Пролог

Перед тем как стальные рельсы железной дороги врезались в Пустыню, единственным пунктом, через который можно было проникнуть в область приключений и в тайны великого снежного Севера, была пристань Атабаска. Даже до сих пор она так и называется на местном наречии – Искватам, то есть дверь, через которую только и можно проникнуть к нижнему течению рек Атабаски, Невольничьей и Макензи. Трудно найти на географической карте эту самую пристань Атабаску, хотя она там и должна была бы значиться, так как история этого места вписана в жизнь человечества более чем ста сорока годами трагедий, приключений и усилий и не так-то легко может забыться. Если ехать по старой дороге, то найдете ее милях в полутораста севернее Эдмонтона. Правда, железная дорога приблизила ее к этому крайнему пункту цивилизации, но по ту сторону этой северной границы цивилизации все еще властвует и показывает свою дикость Пустыня так же, как это было и тысячу лет тому назад; а воды рек целого материка все текут и текут по ней на Дальний Север, в Ледовитый океан. Теперь уж может осуществиться мечта земельных скупщиков – самых жадных охотников за деньгами, каких только носит земля. Они уже воспользовались этой железной дорогой, поднялись по ней вверх, а с ними вместе поехали туда и машинистки, и стенографистки, и представители «золотого капитализма», те, кто обманным путем распродает участки негодной земли беднякам, заехавшим сюда за тысячи верст от ближайшего жилья, чтобы поискать счастья и, быть может, найти на этих участках золото. Вместе с ними приехали туда и прикрываемые законом сделки по купле, продаже и товарообмену, и глаза хищников уже устремились на все те нетронутые богатства Севера, которые лежат между Великими порогами Атабаски и Северным Ледовитым океаном. Но еще глубже, чем мечта о великих богатствах, укоренилась в этих пришельцах-хищниках вера в то, что духи Пустыни уже отжили свой век и по мере продвижения поездов и рельсов к Дальнему Северу все дальше и дальше отходят к Полярному кругу. Надо думать, что все первые колонизаторы этой Пустыни, все эти страдальцы, которые вели здесь до сих пор борьбу с природой, все эти неизвестные и позабытые тысячи разных Пьеров и Жаклин теперь встали из своих гробов, и их скорбные призраки должны уходить еще дальше на Север, чтобы хоть там найти для себя покой.

Ибо именно эти Пьеры и Жаклин, эти Анри и Марии, эти Жаки и Жанны в течение ста сорока лет открывали и закрывали у Атабаски эту заветную дверь к богатствам Севера. Глаза всех этих Пьеров и Жаклин и им подобных теперь с грустью обращаются на этих бесстрастных пришельцев, бессердечных торгашей. И там, по ту сторону этой заповедной двери, дикий свисток локомотива уже перемежается с их первобытными песнями, стелется над лесами угольная копоть, дедовской самодельной скрипке вторит граммофон. А Пьеры, Анри и Жаки, возвращаясь в свои шалаши из далеких поездок за мехами, уже не чувствуют себя здесь хозяевами. Они уже больше не рассказывают повестей о своих приключениях, не поют своих старых песен, потому что теперь у пристани Атабаски уже появился целый город, с улицами, гостиницами, ресторанами, проститутками и с разными строгими постановлениями, которые обязательны только для честных людей, то есть для всех этих Пьеров, Жаков и Анри, и с легкостью обходятся приезжими эксплуататорами.

Едва только прошли слухи, что по этим местам пройдет железная дорога, как все Пьеры, Жаки и Анри залились веселым смехом, сочтя это за самую настоящую выдумку, так как, по их наивному мнению, только один дурак мог бы поверить, что железная дорога могла бы пройти сквозь такие дебри и по таким непересыхающим болотам.

– Это, месье, может случиться только тогда, – говорили они между собой, – когда коровы начнут пожирать оленей и когда мы будем сеять наш хлеб в воде.

Но локомотив все-таки пришел, и коровы стали пастись там, где раньше могли ходить одни только олени, и хлеб действительно стали сеять и собирать на осушенных болотах, там, где прежде стояла вода.

Так подошла цивилизация к Атабаске. Здесь, у пристани, появился городок, здесь же стали строить баржи и, нагружая их товарами, спускать к Ледовитому океану. Атабаску у пристани называют просто рекой. Отсюда, как медлительный, но сильный гигант, она катит свои волны навстречу северным морям. На своем пути она впадает в Невольничью, а Невольничья вливается в Большое Невольничье озеро, из узких гирл которого выходит уже река Макензи и несется дальше до самого океана на пространстве нескольких тысяч миль.

Многое можно услышать и увидеть на протяжении этого великого водного пути. Там жизнь бьет ключом. Там кипят бурные страсти. Там тайны счастливой удачи и романтические грезы. Сказки реки так многочисленны, что не хватило бы для них книг. Они написаны на лицах у мужчин и женщин. Они лежат зарытыми в могилах, столь древних, что на них уже успели повырастать деревья. Все это – трагедии любви, борьбы за любовь. И по мере продвижения все дальше и дальше на Север меняется и содержание этих сказок и повестей. Ибо изменяется мир, изменяется солнце, изменяется сама порода людей. Полгода дня, полгода ночи. А вместе со светом и тьмой меняются и мужчины, и женщины, и сама жизнь. Но Пьер, Анри и Жак встречают эти полгода, распевая старинные песни, поклоняясь все тем же богам, все той же любви, все той же страсти к приключениям. Грохот порогов и завывание бурь не трогают их. Смерть не таит для них в себе ничего ужасного. Они весело борются с ней и торжествуют, когда оказываются победителями. Они просты, как дети, и когда им приходится бояться, то они боятся того же самого, что и дети. Ибо в их сердцах еще много суеверий.

И много они могут рассказать такого, что нагоняет на слушателя жуть и страх. Но ничто не наводит большей жути и большего страха, как их рассказ о длинной руке закона, которая уже дотянулась до них вместе с локомотивом и уже распростерла свою длань на две тысячи миль в глубь Пустыни от пристани Атабаски. Но самой интересной считается у них все-таки повесть о Джиме Кенте и о Маретте, той удивительной маленькой богине Долины Молчаливых Призраков, в жилах которой текла старинная кровь первых поселенцев этого края. Эту-то повесть о тех днях, когда еще железная дорога не дотянулась до пристани Атабаски, мы и хотим предложить читателю.

 

Глава I

Агент пограничной стражи Джемс Кент был убежден, что дни его сочтены. Он всецело верил доктору Кардигану, а Кардиган сказал ему, что ему осталось жить только часы, а может быть, даже и того меньше – минуты и секунды. Но в нем все-таки теплилась вера, что он еще протянет два или три дня, но никак не больше.

Когда доктор Кардиган сообщил ему, что конец уже близок, то он недоверчиво улыбнулся. Чтобы та пуля, которой угостил его две недели тому назад в грудь метис, могла задеть аорту, казалось ему просто невероятным. Но так как он обладал удивительной способностью доискиваться до мельчайших деталей каждого факта, то доктор поневоле должен был открыть ему, в чем дело.

После объяснения доктора необходимо было верить уже на основании одного только здравого смысла. Раз смерть была уже у порога, то и ему оставалось действовать решительно, пока еще не ослабели твердый ум и здравая память. Трагедия предстоящего не подавляла его. Тысячу раз в течение своей жизни он видел, как близко соприкасаются между собой трагедия и водевиль, а бывали и такие моменты, когда то и другое разделялись всего одним только мгновением. И много раз он видел на своем веку, как смех переходил в слезы, а слезы превращались в смех. Он всегда смотрел на жизнь как на шутку, в большей или меньшей степени весьма серьезную шутку, но все-таки как на шутку. Он был глубоко убежден, что жизнь как таковая – самая дешевая вещь на свете. Все же остальное имело свои строгие пределы, было в природе взвешено и оценено, как в аптеке.

Столько-то имелось суши и столько-то воды, столько-то гор и долин, столько-то квадратных футов, чтобы иметь возможность жить, и столько-то, чтобы быть похороненным. Все можно было измерить, занести в реестр, всему составить каталог, за исключением одной только жизни. А что касается жизни, то, по его мнению, были бы только подходящие условия, а одна пара могла бы заселить в короткий срок не только одну местность, но и весь мир. Следовательно, как легко может появиться жизнь, так легко она может и угаснуть. Отсюда – ничего нет легче, чем расстаться с жизнью, когда является необходимость.

Но отсюда вовсе не следовало, что Кент не любил жизнь. Ни один человек не любил ее так, как он. Для него она всегда была полна грез и вечного радостного ожидания впереди. Он был поклонником солнца, луны и звезд, лесов и гор; он подлинно любил бытие, боролся за него и в то же время всегда был готов отдать свою жизнь без ропота и в тот час, когда ее потребовала бы от него судьба.

Сидя в подушках, он менее всего походил на человека, совершившего преступление, в котором сознался окружающим.

Через окошко он мог видеть медленное течение великой Атабаски, несшей свои воды к Ледовитому океану. Солнце светило ярко, и он видел далекие густые заросли елей и кедров по ту ее сторону, холмистую поверхность и на горизонте – горы. И через это открытое окно до него доносились вместе с мягким ветерком сладкие запахи любимых лесов.

– Все то, что открывается теперь перед нашими глазами, – сказал он доктору Кардигану, – самое дорогое для меня. И когда со мной случится та миленькая неприятность, которую вы мне сулите, доктор, то я хотел бы уйти из этой жизни с глазами, устремленными вон туда.

И его койку придвинули поближе к окну.

Ближе всех к Кенту сидел Кардиган. Его лицо выражало еще большее недоверие, чем у других. Начальник Кента, инспектор Северо-восточной конной пограничной стражи Кедсти, был еще бледнее той девушки-стенографистки, которая дрожавшими пальцами быстро записывала каждое слово, которое произносилось присутствовавшими. Сержант О’Коннор точно онемел. Маленький гладколицый католический патер-миссионер, присутствия которого в качестве свидетеля потребовал Кент, сидел молча, сложив руки ладонями вместе. За исключением этой девушки-стенографистки, специально приглашенной сюда для записи показаний, все эти лица были близкими друзьями Кента. Он любил разговаривать с патером о странных и таинственных событиях в глухих лесах и на том Севере, который простирался далее за гранью этих лесов. Он любил О’Коннора с его красным лицом, рыжими волосами и большим сердцем; дружба их началась во время долгих совместных скитаний. Но совершенно необычным было для Кента волнение Кедсти. С самого момента своего появления в комнате он озадачил Кента.

Инспектор Кедсти был не совсем обычным человеком. Ему было шестьдесят лет; волосы у него были стального цвета, глаза холодные, почти совершенно бесцветные, и в них надо было бы долго искать, прежде чем найти, отблеск сострадания или страха. Нервы же у него были настолько крепки, что Кент ни разу не видел, чтобы этот человек был хоть слегка взволнован.

А теперь этот самый Кедсти был, видимо, встревожен больше всех остальных. Уже дважды он вытирал себе лоб платком. Казалось, что с него вдруг, как бы по волшебству, слетела та броня, которую до сих пор не могло пробить никакое оружие. Он перестал быть самим собой, тем страшилищем-инквизитором, каким знали его по службе. Он нервничал, и Кент видел, что он борется, чтобы вернуть себе самообладание.

– Да, я убил Джона Баркли, – твердо сказал Кент. – Тот человек, которого вы держите под арестом и готовы присудить к повешению, невиновен.

Инспектор Кедсти командовал отрядом пограничной стражи, который контролировал пространство в шестьсот двадцать тысяч квадратных миль в самых диких местах Северной Америки, простиравшихся за семидесятую параллель к северу на две тысячи миль и заходивших на три с половиной градуса за Полярный круг. Там, на этом громадном пространстве, бригада Кедсти наводила порядок, поддерживала законность, и именно там Кедсти выполнял свой долг так, как не мог бы это сделать на его месте никто другой во всем свете.

И он нагнулся над Кентом так низко, что их лица почти коснулись друг друга, и прошептал голосом настолько низким, что никто из присутствующих не мог его услышать:

– Кент, вы лжете!

– Нет, – ответил Кент, – это правда.

Кедсти откинулся назад и снова отер со лба пот.

– Я убил Баркли, – продолжал Кент, – и притом с заранее обдуманным намерением. Но почему именно я убил его, – этого я вам не скажу. Значит, была серьезная причина.

– Вы отказываетесь открыть мотивы убийства?

– Совершенно.

– Это ваше признание, которое вы делаете перед лицом смерти?

– Да. Доктор Кардиган сказал мне, что я скоро умру. Иначе бы я предоставил арестованного по подозрению человека его участи – повесили бы его, а не меня. Эта проклятая пуля погубила меня и спасла его.

Кедсти обратился к девушке. В течение целого получаса затем она читала то, что записала, и Кент расписался под своими показаниями на последней странице. Потом Кедсти поднялся с места.

– Мы кончили, друзья, – сказал он.

Они направились к выходу. Последним вышел Кедсти. Доктор Кардиган было заколебался, точно желая остаться еще, но Кедсти жестом пригласил его выйти и запер за собою дверь на ключ.

Кент улыбнулся. Теперь все кончено. Согласно постановлению Уголовного кодекса, он знал, что в этот самый момент Кедсти отдает сержанту О’Коннору приказ немедленно же поставить стражу к его двери. Тот факт, что в любой момент Кент мог умереть, не изменял правила применения закона. Он услыхал неясные голоса по ту сторону запертой двери, затем замирающие шаги. Потом смолкло все.

Кент кашлянул, выплюнул сгусток крови, отер губы и усмехнулся.

– Да! – проговорил он. – Игра сыграна! Но самым забавным во всем этом является то, что никто никогда не узнает настоящей правды, кроме меня самого и, быть может, еще одного человека.

 

Глава II

Перед окном Кента цвела весна, торжествующая северная весна, и, несмотря на приближение смерти, он все-таки глубоко впивал в себя эту весну и старался глядеть в окошко так, чтобы его взор мог охватить горизонты как можно шире и наглядеться досыта на тот мир, который он еще так недавно называл своим.

Только год тому назад была отстроена доктором Кардиганом эта больница, в которой он теперь лежал. Именно он, Кент, выбирал тогда для нее это место. В ней еще пахло сладким запахом еловых бревен, срубленных в самой чаще леса. Это дыхание леса несло с собой от стен бодрость и надежду, говорило о неумирающей жизни; до сих пор еще снаружи стучали о бревна дятлы, и по крыше, мягко постукивая лапками, бегали и резвились белки.

– Ну, в таком месте, – воскликнул Кент, когда они выбирали тогда вместе с доктором Кардиганом это место для постройки, – сможет умереть разве только какой-нибудь заморыш!

И теперь таким первым заморышем, глядящим на всю красоту окружающего, суждено было стать самому Кенту!

Во всех направлениях, пока видел глаз, лесу не было видно конца. Это было как бы многоцветное море с неровными грядами поднимавшихся и опускавшихся волн, далеко-далеко на горизонте, за много миль, сливавшееся с небом. И сколько уже раз сердце Кента болело при мысли о том, что рельсы уже врезались миля за милей в эту глушь со стороны Эдмонтона, всего только в каких-нибудь полутораста милях отсюда. Ему казалось, что это кощунство, преступление против природы, убийство его возлюбленной лесной пустыни. В его душе эта лесная пустыня сделалась чем-то гораздо большим, чем просто рядом елей, кедров, берез и можжевельников. Он любил ее больше, чем человека, она имела для него определенную индивидуальность. И то, что эта природа теперь была рядом с ним, сверкая перед его глазами в солнечном блеске, нашептывая ему в мягком дыхании воздуха свои песни, кивая ему с каждого бугорка, давало ему странное сознание счастья даже и в эти часы, когда он знал, что умирает.

А затем глаза его перешли на реку. Несмотря на приближение железной дороги, Атабаска все еще оставалась той дверью, которая отворялась и затворялась перед Великим Севером, и на ней теперь все еще кипела та же работа, что и сто лет тому назад. Караван груженных доверху барж как раз выбирался на среднее течение. Кент видел, как медленно и лениво отплывали они от берега. Команды пели, и лица водников были устремлены к диким приключениям Севера.

К горлу Кента что-то подступило, и он слегка застонал. Он слышал отдаленное пение, удалое и свободное, как сами привольные леса, и ему вдруг захотелось высунуться всем телом из окошка и прокричать им свое последнее «прости». Караван шел на Север. Кент знал, куда именно он шел. Для худощавых и загорелых людей, которые шли на баржах, наступят много месяцев чистой, здоровой жизни под радостными открытыми небесами. И, подавленный охватившим его желанием уплыть вместе с ними, Кент откинулся назад на подушки и закрыл глаза.

В эти мгновения мозг его быстро и ярко представил ему все то, что он теряет. Завтра или послезавтра он будет уже мертв, а караван будет все плыть и плыть – к Великим порогам Атабаски, к Порогам Смерти, отважно бросаясь в бой со скалами и быстринами Большого водопада, водоворотами Чертова Рта, кипящими пеной Зубами Дракона, – и затем войдет в Невольничье озеро и в Макензи, пока, наконец, последний, разбитый о скалы нос баржи не вопьется в холодную влагу Ледовитого океана. А он, Джемс Кент, будет мертв!

Теперь баржи выбрались уже на ровное течение, и при виде того, как они уходили, Кенту показалось, что это последние беглецы, спасавшиеся от стального чудовища. Сам не сознавая что делает, он протянул к ним руки, и душа его прокричала им последнее «прости», хотя губы и оставались безмолвными.

