Мы раздавим их как ничтожных тараканов/ СЕГОДНЯШНЯЯ СВИНЬЯ — ЗАВТРАШНИЙ БЕКОН!… Мы убьем тех, кто жрет нас, и сожрем тех, кого убиваем/

Хантер С. Томпсон. еПесни Обреченного*.

Самая большая радость для мужчины — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.

Чингиз Хан, 1223.

В конце июня 99-п>, спустя несколько дней после выхода русской версии «Страха и Отвращения», мы сидели ранним утром с моим приятелем Джо Пескио (приехавшим с частным визитом от W.S.Burroughs Estate) в одном из rough trade-кафе на открытом воздухе в центре Москвы. Последних шлюх давно разобрали, сутенеры разъехались, а пятна крови, оставшиеся после избиения прошлой ночью пьяного «худож-ника-концептуалиста», подсевшего к нам в неправильном месте и в неправильное время, уже успело смыть ливнем на рассвете.

— Что-то гадливое было в этом парне, — заметил Джо, разрезая пополам сочный грейпфрут. — Не держал дистанцию. Если свинью угостили пивом и дали дунуть, это еще не значит, что ее пустили за стол.

— Да, этот наглый либеральный хуй, видимо, полагал, что его знакомства уровня «Мутного Сруля», о которых он прожужжал нам все уши» дают ему право сказать: «Я всех вас беру на заметку…». Что интересно он имел в виду? А, черт с ним… гнилозубый хряк все равно был обречен.

— Он испытал свой мазохистский оргазм. «Тот, кто предстает перед законом, держит за уши волка», — процитировал Джо Роберта Бартона из «Анатомии Меланхолии». — Что, кстати, тебе сказали местные копы?

— Они взяли его бумажник. Как выражался Томпсон, они наверное думали, что мы наконец-то поймали Мартина Бормана. Бумажник Бен Ладена остался в американском посольстве. А прик-all Клинтона разорвался в китайском. Да-а, редкий китаец добегает до югославской границы…

— Кстати, ты в курсе, что Томпсон подарил Берроузу самый большой ствол из существующих в природе? Их делают на заказ в Вайоминге…

— Мне не жаль тех журналистов, которым Хантер приставлял такой ствол к башке… ПОТОМУ ЧТО ОН ПОНИМАЕТ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ!!! — Хантер, как н Уильям, вообще терпеть не мог «fruity» персонажей… Ну ты знаешь там: «Я прочитал все ваши книги! Вы — мой любимый писатель! Я восхищаюсь вашей смелостью!»… Или как там написал ваш firuity-Naked-Breakfast- издатель… «Бунт — это же так весело!» Я где-то слышал русскую песню: «Ежики на минах подрывались, весело их тушки разлетались»…

— Ну Доктор же и говорил, сравнивая профессионального футболиста и фаната: «Первый — исполнитель в жестоком, порывистом и уникальном уголке реальности; другой — пассивный поклонник, служитель культа н иногда неряшливый имитатор стиля, очаровавшего его, потому что он безнадежно оторван от реальности, в которой просыпается каждое утро».

— И для исполнителя всегда наступает момент истины, когда он уже не хочет больше ничего объяснять… Тут к нам подошла томная богемная тварь из какого-то модного журнальчика, «strange brood», «блядь с вывертом», как называли таких Ангелы Ада, и разговор прервался, хотя ей тоже не стали ничего объяснять и даже не изнасиловали…

