Результаты голосования стали для Черчилля ужасным ударом. За пять лет до того он уверял Антони Идена: «Я не повторю ошибки Ллойд Джорджа, оставшись после войны». Но власть – сильный наркотик. Уинстон жил одной лишь политикой или войной, и он воспринял поражение на выборах как красноречивое выражение неодобрения его действий и его самого. Наконец, как всегда после спада гиперактивности, Уинстона терзал «черный пес» с его обычной свитой из бессонницы, черных мыслей и различных психосоматических недугов; отсюда эти мрачные слова: «В моем возрасте уже не приходится говорить о возвращении в дело. […] В голову лезут отчаянные мысли. […] Мне не удается свыкнуться с мыслью, что ничего не надо будет делать до конца жизни; лучше бы я разбился в авиакатастрофе или умер, как Рузвельт».

Разумеется, без Уинстона Черчилля планета не перестала вращаться, и это было обидно: в середине августа на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, что принудило Японию к капитуляции; в Потсдаме возобновилась конференция союзных держав, на которой британские интересы представляли Эттли и Бевин. Само собой, Черчилль немедленно обвинил их в потакательстве Сталину, хотя прекрасно знал, что у русских на руках были все козыри; в отношении лейбористской программы национализации и планирования бывший премьер-министр предрекал, что она приведет и без того разоренную Англию к инквизиции, конфискациям и лишениям. Некогда уютный мирок Чартвелла не приносил ему утешения: усадьба, заброшенная на все годы войны, требовала серьезных восстановительных работ, а парк пришел в такое запустение, что садовник считал – его уже не возродить. Черчилль должен был теперь жить на очень и очень скромный паек обычного британского гражданина и даже какое-то время обходиться без слуг.

От всего этого накалялась семейная атмосфера, тем более что великий человек виделся с супругой во время войны лишь изредка, от случая к случаю, а теперь они были вынуждены лицезреть друг друга ежедневно. Клементина писала дочери Мери: «В нашем несчастии вместо того, чтобы поддерживать один другого, мы постоянно ссоримся. Он так несчастен, и это делает его трудно выносимым». Все так, и усиливающаяся глухота ничуть не способствовала решению проблем. «Король желал бы наградить меня орденом Подвязки? О таком и речи быть не может: его подданные выставили меня вон, как вульгарного лакея!»; «Написать мемуары? Исключено: налоговая инквизиция лейбористов тотчас конфискует мои гонорары!»; «Меня приглашают посетить Австралию и Новую Зеландию? У меня нет на это ни сил, ни желания». Что же касается его новых задач как лидера оппозиции, то они его тоже ничуть не устраивали; 21 августа он обратился к комитету партии, и депутат Генри Чэннон записал в дневнике: «Уинстон, казавшийся поникшим, безразличным и глухим, не произвел никакого впечатления на присутствовавших». Его политические враги и даже друзья не без скрытой радости наблюдали, как старый лев покидает арену, уступая место молодым.

Им же будет хуже. 1 сентября знаменитый побежденный уехал в Италию вместе с дочерью Сарой, личным врачом, секретарями, лакеем и телохранителем. Его пригласил погостить генерал Александер, предоставивший в распоряжение бывшего патрона роскошную виллу на берегу озера Комо. Три недели ничегонеделания под ласковыми лучами южного солнца, без бумаг и газет, с кистями и красками, в компании с прекрасными людьми и девяносто шестью реквизированными бутылками «Вдовы Клико» вернули человека к жизни! Тем более что в течение этих каникул он перечитал все свои телеграммы, меморандумы и распоряжения военного времени и полагал, что после публикации этих документов История окажется к нему более снисходительной, чем избиратели. Десять дней в Антибах и Монте-Карло завершат курс терапии радостями жизни: Уинстон напишет там новые картины, будет плескаться в море и проиграет в казино семь тысяч фунтов, которые директор поспешит ему вернуть! Черные мысли, бессонница и различные напасти исчезли, как по волшебству, и даже глухота понемногу начала пропадать.

В октябре 1945 г. он вернулся в Лондон моложавым семидесятилетним джентльменом, полным сил. Приобретя новый дом в Лондоне по адресу Гайд-парк-Гейт, 28, он с наслаждением окунулся в бурлящий поток политики, выступая по очереди перед избирателями Вудфорда, ветеранами Эль-Аламейна, учениками Хэрроу и депутатами палаты общин; он встретился с королем и с канадским премьер-министром, а также с главными лидерами консервативной оппозиции, которых хотел перегруппировать в «теневой кабинет» и попытался воодушевить боевой речью, направленной против «социалистических доктрин со всей их классовой ненавистью, склонностью к тирании, партийным аппаратом и ордой бюрократов». Между делом он побывал в Париже и повидался с старыми друзьями – Эдуаром Эррио и Леоном Блюмом, стал членом Академии политических и нравственных наук и даже был принят генералом де Голлем, «улыбающимся и предупредительным», который вел себя с ним намного любезнее, чем во времена, когда Черчилль был премьер-министром. После этого Уинстон отправился в Брюссель и Антверпен, где его ждали триумфальный прием и награждение званием почетного гражданина. В ответ он выступил с благодарственными речами на своем черчиллевском французском, одна из которых начиналась словами: «Я очень рад вернуться наконец в Антверпен», а вторая заканчивалась: «Да здравствует Брюссель!» Дома, в Англии, его тоже встречали очень тепло: его появления в парламенте и на публике сопровождались овациями.

Заведенный проявлениями народной любви, первыми экономическими неудачами лейбористов и слоновьей дозой различных горячительных напитков, волшебный черчиллевский механизм снова заработал и скоро вошел в ритм довоенных лет; в перерывах между речами, интервью и приемами бесчисленного множества зарубежных гостей наш стахановец в старомодном котелке возобновил свои исторические исследования, по-военному решительно провел кампанию по освобождению Чартвелла, захваченного силами природы, погрузился в изучение дипломатических и военных документов, которые ему тайком передавали некоторые министры и должностные лица (жизнь – вечное возобновление!), диктовал в предрассветные часы ответы на объемистую почту, которая стекалась к нему со всех четырех сторон света.

Одно из писем стало для Черчилля самым важным – приглашение президента Трумэна выступить с речью в Вестминстерском колледже в Фултоне, штат Миссури. В случае его согласия президент обещал прибыть туда лично для вступительного слова. Безусловно, это была огромная честь для скромного партийного лидера, которого не связывали никакие официальные отношения даже с правительством его собственной страны. Уинстон по-прежнему был убежден, что привилегированный альянс с США является для Великобритании и ее империи единственным спасением; и потом, это была долгожданная возможность выразить свои взгляды на опасность столкновения между СССР и западным миром, значительно возросшую в последнее время из-за разногласий по вопросу Германии и советских запугиваний Турции и Ирана; наконец, его врач рекомендовал провести зиму в более мягком климате Флориды, так что Черчилль мог совместить приятное с полезным.

И вот с середины января по начало марта 1946 г. в Майами можно было встретить жизнерадостного пенсионера в огромной соломенной шляпе, гулявшего по пляжу с невероятных размеров сигарой в зубах, но не стоило обманываться его внешней праздностью, ибо в этом пожилом джентльмене кипел настоящий вулкан; он рисовал картины, диктовал главы «Истории англоязычных народов», рассылал сотни писем на пять континентов, читал дипломатические телеграммы из Белого дома и Государственного департамента, спорил с издателями о своих будущих военных мемуарах, делился с журналистами мыслями об истории мира от Омдурмана до Потсдама, обговаривал с другом времен Первой мировой Бернардом Барачем наиболее выгодные условия займа в четыре миллиарда долларов, запрошенного Лондоном у Вашингтона… и все это за тщательнейшей подготовкой к речи, которой было суждено потрясти мир!

Проект речи Черчилль на разных стадиях показывал Трумэну, Бирнсу и адмиралу Леги, которые были от нее в восторге; премьер-министру Эттли она понравилась бы куда меньше, но ему рассказали о готовящейся акции только в самых общих чертах. 5 марта 1946 г. он, к своему удивлению, услышал, как его предшественник обращается к учащимся и преподавателям Вестминстерского колледжа Фултона; заявив им, что сам тоже учился в Вестминстере, что говорить будет только от себя лично и что англоязычные народы должны защищать общее наследие в дни мира так же доблестно, как и в дни войны, он перешел к самой захватывающей части: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес. По ту сторону занавеса все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы: Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София. Все эти знаменитые города и население в их районах оказались в пределах того, что я называю советской сферой, все они в той или иной форме подчиняются не только советскому влиянию, но и значительному и все возрастающему контролю Москвы. Только Афины с их бессмертной славой могут свободно определять свое будущее на выборах с участием британских, американских и французских наблюдателей. Польское правительство, находящееся под господством русских, поощряется к огромным и несправедливым посягательствам на Германию, что ведет к массовым изгнаниям миллионов немцев в прискорбных и невиданных масштабах. Коммунистические партии, которые были весьма малочисленны во всех этих государствах Восточной Европы, достигли исключительной силы, намного превосходящей их численность, и всюду стремятся установить тоталитарный контроль. Почти все эти страны управляются полицейскими правительствами, и по сей день, за исключением Чехословакии, в них нет подлинной демократии. Турция и Персия глубоко обеспокоены и озабочены по поводу претензий, которые к ним предъявляются, и того давления, которому они подвергаются со стороны правительства Москвы. В Берлине русские предпринимают попытки создать квазикоммунистическую партию в своей зоне оккупированной Германии посредством предоставления специальных привилегий группам левых немецких лидеров. […] Если сейчас советское правительство попытается сепаратными действиями создать в своей зоне прокоммунистическую Германию, это вызовет новые серьезные затруднения в британской и американской зонах и даст побежденным немцам возможность устроить торг между Советами и западными демократиями. Какие бы выводы ни делать из этих фактов – а все это факты, – это будет явно не та освобожденная Европа, за которую мы сражались. И не Европа, обладающая необходимыми предпосылками для создания прочного мира».

Подчеркнув, что «коммунистические партии, или пятые колонны, представляют собой все возрастающий вызов и опасность для христианской цивилизации», Черчилль перешел к главному: «Я не верю, что Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин. […] Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения. Нам нужно добиться урегулирования, и чем больше времени оно займет, тем труднее оно пойдет и тем более грозными станут перед нами опасности. Из того, что я наблюдал в поведении наших русских друзей и союзников во время войны, я вынес убеждение, что они ничто не почитают так, как силу, и ни к чему не питают меньше уважения, чем к военной слабости».

Для новоиспеченного почетного доктора honoris causa Вестминстерского колледжа лекарство от этой угрозы было простым и ясным: единение всех западных демократий вообще и отдельных из них в частности: «Если население Британского Содружества и Соединенных Штатов будет действовать совместно, при всем том, что такое сотрудничество означает в воздухе, на море, в науке и экономике, то будет исключен тот неспокойный, неустойчивый баланс сил, который искушал бы на амбиции или авантюризм. […] Если все моральные и материальные силы Британии объединятся с вашими в братском союзе, то откроются широкие пути в будущее – не только для нас, но и для всех, не только на наше время, но и на век вперед».

Роскошные фразы с прекрасной ритмикой, звенящий призыв к англо-американскому единству, предупреждение против попустительства и умиротворения, призыв к переговорам с русскими, но только с позиции силы, – на первый взгляд, ничего нового, если не считать, что Черчилль только что на весь мир прокричал то, о чем уже год шептались в кулуарах власти: советский экспансионизм, поддержанный коммунистическими партиями всего мира, представлял собой новую смертельную угрозу западным демократиям. Но граждане этих самых демократий были явно не готовы к такому обращению: четыре долгих года союзническая пропаганда восхваляла героический советский народ, что сильно отразилось на общественном мнении; так что по обеим сторонам Атлантического океана Фултонская речь была плохо принята населением и еще хуже – прессой. И в Лондоне, и в Вашингтоне поспешили открыть зонтик: Клемент Эттли заявил, что Черчилль не был уполномочен говорить от имени британского правительства, Гарри Трумэн заверил, что не был заранее ознакомлен с содержанием его речи (что, безусловно, было грубой ложью).

