изменяет память? Предпочитаете купюры помельче?

— Все едино, — отвечал Фабиан, — деньги есть деньги. Те ребята остались довольны?

— Вполне.

— Много им пришлось заплатить?

— Столько, сколько я и ожидал.

— За пять фунтов на брата эти ребята готовы на все.

— Правда? Мне верно еще понадобятся такие молодчики.

— Ну, мистер Кларк, я помогу вам, и недостатка в этих ребятах не будет. Боюсь только, что вид у них будет как у настоящих оборванцев.

— Пусть выглядят как угодно — мне все равно. Лишь бы они были неженатые. А об остальном я позабочусь.

— Кому достался грек? Луизе?

— Другой. Вы ее не знаете.

— Так или иначе, ей есть о чем беспокоиться. Муж есть муж. Но послушайте, мистер Кларк, — тот, другой парень, ирландец…

— И что же?

— На вашем месте я бы приглядывал за ним. Он вполне может что-нибудь учудить.

— Что, например?

— Ох, не знаю… Но похоже, он из тех, кто на это способен, но вам-то такие фортели ни к чему.

— Полагаю, — проговорил мистер Кларк ледяным тоном, — что у меня хватит ума самому во всем разобраться. Люди, которые имеют со мной дело, выполняют свои обязанности и получают свою долю. Ни больше ни меньше. Я уже сказал вашему ирландскому другу, что любые… фортели будут совершенно неуместны с его стороны. У меня на это нет времени. Я деловой человек.

Мистер Кларк разговаривал приглушенным голосом с выдержанными интонациями, четко выговаривая слова. Его тон был безупречно холодным. Он говорил так, словно не хотел, чтобы его услышали. На его лице была написана холодная сдержанность. У него были крепко сжатые губы семейного адвоката — надежное хранилище тайн, пуленепробиваемый сейф, запертый на двойной замок длинной квадратной челюстью. Его лицо было абсолютно симметрично. По лбу и подбородку пролегали две вертикальные морщины, напоминавшие следы некой центральной оси, вокруг которой с математической четкостью была выстроена его голова. На гладком лице оливкового цвета сияли большие темные глаза — четко вырезанные, почти без век, с сосредоточенным взглядом. Его можно было принять за студента-богослова, оставившего семинарию ради науки. В его манере одеваться было что-то от священнослужителя: черный пиджак прямого покроя, узкие брюки, двухдюймовый воротничок, ботинки на толстой подошве. Но в самой середине его темного галстука торчал маленький, однако невероятно изысканный бриллиант. Мистер Кларк имел весьма отрешенный вид. Как он жил? Его компаньоны ни за что не сказали бы, а полиция, которой тоже было кое-что известно, не имела достаточных доказательств. В полицейских отчетах его имя фигурировало в связи с торговлей «белыми рабынями» и наркотиками. Ходили слухи о его причастности к кражам драгоценностей и других не менее фантастических вещах. У него был кабинет неподалеку от Грейт-Мальборо-стрит. На медной табличке было написано: Артур Майо Кларк, комиссионер. Полки были забиты книгами по юриспруденции. В его приемной толпился самый разный народ: иногда жестоко избитые, но всегда непотопляемые парижские проститутки; иногда — неуклюжие деревенские девицы, непременно со здоровым цветом лица, в обнимку с огромными картонными чемоданами; или мрачные итальянцы с руками в карманах; или господа космополитической наружности в американских пальто, немецких шляпах, бельгийских перчатках, французских туфлях и австрийских галстуках, сжимающие в руках элегантные чемоданы из воловьей кожи, пестрящие наклейками из отелей со всего мира; или чистенькие пожилые господа, чей вид излучал безупречную респектабельность; или мальчики из церковного хора с явным излишком пудры на щеках; или узколобые киприоты с двойными подбородками; или какие-то человекоподобные существа с жуткими лицами, на которых были написаны все людские пороки. С чем они приходили к мистеру Кларку и о чем говорили, оставалось тайной. Каждый вечер ровно в семь он покидал свой кабинет. Из щелей выползали мыши и принимались подозрительно обнюхивать окурки сигар и сигарет, рассыпанные на полу приемной, — всем знакомые «Плейерз», заморские «Житан», «Тоскани», «Македония», «Кэмел» и «Лаки Страйк». На улице мистер Кларк смешивался с толпой и, прежде чем отправиться спать, улаживал кое-какие дела в самых неожиданных местах.

— Да, конечно, — проговорил Гарри Фабиан, которому в его присутствии становилось очень непросто управлять своим упрямым левым глазом, — конечно, конечно. Нам не нужно никаких фортелей. А насчет того ирландского парня — я просто подумал, вам не мешало бы знать, вот и все.

— Знаю, — отвечал мистер Кларк, раздвинув губы в едва заметной улыбке и показав два безупречных зуба, — и я вам очень обязан. Что будете пить?

— Немного виски.

— Анна! Большую порцию «Хейга» мистеру Фабиану, а мне — маленькую пива.

— Послушайте, мистер Кларк, — проговорил Фабиан с серьезным видом, — я хотел поговорить с вами об одном предложении. Вы не могли бы одолжить мне сотню фунтов? Через два месяца я верну вам сто пятьдесят. Я…

— Просто одолжить тебе сотню фунтов… мм?

— Да, но я верну вам сто пять…

Мистер Кларк покачал головой.

— Не можете? — спросил Фабиан.

— Не могу. Приведи мне завтра сорок неженатых мужчин, а послезавтра я дам тебе двадцать банкнот по пять фунтов, — сказал мистер Кларк.

— Сорок! Черт! Я что, брачное агентство, что ли? Клянусь Богом, мистер Кларк, у меня тут горящее предложение.

— А что, Зои не может раздобыть тебе денег?

Фабиан пожал плечами.

— Может, еще выпьешь, Фабиан?

— Нет.

— Даже по маленькой?

— Нет.

— Так что там у тебя за предложение?

— Вольная борьба. Борцовский клуб. Дело верняк…

— Да, но боюсь, это не по моей части. Но я желаю тебе всяческих успехов. — Мистер Кларк вежливо кивнул, отхлебнул пива и отставил стакан. — Уже половина одиннадцатого. С тобой время летит незаметно! Прошу меня извинить. Спокойной ночи.

— Скряга, — громко пробормотал Фабиан. Если бы в тот момент кому-нибудь вздумалось читать его мысли, он прочел бы следующее: «Сотня фунтов! О черт, черт, черт! Сотня фунтов. Сотня фунтов. Чер-р-рт! Зои просто обязана их раздобыть. А не то я ей шею сверну. Она должна их раздобыть».

Он втянул нижнюю губу, резко встал, так что его стул отлетел назад, и покинул Международный политический клуб.

Гарри Фабиан шагал теперь, не срезая углов, как человек, четко осознающий цель. Цок-цок-цок — стучали его маленькие твердые каблучки, в то время как он, рассекая ночной туман, направлялся на юг, в сторону своей квартиры на Руперт-стрит.

Фабиан обожал подслушивать и подглядывать через замочную скважину; можно сказать, что соглядатайство было его призванием. Подходя к своей квартире, он старался ступать неслышно. Крадучись, как кот, Фабиан поднялся по лестнице и пересек коридор, а приблизившись к двери, остановился и прислушался. Затем осторожно повернул ключ в замке, бесшумно закрыл за собой дверь и снова прислушался. Убедившись, что он в квартире один, вошел в расположенную рядом со спальней маленькую гостиную и надел пальто, висевшее за дверью. Но, едва он повернулся, чтобы уйти, в коридоре раздался звук приближающихся шагов. Фабиан был в своем роде экспертом по распознаванию шагов: он сразу узнал перестук каблучков кубинских туфелек Зои, заглушавший более тяжелые и медленные шаги незнакомых мужских ног. Он проскользнул обратно в гостиную, запер дверь и потушил свет — как раз за секунду до того, как ключ Зои загремел в замке. Он тихо ждал в темноте. Зои, как обычно, проводила своего гостя прямо в спальню. Фабиан услышал ее голос: «Погоди, я зажгу свет… Входи, дорогуша».

Стены квартиры были тонкими, но недостаточно тонкими для Фабиана, который, обладая пытливым умом, любил быть в курсе всего, что происходит вокруг. С этой целью он тайно проделал в стене три или четыре отверстия, просверлив их в темных участках рисунка обоев, так что Зои не догадывалась об их существовании. Через эти отверстия Фабиан мог незаметно подглядывать и подслушивать то, что не предназначалось для посторонних ушей. Он приложил свой зоркий правый глаз к отверстию и заглянул в спальню.

Маленькая комнатка, оклеенная обоями в китайском стиле, освещалась дешевой стандартной лампой, которая отбрасывала зубчатую желтую тень. На полу лежал желто-синий ковер в псевдокитайском стиле. Широкий двойной диван с ярко-синим покрывалом, украшенным розовыми бутонами; платяной шкаф; туалетный столик, заваленный расческами, сломанными пульверизаторами и дешевыми безделушками — такие, как правило, можно выиграть на рождественской ярмарке; распятие.

Зои стояла у лампы и снимала шляпку.

Это была красивая девушка с пышными до неприличия формами, словно индийская статуя; одна из тех девушек, чьи груди, сформировавшись к пятнадцати годам, под влиянием влажной атмосферы избыточного эротизма быстро обвисают, словно помидоры в теплице. Теперь, в двадцать три года, Зои находилась в зените своего физического развития: мужчины, которые не знали ее по имени, упоминали о ней не как о «девушке с черными вьющимися волосами» или как о «смуглой девушке с родинкой на подбородке», а как о «девушке с бюстом». Никем не видимый Фабиан смотрел ей прямо в глаза. «Какая женщина! — подумал он. — До чего же многого она могла бы достичь, не будь она такой размазней!» И правда: вблизи, в свете лампы, Зои казалась необыкновенно прекрасной, но, когда она повернулась к своему спутнику, у нее обнаружился совершенно безвольный профиль — профиль женщины, у которой менструальный цикл преобладает над разумом.

Ее спутник, напротив, принадлежал к числу тех мужчин, глядя на которых едва ли придет в голову мысль о сексе, — робких джентльменов, чья врожденная респектабельность заменяет им мужественность. Войдя в спальню, он снял шляпу. Фабиан мог хорошо разглядеть его лицо — очень бледное, костлявое, которое вдобавок удлиняла лысина на макушке. Остатки волос на его голове были какого-то неопределенного цвета, равно как и тоненькие брови и аккуратно подстриженные усики. У него было абсолютно неприметное лицо — в Сити за время десятиминутной прогулки можно встретить сотню таких лиц, встретить и тут же позабыть, но в лице этого господина было что-то особенное, могущее заставить вас обернуться ему вслед. Его лицо выражало крайнюю степень несчастья, безысходную, унылую, смиренную скорбь. Казалось, будто бесконечные потоки слез проточили глубокие черные тени под его глазами. Вода камень точит — что уж там говорить о несчастном маленьком человеке! «Этот тип выглядит так, словно потерял пятерку, а нашел пенни» — такое определение дал ему Фабиан, глядя в дырочку в стене.

Фабиан без особого интереса разглядывал простое серое пальто, фетровый котелок и тугой воротничок. Он уже встречал людей подобного типа в этой спальне — мужчина из пригорода, которому хорошо за сорок, скрытный, осторожный, напуганный чем-то до смерти, кормилец семьи, зарабатывающий около четырехсот фунтов в год, женатый вот уже двадцать пять лет, уставший от равнодушия жены, охваченный любовным жаром столь непреодолимым, как внезапное желание покончить с собой, и вследствие этого оказавшийся в спальне наедине с проституткой. Фабиан в темноте скорчил презрительную гримасу: он прекрасно знал, что сейчас произойдет. Маленький человек ляжет и обнимет Зои трясущимися руками, а потом вспомнит ужасные истории, которые он слышал о шанкре и параличе, окажется ни на что не способным, начнет извиняться, скажется усталым, положит на стол деньги и сбежит…

Зои включила радио. Из-за стены донесся голос солиста танцевального ансамбля: «Я от счастья сам не свой, словно я богач какой…» Зои пританцовывала по комнате, стаскивая платье. Наконец она осталась в одних черных кружевных панталонах. Фабиан одобрительно кивнул. Но гость, не снимая пальто, сидел на краю дивана.

— Знаешь, — сказала Зои, — ты мне, пожалуй, нравишься. У тебя хорошее лицо. Потанцуем?

— Нет, спасибо, — ответил гость. — Я… на самом деле я пришел сюда вовсе не за… Не за этим. Я не хотел… ничего делать. Мне просто было одиноко. Ты ведь не обидишься, правда? Ты… Ты мне понравилась, и я… я подумал, что ты не будешь возражать… если мы полчасика побудем вместе — просто тихонько посидим.

— Вот так фокус! — удивленно проговорил Фабиан.

— Ох бедняжка! — Зои сочувственно покачала головой. — Еще бы я стала возражать. Мне очень жаль, что тебе одиноко, дорогуша. Так ты хочешь, чтобы мы просто посидели и поговорили? Выключить приемник?

— А ты не против?

Раздался щелчок, и певец замолчал.

— Ты неважно выглядишь, — сказала Зои. — Что с тобой стряслось?

— Ничего — я просто не спал.

— Почему?

— Не знаю.

— Так недолго и заболеть. Разве можно не спать? Слушай, я вот что придумала — забирайся-ка в постель и поспи полчасика, а я лягу рядом и буду с тобой разговаривать. Ну что?

— Это очень мило с твоей стороны, но я лучше посижу, спасибо.

— Хочешь, я тебе чаю приготовлю?

— Нет, спасибо. Но с твоей стороны было очень мило мне это предложить. Я очень тронут.

Зои не нашлась что ответить, и на минуту в комнате повисло неловкое молчание. Наконец маленький человек спросил:

— Ты здесь давно?

— Два года.

— Ну и как у тебя… идут дела?

— Неплохо.

Гость показал на фотографию Фабиана на каминной полке и спросил:

— А это кто?

— Один мой друг. Он пишет музыку.

— Правда? Мм… А ты давно этим занимаешься?

— С девятнадцати, около четырех лет.

— А тебе это нравится?

— Ну, не знаю… Это не так уж плохо. А знаешь, я тебя здесь видела много раз в последнее время и все думала, кто ты такой, — сказала Зои, — одна моя подруга решила, что ты детектив, но я-то знала, что ты никакой не детектив. Но я подумала: забавно, что такой, как ты, ошивается ночью по таким паршивым местам. Скажи мне, что случилось? Дома неладно или что?

— Да нет. Просто одиночество. Забавная история.

— Расскажи.

— Я бы тебе рассказал, но…

— Ну, если это секрет, можешь не рассказывать. Просто ляг и отдохни. О Боже! Похоже, тебе это и впрямь нужно.

— Знаешь, а ты очень добрая. Я чувствую, что могу тебе доверять.

— Конечно можешь. Я буду молчать как рыба.

— Ну, видишь ли, дело вот в чем… Я женат.

— Но твоя жена тебя не понимает.

— Ничего подобного. Я женат уже больше двадцати лет и очень счастлив. Но некоторое время назад моя жена заболела.

— А что с ней?

— У нее рак.

— Такого и врагу не пожелаешь, — проговорила Зои.

— Видишь ли, я бактериолог.

— Чего?

— В общем, я работал на одну компанию, которая производила дрожжи. Это была ночная работа — ферментация и тому подобные вещи…

— Должно быть, это интересно.

— Да… Но, вскоре после того как жена заболела, моя компания слилась с другой, и я потерял работу. А в моем возрасте, учитывая специфику моей деятельности, найти другую работу не так-то просто.

«Господи Иисусе! Неужели этот червяк хочет сказать, что у него нет денег?» — подумал Фабиан.

— И что же ты сделал? — спросила Зои.

— Моя жена сейчас в частной лечебнице. Ей немного осталось. Она всегда была такая мнительная. Какая-нибудь неприятность могла на неделю выбить ее из колеи. Мне не хотелось отравлять последние месяцы ее жизни, и я не сказал ей, что потерял работу. Я продолжал делать вид, что каждый вечер ухожу на работу, а по утрам возвращаюсь домой. Потом к нам переехала ее сестра, чтобы следить за домом, и я был вынужден продолжать эту игру.

— А сестре ты не мог сказать правду?

— Она бы все разболтала. Так что каждый вечер я ухожу на работу, а каждое утро возвращаюсь домой и раз в неделю приношу домой конверт с зарплатой. Я беру эти деньги из своих сбережений.

— А разве тебе не назначили пенсию?

