Лу так никогда больше и не пришел в полное сознание — то, что составляло его личность, ушло в темные глубины. Он не произнес более ни одного связного слова, он не понимал, что ему говорили; он так и не узнал, что отец умер. Упав, он не смог уже подняться.

Он умер легко, без мучений, без той страшной боли, которую отец испытал перед смертью. Смерти Лу ожидали, с ней смирились, его оплакивали. Он был похоронен рядом с отцом, на кладбище возле церкви Святого Олафа.

Прошло несколько месяцев. Гилпинам пришлось обсудить, чем они располагают, что реально может дать та земля, которой они владеют, насколько надежно их финансовое положение.

Конгресс принял закон Вольстеда, запрещающий продажу спиртного на территории Соединенных Штатов, отменив наложенное президентом вето. Но Гэса это не интересовало. Его значительно больше беспокоило то, что отец набрал слишком много кредитов в банке, соглашаясь на лишние проценты по займу, — он скупал землю, надеясь быть первым, кто начнет сельскохозяйственную обработку земель в Колорадо, хотя еще никто толком не знал, насколько эти земли плодородны.

Когда Мартин с Гэсом отправились к управляющему банком, мистеру Хундертмарксу, Мартин попытался блефовать, но банкир хорошо знал свое дело.

— Откажитесь от лишних земель, оставьте себе лишь самое главное, — посоветовал Хундертмаркс, изображая участие. — Осмотритесь, переведите дух. Ваш отец хорошо знал свое дело, но на приобретение нужного опыта у него ушло много лет.

— Ну, может быть, и так, — сказал Мартин. — Но я не знаю, с чего начать. Мама совсем не та, что раньше, а Гэс ни хрена в этих делах не понимает. К тому же, он у нас такой чистенький и непорочный! Даже самому дьяволу не совратить!

— Лучше иметь половину каравая, чем вообще остаться без хлеба. — Банкир улыбнулся Гэсу. — Набрал слишком много, а потом глядишь — раз, и что-то обломалось, и остается лишь бродить в поисках заработка.

— Я рад, что хотя бы с нашей центральной фермой все в порядке, — сказал Гэс.

— Ну, не совсем, — сказал банкир, приняв опечаленный вид. — Чтобы приобретать земли на западе, ваш отец набрал слишком много кредитов. И под большие проценты.

Хундертмаркс взял со стола какой-то документ и положил его перед Гэсом:

— Вот смотрите: семь тысяч долларов под двенадцать процентов.

— А когда нужно это заплатить?

— В течение двух лет.

— Ладно, каковы ваши условия? — спросил Мартин упавшим голосом.

— Ну, Мартин, не надо торопить события, — сказал банкир, растягивая слова. — Вся ваша проблема заключается в том, что у вас много долгов, но мало наличных денег.

— Я говорил ему столько раз: хватит, хватит, но он не слушал, — сказал Мартин резко и сердито. — А теперь цены на пшеницу падают с каждым днем! И надежды снять урожай с тех земель в Колорадо мало.

— Ребята, у вас есть несколько ферм в графстве Форд... но, к сожалению, все они заложены и перезаложены.

Мистер Хундертмаркс изобразил на лице крайнее сожаление и обеспокоенность.

— А что мы можем получить за земли в Колорадо? — без обиняков спросил Мартин. — Там наверняка можно получить по пятнадцать тысяч бушелей пшеницы.

— Э, ничего не бывает наверняка. Особенно если речь идет о неполивных землях. Да вы это и сами прекрасно знаете, — сказал банкир.

— Но, скажем, там будет хороший урожай, и скажем, при нынешних ценах на пшеницу, можно выручить — ну, не меньше одиннадцати тысяч долларов.

— А что если, допустим, побьет пшеницу градом, или будут идти проливные дожди, или ветер уложит пшеницу? Что тогда? Ни цента тогда с тех земель не получить. Ну, по крайней мере, мне.

— Ладно, как насчет половины? — спросил Мартин, не глядя на Гэса.

— То есть, пять с половиной тысяч?

— Ну, да. Чтоб поровну.

— Есть еще ферма Йоргенсона. — Хундертмаркс вытащил из кипы бумаг еще один плотный, но мятый лист. — Эта ферма стоит... Ну сколько, по-вашему, может стоить сдаваемая в аренду ферма с землей площадью в сто шестьдесят акров?

— Шестнадцать тысяч, — сказал Мартин.

Банкир фыркнул.

— Я восхищаюсь твоей отвагой, Мартин, — или назовем это оптимизмом, — но ты сам прекрасно знаешь, как обстоят дела с такими фермами, особенно теперь, когда цены на пшеницу такие низкие. А эти жиды на Уолл-Стрит делают все, чтобы цена продолжала падать, и никто не знает, как низко она вообще опустится.

— Ну, хорошо, а во сколько оцениваете вы ее сами? — спросил Мартин кисло. — Но только по-честному?

— Вот это уже другой разговор. — Хундертмаркс поднял глаза к потолку. После небольшой паузы, продолжая рассматривать потолок из гофрированной жести, он сказал: — Ну, может быть, она этого и не стоит, и может, совет банка будет возражать... Но, из дружеского к вам расположения, — ну, и чтобы у вас была возможность оставаться на плаву, — думаю, можно сказать, что ферма Йоргенсона стоит... восемь тысяч. Залог на нее — шесть тысяч, так что вы за эти две бумаги можете получить наличными тысячу.