Послышалось щелканье ключа; дверь отворилась, и вошел доктор Кардиган. На лице у него было напряженное выражение, которого он не мог и не умел скрыть. Он принес Кенту табак. Приложив затем ему к груди ухо, он выслушал его.

– Я и сам иногда слышу… – сказал ему Кент. – Что, хуже?..

Кардиган кивнул ему головой.

– Будете курить, – ответил он, – только ускорите развязку. Я принес вам табак только потому, что это было ваше последнее желание. Но если уж вы так хотите…

Кент тотчас же протянул руку к табаку.

– Стоит того… – сказал он. – Спасибо, голубчик!

Он набил трубку, а Кардиган поднес ему спичку. И в первый раз за эти две недели из губ Кента потянулся табачный дым.

– Караван пошел на Север, – сказал он.

– Да, груз большей частью для Макензи, – ответил доктор. – Далекий путь!

– Самый лучший на всем Севере. Три года тому назад мы вместе с О’Коннором прошли его весь на баркасе взад и вперед. И сдружились с ним. Да вот, кажется, и его шаги!

И действительно, из соседней палаты до них донесся звук приближающихся шагов.

Вошел О’Коннор, и как-то сразу, в одно мгновение, вышел из комнаты и Кардиган. Сержант держал в руке ярко-красные лесные цветы.

– Это патер Лайон приказал передать тебе… – начал он. – Приходя сюда, я нарушаю правила, но я должен кое-что сообщить тебе, Джимми. Я нисколько не верю тому, будто бы ты мог убить Джона Баркли; не верит этому и сам наш инспектор Кедсти, но все-таки вследствие твоего признания он принимает против тебя спешные меры. А теперь я хочу поставить вопрос ребром: действительно ли ты убил Баркли?

– Значит, ты не веришь исповеди умирающего? – ответил ему Кент.

– Черт побери, я спрашиваю: ты это сделал или не ты?

– Я.

О’Коннор уселся, вцепившись пальцами в край стола.

– Я так расстроен от всех этих неожиданностей, – сказал он. – Но, надеюсь, ты ничего не будешь иметь против, если я спрошу тебя про девушку?

– Девушку?! – воскликнул Кент. Он уставился на О’Коннора. – Какую девушку? – переспросил он.

Сержант в свою очередь уставился на него с вопросительной серьезностью.

– Вижу, что и ты не знаешь ее, – сказал он. – Я тоже ее не знаю. Никогда раньше не видал. Вот почему я и сомневаюсь насчет инспектора. Как-то странно все это… Когда мы уходили давеча от тебя, он потребовал от меня, чтобы я сопровождал его домой. Мы пошли. Вдруг он изменил намерение и сказал, что мы должны идти уже не к нему домой, а в канцелярию. Когда мы проходили через тополиную аллею, то на ней, в каких-нибудь десяти шагах от нас, стояла девушка; она остановила меня, потом Кедсти. Я услыхал, как он что-то прокряхтел, произнес такой звук, точно его кто-то ударил. Я никогда еще не видал такой девушки, такого лица и таких волос и уставился на нее как дурак. Она пристально взглянула на Кедсти и так некоторое время продолжала смотреть на него, а затем обогнала нас. Ни слова не сказала.

Он взял со стола спичку и погрыз ее.

– Кент, клянусь, – продолжал он, – что когда я взглянул потом на Кедсти, то он был бледен как полотно. В его лице не было ни кровинки, и он растерянно смотрел перед собой, точно девушка все еще стояла там. А затем он опомнился, крякнул и вдруг сказал: «Сержант, мне нужно вернуться, чтобы поговорить с доктором Кардиганом. Можешь немедленно выпустить Мак-Триггера на свободу!»

Он многозначительно посмотрел на Кента. Тот молчал.

– А посмотрел бы ты на Мак-Триггера, – продолжал О’Коннор, – когда я объявил ему, что он свободен! Он вышел, нащупывая себе дорогу как слепой, и не пожелал идти дальше канцелярии. Сказал, что будет ждать там инспектора.

– Ну а Кедсти? – спросил Кент.

О’Коннор вскочил с места и взад-вперед заходил по комнате.

– Последовал за девушкой! – воскликнул он. – Он солгал мне насчет Кардигана. В этом не было бы ничего удивительного, не будь ему шестьдесят лет, – ведь она такая писаная красавица! Но только не ее красота заставила его там, на аллее, побледнеть, как смерть. Голову даю на отсечение. В глазах у этой девушки было для него что-то более устрашающее, чем прямо в упор наведенный на него револьвер, и как только он взглянул в них, так тотчас же и приказал выпустить на волю Мак-Триггера. Странно все это, Кент! Ужас как странно! Но самым странным является твое признание.

– Да, действительно, все это очень странно, – согласился Кент. – Такая маленькая вещица, как пуля, и вдруг изменила все дело. Если бы она не задела меня, то, уверяю тебя, я не признался бы никогда, и вместо меня был бы повешен совершенно невинный человек. Что же касается девушки…

Он пожал плечами и постарался усмехнуться.

– Может быть, она прибыла сюда, – продолжал он, – с одним из верховых баркасов и просто совершала прогулку.

– Если бы ты хоть раз увидел эту девушку, – воскликнул О’Коннор, – то ты не забыл бы ее всю жизнь! Она никогда раньше не бывала в этих местах, иначе мы непременно бы слыхали о ней. Она прибыла сюда с какой-то определенной целью, и я думаю, что эта цель была ею достигнута, когда Кедсти отдал мне приказ освободить Мак-Триггера.

– Все может быть, – согласился Кент, – и это очень вероятно. Но я все-таки не понимаю, при чем здесь я.

О’Коннор мрачно улыбнулся.

– Не понимаешь? – возразил он. – А зачем он заторопился выпустить Мак-Триггера? Ведь теперь вместо него придется повесить тебя.

Кент горько улыбнулся.

– Ты забываешь, – сказал он, – что Кардиган дал мне сроку только до завтрашнего вечера. Ну, может быть, еще до следующего дня. Следовательно, мне вовсе не придется болтаться на перекладине.

И он взял О’Коннора за руку.

– Видал ты, как караван отправился сегодня к Северу? – спросил он. – Вот бы и нам с тобой туда же, как и три годика тому назад!..

О’Коннор встал и высунулся в окошко, чтобы Кент не заметил, как ему к горлу подступили слезы. Затем он направился к двери.

– Еще увидимся, – сказал он, – и если узнаю о девушке что-нибудь, то расскажу.

Кент еще долго прислушивался к постепенно смолкавшему грохоту его тяжелых сапог.

 

Глава III

Сгущавшийся мрак покрыл как вуалью ту реку, которая только незадолго перед этим отражала радостный солнечный свет на баржах и на загорелых лицах водников. И вместе с надвигавшимся мраком приближались раскаты грома.

В первый раз со времени своего признания Кент почувствовал себя одиноким. Он все еще не боялся смерти, но философия его заколебалась: как бы там ни было, а умирать одному было тяжело. Он чувствовал, что давление у него в груди все усиливалось и становилось значительно больше, чем час или два тому назад, и его вдруг стала страшить мысль о том, что «взрыв» может наступить в тот момент, когда не будет светить солнце. Он желал, чтобы к нему вернулся О’Коннор. Ему хотелось позвать к себе Кардигана. Он приветствовал бы сейчас даже появление патера Лайона. Но больше всего хотелось ему, чтобы в эти моменты отчаяния около него находилась женщина.

Он стал бороться с собой. Он вспомнил, что доктор Кардиган сказал ему, что наступят моменты глубокой подавленности, и прилагал все силы, чтобы не поддаться мрачному настроению: он старался думать об О’Конноре, таинственной девушке, о Кедсти, пытался представить себе Мак-Триггера ожидающим Кедсти в канцелярии, вообразить себе наружность девушки, с ее темными волосами и синими глазами, как описывал ее О’Коннор.

И вдруг разразилась гроза; полил потоками дождь. Вошел доктор Кардиган, чтобы запереть окно. Он задержался у Кента на полчаса, затем опять вышел, и вместо него стал время от времени навещать его юный Мерсер, один из его двух фельдшеров. Зашел на минутку и патер Лайон.

В десять часов вечера, когда уже прекратился дождь, к Кенту снова пришел доктор Кардиган. Кент заметил, что он теперь проявлял какую-то особую бдительность, которая показалась ему необычной. Четыре раза он приставлял к его груди стетоскоп, но когда Кент задал ему обычный вопрос, то Кардиган только покачал головой.

– Вам не хуже, Кент, – сказал он. – Я не думаю, чтобы эта штука случилась с вами сегодня ночью.

Несмотря на это заверение, Кент определенно заметил, что теперь в докторе Кардигане было беспокойство уже совсем другого рода, чем вчера и третьего дня. И ему показалось, что доктор старался этой профессиональной ложью успокоить его.

Спать ему вовсе не хотелось. К ночи небо окончательно прояснилось, и потому свет был притушен и окошко снова раскрыто настежь. Часы в соседней комнате пробили одиннадцать, и Кардиган вышел от него уже совсем. Кент подтянулся к окну, чтобы иметь возможность опереться о подоконник. Он любил ночь. Таинственное очарование тихих часов мрака, когда весь мир спит, никогда не переставало производить на него глубокое впечатление. Ночь и он были друзьями. Он постигал душой все ее тайны, и она казалась ему всегда еще более удивительной, чем день.

И эта ночь, которая открывалась сейчас перед ним по ту сторону окна, была великолепной. Гроза расчистила воздух, и казалось, будто золотые созвездия спустились поближе к земле и нависли над лесами. Луна была уже на ущербе, вставала поздно, и он следил за полосой света в том месте, где она должна была появиться, как она расширялась и поднималась все выше и выше. Глубокими вдохами впивал он в себя ночной воздух. Казалось, что в нем медленно стала зарождаться новая сила. Глаза и уши его были широко отверсты. Поселок у пристани уже спал, и лишь кое-где мерцали несколько тусклых огоньков. Время от времени до него доносился лай собак, окрик пастуха. У самого окошка, в ветвях сосны, похлопывали крыльями две совы. А затем вдруг послышались чьи-то шаги. Кто-то приближался прямо к окну. Кент пригляделся. Это оказался О’Коннор.

– Ты спишь, Кент? – спросил он почти шепотом.

– Нет, – ответил Кент.

– Я так и думал, когда увидел у тебя свет. Мне бы не хотелось нарваться на Кардигана. Я не пришел бы сюда, если бы знал, что он еще у тебя. И если ты ничего не имеешь против, то не потушишь ли ты свой огонь? Ведь Кедсти тоже не спит!

Кент протянул руку к лампе, и комната погрузилась в темноту. Только робко светила луна.

– Ведь, в сущности, приходить к тебе, Кент, – преступление, – продолжал О’Коннор почти шепотом. – Но я должен был это сделать, так как больше уже будет некогда. К тому же здесь что-то нечисто. Кедсти убирает меня со своего пути, потому что я был с ним, когда он повстречался тогда с девушкой на тополиной аллее. Он выдумал специальное поручение, с которым и командирует меня в Форт-Симпсон, а это целых две тысячи миль отсюда. Это значит – шесть месяцев или даже целый год отлучки. На рассвете мы выезжаем на моторной лодке, чтобы догнать караван и ехать далее уже с ним. Таким образом, волей-неволей пришлось беспокоить тебя сейчас. Но я колебался, пока не убедился по свету, что ты еще не спишь.

– Я очень рад, что ты пришел, – тепло ответил ему Кент. – И как бы я хотел отправиться вместе с тобой! Если бы не эта гадость в груди, которая каждую минуту может лопнуть…

– А я бы все-таки не поехал… Что-то странное напало на Кедсти. Он отчаянно стал нервничать, и я не ошибусь, если скажу, что он все время кого-то поджидает. К тому же он боится меня. Я это чувствую. Форт-Симпсон не более как предлог, чтобы избавиться от меня.

Он огляделся по сторонам и продолжал:

– Все это время я пробовал выследить девушку и Санди Мак-Триггера. Оба они точно в воду канули. Вероятно, Мак-Триггер удрал в леса, но меня просто изумляет девушка! Я опросил всех водников, обследовал каждое местечко, где она могла бы получить пищу или приют, и подкупил старого Муи, чтобы он обыскал все лесные закоулки, но ее и след простыл. Ни одна живая душа даже и не видела ее. Не правда ли, странно это, Кент? А затем мне неожиданно пришла в голову разгадка. Не прячется ли эта девушка у самого Кедсти? Не забывай, что он старый холостяк и живет совершенно одиноко!

– Но почему же «прячется»? – спросил Кент.

О’Коннор некоторое время помолчал и стал набивать трубку.

– Да видишь ли, – продолжал он, – я все-таки нашел ее следы. У нее удивительно маленькие ноги, а туфли на французских каблуках. Потом я увидел место, где Кедсти, видимо, нагнал ее. Далее, по следам я определил, что Кедсти вернулся на дорожку, а девушка направилась в еловую поросль, где след и потерялся. Но сквозь эту поросль легко было добраться до дома Кедсти. Странно все это. Очень странно. Но самое непонятное – это моя внезапная командировка в Форт-Симпсон!

Кент откинулся на подушки. Дыхание его стало сопровождаться резкими, короткими покашливаниями. При свете луны О’Коннор увидел, что лицо его изменилось.

– Я тебя утомляю, Джимми, – сказал виноватым голосом сержант. – В таком случае прощай, старый друг!.. Я… я… посмотрю, что делается около дома Кедсти, и через полчаса вернусь к тебе. Если ты заснешь…

– Я не буду спать, – ответил Кент.

О’Коннор крепко стиснул руку больного.

– Прощай, Джимми!..

– Прощай!

 

Глава IV

Лишь спустя долгое время после ухода О’Коннора Кенту удалось наконец заснуть. Он забылся сном, при котором мозг все еще продолжал работать и до конца бороться с усталостью и с сознанием неизбежного конца. Точно какая-то странная сила подхватила Кента и помчала его через пережитые им годы назад, к дням его юности, перенося его с гребня на гребень по волнам уже пережитой им жизни и рисуя перед ним быстрые, смутные образы почти уже забытых им долин и гор, вод и лесов, событий и предметов, давно растаявших и теперь едва теплившихся в его памяти. Временами его сны наполнялись призраками, которые вдруг облекались в реальные формы. То он видел себя ребенком, игравшим на родной ферме около своей матери, то школьником, то заброшенным на Дальний Север, в дремотные объятия лесов, то едущим на собаках вместе с О’Коннором, то греющимся с ним у пылающего костра. И вдруг, находясь на грани между сном и бодрствованием, он ощутил, что борется с какой-то тяжестью, навалившейся ему на грудь. Он открыл глаза. Тотчас же его ослепил яркий свет. Солнце заливало комнату своими лучами, а тяжестью на груди оказалось легкое прикосновение стетоскопа доктора Кардигана, выслушивающего его сердце.

Кент проснулся, но Кардиган даже и не заметил этого, пока не поднял головы. В лице у него было что-то такое, что он постарался тотчас же подавить, но Кент все-таки уловил его выражение раньше, чем оно успело исчезнуть.

Под глазами у Кента были большие круги. Взор его блуждал, точно он провел бессонную ночь. Он потянулся, щурясь от солнца и виновато улыбаясь. Да, он проспал до позднего утра! Уже одиннадцатый час!

Кардиган как-то неловко прошелся из угла в угол по комнате, машинально поправил занавеску у окна и переставил на столе вещи. Затем минуты две простоял без движения спиной к Кенту. Потом, наконец, обернулся к нему и сказал:

– Что вы хотите, Кент, сделать прежде всего: помыться, позавтракать или принять посетителя?

– Посетителя? – переспросил Кент. – А кто этот посетитель? Кедсти или патер Лайон?

– Ни тот ни другой. Это дама.

– Дама? Тогда, конечно, нужно прежде всего привести себя в порядок. Но кто эта дама?

Кардиган отрицательно покачал головой.

– Не знаю, – ответил он, – никогда ее раньше не видал. Пришла сегодня рано утром и с тех пор ожидает. Я предложил ей зайти попозже, но она настояла на том, чтобы ждать, пока вы проснетесь. И она терпеливо сидит уже более двух часов.

По телу Кента пробежала дрожь, которую он и не старался скрывать.

– Это молодая женщина? – спросил он с оживлением. – Великолепные черные волосы, синие глаза, высокие каблуки на маленьких ногах и вообще красавица?

– Да, все это так, – ответил Кардиган. – Я даже обратил внимание на ее ботинки. Удивительно красивая молодая женщина!

– Так впустите ее, доктор! Она простит меня, что я не брит, а вы будьте добры извинитесь перед нею за меня. Как ее зовут?

– Я ее спрашивал, но она не захотела говорить. Спрашивал ее и Мерсер, но и ему она не ответила. Она углублена в книгу, которую читает.

Кент сел повыше и стал смотреть на дверь, из которой только что вышел Кардиган. В одно мгновение в его сознании пронеслось все то, что рассказал ему О’Коннор о девушке, о Кедсти и об их таинственных отношениях. Почему она пришла теперь именно к нему? В самом деле, какова могла быть цель ее посещения? Или, может быть, она пришла поблагодарить его за то признание, которое вернуло свободу Санди Мак-Триггеру? Да, О’Коннор был прав! Наверное, она глубоко заинтересована в судьбе этого человека и пришла только для того, чтобы выразить ему свою благодарность.

Он прислушался. В передней раздались отдаленные шаги. Девушка быстро приближалась и, наконец, остановилась у самой двери. Он услышал голос Кардигана, затем его удалявшиеся шаги. Сердце у Кента учащенно забилось. Он не мог вспомнить, когда он раньше волновался по такому пустому поводу, особенно перед лицом смерти.