— Нет, мне только выплатили годовую зарплату в качестве компенсации. К тому же мне удалось кое-что скопить. Мы с женой никогда не были расточительными. Мы всегда жили в достатке, но не сорили деньгами. Кино раз или два в неделю. Раз или два в год, например на годовщину нашей свадьбы, мы надевали вечерние туалеты и отправлялись в театр, а потом ужинали в каком-нибудь ресторане, заказывали бутылку вина и слушали джаз-оркестр. Никакой роскоши. Нам было очень хорошо. Знаешь, когда жену называют твоей половиной, в этом что-то есть. Если двое людей долгое время счастливо живут вместе, они и в самом деле становятся одним целым. И если попытаться разъединить их…

— Ах ты бедняжка! — вздохнула Зои. Ее глаза наполнились слезами. От нахлынувших чувств она взмахнула ресницами, и слезинка упала прямо на ее голую правую ляжку.

— Вся беда в том, — сказал маленький человек, — что мне нужно как-то убить время. Я никому не могу доверять.

— А у тебя есть друзья?

— Таких, с кем я мог бы поговорить по душам, нет. Я всегда держался особняком. Я вынужден проводить время среди незнакомцев — среди тех, кто ведет ночной образ жизни. Я не смею пойти в места, где может оказаться кто-то из моих соседей. Так что я вынужден ходить туда, где ты меня видела.

— А почему бы тебе не снять где-нибудь комнату?

— Просто потому, что я не могу быть один. Моя жизнь и без того разбита. Я не могу спать, ничего не могу делать. Я могу только бесцельно бродить.

— А ты не можешь сказать, что тебя перевели на дневную работу?

— Могу. Но это вряд ли что-нибудь изменит. Я не могу спать по ночам. Днем я могу показываться в нашем квартале, и мне не так тяжело. Но ты и представить себе не можешь, как тошно быть одному, особенно сейчас, ночью. Нет, нет, я должен упокоить ее с миром, а потом — будь что будет. Бедная женщина, она и так настрадалась из-за этой болезни.

— Сестра твоей жены, должно быть, порядочная стерва.

— Она очень злая женщина. Это так мило с твоей стороны, что ты все это слушаешь. Я так тебе благодарен, правда…

— Знаешь, я думаю, что ты ужасно милый, — сказала Зои. — Не бойся меня. Расслабься. Знаешь, ты приляг и отдохни немного. Хотя бы четверть часа. Это пойдет тебе на пользу: ты неважно выглядишь.

— Нет, я не могу отдыхать.

— Хочешь, я выйду и куплю тебе что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо: я и так слишком много пью в последнее время. — И с этими словами он благодарно погладил ее по ноге, но, внезапно осознав, что делает, быстро отдернул руку.

По другую сторону стены Фабиан улыбнулся во весь рот.

— Так здорово, что я могу с тобой поговорить, — сказал маленький человек, — прямо на душе полегчало. Может, это и пустяки — совсем не то, что признаться в преступлении, например, но для меня это так много значит. Я просто не осмеливался сказать никому из знакомых. Может, это глупо, но я просто не мог. Спасибо. Я так тебе благодарен. Я тебя больше не потревожу. Через минуту я уйду…

«Господи! Похоже, тут пахнет настоящими деньгами!» — подумал Фабиан, пораженный новой неожиданной идеей. Он сжал кулаки во тьме и гневно взглянул на Зои сквозь просверленное отверстие. Ему хотелось заорать: «Спроси у него адрес, дура!» Он задрожал от азарта.

— Куда ты теперь? — спросила Зои.

— Не знаю. Может, выпью где-нибудь чашку кофе… — Он запустил два пальца в нагрудный карман и достал оттуда три фунтовые банкноты. — Спасибо. Пожалуйста, возьми. Я и так отнял уйму твоего драгоценного времени.

— Нет, не надо, — сказала Зои. Она оттолкнула деньги и, повинуясь внезапному порыву, поцеловала его в лоб.

Фабиан скрежетал зубами во тьме.

— Нет, я настаиваю, — проговорил маленький человек, — это подарок. Не вознаграждение, а подарок. Купи себе шляпку или еще что-нибудь. Ты очень милая девушка. Я снова приду к тебе, если позволишь. Благослови тебя Бог! Спокойной ночи!

«Чер-рт! — Фабиан рвал и метал. — Какой я дурак, что не выскользнул отсюда на пять минут раньше! Я бы уже ждал его снаружи!»

— Подожди, — сказала Зои. — Дай-ка я поправлю тебе галстук. У тебя какой-то пух на пальто — дай-ка я почищу…

Фабиан больше не мог это слушать. Он отпер дверь, выбрался из гостиной и бесшумно отворил входную дверь. Он умел беззвучно закрывать двери: он выскользнул из квартиры, словно тень, и устремился вниз по лестнице.

— Спасибо тебе, Господи! — сказал Фабиан, который был не чужд религиозных убеждений.

На улице лило. Фабиан застыл у парадного, делая вид, что пережидает дождь.

Стена дождя отражалась в желтоватом свете уличных фонарей. Сопровождаемый порывистым восточным ветром, дождь косо обрушивался на землю под углом, словно желая раз и навсегда смыть всех паразитов, ползающих по лицу бьющегося в лихорадке Города, не ведающего ни усталости, ни покоя.

Маленький человек спустился по лестнице и зашагал прочь.

Фабиан поднял воротник пальто и последовал за ним.

 

Глава 3

В любое другое время суток Фабиан намертво приклеился бы к маленькому человеку — тихо и незаметно, будто его собственная тень. Но в этот час как раз закрывались театры, и из освещенных вестибюлей валили толпы, наводняя тротуары и мешая движению. Улицы разом почернели от пешеходов: они штурмовали пригородные автобусы, устремлялись ко входам в метро, бегом спускались по лестницам. Город пустел. На Риджент-стрит и Шафтсбери-авеню транспортные потоки становились все более плотными, и на улицах возникали пробки. На запруженных автомобилями авеню, едва дождавшись красного или желтого сигнала, оглушаемые ревом тысяч двигателей, мужчины и женщины быстро перебегали от светофора к светофору по пешеходным дорожкам. На улицах царила паника: поневоле приходила в голову мысль о Содоме, пораженном ударом молнии. На Руперт-стрит, до отказа забитой автомобилями, вереница нетерпеливо подрагивающих машин застыла в ожидании зеленого сигнала светофора. В мутновато-красном неоновом свете уличных огней «Крайслер» нежно подталкивал «Остин», а «Моррис» дышал в спину «Форду», словно эта дождливая весенняя ночь пробудила в них жуткие, доселе дремавшие инстинкты. Такое, пожалуй, только в кошмарном сне может присниться — совокупление задыхающихся железных монстров в каменных джунглях.

Маленький человек, сопровождаемый продирающимся сквозь толпу Фабианом, дошел до Шафтсбери-авеню и ступил на мостовую. Но стоило Фабиану добраться до обочины, как загорелся зеленый свет, и поток машин, неистово сигналя и газуя, устремился по направлению к Пикадилли. Фабиан стоял, закусив верхнюю губу и выпятив челюсть. Его профиль в огнях фонарей походил на осколок разбитого стекла. Он наблюдал за тем, как маленький человек переходил улицу. Вот темно-серое пальто замаячило на противоположной стороне, и через секунду толпа поглотила его.

Город проглотил маленького человека, подобно тому как гиппопотам проглатывает муху, и никто из простых смертных не отважился бы искать его в лабиринтах ночных улиц. Но Гарри Фабиан, родившийся в трущобах и выросший среди сточных канав, сведущий в непростой географии ночного мира и знавший каждый закоулок в Уэст-Энде, не собирался сдаваться. Это был удивительный человек: долгое пребывание в городе развило в нем поразительную интуицию. Я уже упоминал о его даре распознавать шаги; подобным же образом, повинуясь какому-то необъяснимому наитию, он мог совершенно спокойно определить по выражению вашего лица, сколько денег вы обычно тратите, какой ресторан или кафе обычно посещаете. Лондон был для него своего рода Дантовым адом с девятью кругами и площадью Пикадилли посредине. Человеческое лицо, словно магический ключ, отворяло тайники его подсознания, приводя в действие сложный механизм сравнительной памяти; и, перебирая в уме тысячи наблюдений и комбинаций, Фабиан в конце концов делал вывод о характере человека и о кругах, в которых он вращается. Нечто подобное происходит и в вашем мозгу, когда вы вдруг замечаете распутное выражение лица женщины или похотливый огонек в глазах мужчины. Фабиан мог сказать: «Эта девчонка работает в магазине одежды» или «Этот парень — трус», хотя, подобно опытному доктору, ставящему сложный диагноз, он не всегда мог объяснить, что именно натолкнуло его на эту мысль.

Но теперь, думая о маленьком человеке в сером пальто, Фабиан терялся в догадках. Куда пойдет уважающий себя человек среднего класса, если ему нужно убить время на Пикадилли? Скорее всего, в Корнер-хаус. Что, если он избегает мест, где его может увидеть кто-то из друзей? Одному Богу известно, куда он может направиться.

На этот раз интуиция Фабиана не сработала. Пришлось положиться на здравый смысл. Это произошло достаточно спонтанно: голова Фабиана была забита названиями клубов и кафе, которые сразу же запестрели в его мозгу…

«Он пошел выпить кофе. Он боится столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Он будет обходить стороной людные места. А в местах поспокойнее ему будет казаться, что на него все таращатся. У него не хватит духу зайти в кафе „Грек Питер“ или в „Калабрию“. Ему будет неловко ошиваться среди девчонок в „Везувии“ или „Примавере“. В сомнительные подвальчики он не станет спускаться — побоится. Он здесь достаточно недавно, чтобы стать членом хотя бы одного из клубов. И в „Вольпе“ он точно не пойдет: слишком много туристов. Вряд ли он станет заходить в первое попавшееся место; скорее всего, свернет на одну из боковых улочек — конечно, на хорошо освещенную. Заглянет в „Доменико“, но заходить не будет — он из тех болванов, которые никогда не решаются с первого раза. И в „Континенталь“ он тоже не пойдет: там будут ребята, вернувшиеся с собачьих бегов. „Прекрасный Кипр“? Нет. Он будет нервничать, мяться, а потом быстро перейдет улицу и заглянет в „Восток и Запад“…»

«Вот оно! Он, должно быть, пошел в „Восток и Запад“!» — промелькнуло в мозгу Фабиана. Эта мысль возникла буквально из ничего, словно озарение, посланное небесами. Фабиан не побоялся бы поставить на это последний пенни. Он уверенно зашагал вперед; перешел Шафтсбери-авеню и, напевая себе под нос «Мой друг с колыбели» — песенку, к которой был особенно неравнодушен, заторопился в кафе «Восток и Запад».

Добравшись до кафе, Фабиан приоткрыл дверь на пять или шесть дюймов, просунул в щель свое клинообразное лицо и заглянул внутрь. Кафе было набито битком. После ночной прохлады в лицо ударил тяжелый влажный воздух, насыщенный паром и дымом сигар «Тоскани». Фабиан вздохнул полной грудью — это была родная ему атмосфера. Он вошел и принялся ходить между столиками, внимательно вглядываясь в лица посетителей своим острым правым глазом. Передняя часть зала была запружена итальянцами: они вопили, тыкали пальцами в смятые газеты, сокрушали ударами кулаков спичечные коробки, в который раз обыгрывая падение Аддис-Абебы. В глубине зала два огромных пожилых грека, величественных и неподвижных, словно Стоунхендж, застыли над шахматной доской. Их окружала толпа возбужденных зрителей. В углу, у игрового автомата, стоял маленький толстый багроволицый француз, с торжествующим видом размахивая дешевеньким портсигаром, который он только что выиграл, и приглашая весь мир на чашку кофе. Рядом с ним сидел бледный как смерть старикашка с красным носом и вычищал серу из левого уха палочкой для чистки трубок. Чуть поодаль двое или трое молодых людей с усталыми взглядами и белыми как полотно лицами вели нескончаемый и малопонятный разговор над россыпью пробок из-под шампанского; за тем же столиком аккуратно одетый неаполитанец, темный и несчастный, как смертный грех, пустой кофейной чашкой штамповал черные круги на смятой программке собачьих бегов.

Но не было и следа того, кто хотя бы отдаленно напоминал маленького человека в сером пальто. Фабиан вышел, кусая губы. У входа в кафе он остановился, чтобы перекинуться парой слов с человеком, стоящим на краю тротуара у тележки с фруктами.

— Привет, Берт, — сказал Фабиан.

Берт был невысок, крепко сбит и белокур, с узким лицом и острым подбородком, как у Фабиана, с тем же явственным отпечатком трущобного происхождения. Но одет он был отнюдь не так щегольски. На голове — кепка со сломанным козырьком, вместо воротничка с галстуком грязноватое белое кашне. На пальто застыли пятна застарелой грязи. Непонятного оттенка брюки пропитались дождевой водой, из-под влажных разлохмаченных штанин выглядывали потрескавшиеся лакированные ботинки. И хотя его вид свидетельствовал о крайней нищете, он носил свои разномастные лохмотья с самоуверенной дерзостью, скорее даже с развязностью, свойственной настоящему уличному торговцу-кокни — задубелому, как свиная кожа, крепкому, как камни мостовой, бодрому, жилистому, закаленному, как сталь, в постоянной борьбе за выживание, лишенному преступных наклонностей, но привыкшему видеть в каждом полицейском кровного врага, веселому и в то же время обидчивому, ловкому и расторопному, настоящему лондонцу, говорящему на своем собственном жаргоне и поддерживающему старые добрые традиции. Приоткрыв рот на пару миллиметров, так что на лице его не дрогнул ни один мускул, он хрипло проговорил:

— Салют, Арри.

— Слушай, Берт, ты, часом, не видал невысокого типчика в сером пальто и котелке? Жалкий такой типчик — на учителя похож. Коротенькие подстриженные усики. Не видал?

— Разрази меня гром, Арри, Лондон ими кишмя кишит. Ежели и видал его, то навряд запомнил бы. Ну, как житуха?

— Так себе. Как торговля?

— Хуже некуда, Арри, чтоб мне провалиться. В прошлый вторняк, под вечер, сучьи легавые сцапали меня на Оксфорд-стрит. Дак ведь полная была тележка этих чертовых пемадоров, и все-то я сбыл, дак ведь мне нужно было раздобыть еще пару шиллингов, и немного фруктов у меня осталось… Черт подери, Арри, мне ведь старуху кормить надо и малышей; ну дак я решил: была не была — встал на минутку у входа на станцию «Тоттенхем-корт-роуд». И тут же подвалил ко мне чертов легавый, ну и сцапал меня… Вот жизнь, а! Легавые! За что мы им токо деньги платим? Чтоб они у наших детей последний кусок хлеба изо рта вырывали? Так вот, грит, или месяц в кутузке, или сорок шиллингов. Короче гря, ободрал меня как липку…

— Ну, если полфунта тебя устроят… — начал Фабиан.

— Не-а, не надо. Обойдусь.

— Не будь дураком…

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

Фабиан закрыл левый глаз.

— Да что с тобой такое? — спросил он, — что, у меня деньги другого цвета, что ли? Ты ведь занял пару фунтов у миссис Ли, чтобы заплатить штраф, верно? Так что не в порядке с моими деньгами? Держи…

Но торговец оттолкнул его руку:

— Я их не возьму, Арри. Клянусь Богом, не возьму.

— Весь из себя гордый, да?

— Никакой я не гордый. Как Зои?

— К черту Зои, — процедил Фабиан. — Возьмешь деньги или нет?

— Нет.

— Почему?

— Ладно, Арри, если ты так хочешь знать. Я такие деньги не беру.

— Какие «такие»?

— Деньги от… женщин.

— Ты… Ты что, нарываешься?

— В одиночку тебе меня не одолеть, Арри.

Несколько секунд они стояли неподвижно, гневно взирая друг на друга. Их лица почти соприкасались. Уличный торговец оттопыривал губы, Фабиан угрожающе выпятил челюсть. Потом Фабиан, почувствовав, что ему становится трудно выдерживать холодный взгляд своего визави, опустил глаза и пробормотал:

— Я натравлю на тебя своих ребят. Я выживу тебя с Уэст-Энда.

— Не выживешь.

— Ну ладно, — проговорил Фабиан, — но ты все равно болван. Ты просто смешон. Я предлагаю тебе полфунта, а ты отказываешься. Ты, ничтожество, отказываешься от моих денег! Почему? Потому что тебе не нравятся мои деньги. Кончай с этим, ты, придурок! Как ты думаешь, сколько денег ты собираешь со шлюх каждую ночь в Сохо?

— Я их не просто так беру, я даю им кой-что взамен. Я не альфонсик какой-нибудь.