— Мартин, подумай хорошенько! — подал голос Гэс. — Он предлагает тысячу долларов за две фермы. А ведь еще даже урожай не собран...

— Заткнись! — оборвал его Мартин. — С каких это пор ты стал разбираться в этих делах?

— Что ж, могу вам сказать, что если вы найдете лучшие условия в другом месте — ради Бога, пожалуйста, обращайтесь туда, — сказал банкир. — Ваш отец был честным, богобоязненным человеком, и я ему доверял значительно больше, чем кому бы то ни было другому.

— Конечно. Благодаря ему вы разбогатели, — сказал Гэс. — Он вкалывал, и мы вкалываем, но ни он, ни мы от этого ничего не имеем!

— Ладно, мы согласны, — быстро проговорил Мартин.

— Мне бы не хотелось, чтобы у вас возникла какая-нибудь там неприязнь. — Банкир поигрывал золотой цепью карманных часов. — Хорошую репутацию нельзя купить за деньги, и вы хорошенько подумайте над этим. Потому что я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь тем, кто готов кусать руку дающего.

— Мы согласны на ваши условия. Я привезу после обеда маму, чтобы она подписала необходимые бумаги.

— Хорошо, но учти, Мартин, тут еще масса бумаг, с которыми придется рано или поздно разбираться, — сказал банкир. — Я всегда делаю дела открыто, честно, порядочно. Живу я по чести, и дела делаю по чести.

— Я вам, конечно, признателен, но сегодня уже больше ничего обсуждать не могу. Мне сначала надо переварить то, что я сегодня проглотил.

— Конечно, конечно, Мартин, я понимаю. Ты еще молод — я просто пытаюсь показать тебе, как твой отец делал дела. Если бы он прожил еще лет пять, он бы выстроил целую империю! Он владел бы и этим банком и половиной всех прерий на западе. Но так уж получилось, что ему приходилось заниматься кукурузой в то время, когда надо было быть совсем в другом месте.

— Ерунда все это! — неожиданно проревел Гэс, густо и гулко. — Даже я вижу, что все работают на вас, а вы только денежки загребаете!

— Уходите. — Банкир огорченно покачал головой. — Я не могу потерпеть таких выражений в этом респектабельном заведении — здесь занимаются честным бизнесом. А если вам, молодой человек, захотелось неприятностей, то я очень легко могу все организовать. Я могу сделать так, что тебя арестуют, посадят в тюрьму, будут держать на голодном пайке, унижать! А потом ты взбеленишься, и тогда тебя измочалят так, что на тебе живого места не останется! Тебя осудят, но уже по другому обвинению, отправят в цепях туда, откуда тебе уже никогда не выбраться... А теперь могу вам сказать, молодой человек, что в память о вашем отце я приму ваши извинения.

Гэс заколебался, но, неожиданно вспомнив Лу, его улыбающееся лицо свободного человека, рассмеялся в побагровевшее лицо этого жирного, сладкоречивого, напыщенного мошенника и сказал:

— Мне нужно было бы набить вам морду, мистер Хундертмаркс! Ты просто брехливый кровопийца! Мы живем в Америке! И ничего такого сделать ты не можешь! Ты бы очень этого хотел, но твоего хотения мало, вот и все!

Мартин дергал Гэса за рукав и шипел:

— Заткни свою дурацкую глотку, чертов дурак, перестань! — Потом обратился к банкиру: — Простите его пожалуйста, мистер Хундертмаркс, у него чего-то там в мозгах повредилось после смерти отца и Лу.

— В таком случае, его нужно отправить куда следует, чтоб подлечили! Но то, что он тут высказал, очень похоже на бредни всяких там анархистов, всяких там бездельников, которые работать не хотят, а желают, чтобы им подали на блюдце все блага мира! А самим даже руку лень протянуть!

— Вы так уверены в своей правоте! Вас все равно ни в чем нельзя разубедить, — с вызовом сказал Гэс.

И они с Мартином ушли.

Выйдя на улицу, Гэс сделал глубокий вздох:

— Я вот чувствую, что наконец сделал что-то толковое.

— Чертов болван, ты все испортил! Он старался обойтись с нами хорошо, порядочно, потому что ему было неудобно воспользоваться нашим положением!

— Ты когда-нибудь станешь человеком, а не тупым мулом, которым погоняет такая гнида, как этот Хундертмаркс? — спросил Гэс, хотя прекрасно знал, что на такой вопрос у Мартина нет ответа.

— Ты загремишь в тюрягу, — сказал Мартин. — С респектабельными людьми нельзя так разговаривать.

— Респектабельный? Он в один присест слопал все, что мы наишачили за два года!

— Ну, такая уж у него работа. Во всем система виновата.

— Система или не система, но я знаю, что он просто жулик!

Они ехали домой молча. Гэс не подгонял лошадей, позволяя им бежать ровным шагом. Вдруг Мартин сказал:

— Я возьму эту тысячу долларов и куплю себе “форд”. Буду возить мать в церковь.

— Поступай как знаешь. Я не возражаю. — Гэс вдруг почувствовал большую усталость. Какой смысл было добиваться справедливости от банкира, если сам Мартин вел себя так нелепо! — Может быть, ты бы лучше попробовал выменять пару ферм на трактор.

— А вот это неплохая мысль, — согласился Мартин. — Все в стране меняется, и нам надо поспевать.