Так, значит, граждане и пресса не желали смотреть правде в лицо, и правительства следовали их примеру? Черчилль, уже не раз все это проходивший в прошлом, продолжил в последующие месяцы свой крестовый поход с не меньшей энергией. 19 сентября в Цюрихе он повторил, что «безопасность мира требует нового единства в Европе» и создания «своего рода Соединенных Штатов Европы»; первым шагом в этом направлении должно было стать «франко-немецкое партнерство», задуманное как первый камень в фундаменте широкого «европейского совета»; ну а Великобритания и Содружество должны были стать вместе с Соединенными Штатами «друзьями и гарантами новой Европы». Другими словами, они не станут по-настоящему ее частью! Ясно, что Черчилль видел в этом европейском образовании континентальный барьер против новых варваров, только более прочный, чем тот, что сдался в 1940 г.; а Великобритания и ее империя, поддерживаемые, вооруженные и финансируемые заокеанским привилегированным партнером, удовольствовались бы подбадриванием защитников вала с вершины неприступного донжона. Это не походило в полной мере на панъевропейскую концепцию графа Куденхова-Калерги, но в ней нетрудно было найти много созвучного его устремлениям, и цюрихская речь придала решающий импульс европейскому движению!

Однако Черчилль жил доходами от политической деятельности; отказ от пособий, полагавшихся ему как бывшему премьер-министру и лидеру оппозиционной партии, и нежелание расставаться с аристократическими замашками грозили обречь его на хроническое безденежье, которое в роду Мальборо могло считаться наследственным заболеванием. В очередной раз приходили мысли о продаже Чартвелла, но этого удалось избежать благодаря помощи могущественных людей, предпочитавших держаться в тени. Благодетели имели прочные связи с истеблишментом и налоговыми органами и с некоторых пор полагали, что люди, подобные Черчиллю, должны быть освобождены от повинностей обычных смертных. Так, в начале 1946 г. старый друг, медиамагнат лорд Кэмроуз, предложил Уинстону создать вместе с другими «филантропами» некий фонд, который выкупит Чартвелл за царскую сумму в пятьдесят тысяч фунтов и позволит Черчиллю пользоваться имением в свое удовольствие до конца его дней за символическую арендную плату; после его смерти поместье станет национальным историческим мемориалом. Владелец Чартвелла охотно согласился и на вырученные деньги сумел обеспечить свою старость, скупив в окрестностях поместья три фермы. С этого момента он смог осуществить давнюю мечту – добавить к и без того впечатляющей коллекции домашних животных лошадей, стадо дойных коров и десятки свиней, с которыми он себя так часто отождествлял и которых безмерно любил: «Собака смотрит на вас снизу вверх, кот глядит на вас свысока, и только свинья держит вас за равного…»

Однако все помнят, что из Черчилля был никудышный фермер, и не одна Клементина считала, что затея долго не продлится; но эти пессимистичные прогнозы не оправдаются благодаря одному событию, счастливому во всех отношениях: в конце 1945 г. Мери познакомилась с капитаном Кристофером Сомсом, военным атташе в Париже, и обвенчалась с ним несколько месяцев спустя. Красавец-капитан оказался большим любителем сельского хозяйства и с готовностью принял предложение обустроиться в поместье тестя, обретшего в его лице великолепного наставника. К сожалению, другие дети не доставляли такой же радости Уинстону Черчиллю: Рэндолф развелся с Памелой в конце 1945 г., причем такой финал был легко предсказуем еще в день их свадьбы и только война смогла его отсрочить. Диана плохо ладила с матерью и часто впадала в депрессию; Сара продолжала карьеру актрисы в США, много пила, заводила знакомства с молодыми людьми, которых ее родители выносили с трудом, и в конце концов без предупреждения вышла замуж за светского фотографа Антони Бочампа.

Довольно занятно, но при всей своей расточительности Черчилль всю жизнь боялся умереть в нищете, оставив детей без гроша в кармане. Два известных адвоката, Лесли Грэхэм-Диксон и Антони Мойр порекомендовали ему создать литературный фонд, который позволил бы передать авторские права его потомству, не позволив налоговым органам наложить лапу на большую часть отчислений. Этим фондом, «Чартвелл литерэри траст», взялись управлять такие старые друзья, как лорд Черуэлл, Оливер Литтелтон и Брендан Брэкен; с того времени ничто больше не мешало великому человеку заняться своими военными мемуарами…

Это представлялось тем более необходимым, что его роль в войне была поставлена под сомнение заокеанскими мемуаристами невысокого полета, такими как капитан Гарри Батчер, Ральф Ингерсолл или Эллиотт Рузвельт; издательства «Касселл» в Великобритании, «Хугтон Миффлин» в США и журнал «Лайф» предлагали ему за публикацию мемуаров баснословные деньги. И вот наш мастер на все руки (премьер-министр – заседатель-полководец-помещик-художник-фермер-историк-политик-газетчик-депутат – лидер оппозиции) взялся за работу с присущими ему энергией, методичностью и талантом. Исследовательскую работу и редактирование глав проделали его «помощники»: генералы Исмей и Поунэлл взяли на себя военные дела, коммодор Аллен отвечал за флот, капитан Дикин, ветеран «Истории англоязычных народов», – за политико-дипломатические аспекты и координирование всего комплекса тем; архивариус Деннис Келли должен был обеспечить сбор и сортировку оригиналов документов, уже хранившихся в Чартвелле или любезно переданных автору по указанию премьер-министра Эттли; к этой группе следует добавить неутомимого Эдди Марша, которому на этот раз поручат исправлять пунктуацию.

И вот Уинстон Черчилль за работой в своем поместье Чартвелл: в кровати, с волнистым попугайчиком на голове, котом на коленях и пуделем в ногах. В кровати, за столом или в ванне он беспрерывно диктует сменяющим друг друга секретарям; нужные ему документы накапливаются в подвале шаткими башнями из папок от пола до потолка вокруг печки на мазуте или беспорядочными грудами, смешавшимися с его школьными тетрадями: и та, и другая форма хранения приводит в ужас архивариуса. Ему показывают документы, он их пробегает глазами, выдирает то, что его интересует, и выбрасывает остальное. Помощники предлагают ему планы различных глав, которые он переписывает, переставляет, «черчиллезирует», после чего отправляет экспертам для исправлений и замечаний: двадцать, тридцать, сорок генералов, министров, депутатов, дипломатов, историков, включая его коллег и соратников военного времени: Черуэлл, Мортон, МакМиллан, Бивербрук, Сматс, Бутби, Иден, Дафф Купер, Брэкен, Сэндис, Колвилл, Литтлтон, Кэмроуз, Батлер, Лезерс, Роуэн, Вэйвелл, Александер, Монтгомери, Каннингэм, Мартен, Холлиг, Джэкоб, Кэдоган, Пейджет, Синклер, Брук, Харрис, Портал, Эттли, Бевин и Поль Рейно… В военных мемуарах отразился весь Черчилль, но, несомненно, это был еще и коллективный труд многих людей!

Потом Черчилль мог неожиданно соскочить с кровати и с дочкой, помощниками, секретарями, медиком, лакеем, кистями, тысячами документов и пятьюдесятью пятью саквояжами отправиться в Монте-Карло, Лозанну или Марракеш, где снова принимался диктовать и рисовать – и все это за счет американских издателей, которые получали попеременно листы рукописи и счета. В таком ритме работа продвигалась быстро, и первый том был готов в начале 1948 г.; как и предусматривалось в контрактах, американское издание появилось прежде британского, и оба вышли позже публикации частями на страницах журнала «Лайф».

«Вторая мировая война», несомненно, имела огромный успех по обе стороны Атлантики, что легко понять: первый том, описывавший головокружительное скатывание к войне, содержал не только множество архивных документов о событиях совсем недавнего прошлого, но еще и лирические отступления, подмигивания читателю, цитаты из Библии и даже иногда из поэм, а главное, величественные рифмованные фразы, в которых по-прежнему прослеживалось влияние Гиббона и Маколея: «Так злонамеренность скверных прирастала слабостью добродетельных»; или вот еще воспоминание о «счастливых и благословенных высотах, где все вопросы разрешались в самом большом количестве самым наилучшим образом благодаря благоразумию большинства и выяснению мнения всех». К этому следует добавить, что творение великого человека до выхода в свет последовательно подверглось «цензуре» его супруги, друзей, Министерства иностранных дел, Военного министерства, правительства и короля; чтобы никого не подставить, противоречия сглаживались, слова смягчались, разногласия в части стратегии ретушировались и документы тех лет подчищались. Кроме того, приводя в изобилии собственные указания и предложения времен войны, он ни разу не вставил ответы своих адресатов, которые одни лишь могли позволить понять, какие серьезные возражения вызывали озарения кипучего политика и гиперактивного полководца.

Клемент Эттли был вправе рассчитывать, что его знаменитый предшественник, занятый мемуарами, сельскохозяйственными опытами, поездками, детьми и внуками, уже не найдет свободного времени, чтобы влезать в государственные дела. Большая ошибка: Уинстон старался быть в курсе всего и ничуть не утратил грозного красноречия; так, 4 октября 1947 г. он заявил в палате общин о лейбористских руководителях: «Эти несчастные оказались в мрачном и неприятном положении, ибо обещали блага и навязали тяготы, обещали процветание и принесли нищету, обещали победить бедность, чтобы в конечном итоге лишь утратить богатство, превозносили их новый мир, но смогли только разрушить старый…»

Шла ли речь о национализации, государственном распределении, валюте, обороне, Индии, Палестине, Египте или Европе, можно было даже не сомневаться, что старый капитан ветхой консервативной посудины окажется на своем посту за штурвалом, изрыгая проклятия в адрес лейбористов и отважно устремляясь сквозь бури, которые сам же и вызвал. Но команда бунтовала, поскольку старый морской волк часто вел свой корабль вслепую среди скал: он нападал на программу лейбористов, не имея собственного плана взамен предложенной ими национализации Английского банка, железных дорог и служб здравоохранения; он выступал против проекта конституции Индии и предоставления этой стране независимости, но его предложения, сводившиеся к возвращению политики времен его молодости и расчленению страны на княжества под английским диктатом, были столь явно ретроградными, что их даже не решались озвучить публично; в отношении Палестины он высказался за отказ от мандата и неограниченную поддержку еврейским колонистам, а позже – новому государству Израиль, но его позиция стала совершенно неприемлемой, когда террористы из «Группы Штерн» казнили английских военных и израильская авиация сбила несколько самолетов Королевских ВВС; он восстал против проекта эвакуации зоны Суэцкого канала, но не мог объяснить, как нахождение британских войск в этом регионе может не вступать в противоречие с египетским суверенитетом; он требовал проведения встречи на высшем уровне в Москве, забывая о том, что для диалога требуется по меньшей мере наличие собеседника и предмета для обсуждения; он хотел, чтобы Германия внесла свой вклад в оборону Европы, но боялся возрождения немецкой армии; он призывал заставить СССР вывести войска из Восточной Европы под угрозой применения атомного оружия, но американцы отказались, а британцы не имели для этого средств; он обвинял премьер-министра Эттли в отсутствии интереса к проектам европейского союза, но его собственная позиция в отношении нерушимых связей между Великобританией и Содружеством и привилегированного партнерства с США не скрывала крайней эфемерности его европейских обязательств; он обвинял правительство в медлительности в области разработки атомного оружия, не имея понятия о реальном продвижении британских исследований; он мог критиковать просчеты лейбористов в части обороны, но был вынужден поддержать их политику по сохранению воинской повинности, ускоренному перевооружению и вступлению в Организацию Североатлантического договора (НАТО). К сему следует добавить, что основоположник «холодной войны» обменивался дружескими посланиями со Сталиным, в частности по случаю их дней рождения! Однако все эти противоречия не помешали ему проводить политику личной дипломатии, встречаясь с израильским президентом Хаимом Вейцманом или мусульманским лидером Джинна, основать в 1948 г. «Движение за единую Европу», чьим генеральным секретарем стал его зять Дункан Сэндис, быть звездой первых заседаний Совета Европы и способствовать вступлению Германии в эту организацию, равно как и созданию европейской армии.