Я никогда не понимал людей, а среди них немало моих знакомых, которые стремясь остаться на плаву, с непостижимой страстью пытались сначала казаться очень плохими и порочными, а потом с той же страстью отчаянно доказывали, что они хорошие, могут быть респектабельными, нужны обществу или в лучшем случае самим себе… Топя друг друга, они стремительно делали карьеру, столь же стремительно теряли все, тосковали, торчали, спивались, лечились, размножались, снова делали карьеру… И при этом оставались безнадежными унылыми банкротами, зацикленными на обретении социального статуса. Им обязательно надо было, чтобы их любили и целовали изредка хотя бы в лоб. Мне их постоянные расстройства и истерики непонятны. Ну, конечно: «Нет такого мальчика, который не хотел бы стать злым, очень злым дядей». А очень злому дяде всегда хотелось послушать песню «Cheek to Cheek»… В начале тридцатых годов молодой Уильям С. Берроуз сказал: «Другие люди отличаются от меня, и я не люблю их». Позже он говорил: «Мне плевать, если люди меня не любят. Вопрос только в том, что они могут с этим поделать». О каннибалах, пожирающих человеческий дух, этот «древний человеческий дух», много писали Керуак и Кен Кизи. Уместно ли сказать «человеческий»? «Есть жестокие души, которые верят, что Вселенная — зло… страшащиеся жизни, не понимая ее безвредной пустоты», — декламировал в Беркли Аллен Гинзберг свое посвящение Ангелам Ада. Перефразируя «Голый Ланч», каннибалы, судя по их победным реляциям, отловили уже почти всех. Остались немногие. Но каннибалы все равно опасаются, что какой-нибудь одиночка, движимый инстинктом самосохранения, вырвется и опрокинет на бегу котел с их трапезой, а точнее с его же сваренными в собственном соку сородичами. И не важно, что он проиграл. «Ты смотришь на проигравшего, который собирается устроить погром на пути прочь от мира сего», — скажет малоизвестному «журналисту» Томпсону один из Ангелов Ада. «Я наслаждаюсь жизнью в горах на высоте 8000 футов, глубоко в снегах и лесах; и то, что я вношу в жизнь все время — конфронтация. Потому что идет Война, — скажет спустя добрый десяток лет всемирно известный писатель Томпсон очередному малоизвестно* му журналисту. — Я давно сделал свой выбор. Кое-кто говорит, что я превратился в ящерицу без пульса. А правда?… да Бог ее знает… Я никогда не думал, что проживу больше двадцати семи. Каждый свой день я поражаюсь этому, как и любой, кто понимает, что я все еще жив».

«Так всегда с джентльменами удачи. Жизнь у них тяжелая, они рискуют попасть на виселицу, но едят и пьют, как боевые петухи перед боем. Они уходят в плавание с сотнями медных грошей, а возвращаются с сотнями фунтов. Добыча пропита, деньги растрачены — и снова в море в одних рубашках…» (Джон Сильвер продолжал говорить, не подозревая, что его подслушивают.)

Публикация «Страха и Отвращения» в России происходила при столь анекдотичных обстоятельствах, что об этом стоит сложить отдельную сагу. Любопытствующие могут прочитать хотя бы мое неофициальное предисловие к «Лас-Вегасу» — «Все кажется готово… Ты Готов? Готов?»… Еще лет пять назад, в свой личный «страх и отвращение в Лидсе», на фестивале, куда я приехал обозревать концерт Manic Street Preachers, я попытался ответить своему фотографу, типа Ласерде, почему же все-таки эта книга, да и любая другая работа Томпсона, не опубликована на русском языке. И не смог… То ли потому, что он впал в кислотное безумие и решил вырезать у меня на лбу значок бесконечности… а «Мейса» под рукой не оказалось и его пришлось отключить электрошоковой дубинкой… То ли потешу, что мы тогда в очередной раз поймали волшебной миг «и мчались на гребне прекрасной и высокой волны», пронзившей нас сверкающей харкотиной свинговой картечи в Эдинбургском пабе и выпавшей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа… Не смог и немного погодя, когда одни друзья рукоплескали вспышками фотообъективов демоистра-циям сиятельных гомиков и восточных красавиц, а другие кружились в экстазе руководящей работы. Хотя, честно признаюсь, у меня не было никакого желания предлагать «Страх и Отвращение» «отечественным» издателям «в за* коне» (in-law). Мне просто не хотелось больше ничего объяснять, даже несмотря на вышедший спустя три года фильм. Вот они — трюки паблисити, «подхалимского потворства запросам публики», столь блистательно, по косточкам, разобранного Хантером в «Ангелах Ада». Марк Эймс, главный редактор газеты «Exile», получив в подарок экземпляр «Fear and Loathing» грустно заметил: «Еще несколько лет назад я предлагал опубликовать ее здесь всяким издателям. Я говорил, что молодежи она понравится. Только слепой и глухой не мог этого понять». И как же сейчас для нас прозвучат слова Томпсона, написанные в «Ангелах Ада» двадцать пять лет назад? «Поколение, представленное редакторами Time (любая замена в русском издательском контексте), жило так долго в мире, полном целлулоидных отверженных (outlaw), ворующих зубную пасту и бриолин, что больше не в состоянии противостоять реальной вещи. Двадцать лет они просидели со своими детьми, наблюдая за вчерашними отверженными, бесчинствующими во вчерашнем мире…» И еще одни пассаж, который стоит запомнить: «В нации перепуганных тупиц налицо удручающая нехватка outlaw… И те, кто преуспели, всегда приветствуются… у них есть это лишнее "нечто"». Дело даже не в том, что «поколение жадных тупиц» не воспринимает целый «культурный» (слово-то какое!) пласт, находится вне его контекста, да и в большинстве своем не читает того, что издает… И дело ие в том, что создавая спешными темпами причудливый по своей аляповатости молодежный потребительский книжный рынок, они держат своих потенциальных клиентов за круглых «неосведомленных» идиотов, которые и так все схавают, что им предложат. Просто они не Johnsons, в какие бы одежды они не рядились. А если они не Johnsons, то они — Shits. Ох уже мне этот великий нетленный образ премудрого Барыги- Просветителя!