Когда они проезжали мимо поворота к ферме Маккоя, где стоял столб с почтовым ящиком, Мартин сказал с ехидцей:

— Вот забавно, Маккои съехали вскорости после смерти папы, но так тишком, что никто и не заметил.

— А что ж тут забавного? Люди разоряются, а тебе забавно?

— А я вот вижу, что и тебе не хочется говорить о Маккоях, а?

А что я могу сказать, подумал Гэс. Я любил ее, и... очень обидел ее, и они уехали неожиданно, и я даже не успел помириться с ее семейством после смерти отца и Лу, и не успел попросить ее руки... Но почему, все-таки, они уехали так скрытно? Ночью, глубокой ночью, как воры, таскающие кур...

Помолчав немного, Гэс сказал:

— Ты знаешь, кто теперь хозяин фермы Маккоя?

— Ну, думаю, что мистер Хундертмаркс.

— Именно поэтому они и уехали. Потому что ему было недостаточно отбирать у них половину. Понимаешь, этого ему было мало!

— А, ты хочешь сказать, что он стал приударять за твоей маленькой Сэлли. — прокаркал Мартин и зашелся квакающим смехом.

— Я это рассказал для того, чтобы ты знал, кто тебе друг, а кто — нет. И надеюсь, ты будешь не только вот так ржать, но и сделаешь что-нибудь, когда он начнет обхаживать нашу Кейти.

— Ну уж этого он не посмеет! — сказал Мартин.

— А я почти уверен, что ты бы выменял ее на хороший трактор! Особенно если бы дали литров сто горючего в придачу.

— Ты, наверное, крутил со своей Сэлли на полную катушку, раз так говоришь! Сейчас прямо пеной начнешь брызгать.

— Ненавижу, ненавижу этого толстого борова, который жрет всех подряд! Да еще при этом поучает, что хорошо, а что плохо. Проповедник нашелся! И делает вид — вроде так и надо, вроде все обязаны выслушивать его, вроде он какой-то там Богоизбранный! Так что никогда не буду уважать я твоего толстопузого приятеля, вот и все.

— Ладно, ладно! Когда сегодня будешь работать на западном участке, еще раз хорошенько подумай обо всем, — сказал Мартин, хотя это все беспокоило и его самого.

Когда они вернулись домой, Кейти уже ждала их с ужином: жареным мясом, картошкой, подливой и сливовым повидлом. Она подавала на стол, не поднимая глаз на братьев.

— А где мама? — спросил Гэс.

— Она пошла с цветами на кладбище.

— А, вот почему у тебя глаза красные. Ты плакала? Тебя все еще одолевает печаль?

— Может быть. А может, это вообще не твое дело, — сказала она. Гэс обратил внимание на то, что Кейти отяжелела, оплыла, ноги у нее стали толстые — она превращалась в типичную фермершу. Ее лицо, напоминавшее морду собаки колли, никак нельзя было назвать красивым.

— Слушай, Кейти, может, тебе выйти замуж? — из лучших побуждений поинтересовался Гэс. — Будет у тебя муж, свой дом...

— А в чем дело? Тебе уже разонравилось, как я готовлю? — резко ответила Кейти.

— Да нет, я просто хочу сказать, что у тебя будет своя собственная жизнь, ну, как у всех. Ты же не рабыня, чтоб вечно оставаться на этой ферме.

— Клянусь, — пробурчал Мартин, — ты сегодня достанешь всех. В чем дело?

— Я просто пытаюсь следовать Золотому Правилу, — сказал Гэс. — Извини, если я чем-то тебя обидел, Кейти.

— А знаешь, Кейти... — В голосе Мартина звучала едва различимая издевка. — Вот Гэс мне говорил, что мистер Хундертмаркс, может, ну вроде как наведаться сюда, ну вроде как посмотреть, какие у нас тут телки, и все такое...

Круглые часы на стене громко тикали в неожиданно наступившей тишине; единственным другим звуком, который нарушал ее, было доносившееся со двора довольное кудахтанье курицы.

— Ну, и дальше? — В лице Кейти было не больше выражения, чем в чугунной сковородке.

— Он тут не ошивался, а? — спросил Мартин; глаза у него блестели, как светящиеся во тьме гнилушки.

— По крайней мере, здесь его не было, — сказала Кейти спокойно.

— О чем таком вы тут беседуете? — спросила мать, входя в комнату.

— Ну, мы вот говорили о всяких банковских делах, — ответил Мартин.

— Нет, Мартин, — сказала мать медленно, — пожалуйста, скажи правду. Мне показалось, что речь шла совсем о другом.

— Спроси Кейти. Ей лучше знать.

Гэс, потрясенный, сидел, застыв на месте. То, что он час назад допускал как некую отдаленную возможность, оказывается, уже свершившийся факт!

— Фу, глупости какие! — Кейти презрительно фыркнула. — Я бы ни за что с таким не водилась. Он женатый, толстый...

— Но он вертелся вокруг тебя, вынюхивал, а? — спросил Мартин.

— Мартин! — предупредительно воскликнула мать.

— Ну и что дальше было? — спросил Гэс, чувствуя, как у него все сжимается внутри. Он подумал, что банкир добрался, видимо, и до Сэлли.

— Дальше? Ничего дальше. Я встретила его на днях в городе. Он сказал, что едет на своем новом “бьюике” в Гарден-Сити, не хочу ли я, мол, прокатиться с ним. Ну, я и прокатилась.