Немало членов правительства лейбористов с бессильным гневом следили за его манипуляциями и трюками старого фокусника: став практически живым национальным монументом, он был неприкасаем, тем более что его слова имели неприятную особенность оказываться пророческими: так, в 1947 г. развитие отношений «Восток – Запад», доктрина Трумэна и план Маршалла придали прошлогодней речи в Фултоне впечатляющий провидческий характер; другие его предсказания, например чудовищная резня в Индии после провозглашения независимости, тоже сбывались. Впрочем, Черчилль обещал и начало третьей мировой войны через пять лет, но был достаточно осторожен, чтобы не сделать этого публично! Впрочем, для лейбористов любопытный прорицатель оказался совершенно необходимым в роли советчика и даже маклера: когда требовалось добиться более выгодных условий в ходе финансовых переговоров с США, проверить речь, подготовленную премьер-министром для короля, или высказать экспертное мнение по вопросам реорганизации обороны, в правительстве привыкли негласно прибегать к его услугам. Как уже бывало в 1936 и 1938 гг., непримиримые политические враги яростно бранились в палате общин, а позже культурно общались в кулуарах. Да и сами обвинения создавали странное ощущение дежавю: как после Англо-бурской или Первой мировой войн, Черчилль упрекал правительство в мстительном преследовании побежденного врага, рекомендовал поддержать экономическое возрождение Германии и просил о снисхождении к ее маршалам, содержавшимся в заключении; и как в 1938 г., беспокоился о слабости Королевских ВВС и обрушивался на недальновидность правительства, которое посреди программы ускоренного перевооружения принялось распродавать оружие и снаряжение за рубеж, в том числе потенциальному противнику! Что за жестокая и причудливая судьба без конца возвращала Уинстона Черчилля в одни и те же гротескные и драматичные ситуации?

У него не было времени задать себе этот вопрос, поскольку он вернулся к ритму работы военных лет, только к прошлым занятиям добавились новые – составление мемуаров, заседания «теневого кабинета», подготовка к выборам, живопись, развлекательные поездки и инаугурационные церемонии, не говоря уже про приемы: в Чартвелле или в доме на Гайд-парк-Гейт побывали делегаты Сената США, принцесса Елизавета, генерал Эйзенхауэр, Маргарет Трумэн, канадский премьер-министр, генерал Маршалл, друзья дома, такие как Брэкен, Серуэлл, Дикин, Исмей, Моран, и члены увеличившейся семьи. Добавим, что гиперактивный патриарх ездил верхом, участвуя в псовых охотах, завел по совету капитана Сомса конюшню скаковых лошадей и часто ездил за границу, где встречался с политиками и знаменитостями бомонда, с увлечением рисовал и прилежно посещал казино; в промежутках он давал интервью прессе, писал статьи и вел обширную переписку с несколькими сотнями людей от президента Трумэна до своей очень старой знакомой леди Литтон, урожденной Памелы Плоуден. В общем, ничего удивительного, что 11 июня 1947 г., попав в лондонский госпиталь с грыжей, он заявил анастезиологу перед операцией: «Разбудите меня потом побыстрее, у меня много работы!»

В очередной раз задаешься вопросом, откуда столько энергии? Быть может, дело в допинге? Черчилль все время курил огромные черные сигары и продолжал пить шерри, шампанское, портвейн и коньяк за обедом и ужином, белое вино – за завтраком и виски с содовой – в любое время суток. Но каким бы ни было горючее, которым он заправлялся, ясно, что такой ритм жизни не нормален для семидесятипятилетнего человека. Впрочем, все в его окружении знали, что замедление неизбежно привело бы к депрессии, особенно теперь, когда Уинстон тяжело переживал уход из жизни его младшего брата Джека, когда стали редеть ряды друзей, соратников и товарищей по оружию, когда сам он после перенесенного в 1949 г. спазма церебральной артерии, скрытого от журналистов, не сомневался, что его последний час близок. Настало время подведения итогов, и Уинстон все больше возвращался мыслями к невероятному приключенческому роману, каким была его жизнь: «Если бы только некоторые персоны дожили до событий последних лет войны, ничего больше не надо: мои отец и мать, и Ф. Э. [Смит], и Артур Бальфур, и Санни».

Отец, разумеется, на первом месте. Если бы только он мог видеть Уинстона летом 1940 г., когда тот выполнял невыполнимое и поворачивал ход Истории, или в ноябре 1943 г., когда был в Тегеране одним из трех самых могущественных людей на земле, или в мае 1945 г. на балконе Букингемского дворца, окруженный королем и королевой и приветствуемый всем королевством. Уж тогда-то лорд Рэндолф признал бы, что ошибался в сыне, и согласился бы обращаться с ним как с другом, доверенным лицом и, быть может, даже равным себе. И поскольку решительно все в жизни Уинстона Черчилля всегда начиналось сызнова, то лорд Рэндолф мог бы вернуться в парламент вместе с ним, и какие великие дела они тогда смогли бы вместе свершить…

До последнего года жизни лорд Рэндолф Черчилль стремился к высоким постам и лидерству в Консервативной партии и в самой Англии. Уинстон осуществил честолюбивые мечты отца, но, будучи потрясающим парламентским вольным стрелком, предприимчивым министром и великолепным премьер-министром, оказался посредственным лидером оппозиции и еще более посредственным партийным лидером: он не стал объяснять Управляющему комитету партии причудливые изгибы его европейской политики, больше руководствовался личными взглядами, нежели общественным мнением, не интересовался частичными выборами и возлагал на других разработку последовательной политической программы. Учитывая его растущую глухоту (которую он сам отказывался признавать) и ухудшившееся здоровье, многие видные консерваторы мечтали заменить его на посту главы партии, однако не могли ничего сделать: престиж его был столь высок, что никто не посмел бы столкнуться с ним открыто. Так что на выборы пришлось выходить с этим ветераном мировых войн, который хотел во что бы то ни стало смыть позор своего поражения в 1945 г. и любил напоминать, что Гладстон сформировал свое последнее правительство в восемьдесят три года!

В начале 1950 г., когда Черчилль отдыхал на Мадейре, рисуя пейзажи и работая над четвертым томом военных мемуаров, Эттли объявил всеобщие выборы на 23 февраля. При этом известии в нем немедленно пробудился партийный лидер: отложив палитру и забросив мемуары, забыв про проблемы со здоровьем, он вылетел в Лондон и с головой ушел в политическую борьбу: речи, интервью, переговоры, составление избирательного манифеста, совещания с партийной элитой. Впервые Черчилли боролись за места по-семейному: Черчилль баллотировался в Вудфорде, его сын Рэндолф – в Девенпорте, зять Дункан Сэндис – в Стретхэме и зять Кристофер Сомс – в Бедфорде! Перспективы казались благоприятными, поскольку после пяти лет у власти лейбористы были ослаблены глубокими внутренними противоречиями и плачевными результатами экономических преобразований. Но 23 февраля этого еще оказалось недостаточно: Черчилль с зятьями успешно переизбирался, Консервативная партия получила восемьдесят пять мест, а лейбористы потеряли семьдесят восемь, но у них сохранился перевес в десяток мест, позволивший им удержаться у власти. Однако это будет шаткая власть, находящаяся в постоянной зависимости от вотума доверия, и каждый готовился к новым выборам уже в самом ближайшем будущем; так что Черчилль не утратил оптимизма и с жаром принялся за свои мемуары. В одну из ночей, диктуя текст секретарше, он неожиданно остановился и произнес: «Я чувствую, что снова стану премьер-министром. Я это чувствую».

Но ждать пришлось несколько дольше, чем предполагали; несмотря на внутренние раздоры и недовольство граждан жилищным кризисом и нехваткой продуктов питания, лейбористы удерживали свое преимущество и отражали все критические нападки. Впрочем, в этом им помогала международная ситуация, особенно с началом войны в Корее в июне 1950 г., которая вызвала рефлекс национальной солидарности. К тому же лидер оппозиции Черчилль не единожды заслонял грудью лейбористское правительство от своих же однопартийцев и диссидентов! Он помог продавить закон о военной обязанности и добиться оборудования военной базы для американских бомбардировщиков с ядерным оружием на борту в Восточной Англии; он поддержал трехлетний план вооружения и содействие возрождению немецкой армии; наконец, когда в мае 1951 г. иранский премьер-министр Мохаммед Моссадег объявил о национализации нефтяных полей Англо-Иранской нефтяной компании, Черчилль лично связался по телеграфу с президентом Трумэном, чтобы поддержать демарш министра иностранных дел лейбористского правительства Герберта Моррисона.

Все это не мешало ему резко критиковать в палате общин грубые ошибки правительства, включая отказ от плана Шумана по созданию Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), медленные темпы вооружения, бездеятельность в части жилищного строительства, просчеты при девальвации, глупость распределительной системы, вопиющую ситуацию с продовольственным обеспечением, безумие национализации и преступность поставки стратегического сырья Китаю в тот момент, как британские войска столкнулись с китайскими «добровольцами» в Корее.

Помимо политики Черчилль увлеченно занимается живописью, ходит на бега, чтобы поболеть за своих лошадок, с законной гордостью осматривает свои обширные владения в Чартвелле, с трудом заканчивает пятый (предпоследний) том военных мемуаров, ездит по городам и странам, перебираясь из Парижа в Осло, из Гааги в Копенгаген и из Нью-Йорка в Вашингтон, где его награждают званиями почетного гражданина, вручают ордена и присуждают ученые степени, чем немало льстят большому «скромнику», который до сих пор не расстался с преклонением перед медалями и всегда сожалел, что ему не довелось поучиться в университетах. Став доктором различных наук и колледжей, Черчилль, увешанный наградами, возвращается в Англию, где занимается делами своей партии, ухаживает за животными, открывает памятники и принимает иностранных гостей, периодически отправляясь отдохнуть в Лозанну, Венецию, в Марракеш или на Мадейру. Летом 1951 г. опросы общественного мнения были благоприятны для консерваторов, и никто не сомневался, что, как только Эттли решится провести выборы, пробьет час триумфального возвращения Уинстона Черчилля.

Однако едва не пробил его последний час: 23 августа 1951 г., подъезжая к Венеции, он высунулся из окна поезда, чтобы получше рассмотреть город, не посмотрев направо и не заметив, как со всей скоростью приближается к бетонному столбу. Гибель была бы неизбежной, но Скотленд-Ярд своим агентам даром деньги не платит, и в самый последний момент неосторожный пассажир был с силой отдернут назад. «Ну вот! – воскликнул он, вставая, – Антони Иден только что упустил шанс унаследовать новые функции…»

Месяцем позже Клемент Эттли, правительство которого находилось при последнем издыхании, объявил, что всеобщие выборы состоятся 25 октября. Венеция сразу утратила все свое очарование, мольберт и мемуары были тотчас заброшены – и художник вернулся в Лондон политиком в отличной форме; в течение последующих пяти недель этот молодой человек семидесяти семи лет будет выступать на Би-би-си, давать интервью прессе, вносить последние поправки в предвыборную программу партии и колесить по стране с зажигательными речами, выступая в своем округе Вудфорд, в Хаддерсфилде, в Ньюкасле, Глазго или Плимуте, где баллотировался его сын Рэндолф. Его речи были полны лирических отступлений и юмора, изобиловали анекдотами, метафорами и аллегориями с большой долей преувеличения, позволявшей донести до самых несообразительных лейтмотив: лейбористы в ответе за все, от промедлений с разработкой атомной бомбы до жилищного кризиса и от нехватки продуктов питания до «заката и падения Британской империи». Если изберут консерваторов, они будут строить по триста тысяч квартир в год, создадут стабильное правительство, обеспечат процветание и вернут Великобритании международное положение, которого она достойна!

25 октября триумфа не вышло: за консерваторов по-прежнему было подано меньше голосов, чем за их противников, но соотношение мест оказалось в их пользу: триста двадцать одно против двухсот девяноста пяти у лейбористов. Рэндолф потерпел очередное поражение, но отец был избран с большим перевесом голосов, а главное, он наконец взял реванш: вечером 26 октября 1951 г. в дворцовом коммюнике объявлялось, что почтенный Клемент Эттли подал королю прошение об отставке и что Его Величество попросил не менее почтенного Уинстона Черчилля сформировать новое правительство.

Вечное возвращение! После настоящего экономического Намсоса и финансового Ондалснеса, монетарного Седана, промышленного Арраса, социального Кале, торгового Гравелина на горизонтах Англии уже замаячили пляжи Дюнкерка, и от этого старый борец помолодел на одиннадцать лет! Трубить общий сбор! Поднятый среди ночи по тревоге, верный Исмей прибыл на Гайд-парк-Гейт, где его ждало назначение министром по связям с Содружеством: «Я полагал, что холодная вода не помогла и что я еще сплю, но Черчилль развеял все мои сомнения и провел меня в столовую, где я встретил Идена, лорда Солсбери, сэра Нормана Брука и отряд секретарей, усердно трудившихся над различными проектами. Казалось, годы были стерты, и мы снова оказались в добрых старых временах». У Гарольда МакМиллана, ставшего министром по делам жилищного строительства и местного самоуправления, сложилось такое же впечатление: «Было забавно окунуться в прошлое, которое неизбежно напомнило Черчилля времен войны. Дети, друзья, министры, личные секретари, машинистки – все были очень заняты, но рады вернуться на первый план».