«А все же не отвертелся от виселицы — его вздернули в Корсо-Касле, как собаку, сушиться на солнышке.» рядом с другими. Да! То были люди Робертса, и погибли они потому, что меняли названия своих кораблей». (Джон Сильвер бочке из-под яблок.)

Какие-то журналисты радостно написали про публикацию книги Томпсона, как про «Наш ответ на бомбардировки Югославии»… Все это глупости, и вы, друзья, этим журналистам не верьте. Вспомните слова Рауля Дьюка о журналистике, как «о потайном входе в отхожее место жизни». Не было никакого ответа… «Проглотил аист лягушку, сунул клюв в задний проход и говорит. “Циркулируй, сука!”» И как любил повторять Дядя Билл: «Keep your eyes on the prize!» Небольшая пакость Главному Копу, пользуясь выражением Ангелов Ада, еще не дает оснований для патетических заявлений о неких мифических ответах на повсеместные бомбардировки Shits человеческого сознания. С тем же успехом, например, можно сокрушаться о гибели в Белграде очередного «истинного друга русского народа» (газета «Завтра»), якобы злодейски уничтоженного агентами НАТО, и не понимать, что «истинный друг» был простым криминальным боссом, сделавшим себе состояние на торговле бензином и наркотиками, и был выведен в расход соперничающей группировкой. Вскоре после публикации «Страха и Отвращения» мне позвонил Александр Тарасов, один из наших лучших некорректных авторов. «Вот, пытался пробить рецензию на Вегас в журнал «Знамя»… Но ты же понимаешь, редактор там либеральный прозападник и не захотел печатать рецензию на анти-амери-канскую книгу», — сообщил он. «Хуйня, — сказал я. — Надо было ему объяснить, что Томпсон — самый Американский из всех Американских писателей, признанный стилист в современной американской литературе, и к тому же настоящий патриот. Другое дело, что его патриотизм не имеет ничего общего с аморфной позицией» так называемым Путем «нации самодовольных, но вечно чем-то напуганных тупиц». Он создавал идеальный образ существования во враждебном ему лично мире» ЕМУ ЛИЧНО» а не всяким там радикалам из Беркли» осевшим позже на престижных профессорских ставках» или твердолобым консерваторам» воюющим по сути с тем своим будущим» наглядно представленным отдельно взятой рожей Рональда Рейгана» бессмысленно пускающей теперь слюни себе на пижаму. И Американская Мечта для Томпсона не пустой звук и не повод для насмешки. Надо лишь понять» что эта его Мечта не имеет ничего общего с «Путем старых и злых». Он всегда отстаивал только одну вещь — «privacy»» и агония Американской Мечты лично для него — трагическая потеря нацией этой самой «privacy»» чувства личной обособленности» когда кучка злобных ублюдков у власти никогда не оставляет тебя в покое» кастрируя твою самость в гадюшнике иллюзорных условностей своих якобы высоко моральных принципов».

Один английский журналист» пришедший на презентацию «Страха и Отвращения», мрачно сказал мне, жалуясь на отсутствие хорошей дури у безмазовых клубных разъе-баев:

— В войну ваши солдаты бросались с гранатами под танки, а сейчас не могут взорвать какого-то жирного обезумевшего бастарда с его оравой продажных подонков. Эх, был бы сук, а петля всегда найдется…

— Доберманы не говорят, а державный орел-ягнятник пропал в сортире, — ответил я.

— Что? — он удивленно вскинул брови.

— Против них нет улик. Но их нет и против меня. Конечно, надо все быстрее кончать. Сегодня же.

♦ * *

— Склеп завален. Мне одному не справиться. Я уже пробовал.

— Может быть, позвать других?

— Например?

— Ерофеева, еще кого-нибудь.