 

Глава V

Дверная ручка медленно повернулась и вместе с тем раздался мягкий стук в филенку двери.

– Войдите! – сказал Кент.

Вошла девушка и затворила за собой дверь.

Перед ним во плоти появился образ, нарисованный ему О’Коннором. Глаза их встретились. Он увидал в ее глазах лучистые фиалки, но все же это были не те глаза, которых он ждал. Они были широко открыты, и в них светилось любопытство ребенка. Они смотрели на него не как на умиравшего, а как на существо, вообще чрезвычайно интересное во всех отношениях. Вместо ожидаемой благодарности Кент прочел в них вопрос, полный безграничного удивления. Ему показалось в первую минуту, что, кроме этих удивленных, но в то же время бесстрастных глаз, которые уставились на него, он не видел ничего. И только потом он обратил внимание на ее изумительные волосы, бледное, тонко очерченное лицо и на всю ее красоту в общем. Он никогда еще не видал ничего подобного.

И затем, к собственному своему смущению, он не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть ей на ноги. И опять О’Коннор был прав: маленькие ножки на высоких французских каблуках, выглядывавшие из-под коричневой юбки.

Ему стало неловко, и он густо покраснел.

– Я очень долго ждала, прежде чем повидать вас, – сказала она, усаживаясь на стул рядом с его кроватью. – Ведь вы Джемс Кент?

– Да, я, – ответил Кент. – Мне очень грустно, что доктор заставил вас ожидать… Ему следовало бы разбудить меня.

Он хотел улыбнуться, но из этого вышла только гримаса, и ее синие глаза дали ему это почувствовать.

– Да, – проговорила она так тихо, точно делилась сомнениями сама с собой, – вы особенный. Для этого-то я и пришла сюда, чтобы убедиться, что вы не такой, как все. Вы умираете?

– Да, – вздохнул он. – Если верить доктору Кардигану, то я могу умереть каждую минуту от разрыва аорты. Вы не испугаетесь, если это случится при вас?

– Нет, это меня не испугает. Мне не было бы страшно, если бы это с вами случилось.

– Вот как!

Кент в удивлении вытянулся прямее в подушках. Ему приходилось сталкиваться в своей жизни с массой приключений и испытывать всевозможные удары судьбы. Но эта встреча была для него совершенно новым, неожиданным явлением, и, совершенно огорошенный, он молча уставился в ее синие глаза.

Как бы воодушевившись какой-то внутренней эмоцией, которая шла прямо в разрез с ее видимым отсутствием сочувствия к нему, она вдруг протянула руку и положила ее Кенту на лоб. Это не было прикосновением профессиональной сиделки. Она коснулась его так мягко, так нежно и сердечно, что ласковая дрожь пробежала по всему его телу. Рука продержалась на лбу только одно мгновение.

– У вас нет жара, – сказала она. – Почему вы думаете, что умираете?

Кент предполагал, что когда его посетительница войдет к нему в комнату, то последует, по крайней мере, хоть формальное взаимное представление друг другу и что он сможет – хотя и в рамках вежливости – спросить ее, кто она, зачем она к нему пришла и почему так настойчиво добивалась встречи с ним, а вместо этого ему вдруг самому пришлось оказаться в роли допрашиваемого и объяснять ей всякие физиологические подробности об аортах и аневризмах. Даже теперь, на пороге смерти, он не мог не видеть смешной стороны положения. И его поразила в ней ее естественная простота даже гораздо больше, чем ее красота.

– Как это странно, мисс! – вдруг заговорил он и улыбнулся ей прямо в лицо. – Как это странно! Всего только истекшей ночью я был глубоко убежден, что самым важным для меня на свете было бы видеть около себя женщину, которая отнеслась бы ко мне с состраданием, ну, что ли, облегчила бы мое положение; может быть, сказала бы, что жалеет меня. И вот судьба внимает моей мольбе, и приходите ко мне вы, но только, простите, затем, чтобы посмотреть, как умирают люди…

Синие глаза ее вспыхнули; на бледных щеках появился румянец.

– Вы не первый, – ответила она, – кто умирает на моих глазах. О, скольких я уже похоронила и при этом не проронила ни одной слезы. Но мне не хотелось бы, чтобы умерли вы. Это вас утешает?

– Но почему же вы пришли ко мне именно теперь, когда я должен умереть?

– Мне хотелось познакомиться с вами и посмотреть, каковы вы на самом деле.

– Но для чего вам это нужно?

Девушка немного придвинула к нему свой стул, и ему показалось, что она готова была засмеяться.

– Потому что вы так великолепно солгали, – ответила она, – чтобы спасти другого человека, над которым уже тяготел приговор.

– И вы тоже! – воскликнул Кент. – Да почему же, наконец, я не мог бы убить? Почему столько людей убеждены, что я лгу?

– Нет, теперь уж они поверили вам. Ведь вы так подробно рассказали обо всех частностях убийства, что они теперь совершенно убедились. И было бы действительно уж слишком плохо, если бы вы теперь выздоровели и продолжали жить, потому что вам пришлось бы испытать на себе всю тяжесть судебного приговора. Ваша ложь поэтому должна теперь звучать как правда. Но я-то знаю, что это ложь. Вы не убивали Джона Баркли. Вы солгали!

– Почему вы так думаете?

– Потому что я знаю человека, который действительно его убил, и это были не вы.

Она сказала это так спокойно, что ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы, в свою очередь, не показаться взволнованным.

– Разве сознался еще кто-нибудь? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

– А вы видели, – спросил Кент, – как этот другой человек убил Джона Баркли?

– Нет.

– Тогда я должен ответить вам так же, как я отвечал и другим. Я убил Джона Баркли. И если вы подозреваете какое-нибудь другое лицо, то подозрения ваши неосновательны.

– Что за удивительный лгун! – тихо произнесла она. – Для вас нет ничего святого?

– Надо думать, мисс, что вы пришли не для того, чтобы вступать со мной в дебаты по религиозным вопросам.

Очаровательная головка наклонилась к нему поближе. Он почувствовал почти непреодолимое желание поднять руку и коснуться ее волос. Она положила ему свою руку на лоб.

– Я знаю, кто убил Джона Баркли, – продолжала она. – Я знаю как, когда и почему он был убит. Прошу вас, скажите мне правду. Я хочу ее знать. Почему именно вы сознались в преступлении, которого вовсе не совершали?

Он задумался. Девушка не отрывала от него пытливых глаз.

– Возможно, что я сумасшедший, – ответил он. – Ведь так много на свете сумасшедших, которые этого даже вовсе и не подозревают. В этом-то и вся трагедия сумасшествия. Но если я в здравом уме, то именно я убил Баркли; а если его убил не я, то, значит, я действительно сумасшедший, потому что я твердо убежден, что убил его именно я. А вот мне кажется, что вы все сумасшедшие. Вот, например, может ли человек в здравом уме ходить на таких высочайших каблуках, как вы?

И он указал пальцем на пол.

В первый раз девушка улыбнулась открыто, честно, искренне. А затем вдруг улыбка сразу же исчезла, точно солнце, неожиданно скрывшееся за облаком.

– Вы настоящий мужчина, – сказала она. – Вы просто великолепны. Я вообще ненавижу мужчин, но если бы вы остались жить, то я полюбила бы вас. Пожалуй, и я поверю, что именно вы убили Баркли. Вы хоть кого убедите. Вы сознались, когда получили уверенность, что скоро умрете и что таким образом невинный будет освобожден. Ну а если вы не умрете?

Последнюю фразу она произнесла резко и определенно, и это заставило его смутиться.

– Нет, я все-таки умру… – ответил он нерешительно.

– А если нет?

Кент пожал плечами.

– В таком случае выпью свою чашу до дна, – ответил он. – Вы уходите?

Она поднялась.

– Да, ухожу… – ответила она. – Пора!

Она подошла к окну, выглянула из него, затем отошла от него и огляделась по сторонам.

– Когда-нибудь, когда я сама буду умирать, – сказала она, – я хотела бы, чтобы и у меня была такая же комната. Все-таки очень жаль, если вам действительно суждено умереть. Я убеждена, что мы с вами были бы большими друзьями. Не правда ли?

– Да, я тоже убежден в этом. Ну и что б вам было навестить меня раньше!

– Я всегда буду думать о вас как о совершенно особом представителе мужской породы. И уверяю вас, мне не хотелось бы, чтобы вы умирали, а в особенности при мне. Поэтому-то и хочу уйти заранее. Можно мне вас поцеловать?

Тут Кенту показалось, что его аорта готова немедленно лопнуть.

– Ну конечно… – залепетал он. – Буду очень рад…

– В таком случае закройте глаза! – приказала она.

Он повиновался. Она наклонилась над ним. Он почувствовал на себе мягкое прикосновение ее рук и на секунду уловил аромат от ее лица и волос, и затем ее губы нежно и горячо прижались к его губам. Когда он вновь открыл глаза и посмотрел на нее, то она не покраснела и не казалась смущенной. Точно она поцеловала ребенка и теперь любовалась его красным личиком.

– До вас я целовала всего только трех мужчин, – призналась она. – И никак не думала, что вы будете четвертым. А теперь – прощайте!

И она быстро направилась к двери.

– Подождите! – жалобно крикнул он ей вслед. – Умоляю вас, останьтесь еще! Ну, как ваше имя? Как вас зовут? Кто вы?

Она остановилась на минуту и обернулась.

– Я – Маретта Радисон, – ответила она. – Я приехала сюда издалека, с того места, которое носит название Долины Молчаливых Призраков.

И она указала на север.

– На Севере? – воскликнул он.

– Да, на Дальнем Севере. Очень далеко отсюда.

Она взялась за щеколду. Дверь медленно подалась.

– Подождите, – попросил он еще раз. – Не уходите!..

– Нет, пора!.. – ответила она. – Я и так уж здесь засиделась. Только напрасно я вас поцеловала. Мне не следовало бы этого делать. Но не могла удержаться, потому что вы такой великолепный лгун!

Дверь быстро отворилась и затворилась. Он услышал, как она почти побежала к передней и как смолкли затем ее шаги так же, как и накануне шаги О’Коннора.

А затем наступило молчание, и в этой тишине, точно удары тяжелым молотом по голове, все еще звучали ее слова:

«Потому что вы такой великолепный лгун!»

 

Глава VI

Почему она не поверила ему? Действительно ли ей было известно все или она только дурачила его? Почему никто не верил ему? Почему даже эта таинственная девушка, которой он никогда раньше в жизни не видал, и та назвала его лгуном, когда он стал настаивать на том, что именно он убил Джона Баркли?

Вошел Мерсер и поставил перед ним завтрак. Этот молоденький краснощекий англичанин не мог скрыть своего отношения к тому факту, что он разгуливает как бы перед висельником. Кормить и умывать человека, который непременно должен умереть, а если и выживет, то обязательно будет повешен, – наполняло его своеобразным и временами двусмысленным волнением. Это было чем-то вроде ухода за живым трупом. И Мерсер так себе это и представлял. Со своей стороны, и Кент научился за последнее время смотреть на него как на что-то вроде барометра, раскрывавшего карты доктора Кардигана.

В это утро, как показалось Кенту, лицо у Мерсера было уже не такое розовое, как обыкновенно, и глаза более стеклянные, чем раньше.

– Что это у вас сегодня такой унылый вид? – обратился к нему Кент. – Не потому ли, что это мой последний завтрак?

– Надеюсь, что нет, сэр, – ответил Мерсер. – Надеюсь, что вы будете жить, сэр!..

– Спасибо… А где Кардиган?

– За ним присылал инспектор, сэр. Он отправился к нему.

– Мерсер, я хочу, чтобы вы сказали мне откровенно: сколько мне осталось еще протянуть?

Мерсер смутился.

– Не могу сказать вам, сэр, – ответил он. – Доктор Кардиган мне этого не говорил. Но не скрою от вас, что он сегодня очень расстроен. И патер Лайон наготове, чтобы навестить вас в любой момент.

– Спасибо. А что вы думаете о молодой леди?

– Изумительна, сэр, прямо изумительна!

– Вы не знаете случайно, где она остановилась?

Кент вовсе не ожидал от Мерсера какого-нибудь определенного ответа и очень был удивлен, когда тот ему сообщил:

– Я слышал, сэр, как доктор Кардиган спросил у нее, будем ли мы удостоены чести ее нового посещения, и как она ответила ему, что это совершенно невозможно, так как она сегодня же вечером уезжает на барке вниз по реке. Она сказала, сэр, что отправляется в Форт-Симпсон.

Кент в волнении чуть не пролил кофе.

– Да ведь это как раз то самое место, – воскликнул он, – куда отправляется и наш О’Коннор!

– Я слышал, как и доктор Кардиган сказал ей то же самое. Но она ничего не ответила на это. Черт возьми, красавица девушка!

– Согласен с вами, мой друг. Но не можете ли вы оказать мне услугу?

– Был бы счастлив, сэр, весьма счастлив!

– Вот в чем дело. Мне хотелось бы знать, действительно ли эта девушка уедет сегодня вечером на низовом баркасе? Если я доживу до завтрашнего утра, то не скажете ли вы мне об этом?

– С удовольствием, сэр. Если только смогу.

– Но мне не хотелось бы, чтобы об этом знал Кардиган. Тут есть старый индеец Муи. Он живет сейчас за мельницей. Дайте ему десять долларов и скажите, что если он проведет это дело толково, то получит еще десять.

Кент вытащил из-под подушки кошелек и протянул Мерсеру купюру в пятьдесят долларов.

– А на остальные, – продолжал он, – можете купить чего-нибудь для себя. Все равно мне теперь деньги не нужны.

– Спасибо, сэр! – радостно ответил Мерсер. – Это очень любезно с вашей стороны.

Насколько Кент знал людей, Мерсер казался ему человеком, способным на нечто большее, чем быть сиделкой около больного. Это был один из тех неудачников, которые вечно чего-то ищут и не находят и которых судьба всегда разбрасывает по самым глухим закоулкам земного шара.

Под личиной их забитости и рабской услужливости в них всегда таится большое мужество, которое для своего проявления нуждается только в подходящем стимуле.

И Кент был убежден, что его пятьдесят долларов дадут свой результат, если он только останется жить до утра.

Почему он, собственно, нуждался в этих сведениях, он и сам не мог объяснить. Долгое время лежал он, размышляя о девушке, и его поразила та нелепая шутка, какую судьба сыграла с ним, оставив это приключение ему напоследок. Встреть он ее шесть месяцев тому назад или даже три месяца, она настолько бы изменила течение его жизни, что он ни за что не получил бы этого выстрела в грудь. Он не краснея признался себе в этом. До сих пор лесная пустыня занимала для него место женщины. Она держала его душу и тело в плену. Он не желал ничего, кроме ее дикого, свободного раздолья и бесконечного азарта игры со ставками на жизнь и смерть. И, однако, приди эта девушка к нему раньше…

Он опять и опять мысленно представлял себе ее волосы и глаза, ее стройную фигуру в то время, как она стояла у окна, ее легкую грацию, и снова ощущал очарование от прикосновения ее руки и еще более сильное чувство от приближения ее губ.

К тому же она была с Севера! Мысль об этом захватывала его. Он не допускал, чтобы она сказала ему неправду. Он верил, что если только ему удастся протянуть до завтрашнего утра, то Мерсер, во всяком случае, поддержит его веру в нее. Правда, он никогда не слыхал о местности, которая называлась бы Долиной Молчаливых Призраков, но разве мала Северная Америка? До одного только Форт-Симпсона более тысячи миль! Ему нетрудно было представить себе, что она дочь какого-нибудь северного промышленника, но, поразмыслив, он должен был прийти к другому убеждению, так как на всем Севере между Большой Невольничьей рекой и Ледовитым океаном едва ли нашлось бы более пятидесяти представителей белой расы. Не могла она быть и дочерью какого-нибудь водника или сплавщика, потому что кто же из них так богат и культурен, чтобы послать ее учиться на юг, где она, несомненно, бывала, так как представляла собой вполне цивилизованную женщину. Кто же она?

И пока Кент так рассуждал, в передней появились патер Лайон с лицом более бледным, чем когда-либо, и доктор Кардиган, постаревший сразу на десять лет с той поры, как в последний раз приложил стетоскоп к груди Кента. За ними шли Кедсти с мертвенным серым лицом и юный Мерсер, в застывших глазах которого читался необъяснимый ужас.

 

Глава VII

Патер Лайон вошел один. Все остальные остались ожидать у двери. Кент постарался ему улыбнуться, но улыбка так и застыла у него на губах, когда он увидел выражение его лица.

– Вы меня пробудили от сна, отец, – все-таки улыбнулся Кент, – от сна наяву. У меня сегодня была интересная встреча… Я думал о моей недавней гостье…

– Мне уже говорили о ней… – ответил патер.

– Мерсер?

– Да. По секрету. Он просто потерял голову от этой девицы.

– Я тоже… И не приговори меня доктор Кардиган к смерти…

Патер поднял голову.

– Джимми, – быстро и не совсем твердым голосом перебил он его, – вам ни разу не приходило в голову, что Кардиган мог ошибиться?

Он взял Кента за руку и стиснул ее до боли. Глядя ему в глаза, Кент вдруг ощутил себя так, точно его мозг представлял собою до сих пор темную комнату, которую неожиданно вдруг осветила вспышка молнии. Кровь отлила от его лица, и оно сделалось бледнее, чем у патера.

– Что вы хотите этим сказать?.. – проговорил он.

– Да-да, голубчик, – продолжал патер. – Я именно это и имею в виду.