Действительно, чтобы возродить прошлое, Черчилль, всегда испытывавший аллергию на «новые головы», призвал под знамена своих старых соратников: помимо Исмея и МакМиллана, здесь были Литтлтон, министр колоний, Черуэлл, министр финансов, лорд Вултон, министр сельского хозяйства, лорд Лезерс, министр транспорта, Антони Хед, военный министр, Ричард Батлер, министр финансов и Антони Иден, министр иностранных дел; Джон Колвилл вернулся на службу в качестве личного секретаря премьер-министра, Норман Брук – секретарем кабинета и Ян Джекоб – как первый помощник министра обороны, которым на этот раз снова будет сам Черчилль в ожидании, что на эту должность вернется маршал Александер, его любимый полководец. А зачем менять команду? Если нельзя было вернуть бывшего министра внутренних дел Джона Андерсона и верного ученика Брендана Брэкена, то только потому, что первый нашел себе занятие получше, а второй был очень болен; зато зять Дункан Сэндис стал министром снабжения, а другой зять, Кристофер Сомс, – секретарем парламента. Уинстон мобилизовал и всех мелких служащих героической эпохи от статистиков до машинисток.

Чтобы стереть годы правления лейбористов и начать на внутреннем фронте новую битву за Англию, новый премьер-министр, естественно, пожелал уничтожить все плоды социалистов, начиная с национализаций. Но в отличие от Уинстона Черчилля и Х. Дж. Уэллса, министры Его Величества посчитали неосторожным форсировать время и предпочли провести постепенную денационализацию, не трогать по возможности социальные реформы, критиковать только самые слабые стороны лейбористского правления: догматизм, волюнтаризм, бюрократию, попустительство при расходовании бюджета и непоследовательность налоговой политики. Таким образом, они собирались поэтапно отменить государственный контроль и регулирование снабжения, удвоить налог на добавленную стоимость, сократить субсидии на продукты питания, отказаться от бесплатного медицинского обслуживания, ограничить все министерские расходы, ускорить строительство жилья, динамизировать внешнюю торговлю, постараться восстановить баланс платежей.

В эти области Черчилль вторгался крайне редко: налоговая политика его угнетала, промышленная – выводила из себя, социальная – не интересовала с 1911 г., а экономическая стала еще более сложной, чем в 1925 г., когда он был министром финансов (какую бездну наслаждения эта должность ему доставляла, мы уже знаем). Так что он удовольствовался только несколькими демаршами, такими как объявление на первом же заседании кабинета о сокращении жалованья министров на 20 % и своего собственного – на треть; в остальном он поддерживал в палате общин экономическую и социальную политику своих министров со всей силой своего великолепного красноречия: «То, что нужно нации, это многие годы стабильного и спокойного правления; то, что нужно палате, это период толерантных и конструктивных дебатов по актуальным проблемам без того, чтобы каждая речь, независимо от того, с какой бы стороны она ни исходила, оказывалась извращенной предвыборными страстями».

В военной области, столь дорогой его сердцу, премьер-министр был намного активнее, в частности он поддержал восстановление национальной гвардии «Хоум Гард» времен войны и создание «мобильных колонн» резерва после того, как констатировал, что все части регулярной армии несут службу в заморских колониях. Не стоит и говорить, что он всегда умел найти слова, чтобы оправдать подобные меры в парламенте: «Став министром обороны в октябре прошлого года, я был сражен ощущением полной неприкрытости, какого никогда не испытывал раньше ни во время войны, ни во время мира, как будто я оказался посреди колонии нудистов». Вступать в полемику с таким оратором было не менее опасно, чем полвека назад; одному депутату от оппозиции, попытавшемуся грубо прервать его, он учтиво ответил: «Не соизволит ли достопочтимый джентльмен проблеять это еще раз?»

Кроме обороны, внимание нового премьер-министра занимали вопросы внешней и имперской политики. Его первым стремлением было восстановить Британскую империю Викторианской эпохи, но шесть лет войны и пять лет социалистического правления положили конец этим химерам; Индия, Пакистан, Цейлон, Бирма, Египет и Палестина получили независимость, и уже ничто не могло заставить их вернуться. Теперь для Черчилля речь шла о сохранении аванпостов, стратегических пунктов, экономических интересов Британии в этих странах, в особенности недопущение того, чтобы другие части империи оказались охвачены волной деколонизации. В Малайзию был отправлен генерал Темплер с подкреплениями, чтобы подавить коммунистический мятеж; в Иране Моссадег, поправший британские интересы, столкнулся с мощной оппозицией, чьи англосаксонские корни почти не скрывались; в Египте правительственное движение за эвакуацию британских сил из зоны Суэцкого канала в конце концов столкнулось с решительным военным противодействием; в Кению были отправлены войска, чтобы подавить восстание мао-мао, чей лидер Джомо Кеньятта был брошен в тюрьму; в Южной Африке была сформирована федерация, объединившая Северную Родезию, Южную Родезию и Ньясаленд, в которой власть досталась белым поселенцам; в ЮАР Черчилль настаивал на бессрочном сохранении за британцами морской базы в Симмонс-тауне; наконец, он приказал обеспечить надежную оборону Фолклендских островов, на протяжении века оспариваемых Аргентиной. «Я не для того стал премьер-министром Его Величества, – говорил Черчилль Рузвельту во время войны, – чтобы руководить расчленением Британской империи». Этот процесс начался без его помощи, а он вернулся к власти, чтобы положить ему конец!

Однако в этой области, как и в остальных, ничего более или менее надежного и стабильного нельзя было добиться без помощи США, и Черчилль немедленно занялся восстановлением «привилегированных отношений» времен войны с великим заокеанским союзником. Не прошло и двух месяцев с момента формирования его правительства, а он уже был на пути в Вашингтон вместе с Иденом, Исмеем, Черуэллом и делегацией генералов и адмиралов. Прибыв в американскую столицу 5 января 1952 г., он три недели провел в ужасающем ритме: бесконечные переезды на поездах, кораблях, машинах и самолетах; два больших выступления перед Конгрессом и парламентом в Оттаве; бесчисленные пресс-конференции; посещения десятков старых друзей, таких как Бернард Барач, Эйзенхауэр или Маршалл; вечер в театре на спектакле с участием его дочери Сары; и конечно же непрерывные переговоры с Трумэном, государственным секретарем Дином Ачесоном и всем их окружением.

Переговоры были крайне тяжелыми, ибо британцы по-прежнему выступали просителями: им требовались американские политическая поддержка и военное присутствие в зоне Суэцкого канала; участие Вашингтона в усилиях по устранению Моссадега от власти в Иране; поставки большого количества стали; открытое и честное сотрудничество в области атомных исследований в соответствии с договоренностями Квебекской конференции; проведение встречи на высшем уровне с советскими лидерами и назначение британского адмирала верховным командующим НАТО в атлантическом секторе. До поздней ночи, после обильных возлияний, Черчилль применял самые мощные заряды своего арсенала красноречия, поражая американских собеседников; так, например, по вопросу командования атлантическим сектором они могли от него услышать следующее: «Веками Англия ограждала моря от всякого рода тиранов, защищая Западное полушарие от всякого европейского вторжения, покуда Америка была слаба. […] Теперь же, когда последняя вознеслась на вершину своего могущества, она, несомненно, может позволить себе предоставить Англии исполнять свое историческое предназначение на этом “западном море”, чье дно еще бело от костей английских моряков».

И это всего лишь послеобеденная импровизация! Зато речь, с которой он выступил перед Конгрессом 17 января, стоила ему многих ночей напряженного труда, но результаты оказались достойны затраченных усилий: «Я пришел просить у вас не золота, но стали, не милостей, но оборудования». Воздав должное помощи от США в годы войны и их решительным действиям в Корее, он перешел затем к Ближнему Востоку, где «Великобритания не может в одиночестве нести бремя обеспечения свободы движения по знаменитому водному пути, которым является Суэцкий канал»; эта миссия должна стать «международной ответственностью», разделить которую он приглашал США, Францию и Турцию, направив «символические силы». Высказавшись об Израиле, о необходимости противостоять СССР и «любой ценой не допустить утраты атомного оружия», он завершил свою речь восхвалением англо-американского сотрудничества: «Однажды Бисмарк сказал, что главным событием XIX века стало то, что Великобритания и США заговорили на одном языке. Так сделаем же так, чтобы главным событием XX века стало то, что обе страны пойдут по одному пути».

Потом будут банкеты, отъезд на поезде в Нью-Йорк, триумфальный парад в этом городе на жутком морозе, прием в мэрии, дополненный званым обедом с традиционными возлияниями, за которыми последовал отъезд в Оттаву, а там выступление в парламенте, официальные встречи, банкеты, интервью из серии ad nauseam. В декабре 1941 г. восьми дней в таком режиме оказалось достаточно, чтобы вызвать сердечный приступ, но это было десять лет назад, а сейчас Уинстон чувствовал себя намного моложе.

Однако когда неутомимый визитер покинул наконец американцев на борту «Куин Мери» 22 января 1952 г., он должен был признать, что триумфальная поездка в лучшем случае была лишь половинным успехом: за исключением экономической помощи и нескольких мелких уступок, он не получил ничего из того, за чем приехал. Администрация Трумэна была слишком занята войной в Корее, китайской угрозой и опасностью, которую стал представлять собой СССР после того, как заполучил атомное оружие. Блестящие монологи Черчилля впечатлили, но ничуть не поколебали его американских коллег, и премьер-министр чувствовал себя глубоко униженным: «Чувство неравенства, – отметит лорд Моран, – гложет его, как рак. Он подавлен тем, что пошатнувшаяся Англия не может говорить на равных с Америкой и вынуждена являться к ней за приказаниями или с протянутой рукой». К чему личный секретарь Антони Идена добавит: «Невозможно не отдавать себе отчет, что мы сейчас играем вторую скрипку». Это было правдой вот уже более девяти лет, но Уинстон Черчилль все еще никак не мог ее принять.

Возвращение в Англию было омрачено кончиной короля, ставшей для Черчилля личной трагедией: Георг VI был для него одновременно повелителем, подопечным, советчиком и боевым другом, а принцесса Елизавета, которой предстояло унаследовать престол, оставалась в его глазах всего лишь ребенком. Но она всегда могла рассчитывать на безоговорочную поддержку и мудрые советы самого знаменитого государственного деятеля королевства.

Полагая, что сможет подхватить мировую дипломатию на том самом месте, где оставил ее 26 июля 1945 г., Черчилль считал себя единственным человеком, способным разрядить напряженность в отношениях Востока и Запада, договорившись со Сталиным лично. Разве не было у них дружеских встреч в Москве, Тегеране, Ялте и Потсдаме? А позже разве не случалось им обмениваться сердечными пожеланиями? Уинстон, видимо, считал, что «отец народов» сам по себе великодушен и готов все уладить с Западом, но ему мешает некая оккультная сила, таящаяся в недрах Кремля. Благодаря своему дару убеждения Черчилль только что возобновил товарищеские отношения героических военных лет с американским партнером, и теперь ничто не мешало примириться с восточным союзником на высшем уровне! Тогда он, великий полководец, будет признан и как великий миротворец. Осталось только уговорить британский кабинет, президента Трумэна и самого Сталина. Однако они, похоже, считали, что все не так просто, и новый паладин мира встретил сдержанную реакцию, впрочем, нисколько его не отрезвившую.

В то время много говорили о Парижском договоре, подписанном в мае 1952 г. и о создании «Европейского оборонительного сообщества» с единой европейской армией. Разве не этого добивался Черчилль годом раньше? Да, но тогда он находился в оппозиции и искал благородное дело для защиты, то есть мечтал занять ответственный пост, и функции министра европейской обороны ему бы очень подошли. Теперь он вернулся к власти, европейская армия уже казалась ему «мутным образованием», гораздо менее эффективным, чем коалиция национальных армий, и у Великобритании, по его мнению, не было никакого интереса к нему присоединяться. Примерно такую же позицию он занял в отношении всей концепции «Европейского оборонительного сообщества», заявив немецкому канцлеру Конраду Аденауэру всего через несколько дней после своего возвращения к делам: «Мы с Европой, а не в Европе». Это был всего лишь возврат к его первоначальным взглядам; еще во время войны он разработал и изложил свою теорию нахождения Великобритании на пересечении «трех великих сфер» – Британского Содружества, англо-американского «атлантического сообщества» и в последнюю очередь Европы. Имея свою лапу в каждой сфере, британский лев собирал бы плоды со всего комплекса.