— Когда-нибудь я отправлю тебя в больницу за такие слова!

— Пошел к черту! Сопли-то подбери! — отвечал Берт. — Я ведь тя знаю. Я тя знаю с тех пор, как ты пешком под стол ходил. Твоя брехня мне до лампочки. Тебе меня не одолеть, и у тя кишка тонка натравить на меня своих ребят потому что ты знаешь, чего я с тобой сделаю, коли мы снова встретимся. Упеки меня в больницу, а когда я выйду оттуда, ужо я тя достану! Я тя подстерегу, когда ты будешь один. Я…

— Ха! И это в благодарность за то, что я увидел, что ты на мели, и предложил тебе пару грошей!

— Арри, мы все в свое время чудили, но будь я трижды проклят, ежли когда-нить буду сидеть на шее у бабы. Будь здоров. — И с этими словами Берт вцепился в ручки своей тележки и покатил вниз по улице, выкрикивая пронзительным, как пожарная сирена, голосом: «Спелые! Отборные! Налетай!»

Дождь разом прекратился, будто на небесах завернули кран. Фабиан стоял как вкопанный. Он был взбешен и растерян. Он заглянул в кафе «Калабрия», маленького человека там не было. Он перешел улицу и зашел в «Везувий», но, не считая водителя такси и двух женщин с томными лицами, зал был пуст.

— Куда же он подевался, черт бы его побрал? — спрашивал себя Фабиан, идя по улице.

Небо заволокло тяжелыми серыми тучами. Влага, поднимаясь с земли, наполнила воздух теплыми испарениями. У Фабиана был раздраженный, потерянный вид — вид человека, заблудившегося в лабиринте. Он вдруг начал совершенно ясно осознавать, насколько огромен и непредсказуем этот Город. Исчерпав все свои возможности и ничего не обнаружив, он теперь был рад ухватиться за любую зацепку. В подобных обстоятельствах человек уповает на самое невероятное. Решив еще раз повторить сегодняшний маршрут, Фабиан повернул назад и пошел к Черинг-кросс-роуд.

И вдруг, словно по волшебству, толпа схлынула. В предутренние часы на улице царили мрак и запустение. Поток автомобилей тоже начал постепенно редеть. Даже итальянские рестораны закрывались. Только закусочная и аптека все еще работали, их вывески устало мигали во тьме. Фабиан свернул на Денмарк-стрит — он решил обследовать все кафе, расположенные в Сохо. Заглянул в кафе «Пападопулос». Там никого не было, кроме хозяина, который стоял, расчесывая свою роскошную темную шевелюру, да двух смуглых киприотов, торговцев арахисом, игравших в домино. Монотонно постукивали костяшки, старенький граммофон наигрывал какую-то старинную греческую мелодию, простой заунывный мотив, сошедший с гор Смирны, — казалось, будто жалобный плач флейты парит в воздухе вместе с кольцами сигаретного дыма, унося этих людей прочь от окружающей действительности.

— Не видел невысокого типа в котелке? — спросил Фабиан.

Хозяин покачал головой.

Фабиан дошел до угла улицы и снова свернул на Хай-стрит в Блумзбери. Дождь распугал всех прохожих — казалось, Город умирает. Продираясь сквозь плотную завесу облаков, луна посылала бледный рассеянный свет на западную часть ограды церкви Святого Джайлза. Из подвала, в котором располагался ночной клуб, доносился приглушенный стук барабана и завывания трубы. Фабиан остановился у дома номер 19А.

Когда-то здесь был магазин, но теперь его окна были замазаны черной краской, и ничто, кроме тоненькой полоски света под дверью, не указывало на то, что внутри теплится жизнь. Это мрачное, Богом забытое место было отдано на откуп неграм. Здесь были щеголеватые американские «угольки» с акцентами тягучими и густыми, как сироп, здесь можно было увидеть и остролицых гвианцев с желтыми глазами, и людей из племени йоруба с головами, напоминавшими своей формой репу, и ашанти с лицами цвета вытертых подкладок, исполосованными родовыми отметинами, и что-то невнятно бормочущих полукровок с Тринидада, и жизнерадостных шоколадных кубинцев, и выходцев с Ямайки с ослепительными улыбками — нелепо скроенных людей с желтоватым цветом кожи, в чьих жилах текла невообразимая смесь самых разных кровей.

— Не видели здесь невысокого типа в котелке? — спросил Фабиан.

Два или три негра покачали головами.

— Черт, я… — начал Фабиан. Внезапно он остановился, вглядываясь сквозь дым, и затем устремился к угловому столику. — Душитель! — заорал он. — Старый ты сукин сын!

Человек, которого Фабиан назвал Душителем, был настоящим гигантом. Достаточно представить себе могучего Геракла, вырезанного из куска черного дерева и одетого в темно-коричневый костюм в светло-желтую полоску, небесно-голубую рубашку и малиновый галстук с зеленым рисунком. У него была весьма необычная голова: вообразите голову неандертальца, обритую наголо, отполированную до блеска, а затем хорошенько обработанную молотком. Его уши больше не походили на уши — они были истерзаны так, что окончательно потеряли форму, в то время как нос, дюжину раз сломанный и так и не восстановившийся, был настолько широк, что занимал большую часть лица. Огромные розовые губы, чрезвычайно бледные и толстые, как сосиски, меланхолично посасывали замусоленный окурок сигары.

— Будь я проклят, если это не Черный Душитель собственной персоной! — вскричал Фабиан. — Черт! Я так рад снова тебя видеть! Как жизнь?

— Так.

— Дрался сегодня?

— Ага.

— Победил?

— Победил.

— С кем дрался?

— С Питом Финном.

— Тяжело было?

— Ага. Пытался сделать мне «ножницы», но я ушел. Этот парень — крепкий орешек. Беру его кисть в замок, но он не сдается. Я говорю ему: «Сдавайся, Пит, или я тебе кисть сломаю». Он не сдается, и я ломаю ему кисть. Он говорит: «Я тебя за это достану». Судья говорит: «Сдавайся, Пит», но он словно обезумел, он не сдается — лупит меня тазиком для умывания. Я говорю: «Пит, сдавайся». Но он дерется одной рукой, потому что он псих. Я беру его локоть в замок — это та же рука, на которой я уже сломал ему кисть, — и говорю: «Сдавайся, Пит, или я тебе руку сломаю». Он говорит: «Не сдамся». Я сжимаю ему руку, слышу, как хрустят суставы. Этот Пит — крепкий орешек. Ему так больно, что у него кровь идет носом, хотя его носа я не трогал, но он ни слова не произносит. Я говорю: «Сдавайся, Пит, ради всего святого, сдавайся, или я сломаю тебе руку». Он говорит: «Ломай, ты, черномазый ублюдок». Я ломаю ему руку, и он вырубается. Этот парень люто меня ненавидит. Он попытался было уложить меня на лопатки, да я его опередил…

— Где было твое имя на афише?

— Посередине.

— А кто был сверху?

— Легс Махогани.

— Ты бы мог разделаться с этим слабаком за две минуты.

— За две секунды.

— Слушай, Душитель, — начал Фабиан, — Белинский — мошенник. Зачем тебе на него работать? Знаешь, что он говорил несколько дней назад? Я слышал, как он назвал тебя «ниггером». Ты просто болван, если будешь на него работать после таких слов.

— У меня контракт.

— У тебя контракт. Слушай, Душитель: что же случится, если ты расторгнешь этот контракт? Неужели Белинский истратит хоть пенни и подаст в суд, когда ты и так все потеряешь? Сколько он тебе платит? Три фунта за поединок? Два фунта? Ха! Слушай меня, Душитель, и заруби себе на носу: через неделю-две я сам начинаю тренировать борцов. Приходи ко мне. Я заплачу больше. Буду платить тебе пять фунтов за поединок и обеспечу тебе пять поединков в неделю. Твое имя будет стоять на самом верху афиши. Я сделаю из тебя настоящую звезду. О тебе все узнают. Я прослежу за тем, чтобы борцы все получали по справедливости. Так ты придешь ко мне, когда я тебя позову?

— Но у меня контракт с Бе…

— Слушай, Душитель, предоставь это мне. Белинский держит тебя за дурака. Он дает тебе подписать паршивую бумажку, чтобы было чем тебя стращать. Но я-то знаю закон. Закон на твоей стороне. Ты работаешь на Белинского, и что ты имеешь? Рваное ухо и пинок под зад. У тебя не хватит денег, чтобы йоду купить. Сегодня ты дрался. Завтра тебя разделают под орех. Ты изуродовал Пита Финна. Ладно. А если не сегодня-завтра тебе не повезет и кто-нибудь изуродует тебя? Что, если тебе придется драться с Рэдом Хаммерфестом и он сломает тебе ногу, как он сломал Безумному Магуайру? Хватит у тебя бабок, чтобы продержаться, пока ты не придешь в норму? Нет. Так вот, я и Джо Фиглер поставим дело по американскому образцу. Британские парни будут получать нормальные деньги, а не какие-то жалких два фунта за бой. Я о вас позабочусь, чего бы мне это ни стоило. Придешь ко мне — горя знать не будешь. Разработаю специально для тебя парочку новых приемов. Куплю тебе новый атласный халат красного цвета, с твоим именем, вышитым золотыми буквами, и черной пантерой на груди — закачаешься. Ты только представь себе: «ЧЕРНЫЙ ДУШИТЕЛЬ». Все женщины просто с ума сойдут. Ну? Что скажешь?

— Я приду! — сказал Душитель, ухмыляясь во весь рот.

— Значит договорились? Так не забудь. Увидимся! Пока.

«Болван!» — подумал Фабиан, выходя на улицу.

Мимо него, толкая впереди себя сломанную детскую коляску, наполненную разномастным вонючим гнильем, прокатила старуха в трех поношенных пальто, надетых одно поверх другого, и в совершенно фантастической соломенной шляпке. От одного ее вида на Фабиана напала чесотка. Он расстегнул свое огромное пальто, в котором, как ему казалось, он выглядел больше минимум на два размера, выплюнул сигарету и пошел в сторону Нью-Комптон-стрит, заглядывая в лицо каждому прохожему и в каждое кафе, попадавшееся на пути.

Если бы вы увидели его в этот момент, вас наверняка поразила бы странная мысль: «Если бы Гарри Фабиан смог направить всю свою энергию, ум и упорство на что-нибудь законное, скажем на продажу солей висмута или соды, он легко стал бы уважаемым коммерсантом».

Но сложилось так, что Фабиан скорее напоминал зловещий персонаж пьесы-моралите: порождение трущоб, бегущее промозглыми и сырыми дорогами ночи по следу своей жертвы.

 

Глава 4

Учитывая все это, был ли у Фабиана шанс найти маленького человека? Никакие расчеты не могли ему помочь, даже интуиция была бессильна. Оставалось только уповать на счастливый случай — вроде того, когда человек вдруг находит на дороге пятифунтовую купюру. Фабиан, как и все мелкие жулики, ходил, опустив глаза в землю, в ожидании удачи именно такого рода. Он повернул обратно; кофейня «Штайнке» закрывалась, сирийское кафе уже было закрыто. На Нью-Комптон-стрит не было ни души: ни полицейских, ни кошек — никого. Он снова вернулся на Черинг-кросс-роуд. На улице, с ее высокими и тонкими фонарными столбами и черным тротуаром, влажно блестевшим от дождя, царило запустение. Куда бы ни пошел Фабиан, он неизбежно возвращался на эту улицу словно по велению злого рока. Он начинал чувствовать на себе гнет предутренних часов — мертвых часов, когда все кажется несбыточным и невозможным.

Тут уж ничего не попишешь — лучше оставить надежду и отправиться спать, подумал Фабиан. Он ускорил шаг, охваченный этой идеей; но только дошел до угла Манетт-стрит, как его окликнул человек, появившийся из темной закусочной:

— Привет, Гарри!

— Привет, Мэк, — сказал Фабиан, — как жизнь?

— Зои тебя искала.

— Вот как? Когда?

— Полчаса назад.

— Она пошла домой?

— Думаю, да. Зайди, выпей кофе.

— Времени нет, Мэк. Как дела?

— Дел невпроворот. Как ты?

— Так себе.

— А вот Зои сегодня неплохо потрудилась, по-моему…

— Да? А что ты об этом знаешь? — Фабиан сощурил левый глаз.

— Ладно, ладно! Малышка Фиби видела, как она окрутила одного богатого болвана около Плаза сегодня вечером — какого-то испанского фраерка, который всегда дает пять фунтов. А позже я видел, как она уходила с другим. Разве это не…

— Как он выглядел? Маленький пожилой тип в сером пальто?

— Точно. А что, он…

— А ты его только что здесь не видел?

— Забавно, что ты об этом спросил, потому что я только собирался тебе об этом сказать. Я видел его недавно на вечеринке в клубе «Хонкатонк». Он хлестал пиво как…

— Когда это было?

— Ну вот только что.

— Да? Ну, спокойной ночи, Мэк, — проговорил Фабиан, срываясь с места и удаляясь быстрыми шагами. Остановив такси, он приказал: — «Хонкатонк», Риджент-Плейс. И побыстрее!

Клуб «Хонкатонк» располагался на верхнем этаже высокого офисного здания. Зайдя внутрь, Фабиан принялся расспрашивать лифтера:

— Слушай, не было здесь коротышки в котелке и сером пальто в последние полчаса или около того?

— Не знаю, сэр. Я сменил напарника минут пятнадцать назад; вообще-то я только подменяю его, пока он перекусывает, сэр.

— Вам бы только жрать, чертов рабочий класс, — с раздражением проговорил Фабиан, — там что, много народу?

— Нет, сэр, там очень тихо.

Лифт остановился. Фабиан позвонил в дверь клуба «Хонкатонк». Открылась решетка, и в проеме появился прямоугольник лица — два запухших глаза с темными мешками и половина сломанного носа. Голос пробубнил: «Ладно, Гарри», дверь отворилась, и Фабиан вошел.

Там, под сводчатым потолком, вымазанным темно-синей краской и украшенным серебристыми бумажными звездами, царила атмосфера отупелого пьяного разгула. За столиками сидело человек двенадцать. Их обслуживал официант с лицом больного боксера второго полусреднего веса. Они пили, пытаясь разогнать похмелье и привести себя в чувство, становясь все трезвее и мрачнее с приближением утра. По паркетному полу небольшого танцзала двигались в ритме быстрого фокстрота немногочисленные парочки, а пианино, саксофон и ударные наяривали, должно быть, в тысячный раз «Тайгер Рэг».

— Господи! Будет когда-нибудь конец этим куплетам или нет? — пробормотал хозяин.

— Что такое? Нервишки шалят? — спросил Фабиан.

— Чего? У меня вообще нет нервов. Просто они меня уже достали, вот и все. «Держите тигра, держите тигра, держите тигра» — чушь собачья.

— Как дела?

— Не жалуюсь.

— Слушай, я тут кое-кого ищу. Я слышал, он был здесь: невысокий малый в сером пальто и котелке.

— Нет, здесь такого не было. Джо Фиглер сегодня заглядывал.

— Зачем?

— Ты же знаешь Фиглера. Пытался продать мне какие-то стулья. «Посмотри на свои стулья, — говорит, — все расшатанные. Посмотри, — говорит, — на чехлы, это ж просто позор». А я говорю: «Фиглер, у этих стульев лучшие в мире чехлы». А он в ответ: «Что ты несешь? Какие у них чехлы?» А я тогда говорю: «Задницы». Ха-ха-ха! Остроумно, правда?

— Чертовски остроумно. Значит, Мэк мне соврал. Ты точно не видел малого, которого я ищу?

— Погоди минутку… Ты сказал, невысокий малый в сером пальто? Похож на учителя?

— Да!

— С малюсенькой рубиново-бриллиантовой булавкой в галстуке — тянет шиллингов на пятнадцать или семнадцать?

— Точно. Черт! Куда он пошел?

— Бог его знает.

— О черт! — воскликнул Фабиан, поворачиваясь к двери.

— Гарри, а на что он тебе?

— На что он мне? Скажем так: он должен мне сто фунтов! Ну, до скорого!

Гневно кусая губы, разъяренный Фабиан выскочил на улицу. Две или три женщины все еще прогуливались у кафе «Ройял». Фабиан окликнул одну из них:

— Привет, Бланш… Слушай, ты не видела, здесь, случайно, не проходил такой маленький пожилой фраерок в сером пальто и котелке?

— Нет, не проходил. Как дела?

— Так себе. А как ты?

— Так себе.