Он сказал это таким странным голосом, что казалось, будто за него говорил другой человек.

– Вам не придется умирать, – добавил он. – Джимми, вы будете жить!..

– Жить?!

Кент откинулся на подушки.

– Жить!..

Он задыхался от одного этого слова.

Он закрыл глаза, и ему вдруг показалось, что весь мир запылал в огне. Он попытался повторить это слово опять, но у него только шевельнулись губы, а звука не последовало вовсе. Напряженные до крайней точки, его чувства поддались действию реакции. Ему стало казаться, что он близок к агонии. Он открыл глаза и посмотрел на окно, за которым расстилался ярко освещенный внешний мир, и вместо него увидел только какое-то бесформенное зеленое пятно. Голос патера доносился до него откуда-то издалека, хотя звук его был ясен и отчетлив. Он говорил ему о том, что доктор Кардиган, оказывается, впал в ошибку. И доктор Кардиган вследствие этого чувствовал себя так, точно у него вырвали сердце. Но ошибка была объяснимой.

– Будь в его распоряжении икс-лучи, – говорил патер Лайон, – располагай он рентгеновским аппаратом, он не ошибся бы так жестоко. Но достать их здесь негде. Он поставил тот диагноз, который при данных симптомах поставил бы на его месте и всякий другой доктор. Да, это ужасная ошибка, но вы, Кент, не должны винить Кардигана!

Он не должен винить Кардигана! Он не должен ставить ему в вину эту ошибку! И Кент засмеялся. Что за удивительно нелепое предположение со стороны патера Лайона! Бранить Кардигана за то, что он возвращает его к жизни? Винить его за драгоценную весть о том, что он не умрет? Винить его за… Да может ли это быть?!

Все в безумной радости завертелось вокруг Кента. Его мозг, как винт, попавший в привычную нарезку, снова почувствовал себя самим собой. Он опять ясно увидел перед собой патера Лайона с его бледным, напряженным лицом и с глазами, в которых все еще светился ужас. И тут только он постиг всю правду.

– Ага! Понимаю! – воскликнул он весело. – Вы с Кардиганом хотели бы, чтобы я лучше умер?

Патер все еще держал его за руку.

– Не знаю, Джимми, право, не знаю, – угрюмо ответил он. – Но то, что случилось, прямо ужасно!

– Но ведь не так же ужасно, как смерть! – воскликнул Кент, вдруг выпрямляясь в подушках. – Боже мой, но ведь я хочу жить!

Он высвободил руки и протянул их к открытому окошку.

– Смотрите! – закричал он. – Передо мной опять мой мир! Понимаете, мой мир! Я хочу вернуться к нему! Теперь он стал для меня в десять раз дороже. В чем же мне винить Кардигана? Отец, отец, выслушайте меня! Я теперь могу сказать, потому что уже имею на это право. Я солгал! Я вовсе не убивал Джона Баркли!

Странный крик вырвался из груди патера Лайона. Но это был крик не радости, а скорби.

– Джимми! – воскликнул он. – Что вы говорите?

– Клянусь вам в этом, отец. Боже правый, неужели вы мне не верите?

Патер поднялся с места. Теперь на его лице появилось уже новое выражение.

Мгновением раньше Кент чувствовал горячий прилив захватывавшей радости, но теперь его сердце вдруг похолодело от того, что он заметил в лице и глазах у патера Лайона. Это нельзя было назвать недоверием к нему. Нет, это было что-то страшное и безнадежное.

– Вы не верите мне! – воскликнул Кент.

– В данном случае вопрос состоит не в наших человеческих чувствах, Джимми. Теперь вступил в свои права закон. Что бы ни чувствовало мое сердце по отношению к вам, это все равно не принесет вам пользы именно теперь. Все равно вы будете…

Он не решился договорить.

И тут-то Кент ясно и отчетливо осознал всю чудовищность создавшегося положения. Для того чтобы сосредоточиться в полной мере, нужно было известное время. Правда, он уяснил себе положение в общих чертах несколько мгновений тому назад, но теперь перед ним стали обнажаться одна подробность за другой, и патер Лайон увидел, как сжались его челюсти и стиснулись кулаки. Смерть отошла прочь. Но ее издевка от сыгранной с Кентом чудовищной шутки, казалось, еще звучала в его ушах адским хохотом. Но нет, он будет жить! Что бы ни случилось через месяц или через полгода, Кент все-таки сегодня не умрет! А это все-таки чего-нибудь да стоит. Он будет жить хотя бы только для того, чтобы узнать, что скажет ему завтра Мерсер. Он будет жить во что бы то ни стало для того, чтобы снова встать на ноги и биться за обладание той жизнью, которую он так безрассудно от себя отбросил! Теперь ему предстояла самая убийственная борьба, какой он еще не испытывал. Он предвидел это. Чувствовал. Она заранее захватывала его всего.

В глазах того самого закона, на исполнении которого он всегда так настаивал, он был убийцей. А наказанием за убийство в этой далекой провинции было повешение. О, зачем, зачем Кент так был убежден в том, что смерть предопределена ему именно от выстрела и что он умрет бесповоротно? Зачем он был убежден в том, что ему осталось жить всего несколько часов? Зачем к нему пришла эта сумасбродная мысль принять на себя вину другого?

– Они должны будут мне поверить! – воскликнул он. – Я заставлю их поверить мне! Я солгал! Я солгал для того, чтобы спасти Санди Мак-Триггера, и я объясню им, почему я это сделал! Если доктор Кардиган не повторил ошибки, то я хочу, чтобы все они опять пришли сюда и сделали мне новый допрос. Возьметесь ли вы, отец, устроить это?

– Я бы не стал, Джимми, действовать так поспешно, – спокойно ответил патер Лайон. – На вашем месте я бы подождал… Я бы еще подумал… Подумал… То есть я что-нибудь придумал бы… Что-нибудь такое, что могло бы показаться вероятным…

– Вы имеете в виду, чтобы я придумал такую историю, которая могла бы выгородить меня? Такая история уже есть. Она у меня наготове. Зовите же их всех!

Патер глубоко вздохнул и нерешительно поднялся с места.

– Сын мой, – сказал он с грустной ноткой в голосе, – тебе предстоит тяжелая борьба. Если ты победишь в ней, то я буду счастлив. Если же ты проиграешь ее, то я знаю, что ты умрешь за другого как храбрец. Может быть, ты и прав. Пожалуй, лучше пригласить Кедсти сейчас, прежде чем ты имел бы время подумать. Я иду. Я скажу ему, что ты готов его видеть.

Патер Лайон направился к двери, отворил ее и вышел.

Прошло четверть часа. Затем Кент услышал шум приближавшихся к нему шагов. Значит, миссия патера удалась: Кедсти шел к нему не один. Вероятно, с ним возвращался назад и патер. Возможно, что шел и Кардиган.

Но то, что произошло в следующие затем несколько секунд, было для Кента полной неожиданностью. Первым вошел патер. За ним – инспектор Кедсти. В его лице ничто не говорило о бывшей когда-то близости отношений. Только легкий кивок головы, который даже нельзя было назвать приветствием, был ответом на радостный поклон Кента. За спиной Кедсти стоял следователь Мак-Дугал, а еще за ним – двое полицейских с саблями наголо, явно находившихся при исполнении своих обязанностей. Бледный, встревоженный Кардиган и стенографистка замыкали шествие.

И не успели они войти в комнату, как приговор был прочитан и Кент оказался под стражей.

Он не ожидал этого. Он думал, что поговорит с Кедсти, как человек с человеком. А теперь перед ним был только закон. Глаза его скользнули с бесстрастного лица Кедсти на двух часовых.

И, только что полный восторженной надежды, Кент вдруг почувствовал, как стало тяжелеть у него на сердце и как ему вдруг захотелось сейчас же, немедленно, вступить в борьбу, чтобы отвоевать себе обратно потерянные свободу и жизнь.

 

Глава VIII

Первыми вышли от Кента патер Лайон и доктор Кардиган; за ними последовали стенографистка и представитель обвинения Мак-Дугал, затем оба стражника.

Кент и Кедсти остались наедине.

– Я попросил вас, Кедсти, – начал Кент, – остаться со мной на две-три минуты, чтобы вы выслушали меня. Теперь, когда мне представилась возможность выгородить себя, почему именно вы навалились на меня всей тяжестью своего авторитета? Зачем вы поспешили со всей этой церемонией, зачем привели сюда Мак-Дугала и этих двух часовых? Что я, больной человек, собираюсь бежать? Ведь вы же сами не верите, что я убил Джона Баркли, к чему же эти строгости? В тот день, когда я сделал вам это нелепое признание, вы же первый назвали меня лгуном! Вы и поныне знаете, что я солгал. В чем же заключается ваша игра? Что вызвало в вас такую перемену? Или это…

Он наклонился к Кедсти поближе, и правая рука его крепко сжалась.

– Или это связано с той девушкой, – продолжал он, – которая скрывается у вас в доме, Кедсти?

Даже в этот момент, когда в нем загорелось вдруг желание ударить этого человека, он не мог не преклониться перед его невозмутимостью. Кедсти был так же спокоен, как и всегда. Даже прямое обвинение его в том, что он играет какую-то двойную игру и прячет у себя Маретту Радисон, не смутило Кедсти нисколько. Он только пристально посмотрел на Кента, как бы мысленно измеряя размах его мысли. Когда же он наконец заговорил, то голос его звучал так ровно и спокойно, что Кент уставился на него в немом изумлении.

– Я не осуждаю вас, Кент, – сказал он. – Я не осуждаю вас ни за то, что вы подозреваете во мне чуть ли не негодяя, ни за этот странный тон. Думаю, что на вашем месте и я поступил бы точно так же. Поверьте, я сделал бы для вас все, что возможно, если бы действительно считал вас невиновным. Но я убежден, что вы виновны. Даже если бы вы сумели доказать, что вы ни при чем в убийстве Джона Баркли, и то…

Он помялся, покрутил ус и покосился на окошко.

– И то, – продолжал он, – вы имели бы десять лет тюрьмы за самое подлое из всех лжесвидетельств, какие только существуют на свете, а именно – за лжесвидетельство перед духовником на смертном одре, когда вы были убеждены, что умрете наверняка! Да, вы виновны, Кент. Если не в одном, то в другом. Никакой игры я не веду. Что же касается девушки, то никакой Маретты Радисон я у себя в доме не скрываю.

Он направился к двери, и Кент не нашел ни малейшего повода, чтобы его остановить. Когда он вышел, то Кент еще долго смотрел в окошко на лес, не видя, впрочем, ничего. Слова Кедсти разрушили все его надежды. Да, Кедсти прав! Даже и в том случае, если бы он избежал повешения за убийство Джона Баркли, он все же оставался преступником, которому угрожала тюрьма.

Кент глубоко, до боли вздохнул. На лбу у него выступила испарина. Теперь уж он не обвинял Кедсти больше ни в чем. Гнев его прошел. Что бы ни чувствовал по отношению к нему инспектор, он не мог поступить иначе. На то он и был его начальством. А он, Джемс Кент, больше всего на свете ненавидевший ложь, вдруг оказался теперь самым ужасным лжецом на свете, сказавшим неправду перед лицом самой смерти.

И за эту ложь он должен будет понести наказание. Безжалостный, прямолинейный закон, конечно, не признает никакого оправдания, которое Кенту удалось бы привести в свою защиту. Он солгал, правда, чтобы спасти человеческую жизнь. Но ведь именно эту-то самую жизнь и требовал закон.

Ах, зачем в этих местах действовало исключительное положение, зачем за убийство полагалась смертная казнь и за клятвопреступление десять лет тюремного заключения? Зачем в этой последней перестрелке с контрабандистами пуля метиса угодила ему прямо в грудь? Зачем доктору Кардигану нужно было ошибиться и насмешливой судьбе подстроить дело так, что на пристань Атабаску явился так неожиданно тот самый Мак-Триггер, которого во что бы то ни стало нужно было спасти?!

Тяжесть этого сознания свалилась на Кента, точно гора. Но прошло несколько минут, и в Кенте снова загорелся огонь борьбы. Он был совсем не такой человек, чтобы сдаться так скоро. Опасность делала его храбрым до безрассудства, а он стоял сейчас лицом к лицу именно с величайшей опасностью для человека.

Первой его мыслью было открытое окно. Там, за этими зелеными лесами, уходившими вдаль, как морские валы, скрывались для него самые великие приключения. Раз очутившись там, он мог биться об заклад, что его не победит никто.

Радость зажглась в его глазах, но тотчас же погасла. Открытое окно было для него лишь насмешкой. Он сполз с кровати, постарался встать на ноги, но у него закружилась голова, он понял, что не прошел бы и десяти шагов. Но это ничего. Он выздоровеет во что бы то ни стало и все равно воспользуется этим окном. Вот только бы надуть доктора Кардигана и провести за нос Кедсти! Восстанавливая свои силы, он не скажет об этом ни одной живой душе на свете. Его задачей отныне будет до самой последней минуты разыгрывать из себя тяжелобольного, а затем вдруг неожиданно выздороветь и использовать для бегства это окно.

Он доплелся до окна и посмотрел в него. Бесконечный лес и блеск медленно текущей реки приобрели для него новый, неведомый дотоле смысл. Лицо у него пылало; глаза лихорадочно горели. Если бы его увидел в эту минуту доктор Кардиган, то мог бы поклясться, что у него опять началось повышение температуры. Кровь быстро пульсировала в нем при одной только мысли о тех приключениях, которые ожидали его впереди. Гончая станет лисицей, а этой лисице уже будут знакомы все замашки и увертки и преследователя и зверя. Он победит! Перед ним раскроется целый лесной мир, и он доберется до самого сердца этого мира. Ни один человек на всем свете не знал так хорошо всех закоулков этих неисследованных и еще не нанесенных на карту местностей, этих далеких и таинственных уголков tеrrа inсоgnitа, неведомой земли, где солнце все еще всходило и заходило без разрешения английского закона и где природа радостно смеялась, как и в те далекие времена, когда доисторические животные срывали листья с верхушек таких же высоких деревьев, как и они сами. Только бы поскорее выздороветь, только бы набраться побольше сил для предстоящего пути, а там пусть его ищут хоть все законы мира и пусть ловят его хоть тысячу лет!

Он вернулся к себе в постель. Отпечаток волнения все еще оставался на его лице, когда к нему вошел доктор Кардиган.

Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы успокоить Кардигана, исстрадавшегося за последние сутки. Правда, в первое мгновение известие о том, что он останется в живых, смутило его. Но теперь положение приняло совсем другой характер. Как только Кент достаточно окрепнет, он тотчас же начнет собирать доказательства для установления своего алиби. Он уверен, что ему это удастся, и он докажет, что Джона Баркли убил не он, а кто-то другой.

Кент с чувством пожал доктору руку, поблагодарил за превосходный уход и уверил его в том, что не кто иной, как именно он, Кардиган, спас его от могилы, и Кардиган тут же, на его глазах, помолодел сразу на десять лет.

– А я думал, что вы иначе отнесетесь к этому, – сказал он со вздохом облегчения. – Боже мой, как только я понял, что сделал ошибку…

– Мы все, доктор, делаем ошибки, – ответил Кент. – И я тоже. И вам нечего извиняться. Вот только боюсь, что вам порядочно придется еще повозиться со мной. Какое-то странное у меня сегодня ощущение внутри. Боюсь какого-нибудь осложнения.

Внезапно выведенный из тяжелого состояния угрызений совести, Кардиган тотчас же пообещал ему обратить самое серьезное внимание на его болезнь, и это было тем психологическим приемом, на который Кент возлагал столько надежд. Когда доктор оставил его одного, он бесшумно сполз с постели и, преодолевая головокружение, встал на ноги. Затем сделал несколько глубоких вдохов. Против ожидания, болей не последовало. Ему даже захотелось крикнуть от радости. Он стал вытягивать руки, потом перегнулся всем корпусом, дотронулся пальцами до пола, откинулся назад, перевернулся, покачался с одного бока на другой, сам удивился своей силе и, прежде чем вернуться в постель, несколько раз взад-вперед прошелся по комнате.

После этих упражнений он легко вздохнул. То, что в нем еще кипела жизнь, привело его в восторг. Его охватил ничем не сдерживаемый оптимизм. Он заснул в этот вечер поздно и проснулся только на следующее утро, тоже поздно, когда вошел к нему с завтраком Мерсер.

– Я думаю, сэр, – начал Мерсер, искоса посмотрев на дверь и опасаясь, как бы его не подслушал стоявший по ту ее сторону часовой, – что вам интересно было бы послушать про индейца?

– Индейца?

– Да, сэр, индейца Муи. Он вчера вечером сказал мне, что нашел ту лодку, на которой девушка должна была спуститься вниз по реке. Он сказал, что она была спрятана в Кимс-Баю.

– Кимс-Баю? Превосходное место!

– Да, сэр, очень подходящее место, чтобы там прятаться. Как только стало темно, Муи отправился на наблюдение. Что там затем произошло, сэр, я не вполне понял. Но была уже полночь, когда он доковылял до хижины Кроссена весь в крови и едва стоя на ногах. Кроссен с сыном приволокли его к нам в больницу, и мне пришлось хлопотать около него до утра. Он все-таки сообщил, что девушка села в лодку и действительно уплыла. Вот и все, что мне удалось узнать, сэр. Но обо всем остальном он мямлил что-то на своем языке и я, к сожалению, не мог его понять. Кроссен говорит, что это был индеец, а Муи думает, что это выскочил на него в Кимс-Баю сам черт и отколотил его. Я не знаю, как это понять, сэр.