Лицо Мартина побагровело как свекла, в глазах вспыхнул огонь.

— Ну, и что он... сделал?

— Да ничего. Было просто приятно прокатиться в машине.

— Мистер Хундертмаркс член нашей церкви. Он был хорошим другом твоего отца, я и подумать не могу, чтобы он позволил себе что-нибудь непристойное по отношению к нашей семье. — Мать не сводила взгляда с лица Кейти.

— Так оно и есть, — сказала Кейти неестественным голосом; губы ее расползлись в какой-то кривой, безумной улыбке. — Он настоящий джентльмен. У него есть всякие странности, не без этого, но зато он живой, настоящий.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мать.

— А то, что мне двадцать два года и я не хочу умереть старой девой!

— Так, значит, он уже был с тобой, — сказал Гэс спокойно, поднимаясь из-за стола. — Сдается мне, сегодня утром я ему не все сказал. — Потом обратился к Мартину: — Ты поедешь со мной?

— А ну-ка сядь на минутку! — завопил Мартин. — Из-за твоих идиотских штучек мы все сыграем в дом для бедных!

— Мама, — сказал Гэс, — я поеду и буду бить его до тех пор, пока он всему городу не расскажет, какая он вонючая свинья! Кобель паршивый!

— А чем это поможет Кейти? — По обветренным щекам матери медленно ползли слезы. — Не знаю, но кажется, пришло мне время лечь и тихонько умереть.

Мартин, вскочив, закричал:

— Прекратите сейчас же! Мама, мы, Гилпины, всегда должны стоять до последнего! И если он немножко там крутил с Кейти — ну и что с того? Кому от этого хуже? Пока никто не знает — все нормально.

— Никто не знает? Я знаю, — сказал Гэс и вышел.

Мартин догнал его уже во дворе, он задыхался:

— Не надо этого, Гэс! Не надо! Тебя упекут в тюрягу, и оттуда тебе не выйти!

— Он делал это с Сэлли, теперь — с Кейти. Но больше он такого ни с кем делать не будет!

— Послушай, Гэс, давай не пороть горячку! Может быть, мы с ним как-то договоримся, наймем адвоката. Попросим старого Хальмеримидта. Он все устроит так, что мы сможем обжаловать через суд нарушение обещания жениться. И все будет в порядке!

— Я ж говорил, что ты продашь Кейти за трактор, но все-таки не думал, что ты сможешь так, — сказал Гэс, набрасывая седло на своего пони и крепко затягивая подпругу.

— Тоже мне — святой нашелся! Посмотри, что получилось с Лу!

— Лу? А причем тут Лу? — рассмеялся Гэс. — Вот уж кто не был святым!

— Нет, не то. Я имею в виду, что он тоже пытался плыть против течения. Ты хочешь бодаться с банком, братец, но просто расшибешь себе башку! И все.

— Ладно, — сказал Гэс, — значит, я просто расшибу себе голову! Но этот боров не будет больше покупать наших женщин! Вот так.

Гэс взял старый, пыльный плетеный кнут, свернул его в кольцо и повесил на седло, оттолкнул Мартина в сторону, сел на пони и ускакал по дороге в город.

Он собирался продемонстрировать всем, какая сволочь этот Хундертмаркс — и больше ничего. Вытащит его на улицу, пригрозит ему плеткой, и Хундертмаркс как миленький все сам расскажет! И может быть, другой банкир, который заменит его, будет помогать людям, а не глотать их со всеми потрохами. Но Гэсу и в голову не могло прийти, что Мартин позвонит Хундертмарксу и предупредит его.

Гэс въехал в город с восточной стороны; по дороге он вспоминал, как охотился на оленей на холмах Гошен. Нужно подбираться к ним так, чтобы они ничего не подозревали, но это очень трудно. У животных есть особое чувство опасности, да и ветер всегда может неожиданно перемениться...

Гэс и не пытался пробраться в город незаметно, скрытно. Его пони бежал упругой рысью, которая ему так нравилась, по центральной улице. Остановился прямо напротив банка, у столба с перекладиной, к которой привязывают лошадей. У ступеней банка стоял сияющий черный “бьюик” — на радиаторе статуэтка Крылатой Победы. Когда Гэс слезал с пони, одна нога беспомощно застряла в стремени. Пока он высвобождал застрявшую ногу, подошел Гроувер Дарби.

— Сынок, пойдем-ка лучше со мной.

И Гэсу ничего не оставалось, как пойти за дородным шерифом. Его заплывшие глазки были, как всегда, сонными, на боку в кобуре висел револьвер.

— А в чем, собственно, дело, шериф? — спросил Гэс через пару шагов, пытаясь сообразить, как это получилось, что шериф узнал о его намерениях; сквозь пыльное окно банка Гэс успел заметить жирное красное лицо.

— Да вот слышал, что собираешься наделать всяких глупостей.

— Мои дела касаются только меня, — произнес с расстановкой Гэс, все еще пытаясь сообразить, что же делать дальше.

— Гэс, ничего у тебя не выйдет, — сказал Дарби примирительно.

— Шериф, я здесь живу уже восемнадцать лет, и знаете, научился понимать, что и как. Особенно что справедливо, а что нет.