— Нет! Предпочитаю бандитов. Легче сговориться, дешевле и наверняка не продадут.

Мальчики напряженно прислушивались, боясь пропустить хотя бы одно слово.

«Не знаю, насколько Томпсон был изначально заинтере-сояван в Ангелах Ада, — заметил как-то один американский критик. — Но его подход в корне отличался от всего, что предлагала тогдашняя журналистика. Вместо того, чтобы погрязнуть в изложении популярных фактов из истории Ангелов Ада, он предложил новый скорректированный издевательский репортаж-препарацию домыслов истеблишмент-медиа, он писал о том, что они означали лично для него, и как они затронули его жизнь. Презрев так называемую журналистскую объективность, он написал эту книгу через призму своего «Я» и умудрился остаться по-своему объективным». Чтобы понять, как и почему Томпсону удалось написать, по признанию самих Ангелов, «единственную правдивую вещь, когда-либо написанную о них», надо начинать рассказ не с того момента, как в 1964-м, Бирни Джарвис (в книге выведен под именем Притэма Бобо), бывший Ангел Ада, а тогда репортер Chronicle, привел безработного журналиста в мастерскую Ангелов в южном Сан-Франциско и представил его им. Общественная истерия (или истерия общественной морали (Moral Panics)) вокруг outiaw-мотоциклистов была в самом разгаре, и тема уже вовсю эксплуатировалась прессой, настолько преуспевшей в создании сверхдемонического рекламного имиджа Ангелов Ада и других стоящих «вне закона» клубов, что во время объявленных байкерами Пробегов «города по всей стране с нетерпением ждали вторжения, надеясь, что их изнасилуют и разорят». Идея книги о «низшей форме животных», об «армии грязных волосатых насильников иа мотоциклах» давно витала в потной атмосфере офисов различных издательств — фактически это был социальный заказ, и его надо было выполнять. Америка, по словам Томпсона, «плодила массовое беззаконие и отчуждение с конца Второй Мировой Войны». И это была «не политическая вещь, а ощущение новых реалий, крайней необходимости, гнева и иногда отчаяния в обществе, где даже верховные власти, судя по всему, хватаются за соломинку*. Параллельно во многом искусственной «моральной революции*, о который так любили рассуждать американские интеллектуалы, в реальность стремительно ворвался «легион молодых трудоспособных людей*, чья неиспользованная энергия неизбежно должна была найти деструктивную отдушину. Требовался «иной род безумия и насилия*, новый подход. «Многие были призваны, но немногие избраны*.

Как ни парадоксально, Хантер Томпсон всю свою жизнь ненавидел и до сих пор ненавидит журналистику. Имидж известного журналиста чудовищно тяготил его еще в шестидесятые. То, что для него началось, как своего рода эксперимент, потому что он «больше ничем другим не мог заняться, кроме как писать*, вскоре превратилось на какое-то время в главное препятствие на пути к «настоящему писателю*. Создавая своим образом жизни инфернальный хаос, из которого как из рога изобилия извергались его самые важные формулы, используя саморазрушение как топливо, «необходимое зло*, для «достижения успеха в обществе с удручающей нехваткой outlaw*, он по сути дела писал главы всего одной книги, растянутой на десятилетия — от «Последней Драки в Городе Толстых* пятидесятых до «Добро пожаловать в тюрьму* девяностых (см. «Песни Обреченного*). Прекрасный ответ на вопросы «Как* и «Почему* «отчаянный южный джентльмен* пришел к теме Ангелов Ада, и уже отталкиваясь от нее вскоре достиг культового статуса «рок-звезды*, и единственного в своем роде «Безумца Вне Закона*, на которого никто так и не смог найти управу, можно найти в объемистом томе его писем — «Гордая Автострада*^ 1955-го по 1967-й). Здесь есть все, что иужно, чтобы поймать дух и времени, и человека, и всех тех, кого он так или иначе встретил «на пиру насилия и страсти, и непрерывной революции*.