Узнав об избрании президентом США Дуайта Эйзенхауэра в ноябре 1952 г., Черчилль ликовал: с Айком, боевым товарищем по Алжиру, Нормандии и Германии, а главное – слабым политиком, поддающимся влиянию, все станет возможным! Еще до того, как новый президент официально приступил к исполнению своих обязанностей, наш политик-дипломат-миротворец уже был на пути в США. Но, пересекая Атлантику на борту «Куин Мери», Уинстон Черчилль неожиданно сообразил, что не помешало бы отцензурировать одноименного писателя-мемуариста, и доверительно сказал секретарю: «Поскольку Эйзенхауэр победил на выборах, надо будет сделать большие купюры в шестом томе военных мемуаров, и будет просто невозможно рассказать историю об оставлении американцами обширных территорий в Европе […], чтобы понравиться русским [в 1945-м], равно как и о недоверии, с которым они тогда встретили мои призывы к бдительности». Решительно, непросто писать историю и в то же время творить ее! Сказано – сделано. Историческая правда 1945 г. должна была склониться перед политической необходимостью 1953 г.

Впрочем, это была бесполезная жертва, поскольку встреча 5 января 1953 г. с соратником славных боевых лет оказалась сплошным разочарованием; президент Дуайт Эйзенхауэр и государственный секретарь Аллен Даллес были не более своих предшественников-демократов заинтересованы в привилегированных отношениях с Великобританией. Зато они были склонны поддержать «Европейское оборонительное сообщество», которое сразу решало две задачи: ремилитаризацию Германии и сдерживание коммунистической экспансии; в том же русле они возобновили со своей стороны проект демократов о союзническом договоре с Австралией и Новой Зеландией, из которого Великобритания была исключена. Последняя потерпела фиаско во всех трех сферах Уинстона Черчилля! Что касается открытого и честного сотрудничества в области ядерных исследований, то американцы даже не посчитали нужным уведомить британских коллег, что два месяца назад были проведены испытания первой водородной бомбы. В отношении переговоров на высшем уровне со Сталиным Эйзенхауэр сначала сказал, что они вряд ли возможны, после чего тут же заявил пораженному собеседнику, что лучше будет ограничиться американо-советской встречей тет-а-тет! Возвращаясь домой, злой и разочарованный Черчилль твердил своему окружению, что Эйзенхауэр «ограниченный человек», так и оставшийся «всего лишь бригадным генералом». Однако американец на самом деле был прозорлив: он записал в дневнике, что «Уинстон пытается пережить снова времена Второй мировой войны» и что «он создал себе детское убеждение, что англо-американское сотрудничество дает ответ на все вопросы»; в остальном он нашел, что старый бульдог сильно сдал, и заключил из этого, что его отставка не за горами.

В Лондоне многие политики пришли к тому же заключению, но, как неоднократно отмечал лорд Морон, установить диагноз для такого необычного пациента – дело весьма деликатное. В свои семьдесят восемь лет Уинстон Черчилль страдал от явно выраженной глухоты, усиленной отказом пользоваться слуховым аппаратом, но, к удивлению собеседников, она могла исчезать на долгие периоды. У него наблюдались скачки давления и головокружения, но спазм артерии, случившийся с ним в Монте-Карло в 1949 г., был уже лишь далеким воспоминанием. Он быстрее уставал и больше спал, чем прежде. Но интересная работа, знаменательные события, официальные церемонии, выступления в парламенте, поездка за границу или визит старых друзей давали ему необходимую энергию. У него случались провалы в памяти, порой он не мог закончить фразу, но он всегда наизусть знал последние отчеты о состоянии обороны страны и по-прежнему мог декламировать бессчетное количество поэм, которые прочел один раз шестьдесят лет назад. На заседаниях кабинета у него проявлялась тенденция затягивать обсуждение, повторяясь и углубляясь в детали, но разве за ним не водилось этого в 1940 г. да и в 1911-м? Да, он уже меньше интересовался делами, предпочитая играть в карты или читать романы, его способность к концентрации значительно уменьшилась, но ее все еще хватало для произнесения часовой речи или споров до зари с измотанными им собеседниками. Его аппетит и способность к поглощению этила с возрастом ничуть не стали меньше, о чем свидетельствовал один из секретарей в Министерстве иностранных дел сэр Пирсон Диксон после обеда на Даунинг-стрит, 10: «Пиршество продолжалось три часа и три четверти, сопровождаясь поглощением разнообразных и прекрасных вин, которым я не смог полностью воздать должное, – шампанское, порто, коньяк и куантро; Уинстон попробовал каждого и закончил двумя стаканами виски с содовой».

Но поскольку лицам, вершившим судьбу Британской империи, спиртометра не полагалось, наш подопечный мог спокойно поднимать тост за тостом в ожидании вечернего аперитива. Что до его стремления продолжить заниматься делами, то оно, как и его настроение, было подвержено колебаниям: после победы на выборах он заявил в личном разговоре, что уступит место своему альтер эго Антони Идену сразу же, как только восстановит привилегированные отношения с США; позже у него возник великий мираж встречи на высшем уровне со Сталиным, с которым только он мог справиться; потом были церемонии коронации в июне 1953 г., которыми он должен был руководить; когда Сталин скончался 5 марта того же года, кто еще, кроме Уинстона Черчилля, последнего выжившего из «Большой тройки», мог бы убедить Георгия Маленкова пойти на сотрудничество во имя мира?

Премьер-министр чувствовал себя еще более незаменимым, поскольку его дофин Антони Иден только что перенес две сложные операции и оставался в стороне от дел долгие месяцы; с этого момента, не думая об отставке, Черчилль с энтузиазмом исполнял обязанности министра иностранных дел сверх своих собственных. Обеспокоенному врачу он отвечал: «Я чувствую себя прекрасно, Чарлз. Все вокруг меня болеют. […] Антони [Идена] нет месяцами. […] Он хотел бы следить за работой Министерства иностранных дел, но я ему этого не позволю. Я не могу работать с больным человеком». В пятьдесят пять лет Идену приходилось заботиться о своем здоровье, тогда как Черчилль, которому было всего-то семьдесят восемь, собирался заменить его столь же легко, как и некстати. Так, выступая в парламенте, он заявил, что готов немедленно отправиться в Москву для встречи с советскими руководителями, не имея твердой программы, что заставило в Вашингтоне многих схватиться за сердце и едва не добило несчастного Идена еще до его третьей хирургической операции. По вопросу Суэцкого канала в тот самый момент, когда Министерство иностранных дел завязало диалог с новыми египетскими властями после низложения короля Фаруха I, Черчилль дал указание дипломатам проявить неуступчивость и усилить гарнизоны в зоне канала, что привело к провалу переговоров; когда в середине мая он принимал Конрада Аденауэра, канцлер был шокирован тем, с какой легкостью Уинстон относится к проблеме Германии и как невнимательно слушает своих собеседников. Аденауэр легко представил себе последствия, к которым мог привести этот «мастер на все руки», если бы добился желанной встречи на высшем уровне с советскими лидерами; несколько позже канцлер дал знать Министерству иностранных дел, что он был «в ужасе от политики премьер-министра». Лишь британская флегматичность помешала дипломатам Ее Величества ответить, что в этом он не одинок.

Какие же это все гадкие мелочи! В период с конца мая по 20 июня 1953 г. Уинстон Черчилль, только что награжденный орденом Подвязки, был рад оказаться в свете прожекторов, всем распоряжаться и все организовывать: он блистает на официальных церемониях, сверкает в парламенте, произносит превосходные речи на приемах, проводит заседания правительства, диктует важные телеграммы Министерства иностранных дел и лично наблюдает за подготовкой к церемонии коронации, принимает посла Турции, переписывается с Эйзенхауэром по вопросу англо-американской встречи на Бермудах; присутствует на коронации, председательствует на банкете в Ланкастер-Хаусе в честь королевы; ездит на дерби в Эпсом, чтобы посмотреть на забеги своих лошадей; возвращается в Чартвелл, узнает, что принцесса Маргарет хочет выйти замуж за разведенного человека, и благодаря вмешательству Клементины избегает повторения своей ошибки в очередной раз поспешить на помощь монаршей любви; на Даунинг-стрит проводит новые министерские совещания и вносит последние уточнения в план подготовки конференции на Бермудах, которая должна начаться через неделю; вечером 23 июня устраивает ужин в честь итальянского премьер-министра Альчиде де Гаспери, под занавес которого произносит блистательную импровизированную речь на тему завоевания Англии римскими легионами. Именно в конце этой вечеринки все полетело кувырком: пытаясь подняться со стула, Уинстон тяжело осел, не мог ни идти, ни четко изъясняться. У него только что случилось новое кровоизлияние в мозг.

Трудно поверить, но уже на следующее утро этот удивительный человек проводил заседание правительства, и коллеги не заметили ничего необычного, за исключением того, что он немного бледен и говорит меньше, чем всегда! Но все чудеса заканчиваются, и 25 июня его состояние серьезно ухудшается: левые рука и нога парализованы, как и левая сторона лица. Его с трудом убеждают уехать с Даунинг-стрит в Чартвелл; в пятницу, 26 июня, когда его дыхание стало затруднено, лорд Моран поделился с Колвиллом опасениями – он «не думает, что Уинстон переживет уик-энд». На этом этапе отставка казалась неизбежной… но она была решительно невозможна: его официальный преемник в тот самый момент находился на операционном столе в бостонском госпитале, где именитый хирург старался исправить последствия двух предшествующих операций. И тогда семья, медики и секретари сделали все необходимое, чтобы никто ничего не знал, за исключением королевы и нескольких ключевых членов правительства; лорд Солсбери взялся курировать иностранные дела, а Батлер – внутренние; медики же составили для прессы коммюнике, которое стало шедевром британского understatement : «Премьер-министр нуждается в полном покое; мы порекомендовали ему отказаться от поездки на Бермуды и разгрузить свое расписание на период не меньше месяца».

Домашние сочли нужным пригласить Брендана Брэкена, лорда Бивербрука и лорда Кэмроуза – ближайших друзей премьер-министра; Клементина их не любила, но не следовало ничем пренебрегать, чтобы стимулировать знаменитого больного, и Рэндолф изрек, что пока «он еще силен духом, возможно любое чудо». И это верно: к исходу воскресенья его отец вместо вечного успокоения пошел на поправку, улучшение его состояния продолжалось следующие несколько дней: 30 июня в присутствии сэра Нормана Брука он говорил об Антверпене, демобилизации 1919 г. и шестом томе своих военных мемуаров. Вечером того же дня после ужина он решил встать – сверхчеловеческое усилие, всего несколько секунд в вертикальном положении, но он все-таки добился своего. «Это была замечательная демонстрация воли, – отметит сэр Норман. – Он был полон решимости поправиться».

В течение последующих недель Черчилль начал потихоньку ходить; он смотрел фильмы, читал множество романов, принимал много гостей, осмотрительно выпивал, часто говорил о смерти, но думал только о жизни, в первую очередь о жизни политической. 26 июня все ожидали немедленной отставки; 29-го о ней не могло быть и речи до октября; с 4 июля даже октябрь казался преждевременным: «Я сделаю то, что лучше послужит интересам моей страны. Обстоятельства могут убедить меня, что я не должен покидать свой пост…» На тот момент это была лишь бравада: Черчилль прекрасно знал, что его в любой момент ожидает новый приступ и, не восстановившись полностью, он не сможет выполнять серьезную работу; Сомс и Колвилл тайком принимали от его имени срочные решения. 18 августа он председательствовал на заседании кабинета, но лишь для сохранения видимости благополучия. Улучшения наступали медленно, усталость приходила намного быстрее, и Черчилль с удивлением открыл, что алкоголь, оказывается, может иметь негативные последствия; он никогда не боялся решительных мер и заявил своему врачу: «Я постараюсь принимать меньше спиртного, Чарлз. Я уже отказался от коньяка… Я заменил его на куантро». Но у героизма тоже есть границы, и ограничения не коснулись шампанского, белого вина, шерри, порто и виски, ну, а коньяк вернется из ссылки через два месяца. Впрочем, наш абстинент поставил самому себе крайний срок выздоровления – 10 октября, в этот день в Маргейте должен был состояться ежегодный съезд Консервативной партии. «В Маргейте, – сказал он лорду Морану, – я должен буду либо произвести речь, либо уйти!» Таковы были условия вызова: если он будет не в состоянии произнести речь или его неожиданно заставит замолчать новый приступ, он уступит свое место Антони Идену, ставшему к тому же членом семьи после женитьбы на Клариссе Черчилль в прошлом году. Если он выйдет из этого испытания победителем и покажет, что способен противостоять парламенту, то оживут все надежды, отставка будет отложена на неопределенный срок и он снова сможет посвятить себя дорогим его сердцу проектам – конференции на Бермудах, переговорам с руководителями СССР (они стали еще более необходимыми, поскольку СССР, в свою очередь, провел эксперимент с водородной бомбой) и сохранению империи (или того, что от нее осталось). Но разве все это не относилось к компетенции министра иностранных дел Идена, который вот-вот должен был вернуться к исполнению своих обязанностей? Да ладно вам! Бедняга Антони еще слишком слаб, чтобы заниматься такими вещами: «Он выглядел еще довольно слабым, когда пришел меня навестить, и показался мне каким-то подавленным». До чего же все-таки хлипкая эта молодежь!