— Ты еще слишком молод, парень. Не привык еще к узде! Я знаю, что это тяжкая наука, хочется и побрыкаться. Знаешь, стальные прутья покрепче кнута.

— А как насчет того, что человек должен оставаться всегда человеком? А узда для кого — разве не для животных, а?

— Ты мне, парень, не хами! Вот я тебе сейчас покажу, как выглядит камера в тюрьме — посидишь там, подумаешь.

— Вот тут ты дал промашку, шериф, — прошептал Гэс, слегка развернувшись. И обрушил на Дарби свой тяжелый, как окорок, кулак, вкладывая в удар всю силу и вес тела. Удар оглушил шерифа и свалил на тротуар — так ударом молота опрокидывают быка.

Гэс, не взглянув на распростертого на земле Дарби, повернулся и бросился к своему пони. Сорвал с седла плеть, подбежал к банку, взлетел по ступенькам к двойным стеклянным дверям. Шторы были опущены. Гэс с разгону высадил стекла, оборвал шторы, ворвался внутрь; перепрыгнув через стойку, влетел в кабинет Хундертмаркса. Тот, трясущийся, жирный, навел на Гэса маленький пистолет и выстрелил. Промахнулся! Выстрелил еще раз — пуля вырвала кусок кожи и мяса с ребер. В следующее мгновение Гэс ухватил его за руку, державшую пистолет, вывернул ее (что-то хрустнуло), а потом, волоча за другую руку, потащил толстого борова с позеленевшим лицом на улицу, где успело уже собраться довольно много народа, включая доктора Винкельмана и пастора Вайтгенгрубера. Гэс подтащил Хундертмаркса к сточной канаве и окунул банкира в нее раз, потом второй, третий. Затем, переломив рукоятку плети о свое колено, Гэс подбежал к пони и вскочил на него. И поскакал прочь из города, оставив в банке и у канавы капли своей крови.

Может быть, стычку с Хундертмарксом как-то можно было бы уладить, но вот нападение на шерифа — это уже серьезно, парень, говорил себе Гэс. За тобой будут гоняться как за паршивым койотом, и где бы ты ни прятался в этом графстве — найдут.

У него перед глазами все стало прыгать, он стал ощущать жгучую боль, которую поначалу даже не почувствовал. Голова кружилась, и он боялся, что выпадет из седла. Ему казалось, он слышит крики: “Лови, держи!” И увидев товарный поезд, стоящий у больших элеваторов, он понял, что ему нужно делать. Он с полной ясностью осознал, что иного выхода не оставалось.

Гэс остановился, соскользнул с пони, хлопнул его по крупу и, спотыкаясь, побрел по гравию к покрытым ржавчиной товарным вагонам.

Когда Гэс проснулся, его охватил ужас. Он не понимал, где он, как попал сюда, куда его везут. Но постепенно события минувшего дня стали всплывать в памяти, и, поразмышляв над происшедшим, Гэс пришел к выводу, что сделал единственно для него возможное и имеет право называться человеком, которого зовут Август Гилпин. И он не виноват в том, что случилось с Гроувером Дарби — кто просил вмешиваться? Закрыв глаза, он помолился о здоровье шерифа.

Гэс открыл глаза — он лежал на старом дощатом полу пустого товарного вагона, который слегка покачивался, мерно постукивая на стыках рельсов.

Один-одинешенек. Едет куда-то на восток.

Когда он стал подниматься с пола, обожгла боль в боку. Он начисто забыл о том, что в него стреляли и ранили, и теперь рана жестоко напомнила о себе. У него вырвался хриплый стон, и на ноги он не поднялся, оставшись на коленях.

Одна сторона рубашки была жесткой от засохшей на ней крови. Засунув руку под рубашку, он стал осторожно отдирать приставшую к телу материю. Это был болезненный и медленный процесс, но через полчаса ему удалось снять с себя и рубашку и куртку. Гэс осмотрел рану — пуля чиркнула по одному из серединных ребер, оставив ровную борозду. Помыться было нечем — воды не было, и небо никакого дождя не обещало.

Гэс попытался счистить засохшую кровь и с одежды; он растирал испачканные места ладонями, мял их, а потом соскребал засохшую кровь.

Товарный состав проезжал мимо городков, освещенных редкими фонарями, но нигде не останавливался.

От голода Гэса охватила слабость. Он всегда ел регулярно и много; отправлялся на работу, сжигал энергию и снова ел, чтобы эту энергию восстановить. А теперь давно прошло время ужина, но в желудке у него было пусто. Скоро придет время завтрака, но поесть ему вряд ли удастся.

Гэс обшарил все карманы и обнаружил пару монет. Так — он остался даже без денег... Гэс громко рассмеялся и, повернувшись к востоку, объявил: “Слушайте все! К вам едет Гэс Гилпин, фермер без фермы, без денег, без чемоданов с вещами. Пожелайте ему удачи и не обижайте!”

Его смех вырвался из открытой двери вагона, но тут же потонул в однообразном грохоте стальных колес по стальным рельсам.

Бедная мама, подумал Гэс. Она будет считать, что ее постигло бесчестье. Соседи будут называть меня бешеной собакой, разбойником, изгоем. Вот так дела! Я — разбойник?!

Гэс заставил себя думать о чем-нибудь другом. Ему казалось, что гнев и раскаяние, продолжавшие клокотать в груди, еще больше разрывают его ноющую рану.

