1986-й год. Я только что успел закончить музыкальную школу» и перешел в джазовое училище» переключившись с фортепиано на бас-гитару. Через несколько месяцев мие» тринадцатилетнему подростку» предложили играть с бэндом от джазки (джазового училища) в ресторанах и на всяких официальных культмассовых вечерах. Каждый вечер после нормальной (хотя и специальной школы, с углубленным изучением английского) был для меня циничным откровением, и я чувствовал себя, как в террариуме. Приходилось играть для кавказцев, офицеров и их блядей, пьяных интеллигентов в запотевших очках, мутных комсомольцев, предпочитавших самое худшее в советской эстраде, и самое худшее из советского блатняка. Хорошим джазом там и не пахло. Нечто подобное, наверное, испытывал Рауль Дьюк в казино Лас-Вегаса. Официально в СССР не было наркомании а гомосексуализм попадал под статью в уголовном кодексе. Все музыканты бэнда приторговывали западными пластинками и еще кое-чем — коробок (пять грамм) превосходной чуйской марихуаны тогда стоил три рубля, а доллар на черном рынке пять. О ЛСД знали все, но пробовать тогда, в 86-м, не доводилось никому из тех, кого я знал. Поиск новых горизонтов восприятия и сознания принимал подчас самые дикие и нелепые формы. Мы чувствовали себя, как археологи на раскопе — вечно нетерпеливые, вечно в поисках свежей информации и контактов. Место бензедрина, амфетаминов занял перевитин и эфедрин. Место ЛСД — жидкий калипсол или кетамин (широкая публика о существовании этого вещества вообще ничего не знала, узнала через восемь лет; я о нем вычитал в книге Джона Лилли, где тот характеризовал калипсол («Колю» и «Калипсо» на русском «джайве») как «общение с богами и демонами Вселенной», насколько я помню. Читал эту книгу, естественно, не только я один — в медицинских клиниках под контролем КГБ еще гораздо раньше происходило изучение этого «продукта», и мне об этом рассказал знакомый врач). И, конечно, сырой опий — так называемая «черная» или «черняха», но с этим я познакомился несколько позднее. Нетрадиционные эстетики, назовем это так, пришли на «чистяке», и это было самое ценное для «нашего закрытого клуба циников и пошляков, «узких специалистов» в пластической реконструкции», — по словам Георгия Осипова.

В один прекрасный вечер мы закончили играть раньше. И тут меня неожиданно пригласил за столик один мужик лет сорока, бурно отреагировавший на сыгранную нами тему из Майлза Дэвиса.

— Ты отлично свингуешь, малыш, — сказал он мне и угостил пивом. — А что ты слушаешь на самом деле, если не считать боп и старину Майлза?

— Ventures, Лидбелли, Howlin Wolf, Хендрикс, Cream, Velvet Underground, 13th Floor Elevators, Seeds, Артур Браун, Битлз, — одним махом выпалил я.

Откуда ты всего этого набрался и где достал? — неожиданно строго спросил он, и я кожей почувствовал какой-то подвох.

Мой дедушка, полковник в отставке, преподававший в Институте имени Патриса Лумумбы, и как выяснилось позже по фотографиям, прекрасно знавший Карлоса «Шакала», который когда-то давно был просто московским студентом этого некогда ценного учебного заведения, вскормившего много достойных кадров (достаточно вспомнить тех чилийских ребят, которые легли с Альенде при штурме хунтой Ла-Монеды — эти прекрасные, мужественные южноамериканские медные лица с фотографий издедупленного архива вспоминаются мне до сих пор; только теперь у «Лумумбы», в двадцати минутах ходьбы от моего дома, нигерийцы торгуют таким раэбодяжен-ным героином, что в пору вступать в Ку-Клукс-Клан или мобилизовать болтающихся здесь скинхэдов, хотя для этих парней со временем найдется работа и посерьезней, чем гасить каких-то вонючих барыг, отправивших на тот свет своим грязным «продуктом» целую прорву безмозглых маменькиных сынков и дочек), предостерегал меня от откровенных ответов. Я не стал говорить моему новому знакомому, которых в ресторане бывает, как собак нерезаных, что все пластинки покупал на заработанные от ресторанной халтуры деньги на черном рынке, а также получал из Англии редкие посылки с «ломовым» винилом.

— Прочитал о них в «Библиотеке Иностранной Литературы», потом удалось достать, послушать, — уклончиво процедил я.

— Ах, «Библиотека», — задумчиво протянул он и усмехнулся.

Что-то неуловимое и загадочное было в его утонченном облике. И вечно ускользающее. Он смотрел не на тебя, а через тебя, как будто аккумулировал в себе орпжную энергию.

— Как я понимаю, ты читаешь только о музыке шестидесятых, журнальчики западные листаешь, — продолжил он.

— Ну уж нет, — обиделся я, и тут мне уже стало все равно с кем я говорю.