– А так понять, Мерсер, что там на часах стоял кто-то умнее нашего Муи.

Мерсер еще раз подозрительно посмотрел на дверь и затем низко склонился над Кентом.

– Когда я остался с Муи наедине, сэр, – сказал он почти шепотом, – то в его непонятном бормотании мог разобрать только одно имя. Он двадцать раз повторил его, сэр, и это имя было – Кедсти.

Кент схватил его за руку.

– Вы это сами слышали, Мерсер? – спросил он заинтересованно.

– Я не мог ошибиться, сэр, – ответил англичанин. – Он повторил его несколько раз.

Кент повалился на подушки. Ум его быстро заработал. Он знал, что, несмотря на все усилия казаться спокойным, Мерсер все-таки был взволнован тем, что случилось ночью.

– Этого никто не должен знать, Мерсер, – приказал он. – Если Муи так тяжело ранен, что может умереть, и если узнают, что здесь замешаны вы и я, то… Зорко следите за ним, Мерсер, и доносите мне о каждом пустяке. Если сможете, то постарайтесь разузнать о Кедсти что-нибудь еще. А теперь вот еще что: я страшно голоден сегодня. Если вы будете приносить мне вместо двух яиц по три, да еще будете угощать меня и ветчиной, то этим окажете мне большую услугу. Только о таком моем аппетите никому ни гу-гу! Это будет самое лучшее для нас обоих, особенно если Муи отправится на тот свет. Поняли?

– Я… я понял… – ответил, задрожав от страха, Мерсер. – Я… я все исполню, сэр, как вы приказали.

И он вышел.

Кенту показалось, что он правильно оценил этого молодого человека. С этого момента Мерсер будет для него верным неоценимым слугой и поможет ему претворить все его планы. По крайней мере, он так думал.

 

Глава IX

Кент чувствовал, что силы возвращаются к нему с каждым часом. Тем не менее он тщательно скрывал это, старался все время днем лежать на кровати и принимал меры к тому, чтобы его как-нибудь случайно не накрыли. Два раза навестил его Кардиган, и оба раза он не возбудил в нем ни малейших подозрений. Каждый вечер Кент проделывал свои упражнения по целому часу и сам изумлялся той быстроте, с какой возвращались к нему силы. А затем произошло событие, которое очень его встревожило. Доктор Кардиган уехал на четыре дня на практику за пятьдесят миль от больницы и надзор за нею поручил на время своего отсутствия Мерсеру. Сообщение об этом сперва даже обрадовало Кента: значит, теперь уже не будет непосредственной опасности того, что доктор может установить, что он уже не болен. Но как только Мерсер принял на себя заведование учреждениями Кардигана и стал ходить к инспектору Кедсти с личными докладами, то надулся, как мыльный пузырь, и его гордости, казалось, не было конца. При этом глупостью так и прыскало от всех его слов и поступков.

– А знаете, Кент, – обратился он к своему поднадзорному. – Ведь Кедсти-то меня серьезно полюбил! Добрый старик, если с ним уметь ладить! Позвал меня к себе нынче после обеда, похлопал меня по плечу и угостил сигарой. Когда я ему сказал, что вчера вечером заглянул к вам в окошко и увидел, как вы здесь отплясываете и упражняетесь, то он подскочил так, точно в него воткнули иголку. «Черт возьми, – говорит, – а я-то думал, что он и впрямь болен!» А потом позвал к себе полицейского Пелли и дал ему какую-то записку. После этого он похлопал меня по-приятельски по плечу, пожал мне руку – понимаете, даже пожал руку! – и еще раз угостил сигарой. Славный такой старик! Я, говорит, тебя, Мерсер, не забуду…

Если когда-нибудь у Кента чесались руки, чтобы схватить человека за горло и придушить его, то это было именно теперь. В тот самый момент, когда он собирался решительно действовать, Мерсер предал его. Он отвернулся, чтобы Мерсер не успел увидеть выражение его лица, и спрятал невольно сжавшиеся кулаки. Ах, с каким удовольствием он накинулся бы сейчас на Мерсера и убил бы его на месте.

Минуту он лежал отвернувшись, в каменном оцепенении. Потом рассудок победил. Он понял, что его последняя надежда зависела от хладнокровия. И Мерсер неосторожно помог ему побороть в себе нерешительность и побудил его действовать немедленно.

Мерсер вышел из комнаты и еще долго о чем-то разговаривал вполголоса с часовым. Затем голоса их смолкли.

Кент присел на кровати. Было пять часов. Как давно Мерсер видел Кедсти? Что за приказание написал инспектор для Пелли? Было ли это только распоряжение о том, чтобы за ним установили более строгий надзор, или приказание перевести его в одну из камер при казарме? Если последнее, то тогда прощай все его планы и надежды! Там он будет уже в настоящей тюрьме, с решетками на окнах и с прочными железными дверьми на нескольких запорах. Очень возможно, что Кедсти распорядился, чтобы Пелли приготовил для него камеру именно там. В глубине души Кент был убежден, что это так. О, если бы они дали ему всего одну только эту ночь, только одну.

Часы пробили половину шестого, потом шесть. Кровь мчалась по его жилам точно в лихорадке. Он боялся, что вот-вот кто-нибудь к нему войдет. Ужин должен быть в семь. В восемь начнет темнеть. Луна вставала поздно и могла появиться над лесом только после одиннадцати. Он решил выбраться из окошка в десять часов. Мысль его работала спокойно, и он быстро разработал план побега. Около хижины Кроссена всегда можно найти лодку. Он сядет в одну из них и уплывет. К тому времени, как его хватятся, он уже уплывет на сорок миль по пути к свободе. Затем он пустит лодку по течению или же спрячет ее, а сам пойдет напрямик, пока совсем не потеряется его след. Где-нибудь и как-нибудь ему удастся раздобыть себе ружье – и дело будет в шляпе. Да, он сегодня убежит.

В семь часов пришел Мерсер с ужином.

– А вас переводят в казармы! – ляпнул он. – Я получил приказание приготовить вас к переводу туда завтра утром!

Кенту показалось, будто кровь загорелась в нем огнем. Но он притворился спокойным, пожал плечами и равнодушно ответил:

– Что ж, Мерсер, я этому рад. Значит, все это скоро закончится.

А сам подумал: «Как бы я хотел встретиться сейчас с тобой один на один где-нибудь в лесу! Уж показал бы я тебе тогда, где раки зимуют!»

Мерсер ушел, и Кент свирепо потряс ему вслед кулаком.

Пробило восемь часов, затем девять. Раза два он слышал голоса за дверью; вероятно, то приходил Мерсер поговорить с часовым. Затем опять все стихало. Он слышал, как стучало у него в висках. То и дело он прислушивался, волновался, минуты казались ему часами. Не раз казалось ему, что он улавливал издалека манивший его голос реки, которая скоро должна была унести его к свободе.

Река! Все его грезы, все надежды сосредоточивались на этой реке. По ней спустилась Маретта Радисон. И где-то на ней, а если и не на ней, так на следующей или на третьей реке он ее догонит. В эти долгие часы ожидания он то и дело вспоминал о ней; ему приходили на ум каждый ее жест, каждое слово. Он чувствовал очарование от прикосновения ее руки к его лбу и снова переживал ее поцелуй. В его ушах все еще звучали ее слова: «Если бы вы остались жить, то я полюбила бы вас» – и ему казалось, что, говоря их, она знала, что он не умрет.

Почему же она в таком случае ушла? Зная, что он будет жить, почему она не осталась, чтобы ему помочь?

И вдруг новая мысль осенила его. Да уехала ли она на самом деле? Может быть, и она тоже играла какую-нибудь неизвестную ему роль, нарочно одурачивая всех, что уезжает? Не вела ли она своей игры против Кедсти? Что, если она до сих пор еще здесь?

И вдруг пробило десять часов. Он вздрогнул и вскочил с постели. Стал прислушиваться, затаив дыхание. В передней не было слышно ни звука. Он быстро нашел в темноте одежду, тихонько оделся, подошел на цыпочках к окну, высунулся из него и стал прислушиваться.

Было очень тихо. Воздух был свеж и ласкал его пылавшие щеки. Он уловил в нем аромат далеких кедров и туй. Мир, дивно прекрасный в своем ночном молчании, открывал перед ним свои объятия. Казалось диким и невероятным, чтобы закону удалось захватить его, когда этот мир протягивал к нему навстречу руки и звал его к себе.

Убедившись в том, что пора уже действовать, он быстро вылез из окна. Ноги его стояли уже на земле. Одно мгновение он пробыл в нерешительности, а затем юркнул вдоль стены дома и спрятался в тени. Быстрота движений не вызвала в нем физического страдания, и кровь так и переливалась в его жилах от радости, что под ним снова земля и что рана его, по-видимому, окончательно зажила. Он видел перед собой реку, блиставшую и говорившую с ним при свете звезд, твердившую о том, что надо спешить, что по ее груди еще только недавно проследовала к Северу та, другая, и что он сможет настичь ее, если поспешит. В эти минуты, когда дыхание свободы пробудило в нем радостное стремление к новой жизни, Маретта тоже стала для него чем-то иным. Она сделалась точно частью его существа. Он не мог думать о своем спасении, не думая в то же время и о ней. В эти краткие минуты она стала для него душой всей этой лесной пустыни. Он ощущал ее присутствие около себя. Им всецело владела мысль, что где-то там, на нижнем течении реки, она тоже думала о нем сейчас и ждала его.

Он решил идти к хижине Кроссена, к его причалу. Там он сможет найти для себя лодку. Если ему повезет и Кроссен уже спит, то через какие-нибудь четверть часа он будет уже далеко от берега. Сердце его забилось сильнее, когда он сделал первый шаг по открытому, освещенному звездами месту. В пятидесяти шагах от него был дровяной сарай Кардигана. Когда он минует этот сарай, то никто уже не увидит его из окон госпиталя.

Он быстро пошел. Двадцать, тридцать, сорок шагов, и… вдруг он остановился. Так же быстро, как и несколько недель тому назад, когда его пронзила пуля.

Перед ним, точно из земли, вырос Мерсер…

– Ни звука, Мерсер! – крикнул ему Кент. – Если вы только пикнете, то я уложу вас на месте!

Но Мерсер, точно уже давно ожидая с ним встречи именно на этом самом месте, закричал изо всех сил так, что даже при слабом свете звезд было видно, как надулись у него на шее жилы и как выкатились на лоб глаза.

– Эй! Сюда! Ко мне! Скорее!

Кент почувствовал, как по всему его телу вдруг разлился огонь. Он забыл все на свете, кроме того, что эта гадина стояла теперь поперек его пути. Ни властный призыв свободы, ни страх тюрьмы теперь уже не могли удержать его от мщения. О, как он ненавидел его! Не издав ни звука, он вцепился всеми пятью пальцами левой руки Мерсеру в горло и кулаком правой изо всех сил ударил его по лицу.

Мерсер повалился на землю.

Кент продолжал бить, а он все кричал и звал к себе на помощь:

– Сюда! Сюда! Ко мне! На помощь!

И вдруг Кент услышал приближающийся к нему топот ног, и в темноте перед ним появились две фигуры.

Но теперь он был уже слишком слаб, чтобы бороться или бежать. Та небольшая сила, которую он в себе накопил и которую предполагал экономно расходовать при побеге, теперь покинула его окончательно.

В эти две минуты он вдруг так ослабел, что стал задыхаться и еле стоял на ногах. Голова у него закружилась, он чуть не лишился сознания и почувствовал себя совершенно беспомощным и слабым.

И вдруг его схватили и задержали чьи-то руки. Он услышал, как кто-то в изумлении закричал, и что-то твердое и холодное вдруг обвилось вокруг кистей его рук, сжало их, как пара беззубых челюстей.

Первым он увидел полицейского Картера, правую руку Кедсти, вторым оказался полицейский Сэндс.

Кент пришел в себя так же быстро, как и почувствовал себя дурно. Он поднял руки. На сверкавшем железе отразился свет от звезд. Сэндс нагнулся над Мерсером, а Картер взял под руку Кента.

– Попался, голубчик!.. – сказал он. – Хорошо, что Мерсер закричал, а то так бы ты и удрал!.. Ну идем! Живее!

Кент снова ясно увидел звезды на небе и полной грудью втянул в себя свежий ночной воздух. Стиснув крепко зубы, он не ответил ничего на два-три вопроса Картера и только глухо простонал.

Дело его было проиграно. Его повели в настоящую тюрьму.

Дежурным в казарме оказался Пелли, ему-то с рук на руки и передали Кента. Пелли тотчас же запер его в заранее приготовленный для него карцер с решеткой в окне и с решетчатой же дверью, выходившей в коридор при канцелярии. Когда Пелли ушел, то Кент опустился на край тюремной койки и в первый раз в жизни предался настоящему отчаянию. Всего только полчаса тому назад мир протягивал к нему свои объятия, и он пошел им навстречу только для того, чтобы оказаться в настоящей тюрьме. Теперь уже не было никакой надежды. Закон держал его мертвой хваткой, и он даже во сне не мог увидеть теперь возможности побега.

А какой гнусной личностью оказался Мерсер! Кент подошел к решетке окна, еще раз представил себе Мерсера, мысленно проклял его и крепко сжал кулаки. Теперь река была еще ближе к нему. Он мог слышать ее журчание у берегов и видеть ее плавное течение, в котором отражались мигавшие звезды.

Он вернулся на койку, в отчаянии закрыл лицо руками и целые полчаса не поднимал головы. В первый раз в жизни он сознавал, что разбит, настолько разбит, что даже и не желает более бороться. И душа его стала темна, как хаос, от тоски по всему тому, что он так неожиданно и так безнадежно потерял.

Наконец он открыл глаза. По темному полу камеры стлалась полоска золотистого света. То проникал через решетчатое окно свет от всходившей луны. Кенту показалось, будто к нему в камеру вдруг забралось живое существо. Он подбежал к окну и уже больше не видел ничего, кроме ущербленного месяца, захватившего все его внимание. И стоя так, с освещенным лицом, он вдруг почувствовал, что в нем опять начинают оживать призраки угасших было надежд. Они вставали и пробуждались к жизни один за другим. Он протянул руки к луне, и в восторге от ее света сердце его учащенно забилось. Дразнящие всплески реки у берегов снова стали казаться ему песнью надежды, пальцы его крепко впились в прутья решетки, и дух борьбы осенил его снова. Он громко засмеялся. Услышь его сейчас Пелли или Картер, они могли бы подумать, что он сошел с ума. Да это, пожалуй, и было своего рода безумием – безумием возвращенной веры в жизнь, безграничного оптимизма, который своей силой претворял грезы в бытие.

Он решил бороться до конца. Как именно – он себе этого еще не представлял. Ему нужен был теперь помощник, на которого можно было бы положиться и которому можно было бы доверять вполне. Этим помощником должен был явиться для него не легкомысленный негодяй вроде Мерсера, а человек солидный, пользующийся связями и знающий законы. Но где было взять такого человека?

– О, если бы мне повидаться с Фингерсом! – простонал он. – О, если бы только он мог раскачаться и прийти сюда ко мне в тюрьму!

И он долго думал об этом самом Фингерсе, даже видел его в эту ночь во сне, и вместе с этими думами к нему явились вдохновение и радостные надежды.

 

Глава Х

Там, где река делала излучину внутрь и, точно верный пес, лизала берега пристани Атабаски, все еще стоял маленький поселок из девяти полуразвалившихся мазанок, уже потрепанных непогодой и нелепо построенных здесь каким-то не в меру догадливым предпринимателем, который, очевидно, еще десять лет тому назад предполагал, что здесь вырастет когда-нибудь целый город. В пятом из этих домиков жил тот, кого называли Грязным Фингерсом. Это была хижина, покрытая просмоленным толем, в два окна, похожие на четырехугольные глаза, которые словно подозрительно высматривали что-то на реке. По лицевой стороне ее тянулась терраса, на которой и зиму и лето просиживал на своем протертом кресле Грязный Фингерс.

Он был известен за две тысячи миль и вверх и вниз по реке как человек, хорошо знавший все писаные и неписаные законы, составлял жалобы, писал прошения, и по его внешнему виду никак нельзя было предположить, что он был способен на такую головоломную работу. Он был очень толст и, развалившись в своем кресле, казался лишенным всяких очертаний. Голова у него была огромна, так как волосы давно уже не знали ножниц и слежались, как войлок. Сложенные руки всегда покоились на животе, размеры которого подчеркивались огромной цепочкой для часов, сделанной из цельных самородков золота. Почему именно его прозвали Грязным Фингерсом, когда его настоящее имя было Александр, никто этого толком сказать не мог; и, вероятно, этому названию была причиной его наружность.

Но какова бы ни была его наружность, он уже много лет был поверенным всех здешних лесопромышленников, адвокатом и законником и давал всем обращавшимся к нему за советом указания, как благополучно проходить сквозь огни, воды и медные трубы.

Его хижина была скинией правоведения. Там он сидел, сложив на животе руки и изрекая свои решения, советы и мнения. Сидел столько времени, что другой человек на его месте сошел бы с ума: с утра и до вечера, вставая с места только для того, чтобы поесть или поспать.

Первым наутро после неудачной попытки Кента бежать навестил его патер Лайон.

– Фингерса! Фингерса! – закричал ему Кент, даже не ответив на его приветствие. – Дайте мне сюда скорее Фингерса!