Пришел чистый, холодный рассвет. Скоро зима. Гэса мучили голод и страх перед совсем неизведанным миром, который ничего не слыхал о Гэсе Гилпине из графства Форд, что в штате Канзас.

Гэс стал натягивать на себя рубаху, испытывая боль при каждом движении. Потом надел на свои широкие плечи и куртку из синей джинсовой ткани. Она была почти новой, еще не выцветшей. Будем надеяться, подумал Гэс, что она почти полностью скроет большое темное пятно на рубашке. Потом Гэс попытался расчесать волосы, запуская в них растопыренные пальцы; потер лицо твердыми как камень ладонями.

Повеяло тяжким духом скотопригонных дворов. Потом он увидел ряды обветшалых кирпичных домов, покрытых копотью и грязью — как здесь могут жить люди? Дома шли вдоль колеи, которая раздвоилась. Рельсовых путей становилось все больше и больше. По обеим сторонам вагона мелькали вереницы других товарных вагонов; стрелки с дистанционным управлением переключались, и состав, в котором ехал Гэс, переходил с одной колеи на другую, с одной на другую. Состав стал замедлять скорость, будто растерявшись в огромном пространстве, наполненном грохотом, паровозными гудками, стальными рельсами, дымом и товарными вагонами, прибывшими со всех концов страны.

Гэс совершенно не представлял себе, что ему теперь делать. Но, вспомнив о содеянном, решил, что пока ему лучше всего будет оставаться никем не узнанным, скрытым от людских глаз.

Но так или иначе нужно куда-то двигаться дальше, найти какое-то пристанище. Работу, наконец.

Состав настолько замедлил скорость, что можно уже было различать отдельные куски шлака, насыпанные вдоль колеи; вонь из боен, где молоты несли смерть неисчислимому количеству коров и свиней, становилась невыносимой. Сквозь дверной проем Гэс пытался высмотреть горизонт или нечто такое, к чему он мог бы направиться, но видел он только почерневшие от дыма, безликие здания. Наконец, отчаявшись увидеть что-нибудь кроме ползущих мимо него кусков шлака, угнетаемый невероятной вонью, Гэс сел в проеме на пол, и ухватившись правой рукой за край стенки, стал опускать вниз ноги, размахивая ими как при беге — ему не хотелось после прыжка упасть лицом в шлак. Прижимая локоть к ране в боку, прыгнул.

Соскочив на землю, Гэс по диагонали отправился к старому железнодорожному вагону, серому и закопченному, как и все вокруг; в нем жила передвижная ремонтная бригада рабочих-путейцев. Подойдя к нему, он прислонился к его ржавым металлическим ступенькам и перевел дыхание. Он старался не очень глубоко вдыхать воздух — боялся, что стошнит. Оглянувшись, он увидел группу полицейских в форме, направлявшихся по колеям к вагонам состава, на котором он приехал. Полицейские крикнули что-то машинисту и тормозным кондукторам; им что-то ответили; полицейские стали заглядывать под вагоны; пара их залезла даже на крышу одного из вагонов, а остальные стали осматривать все. Свора собак, выслеживающих раненое животное.

Гэс наблюдал за ними, не подозревая еще в тот момент, что ищут его. Но открытая дверь вагона, у которого он стоял, манила, и какое-то шестое чувство подсказывало ему: туда, туда. Гэс стал медленно подниматься по ступенькам, спиной к вагону и лицом к обыскиваемому составу невдалеке.

— Эй, ты, парень! — раздался сильный голос.

Гэс замер и приготовился бежать.

— Эй, там! — Голос принадлежал большому, плотному человеку, который появился из-за угла вагона; у него был сплющенный нос и рыжие волосы. И хотя он был в штатском, даже такой деревенщина как Гэс смог догадаться, что этот человек из мира сыска — может быть, на государственной службе, а может, из частной компании.

— Вы это мне? — спросил Гэс.

— Да, да. Ты не видел, никто не спрыгивал вот с этого состава, который только что прибыл?

— Нет, я только встал, — сказал Гэс, догадавшись, что рыжий подумал — Гэс живет в этом вагоне.

— Он должен был быть на этом товарняке. — Рыжеволосый сверкнул глазами.

Гэс с глупым видом пожал плечами.

— Наверное, соскочил где-нибудь по пути. От графства Форд досюда довольно далеко. Прыгай где хочешь!

— Да, наверное, — сказал Гэс, чувствуя, как его охватывает слабость. Он покрепче ухватился за поручни. Вишу здесь, подумал Гэс, как тот гусь в кухне, которого собираются подавать на Рождественский ужин.

Плосконосый пристально рассматривал Гэса.

— Вроде я тебя не знаю.

— Надеюсь, что нет. — Гэс улыбнулся.

Полицейский слегка обнажил зубы в улыбке. Слава Богу, у него еще оставалось хоть немного чувства юмора.

— Ну, если увидишь где-нибудь тут человека — знаешь, такого типичного фермера, — и если он будет вести себя как-то странно, дай знать.

— А чего его разыскивают?

— Ограбил банк, — сказал рыжий полицейский; глаза на его мясистом, красном лице глядели пронизывающе, цепко, будто пытаясь высмотреть что-то во всех темных углах мрачных джунглей, где он обитал.

— Ладно, Уитни, — вдруг сказал другой голос за спиной Гэса, — пошли.

Грузный полицейский, решив, что Гэс и этот, какой-то другой человек, работают вместе, повернулся и ушел.