— Блейк, Бодлер, Вийон, Рембо, Сэлинджер, Кэрролл, Кеннет Грэхэм… Ну еще Хэметт и Раймонд Чэндлер, — добавил я ни к селу ни к городу, надеясь этой мешаниной имен и хаосом, царящим в голове тринадцатилетнего подростка, его запутать.

— A-а, — ион снова усмехнулся.

— Вот так, — сказал я, охуевая от собственных познаний.

— Да, — сказал он. — Наверное и сам что-нибудь пописываешь… А знаешь ли ты джазовых писателей, настоящих западных джазовых писателей? — озадачил он меня и, воспользовавшись наступившей неловкой паузой, добавил. — Знаешь ли ты, что джазовую импровизацию можно перенести в письмо, и с помощью нее творить настоящую магию, спонтанную, неподвластную цензуре твоего собственного разумного мышления. Да-а, все разумные мысли надо уничтожать… Если бы этой формуле следовали мои коллеги по работе, мы достигли бы потрясающих результатов.

— По какой работе? — спросил я, искренне полагая, что после такого спича это никто иной, как какой-нибудь спившийся диссидент-самоучка, и меня, как в пылесос, сейчас засосет что-то подпольное и таинственное.

— А вот по какой… — и он протянул мне свой красный документ с толстой, хрустящей корочкой, где черным по белому значилось, что такой-то сякой-то Коньков значится в числе сотрудников гостеприимного учреждения с Лубянки.

От неожиданности меня чуть не вырвало на столик. Во всяком случае, в животе похолодело, и захотелось немедленно отлить. Впрочем, я был по природе своей спокоен, как дохлый лев.

— Так вот, — прошипел он мне в ухо заговорщецки. — Ты хорошо свингуешь, малыш, и я тебе скажу — если ты хочешь, блядь, настоящей* джазовой литературы, от которой у тебя надолго сорвет башню (тоща я впервые столкнулся с этим выражением) на хуй, возьми Керуака, почти все, ну там «Мехнко-Сити Блюз*… А если ты хочешь, чтобы твою башню вынесло раком прямиком в космос под Диззи Гиллеспи и Майлза и весь твой рок-щмок — прочитай Уильяма Берроуза… И вот тогда ты уже навеки будешь нашим клиентом. Об этом человеке когда-нибудь здесь заговорят, но мало кто поймет, особенно вся эта диссидентская хуета, которая умоляет Запад мстить нам за свою же собственную ущербность. Им не нужна свобода, им нужен этот сраный капитализм и липовая демократия с их новым мировым порядком, по образцу Соединенных Смрадов, который приведет нашу страну в другую жесткую систему, а в итоге к катастрофе. Не расслабляйся, малыш, ты свингуешь, но все-таки внутренняя дисциплина — это главное, и стремиться к этому надо.

Я не мог ничего произнести, настолько я был ошарашен.

— Home Sweet Ноте, — почему-то пронеслось в моей голове по-английски.

— До встречи в ведомстве, сынок, — сказал он, поднимаясь, — и keep your mouth shut. — И заказал мне еще пива.

Больше я этого человека ни разу в жизни не видел.

Я подошел к своей сумке, вынул записную книжку и вывел жирными буквами Керуак, Уильям С. Берроуз.

Через несколько дней я уже бежал в библиотеку ♦Иностранной Литературы». Справки мне наводить было не у кого. Мои коллеги по бэнду бухали» кололись эфедрином» от которого меня всегда мутило» а для души слушали «Роллинг Сто-унз» (который я выносил только с Брайном Джонсом) и «Лед Зеппелин» (в разумных пределах). В дело вступал еше один немаловажный фактор — я был микрорайонщиком (то есть человеком с московских окраин), с молодыми центровыми (из центра Москвы) интеллектуалами из мажорных (респектабельных семей) не общался, и даже в своей специальной элитной школе считался белой вороной, попавшей туда по знакомству, из другого района, и в силу этих социальных причин не мог быть «своим» среди детей из «приличных» семей дипломатов, телеведущих, советских литераторов, крупных ученых… «strangers were regarded with distate by the closed corporation of the desirables».

— Зато мой предок — граф Языков, русский поэт девятнадцатого века, офицер, дворянин, друг Пушкина, Лермонтова и Чаадаева, которого царь Николай I объявил сумасшедшим за антихристианские выпады — честно заявил я как-то на уроке литературы в ответ на очередной упрек преподавателя, что я добавляю в свои сочинения слишком много личных впечатлений, пишу о местных помойках и алкоголиках, о дядях, лапающих маленьких девочек в подъезде, и был поднят на смех всеми присутствующими, а потом моего отца вызвали в школу, где его обвинили в неправильном воспитании ребенка, не соответствующего облику советской морали.