Патер немедленно же отправился к толстяку. Когда Грязный Фингерс узнал от него, в чем дело, то безнадежно покачал головой и еще крепче прижал к животу руки и заявил о полной для себя невозможности повидаться с Кентом. Разве он, Фингерс, может подняться к нему в гору? Да он задохнется!.. Вот если бы Кента привели к нему, тогда другое деле! Но это невозможно. Он теперь подследственный и в одиночном заключении, и видеться с ним не имеет права никто, кроме духовника и начальства. Да и самого Фингерса едва ли к Кенту пропустят, так как он ему посторонний.

– Но если бы вы взяли на себя его защиту, – возразил патер Лайон, – то ведь тогда могли бы входить к нему в камеру?

– Тогда мог бы, – ответил Грязный Фингерс.

Тем временем Кент ожидал его к себе с большим нетерпением. Первым посетил его в это утро патер Лайон, и с тех пор, тотчас же после его ухода, он уже раз десять слышал, как отворялась и затворялась вдалеке входная дверь в канцелярию, и, наконец, в одиннадцатый, вслед за этим хлопаньем, до него долетел некий звук, который вызвал в нем вздох удовлетворения. Приближение местного ходатая было возвещено Кенту страшным сопением. Сопел не только сам Фингерс, но и сопровождавшая его толстая собака. Собака Фингерса страдала той же болезнью и по тем же причинам, что и он сам.

Кроме собаки Фингерса сопровождали еще патер Лайон и Пелли. Пелли отпер камеру, впустил в нее адвоката и его собаку и снова запер за ними дверь. Кивнув Кенту головой, патер ушел вместе с Пелли в канцелярию, а узник и его защитник остались в камере наедине.

– Тяжелая дорога! – глубоко вздохнул Фингерс, отерев красное лицо большим грязным платком. – Очень тяжелая дорога!.. Уф!

Заколыхавшись, подобно куску желе, он уселся на единственную табуретку в камере. Кент тоже сел на край своей койки и сочувственно ему улыбнулся.

– А ведь не всегда так было, Фингерс! – сказал Кент, немного наклонившись вперед и начав говорить с внезапной конфиденциальной серьезностью. – Было время, когда вы не пыхтели, поднявшись в гору. Десять-пятнадцать лет составляют иногда большой срок.

– Иногда, – прошептал, все еще задыхаясь, Фингерс.

– Пятнадцать лет тому назад вы были настоящим героем.

Кенту показалось, что бледные глаза Грязного Фингерса вдруг загорелись.

– Да, были настоящим героем, – повторил он. – Большинство людей были героями в ту пору горячки золотоискательства, не так ли, Фингерс? В своих скитаниях я слышал о них много повестей, а некоторые из таких рассказов даже заставили меня содрогнуться. Эти люди не боялись вовсе смерти. И вы, Фингерс, были одним из таких людей. Я слышал всю вашу историю однажды зимой на Дальнем Севере. Я никогда не заговаривал о ней с вами и с кем-либо другим, потому что мне казалось, что вам будет неприятно, если о ней узнают. Ваша история несколько похожа на мою. Вот почему я и попросил вас через патера Лайона побывать у меня. Вы представляете себе мое положение. Меня ожидает либо петля, либо решетка. Естественно, что я стал искать поддержки серьезных людей. Но не подумайте, Фингерс, что я хочу непрошеным вторгнуться в священные для вас тайны. Боже меня упаси! Мне просто хочется дать вам возможность понять меня, и поэтому я просил бы вас выслушать от меня одну историю, которая произошла далеко отсюда и уже давным-давно. Вы помните Бена Татмана?

Какая-то странная, но могущественная сила вдруг овладела огромным рыхлым телом лесного ходатая. Она прошла через него, как электрическая волна. Удушье сразу же прекратилось, мускулы напряглись, и Кенту показалось, что перед ним сидит уже совсем другой человек.

– Вы… вы слышали о Бене Татмане? – переспросил Фингерс.

– Да. Я слышал о нем на Дальнем Севере. Мне рассказывали, что это было пятнадцать лет тому назад и что этот Татман был молодым человеком и прибыл в золотую страну искать счастья вместе со своей молоденькой женой. Уезжая из Сан-Франциско, где они жили до того, эта маленькая женщина настояла на том, чтобы быть товарищем и спутником своего мужа во всех его скитаниях и приключениях на Дальнем Севере. Им так хотелось найти золото и разбогатеть! Но они даже и не подозревали, что заберутся в такие края, куда не ступала нога еще ни одного золотоискателя.

А затем в те места пришла знаменитая Зима Смерти. Вы помните ее, Фингерс. Вы лучше меня знаете, какими были в то время законы. Продовольствие туда не доходило вовсе. Снег выпал ранний и глубокий. Целых три месяца температура не поднималась выше пятидесяти градусов мороза, и наступили голод и смерть. В то время можно было, пожалуй, совершенно безнаказанно убить человека, но укради ты хоть одну только корочку хлеба или одну горошину, и тебя тотчас же выводили за пределы лагеря и приказывали отправляться на все четыре стороны. А это означало верную смерть – смерть от холода и голода, еще более ужасную, чем от повешения или от расстрела.

Татман вовсе не был вором. Заставило его украсть невыносимое зрелище медленно умиравшей от голода жены и ужас перед тем, что она, как и многие другие, падет жертвой цинги. На склоне дня он проник в одну хижину и украл две жестянки консервированного гороха и две уже сваренные картофелины, которые в то время стоили в тысячу раз дороже, чем равное по весу количество золота. И его поймали. Его отвели за пределы лагеря и дали ружье. Но пищи – никакой! Он должен был идти на все четыре стороны. А его жена стояла тут же, рядом с ним, в теплом плаще и в высоких сапогах, потому что она решила умереть вместе с мужем. Ради нее ведь лгал Татман до последней минуты, заявляя, что он вовсе не крал, и настаивал на том, что он невиновен.

Но горох и картофель были найдены в его юрте, и это послужило достаточной уликой. А затем, в ту самую минуту, когда они должны были идти в снежную мглу, что означало для них смерть через несколько часов, вдруг появился…

Кент выпрямился во весь свой рост, подошел к решетчатому оконцу и посмотрел вдаль.

– Фингерс! – продолжал он. – Время от времени на земле рождаются сверхлюди. И в этой кучке голодных и ожесточившихся людей в то время оказался сверхчеловек. Он выступил вперед в самую последнюю минуту и громким голосом объявил о том, что Татман невиновен и что украл именно он. Он бесстрашно сделал свое удивительное признание. Именно он украл горох и картофель и подкинул их к Татманам в юрту в то время, как они спали. Почему он это сделал? Да просто потому, что хотел спасти женщину от голода!

Он солгал, Фингерс! Он солгал потому, что любил ту, которая была женой другого человека, солгал потому, что в его груди билось самое верное из когда-либо бившихся сердец. Он солгал! И его ложь была прекрасной! И он ушел в метель один, подкрепленный любовью, которая была сильнее, чем страх перед смертью, и лагерь никогда уже больше о нем не слыхал. Татман и его жена вернулись в свою юрту, чтобы жить, а он…

Кент вдруг отскочил от окна. Фингерс, как сфинкс, сидел на своей табуретке и пристально смотрел на Кента.

– Фингерс! – воскликнул Кент. – Вы были тем человеком! Вы солгали потому, что любили ту женщину и из-за нее не побоялись взглянуть смерти прямо в лицо. Не отпирайтесь! Об этом мне рассказывал сам Татман, Бен Татман, с которым я встретился после на Макензи и который с восторгом и благоговением произносил ваше имя. Вы спасли их обоих, и они, теперь уже богачи, вспоминают о вас, как о святом. Вы пробились. Вы остались жить. Вы добрели до этих мест, купили себе здесь домик, – и вот все эти годы, сидя на своей терраске, вы прогрезили о той женщине, за которую были готовы тогда умереть. Фингерс, разве я не прав? И если я прав, то не пожмем ли мы друг другу руки? Ведь я тоже сижу сейчас здесь, за решеткой, только потому, что страдаю за другого…

Медленно поднялся Фингерс со своей табуретки. Глаза его уже не были тупыми и безжизненными; теперь в них сверкал огонь, зажженный Кентом после долгих лет депрессии и равнодушия. Он протянул руку Кенту.

– Благодарю вас, Кент, за ваше мнение об этом человеке, – сказал он. – Но после того, как он занял место Татмана, он так низко опустился физически и духовно, что стал представлять собой какое-то отдаленное подобие человека. Вы видите, чем он стал теперь?

– Вот потому-то я и обратился к вам, Фингерс, – воскликнул Кент, – что боюсь остаться вовсе без надежды! Только вы один здесь можете мне помочь! Простите, что я приподнял завесу с самого дорогого для вас прошлого, но я сделал это для того, чтобы вы лучше поняли меня. Быть может, на вас найдет вдохновение, Фингерс! Выслушайте меня до конца и скажите!

И долго после этого Кент говорил, а Фингерс слушал. В камере у Кента сидел уже не тот ленивый, таинственно-молчаливый Грязный Фингерс. Нет. После долгой спячки в нем вдруг проснулся и зажег его кровь тот дух, который горел в нем пятнадцать лет тому назад. Дважды подходил патер Лайон к двери камеры, но оба раза возвращался назад, слыша тихий ровный голос Кента. Ничего не утаил Кент от Фингерса, и когда кончил, то лицо толстяка вдруг озарилось чем-то похожим на огонь откровения.

– Будет исполнено! – воскликнул он. – Вы будете свободны! Только не теряйте надежды!

– Надежды творят жизнь, – мягко ответил ему Кент. А затем, крепко сжимая руку Фингерса, он добавил: – Быть может, мои надежды, подобно вашим, никогда не осуществятся. Но о них отрадно думать, Фингерс…

В коридоре раздались тяжелые шаги. Оба они отвернулись от окна и приняли равнодушно-холодный вид. Полицейский Пелли подошел к двери камеры, и они поняли, что срок свидания истек. Фингерс поднялся и разбудил ногой собаку. Затем он вышел, и Кент остался один.

 

Глава XI

Все то утро Кент слышал, как с реки неслась веселая песня, и ему самому хотелось кричать и петь от радости. Он задумался только над тем, удастся ли ему скрыть правду от других, в особенности от Кедсти, если инспектор захочет к нему зайти. Ему все казалось, что отсвет надежды, горевший внутри него, обязательно должен проявиться у него на лице и выдать его. Он чувствовал, что жизненные силы от этой надежды гораздо могущественнее в нем именно теперь, чем тогда, когда он лежал в госпитале. Тогда он не был еще уверен в себе, не испытал своих физических сил. А теперь, окрыленный неудержимым оптимизмом, он готов был даже благословлять свою судьбу. Теперь, когда он имел на своей стороне Фингерса, он верил в то, что шансы на свободу увеличились. Он уже не решится больше на рискованный шаг, рассчитанный только на случайную улыбку судьбы. Теперь он будет вести свое дело сознательно, тщательно взвесив все. Он в душе благословлял Бена Татмана, который когда-то при встрече с ним за Полярным кругом рассказал ему про Фингерса, и судьбу – за то, что она столкнула его с этим толстяком.

Патер Лайон не приходил к нему до самого вечера, а когда пришел, то принес ему нерадостные вести. Они потрясли Кента до глубины души. Патер ходил к Фингерсу и не застал его дома. Собаки тоже не было. Он громко постучал к нему в дверь, но ответа не последовало. Где же мог быть Фингерс? Кент притворился, что испуган, но на самом деле его сердце трепетало от радости. Значит, Фингерс принялся за работу! Но он передал патеру свои сомнения в том, что все юридические познания Фингерса уже не смогут ему помочь. И когда патер наконец вышел от него и оставил его одного, то он так засмеялся, что ему стало неловко перед самим собой.

На следующее утро патер пришел опять и притом с еще более тревожными известиями. Он определенно был недоволен Фингерсом. Вчера вечером, заметив огонь в его окне, он решил зайти к нему и увидел у него старика индейца Муи. Оба они беспечно играли в карты.

– Разве Муи уже выздоровел? – удивленно воскликнул Кент.

– Да он вовсе и не был болен, – ответил патер. – А что?

– Мне Мерсер говорил, что его сильно побили у Кимс-Баю…

– Ничуть не бывало. Это он вам наврал.

Кенту захотелось подпрыгнуть и во все горло закричать от радости, потому что Муи был великолепным следопытом и никогда раньше не бывал у Фингерса. Но лицо Кента, смотревшего в упор на патера, по-прежнему не выказало ни малейшего волнения.

– При этом, – продолжал патер, – когда я спросил у Фингерса, не может ли он чего-нибудь передать вам по вашему делу, то он мне грубо ответил: «Не мешайте мне учить Муи играть в пикет!»

Весь остаток того дня Кент напряженно ожидал визита Фингерса. В первый раз зашел к нему Кедсти и из вежливости выразил надежду, что при разбирательстве дела Фингерс сможет ему помочь. После обеда зашел навестить его доктор Кардиган, расспрашивал его о здоровье, выслушал и выстукал его и когда прощался с ним, то шепотом сказал ему:

– У Мерсера не хватает пяти передних зубов, как жаль, что вы не убили эту гадину.

Под вечер пришел наконец и Фингерс.

– Я проштудировал ваши показания, Кент, – сказал он, – и не думаю, чтобы вам удалось отделаться хотя бы даже одной тюрьмой. Вокруг вашей шеи уже обвилась веревка. Вы – кандидат на виселицу. Нам положительно необходимо просто силой вытащить вас из этой камеры. Я говорил уже с Кедсти. Он принял меры к тому, чтобы, считая с завтрашнего дня, через две недели, когда вы поправитесь совсем, переслать вас в тюрьму в Эдмонтон. Все это время нам необходимо употребить на подготовку к побегу и нельзя терять ни одной минуты даром.

Он ушел от него и не приходил целых три дня.

В одиннадцать часов четвертого дня к нему пришел патер Лайон, и достаточно было только взглянуть ему в лицо, чтобы убедиться, что он пришел с нерадостными вестями.

– Фингерс изменил нам, – сказал он, кривя от скорби губы. – Вчера он сообщил Кедсти, что не видит для вас никакой возможности борьбы и что с его стороны было бы только бесполезным усилием принимать на себя вашу защиту.

Он ласково взял Кента за руку.

– Кроме того, Джимми, – грустно добавил он, – программа Кедсти изменилась. Завтра вы будете отправлены в Эдмонтон. Пелли и еще один специально присланный оттуда полицейский уже получили приказ вас туда сопровождать.

Кент побледнел как полотно. Он глядел в это время в окошко, но не видел перед собой ровно ничего.

Под вечер спустилась мрачная дождевая пелена. Час за часом продолжался стук дождевых капель о крышу. С приближением темноты дождь усилился и полил как из ведра. Кент съел свой ужин при свете тусклой тюремной лампы. В восемь часов снаружи было уже совершенно темно. Время от времени мглу прорезала редкая вспышка молнии, и слышались глухие, далекие раскаты грома. А дождь все лил и лил, ровно и монотонно барабаня по крыше.

Кент как раз держал часы в руке – было четверть десятого, – когда вдруг услышал, что дверь у дальнего выхода из коридора отворилась и с хлопаньем затворилась. Он слышал этот звук после ужина уже не раз и не обратил было на него внимания и теперь, но на этот раз он сопровождался звуком голоса, который пронзил все его существо, как электрический ток. Минутой позже послышался чей-то смех. То смеялась женщина. Он встал и выглянул в коридор сквозь прутья своей двери.

В коридоре, у столика, часовой и Муи играли в карты. На столике стояла бутылка водки. Часовой выигрывал и был доволен.

Сердце Кента забилось от надежды. Он услышал затем, как хлопнула дверь в канцелярию из передней, и вновь наступила тишина. Ему казалось, что часы в его руке выбивали секунды, как молоты. Он сунул их в карман и застыл в ожидании. Через минуту дверь из канцелярии в коридор отворилась. Кто-то вышел из нее в коридор. Он ясно слышал звук чьих-то легких шагов, и сердце его перестало биться. Шаги все приближались, и наконец чья-то фигура появилась в освещенном пространстве.

Еще мгновение – и сквозь тюремную решетку Кент уже глядел прямо в упор в веселые глаза Маретты Радисон.

Он не мог произнести ни слова. Он не издал ни звука. Он не сделал ни одного приветственного движения и стоял в своей камере как вкопанный. Если бы сама его жизнь зависела в эти несколько секунд от произнесенных слов, то и тогда он скорее бы умер, чем их произнес. Впрочем, все то, что он мог бы сказать, и даже больше того, у него было написано на лице.

Ухватившись за прутья решетки, она весело на него смотрела, хотя и была очень бледна. В этой бледности ее глаза-фиалки казались бездонными озерами. Капюшон непромокаемого пальто был откинут назад, и, выделяясь на белизне щек, ее волосы блестели от сырости, и на длинных ресницах висели капельки дождя.

Наконец Кент протянул к ней руки. Изумление окончилось. Голос к нему вернулся.

– Маретта! – воскликнул он.

Руки ее крепко уцепились за железные прутья, рот был полуоткрыт. Она быстро задышала и перестала улыбаться; она не ответила на его приветствие, даже не показала виду, что узнает его. Но то, что случилось затем, произошло так внезапно и показалось настолько необычным, что его сердце остановилось. Она вдруг отскочила от решетки и залилась громким, истерическим криком, точно ей привиделось что-то ужасное. Ее крик как эхо разнесся по всему коридору и отозвался где-то в далекой глубине казармы.

Кент слышал, как в сторожке задвигались вдруг стулья, как раздались удивленные голоса и затем громкий топот ног. Маретта Радисон, все еще крича и покачиваясь, добралась до уголка и остановилась в нем. Из сторожки выскочил Пелли и специально присланный из Эдмонтона полицейский. Они направились прямо к ней. С искаженным от ужаса лицом и все еще крича, она указала им на камеру Кента.