25 августа сэр Уинстон снова вел заседание кабинета, только на этот раз более активно. Обсуждалось падение премьер-министра Моссадега, сброшенного иранской армией с подачи британских и американских спецслужб, и Черчилль настаивал, чтобы Великобритания не позволила себя обойти США в отношениях с генералом Фазлоллой Захеди, новым сильным человеком в Тегеране; в переговорах с египтянами премьер-министр снова требовал проявлять твердость. Заседание продлилось почти три часа, и в конце министры казались более уставшими, чем премьер. Сразу после него он правил гранки последнего тома военных мемуаров, затем ужинал с двумя министрами и лег спать около часа ночи; спустя четыре дня около двух часов утра встречался с Иденом и МакМилланом по вопросу проекта министерских перестановок.

В течение первой половины сентября проходили другие заседания кабинета с участием премьера; его видели на бегах, в Балморал-Касле и на приемах, один из которых был дан в честь ирландского президента, его старого врага Имона де Валера. Между этими делами он вновь погрузился в «Историю англоязычных народов», долгое время остававшуюся заброшенной, предпринял новые работы в Чартвелле и вздумал заняться разведением свиней. Конечно, это его утомляло, и 17 сентября он уехал из Лондона вместе с Мери и Кристофером Сомсами на виллу лорда Бивербрука, чтобы отдохнуть на Кап д’Ай.

Отдыхать? Конечно, там будут книги, мольберт, игра в карты, много виски и казино Монте-Карло, но к ним добавятся официальные бумаги, приемы в честь французских знаменитостей, «История англоязычных народов», последние страницы военных мемуаров и то, что его занимало больше всего, – Маргейтская речь. Он диктовал из нее выдержки секретарям, опробовал их на своем окружении и часами упражнялся в их декламации перед зеркалом или в ванне. Когда в конце месяца он вернулся в Лондон, он все еще побаивался будущего испытания, тем более что ему предстояло произносить речь ex cathedra в течение почти целого часа, тогда как со времени приступа он редко стоял на ногах дольше нескольких минут.

«Премьер-министр, – отметил лорд Моран, – все поставил на речь». Это так, и в судьбоносный день он был столь же хорошо подготовлен, как атлет на соревнованиях; для большей аналогии добавим, что его медик выдал ему маленькую пилюлю, наполовину стимулятор, наполовину плацебо, от которой он ожидал чудес. Но 10 октября главным допингом для старого игрока были размах мероприятия и размер ставки. Он выступил вполне достойно: в течение пятидесяти минут обращался к делегатам громким голосом и без малейшей оплошности; говорил о программе консерваторов, о профсоюзном движении, о НАТО, о Германии и своем собственном проекте встречи на высшем уровне, завершив выступление словами: «Если я продолжаю нести это бремя в моем возрасте, то не из любви к власти и не от привязанности к должности (у меня было много и того, и другого), но потому, что я считаю себя в состоянии оказать влияние на ту область, которая важна для меня больше всего, – установление прочного и длительного мира. Так пойдемте же вперед с отвагой и хладнокровием, с верой и решимостью, чтобы достичь тех целей, что близки нашему сердцу». В конце съезда делегаты, члены правительства и журналисты должны были признать, что старый борец остался хозяином положения.

20 октября он прибыл в палату общин, чтобы ответить на вопросы, и депутат Генри Чэннон запишет в своем дневнике: «Он казался уверенным в себе, хотя был немного глуховат, несмотря на слуховой аппарат, но явно выглядел лучше, чем прежде». Чэннон, не любивший Черчилля, был еще больше впечатлен его речью в палате общин двумя неделями позже: «Олимпийское зрелище, великолепное исполнение. […] За восемнадцать лет, проведенных в этой почтенной палате, я никогда не слышал ничего подобного». Премьер-министр действительно превзошел самого себя: заговорив о сроках будущих выборов – главной заботе депутатов, он начал с замечания, что «не выборы служат парламенту, а парламент – выборам». После чего продолжил: «Я участвовал в большем количестве парламентских выборов, чем кто-либо из присутствующих в зале […] и, взятые вместе, все они очень занимательны. Но одни от других должны быть отделены тяжелым трудом и изучением социальных проблем. Это, быть может, иногда и неплохо, когда политики спорят ради одного удовольствия поспорить, но в целом это плохая привычка в политической жизни». Высказавшись по вопросам жилья, национализации и сельского хозяйства, он перешел к внешней политике и ситуации в Корее, затем заговорил о событиях в СССР после смерти Сталина: «Мне не кажется ни неразумным, ни опасным заключить, что самые глубокие устремления народов России, равно как и интересы их руководителей в долгосрочной перспективе, связаны не столько с внешними завоеваниями, сколько с заботой о процветании их собственной страны». Напомнив о своих усилиях по организации встречи на высшем уровне, он затронул вопрос ядерных испытаний и высказал столь же образно, сколь и пророчески то, что позже назовут «равновесием страха»: «У меня иногда складывается довольно любопытное впечатление, что разрушительный потенциал этих средств может принести человечеству абсолютно неожиданную безопасность. […] Когда прогресс разрушительного оружия позволит всем убить всех, никто не захочет никого убивать…» И вдохновенный оратор величественно заключил: «В данный момент истории человечества мы вместе с другими нациями снова стоим на пороге либо фатальной катастрофы, либо безграничного вознаграждения. Я твердо верю, что Господь в своем милосердии позволит нам сделать правильный выбор».

После настоящей победы, ставшей возможной благодаря полувековому опыту парламентской борьбы, восхитительному таланту, железной воле… и маленьким пилюлям лорда Морана, Черчилль наслаждался своим триумфом и объявил доктору: «Это было последним из чертовых препятствий. Теперь, Чарлз, мы сможем заняться Москвой. […] Мне надо встретиться с Маленковым. Потом я смогу уйти с миром!» Но путь в Москву лежал через Вашингтон, где президент Эйзенхауэр под влиянием своего госсекретаря по-прежнему неодобрительно относился к переговорам с СССР. Однако Черчилль свято верил в свой дар убеждения, и последние события, казалось бы, подтверждали его правоту: Эйзенхауэр, явно под впечатлением от донесений о возрождении британского премьер-министра, заявил о готовности отправиться на Бермуды при условии, что в конференции примут участие французы и генеральный секретарь НАТО; тогда как русские подтвердили, что согласны на встречу министров иностранных дел в Берлине.

Для нового апостола вселенского мира это была первая победа; а между политическими делами ему выпала возможность одержать еще одну: Нобелевский комитет присудил ему премию в области литературы. Можно легко себе представить, что означала такая новость для эстета от стилистики, которому шестьдесят лет назад отец писал: «Я верну тебе твое письмо, чтобы ты мог время от времени пересматривать твой тяжелый стиль второгодника». И снова лорд Рэндолф сильно заблуждался на счет сына… Если бы он только дожил до всего этого!

1 декабря 1953 г., на следующий день после своего семидесятидевятилетия, Черчилль улетел на Бермуды: его сопровождали личные секретари, Черуэлл, Моран, Сомс и, разумеется, Антони Иден, который вернулся к своим обязанностям два месяца назад и ничуть не разделял энтузиазма премьер-министра в отношении конференции с русскими. Прибыв на Бермуды, Иден обнаружил, что он такой не один: Эйзенхауэр и Даллес, зацикленные на коммунистической угрозе в Европе и Азии, считали, что встреча с новыми советскими лидерами принесет одни лишь неудобства; они готовы были согласиться на встречу министров иностранных дел в Берлине, но исключительно ради наглядной демонстрации бесперспективности подобных мероприятий. Их единственной заботой было наискорейшее формирование оборонительных союзов в Европе и в Азии, а любое снижение напряженности в результате конференции «Восток – Запад» могло только замедлить динамику этих альянсов. Кроме того, Вашингтон рассчитывал на поддержку Великобритании в блокаде Китая, но совершенно не интересовался проблемами англичан в Египте и по-прежнему не видел для себя никакого интереса в сотрудничестве с британцами в области ядерных исследований. Если учесть, что Черчилль прилетел на Бермуды ради конференции, что он не допускал участия Великобритании в «Европейском оборонительном сообществе», не интересовался Китаем, всегда рассчитывал на хотя бы символическое военное присутствие США в Египте и требовал честного и открытого англо-американского сотрудничества в области ядерных технологий, то встреча становилась разговором глухих. Французская делегация, парализованная политическими дрязгами, войной в Индокитае и соперничеством между Ланьелем и Бидо, не могла ни в чем способствовать успеху переговоров; на американской стороне Эйзенхауэр, похоже, не имел своего мнения и во всем полагался на Даллеса, чьи горизонты ограничивались бескомпромиссным антикоммунизмом; наконец, у британцев Черчилль пугал свое окружение, не желая знакомиться с подготовленными для него досье, увлеченно читая романы между заседаниями, рассказывая военные истории на заседаниях и отказываясь пользоваться слуховым аппаратом до, во время и после заседаний. Нет ничего удивительного, что 8 декабря три делегации разъедутся, не приняв ни одного конкретного решения!

Истинный джентльмен, Антони Иден воздержится от высказывания собственных взглядов на причины дипломатической неудачи; но поразительное выставление напоказ дилетанства на самом высшем уровне в ходе этой конференции, по всей видимости, подтолкнуло его к решению выйти из своей роли блестящего второго номера и привнести в международные переговоры столь необходимый элемент профессионализма. Посудите сами: сразу после возвращения с Бермудских островов он уезжает в Париж, участвует в заседании Североатлантического совета и встречается со Шпааком, Штиккером и Аденауэром, который был рад видеть хотя бы одного серьезного собеседника среди британских руководителей. В начале января 1954 г. Иден отправился в Берлин и после долгих консультаций с Бидо и Даллесом для согласования видения западной стороны занял на конференции министров иностранных дел очень выгодную позицию; на официальных заседаниях скоро выяснилось, что невозможно достичь никакого соглашения «Восток – Запад» по вопросам объединения Германии, австрийскому договору или встрече на высшем уровне в Европе, но Иден заметил в ходе личных встреч с Молотовым, что советский министр иностранных дел благожелательно настроен к проведению пятисторонней конференции по ситуации в Азии с участием Китая, на которой можно было бы договориться о разрешении конфликтов в Индокитае и Корее. 18 февраля 1954 г. после бесконечных обсуждений стороны согласились провести конференцию в Женеве в конце апреля.

В Женеве Иден выступит с не менее удивительным успехом: договорившись с Молотовым о сопредседательстве на заседаниях, он будет поочередно, а иногда и сразу миротворцем, наставником, доверенным лицом, помощником, переводчиком, арбитром, аниматором, редактором и модератором, сближая на первый взгляд совершенно несовместимые позиции. Играя на крайне тяжелом положении французов в Индокитае, угрозе американцев вмешаться в конфликт и нежелании СССР и Китая быть в него втянутыми, Иден сумел вырвать уступки у Молотова, Чжоу Эньлая, Бидо, Даллеса и у представителей Вьетминя, так что к концу июня 1954 г., при небольшом прогрессе по Корее, было уже достигнуто предварительное соглашение о мирных переговорах с Вьетнамом, Камбоджей и Лаосом с прицелом на разделение Вьетнама. Вернувшись в Лондон, чтобы рассказать о трудностях и успехах титанического предприятия, Иден был удивлен тем, что премьер-министр его не слушал: у того были свои приоритеты, к тому же премьер терпеть не мог, когда огни рампы освещали на сцене другого актера, а не его самого, тем более если это его преемник.