Гэс оглянулся. В дверях вагона стоял пожилой человек, с угловатым лицом и покатыми плечами; на нем была одежда, весьма напоминающая ту, что была на Гэсе. Правда, на голове у него была синяя кепка с длинным козырьком. Он стал спускаться по ступенькам вниз. Гэс спустился на землю и огляделся — рыжего нигде не было видно.

— Вы не возражаете, если я пойду рядом с вами? — спросил Гэс.

— Мы живем в свободной стране. Ходить рядом не воспрещается, — сказал пожилой рабочий настороженно. Гэс уверенно зашагал рядом с ним — так, будто знал, куда идет и что потом будет делать.

— Вы не могли бы мне рассказать, как отсюда лучше всего выйти? — спросил Гэс, когда они прошли несколько шагов.

— Я иду на Третью улицу, — сказал рабочий. — А ты откуда?

— С запада, — неопределенно ответил Гэс. — Ищу работу.

— А что ты умеешь делать?

— Заниматься фермерской работой.

— Здесь, в Канзас-Сити, это никому не нужно. Знаешь, тут вообще никакой работы не найти. Тяжелые времена настали. Мне еще повезло — хоть какая-то работенка есть! Смотри, чтоб тебя не забрали за бродяжничество. Но почему за это в кутузку волокут — мне не понятно. Те, у кого есть все, делают с теми, у кого нет ничего, что хотят.

— Поэтому вы и не выдали меня? — спросил Гэс.

— Я бы ни за что никого не выдал шпику. Пойдем со мной. Я иду выпить чего-нибудь.

— А что, сегодня вы не работаете? — Гэса удивило, что человек с утра собирается пить.

— Сегодня воскресенье, парень, — сказал рабочий. — Мне нужно опохмелиться — а то помру.

Гэс не совсем понимал, что значит опохмелиться и от чего можно умереть, если этого не сделать, но куда бы этот человек ни шел, идти с ним будет лучше, чем оставаться среди этих железнодорожных путей и вагонов.

Обойдя бесчисленное количество стоящих вагонов, переступив через бесчисленное количество шпал, пройдя мимо ремонтных мастерских и здания паровозного депо, они, наконец, вышли на улицу, по которой уже не бежали рельсы. Рабочий не задавал никаких вопросов, Гэс тоже ни о чем не спрашивал. Он постигал умение понимать многое из немногих слов.

Они подошли к дому, который напоминал мастерскую или цех; его передняя стена была обита жестью; на выкрашенной деревянной двери никакой надписи не было. Дверь выглядела запертой наглухо.

— Тут я тебя покину, сынок, — сказал пожилой рабочий. — Если ты пойдешь вон по той улице, никуда не сворачивая, то притопаешь прямо в центр Канзас-Сити. Но идти придется долго. И знаешь, парень, на твоем месте я б вернулся туда, откуда приехал.

— Верно, — сказал Гэс. А сам подумал: да, мистер, я бы так и поступил, если б мог. Но не могу.

Глядя на уходящую вдаль улицу, на закопченные, грязные дома, Гэс думал, что может быть, будет лучше, если он отдастся в руки полиции и покончит со всем этим делом. Улица действительно выглядела очень пустынной и безлюдной. И будущее казалось Гэсу совершенно неопределенным, ведущим в никуда, как и эта улица. А когда он вспомнил, что уехал без благословения матери, его охватила глубочайшая печаль.

Со всех сторон его обступали угрюмые многоквартирные дома — никогда раньше ему не доводилось видеть более мрачных жилищ. Он невольно держался поближе к бордюру — ему казалось, что из какой-нибудь подворотни вот-вот выскочит грабитель, маньяк, охваченный жаждой крови, и набросится на него с ножом, или начнет стрелять в него из пистолета, убьет, стащит с него всю одежду и начнет выть...

Но ни на самой улице, ни в подворотнях Гэс никого не видел. Казалось, весь город или спит, или полностью обезлюдел, и остались лишь кошки да крысы, шныряющие среди мусорных ящиков, разбросанного по земле мусора и разбитых бутылок, валяющихся прямо на земле. Нестерпимая вонь, исходившая от многочисленных боен и наполнявшая весь город, лишь усугубляла ощущение, что город умер и разлагается.

Но куда ему идти? Вернуться на товарную станцию? Невозможно. Полиция будет искать его именно там. Рана болела, колени подгибались, но он продолжал идти вперед — ничего другого не оставалось. Хотя, собственно, идти было некуда. Он здесь никого не знал, но если он не спрячется в этом скопище домов-развалюх или не найдет себе такое пристанище, чтобы жить незамеченным и неузнанным, то где же еще ему удастся это сделать?

Из узкой боковой улицы, куда еще не добрался свет раннего утра, вынырнул человек. Но это был не грабитель и не убийца, а все тот же толстый рыжий полицейский в гражданской одежде, который говорил с Гэсом на товарной станции.

— Эй, парень, — окликнул он Гэса. — Я вот подумал-подумал и решил у тебя спросить: чего это ты бродишь один по улицам? Да еще в такую рань в воскресенье?

— Ну, просто прогуливаюсь, — ответил Гэс, стараясь подавить в себе все растущий страх.

— Интересненько, — сказал полицейский. — А вот мне кажется, ты скрываешься от закона.

— Нет, сэр, нет, что вы!