— Ну ладно. Пока, Бланш. — И с этими словами Фабиан повернул в сторону Оксфорд-серкус и зашагал размашистой, стремительной походкой, едва замечая, куда его несут ноги. Гнев и разочарование охватили его. Он яростно сосал сигарету, клубы дыма висели во влажном неподвижном воздухе, постепенно истаивая. Одна из этих легких, почти невесомых струек дыма, задержавшись у головы Фабиана, привлекла его внимание: каким-то непостижимым образом она проникла в его сознание, затуманенное от усталости, и его охватил необъяснимый ужас, да так, что он втянул голову в плечи. Испуг встряхнул его, он огляделся и увидел, что находится на Олд-Берлингтон-стрит. С наступлением темноты в районе Мейфер воцаряются тишина и невозмутимое спокойствие. В этой уединенной части города Фабиан был почему-то склонен к самобичеванию, на него накатывали горькие раздумья. «Ладно, — говорил он себе, — пускай я альфонс. Но они-то выходят замуж за денежных мешков. Зои продает себя за пять фунтов — а эти продают себя за миллионы. Они ничем не лучше меня, только имеют гораздо больше…»

Теперь он шел так быстро, как только мог, через Риджент-стрит, затем по Грейт-Мальборо-стрит, вверх по Уордор-стрит, назад, неизбежно назад — к Черинг-кросс-роуд. Но, дойдя до Сохо-сквер, он почувствовал, что едва держится на ногах от усталости. В ночи раздалось два гулких размеренных удара колокола соседней церкви. Эти удары эхом отозвались в голове Фабиана. Он стоял посреди улицы в своем тяжелом пальто, усталый и взмокший, опустив голову и созерцая отражения уличных фонарей в лужах. Его захлестывали горькое разочарование, чувство безысходности и досада по поводу потерянного зря времени.

— Два часа, — проговорил Фабиан.

Снова начал накрапывать дождь.

— Сдаюсь, — сказал он и пожал плечами. Оставалось только признать собственное поражение, выпить где-нибудь пива, поесть, а затем отправиться спать. Он направился прямиком к Черинг-кросс-роуд. У дверей пустой лавки, под грудой газет и тряпья лежало нечто отдаленно напоминавшее человека. Из-под кучи тряпья выглядывала босая ступня, раздутая, как бобовый стручок, с ужасными красными пальцами.

Жизнь дошла до своей крайней точки.

Фабиан свернул на Нью-Комптон-стрит, приблизился к самому обшарпанному и темному дому и, пройдя по вонючему коридору, освещенному одной-единственной тусклой лампочкой, спустился вниз по лестнице в винный погребок «У Баграга». Но едва войдя внутрь, он вздрогнул. Сердце Фабиана замерло.

В баре, неспешно попивая светлое пиво, сидел маленький человек.

Фабиан меньше удивился бы, увидев мышь, поедающую сыр перед носом у выводка кошек.

Винный погребок «У Баграга» — это своего рода сито, задерживающее осадок непрерывного подводного течения ночной жизни. Оно кишит низшими организмами, бледными и уродливыми, не выносящими дневного света, чуждыми здоровому обществу. Это самое дно жизни: предпоследнее место отдыха тех, кто навеки проклят. Его элементам присущи все мыслимые злодеяния и пороки. Здесь обычно ошивается всякий сброд — деклассированные элементы, не имеющие ни работы, ни пристанища; рабы низменных прихотей, порожденные мраком, влачащие жалкое существование вплоть до самой кончины и начинающие разлагаться еще при жизни. В месте, подобном этому, можно увидеть, во что превращаются закоренелые преступники с наступлением старости. Например, официант, ветхий старичок семидесяти лет: это бывший бандит, исхудавший и сгорбившийся, с лицом, которое Гюстав Доре мог бы передать как олицетворение холодной молчаливой злобы. Его ввалившиеся серые щеки покрыты ярко-красной сыпью. На голове нет ни единого волоска. Покатый череп исчерчен причудливыми красными линиями, словно кто-то зажигал о него спички. Холодные немигающие глаза меж воспаленных век смотрят в пространство невидящим взглядом. Губы практически отсутствуют: только узенькая щелочка, которая никогда не открывается. Его зовут Майк; одни говорят, что он отец Баграга, другие — что у него что-то есть на Баграга, но никто не знает наверняка.

Что касается самого Баграга, здесь все покрыто мраком неизвестности. Кто он такой? Что он такое? Он чем-то смахивает на Майка — но преступная жизнь с ее неизбежной жестокостью и пороками оставляет схожие следы на многих лицах. Но Баграг, ко всему прочему, является своего рода символом мира недомолвок и прозрачных намеков, мира, в котором он живет. Двусмысленность и скрытность его существования поистине не знают границ. Он не знает, что такое прямой ответ на поставленный вопрос. Он никогда не смотрит прямо в глаза. Его «да» вполне может значить «нет», его жесты непонятны и зловещи. Он ненавидит пустые разговоры. Его глаза отнюдь не зеркало его души, это замочные скважины, спрятанные за густыми бровями. Сквозь эти скважины он тайно наблюдает за вами, словно змея, затаившаяся в траве. Может, Баграг — вовсе не его настоящее имя? Этому противоречит монограмма ВКТ на его кольце с печаткой, а еще имя ХЬЮГО, выложенное крошечными рубинами на серебряном кольце, украшающем соседний палец, и золотая медаль на цепочке от часов, на которой выгравирована надпись: «П. Уоттс, Боулинг-клуб „Девайзез“, 1901». Верхняя часть левого уха у него отсутствует. Спросите, как он потерял ее, и он вам скажет: «Слишком много слушал». От угла правого глаза к левому углу губ тянется ужасный шрам, который вкупе с губами и линией бровей образует неровную букву «Z». Спросите, откуда у него этот шрам, и он вам ответит: «Интересовался тем, что меня не касается». Его нос сломан. Спросите у него, как он сломал его, и он пробурчит в ответ: «Совал нос не в свое дело».

Когда-то его клуб был подвалом для хранения угля. Лучи дневного света не проникали сюда с того самого момента, как он был построен, около трехсот лет назад. Вообразите его теперь, в два часа ночи: мрачными тенями, стенами без окон и красноватым светом единственной лампочки, засиженной мухами, он напоминает темную комнату фотографа. Пол усеян раздавленными окурками и размокшими салфетками. В углу стоит старенькое расстроенное пианино со следами затушенных сигарет. Стоит правой руке пианиста прикоснуться к измученным клавишам, как танцоры тут же начинают извиваться, словно его пальцы щекочут им пятки. Робкие звуки музыки теряются в мерном гуле голосов, звоне стаканов, скрипе стульев, шарканье ног. Кажется, будто толпа завсегдатаев клуба страдает тяжелой лихорадкой. Какая-то эксцентричная толстуха исполняет весьма своеобразную чечетку — ее тело содрогается, словно челнок ткацкого станка, тогда как ее огромный бюст, живущий будто сам по себе, подпрыгивает, вибрирует и извивается самым невероятным образом. Из ее рта вырывается прерывистое дыхание, насыщенное алкогольными парами. Посетители явно устали, тем не менее время от времени они совершают какие-то лихорадочные телодвижения, бесцельно слоняясь по залу, собираясь группками по несколько человек, а затем снова садясь на свои места, словно грязь, взбаламученная со дна лужи. В этом безвоздушном пространстве, насыщенном алкоголем, плесенью, никотином и резким аммиачным запахом немытых женских тел, посетители клуба Баграга закладывают фундамент для завтрашнего похмелья, жадно глотая напиток безумия из нечистых стаканов на фоне выкрашенных в отвратительный гангренозно-желтый цвет стен с пятнами сырости…

«Я надавал бы себе пощечин за все слова, что тебе говорил…» — поет пианист; затем он делает паузу, чтобы издать душераздирающий зевок, а его пальцы продолжают барабанить по клавишам: «ЫыАааа!.. Я пошлю себе телеграмму, напишу в ней, какой я дурак, — о, как я себя ненавижу за то, что так с тобой поступил…»

Сделать глубокий вдох в винном погребке Баграга — это все равно что вдохнуть испарения винокурни, ночлежки и табачной фабрики вместе взятых. Сквозь синеву плотной дымовой завесы красноватый свет лампочки напоминает подмигивающий воспаленный глаз. Столы залиты пивом. Усталые люди зажигают сигареты и забывают о них, и эти забытые сигареты медленно догорают, роняя пепел, а затем разлагаются в застоялых лужицах до состояния омерзительной желтоватой кашицы. В углу сидит молодая женщина со следами побоев на опустошенном лице. Ее рот искажает ужасная гримаса: она разевает его и поднимает руку, демонстрируя зажатые в ней два передних зуба, недавно выбитых. Рядом с ней сидит мужчина средних лет с физиономией, словно составленной из дюжины разных отвратительных рож. Шляпа на нем явно чужая. Он орет во весь голос: «Еще одно слово, и…» В ответ на это женщина, испустив пронзительный визг, разбивает стакан из-под пива и пытается вонзить осколок ему в лицо, угрожающе вертя им перед самым его носом. Кто-то напряженно следит за ними, ожидая увидеть реки крови, поток ругательств, шквал ударов и веер выбитых зубов, но Майк, несмотря на свой преклонный возраст обладающий недюжинной силой, растаскивает их, наградив каждого взглядом, преисполненным такой злобы, что они тихо рассаживаются по местам.

А маленький человек сидит в самой гуще событий, словно молчаливый призрак, само воплощение респектабельности, и потягивает соломенного цвета пиво из стакана, на котором написано: ЛАГЕР ЭНГЕЛА. Справа от него сидит какой-то головорез с ипподрома, слева — ссутулившаяся проститутка лет шестидесяти, использованная пятнадцатью тысячами отверженных, размалеванное вместилище порока, балансирующее на самом краю пропасти. А Баграг притаился за стойкой бара и наблюдает за всем происходящим, не говоря ни слова.

— Майк, кто этот парень? — спросил Фабиан.

— Без понятия.

— Он здесь раньше бывал?

— Один раз.

— Ладно. Дай мне «Гиннес» и пару яиц вкрутую.

Фабиан ждал. Пробило три. Маленький человек поднялся и застегнул пальто. Фабиан взбежал вверх по лестнице. На улице лило как из ведра, еще сильнее, чем прежде. Маленький человек, бледный, измученный, словно жизнь по капле вытекала из него, доплелся до площади Кембридж-серкус и остановил такси.

Фабиан был от него на расстоянии вытянутой руки. Он отчетливо слышал, как усталый голос произнес: «Турецкие бани Хасана». И такси исчезло за пеленой дождя.

— Такси! Такси! — заорал Фабиан. Он рванул через площадь и прыгнул в машину, которая не спеша тащилась мимо театра «Палас». — Турецкие бани Хассана! И давай-ка поживее!

Он подался вперед, тяжело дыша от волнения. В зеркале заднего вида отражалось его лицо, освещенное огнями города, мелькавшего за размытым дождем окном. Чем больше Фабиан себя разглядывал, тем больше себе нравился. Он ласково улыбнулся своему отражению, зажмурил левый глаз и сказал:

— Фабиан — гончий пес.

Такси остановилось под красной вывеской со звездой и полумесяцем. Фабиан вылез наружу. Счетчик звякнул, и поднялся флажок.

— Спасибо, сэр, — сказал водитель. Ш-ш-ш — прошуршали вращающиеся двери, когда Фабиан ворвался в турецкие бани. Он обратился к клерку, старательно имитируя американский акцент:

— Простите, не входил ли сюда только что пожилой господин в сером пальто?

— Да, сэр, он только что вошел.

— Дайте мне билет, — сказал Фабиан, — я тоже войду.

 

Глава 5

В турецких банях царила невозмутимая тишина. Знойная тропическая атмосфера нагоняла сон. В низенькой полутемной передней бесшумно двигался банщик, ступая по толстому ковру. Фабиан был слегка смущен: в таком месте он был в первый раз. Банщик снял с него ботинки и проводил в кабинку с занавешенными окнами.

— Слушай, что делать-то надо? — спросил Фабиан.

— Просто снимите с себя всю одежду и ступайте прямо в парную, сэр.

— Всю одежду?

— Да, сэр.

— Я просто так спросил — в Нью-Йорке все по-другому. Вот, держи, — проговорил Фабиан, протягивая ему шиллинг.

Он снял одежду и повесил ее в шкафчик. Он чувствовал себя неловко: здесь было слишком тихо, слишком чисто. Из соседней кабинки доносился размеренный храп. Фабиана беспокоило также то, что у него были грязные ноги, поскольку, несмотря не регулярное бритье, стрижки и пристрастие к модным вещицам, а также стойкое отвращение к грязным воротничкам, он довольно редко мылся. Стаскивая с себя одежду, он, мало-помалу теряя всю свою значительность, чувствовал, как внутри закипает злоба. Перед тем как снять свои тоненькие голубые трусы из чистого шелка, он плотно задернул занавески и разом почувствовал себя слабым и уязвимым, словно устрица, извлеченная из своей раковины. Обмотав вокруг пояса коротенькое голубое полотенце, он вышел из кабинки, потом, устыдившись своих немытых ступней и грязных лодыжек, метнулся назад и, поплевав на полотенце, кое-как их оттер. Потом он снова вышел и остановился, чтобы зажечь сигарету. В ту же минуту в соседней кабинке погас свет, и оттуда вышел маленький человек. Без одежды он представлял поистине жалкое зрелище. Обрушившиеся на него несчастья истощили его тело, как долгое голодание. От глаз Фабиана не ускользнули ни согнутая спина с позвоночником, выпирающим, словно цепочка бус; ни руки и ноги, тощенькие как спички; ни тонкая шейка, едва поддерживающая измученную голову, которую страдания сделали слишком тяжелой.

Он направился во фригидарий. Фабиан последовал за ним. Там, остывая в тепловатом воздухе, в огромных полотняных креслах дремали два пожилых господина. У одного из них сползла на пол набедренная повязка; не замечая этого, он продолжал храпеть. Он был отвратителен в своей наготе — огромный бесформенный бочонок со следами старческого увядания на разжиревшем теле. Между толстыми ногами, вытянутыми во всю длину, покоилось пухлое белое брюхо, содрогавшееся от дыхания и испускавшее обильный пот. Можно было подумать, что он просто таял на жаре, как масло, и что еще немного — и от него не останется ничего, кроме лужицы теплого жира и пары вставных челюстей. Другой пожилой господин был пьян в стельку. Не столь тучный, как его сосед, он казался просто бесформенным: обрубок мягкой плоти с невероятно длинными тонкими конечностями. Его полотенце было обмотано вокруг шеи. Во сне он повернулся так, что ноги свисали со спинки кресла, тогда как руки и голова, частично спрятанная за голубой тряпкой, болтались спереди. Можно было подумать, что через некоторое время он встанет и пойдет на руках, зажав сигарету между пальцев ног и пьяно выводя через анус песню «Прекрасная Аделина». Маленький человек подошел к питьевому фонтанчику и набрал воды в стаканчик. Фабиан, решив, что так положено, последовал его примеру. Потом оба сели.

— Тепло, — сказал Фабиан.

— Да, вполне, — согласился маленький человек.

— Я здесь никогда раньше не бывал. А вы сюда часто приходите?

— О да, достаточно часто.

— Зачем? Чтобы вес сгонять?

— Нет.

— Ну-ну, — проговорил Фабиан. — Так это и есть турецкие бани… Ну-ну…

Маленький человек обернулся и пристально посмотрел на него.

— А знаете, — начал он, — кажется, я вас раньше где-то видел.

— Очень может быть, — легко согласился Фабиан. — Вы читаете американские газеты?

— Нет, а что?

— А то, что именно там вы могли видеть мою фотографию. Я — Гарри Фабиан, автор песен. Слышали обо мне?

— Мм… Да… Да-да, думаю, слышал…

— Я написал одну или две популярные песни. Слышали «Горячие полотенца»? А «Я буду ждать тебя в ночи»? Ну, там такие слова: «Во мраке ночи… Я буду ждать тебя…» — пропел Фабиан на мотив, отдаленно напоминающий «Когда ночная синева встречает золото рассвета».

— Неужели? Кажется, я когда-то слышал эту мелодию.

— Конечно слышали. Так вот я ее написал.

— О… Так вы американец?

— Угу.

— Из Нью-Йорка?

— Из Голливуда.

— О… Так вы, наверное, встречались со всеми голливудскими звездами?

— Э, да что там! — вскричал Фабиан, скрещивая средний и указательный пальцы на правой руке. — Мы с Гретой Гарбо были словно эти пальцы!

— Это очень интересно, надо полагать.