Предположив, что там случилось что-нибудь недоброе, оба они бросились к камере. Кент не двигался с места. Он точно окаменел. Он увидел перед собой два лица – Пелли и специального агента, прижавшиеся к решетке и глядевшие к нему в камеру с таким выражением испуга, точно ожидали увидеть в ней страшную трагедию. И в то время, когда они так стояли спинами к Маретте и к Муи, девушка и индеец вдруг вытащили из карманов револьверы и громко закричали:

– Руки вверх!

Все трое полицейских остолбенели. Карты со стола посыпались на пол. Муи уже обезоружил своего партнера и теперь стоял рядом с Мареттой и грозно кричал:

– Руки вверх!

Кента поразила не столько эта перемена в положении, сколько быстрое, странное преображение Маретты: теперь уже глаза ее сверкали, она больше не кричала, а весело смеялась и посылала ему ободряющие взгляды. Кент понял все. Его сердце вдруг встрепенулось и одним прыжком готово было выскочить к ней через прутья решетки, и, увидев по выражению его лица, что вся эта комедия устроена только для того, чтобы его спасти, специальный полицейский агент вдруг круто повернулся к Маретте и Муи.

– Прошу вас, джентльмены, не поднимать тревоги, – сказала ему и Пелли Маретта, – первый, кто только откроет рот или попытается бежать, будет убит на месте.

Она сказала это спокойным, уверенным голосом. В нем звучала настоящая, решительная угроза. Револьверы в ее руках были в упор направлены на полицейских, а за ними светились полные пламени ее глаза. Все три стражника смотрели на Маретту и Муи в упор и не могли произнести ни слова. Автоматически, точно куклы, они повиновались и подняли кверху руки. Затем Маретта приставила дуло револьвера прямо Пелли к груди.

– У вас ключи от камеры, – сказала она, – отоприте ее немедленно!

Пелли полез в карман и достал оттуда ключ. Она все время наблюдала за его движениями. Как вдруг специальный агент опустил руки и саркастически засмеялся.

– Нас дурачат! – воскликнул он. – А мы и поддаемся! Бросьте шутки, вам это не удастся!

– Нет, удастся! – последовал ответ. – Пожалуйста, поднимите снова руки!

Специальный агент не повиновался. Тогда из тонкого, черного ствола револьвера Маретты вдруг вырвался столб пламени и дыма и раздался выстрел. Она выстрелила в воздух. Этот выстрел имел психологическое значение, и агент снова поднял руки кверху.

– Отпирайте камеру!

И еще раз револьвер был приставлен прямо к сердцу Пелли.

Он уже больше не колебался. Ключ заскрипел в замке. Пелли распахнул настежь дверь, и Кент выскочил на волю.

Изумительная смелость и хитрость девушки, ее остроумная игра в напускной ужас для того, чтобы собрать всех полицейских у самой двери камеры, и поразительная решимость, с которой она использовала свой выстрел из револьвера, теперь воспламенили каждую каплю крови Кента. И как только он оказался уже вне камеры, то в нем проснулся старый находчивый, бесстрашный Джимми Кент. Он выбил у специального агента из кобуры его револьвер и с его помощью обезоружил Пелли. И вдруг за своей спиной он услышал спокойный, торжествующий голос Маретты:

– А теперь, мистер Кент, и вы, Муи, заприте их всех троих в эту камеру!

Под направленными на них дулами револьверов все трое покорно попятились задом в камеру, все еще не опуская поднятых кверху рук. А затем, когда они вошли в нее, Кент захлопнул за ними дверь, повернул в замке ключ и обернулся к Маретте Радисон. Ее глаза горели.

– А теперь скорей! – крикнула она ему и побежала по коридору.

Он последовал за ней.

Когда они пробегали мимо канцелярии Кедсти, то Кент задержался в ней всего на один миг. Но Маретта уже добежала до входной двери и отворила ее. Было темно как в ореховой скорлупе, и дождь лил как из ведра и хлестал им прямо в лицо. Кент заметил, что, выскочив на улицу, Маретта забыла поднять капюшон непромокаемого пальто. Не успел еще он захлопнуть за собою дверь, как она схватила его за руку и крепко сжала его пальцы.

Вступив в непроглядный хаос непогоды, он не задал ей ни одного вопроса. Пронзившая на секунду небо молния осветила ее, и он увидел, что она шла по ветру с непокрытой головой. Затем раздался такой удар грома, что под ними задрожала земля, и ее пальцы еще крепче впились в его руку. И сквозь раскаты грома он вдруг услышал ее жалобный вопль:

– О, как я боюсь грозы!..

И он громко засмеялся. Она услышала его смех, радостный и свободный. Ему вдруг захотелось схватить ее на руки, поднять с земли и унести на край света, на Дальний Север. В безумной радости ему захотелось кричать как сумасшедшему. Ведь только за мгновение перед этим, вступая в бой с полицейскими, она ставила на карту все. Он хотел остановиться на минуту, заговорить с ней, но она прибавила шагу и затем побежала бегом.

– Куда мы? – спросил он и тоже побежал вслед за ней.

Она вела его не к реке, как он ожидал, а к дому Кедсти, по-видимому, к лесу, который за ним простирался. В непроницаемой и насквозь пропитанной дождем темноте она ни разу не проявила колебания. Она шла наверняка и напрямик. Она опять схватила Кента за руку, и в том, как она ее держала, было что-то повелительное, хотя сама она и вздрагивала при каждом ударе грома. Он радовался каждой вспышке молнии, потому что всякий раз она освещала для него ее непокрытую мокрую головку, ее бледный красивый профиль и тонкую фигуру, уверенно шагавшую в высоких сапогах по липкой грязи.

И не мысль об удачном побеге, нет, – ее присутствие вдохновляло его. Она была рядом с ним. Ее рука была в его руке. Время от времени молния показывала ему ее всю. Он чувствовал прикосновение ее плеча, руки и тела. Ему казалось, что ее тепло, ее жизнь и очарование через эту руку переливались в его вены. Он давно уже грезил о ней, а теперь она вдруг сделалась частью его самого, и радость от сознания этого вдруг победоносно оттеснила в нем в сторону все другие охватившие его чувства. В нем пела безграничная радость при одной только мысли о том, что это именно она пришла к нему в самую последнюю минуту и она спасла его и ведет теперь к свободе через эту непогоду.

Она остановилась на пригорке и перевела дух.

– Маретта, куда мы идем? – спросил он.

– Туда! – донесся ее задыхавшийся голос.

Она высвободила из его кисти свою руку и показала ему направление, которого в темноте он не мог разобрать.

Перед ними, как безбрежное море, чернела темнота, и в самом сердце этого моря он вдруг увидел свет. Он догадался, что это была лампа в одном из окон у Кедсти и что Маретта руководствовалась ее огоньком, точно светом маяка. И от того, что она опять взяла его за руку, он не осознал даже, что новый поток дождя стал заливать им лица. Один из ее пальцев доверчиво обвился вокруг его большого пальца, как у ребенка, который боится упасть. А при каждом раскате грома это мягкое прикосновение становилось все сильнее, и он приходил в восторг.

Они быстро приближались к свету. Их ноги уже шуршали по гравию, которым была усыпана дорожка к дому Кедсти. Девушка неуклонно влекла Кента вперед, именно к этому горевшему на окне огоньку. А затем, к своему величайшему изумлению, он услыхал вдруг, как, пересиливая рев ветра и шум дождя, она радостно сказала:

– Ну вот мы и дома!

Дома!

У него захватило дух. Он был более чем ошеломлен. Что она, с ума сошла или разыгрывала с ним комедию? Неужели она освободила его из тюрьмы только для того, чтобы привести его к самому инспектору Кедсти, его злейшему врагу? Он остановился нерешительно у порога, но Маретта насильно потянула его за собой за рукав. А затем она снова ухватила его за большой палец и повлекла за собой.

– Здесь совершенно безопасно, месье Джемс, – сказала она. – Не бойтесь! Следуйте за мной!

Месье Джемс! И эти насмешливые нотки в ее голосе! Она потянула его, и он поднялся за ней по трем ступенькам к двери. Она нащупала рукой дверную ручку, дверь отворилась, и они оказались внутри.

Лампа стояла в передней на окне, но он не сразу ее увидел, так как ему на глаза полились целые потоки дождя с полей шляпы. Он протер глаза, вытер платком лицо и посмотрел на Маретту. Она стояла в трех или четырех шагах от него, была очень бледна и тяжело дышала от быстрой ходьбы, но глаза ее сияли, и улыбка разливалась по всему ее лицу. Вода стекала с нее ручьями.

– Вы промокли, – сказала она. – Смотрите не простудитесь. Идите за мной!

Они стали подниматься по лестнице на второй этаж. Дойдя до верхней площадки, Маретта отворила перед ним дверь, и они вошли. В комнате было темно. В этой темноте Кентом овладело новое волнение. Воздух, которым он теперь дышал, был совершенно не такой, как на площадке лестницы. В нем чувствовался нежный запах духов и еще чего-то, слабый, едва ощутимый аромат комнаты девушки. Маретта зажгла лампу и стала снимать с себя дождевик. Она вовсе не промокла, и только с волос стекала вода на плечи. И тут она вдруг круто повернулась и протянула к нему обе руки.

– Ну а теперь, – сказала она, – давайте пожмем друг другу руки, и скажите, что вы рады! И пусть у вас не будет такого… такого испуганного вида. Это моя комната, и в ней вы в полной безопасности.

Он крепко стиснул ее руки и пристально поглядел в ее голубые глаза, которые смотрели на него с откровенностью и непосредственностью ребенка.

– Но где же Кедсти?.. – спросил он недоумевая.

– Он, вероятно, уже скоро вернется, – ответила она.

– Но он знает, что вы у него в доме?

Она кивнула головой.

– Я здесь уже целый месяц, – ответила она.

Он крепче сжал ее руки.

– Но ведь он сегодня же вечером узнает, что вы спасли меня и стреляли в казарме!.. – запротестовал Кент. – Нам нечего терять время, и мы должны немедленно бежать!

– Имеются достаточные основания, – успокоила она его, – по которым Кедсти не посмеет обнаружить моего присутствия у себя в доме. Он скорее умрет, чем это сделает. И он никогда не посмеет подозревать, что вы, признанный убийца, вдруг осмелились скрываться под кровлей самого инспектора. Поверьте, вас будут искать везде, но только не здесь. Не правда ли, как это замечательно придумано? И все это он! Каждое движение, каждый мой шаг обдумал только он один и больше никто. И его свел со мной Муи!..

– О ком вы говорите? – спросил он, ровно ничего не понимая. – О Кедсти?

В глазах у нее засветился веселый огонек.

– Да нет, не о Кедсти! – возразила она. – Он бы вас повесил и убил бы меня, если бы только посмел. Все это придумал ваш толстяк, милейший Грязный Фингерс!

 

Глава XII

Когда Маретта Радисон сообщила Кенту, что именно Фингерс продумал весь его побег, то он с глупым видом уставился на нее. А он-то так обвинял Фингерса! Он даже называл его трусом и предателем. И вдруг оказывается, что именно Фингерс-то и был здесь главным винтиком. И Кент стал от души хохотать. В один миг для него стало ясно все. Но у него было столько вопросов, готовых слететь с языка, что он даже и не знал, с чего ему начать. Он просто немел в обществе Маретты.

Она стала приводить в порядок свои волосы. Они упали вниз мокрой блестящей массой. Кент никогда еще не видел ничего подобного. Они закрыли ей все лицо, всю шею, все плечи и руки и спустились ей до самых колен. Капельки воды стали скатываться с них на пол, как мелкие брильянты, рассыпавшиеся по полу. Он забыл о Фингерсе. Он забыл о Кедсти. Его мозг был точно наэлектризован. Только мысль о ней подавала ему величайшие надежды на будущее. Но теперь она находилась от него не на четыреста или пятьсот миль к северу. Она находилась от него всего только в двух-трех футах, стоя к нему спиной, а лицом к зеркалу, и расчесывала себе волосы. И когда он сидел, не произнося ни слова и смотря на нее, он вдруг почувствовал страшную ответственность, которая на него свалилась и которая во всей своей наготе предстала перед его глазами. Фингерс все инсценировал, она выполнила свою роль. Теперь он, Кент, должен был выполнить свою.

Сбоку, по стеклам окна, точно плетью, стегал проливной дождь. За окном простиралась темнота, а за ней река и вольный мир. Его кровь загорелась прежним пылом бродяжничества. Они сегодня же отправятся в путь; они обязательно должны бежать сегодня! Чего им здесь ожидать? Зачем им зря тратить время, оставаясь под крышей Кедсти, когда свобода уже протянула к ним свои руки? Его охватила жажда деятельности.

Вдруг она обернулась к нему.

– А ведь вы, – упрекнула она его, – до сих пор еще не сказали мне «благодарю»!

Он подскочил к ней. Он схватил ее за обе руки и вместе с ними почувствовал у себя между пальцами ее волосы. Слова потоком полились из его уст. Он не мог вспомнить впоследствии, что он говорил. Она от удивления широко раскрыла глаза. Не сказал ей «благодарю»! Да он выложил перед нею все то, что случилось с ним, что было в его сердце и душе с той самой минуты, как она явилась к нему в госпитале у Кардигана! Он рассказал ей обо всех своих мечтах и планах, о том, как он мечтал догнать ее на пути, если бы ему удался побег, и посвятил бы этому всю свою жизнь. Он сжимал ей руки так крепко, что ей было больно, и голос его дрожал. Он видел, как под облаком волос ее щеки вдруг покрылись румянцем.

– Простите меня за все, что я вам сейчас сказал, – обратился он к ней в конце, – но все это правда. Вы явились ко мне там, у Кардигана, как видение, о котором я всегда мечтал, но встретиться с которым никогда не рассчитывал. Затем вы неожиданно явились ко мне в тюрьму, точно…

– Каждую минуту может возвратиться инспектор Кедсти, – перебила она его, – поэтому не говорите так громко.

– Ах, батюшки! – зашептал он сразу. – А я не высказал вам и сотой доли того, что хотел сказать. Я хотел бы вам задать миллионы вопросов. Но, разумеется, здесь вовсе не подходящее для этого место. Но почему мы именно здесь? Зачем мы пришли к Кедсти? Почему не отправились прямо к реке? Ведь лучшей ночи, чем эта, трудно и подыскать!

– Но она не так удобна для этого, как одна из следующих, – ответила она, закончив наконец свои хлопоты с волосами. – Вы сможете отправиться к реке только на пятую ночь. Как вам известно, все наши карты спутал инспектор Кедсти тем, что изменил время вашей пересылки в Эдмонтон. А между тем мы все устроили таким образом, что только через пять суток вы могли бы находиться в безопасности.

– А вы?

– Я еще должна остаться здесь.

И затем упавшим голосом, от которого у Кента похолодело сердце, она добавила:

– Я еще должна остаться здесь, чтобы расплатиться с Кедсти за все, что сейчас произошло. Не знаю, сколько он запросит.

– Маретта! – воскликнул он. – Да возможно ли это?

Она быстро к нему повернулась.

– Нет-нет, – возразила она, – я этим не хотела сказать, что он причинит мне физические страдания. Скорее я убью его сама! Очень жаль, что проговорилась. Надеюсь, что вы не будете меня расспрашивать! Слышите? Вы не должны!

Она передернула плечами. Никогда еще раньше он не видел ее в таком возбуждении, и, видя ее такой, какой она перед ним стояла, он понял, что ему вовсе не нужно за нее бояться. Она не тратит слов по-пустому. Она за себя постоит! Если понадобится, то она и убьет. И она представилась ему теперь совсем в другом свете, чем раньше. Это была теперь истинная дочь Севера, с его почти дикой смелостью, пафосом и трагедией, с его солнечным блеском и бурями.

Он слышал ее красивый смех, когда она шутила над ним в госпитале; она поцеловала его тогда; она вступала из-за него в бой; она в ужасе цеплялась за него, когда ее ослепляла молния.

Она менялась, как солнце, облако и ветер, и каждая перемена в ней приводила его в восторг.

– Нет, – сказал он, – я не буду задавать вопросов. Я не стану спрашивать о том счете, который может предъявить вам к платежу Кедсти, потому что вы все равно не станете его оплачивать. Если вы отказываетесь сейчас бежать со мной, то не побегу и я. Я остаюсь здесь, и пусть меня повесят. Я вовсе не намерен задавать вам сейчас вопросы, поэтому не волнуйтесь. Но если вы сказали правду, что вы настоящая северянка, то вы вернетесь на Север со мной, иначе остаюсь здесь и я.

Она глубоко вздохнула, точно гора свалилась у нее с плеч. Ее глаза-фиалки просияли, и на дрожавших губах появилась улыбка. По ней, точно молния, пробежала тихая радость, и она не старалась ее скрыть.

– Это очень мило с вашей стороны, – сказала она. – Очень приятно слышать. Я еще ни разу не испытывала удовольствия от того, что кто-то из-за меня может быть повешен. Но все-таки вы отправитесь один, а я останусь. Теперь вовсе не время нам пререкаться по всем этим вопросам, потому что скоро возвратится Кедсти, а мне к тому времени надо еще окончательно просушить волосы и указать вам лазейку, в которой вы должны спрятаться.

Она снова принялась за свои волосы. Кент увидел в зеркале, что она все еще улыбалась.

– Я не буду спрашивать вас, – заговорил он опять, – но если бы только вы могли понять, как пламенно я хотел бы знать, где сейчас Кедсти, как вы вошли в контакт с Фингерсом, почему вы заставили всех думать, что уехали отсюда, и вдруг возвратились, и сказали бы мне хоть два слова, я оставил бы вас в покое.