Тогда даже развод родителей считался чем-то из ряда вон выходящим. Мои родители тяжело и нудно разводились в начале восьмидесятых. Я пожелал остаться с отцом, и на уроках в школе меня, девятилетнего, таскали к доске читать патриотические тексты про Родину-Мать, а потом таскали в суд, где я в первый и не последний раз в своей жизни предстал перед судьей. Все в этой стране женского рода, думал я, начиная с коммунистической партии… «Россия — бабья страна. Вся ее хваленая одухотворенность, патриархальность, душещипательная посконность — женские проделки. Кривлянье и бесовство, дикость и чистота — женские привилегии. Все в ней женского рода: родина, тюрьма, война — мать родна, земля — все значимое, значительное, существенное. А сейчас женственность, которую признали и одно время ставили в заслугу, коварно обернулась против своих обожествителей, самих жрецов. Теперь они ходят какие-то бесполые, грустные, не способные сказать что-нибудь громко. Послушно бросаются за покупками, покорно ждут и выслушивают очередные поручения. Посыльные…»

Разумеется, книги Берроуза и Керуака у «центровых» были. Привозили родители из престижных зарубежных поездок. Мой же отец работал в свое время в советской космической индустрии — таких не выпускали никуда и никогда. Сейчас, оглядываясь назад, я все время думаю — где теперь все эти пижонисто прикинутые бунтари, борцы с так называемой системой, во что обернулся их пресловутый рок-н-ролл-дух свободы? Они теперь стали маститыми журналистами и критиками, работают на телевидении, на радио, в модных цветных молодежных журналах, все политически корректные, стукачи до мозга костей. Еще одна скрытая форма наркомании к устойчивому положению в обществе, к расплывчатым очертаниям респектабельности. Мне всегда было интересно, что они все-таки вычитали из этих книг, названия которых они с таким энтузиазмом когда-то цитировали за стаканом, эти наши когда-то «кровные братья по общей грязной игле» (blood brothers in the same dirty needle). Имя Берроуза для них стало своего рода культовым «фетишем», благодаря которому они стараются прослыть культурными революционерами-просветителями (страсть интеллигенции к просвещению затравленных масс — вот настоящая беда России, и Чаадаев об этом, правда несколько в другой форме, писал еще в девятнадцатом веке) и закрепиться у кормушки «невозделанной целины вирусов или эпидемий», которая им также чужда, как овце балет. Им не нужно его понимать, им важно рассказывать сопливой молодежи о том, что сейчас в России модно читать Берроуза («в определенных кругах»), а завтра Буковски, а послезавтра Хантера Томпсона вместе с Ирвином Уэлшем. До Брайо-на Гайсина дело, похоже, у них не дойдет. Они захлебнутся с возрастом в своем самосожалении и «their life is narrowed down to the necessity of avoiding any serious involvements». Она (их жизнь) напоминает долину Рио-Гранде: «I should have hung on to that hundred acres on the lower lift; I should have took up them oil leases; I should have planted cotton instead of tomatoes». The same is with russian journalists, ex so called rebels of mind, now the bunch of correct losers in a worst sense of this word. «А square wants to come on hip… Talks about «pod», & smoke it now & then, & keeps some around to offer the fast Hollywood types'. That's Moscow bloody Babylon. Everything is quet & calm. & fuckin' comfortable…

— Wanna a book-of-the-month club ladies & boys? Sweet golden youth arses?

— Shut up & drink up blood

— Магическо-технологический подход к письму?

— Мне же надо кормить семью! — заявил мне как-то один такой деятель, бывший издатель самиздатского журнала «Контркультура», а потом «Пиноллера» (в свое время издавшего маленький отрывок из «Нова Экспресс»).

— Кормить надо голубей или уток, — сказал я ему.

Например, лишь недавно, в разговоре с одним из редакторов Naked Lunch на русском языке (в русском переводе «Голый Завтрак»), Ярославом Могутиным, эмигрировавшим в 1995 году в Штаты, я узнал, что переводчик Виктор Коган сделал этот свой перевод еще в середине восьмидесятых, и с тех пор текст семь-восемь раз переделывался. О печати вообще тогда речи быть не могло. Слово Берроуза шло к читателю натужно и медленно, и до 1993-го года о нем практически не было ни одной строчки по-русски в печатных изданиях.

Впрочем, мне уже в то время, в 86-м, попалось на глаза один сборник рассказов американских писателей, назывался он «Гон Спозаранку» — там были два микроскопических от-

рывка из «На Дороге» Керуака, а также в критической статье-предисловии упоминался Берроуз, как «черный фантаст»!!! В причесанной фрагментарной рок-энциклопедии, публиковавшейся тогда в каком-то официальном молодежном журнальчике, я обнаружил упоминание про «Heavy Metal Kid» Берроуза, а также названия групп, типа Soft Machine, со ссылкой на Дядю Билла.

— Кто же ои такой, этот Берроуз? — думал я, рассекая в декабре 86-го сугробы на пути в библиотеку «Иностранной Литературы».