Новизна ситуации в сочетании с горячим воздухом ударила в голову Фабиану. Убедительность собственных россказней пьянила, как вино. Он ответил:

— Вовсе нет, черт побери. В конечном счете от них одна головная боль. Они какие-то ненастоящие. Мне больше нравится Лондон. А вы здесь по делу?

— Ну… Не совсем.

— Живете в пригороде?

— Ну… В общем да.

— Далеко?

— Не очень.

— А я вот собираюсь осесть в Англии. Ищу небольшой домик в пригороде. А где вы живете? Может, у них там есть что-нибудь подходящее?

— Ну… Сомневаюсь, что вам бы что-нибудь там подошло…

— Черт, никогда не знаешь…

— Мм… Простите… Я, пожалуй, перейду в комнату потеплее…

— Я тоже, — сказал Фабиан. Они проследовали в тепидарий. Фабиана прошиб пот. — О черт, а здесь жарковато!

— Да, вы правы.

— В Штатах есть несколько потрясающих турецких бань. Вы обязательно должны как-нибудь туда съездить. Это вам не Хэмпстед.

— Что? О, простите… Где, вы сказали, вы жили? Я не понял…

Фабиан сел, но тут же вскочил с воплем:

— Черт, тут даже сиденья горячие!

— Ну… Собственно, за этим сюда и приходят…

— А здесь опасно долго оставаться, верно?

— Думаю, да.

— А вы здесь подолгу сидите?

— О, совсем нет. Обычно я ухожу в шесть.

Маленький человек встал и с беспокойным видом отправился в следующую комнату, небольшой продолговатый калидарий. Фабиан вспомнил, как когда-то давным-давно, в детстве, он поставил на горячую плиту жестянку с тараканом. Таракан начал извиваться, зашипел, а потом его разорвало на части. Сердце Фабиана бухало, как молот. По спине и груди ручьями лил пот. Полотенце намертво приклеилось к бедрам.

— Знаете, вам, наверное, не стоит долго здесь сидеть, если вы не привыкли, — посоветовал маленький человек.

— Кто, я? Не привык? Слушай: однажды я прошел в полдень по Долине Смерти. Ха-ха! Это, по-вашему, жарко? Ха! — выкрикивал Фабиан, подпрыгивая на раскаленном полу с искаженным лицом. — По сравнению с теми местами, где я бывал раньше, здесь впору зимнее пальто надевать!

Казалось, что сухой горячий воздух вдохнул в истощенное тело маленького человека свежие силы. Он взглянул на Фабиана и улыбнулся слегка зловещей улыбкой:

— Хорошо, тогда пройдем в следующую комнату. Там вы сможете хорошенько пропотеть.

Он провел Фабиана в последнюю из бань под названием радиатус. В этой крошечной комнате царил настоящий ад: отчетливо слышалось мерное постукивание спрятанных труб. На полу было невозможно стоять. Невыносимый жар, ночной мрак и гробовая тишина отрезали это место от остального мира. Фабиану казалось, что его похоронили заживо, засыпали землей, замуровали в склеп. Ртутный столбик термометра на стене поднялся выше точки кипения. Сердце Фабиана колотилось, как пойманная птица.

— Боже! — выдохнул он.

— Теперь вам достаточно жарко?

Тщеславие порождает героизм; Фабиан ответил:

— Ну да… Но я бывал в местах и пожарче.

Прошло пять минут.

— Мне нравится пригород, — сказал Фабиан.

— И мне тоже, — отозвался маленький человек.

— Вся беда в том, что я — иностранец и не знаю, к кому обратиться за советом по поводу того, где искать жилье.

— Обратитесь к надежному агенту по торговле недвижимостью.

— А разве им можно доверять? Я в этом плане жутко старомодный. Знаю я этих ребят. Я доверяю только личным рекомендациям. А вы не…

— Простите, я, пожалуй, пойду в парильню.

— Что? А, конечно. Я как раз собирался сказать: «А не пора ли нам отправиться в парильню?» Идем.

Они прошли через вращающиеся стеклянные двери и поднялись в комнату, в которой было белым-бело от горячего пара. На мраморных скамьях сидели двое или трое мужчин. Влажный пар ударил Фабиану в легкие, он опустился на скамью и закашлялся:

— Кхе… Кхе-кхе! А как вы доберетесь до дома таким ранним утром?

— Ну… Поездом или автобусом.

— Линии «Эджвер», «Хайгейт» и «Морден», верно?

— Не совсем.

— Долго вам ехать?

— Минут двадцать — бывает по-разному.

— И это называется «удобно», черт побери! — воскликнул Фабиан и заиграл желваками. — Выходит, это где-то в районе Хендона?

— Нет.

— Да, определенно надо выбираться из Лондона. Как можно писать музыку в этом адском шуме?

— Мм… Не имею не малейшего понятия.

— А не строятся ли по вашей дороге какие-нибудь дома?

— Знаете, сейчас повсюду строят новые дома.

Омерзительно голый пожилой господин, похожий на груду созданных воображением сюрреалиста кабачков и тыкв, с варикозными венами, повернул переключатель и, поддав еще пара, принялся шлепать себя по животу. Другой господин, молодой и пьяный как сапожник, стоял, дрожа всем телом, под холодным душем и что-то невнятно бормотал о том, что он оставил дома зонтик. Жара стала поистине невыносимой. Фабиан сломался.

— Черт, пора выбираться отсюда! — воскликнул он. Он прошел обратно во фригидарий и обессиленно опустился в кресло, едва не потеряв сознание. Его тошнило: он чувствовал, что с него достаточно. Вдруг рядом с ним скрипнуло кресло, и он увидел, как в него садится маленький человек. В его душе вновь затеплилась надежда.

— Послушайте! — с воодушевлением начал Фабиан. — Вы выглядите точь-в-точь как один человек, которого я знавал много лет назад, — парень по имени Эдвардс из Пондерз-Энд. Это не ваш родственник? Черт, было бы забавно…

— Нет, он мне не родственник.

— А так — вылитый его брат-близнец. Можно узнать, как вас зовут?

— Что?.. Как меня зовут? Мм… Смит.

— Из Пондерз-Энд?

— Мм… Нет.

— Тогда откуда же? — спросил Фабиан вне себя от нетерпения.

— Гораздо западнее, — ответил маленький человек.

— Ну извините — проговорил Фабиан, кусая верхнюю губу и улыбаясь, как выкопанный из земли череп улыбается могильщику.

Маленький человек позвонил в колокольчик. На звон явился банщик, зевая во весь рот.

— Звонили, сэр?

— Не могли бы вы принести мне чашку чая и тост с маслом?

— Слушаюсь, сэр.

Служащий ушел; потом вернулся с заказом на подносе.

— Я запишу на вашу карточку, сэр. Ваш номер, пожалуйста?

— Одиннадцать.

— Это номер вашей кабинки, сэр. Я имел в виду номер карточки.

— Сорок девять.

— Спасибо, сэр.

«Одиннадцать!» — повторил Фабиан про себя.

Маленький человек быстро расправился с чаем и тостом.

— Извините, — сказал он, — я, пожалуй, зайду еще ненадолго в парильню.

— А я, — отозвался Фабиан, — схожу, пожалуй, за сигаретами и посижу немного здесь.

Он выжидал. Маленький человек вернулся в парильню. Фабиан вышел. Вокруг не было ни души. Кабинки были темны и пусты. Остановившись у кабинки номер одиннадцать, он проскользнул между занавесками. Там висели темный костюм, простая рубашка и круглый жесткий воротничок. Он ощупал пиджак, засунул руку в нагрудный карман, вытащил оттуда какие-то потрепанные бумажки и принялся изучать их в рассеянном свете, проникавшем между занавесками. Фабиан разглядел продолговатый конверт с официальным письмом и надписью «служебное» — это было требование об уплате подоходного налога. Сунув его за набедренную повязку, он бесшумно выскользнул наружу, громко бахнул дверью собственной кабинки, включил свет и зажег сигарету.

Письмо было адресовано Арнольду Симпсону, эсквайру, «Гнездышко», Тернерз-Грин.

— Смит, значит? — хмыкнул Фабиан. Он положил письмо в карман пальто, достал сигареты и вернулся во фригидарий. Настроение у него было отличное. Он даже начал напевать: «Мой друг с колыбели, ты мне нужен всегда…» Ему в ответ валявшийся на полу пьяный забулькал и захрипел:

— О Дэйзи, Дэйзи, Дэйзи, Дэйзи, о дай мне свой ответ, молю!

Вернулся маленький человек и, позвонив, вызвал массажиста.

— И мне тоже, — сказал Фабиан.

Он лег на мраморную скамью. Великан в красной рубашке сорвал с него полотенце.

— Только, ради бога, не щекочите меня! — сказал Фабиан.

Со скамьи маленького человека донеслись громкие шлепки, а затем его тихий вежливый голос проговорил:

— Правое плечо, пожалуйста.

— Хи-хи-хи, — засмеялся Фабиан, когда массажист принялся разминать ему межреберные мышцы, а потом, мысленно обращаясь к маленькому человеку, он проговорил: «Ладно-ладно, Симпсон, эта турецкая банька обойдется тебе в пятьдесят фунтов сверху — за все пытки, через которые мне пришлось пройти по твоей милости!»

Массажист завернул его в горячие полотенца:

— Так лучше, сэр?

Вялый, расслабленный, размятый, чуть не сваренный заживо, Фабиан обессиленно простонал:

— Конечно. Ничто не оживляет так, как массаж. Однажды я написал об этом песню…

Массажист уложил его на койку и накрыл сверху еще несколькими полотенцами. Фабиан дал ему полкроны.

— Скажи им, пусть принесут мне большую чашку крепкого черного кофе, два яйца вкрутую и тост — и поживее!

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— Жизнь у меня такая, что на сон просто не хватает времени. Последние три недели я почти не спал. А сегодня утром еще пришлось идти и получать полторы тысячи фунтов у одного парня…

Фабиан затаился как мышь. Его слух, натренированный за годы постоянного подслушивания, улавливал едва слышные звуки, доносившиеся из кабинки номер одиннадцать. В половине шестого маленький человек начал одеваться.

«Хочет, чтобы соседи увидели, как он возвращается с ночной смены, маленький мерзавец!» — подумал Фабиан. Он слышал, как маленький человек ушел. Потом он вышел в предбанник и присел на пуфик. Оставалось еще убить полчаса. Он снова посмотрел на конверт, который вытащил из кармана маленького человека. В конверте лежало письмо с требованием об уплате подоходного налога и другое письмо, вложенное в первое, а точнее, карандашная записка, нацарапанная на бланке частной лечебницы «Кавелл»:

Дорогой Арни!

Я не могу спать из-за невыносимых болей, а укол мне положен только через час, так что я пишу тебе это письмо, потому что мне становится легче, когда я обращаюсь к тебе. Я очень хочу быть с тобой. Я так о тебе беспокоюсь. Я все думала, не перестал ли ты поддевать теплые шерстяные вещи теперь, когда потеплело; дорогой Арни, пожалуйста, не снимай их по крайней мере до середины мая. Не хватало еще, чтобы ты тоже заболел. Милый Арни, мне бы так хотелось видеть тебя чаще, но ни в коем случае не в ущерб твоей работе, а то им это в конце концов надоест. Приходи ко мне по утрам. Не забывай о себе. Надеюсь, Марта следит, чтобы ты питался как следует. Все, Арни, я больше не могу писать, мне очень плохо.

С любовью,

Агнес

— Ха! — вскричал Фабиан. Он вышел на улицу, одаривая шестипенсовиками каждого, кто попадался ему на пути, и остановил такси.

— «Гнездышко», Тернерз-Грин, — сказал он водителю.

— Да, сэр.

Дождь прекратился, на востоке занимался рассвет. В открытые окна машины врывался свежий утренний ветерок, овевая разгоряченное лицо Гарри Фабиана. У Марбл-Арч такси остановилось на красный свет, хотя дорога была пуста. Неведомо откуда донесся чистый, звонкий голосок утренний птички, весело распевающей:

Пии-иип!.. Пии-иип!

Тиу-ип!.. Тиу-ип!

Чик-чирик! Чик-чирик! Чик-чирик!

Со скамеек на Бэйзуотер начали подниматься бездомные с помятыми лицами, унося свое убожество прочь от безжалостного света дня.

 

Глава 6

Пригород еще спал. На небольшой дугообразной улочке горели уличные фонари. В окне одной из комнат «Гнездышка» Фабиан увидел свет. Очевидно, маленький человек только что приехал. Фабиан постучал в дверь. В проеме появился хозяин. Увидев Фабиана, он покраснел, потом побелел как полотно, потом отшатнулся. Он даже вскрикнуть не мог, настолько был ошарашен.

— Доброе утро, мистер Смит, — весело проговорил Фабиан, — я пришел за яйцами.

— За яйцами? Какими яйцами? О чем вы говорите?

— За теми, что в гнездышке, — отвечал Фабиан, покусывая верхнюю губу и буравя маленького человека своим въедливым правым глазом, — ну же, впустите меня.

— Что вам нужно?

— Хочу сказать тебе пару слов и советую не терять время даром, пока Марта не пришла. Вряд ли ты захочешь, чтобы она нас услышала.

— Вы… Это какая-то ошибка. Меня зовут вовсе не Смит. Я не…

— Ага, я знаю, что ты никакой не Смит. Ты — Арнольд Симпсон, и это никакая не ошибка.

Мистер Симпсон проводил его в гостиную. Фабиан огляделся вокруг и ухмыльнулся, взглядом знатока оценив мебель, столь типичную для гостиной человека, принадлежащего к среднему классу: гарнитур, обитый коричневой кожей, дубовый сервант, аксминстерский ковер, неброскую лампу, латунные каминные щипцы, картины и безделушки. Маленький человек сел, дрожа как осиновый лист.

— Зачем вы пришли?

Фабиан отвечал холодным размеренным тоном:

— Этой ночью вы вступили в связь с моей женой.

— Я? Когда? Где? Как? Я…

— Около одиннадцати часов, на Руперт-стрит. За вами следили. За вами внимательно наблюдали. Вас слышали. И фотографировали.

— Богом клянусь, я не сделал ничего дурного.

— Расскажи об этом моей бабушке. Ты сидел на ее постели, положив лапу на ее колено. Дружеское участие, верно? Думаешь, это сойдет тебе с рук, да? Так вот, не выйдет, понятно?

— Что вам от меня нужно? Что вы собираетесь делать?

— Делать? Рассказать твоей жене, вот что. Твоим соседям. Твоей свояченице. Такой шум подыму, что мало не покажется.

— Уверяю вас, поверьте, между нами ничего не было. Ничего! Мне было так одиноко. Мне просто надо было с кем-то поговорить. Вы…

— Ну да, конечно-конечно. Да-да. Тебе надо было с кем-то поговорить. И ты выбрал девушку с фигурой, как у Зои, и пошел к ней домой, и заставил ее раздеться, просто чтобы поговорить. Так я тебе и поверил. Знаем мы вас!

— Я вовсе не заставлял ее раздеваться…

— Конечно нет. Безусловно. Знаю-знаю. Ее платье само упало на пол. Знаем мы их. С этих девчонок платья так и соскальзывают. Мы знаем, для чего мужики уводят симпатичных девчонок в спальню. Просто чтобы поговорить. Ясное дело. Но все равно, приятель, ты знаешь, до чего некоторые люди испорчены. По-твоему, они в это поверят? А что скажет твоя жена?

— Но вы ведь не скажете ей об этом! Она этого не переживет.

— Знаешь что, — проникновенно начал Фабиан, — мне за тебя стыдно. Делаешь вид, что работаешь в поте лица, как примерный семьянин, тогда как на самом деле ошиваешься по ночным клубам и притонам, как «У Баграга», да по женским спальням…

— Замолчите! — вскричал маленький человек. — Ради бога, прекратите это! Не могу это слушать. Неужели вы не видите, что я болен? Неужели вы не видите, что для меня это невыносимо? Говорите прямо, что вам от меня нужно, и довольно…

— Полторы сотенки.

— А? А?

— Что это значит: «А? А?» Ты должен сказать: «Извините, я не расслышал». Повторяю: «Сто пятьдесят фунтов».

— Боже правый, да вы, наверное, с ума сошли!

— С ума сошел, говоришь? Да? Ах ты… — зарычал Фабиан с неожиданной яростью, — ты, жалкий червяк, знаешь, что я с тобой сделаю, если ты будешь мне хамить?

— Вы… Вы хотите сказать, что… что я вам должен дать сто пятьдесят фунтов?

— Да. И поживее.

— У меня нет таких денег.

— Нет есть. Я знаю, что есть. Как насчет твоих сбережений?

— Они… Они вложены. Я не могу к ним прикасаться. Я…

— А чек, который ты получил, когда тебя поперли с работы, — тот, о котором не знает твоя жена?