Извращенное остроумие, бесконечное мошенничество, чрезмерные излишества, огромная самоуверенность, выворачивание наизнанку своего израненного недооцененного эго и идиопатический гнев «праведного* outlaw, по признанию друга Томпсона» писателя Уильяма Дж. Кеннеди, авто* ра романа «Ironweed» (удостоенного в восьмидесятые Пулитцеровской премии) — все это уже окончательно сформировалось в не по годам развитом воображении Хантера в Пуэрто-Рико, в Сан-Хуане, где он, задыхаясь от отвращения, зарабатывал себе на хлеб журналистикой. И этот джентельменский набор он использовал в те дни, чтобы пробить себе дорогу в литературу, «маршируя под ритм своего барабана». Дуглас Бринкли, редактор «Гордой Автострады», замечает, что Хантер культивировал тогда в себе образ Американского Адама, фигуры, которую критик Р. Льюис определял, как «индивида-одиночку, полагающегося только на свои силы и самодостаточного, готового к конфронтации со всем, что его ожидает, и использующего при этом свои собственные уникальные врожденные способности». Писатели, во многом повлиявшие на двадцатилетнего Томпсона, никогда не принадлежали к какому-нибудь литературному движению или элитному клубу, не были достоянием «книгомесячных салонных дам», и по идиоматическому выражению «гнали своих лошадей» — Эрнест Хемингуэй («…правда я не хотел быть на него похожим или чтобы меня с ним сравнивали. Он то, как раз, гнал быков» — Х.С.Т), Джек Лондон, Генри Миллер. «Хороший писатель стоит над всеми движениями, — писал Томпсон. — Он и не лидер, и не последователь, а только блестящий белый мяч для игры в гольф, летящий в лузу преодолевая сопротивление ветра». И не случайно, что в 1960-м Томпсон переехал на какое-то время в Биг Сур — он хотел быть рядом с Миллером, чью иконоборческую откровенность и решительность, «гнев праведного outlaw», ставил выше всех остальных. Слово outlaw — буквально «стоящий вне закона», или «отверженный» — одно из важнейших в мифологии Томпсона, как и выражение «страх и отвращение», его реакция на существование в обществе и культуре потребления, «сточной канаве, дамбе с таким количеством протечек, что ни у какого закона не хватит пальцев их заткнуть». Outlaw выражает отнюдь не социальную позицию — это состояние души, отношение к миру, которое не выразить никаким переводом (поэтому во многих случаях оно оставлено в переводе «Ангелов Ада» так, как оно есть). В наш лексикон давно уже вошли слова «фрик», «джанки», «трип», а раз вошли они, то непременно войдет и «outlaw». Так можно сказать о каждом, «у кого есть и кто с этим, и если ты сам не врубаешься, то никто тебя не врубит», — как заметил в «Джанки» «literary outlaw» Уильям С. Берроуз. «Лучше править в аду, чем служить в раю», — говорит лидер outlaw- байкеров в фильме «Ангелы Ада на Колесах» (в котором, кстати, промелькнул и Томпсон).

Применительно к Ангелам Ада и другим мотоциклетным клубам иногда можно говорить «отверженные» — в контексте того, что они были отвергнуты Американской Мотоциклетной Ассоциацией. Но и здесь надо понимать, что outlaw-байкер — это стиль жизни, а ие стиль езды на мотоцикле. Массовая культура сделала из них миф, настолько притягательный в своей «наоборотности» и «отвратности», что мотоциклетные субкультуры оказались самыми живучими — существуя по сей день, они так и не пережили своего упадка. Байкеры или рокеры являются аутсайдерами презираемого ими изнеженного общества, у них считается позором быть такими как все. Они создали свое собственное общество со своими правилами и понятиями о морали. Не все мотоклубы относятся к «1 %», а только те, что совершенно осознанно становятся против гражданских норм, государственных правовых понятий, бюрократической опеки. В средние века такие люди, как байкеры, тоже были бы «людьми вне закона», вольными стрелками и бунтарями, и такими они видят себя до сих пор. Из-за этого они автоматически становятся не только аутсайдерами, но и врагами государства и даже преступниками. Байкеры всегда функционировали по ту сторону социальных ценностей. «Рожденные Проигрывать» сорви-головы использовали любую возможность выделиться среди остальных на грани дозволенного законом, и тем самым практически полностью отошли от жизни в социуме. «Стилистически и идеологически они были аутсайдерами безо всякого желания стать инсайдерами».

«Прочь! Все прочь с вашими копытами, шкурами и крашеным железом! Только тот, кто своей рукой убил Вепря, может показать его клыки!»

Лорд Кроуфорд, бросающий окровавленную голову перед блестящим собранием венценосных козлов.