Но элегантный коммивояжер от британской дипломатии был в этот момент занят в других переговорах, для успеха которых безразличие премьер-министра было благословенно: речь идет об Иране и Египте. Тонкий знаток обеих стран, на языках которых он свободно говорил, Иден возобновил диалог с их руководителями, как только вернулся в Министерство иностранных дел после операций; в конце 1953 г. в тесном сотрудничестве с США он добился восстановления дипломатических отношений с новым иранским правительством; весной 1954 г., когда полным ходом шла конференция в Женеве, Иден занялся детальной проработкой четырехсторонних переговоров между Великобританией, Ираном, США и нефтяными консорциумами. Проблема переговоров с Египтом стояла не так остро; за полгода отсутствия Идена уже была подготовлена база соглашения: британские войска планировалось вывести из Египта к середине 1956 г., а британские базы в зоне Суэцкого канала продолжали обслуживаться британскими техническими специалистами, чтобы их можно было использовать в случае возникновения конфликта в регионе. Нерешенными оставались только два вопроса: будут ли британские техники носить военную форму и могут ли базы в районе канала быть заняты в случае нападения на Турцию? Пытаясь преодолеть эти несущественные препятствия, Иден натолкнулся на решительное сопротивление своего премьер-министра, который ни под каким видом не желал выводить британские войска из Египта и хотел ухватиться за последние оставшиеся разногласия, чтобы торпедировать уже почти достигнутое соглашение об эвакуации! Воспользовавшись приходом к власти неуступчивого полковника Гамаль Абдель Насера и нарушением египтянами суданской границы, он выступил с воинственными заявлениями, обещая даже отдать приказ об оккупации Хартума в марте. Но Иден был начеку, и приказ был отозван в самый последний момент.

Между тем министр иностранных дел договорился с американцами о неприменении силы в Египте, а с египтянами – о возобновлении переговоров; в разгар словесных баталий в Женеве и Тегеране он сумел прийти к компромиссу с Насером: британцы смогут вернуться на свои базы, какое бы государство ни подверглось нападению (за исключением Израиля), но технический персонал этих баз будет работать в гражданской одежде. На заседании кабинета Черчилль дал яростный арьергардный бой, но Идена поддержали начальники штабов, желавшие вернуть войска домой, министр финансов, заботившийся об экономии, и большинство других министров, считавших, что история слишком затянулась. Это только подогрело воинственность Черчилля, который указывал правительству на «политические последствия оставления Египта, которым мы владели с 1882 г.». Спустя два месяца, после завершения переговоров между Иденом и южноафриканским министром обороны, премьер-министр был вынужден решиться на эвакуацию морской базы в Симонстауне – стратегически важного пункта на пути к Дальнему Востоку. Распад империи продолжался, и даже его собственные коллеги не желали положить конец этой трагедии.

Пока его министр иностранных дел был занят на всех фронтах от Женевы до Тегерана и от Суэца до Претории, у Черчилля, по правде говоря, была лишь одна настоящая забота, и можно легко догадаться какая: новая Потсдамская конференция с преемниками Сталина. Несмотря на провал переговоров с США на Бермудах, он был убежден, что разговор тет-а-тет с новыми хозяевами Кремля позволил бы положить конец «холодной войне» и спасти человечество. Благородное стремление, но, как и во времена Сталина, Черчилль существенно преувеличивал свое влияние на новых советских руководителей, плохо понимал их менталитет и даже не знал, кто из них кто. Тем не менее он месяцами интриговал, добиваясь встречи, вплоть до того, что тайно запросил посольство СССР, примут ли его в Москве; опять же тайком предложил Эйзенхауэру встретиться с ним в Вашингтоне, и уведомил свой кабинет только после того, как получил согласие президента. Правительство дало согласие на визит, но поставило условие, которое о многом говорило: премьер-министра должен был сопровождать Иден.

И в самом деле мудрый шаг: на переговорах с 25 по 29 июня, постоянно отвлекаясь на бесконечные рассуждения об Австро-Венгерской и Османской империях, правительстве Керенского в 1917 г., африканских колониях, Индокитае, Англо-бурской войне, Второй мировой войне и Локарнских соглашениях, Черчилль в очередной раз попытался убедить американцев в целесообразности трехсторонней встречи на высшем уровне и американского присутствия в Суэце. Все это время Иден, отчаявшись вразумить премьера, вел серьезные обсуждения с Даллесом, сумев уговорить того не препятствовать разумному разрешению конфликта в Индокитае, а именно воздержаться от вооруженной поддержки французов до завершения переговоров в Женеве. Это станет единственным успехом визита в Вашингтон, который едва не закончится катастрофой: на обратном пути Черчилль захочет во что бы то ни стало отправить телеграмму Молотову с предложением встретиться самое позднее через месяц! Иден долго отказывался, но в конце концов уступил – при условии, что кабинет будет уведомлен заблаговременно. Черчилль отправил телеграмму Р. Батлеру, державшему бразды правления в период его отсутствия, попросив тайно сопровождать его во время визита к Молотову; естественно, премьер-министр и словом не обмолвился про согласование с кабинетом и сообщение было должным образом отправлено прямо в Москву.

Когда 7 июля в правительстве узнали об этом, разразился скандал: многие министры грозились подать в отставку, Идена и Батлера упрекали в том, что они дали себя провести, и даже Эйзенхауэр выразил протест против несвоевременного демарша. Черчилль был вынужден дать задний ход, и все едва не закончилось падением правительства с принудительной отправкой в отставку премьер-министра, который, как ни парадоксально, строил всю свою политику на тесном сотрудничестве с США!

Зная о навязчивой идее Уинстона Черчилля провести злополучный саммит, многие его коллеги считали, что он еще никогда прежде не совершал ошибки такого масштаба, и они были правы. Возраст уже явно начинал сказываться: великий человек часто отказывался читать самые важные официальные бумаги, ему с трудом удавалось сосредоточиться, большую часть времени он спал, играл в карты, читал романы или просто ничего не делал. В марте 1954 г. даже верный Иден сказал в частном разговоре: «Так не может продолжаться, он уже слишком стар, он даже не может закончить предложение!» Сам Уинстон признавался в то же время Р. Батлеру: «Я чувствую себя самолетом на пределе полета, на издыхании, когда бак пуст и ищешь площадку, где бы приземлиться, не разбившись». Возможно, так и было, но у него имелись запасы горючего, мощный мотор и поразительная продолжительность полета: по особым случаям он все еще мог произнести наизусть длинную речь или проспорить до третьих петухов с министрами или дипломатами, которые уже были не в силах бороться со сном.

Эти контрасты в сочетании с бойцовским характером, страстью к политике и убежденностью в собственной незаменимости побуждали его все откладывать и откладывать свою отставку. Сначала речь шла о мае 1954 г., когда королева должна была вернуться из поездки в Австралию; потом вопрос был отложен до июля, но уже в июне он сообщил Идену, что не уйдет раньше сентября. Впрочем, в июле его дочь Мери запишет в дневнике: «Никто из нас на самом деле не знает его намерений. Быть может, он сам их не знает…» Это вполне возможно, но достоверно известно, что в начале августа он уже и слышать не хотел про сентябрь! Три недели спустя он заявил МакМиллану, что усложнившаяся международная обстановка и возможность проведения в ближайшее время встречи на высшем уровне не позволяют ему оставить свой пост: «…естественно, как любой человек в возрасте почти 80 лет, уже переживший два приступа, я могу умереть в любой момент, но я не могу обещать умереть в точно назначенную дату. Ну а в промежутке я не намерен уходить в отставку!» Что тут еще скажешь? Следующий срок был отнесен на ноябрьские выборы 1955 г. Все это не радовало членов кабинета, все реже ощущавших направляющую руку премьера, нервировало дипломатов, опасавшихся вмешательства в их дела, и приводило в отчаяние Клементину, уже долгое время упрашивавшую мужа уйти на заслуженный отдых.

Клементина думала конечно же о его физическом здоровье, но врачи и друзья больше беспокоились о его душевном состоянии, поскольку они хорошо знали, что этот человек живет только ради политики, власти и своей миссии мира по ту сторону «железного занавеса»; его худшим врагом было не перенапряжение, напротив – бездействие, верный товарищ черных мыслей, депрессий и «черного пса». С приближением восьмидесятилетия Черчилль мог почувствовать себя деморализованным: он видел, как один за другим уходили его боевые друзья по героическим временам Кубы, Бангалора, Ледисмита, Омдурмана и Плоегстеерта (Ploegsteert) – Реджиналд Барнс, Ришар Молино, Реджиналд Хоар и многие другие; затем сцену покинули все его коллеги по кабинету Ллойд Джорджа, за ними последовали его союзники и мудрые советники 1930–1940-х гг. – Ян Сматс, Дафф Купер, Эдди Марш, лорд Кэмроуз. А он, что он еще здесь делает в этом каноническом возрасте, тогда как столько отважных соратников уже отошло на покой? Если бы он остановился или замедлил темп, он бы упал.

В семье он редко мог найти утешение: его дорогая Клементина, хрупкого здоровья, всегда усталая, часто уезжавшая на лечение, не любила Чартвелл, так же как и занятия своего супруга; Рэндолф, оставивший политику, чтобы посвятить себя журналистике, часто окунал свое перо в яд, редко был трезвым и провоцировал скандалы на общественных собраниях и на частных вечеринках, с престарелым отцом ладил не лучше, чем со своей новой женой; у Дианы с 1953 г. был долгий период депрессии, усиленный алкоголем, и ей требовалась помощь психиатра; его любимица Сара продолжила карьеру актрисы, на которой часто пагубно сказывались ее личные проблемы, вздорный характер и склонность к спиртному. Даже животные были неисчерпаемым источником забот: многочисленные коты и кошки, подобранные хозяином дома, не ладили между собой, чартвелльские лошади ели ненюфары из пруда, птенцы лебедей исчезали загадочным образом; Уинстон подозревал лисиц и распорядился установить сложную систему защиты с решетками, вращающимися прожекторами и сигналами тревоги, но ничто не помогало. Отказываясь, как всегда, признать себя побежденным, он заставил провести полицейское расследование, которое в конечном итоге отыскало виновных: то были кровопийцы-вороны! Между тем чартвелльские кролики передохли от болезни, и лисам пришлось охотиться на окрестных фазанов и поросят; Кристофер Сомс принял меры защиты, чтобы им в этом помешать, и Черчилль опасался, как бы раздосадованные лисы не предпочли перебраться в другие места, оставив Чартвелл на милость полевых мышей. «Животное царство не доставляет никакого утешения в последнее время», – заключил наш расстроенный животновод.

Но Земля не перестала вращаться, и в этот год Антони Иден был главной действующей фигурой: вернувшись из США в начале июля 1954 г., он снова уехал в Женеву и после недели изнуряющих переговоров сумел добиться с помощью нового председателя Совета министров Пьера Мендес-Франса и при содействии Молотова и Чжоу Эньлая серии соглашений по перемирию в Индокитае, проведению по 17-й параллели демаркационной линии, отделившей Северный (коммунистический) Вьетнам от Южного (прозападного) Вьетнама, а также созданию трехсторонней контрольной комиссии, которая должна была проследить за применением договоренностей и ходом всеобщих выборов. В конце июля он также добился в Тегеране заключения договора, который удовлетворял требованиям Ирана, США, правительства Ее Величества и нефтяных консорциумов – практически квадратура круга! Англо-египетский договор, подписанный в октябре, стал личным успехом Идена, но главной победы он добился в Европе: во Франции в конце августа Национальная ассамблея ратифицировала проект «Европейского оборонительного сообщества»; с этого момента уже можно было не опасаться, что Западная Европа вернется к разобщенности, ремилитаризация Германии примет неограниченный характер и США отвернутся от Европы. Большой заслугой Идена было то, что он вытащил на свет Брюссельский договор, подписанный в 1946 г. Францией, Великобританией и странами Бенилюкса (направленный в то время против возрождения германского милитаризма), чтобы переделать его в пакт взаимной обороны, к которому должны были присоединиться Германия и Италия; таким образом, Великобритания была, наконец, прочно связана с Европой, а Германия могла присоединиться к НАТО. На Лондонской конференции в сентябре и Парижской в октябре Иден сумел убедить все стороны принять его проект и заключить договор, который даст рождение союзу Западной Европы. Антони Иден стал человеком 1954 г., как Уинстон Черчилль был человеком 1940-го.