— Там почти не осталось денег. Моя жена…

— Не впутывай сюда свою жену. Забудь о ней. А теперь серьезно. Все очень просто. Тебе нужно выписать маленький чек на сто пятьдесят фунтов, пойти в банк прямо к открытию, взять сто пятьдесят кровных купюрами по одному фунту, отдать их мне — и, как говорится, до свиданья, всего хорошего. А если ты этого не сделаешь, клянусь Богом, я пойду в частную лечебницу «Кавелл», прежде чем ты успеешь и слово сказать…

— Как вы об этом узнали?

— А!.. — Фабиан широко раскрыл рот.

— Я заявлю на вас в полицию!

— Ничего путного из этого не выйдет. У тебя нет никаких доказательств. Можешь на меня заявить. Легче тебе от этого не станет. Это только вызовет скандал…

— Но дела о шантаже могут быть рассмотрены без посторонних…

— Похоже, ты не понимаешь, — терпеливо втолковывал Фабиан, — это не шантаж. Твое слово против моего. Не хочешь по-хорошему — давай по-плохому. Я расскажу твоей Агнес историю, услыхав которую она спрыгнет с постели и примется отплясывать румбу. А Марта? Что сделает Марта, наша старая добрая Марта?

Маленький человек обессиленно поник на своем стуле, словно его позвоночник стал ватным. На минуту в комнате повисло неловкое молчание. Фабиан ждал, куря сигарету. Наконец маленький человек произнес:

— А если я дам вам эти деньги… как я могу быть уверен, что вы не придете снова? Вы должны подписать обязательство…

— Посмотри мне в глаза, — потребовал Фабиан, приближая к нему ухмыляющееся лицо, — какого они цвета?

— Мм…

— Какого они цвета?

— Голубые.

— Ага. Я подумал, вдруг ты решил, что они зеленые. Вроде — зелен виноград. Слушай, мое имя Фабиан, а не Болван. Эти деньги мне нужны сейчас, наличными. Маленькими купюрами. Заплатишь, и я буду держать рот на замке. Не заплатишь, и я покажу тебе, где раки зимуют. Так или иначе, мое слово — верное. Так что выбирай. Что тебе больше подходит?

— Послушайте, клянусь вам, у меня совсем немного денег. У меня нет ста пятидесяти фунтов наличными. Я могу показать вам свою расчетную книжку. У меня всего около сотни, что-то вроде того. У меня очень большие расходы… Неужели вы не понимаете?

— Так раздобудь их.

— Как?

— Возьми в долг.

— О Боже! — простонал маленький человек. — Вы что, не человек? Неужели вы не видите, какая у меня беда? Ради всего святого, поставьте себя на мое место. Имейте немного… немного…

— Ладно-ладно, ты меня разжалобил. Можешь надо мной смеяться, но ты меня разжалобил. Сколько, ты сказал, у тебя наличными?

— Максимум сто девять или сто десять фунтов.

— Хорошо. Я буду снисходительным, хотя ты этого и не заслуживаешь. Я возьму сто десять фунтов — при условии, что получу их прямо сейчас. С места не сдвинусь, пока деньги не окажутся у меня в кармане. Подожду здесь, с тобой, пока не откроются банки, и, если не получу их тогда, купюрами по одному фунту, я устрою тебе веселую жизнь. Ты все понял?

— Но моя свояченица…

— Все будет в порядке. Ради твоей безопасности я готов пойти на обман. Скажи ей, что я химик с твоей работы.

— Но обещайте… Поклянитесь, что… вы больше сюда не придете…

— Слово джентльмена, — сказал Фабиан.

В десять утра, усталый, но вполне довольный собой, Фабиан приехал на такси на Руперт-стрит. Время от времени он запускал руку в жилетный карман и ощупывал плотную пачку новеньких зеленых купюр. Зои еще спала. Он на цыпочках пробрался в комнату.

Пока он раздевался, она проснулась:

— Ты где пропадал, черт побери?

— Я был в турецкой бане. Посмотри, какие чистые у меня ноги.

— Мм!

— Слушай, крошка, у меня тут кое-что наклевывается. Ты будешь разъезжать в «Роллс-Ройсе», прежде чем глазом успеешь моргнуть…

Зои громко, протяжно зевнула.

— А ну прекрати это! — рявкнул Фабиан. — Проснись. Как прошла ночь?

— Слушай, Гарри, извини, дорогой, — проговорила Зои извиняющимся голосом, — этой ночью я много не заработала.

— Нет? А сколько ты взяла?

— Пару фунтов.

— Врешь.

— Не вру!

— Ну конечно. Ты говоришь правду. Конечно, ты взяла только пару фунтов. А как же старый мерзавец, что подарил тебе три фунта?

— Что?.. Как… Как ты узнал? Сказать по правде, иногда я не знаю, человек ты или сам дьявол — как тебе удается все вынюхивать!

— Ага! — вскричал Фабиан, облачаясь в огненно-красную пижаму. — Так сколько же?

Зои вытащила сумочку из-под подушки и достала оттуда пять фунтов.

— Зачем ты утаиваешь от меня деньги? Я что, когда-нибудь дурно с тобой обошелся? — спросил Фабиан.

— Мне нужны туфли.

— Почему ты прямо об этом не сказала? — спросил Фабиан, забирая у нее пять фунтов и давая два взамен. — Вот, держи два фунта.

— Гарри, ты просто прелесть!

— Никто не скажет, что я с тобой дурно обхожусь, — сказал Фабиан. Перед тем как надеть пижамную куртку, он покрутился перед ней, раскинув руки в стороны. — Погляди, какой я чистый! Эй, подвинься. Все равно от этого мало толку, коли укладываешься спать. В час дня мне нужно позвонить Фиглеру… — Он забрался в постель, потом вытащил ногу из-под одеяла и, любуясь ею, проговорил: — Нет, ты только погляди: просто белоснежная!

 

Глава 7

В час дня Фабиан позвонил Фиглеру.

Фиглер менял свой адрес несколько раз в год, но, как правило, его можно было найти где-то между Саутгемптон-роу и Грейз-Инн-роуд. Это мрачные, бесприютные джунгли, нагромождение закопченных многоквартирных домов, населенных сомнительными личностями, не отягощенными никаким имуществом. Поутру они сваливаются как снег на голову, а к вечеру поспешно отбывают; здесь никому не дают в долг, а квартирная плата всегда вносится строго вперед. Фиглер был холостяком и поэтому занимал одну-единственную комнату на первом этаже дома на Тависток-Плейс. Почему Тависток-Плейс? Красиво звучит. Почему на первом этаже? Потому что в любой момент можно выпрыгнуть из окна. Фиглер находил это весьма удобным.

Когда раздался звонок, он просматривал содержимое дешевенького альбома, наполненного газетными вырезками загадочного содержания. Фиглер захлопнул альбом и, прежде чем взять трубку, придавил его тяжелой вазой. Только потом он сказал:

— Да?

— Фиглер?

— Не знаю, дома ли он. А кто его спрашивает?

— Гарри Фабиан.

— О, привет, Гарри. Что у тебя?

— Слушай, Фиглер, по поводу той сотни…

— Да?

— Я достал ее.

— Что? — воскликнул Фиглер с некоторым испугом.

— Правда. Можем начать прямо сейчас.

— Да, конечно-конечно. Но, Гарри, послушай…

— Когда мы можем встретиться?

— Мм… В любое время. Но сейчас я немного занят. Давай лучше вечером.

— Вечером? Где, у Анны?

— Да.

— Послушай, а у тебя-то есть деньги?

— У меня? Я могу выписать чек…

— Никаких чеков, Фиглер, только наличные.

— Что? Ты мне не доверяешь?

— Конечно-конечно, я тебе доверяю. Но чек выписать — это раз плюнуть. Это любой может. А ты стал бы обменивать сто фунтов наличными на мой чек?

Фиглер не нашелся что на это ответить, наконец он выдавил:

— Так значит, у тебя наличные?

— Слушай! — В трубке раздалось шуршание. Фабиан шелестел газетой. — Сотня фунтов наличными. Слышишь, как шуршат? Просто музыка, ей-богу! Если у тебя деньги в банке, ты можешь просто взять их оттуда, так ведь?

— Ха-ха-ха! Просто взять их оттуда!.. Но как бы там ни было, ты должен доверять моему чеку.

— А ты моему?

— Между двумя друзьями…

— В бизнесе нет друзей. Ты сам это говорил, и я с этим согласен. У меня есть моя половина. Теперь давай посмотрим на твою и начнем действовать. Займемся настоящим делом для разнообразия. Будем играть по-крупному, понятно? И без дураков…

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне только потому, что у тебя в кармане появилась сотня фунтов — первая сотня в твоей жизни, Гарри! Я войду в дело на равных началах, как мы и договаривались, но если ты думаешь, что сможешь мною командовать…

— Ладно, Фиглер, не горячись.

— Хорошо. Встретимся у Анны в половине одиннадцатого.

— В половине одиннадцатого у Анны. Заметано.

— Пока.

— Увидимся.

Щелк! — Фиглер повесил трубку. Он вернулся в свою комнату, кипя от злости. «Черт бы его побрал! — думал он. — И как только ему удалось так быстро раздобыть сотню фунтов? И где мне раздобыть сотню к сегодняшнему вечеру?» Он достал свою расчетную книжку и обнаружил, что на его счету ровно тридцать один фунт и девять пенсов. «У него сотня фунтов, скажите пожалуйста! С каких это пор он заделался бизнесменом? Гаденыш!»

Фиглер мерил шагами комнату. Потом он достал толстую старомодную записную книжку в блестящей черной обложке. Эта книжка была библией Фиглера: в ней содержался новый завет и каноны, которым было подчинено его существование. Она была плотно исписана именами и адресами оптовиков практически из всех сфер торговли. Фиглер заполнял ее постепенно, год за годом — это была сложная каббалистика купли-продажи, результат его тщательных исследований глубоких тылов сомнительной коммерции. Если бы кто-нибудь предложил Фиглеру купить партию подпорченного птичьего корма, рваных подвязок, ржавых спиц для зонтов, деформированных маслобоек, позапрошлогодних календарей или старых кисточек для бритья, он принялся бы водить пальцем по страницам с глубокомысленным видом, потом закурил бы сигарету, поперхнулся, откашлялся и сказал:

— Мм… Я могу продать этот товар за пятьдесят процентов прибыли…

Торговцы, связанные с киноиндустрией, предлагали немалые деньги за эту записную книжку, но это была единственная вещь в мире, которую Фиглер ни за что не продал бы. Это был не просто источник его существования — это была его жизнь.

Он опустился на стул с книжкой в руках и закурил. Табачный дым забулькал в его заложенных бронхах, словно в кальяне. «Кх-кх!» — закашлялся Фиглер. Он выбросил окурок и надел шляпу, затем закрыл книжку, постучал себя по груди одежной щеткой и вышел на улицу.

Сначала он направился на Мортимер-стрит, где на первом этаже одного из зданий висела табличка: ПОСТАВКИ ДЛЯ РОЗНИЧНЫХ ПРОДАЖ. П. ПИНКУС. Фиглер вошел. Секретарша преградила ему путь.

— Пинкус у себя? — спросил Фиглер.

— О, мистер Пинкус очень занят, сегодня он никого не принимает.

— Понятно. В таком случае я пройду прямо сейчас, — сказал Фиглер. Глядя прямо перед собой с серьезным, сосредоточенным видом, он вежливо отстранил секретаршу и вошел в кабинет.

Это была крошечная, обитая фанерой каморка, не больше ванной комнаты средних размеров, битком набитая бумагами. Корзина для мусора была переполнена старыми каталогами; бесчисленные груды счетов, записок, квитанций и накладных, наколотые на старые проволочные шпильки, висели на стенах, как новогодние гирлянды, скручиваясь в теплом влажном воздухе. На столе стоял электрический обогреватель, похожий на медную чашу и испускавший волны удушающего жара прямо в лицо мистеру Пинкусу. Это был невысокий, плотный, легко возбудимый человек с сигаретой в зубах. Плотная струя синего дыма, подхваченная теплыми волнами, таяла в воздухе, исчезая без следа.

Когда Фиглер вошел, Пинкус поднял глаза.

— Что такое? Что такое? Что у тебя, Джо? Я занят, занят. Что у тебя?

— Слушай, — начал Фиглер, — как там у тебя обстоят дела со стульями с гнутыми деревянными спинками?

— Стулья с гнутыми спинками! — вскричал Пинкус. — Чтоб им сгореть! Целый день я только о них и слышу! Я сижу тут как на иголках, мне уже плохо от стульев с гнутыми спинками — а тут еще ты, и тоже с этими стульями!

— Шшш! Спокойно! Ты не можешь достать их, верно?

— Конечно нет! Если бы я хотел покупать у Липского, у меня бы был миллион этих чертовых стульев. Кто хочет иметь дело в этим жуликом Липским?

— Послушай, речь идет о маленьких стульях с круглыми гнутыми спинками?

— С гнутыми спинками! А какие же еще стулья я мог иметь в виду?!

— Липский все скупил.

— Он еще будет мне об этом говорить! У меня сердце кровью обливается, а он еще будет мне говорить!

— Ладно, ладно. Я могу раздобыть для тебя немного.

— Сколько?

— Двадцать гроссов.

— Двадцать гроссов? И почем?

— Липский дерет по семьдесят шиллингов за дюжину. Я готов тебе скостить.

— Сколько?

— На одиннадцать шиллингов за дюжину.

— Продолжай! Так ты просишь пятьдесят девять шиллингов за дюжину?

— Точно.

— Мне нужно двенадцать гроссов.

— Да, я понимаю. Но я могу продать тебе только три гросса.

— Да что ты жмешься! Я в два счета продам весь товар…

— Послушай, — терпеливо проговорил Фиглер, — не болтай ерунду. Тебе прекрасно известно, что все до единого маленькие стулья с круглыми гнутыми спинками на нашем рынке принадлежат Липскому. Это так?

— Ну?

— Отвечай прямо на мой вопрос: да или нет?

— Ну да, да — и что?

— Хорошо. У меня есть несколько гроссов. Я могу продать их тебе по сниженной цене. Так что хорошенько подумай, Пинкус. У меня ведь и кроме тебя есть еще друзья в бизнесе, которым я готов оказать эту услугу.

— И?..

— …И если ты хочешь три гросса по пятьдесят девять шиллингов за дюжину, говори да или нет, и я доставлю тебе их сегодня по получении чека. Если нет, тогда до свиданья. Ну что?

— Ладно, я возьму три гросса. Так ты говоришь, по пятьдесят пять шиллингов за дюжину?

— Пятьдесят девять!

— Да ладно тебе! Не дури! Ты бы мог мне скостить по четыре пенса за стул.

— Пинкус, не смеши меня. Я тут оказываю ему услугу, сбавляю цену, — Фиглер щелкнул указательным и большим пальцами, словно давя невидимую вошь, — вот настолько, а он еще недоволен! Слушай, давай не будем спорить — у меня на это нет времени. Я не скину больше ни фартинга. Мне тоже нужно на что-то жить! Ты ведь меня знаешь: я человек прямой. У меня репутация, в конце концов. Три гросса по пятьдесят девять шиллингов за дюжину. Если бы ты сказал: «Пятьдесят восемь фунтов, одиннадцать пенсов и три фартинга», я бы ответил: «Нет! Нет, нет и нет!» Сто шесть фунтов четыре шиллинга за три гросса. Да или нет?

— Сто шесть фунтов.

— Сто шесть фунтов и четыре шиллинга.

— Забудь о четырех шиллингах!

— Сто шесть фунтов и четыре шиллинга!

— Ладно, так и быть. Беру.

— Я предлагаю ему прекрасные стулья по пятьдесят девять шиллингов за дюжину, а он мне делает одолжение! «Беру»! Я доставлю их сегодня к твоему складу. Мне нужен твой чек к моменту доставки.

— Ладно, дай мне неделю.

— Слушай, Пинкус, ты меня знаешь, я никогда не даю в долг. Я не могу. Сам подумай: как я могу разбрасываться сотнями фунтов? Нет, деньги мне нужны сразу. Или ничего не выйдет.

— Ладно, попробую что-нибудь придумать. Кстати, сегодня мне надо срочно доставить партию товара…

— Знаю-знаю. Уилсону.

— Кто тебе сказал об Уилсоне?

— Не важно. Я знаю, и все. Когда тебе нужно доставить ему товар?

— Прямо сейчас. Вообще-то это нужно было сделать еще вчера.

— Да, я слышал. Ладно, я доставлю тебе стулья прямо сегодня, как только получу чек.