«Когда мы впервые стали, говорить с ним о прозе в конце пятидесятых, его, так сказать черновой, работой был роман «Принц Медуза, — вспоминает о своей переписке с Томпсоном Уильям Кеннеди, — а вскоре он начал «Дневник под Ромом» (The Rum Diary), надолго с тех пор приковавший его внимание». Ни один роман так и не был тогда опубликован, и их отрывки спустя тридцать лет появятся в «Песнях Обреченного» (а еще спустя десять «The Rum Diary» вышел отдельной книгой). Реакция литературных редакторов и агентов на раннее творчество Томпсона, была в духе «Если бы это было написано Уинстоном Черчиллем, это было бы забавно». ««Принц Медуза» снова положен в стол, в третий, и последний раз, — писал Хантер Кеннеди из Нью-Йорка в 1960-м. — На самом деле книжка получилась так себе… Я просто набрасывал кое-что, чтобы прочувствовать и начать тот «Великий Пуэрториканский роман», о котором уже говорил… Я так часто шел на компромисс с самим собой, что не могу больше честно смотреть на себя, как на мученика… Я думаю, что, возможно, мне лучше стать оппортунистом с огромным болезненно воспаленным талантом». «Его разговор о мученичестве и компромиссе были для меня романтическими идеями, мало пригодными, если писатель убеждает себя в своей серьезности, — комментирует Кеннеди. — Мы перебирали примеры о том, как долгое время пренебрегали Фолкнером, о хронических неудачах Натанеэля Уэста, о печальном увядании Фитцжеральда, когда его совершенно не печатали. Но все, что Хантер делал в смысле компромисса, так это слишком много пил и писал второсортную журналистику, чтобы оставаться в списке живых».

Приведем выдержки из писем Томпсона Кеннеди разных лет:

1960. «Если бы я не был так уверен в своем предназначении, то мог бы даже сказать, что на меня нахлынула депрессия. Но что-то она так как-то и не нахлынет, а кроме того всегда есть завтрашняя почта»… «Моя проза все еще отказывается продаваться… Начал Великий Пуэрториканский Роман и ожидаю, что в этом-то и будет вся собака зарыта».

1961. Роман продвигался плохо, и агент отказался его принять. «И вот мы снова разбиты — лодки, плывущие против течения», — писал он Кеннеди, цитируя Гэтсби, «орифламму его продолжающегося мученичества с Американской Мечтой».

1963. Кеннеди негативно отреагировал на «Дневник под Ромом» и посоветовал Томпсону бросить его. «Я решил переписать роман», — ответил он.

1964. Зарабатывание денег журналистикой не приносит ему никакого удовольствия. «Если повезет, я снова вернусь к писательству».

1965. Томпсон остается практически без средств к существованию и не может устроиться даже грузчиком… «бьюсь над романом… проза не угнетает меня так, как журналистика. Это труднее, и гораздо более пристойная для человека работа».

1965. Его статья «Мотоциклетные банды: Проигравшие и Аутсайдеры», напечатанная 17-го мая 1965-го в The Nation, немедленно спровоцировала шесть предложений от издателей написать книгу об Ангелах Ада. «Я в истерике, предвкушая деньги… Самой лакомой фишкой момента, похоже, будет «Дневник под Ромом».

Если бы роман был готов прямо сейчас, я бы смог выбить завтра 1500 долларов аванса. Но, как ни печально, он недостаточно хорош, чтобы его кому-то посылать».

1965. «Я должен бросить журналистику… и посвятить себе писательству, если я вообще способен. И если чего-то стою, то мне искренне кажется, что это будет в области прозы — единственный путь, которому я могу следовать со своим воображением, точкой зрения, инстинктами, и всеми дру-гимн неуловимыми фишками, так нервирующими людей в моей журналистике».

А было ли то, что он писал, вообще журналистикой? Томпсон вскоре это, наконец, понял. Красной нитью в его письмах тех лет проходит презрение к прессе, представлявшей мейнстрим; он рассматривал их как льстивых шакалов, глашатаев-лизоблюдов «Ротари Клуба», Американского правительства и истеблишмента Восточного побережья. Так называемым профессиональным объективным журналистам The New York Times он противопоставлял субъективную журналистику X. Л. Менкена, Амброза Бирса, Джона Рида и А. Ф. Стоуна. Когда его вышвырнули за хулиганство из нью-йоркской Daily Record, он мрачно констатирует в письме: «С этого момента буду жить так, как мне кажется, я должен». И там же добавляет два главных правила для честолюбивых писателей: «Первое — никогда не смущаться использовать силу, и второе — максимально злоупотребить своим кредитом. Если ты помнишь это, и если сможешь не потерять голову, то тогда есть шанс, что ты пробьешься».