Подобное сравнение взбесило бы Черчилля, столь крепко цеплявшегося за власть и усматривавшего в своем официальном наследнике и родственнике мощного соперника. В октябре во время партийной конференции в Блэкпуле он ни словом не обмолвился о грядущей отставке; по такому случаю он, несомненно, мог бы без устали проговорить целый час, но в этот раз пилюль доктора Морана оказалось недостаточно: возникали томительные паузы, заминки, оговорки и ляпы: «1850» вместо «1950» и «независимость» вместо «платежеспособности», но оратор, по-видимому, этого не заметил, и собственная речь убедила его, что он не утратил своих способностей; он предпринял перестановки в правительстве, назначив МакМиллана министром обороны, Сельвина Ллойда – министром снабжения и своего зятя Дункана Сэндиса – министром по делам жилищного строительства и местного самоуправления. Продвинув по службе самых верных сторонников, он полагал, что усилил свои позиции в правительстве. Увы! Это была иллюзия; его рассеянность, оговорки и глухота невероятно мешали его коллегам, и даже безоговорочно преданные Черчиллю люди, такие как МакМиллан и Сомс, теперь советовали ему уйти в отставку. 23 ноября во время выступления в округе Вудфорд премьер-министр поставил себя в деликатную ситуацию, заявив, что в 1945 г. он телеграфировал Монтгомери приказ собрать и законсервировать захваченное оружие с тем, «чтобы оно могло быть снова роздано немецким солдатам, в случае если бы советское наступление продолжилось». Признание прозвучало прямо посреди речи, в которой говорилось о сближении с Россией, что уже само по себе было большой неувязкой, но Черчилль еще ухудшил положение, уточнив, что текст телеграммы приведен в его военных мемуарах, что было неверно. В конце концов он принес извинения палате общин и был очень, даже чрезмерно, обеспокоен реакцией СССР.

Однако празднование его восьмидесятилетия 30 ноября 1954 г. стало для несгибаемого ветерана еще более мощным стимулятором, чем снадобья доктора Морана. Ни один премьер-министр после смерти Гладстона не доживал до такого возраста, и славословия и добрые пожелания со всех концов страны, поздравление из дворца, бесчисленные подарки, сто сорок тысяч фунтов по подписке, трогательные похвалы в парламенте от своего вечного врага и почитателя Клемента Эттли убедили стареющего льва, что он незаменим; он помолодел, как по волшебству: «Мама слегла от усталости, – отметит Мери Сомс в своем дневнике, – и все мы были крайне утомлены. Но Уинстон был свеж, как роза, и с удовольствием разбирал подарки и письма». Наш юный восьмидесятилетний был настолько воодушевлен всеобщим энтузиазмом, что твердо решил остаться у власти до июля 1955 г., а там будет видно.

Именно этого его правительство и его партия хотели избежать любой ценой; с одной стороны, надо было, чтобы всеобщие выборы состоялись как можно скорее – до того, как экономическая ситуация серьезно ухудшится; с другой – Идену следовало бы вступить в должность задолго до проведения выборов, чтобы страна его узнала получше; наконец, присутствовал Черчилль или нет, совещания кабинета проходили практически без председателя, и такое положение вещей не могло длиться вечно. Разумеется, никто не решался прямо поставить вопрос перед премьер-министром, но тучи сгущались, и гроза разразилась на совещании кабинета 22 декабря; собравшиеся обсуждали будущие выборы, и неизбежно вставал вопрос о новом правительстве, а значит, и об отставке премьера. Черчилль проворчал: «Ясно, что меня хотят подтолкнуть к выходу». Никто не стал с этим спорить, что только вызвало его ярость; он кричал на министров, что им «остается только всем подать в отставку», и в завершение сказал зловещим тоном, что он «даст им знать свое решение».

Но прошло Рождество, наступил новый год, несвергаемый Юпитер с Даунинг-стрит, погрозив молнией, имел мудрость ее не бросить: 7 января 1955 г., принимая МакМиллана за обедом, он объявил ему, что уйдет на Пасху. Месяц спустя падение Маленкова укрепило его в своем решении, и он подтвердил Идену, что уйдет в апреле: артист должен оставить искусство прежде, чем искусство покинет артиста. Но это будет сделано не без сожаления. 21 февраля он признался своему врачу: «Я б остался дольше, если бы они меня попросили. […] Наконец, я назвал дату Антони, и я сдержу слово». Но старый актер хотел напоследок уйти красиво: «Через неделю я выступлю с важной речью во время дебатов по бюджету и обороне. […] Я хочу, чтобы это была одна из моих лучших речей. Прежде чем я оставлю мой пост, я покажу миру, что все еще способен управлять. Я ухожу не из-за того, что больше не могу исполнять мои обязанности, но потому, что хочу дать шанс более молодому человеку». Короче, не надо путать великодушие с дряхлостью.

Речь 1 марта стала впечатляющей демонстрацией его виртуозности: войдя в боевой задор после тридцати часов напряженной подготовки и подкрепленный молодильными яблочками доктора Морана, вооруженный своим красноречием, знаменитый гладиатор был хозяином на парламентской арене. Три четверти часа он воссоздавал атмосферу 1940 г., когда он был один в яме со львом, чтобы на этот раз потрясти ядерным трезубцем, ибо если он может сейчас обращаться лично к депутатам и народу, то только потому, что его правительство обеспечило Великобританию водородной бомбой: «Столкнувшись с угрозой водородной бомбы, мы сделали все, чтобы построить такую в наш черед. […] Это то, что называется оружием устрашения: оружие устрашения может в любой момент привести к разоружению при условии, что оно устрашает достаточно сильно. Чтобы способствовать устрашению, мы должны обладать самым современным ядерным оружием, равно как и его носителями». Потенциал устрашения понятен руководителям всех сторон, именно поэтому он так долго добивался конференции на высшем уровне, на которой эти вопросы могли бы быть обсуждены прямо и без обиняков; тогда бы оружие устрашения стало орудием мира и «могло так статься, что в силу причудливого парадокса мы достигли бы того этапа истории, когда безопасность стала бы ребенком страха, а выживание – сестрой-близнецом уничтожения».

Для восьмидесятилетнего человека это была прекрасная демонстрация красноречия и хорошей физической формы. Увы! В очередной раз убедившись в своих возможностях, маэстро вновь задался вопросом о своевременности своего ухода, и 11 марта он решил, что нашел выход: в тот день, играя в карты с Джоном Колвиллом, он передал ему дипломатическую телеграмму о возможном визите президента Эйзенхауэра в Европу в мае, что позволило бы ему присутствовать как на церемониях десятилетия победы, так и на ратификации парижских соглашений о союзе Западной Европы. О том, что было дальше, Колвилл рассказал следующее: «“Естественно, – сказал мне Уинстон, – это все меняет. Я продолжу исполнять мои обязанности и вместе с Айком встречусь с русскими”. Я уже заметил ему, что никто не предлагал встретиться с русскими, но он отмел этот аргумент, потому что все это предоставляло ему возможность уклониться от обязательства, которое становилось ему все более и более невыносимым».

На следующий день Черчилль объявил Идену, что раздумал уходить в начале апреля, так что заседание кабинета 14 марта прошло невероятно бурно. Черчилль заявил, что он обязательно должен участвовать в будущем саммите «в интересах нации», и Иден возмущенно ответил: «Вот уже десять лет, как я министр иностранных дел. Разве мне нельзя доверять?» Он попытался продолжить дискуссию, но министр прекратил споры следующими словами: «Я знаю мой долг, и я его исполню. Если член кабинета с этим не согласен, он знает, что ему делать». И некоторые действительно знали: посол США был тайно уведомлен о том, что британские власти настаивают на проведении всеобщих выборов немедленно после отставки Черчилля в начале апреля и что правительство Ее Величества будет весьма признательно президенту Эйзенхауэру, если он отложит свой визит в Европу. Есть просьбы, на которые трудно ответить отказом: 16 марта Черчилль получил телеграмму из Вашингтона, уведомлявшую, что визит президента отложен на неопределенный срок и что вопрос о конференции на высшем уровне с советскими никогда не поднимался. Damned! Снова неудача. На следующий день с грустью в душе Черчилль подтвердил решение отойти от дел 5 апреля 1955 г.

Казалось, что дело решено… но с Уинстоном Черчиллем никогда нельзя было сказать это со всей определенностью! 27 марта он узнал, что в Москве маршал Николай Булганин высказался в поддержку проведения конференции четырех сверхдержав, и с этого момента невероятная черчиллевская машина заработала полным ходом, не замечая предупредительных знаков и пуская в топку котла все, что попадалось под руку. Черчилль решительно стал на привычный путь уклонительства: «Он мне сказал, что на дворе кризис, – отметит Колвилл, – две серьезные забастовки (журналистов и грузчиков), важные вопросы бюджета, надо назначить дату всеобщих выборов, а тут еще предложение Булганина. Нельзя уходить в такой момент, лишь бы только удовлетворить жажду власти Антони». На следующий день он отправил сообщение Идену, уведомляя о своем решении; 29 марта на аудиенции во дворце сообщил королеве, что намерен отозвать свою отставку, и спросил у нее, не видит ли она к тому препятствий, на что молодая государыня ответила, что никаких не видит. Колвилл убеждал Идена не реагировать: «Любезность прежде всего, – советовал он ему. – Перед лицом сопротивления и конфронтации премьер-министр чувствует себя в своей тарелке, но он не может устоять перед любезностью».

30 марта на заседании кабинета Иден оставался любезным и невозмутимым, другие министры вежливо избегали разговоров о сроках выборов, и премьер-министр понял, что его стратегические планы потерпели неудачу: бюджет, забастовки и Булганин рассеялись как дым; в тот же вечер он без лишнего шума сложил оружие: отставка 5 апреля, как и было оговорено. «Я не хочу уходить! – признался он лорду Морану. – Но Антони этого так хочет!»

4 апреля на Даунинг-стрит состоялся большой прощальный вечер; здесь были королева и герцог Эдинбургский, члены кабинета, высшие чиновники и правительственные секретари, лидеры консерваторов, вожди оппозиции с супругами, герцогиня Вестминстерская и вдова Невилла Чемберлена. Были произнесены прекрасные речи, все толпились возле королевской четы, Эттли снова пел дифирамбы своему дорогому противнику, Рэндолф наливался алкоголем и ядом, и когда вечеринка подходила к концу, все согласились, что она удалась. Колвилл, провожавший Черчилля до спальни, неожиданно услышал его шепот: «Не верю, что Антони справится!» Суровые, несправедливые, неразумные… но странным образом пророческие слова.

И вот, наконец, наступило судьбоносное 5 апреля 1955 г. В полдень премьер-министр провел свое последнее заседание кабинета, на котором каждый утирал скупые слезы, после чего уехал в Букингемский дворец, где подал свою отставку королеве. Разумеется, это было формальностью, но в королевстве Ее Величества формальности часто являются самым важным; Джон Колвилл был крайне нервозен, поскольку он предложил королеве пожаловать Черчиллю титул герцога в момент его отставки. Секретарь королевы сэр Майкл Эдин ответил ему, что монархи более не жалуют герцогский титул никому, за исключением лиц королевской крови, но по такому случаю этот жест мог быть уместен; королева была готова даровать герцогский титул сэру Уинстону при условии, что ее секретарь заблаговременно получит заверение, что он откажется от этой чести – типично британское решение… Колвилл тайно прозондировал почву, и услышал от премьер-министра, что тот не желает быть герцогом и хочет умереть обычным депутатом палаты общин, так что в том крайне маловероятном случае, если ему предложат герцогство, он категорически от него откажется. Получив такую гарантию, секретарь дал знать во дворец, что королева может без всякого риска пожаловать герцогский титул сэру Уинстону на аудиенции 5 апреля. Колвилл рассказал продолжение: «Когда я увидел, как премьер-министр отбыл во дворец, […] зная его чувства к королеве, я засомневался, как бы он не принял эту честь в последний момент, ибо в этом случае королева и сэр Майкл не простили бы мне, что я с такой легкостью подошел к делу. Наконец, Черчилль вернулся с королевской аудиенции […] и сказал мне со слезами на глазах: “Произошла невероятная вещь: она предложила мне герцогский титул!” Я с беспокойством спросил, что же он на это ответил. “Ну, я был так взволнован ее красотой, очарованием и любезностью, что едва не согласился. Но потом я вспомнил, что мне следовало умереть таким, каким я родился, – под именем Уинстона Черчилля. Так что я ответил, что не могу принять, и просил меня извинить. И, вы знаете, самое странное, мне показалось, она восприняла это с облегчением!”»