— А ты откуда?

— Вы имеете в виду: где я живу, мой адрес?

— Я имею в виду, не из графства ли ты Форд, в штате Канзас, а? — Лицо полицейского от удовольствия покраснело еще больше: он широко улыбнулся — инстинкт подсказывал ему, что он вышел на того, кто был нужен. — А будешь препираться — получишь дубинкой по башке! Как только я тебя увидел, сразу понял: ага, это как раз тот парень, которого я ищу.

Полицейский быстро провел руками по телу Гэса, сверху донизу; Гэс не сопротивлялся, только вздрагивал от неприятных прикосновений.

— Так, оружия у тебя нет... Ага, а где ты такую рану заработал, а?.. За то, что я тебя поймал, мне наверняка дадут повышение. Лейтенант Мориарти — а? Хорошо звучит, правда?

Мориарти был в прекрасном расположении духа; у него был вид кота, только что съевшего канарейку. Перед ним открывались хорошие перспективы на будущее, его наверняка ожидает повышение по службе! Слава Богу, что он не валялся в постели, а так рано поднялся в это воскресное утро. Как там говорят: кто рано встает, тому Бог дает. А на этот раз ему дано было поймать этого отчаянного грабителя с Дикого Запада, этого Августа Гилпина.

— Вытяни руки вперед, Гилпин, я прицеплю на них железяки, — сказал Мориарти, — на всякий случай. Не люблю неожиданностей. Знаю, что такие, как ты, фермерские ребята вырастают здоровыми и дикими как звери. Видел я таких... приезжают к нам в город, на товарную станцию, гляделками ворочают — что тебе тигр в клетке. Чуть что — готовы драться! Только бы смыться!.. Ладно, давай руки.

И Гэс ощущал именно то, что описывал Мориарти: страх, безумное желание спастись, убежать, готовность кусаться, драться, лягаться — все что угодно, лишь бы не потерять свободу.

— Ну, пожалуйста, сэр, — заговорил Гэс, стараясь сохранять спокойствие. — Я никаких банков не грабил, и вообще ничего не грабил... И никого не грабил... я ни в чем не виноват, я ничего такого не сделал... Вы просто ошиблись...

— Ну, это выяснит судья, — прорычал Мориарти; в его голосе прозвучала даже некоторая обида — будто у него отбирали законную добычу. — У тебя на физиономии написано, что ты виновен. Ты прямо воплощение греха! Парень, я на своем веку повидал уже предостаточно всяких мошенников, да, парень, предостаточно. И доложу тебе — вид у тебя самый грабительский. Ну, давай, давай руки.

Мориарти все же немного нервничал: от огромного молодого человека исходили животная неприрученность, напряженность, нарастающая паника. И он, быстро вытащив пистолет, наставил его на Гэса и сказал, медленно и четко:

— Выставляй руки, или, клянусь Богом, я проделаю в тебе хорошую дыру!

— Я никого никогда ни о чем не просил, — сказал Гэс тихим голосом, в котором слышалось даже некоторое сожаление. — И сейчас тоже не буду ни о чем умолять.

Гэс вытянул перед собой руки, сжатые в кулаки. Кулаки казались вырезанными из огромных кусков дуба. Эти мозолистые руки могли поднимать тяжеленные каменные столбы для забора и ставить их вертикально, а вечером эти же руки нежно доили одиннадцать коров подряд, при этом от однообразных движений руки не сводила судорога, и они продолжали работать все так же уверенно и осторожно.

Левой рукой Мориарти снял наручники со своего пояса. Движения у него были уверенные, отработанные, он был большим умельцем в этом деле — держать в одной руке пистолет, а другой рукой вытаскивать и надевать наручники. Однако защелкнув наручник на левой руке Гэса, он совершил ошибку — посмотрел парню в глаза. Гэс в упор смотрел на когда-то красивое лицо, на шапку рыжих, вьющихся волос, на невеселую улыбку, на сплющенный от давнего удара кулаком нос.

— Ух ты, вы похожи на киноактера, — сказал Гэс тихо.

Мориарти улыбнулся еще шире, и в это мгновение Гэс нанес ему удар кулаком в живот — простой, незамысловатый, но невероятно мощный. Полицейский рухнул на землю, хрипя и хватая ртом воздух.

Резким ударом ноги Гэс отшвырнул упавший пистолет подальше. Но в ближайшие несколько минут Мориарти и так не смог бы подняться и уж конечно не мог бы ни за кем гнаться.

Он будет сидеть на тротуаре, прислонившись спиной к стене дома, держась за живот и втягивая с присвистом воздух; он будет проклинать этого здоровяка-фермера; потом на коленях поползет отыскивать свой пистолет, выданное ему “табельное оружие”, найдет его, но наручников не отыщет — они остались защелкнутыми на левой руке Гэса. Он все обдумает и решит не докладывать пока о том, что произошло; он не скажет, что упустил разыскиваемого беглеца. За такие промахи не присваивают чин лейтенанта. Но ничего, ничего, время еще есть. Рано или поздно этот бык где-то объявится. А как только он высунет голову, Мориарти будет тут как тут — и голову эту отшибет. И не будет он больше демонстрировать свое доброе расположение. В следующий раз этот Гилпин получит все, что ему причитается. И даже сверх того.

У Мориарти очень болел живот. И он решил отправиться на Черри-стрит — пожарить какую-нибудь шлюху.