— Фиглер, мы уже не первый год ведем с тобой дела, и я доверяю тебе, как родному брату. Если ты говоришь, что с товаром все в порядке, я знаю: так оно и есть. Когда я смогу на него взглянуть?

— В четыре.

— Боюсь, к четырем я еще не успею вернуться. Давай в шесть.

— Ладно, в шесть так в шесть.

— Так, я запишу сумму… Я немедленно выпишу тебе чек. Сто фунтов…

— Сто шесть фунтов и четыре шиллинга.

— …Четыре! Четыре! Сто шесть фунтов!

— …И четыре шиллинга.

— Ладно, увидимся позже.

Фиглер вышел из кабинета.

Окажись Фабиан на его месте, он наверняка вызвал бы такси; но Фиглер, прекрасно осведомленный о дорожных пробках и черепашьей скорости наземного транспорта, неторопливо направился к метро. Двадцать минут спустя он уже чихал и откашливался в конторе «Липский и компания» на Бишопгейт. Липский-младший был молодым энергичным человеком, настоящим экспертом в том, что касается нравов продавцов, равно как и покупателей, спокойным и беспристрастным. Можно сказать, что в сфере поставок для ресторанов он был своего рода Дарвином, который вполне мог бы дать научно обоснованную классификацию весьма необычной флоры и загадочной фауны мира общепита.

Фиглер сказал ему:

— Мне нужны маленькие стулья с круглыми гнутыми спинками — номер семьдесят два икс.

— Семьдесят два икс? Пожалуйста! Сколько хотите! Очень хорошая партия. Невозможно нигде достать, знаете ли. Для вас — по семьдесят шиллингов за дюжину.

— Дело в том, мистер Липский, что я покупаю их для одного парня, который открывает что-то на севере.

— На севере? А что он открывает?

— Что-то вроде лекционного зала.

— Могу я узнать где?

Фиглер выпалил, не раздумывая ни секунды:

— Неподалеку от Блэкберна, в городишке под названием Даруэн.

— Даруэн?.. И что же?

— Ну вот, бизнес есть бизнес. Я тоже хочу кое-что с этого поиметь, так что вам лучше скинуть пару шиллингов с дюжины…

— Боюсь, что это невозможно.

— А мне кажется, это вполне возможно. Вы меня знаете. Мы уже не первый год ведем дела. Вы не останетесь внакладе. Я сам покупаю эти стулья под свою ответственность. Будьте другом — уступите мне их по шестьдесят пять шиллингов за дюжину.

— Ладно, я скажу вам, что я сделаю. Я продам вам три гросса по шестьдесят семь фунтов шесть шиллингов.

— Я думал, что могу рассчитывать на большую щедрость, учитывая, сколько лет мы ведем дела…

— Такова жизнь. Бизнес есть бизнес. В любой другой ситуации я был бы настолько щедр, что вы бы удивились. Окажетесь на мели, приходите ко мне, и я не раздумывая дам вам десять фунтов. Но бизнес есть бизнес.

— Да будет вам! — прохрипел Фиглер умоляющим тоном. — Шестьдесят шесть шиллингов. Это получается по пять с половиной фунтов за один стул.

— Да, но такой стул нигде не достать и за семь шиллингов.

— Ладно, послушайте, дайте мне три месяца, чтобы расплатиться.

— Не могу.

— Вы не доверяете мне?

— Доверяю. Я никогда не слышал, чтобы вы кого-нибудь подвели. И все-таки вы частное лицо, а не фирма, и я не могу этого сделать. Но я скажу вам, как поступлю: я пойду вам навстречу. Заплатите мне половину сразу, а за вторую половину вы заплатите по чеку через двадцать восемь дней.

— По шестьдесят шесть шиллингов?

— Для вас — по шестьдесят семь шиллингов за дюжину, и ни на фартинг меньше. Это мое последнее слово.

— Слушайте, скиньте еще на треть…

— Нет, повторяю, это все, что я могу сделать. И это только для вас.

— Так… Могу я сразу получить товар?

— Как насчет послезавтра?

— А что, если товар мне нужен прямо сейчас?

— Это невозможно. Все фургоны на выезде.

— Ничего. У меня свой.

— С каких это пор?

— О, с недавних пор я работаю с крупными партиями товара. Я нанял фургон. Ладно, выписывайте счет-фактуру, а я выпишу чек.

— Ладно, мистер Фиглер. Это будет шестьдесят фунтов шесть шиллингов.

— Пусть будет шестьдесят фунтов.

— …И шесть шиллингов.

Фиглер выписал чек на шестьдесят фунтов и пихнул его через стол. Липский спокойно взял его, поблагодарил Фиглера и сказал:

— В таком случае выпишите второй чек на шестьдесят фунтов и двенадцать шиллингов.

— На шестьдесят фунтов.

— …И двенадцать шиллингов, — напомнил Липский.

Фиглер выписал второй чек на шестьдесят фунтов и десять шиллингов.

Липский рассмеялся:

— Ладно, старый лис! На два оставшихся шиллинга можете угостить меня сигарой.

— С удовольствием! — сказал Фиглер, вынимая из кармана толстую сигару «Боливар», которую ему подарили месяц или два назад и которую он захватил в расчете на подобный дружеский жест.

Мужчины пожали друг другу руки, и Фиглер вышел вон.

Выйдя на улицу, Фиглер заторопился. Его положение было крайне сомнительным, хотя мошенник сплошь и рядом оказывается в такой ситуации. Он выписал Липскому чек на шестьдесят фунтов, в то время как на его счету в банке было не более тридцати фунтов. Он знал, что этот чек должен быть оплачен к трем часам дня. Если этого не произойдет, его репутации конец, он будет уничтожен. Странно, но Фиглер существовал благодаря своей неиспорченной репутации — репутации человека, которому можно доверять. А сейчас его репутация повисла на волоске. Разменяв шиллинг, он зашел в телефонную будку и позвонил в компанию «Сигары Манилоквенчиа».

— Алло! Я хочу поговорить с мистером Коэном… Это Фиглер… Алло, это Коэн? Слушай. Мне нужна тысяча твоих сигар «Корона». Прямо сейчас… Да… Нет, я смогу заплатить не ранее чем в середине следующего месяца… Ладно… Конечно! Ты ведь меня знаешь, верно?.. Большое спасибо, Коэн… Да, немного лучше, спасибо, небольшой насморк. Ты-то как? Как семья?.. Хорошо, отлично! Пока!

Его толстые пальцы снова принялись крутить диск с быстротой молнии.

— …Алло! Это Фиглер! Это мистер Голд? Слушай, Голд, купишь у меня тысячу сигар «Корона»? Всего за тридцать два фунта наличными… Что?.. Что?!.. У тебя их выше крыши? Что ты имеешь в виду? А?.. Не будь дураком, разумеется, ты сможешь их продать!.. Это точно? У тебя десять тысяч в запасе? Десять тысяч! Ох!.. Ладно, пока…

Фиглера прошиб холодный пот. Он позвонил в компанию «Распространители гаванских сигар», но владельца не было на месте. В компании «Чипсайд Тобакко» было столько сигар, что они не знали, куда их девать. В подобной ситуации Фабиан сказал бы: «Черт побери!» — но Фиглер никогда не ругался. Он решил сменить тактику и позвонил в компанию «Свежие яйца Ликвид-Голд».

— Алло! Позовите к телефону мистера Шипцеля… Это Фиглер. Привет, Шипцель, это Фиглер… Фиглер, а не Тидлер!.. Как ты?.. Я прекрасно… Небольшой насморк. Слушай, моего кредита достаточно, чтобы купить несколько банок замороженных яиц?.. О, только сорок фунтов… Разумеется, середина следующего месяца тебя устроит, верно? Спасибо… Да, я уже пробовал промывания, но от них мало толку… Ладно, пока.

Не медля ни секунды, Фиглер позвонил в пекарню «Эплтон».

— Эплтон? Это Фиглер. Слушай, сколько ты платишь за яйца?.. Яйца, а не пальцы!.. Ах вот как! Так вот, я могу продать тебе яйца «Ликвид-Голд» на фунт дешевле… Правда! У меня есть немного — из тех, что припас Бобцер, перед тем как взлетели цены… Да, я могу доставить их тебе прямо сейчас, но мне нужны наличные… Конечно свежие! Ты ведь меня знаешь, верно?.. Да… Да… Да… Наличные по факту доставки. Очень хорошо. До свиданья.

У Фиглера немного отлегло от сердца. Он набрал номер транспортной компании «Буллит».

— Алло! Буллит? Это Фиглер… Привет, Исаак! Как Бетти?.. О, ничего, небольшой насморк… Слушай, мне срочно нужен однотонный фургон… Од-но-тон-ный — ты что, глухой?.. Только на один день… Замолчи! Ты что, думаешь, я миллионер какой-нибудь? Один фунт… Ладно, будь по-твоему, двадцать пять шиллингов. Приготовь его сию же минуту. Я еду.

Фиглер повесил трубку и набрал еще один номер.

— Алло! Это «Вывески Клиартайп»? Это Фиглер… Привет, Йоссель! Как поживаешь?.. О, ничего особенного, небольшой насморк… Слушай. Мне срочно нужен плакат, пять футов на восемнадцать дюймов… На обычной бумаге — просто хочу приклеить на бок фургона… Слова такие: КОМПАНИЯ «ТОВАРЫ ФИГЛЕРА». Понял? Простые черные буквы на желтом фоне. Через полчаса… Шутишь? Я заплачу три фунта и шесть шиллингов, и ни пенса больше… Пока.

Он вышел из телефонной будки, отирая со лба пот, и доехал на автобусе до транспортной компании «Буллит». Потом, зажатый на сиденье рядом с водителем, дотрясся на однотонном фургончике до компании «Вывески Клиартайп», где на стенку фургона был приклеен яркий плакат КОМПАНИЯ «ТОВАРЫ ФИГЛЕРА», чтобы об этом мог прочесть весь город; потом помчался на всех парах к Степни, где его уже ждали яйца; доставил их в пекарню «Эплтон», где ему выписали чек на тридцать пять фунтов, два шиллинга и шесть пенсов.

— К Липскому, на Бишопгейт, — сказал Фиглер водителю.

Пока стулья загружали в фургон, Фиглер доехал на такси до банка и положил на свой счет чек, выписанный в «Эплтон». Затем позвонил Пинкусу.

— Слушай, Пинкус, стулья уже у меня в фургоне. Куда их доставить — прямо к твоему складу или куда-то еще? Ну, не тяни, я очень спешу… Ладно, жди меня у склада с чеком наготове, я приеду через полчаса.

Они встретились у склада. Пинкус оглядел стулья с явным удовлетворением, которое он выразил следующим образом:

— Так… Значит, ты меня все-таки не надул.

— Надул?! Да ты должен на коленях меня благодарить! — возмутился Фиглер.

— Вот, держи чек, — сказал Пинкус, — сто шесть фунтов.

— Сто шесть фунтов и четыре шиллинга!

— А, дались тебе эти четыре шиллинга! Вот, держи сигару, и хватит об этом! — И с этими словами Пинкус выудил из жилетного кармана помятую и потрескавшуюся «Ромео и Джульетта», которую Фиглер моментально узнал: эту же самую сигару он подарил Пинкусу четыре месяца назад.

Фиглер дотащился до чайной, тяжело опустился на стул и принялся записывать что-то в свою драгоценную книжку.

Он купил три гросса стульев за сто двадцать фунтов и продал их за сто шесть. Он купил яиц на сорок фунтов и продал их за тридцать пять. Его потери составили девятнадцать фунтов. Девятнадцать! Плюс аренда фургона, плакат, телефонные звонки, такси и тому подобное — получается около двадцати одного фунта.

И что же предпринял Фиглер в такой непростой ситуации?

Он поступил очень умно, решив начать все сначала. У него на руках было ровно сто фунтов. С этим капиталом он намеревался открыть борцовский клуб. Он был должен Липскому шестьдесят фунтов и сорок — компании «Ликвид-Голд». Когда придет время платить по счетам, он купит в кредит, ну, скажем, полдюжины роялей, продав которые он сможет погасить долги. Затем, по мере укрепления доверия к его персоне и восстановления репутации, он всегда сможет рассчитывать на партию товара у Липского или в «Ликвид-Голд», а этот товар поможет ему расплатиться с продавцом роялей. К тому времени мистер Голд наконец избавится от своих десяти тысяч сигар, а это будет только на руку Фиглеру — и таким вот образом он сможет безбедно существовать долгие годы, будучи все время в долгу, запуская руку в карман одному, чтобы расплатиться с другим, роя одну яму, чтобы закопать другую, сохраняя доброе имя и какую-то сумму денег на счету в банке, и все посредством бумажек и потока слов.

Бесчисленные торговцы лезут из кожи вон во имя поддержания собственной репутации, используя методы, ничем не отличающиеся от методов Фиглера.

— Чай, — сказал Фиглер официантке, — два яйца-пашот на тосте и сдобную булочку; и если ты, милочка, хочешь увидеть человека, который надрывался как проклятый, зарабатывая на кусок хлеба, то этот человек перед тобой!

В тот же вечер ровно в половине одиннадцатого Фиглер встретился в Фабианом и показал ему чек.

— Ты сказал, наличные, — проговорил Фабиан.

— Послушай-ка, юноша! — сказал Фиглер. — Ты мне уже порядком надоел. Только и твердишь: «наличные, наличные, наличные». Деловой человек не ходит по улицам с карманами, набитыми деньгами! Чем плох мой чек? Да и зачем мне наличные? По-твоему, бизнес — это скачки? Здесь все основано на доверии. Весь мир основан на доверии!

— Ладно, ладно, ладно!.. Слушай, Фиглер, я осматривал помещения и нашел одно классное место на Риджент-стрит…

— Риджент-стрит! Тьфу! Слушай меня. На Бристоль-сквер сдается шикарный подвал, тридцать шиллингов в неделю. Они согласны на двадцать пять. Вместе с ванной. Что еще тебе надо?

— А ванная с душем?

— Я могу приладить резиновый шланг всего за семь…

— Ладно. Еще я наведался сегодня к Смиту и взял у него каталог. Нам понадобятся маты, снаряды и прочее…

Фиглер разорвал каталог, даже не взглянув на него:

— Смит! Тьфу! Я могу достать точно такой же товар вдвое дешевле. И потом, чем плохи подержанные маты с новыми чехлами? Зачем тебе обязательно новые?

— А мебель…

— Предоставь это мне. Лучше побеспокойся о борцах.

— Я могу найти хороших парней по дешевке.

— Зал?

— Для начала снимем «Олимпию» в Марилебон.

— Персонал?

— Я говорил с ребятами. Никаких проблем. Слушай, а как мы себя назовем?

Фиглер пожал плечами — это его не заботило.

— Фабиан и Фиглер.

— Тьфу!

— Фиглер и Фабиан?

— Тьфу!

— Чемпионы Фабиана!

— Годится.

— Звучит неплохо, а? Чемпионы Фабиана. Клянусь Богом, — восторженно вскричал Фабиан, — звучит просто здорово!

— Ладно, пусть будет «Чемпионы Фабиана».

Мимо их столика прошла девушка.

— Эй, привет, Ви! — крикнул Фабиан.

— Привет, Гарри, — отозвалась она. Это была высокая, худая рыжая девушка в черном кружевном вечернем платье. Под густым слоем румян таилась мертвенная бледность лица ночной птички — бледность, порожденная затхлой атмосферой танцзала, насыщенная сизым табачным дымом и испарениями разгоряченных тел, где хриплые звуки джаза крадут румянец с женских щек. — Слушай! Слышал новую шуточку? — У нее был необычный, высокий голосок, щебечущий, как у птицы. — Тук-тук!

— Это кто? — спросил Фабиан.

— Конь в пальто.

— Кто?

— Конь в пальто, детка, приехал старый молоковоз!

— О-о-о! — простонал Фабиан. — Ладно, ты где сейчас работаешь?

— В «Серебристой лисе».

— Новый клуб?

— Миленькое местечко, Гарри. Приходи как-нибудь навестить меня. Хи-хи-хи!

— А кто владелец? — осведомился Фабиан.

— Фил Носсеросс.

— Оркестр ничего?

— Чудесный.

— А почем у них выпивка?

— Тридцать пять шиллингов за бутылку скотча.

— Грабеж! — возмутился Фабиан. — Ну, я, может, как-нибудь зайду. Дай-ка мне карточку.

Ви протянула ему карточку: «КЛУБ „СЕРЕБРИСТАЯ ЛИСА“, Лестер-Мьюз, Лестер-сквер».

— Просто скажи, что ищешь меня, Гарри.