О так называемой новой журналистике написано уже так много, что никто толком не может вспомнить, когда же она точно появилась. На рубеже 1965-66-го, когда Томпсон написал «Ангелов Ада», сложился целый круг признанных авторов, завоевавших вскоре себе огромную продвинутую аудиторию. Но в то время как Гэй Тейлизи, Джимми Брео лин, Труман Капоте, Том Вулф, Норман Мейлер и Терри Сауферн, обслуживая растущий спрос иа «новую журналистику», окопались в Esquire и Нью-Йоркской Herald Tribune* Томпсон, предпочитавший термин «импрессионистская журналистика», не купился на этот размытый и во многом ограниченный «интеллектуальными» рамками феномен. Он по большей части следовал традиции, и восхищался, кай Эрнест Хемингуэй, Стивен Крейн и Марк Твен комбинировали технику художественной прозы и репортажа, подчеркивая степень авторского участия при описании новостных сон бытий. Упомянутый выше Дуглас Бринкли добавляет в этот список еще и Джорджа Оруэлла (его отчет о Гражданской

Войне в Испании «Памяти Каталонии» или повествование о нищенском существовании «За Бортом Жизни в Париже и Лондоне»). И если Оруэлл мог жить под мостом с нищими и алкашами и писать об этом в своих репортажах, то и Томпсон отправлялся в «логовище контрабандистов» в Арубе, в публичные дома в Бразилии, пьянствовал и разъезжал с мотоциклетными бандами в Калифорнии, невзирая на риск оказаться в тюрьме или быть жестоко избитым. «Художественная литература — мост к правде, которую не может затронуть журналистика, — напишет Хантер своему редактору Ангусу Кэмерону в 1965-м. — Факты — ложь, когда их сводят к общему знаменателю». И хотя он отмечал среди знаковых фигур «импрессионистской журналистики» Э. Д. Либ-линга в новостной прессе, спортивного журналиста Грант-лэнда Райса, певца «расовой проблемы» Джеймса Болдуина и Нормана Мейлера с его экзистенциальным гневом, но все же с его точки зрения ни один из них не смог ухватить взрывной смысл «личного журналистского приключения», отличавшего Оруэлла, Лондона и Хемингуэя.

Так что нет ничего удивительного в том, что молодой Томпсон приглашает Уильяма Фолкнера вместе с ним «красть цыплят», объявляет Нельсона Элгрина столь же порочным, как и Никсон, предупреждает Нормана

Мейлера, чтобы тот смотрел за своим тылом, потому что «ХСТ» уже пишет «Великий Пуэрториканский Роман». Хемингуэй охотился на львов у горы Килиманджаро, Хантер Томпсон заваливает своим длинным охотничьим ножом кабана в Биг Сур. Если Джинджер Мэн у Донлеви заказывал пять стопок виски, чтобы разойтись, то Томпсон заказывал пять бутылок. Семимильными шагами он двигался к своей цели, к тому состоянию, когда по сравнению с его экстремистской историей «Сердце Тьмы» начнет казаться какой-нибудь байкой, которую рассказывают детям на ночь.

«Во многих наших самых первых беседах, — говорит Уильям Кеннеди, — главной темой была оригинальность писателя: насколько сила языка отделяет его от остальных, насколько их истории, а не их идеи, были великими, а для того, чтобы идея была жизнеспособной требовалось воплощение автора в повествовании, иначе она была бесполезной. Идея прийти к читателю с клыками, с которых капает мудрость, была столь же смешна, сколь и бесполезна.

Такие разговоры — часть основной подготовки для любого прозаика. Реальная проблема состоит в том, как научиться использовать это понимание. Хантер идентифицировал себя с литературными аутсайдерами: Холденом Колфилдом Сэлинджера, Джинджер Мэном Донлеви. Он научился у Мэнкена как быть злобным бойцовым псом, но в то же время воодушевлялся Элгрином, Фитцжеральдом и Уэстом, боготворил Дилана Томаса и Фолкнера. Он говорил в конце шестидесятых, что главная вещь, которую он хочет сделать — это создать «новые формы» прозы.