— Хочешь, заглянем туда? — спросил Фабиан, вертя в руке карточку.

— Нет, спасибо.

— Ну, как тебе «Чемпионы Фабиана», а, Фиглер?

— Я уже тебе сказал. Сойдет.

— Ну а как насчет твоего имени?

Фиглер рассмеялся.

— Моего? Моего имени? Да ладно, забудь о моем имени.

— Надо заказать карточки. Боже мой! «Чемпионы Фабиана»! Черт, надо выпить.

— Грейпфрутовый сок, — сказал Фиглер.

— А ты, Ви?

— Джин с лаймом.

Анна Сибирь приняла заказ.

— Нет, а ты все-таки уверен, что не хочешь, чтобы твое имя было в названии? — спросил Фабиан.

— Пускай все лавры достанутся тебе, мне бы только увидеть деньги, — ответил Фиглер, потягивая грейпфрутовый сок со сдавленным бульканьем захлебывающегося человека. — Уф!.. Буль-буль!.. Ладно, мне пора. У меня был тяжелый день. Я устал. Жди меня здесь завтра в двенадцать, и мы вместе пойдем смотреть место.

— Половина двенадцатого! — воскликнула Ви, посмотрев на часы. — Мне пора на работу. Ты идешь, Гарри? Это и правда чудесное местечко.

— Нет, не сегодня! Я иду спать. Я тоже порядком вымотался. Завтра вечером, детка, сегодня никак.

Фиглер направился к станции метро «Лестер-сквер».

— До свиданья.

— До встречи, Фиглер.

С Крэнборн-стрит была видна площадь Лестер-сквер, чьи неоновые огни полыхали во тьме, словно диковинный багряный цветок на посеребренном стебле.

— Тук-тук, — сказала Ви.

— Кто там? — проговорил Фабиан с мученической гримасой.

— Агата.

— Какая Агата?

— Агата, которая знает, что тебя кое-кто надувает! Хи-хи-хи.

— Ладно, отвяжись! — проворчал Фабиан.

Они расстались.

Пробило час ночи. Потом два. Фабиан спал сном праведника, свернувшись калачиком в своей огненно-красной пижаме.

Три.

«Чемпионы…», — пробормотал он во сне.

— Ох… — вздохнула Зои, предаваясь печали, затерянной в тайных закоулках ее сознания.

Четыре.

Ночь была холодна, и луна не светила на небе. Только одна далекая голубая звездочка мерцала во мраке.

Так пускай же ее ледяной свет всегда освещает наш путь, путь одиноких странников, потерянных в этом бесприютном и жестоком мире.

Четыре.

 

Интерлюдия: человек и кошка

Из темного дверного проема небольшой лавчонки донесся глубокий, протяжный, вибрирующий звук, рожденный страстью, бушующей в самой глубине кошачьей души:

— Мяу! Уааа-яяяяу!.. Мяяяяу!.. Яу! Яу!..

Посреди улицы сидела невзрачная серая кошка с весьма надменным видом, а вокруг нее ходил кругами огромный толстый котище, черный, как сама ночь. Чуть поодаль понуро стоял маленький черный котик с белыми лапками.

— М-мяу? — предложил черный здоровяк.

Серая кошечка презрительно пожала плечами.

Маленький черно-белый котик тоже пустил пробный шар:

— Мрр-рау?

Серая кошечка принялась вылизывать подмышки.

— Кррр! — зашипел черный котище. Два кота вызывающе воззрились друг на друга.

— Кххчщ! — выругался черно-белый, замахиваясь правой лапой. Через секунду они уже катались по земле, сцепившись в один мохнатый клубок и неистово вопя. Грозно залаяли собаки, услыхав пронзительные вопли своих извечных врагов. Ночную тишину разом прорезал хор злобных голосов, захлебывающихся от ненависти. Собаки, просыпаясь, вторили друг другу, и их лай, словно круги по воде, разнесся на мили вокруг — по всему Городу, по всей земле. В ночи хорошо слышны даже легкие шорохи, а у собак, как известно, отменный слух; слепо вторя друг другу, собаки из Лендс-Энд, Дувра, Кардиффа, Барроу-ин-Фернесс, Халла, Глазго, из самых дальних деревушек на севере захлебывались лаем, и этот хриплый, надрывный лай перебудил людей по всей стране. Десятки тысяч мужчин вскакивали с постелей с криком: «Фу! Лежать!» Десятки тысяч женщин будили мужей, испуганно шепча: «Воры! Грабители!»

А серая кошечка неторопливо вылизывала животик.

Черный котик с белыми лапками с позором ретировался. Кот может в два счета расправиться с мышью, но он не в силах причинить особого вреда другому коту. Будь у них когти чуточку подлиннее, кошки давно бы уже вымерли; они орут от ненависти, едва не лопаются от ненависти. Они мечтают о том, чтобы рвать, кусать, царапать, уничтожать друг друга, но это им не по силам. Потому вся их злоба, вся ненависть выплескивается в зловещие, надрывные вопли — точь-в-точь как у старых деревенских сплетниц, распускающих грязные слухи.

Черный здоровяк вернулся к серой кошечке.

— Кррр-мр-рау?

— Ммм-мяу… — ответила она без особого энтузиазма. И легонько помахала хвостом. Черный котище бочком приблизился к ней…

— Мммяя-яяуу! Ммм-яяуу! — завыл черный кот. В его голосе звучала неподдельная боль.

Зачем котам это нужно? Ведь любовь для них — это не серенады при луне и не букеты роз. Половой орган кота похож на колючий ежик трубочиста: это всего лишь хирургический инструмент, с помощью которого происходит размножение. Кот проливает свою кровь в бесчисленных драках, теряет клочья шерсти, надрывается от крика — и все ради чего? Ради того, чтобы приблизиться к камере пыток.

Какой от этого толк? На свет нарождаются новые кошки.

А кому они нужны?

— Ооооуууу! — стонал черный кот. С другой стороны улицы его слушал черно-белый кот, дрожа от зависти и негодования.

Серая кошка задумчиво созерцала фонарный столб. Все эти страдания были ей глубоко безразличны. Что ей было известно о материнстве, о женственности? Она произвела на свет полсотни котят и благополучно забыла о них. Коты… Да, коты были еще ничего, но жестянка из-под сардинок была ей гораздо больше по вкусу…

— Ба! — Проходивший мимо полицейский направил на них свой фонарик и засмеялся. — А ну кыш!

Черный кот мигом удрал; серая кошечка не двинулась с места. Полицейский пошел дальше. Тогда чернобелый котик, изящно перебирая лапками, пересек улицу.

— Мм-мяуу? — осведомился он.

Серая кошечка ответила, на этот раз более благосклонно:

— Крррр….

Черно-белый кот издал протяжный одинокий вопль, похожий на плач расстроенной скрипки.

Серая кошечка зевнула с нескрываемой скукой. Какими монотонными и однообразными казались ей эти отчаянные вопли охваченных страстью самцов! Как они все были похожи…

Старик с котомкой доплелся, шаркая ногами, до входа в лавку и принялся исследовать содержимое мусорной корзины. Черно-белый кот убежал.

— Кис-кис-кис! — позвал старик.

Серая кошка сделала вид, что не знает его, и пошла своей дорогой. На Олд-Комптон-стрит она решилась на одну из своих маленьких хитростей. Она знала, что где-то здесь, поблизости, все еще бродят люди — повелители света и тьмы, огромные великаны, властелины рыбы и огня. Она зашла в кафе, меланхолично повесила голову и робко вопросила:

— Ммм… Мяу?

Дружеская рука погладила ее… Она замурлыкала. Потом вдруг та же самая рука с неожиданной жестокостью схватила ее за шкирку, и раздался голос:

— Я тебя предупреждала! Больше предупреждать не буду! Брысь!

Описав дугу, она вылетела из дверей кафе и, целая и невредимая, приземлилась на все четыре лапы. Встряхнулась и пошла дальше, на северо-запад.

Поистине, смутить эту кошку было невозможно.

Это была настоящая бродячая городская кошка, без стыда и без совести, верткая, как угорь, упругая, как мяч, упорная и ловкая, настырная и прилипчивая, как жевательная резинка, рожденная на свалке, среди жестянок из-под лосося и разбитых бутылок. Ее происхождение покрыто мраком неизвестности, завалено отбросами из мусорных ведер со времен египетских фараонов. В течение не одной сотни лет ее предки выживали в самых невероятных условиях: не раз их сбрасывали с лестницы и вышвыривали из дверей. Она, как никто другой, выучилась науке выживания. «Выживание превыше всего» — таков был девиз всей ее жизни. Она не была агрессивной, но ни один акробат не мог сравниться с ней в умении владеть собственным телом: казалось, что каждый его мускул был предназначен для того, чтобы красться, ползти, карабкаться и удирать. Она жила исключительно для себя — типичная Кошка, Гуляющая Сама По Себе, Вечная Изгнанница, презираемая в приличных домах. Где бы она ни появилась, ее присутствие распознавалось по запаху и пропаже еды, и ее тут же выгоняли прочь с проклятиями и пинками. Некоторые сердобольные граждане брали ее в дом и нарекали разными забавными именами, но в конце концов они все равно выгоняли ее под тем или иным предлогом. Она наотрез отказывалась ходить в туалет, рассматривая ящичек с песком, куда ее тыкали носом, или как одну из милых человеческих странностей, или как наказание.

Ей нравились хозяева, которые нарочно клали ноги на стулья, чтобы ей было удобно тереть о них спинку; люди, чья мебель была из добротного красного дерева, чтобы она могла точить о нее когти. Она не имела ничего против мышей, если таковые ей попадались, но у нее и в мыслях не было на них охотиться; время от времени она лакомилась канарейками, но их перышки вызывали у нее изжогу; она любила золотых рыбок, но только в качестве легкой закуски.

Охотиться на мышей? Нет уж, спасибо, дураков нет. Кругом и так полно еды. Город кишмя кишит людьми, и все они идиоты. Несчастные безумные создания — они выбрасывают еду! Еду нужно есть — всю, без остатка! Нельзя ничего выбрасывать. Выживание превыше всего! Мир — это кусок требухи. Великий Кот, который играет с этим миром, словно с клубком шерсти, создал человека, чтобы он давал кошкам тепло, молоко, куриные косточки и зажигал на небе солнце, чтобы они могли мурлыкать, греясь в его лучах… Ты — одна из Избранных Кисок Великого Кота.

В отдалении кошечка увидела красные сполохи. Ее нос уловил запах огня. Она пошла на этот запах. В конце Праймроуз-Хилл дорога поднималась вверх, огонь горел в жаровне ночного сторожа. Кошка потянула носом и прибавила шагу. Ее ноздри учуяли острый запах, а уши услышали потрескивание жарившейся на огне селедки.

Двое мужчин сидели у огня: один крупный, другой поменьше. Тот, что поменьше, был ночным сторожем. Жаря на сковородке селедку, он расспрашивал:

— Лет-то тебе сколько?

— Двадцать семь.

— А звать тебя как?

— Адам.

— А какую работу ты ищешь?

— Любую.

— А что, ремесло-то у тебя какое? Говоришь, что ищешь любую работу, но это ничего не значит, черт побери. Вот… А раньше ты чем занимался?

— Чем придется.

— Чистенькой работой, да?

— Всякой.

— Так кто ж ты все-таки по профессии? Вот ежели меня спросят: «Какая твоя профессия?», я отвечу: «Я ночной сторож». Ну, а как тебя…

— Ну, в общем, я скульптор.

— Это который статуи лепит, да?

— Точно.

— Ага, — ночной сторож с задумчивым видом перевернул селедку, — здесь вроде как никто этим не занимается. Знаю я одного парня, он кондитер, марципановые розочки делает, да такие красивые, что хоть в петлице их носи. Но… — Со сковородки брызнул жир, и огонь вспыхнул, на секунду осветив лицо Адама — скуластое, бледное от усталости, спокойное и отрешенное. Потом он снова угас, и стала видна только его квадратная нижняя челюсть, красная в отблесках пламени.

— Как насчет селедочки?

— Нет, спасибо, я не голоден. А вы ешьте.

— Не люблю есть один. Давай за компанию.

— Мне совсем не хочется есть, спасибо.

— Нос воротишь, да?

— Кто, я?!

— Тогда держи селедку. У меня их вон сколько.

— Я и одной не осилю.

Ночной сторож шлепнул селедку на толстенный ломоть хлеба и положил его Адаму на колено.

— Нечего нос воротить. Давай налегай.

— Ну… ладно. Спасибо.

— Ммя-яу? — пожаловалась кошка, — Мммр-рау?

— Чертовы твари, — проговорил сторож, бросая ей кусок рыбы. — Так ты, значит, скульптор, ага?

Адам кивнул с набитым ртом.

— Денежная работенка?

— Едва ли.

— Тогда зачем тебе этим заниматься?

— Ничего не могу с собою поделать.

Псст! Псст! — зашипел жир на сковородке, когда ночной сторож положил на нее еще две рыбины. Затем он заварил чай.

— Аррро-оу? — осторожно осведомилась кошка. Адам кинул ей обглоданную рыбью кость. Он съел всю рыбину без остатка, вместе с кожей.

— Чайку?

— Спасибо. Вы очень добры.

— Да ладно, чего там… Тебе бы поспать чуток. У тебя усталый вид.

— Мне не очень удавалось поспать в последнее время, — признался Адам.

— А что ты думаешь о миссис Симпсон и герцоге Виндзорском?

Адам зевнул.

— А почему я должен о них думать?

— Моя старуха проплакала ночь напролет, когда он отрекся. Услыхала об этом по радио. Он аж осип от горя…

— Вот как?

— Точно… Совсем осип. Они еще потом его вышучивали.

— Да, я кое-что слышал.

— Слушай, а ты где ночуешь-то?

— Нигде.

— А в Армию Спасения обращался?

— А ну ее к черту! — Адама разморило в тепле, и он начал клевать носом.

— Папироску сможешь скрутить? — Сторож протянул ему табакерку. — Бумажки внутри.

— Вы добрый человек, — сказал Адам, — я этого никогда не забуду.

— А, чего там, — отозвался сторож, — когда-нибудь я скажу: «Адам? Это который скульптор? Я его знаю. Однажды мы вместе ужинали».

Адам рассмеялся.

— Ты проедешь мимо на своем шикарном «Роллс-Ройсе» и даже не заметишь, как я тут буду жарить селедку на огне.

Адам улыбнулся и смущенно покачал головой. Лучший способ развеселить человека — сказать ему, что когда он разбогатеет, то забудет старых друзей.

— Ты что, всегда так поступаешь? — спросил Адам.

— Как я поступаю?

— Делишься едой и…

— Да я едок-то не ахти какой. Всегда могу поделиться своей селедкой. Девчонки из ночных клубов, что живут здесь, на площади, они частенько останавливаются по пути домой, чтобы погреться у огня. Бедные шлюшки!.. Ох!

— Что?

— Если ты ищешь работу, тут на Лестер-сквер есть одно место; называется «Серебристая лиса». Может, у них для тебя найдется какая-нибудь работенка. Попробуй, загляни туда.

— Спасибо, может, и загляну. Боже правый, вот и рассвет! — воскликнул Адам с явным облегчением.

— Мммяяяу! — возопила кошка.

— Ах ты обжора! — сказал сторож, бросая ей ошметки последней селедки. — Чертовы кошки, уж вы-то знаете, где раздобыть себе что-нибудь на ужин…

Небо понемногу светлело. Близилось утро. С приближением дня на боковых улочках началось оживление: лязганье тележек с молоком, шуршание велосипедных шин. Из-под земли доносился отдаленный грохот поездов, где-то кричал петух, воробьи весело щебетали на солнышке. Мало-помалу нарастал шум пробуждающегося Города, который в первых, робких лучах утреннего солнца приобретал совершенно новый вид. Уличные фонари поблекли, даже неистовые неоновые огни потускнели, сделавшись невзрачными и неприметными. Велик и могуществен дневной свет, велик и беспощаден, ибо он прогоняет ночь, рассеивая ее злые чары!

— Вот ведь как получается: если кошка с голоду подыхает, у тебя все внутри переворачивается. А ежели человек помирает с голоду, никому до этого дела нет… — вздохнул сторож.

Из ночных заведений выползали люди, ежась на свежем утреннем ветру. От ночного глянца не осталось и следа, он растаял, как сигаретный дым, остался лишь горький привкус утреннего похмелья, тупая головная боль, мучительная тошнота и запоздалые сожаления по поводу выброшенных на ветер денег и потраченного впустую времени.

— Кошка — она и есть кошка, — сказал Адам, — а человек — это все-таки человек.

Рассвело.