Несмотря на то, что Томпсон заслужил репутацию «грозы редакторов и агентов», часто избивая первых и увольняя вторых (он называл их вампирами, «высосавшими десять процентов Американской жизни»), на протяжении всей своей литературной карьеры он восхищался одним единственным редактором — Кейри МакУильямсом из The Nation. Именно благодаря МакУильямсу появились «Ангелы Ада», и именно ему Томпсон обязан сумасшедшим успехом своей первой книги. Хантер впервые попал в поле зрения МакУильямса в aBiycre 1962-го, когда редактор прочитал замечательные латиноамериканские репортажи журналиста для National Observer, написанные в алкогольном ступоре (позднее опубликованы в сборнике «Великая Акула Хант*). МакУильямс был потрясен способностью Томпсона «исключительно нагло погружаться в репортаж», строя его иа своих собственных приключениях, как он это сделал в «Вольном Американце в Логовище Контрабандистов». Через пару лет, когда Томпсон со скандалом ушел из Observer, потому что редакторы от компании «Доу Джонс» отказались печатать его рецензию на роман Тома Вулфа, «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby», МакУильямс обратился к Хантеру с просьбой написать для The Nation репортаж о Free Speech Movement Марио Савио в Беркли. С этого момента между ними завязалась оживленная переписка. Почти каждую неделю Томпсон писал МакУильямсу о всем» что только могло тогда вызвать интерес — от ареста Кена Кизи по обвинению в хранении марихуаны и убийства Малькольма Икса» имигра-ционных лагерей в Салинас Уэлли и «пылающей гитары» Джими Хендрикса до политического взлета Рональда Рейгана и падения Линдона Джонсона. «Уничтожение Калифорнии — вполне логичная кульминация Переселения на Запад» — писал Томпсон МакУильямсу из своей квартиры на Хейт-Эшбе-ри. — Красное дерево» фривэи» законы о наркотиках, беспорядки на расовой почве, загрязнение воды, смог, движение Free Speech, и, наконец, губернатор Рейган — все вместе это логично, как в математике. Калифорния — конец во всех отношениях. Это смерть идеи Линкольна, что Америка была «последней и лучшей надеждой человека».

Предложение МакУильямса написать статью об Ангелах Ада для The Nation стало важнейшим поворотным пунктом карьеры Томпсона. 18 марта 1965-го Хантер пишет, что эта идея стала для него «приятным сюрпризом». «Я удивлен, что кто-то в редакционной обойме действительно заинтересован в подробном освещении этого явления». Не откладывая дела в долгий ящик, Томпсон отправляется в офис Главного Прокурора Калифорнии, где получает его печально знаменитый доклад, безжалостно высмеянный на страницах «Ангелов Ада». «С такой журналистикой, типа «247 шефов полиции обвиняют мотоциклетные банды», никакого толка у меня не выйдет. Ну и что с того? Шефы полиции обвиняют все, что только связано с шумом… Я не представляю, как можно обойтись в статье об этих мотоциклетных ребятах без их собственной точки зрения… Для меня Ангелы Ада — вполне естественный продукт нашего общества… И я хочу выяснить следующее: кто они? Какие люди становятся Ангелами Ада? И почему? И как? Механизм». Знакомство с Ангелами произошло через неделю. «Безумный день закончился, — пишет

Томпсон в письме приятелю 26 Марта. — В половине седьмо* го выпроводил последнего Ангела Ада из своей гостиной… Делаю статью о мотоциклетных бандах для The Nation — денег кот наплакал, но приколов куча. Перед тем как пустить их в свой дом прошлой ночью, я объяснил, что хотя от меня нет никакого толка в драке, я все же предпочитаю получать свое мясо с помощью двухствольного ружья двенадцатого калибра. Они, кажется, уловили смысл этой концепции, и мы прекрасно провели время; несмотря на продолжительную истерию Сэнди и на то, что мы обеднели на галлон вина и ящик пива, я все-таки полагаю, что в итоге мне удалось набрать основу для минимум пяти отменных статей».

Спустя два месяца в «The Nation» выходит теперь уже легендарная статья Томпсона, принесшая фри-ланс автору немедленную славу и контракт на книгу. «Как только вышел этот репортаж, по отделениям Ангелов была пущена малява, что со мной можно иметь дело. Немногие из них ее читали, а те, кто читал, сказали, что все в порядке. Это была моя верительная грамота, чтобы вернуться и написать книгу.

Они сказали, что это единственная честная вещь, когда-либо написанная о них. Им было плевать на брутальность или на всякие мерзости. Главное, что они смогли идентифицировать себя в реальности того, о чем они читали. Они понимали, что это был «правильный», честный отчет о всем, что с ними связано. Вот почему он и стал моей визитной карточкой. Они уже больше не беспокоились о том, что я напишу в своей книге».