– Это Муи, старый индеец, – ответила она. – Он догадался, что я скрываюсь именно здесь, он же устроил так, что в отсутствие Кедсти ко мне пришел Фингерс и сообщил мне, что именно вы послали его ко мне. Я даже знала, что вы не умрете. Мне сказал об этом Кедсти. И я помогла бы вам по-своему, если бы не вмешался Фингерс. Сейчас Кедсти сидит в гостях у Фингерса, и все случилось в его отсутствие. Вся эта система придумана Фингерсом.

И вдруг она насторожилась. Гребешок так и остался у нее в волосах. Кент тоже услышал донесшийся до них звук. Что-то громко стукнуло в стекло занавешенного окна. А окно это отстояло от земли на целых две сажени.

Слегка вскрикнув, девушка положила на туалетный столик гребешок, подбежала к окну и замахала занавеской. А затем быстро связала волосы в узел и бросилась к Кенту.

– Это Муи, – сказала она. – Кедсти идет!

Она схватила его за руку и повлекла к двум занавескам, висевшим на проволоке на кольцах у изголовья постели. Она раздвинула их. За ними, как показалось Кенту, висело неисчислимое количество женских платьев.

– Спрячьтесь под ними! – прошептала она, полная тревоги. – Нравится вам или нет, но вы должны это сделать. Заройтесь в них и молчите. Если Кедсти найдет вас здесь, то…

Она посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах на этот раз светился уже настоящий страх.

– Если он застанет вас здесь, – продолжала она, вцепившись в него руками, – то это будет для меня ужасно. Я не могу сказать вам именно теперь, что это такое, но это будет для меня хуже, чем смерть. Обещаете ли вы мне оставаться здесь, что бы ни произошло и что бы вы здесь ни услышали? Могу я надеяться на вас, Кент?

– Только в том случае, – ответил он с дрожью в голосе, – если вы не будете звать меня Кентом.

– Могу я надеяться на вас, Джимс, даже и в том случае, если сейчас произойдет что-нибудь ужасное? Тогда, вернувшись назад, я поцелую вас. Я вам это обещаю.

Она ласково провела руками по его плечам, затем быстро повернулась, вышла через оставшуюся полуоткрытой дверь и захлопнула ее за собой.

 

Глава XIII

С минуту он простоял там, где она оставила его, и глядел на захлопнувшуюся за нею дверь. Ее близость к нему в последние мгновения, ласковое прикосновение ее рук, выражение ее глаз и обещанный поцелуй, – все это делало его совершенно равнодушным и к самой двери и к той стене, упершись в которую он должен был стоять. Он видел только ее лицо, каким оно было в последний момент, ее глаза, дрожавшие губы и страх, который она не сумела от него скрыть. Она побаивалась Кедсти. Он был убежден в этом. И недаром она пообещала поцеловать его. Какая-то почти трагическая серьезность вдруг овладела ею. Она назвала его не Джемсом, а Джимсом, как обыкновенно матери зовут своих маленьких детей, когда хотят их приласкать. И его сердце бурно забилось, когда он подошел к двери и стал прислушиваться. Теперь он знал, он был уверен, что если бы она вдруг стала кричать и даже звать к себе на помощь, то и тогда бы он не вышел из этой комнаты.

Через некоторое время он приотворил дверь, так, чтобы до него могли долетать голоса. Ведь она ему этого не запрещала! Через щелку двери он увидел слабый свет от горевшей внизу, в передней, лампы. Но никаких звуков до него не долетало, и он понял, что Муи забежал вперед и только предупредил их заранее, что Кедсти идет.

В ожидании он огляделся по сторонам. Первое впечатление было таково, что Маретта жила здесь уже давно. Это была настоящая женская комната без малейших признаков того, что ее заняли недавно. Он знал, что раньше здесь помещался сам Кедсти, но в ней уже ничего не осталось после Кедсти. Затем, разглядывая расставленные предметы, он более уже не сомневался, что Маретта Радисон действительно была родом с Дальнего Севера. Теперь он верил этому абсолютно. И очарованный тем откровением, которое сообщили ему ее вещи, он остановился перед ее туалетным столом.

Затем, точно магнит, его взоры притянул к себе целый ряд туфелек и ботинок, стоявших на полу сбоку туалетного стола.

Он уставился на них с удивлением. Никогда еще в жизни своей он не видел такого количества дамской обуви и все для одной и той же пары ног. И это была вовсе не северная обувь. Каждая отдельная пара была на высоких каблуках. Здесь были ботинки на пуговицах, на шнурках, рыжие, черные и белые, высокие и низкие, на таких каблуках, которые того и гляди, сломятся. Он покачал головой, подошел к ним и, подчинившись какому-то чисто автоматическому импульсу, поднял с пола маленькую атласную туфельку.

Ее размеры поразили его и наполнили священным трепетом. Он заглянул внутрь. В ней еще уцелел штемпель фирмы Фавра из Монреаля.

Вся эта обувь, более чем что-либо другое из окружавших его предметов, заставила его опять задать себе вопрос: кто же такая Маретта Радисон?

И этот вопрос стал заслонять собою для него все другие вопросы, и все вместе они никак не могли уложиться в его голове. Если она из столицы, из Монреаля, то зачем отправляется на Север? А если она с Севера, если она действительно настоящая северянка, то зачем ей понадобилась там вся эта бесполезная обувь? И зачем она явилась на пристань Атабаску? Что она для Кедсти? Почему скрывается именно у него? Почему…

Он старался найти ответ на весь этот хаос вопросов. Он не мог оторвать своих глаз от обуви. И вдруг его осенила мысль.

Он, как мальчик, опустился на колени перед этим строем башмаков и туфель и со все возраставшим любопытством стал их изучать. Он хотел добиться своего. И он пришел к заключению, что большая часть обуви была уже поношена, а некоторые ботинки и туфли только слегка, так что очертания формы ноги едва были заметны.

Он поднялся на ноги и продолжал свои размышления. Конечно, она могла ожидать, что он все это увидит. Чтобы не видеть, нужно было быть слепым. Сама Маретта приказала ему скрыться за занавесками, если это понадобится, и вполне понятно, что он мог заглянуть туда и сейчас, хотя бы для того, чтобы ознакомиться с местом засады. Он вернулся к двери и прислушался. Все еще не было слышно ни звука. Тогда он раздвинул занавески, как раздвигала их сама Маретта, и заглянул за них.

Он увидел там массу волнистых мягких материй, и от них пахнуло на него тончайшим запахом духов. Испытывая внутреннюю радость и непередаваемое наслаждение, он глубоко вдохнул его в себя и задернул занавески.

Вдруг он услышал звук, который показался ему выстрелом из ружья под его ногами. Кто-то отворил и затворил за собой входную дверь. Очевидно, Кедсти возвратился не в духе. Кент затушил лампу, и вся комната погрузилась в темноту. Потом он подошел к двери. До него донеслись быстрые, тяжелые шаги Кедсти. Затем Кедсти хлопнул второй дверью, и уже далее послышался гул его голоса. Кент испытал разочарование.

Инспектор и Маретта находились от него слишком далеко, так что нельзя было разобрать, о чем они говорят. Но он ясно понял, что Кедсти уже побывал в казарме и осведомлен о том, что там произошло. Через некоторое время его голос стал звучать еще громче и даже перешел на визгливый тон. Кент слышал, как он отшвырнул от себя кресло. Затем голос смолк, и только слышно было, как Кедсти тяжело заходил взад-вперед. До Кента ни разу не донесся голос Маретты, хотя он был уверен, что в промежутках, когда наступала тишина, говорила именно она. А затем Кедсти вдруг заревел от ярости, как зверь, и Кент вцепился пальцами в косяк двери. С каждой секундой в нем все более и более складывалось убеждение, что Маретта находилась в опасности. Не физического насилия он боялся со стороны инспектора. Он не допускал, чтобы Кедсти был способен действием обидеть женщину. Кент боялся, как бы Кедсти не засадил ее в тюрьму. Правда, Маретта уже предупредила его, Кента, о том, что для Кедсти имеются основательные поводы бояться ее, но это не успокаивало его.

И Кент приготовился. При малейшем ее крике, при первой же попытке Кедсти схватить ее и повести в тюрьму, он вступит с ним в борьбу, несмотря на данное Маретте обещание.

И он почти был уверен, что так и произойдет. У него в руках был револьвер, отнятый у Пелли. В какие-нибудь двадцать секунд он мог бы заставить Кедсти посмотреть в его дуло. Ночь была идеальна для побега. Не прошло бы и получаса, как они были бы уже на реке. Даже провизию они могли бы захватить с собой в дорогу именно из запасов самого Кедсти. Он приотворил дверь еще немного, едва сдерживая себя, чтобы не побежать вниз. Маретта должна была находиться в опасности, иначе она не призналась бы ему, что живет в доме человека, который был бы рад ее смерти. Что она теперь делала там, его больше уже не интересовало. Наступал момент, когда приходилось действовать и ему.

Дверь внизу хлопнула опять, и сердце Кента вдруг похолодело. Он услышал, как, точно взбесившийся бык, Кедсти пробежал через нижнюю переднюю. Внешняя дверь отворилась, он опять с силой хлопнул ею и вышел из дома.

Кент отпрянул назад в темноту. Снизу послышались шаги Маретты, поднимавшейся по лестнице. Казалось, будто она ощупью нашаривала дорогу, хотя лестница и была слабо освещена снизу. Затем она вошла к себе в комнату.

– Джимс, – прошептала она.

Он подошел к ней. Она нащупала его в темноте и опять положила руки ему на плечи.

– Вы не спускались отсюда вниз? – спросила она.

– Нет.

– Вы ничего не слыхали?

– Слов не слышал, но голос Кедсти до меня долетал.

Ее голос задрожал.

– Спасибо вам, – сказала она с облегчением. – Вы очень милы.

Кент не мог видеть ее в темноте. Но что-то проникало от нее в самую глубину его души и заставляло усиленно биться его сердце. Он наклонился, нашел в темноте своими губами ее уже протянутые для поцелуя губы, и это было ему наградой. И когда он ощутил их теплоту, он почувствовал также и то, что ее руки крепко пожимали его пальцы.

– Он ушел, – сказала она. – Теперь можно зажечь лампу опять.

 

Глава XIV

Кент не двигался, пока Маретта разыскивала в темноте спички и зажигала затем лампу. После поцелуя он не мог произнести ни слова. Ласковое пожатие ее рук помешало ему схватить ее в объятия. Но сам поцелуй зажег в нем кровь и отозвался в душе сладкой музыкой, на которую ответил каждый атом его жизненных сил. Если бы он потребовал от нее поцелуя как причитающуюся ему награду, то получил бы его от нее, быть может, в совсем безразличной или в лучшем случае нейтральной форме. Но она протянула в темноте к нему губы сама, и это был уже горячий, живой, одухотворенный поцелуй. Ее губы не сразу оторвались от него.

Затем, когда зажглась лампа, он посмотрел Маретте Радисон в лицо. Он знал, что его лицо пылало. Он даже не хотел этого скрывать и сгорал от нетерпения прочесть поскорее то, что могло быть написано у нее в глазах. И он был удивлен, почти поражен. Поцелуй нисколько не смутил Маретту. Точно его и не было вовсе.

Она нисколько не сконфузилась, и цвет ее лица ничуть не изменился. Его поразила только ее смертельная бледность, еще более увеличивавшаяся от черного цвета ее волос и странного выражения ее глаз. А это вовсе не имело никакого отношения к поцелую. Это было от страха, который тут же, на его глазах, стал сходить с ее лица, пока наконец не сошел совсем, и она виновато улыбнулась дрожавшими губами.

– Он был очень разозлен, – сказала она. – Как скоро, Джимс, некоторые мужчины теряют самообладание!..

Маленькое дрожание в ее голосе, ее напряженные усилия держать себя в руках и насмешливая улыбка, которой сопровождались эти слова, так и побуждали его сделать то, от чего несколько минут тому назад удержало его ее рукопожатие, а именно схватить в объятия. То, что она пыталась скрывать от него, для него было ясно как на ладони. Она находилась в опасности гораздо большей, чем тогда, когда она спокойно и безбоязненно действовала в казарме. И она все еще боялась какой-то угрозы. Она менее всего хотела, чтобы он догадывался об этом, и все-таки он догадался. И вдруг он ощутил в себе новую силу. Это была сила, которая исходит из сознания человеком своей власти над кем-нибудь, своего господства и физического превосходства. Он понял, что эта девушка уже принадлежит ему и что теперь обязанность защищать ее лежит на нем. И он решил ее защищать. Маретта увидела по его глазам происшедшую в нем перемену. Воцарилось молчание. А снаружи в это время неистовствовала непогода. Раскаты грома сотрясали кровлю. Окна дребезжали под напором ветра и дождя. Посмотрев на нее, Кент вдруг почувствовал в себе прилив сил и, нахмурив брови, кивнул в сторону окна, в которое Муи подал свой сигнал.

– Эта ночь специально для нас, – сказал он. – Бежим!

Она не ответила.

– Ведь в глазах закона я убийца, – продолжал он. – Вы спасли меня. В глазах закона вы тоже преступница. Глупо оставаться здесь. Это подобно самоубийству. Если Кедсти…

– Если Кедсти не сделает сегодня того, что я приказала ему, – ответила она наконец, – то я убью его!

Спокойствие, с которым она это сказала, упрямый огонек в ее глазах не дали ему говорить. И ему снова стало казаться, как это было в больнице у Кардигана, что перед ним стоит ребенок и по-детски смотрит на него. Если некоторое время тому назад она и проявляла страх, то теперь о нем не было и помину. Она даже не была нервно настроена. Выражение глаз было вполне спокойное, и они были прекрасны. Она и забавляла его и разочаровывала. Против такой детской самоуверенности он чувствовал себя бессильным. Ее могущество было гораздо сильнее, чем его сила и решительность. Она тотчас вырыла между ними пропасть, через которую можно было бы перекинуть мост только путем убедительных, горячих просьб и угроз, но не путем насилия.

Насмешливая улыбка все еще дрожала у нее на губах, но вдруг выражение ее глаз сразу потеплело.

– Известно ли вам, – задала она ему вопрос, – что по нашим древним, священным северным законам вы принадлежите мне?

– Да, я слышал о таких законах, – ответил он. – Сто лет тому назад я действительно был бы вашим рабом. Если они действуют и поныне, то я от этого только счастлив.

– Теперь вы понимаете, в чем дело, Джимс? По всей вероятности, вам не пришлось бы существовать. Я полагаю, что вас все-таки повесили бы. И вот я спасла вашу жизнь. Поэтому ваша жизнь принадлежит теперь мне, и я настаиваю на действии такого закона. Вы – моя собственность, и я могу делать с вами что хочу, пока не отправлю вас по реке на Север. И вы сегодня не убежите. Вам все равно придется ждать каравана Лазелля.

– Лазелля? Жана Лазелля?

– Да. Вы с ним знакомы? – спросила она. – Вот почему вы должны здесь ожидать. Мы уже отлично и заблаговременно устроили все. Когда будет проходить мимо нас на Север караван Лазелля, то вы отправитесь с ним. Об этом не узнает ни одна душа. Здесь вы будете находиться в полной безопасности. Никто не догадается, что вы живете в доме самого инспектора Кедсти.

– Но вы, Маретта?..

Он вдруг спохватился, вспомнив, что она запретила ему расспрашивать ее.

Маретта слегка пожала плечами и кивнула головой.

– Здесь довольно сносно, – сказала она. – Я здесь живу уже несколько недель, и со мною ничего не случилось. Я в полной безопасности. Инспектор Кедсти с той самой поры, как ваш краснолицый друг О’Коннор наткнулся на меня в тополиной аллее, не смеет показать сюда и носа. Он не осмеливается даже ступить и на лестницу. Это – демаркационная линия. Я вижу, что вы уже удивлены. Вы уже задаете себе массу вопросов. Ну что ж, в добрый час, месье Джимс! А я…

Что-то жалостное прозвучало вдруг в ее голосе, и она повалилась в громадное кресло с высокой спинкой, которое так любил Кедсти. У нее был усталый вид, и Кенту казалось, что она вот-вот заплачет. Ее пальцы нервно теребили кружево, свешивавшееся с рукава, и больше чем когда-нибудь он убедился в том, как она была беспомощна и слаба и как в то же время была храбра и непобедима. В ней что-то кипело подобно огню. Вспышки этой силы в ней угасали, как если бы в ней погас и сам огонь; но когда она подняла голову и посмотрела на него снизу из своего громадного кресла, то в ее тоскливом, чисто детском взгляде он снова увидел этот огонь. И снова она перестала быть женщиной. В ее широко открытых, удивительно синих глазах снова засветилась душа ребенка. Два раза и раньше он видел это чудо, и оно захватило его и теперь, как в первый раз, когда она стояла перед ним в лазарете у Кардигана, прижавшись спиной к двери. Но как она изменилась тогда, так изменилась и теперь, не моментально, а постепенно, и вновь между ними встала непреодолимая пропасть. Беспокойство еще жило в ней; и все-таки она была от него так же далека, как солнце.

– Я хотела бы ответить на все ваши вопросы, – начала она низким, усталым голосом. – Мне хотелось бы, чтобы вы знали все, потому что я… я полагаюсь на вашу порядочность, Джимс. Но я не могу… Это невозможно… Это выше моих сил. И если бы я сделала это… – Она безнадежно махнула рукой. – Если бы я рассказала вам все, я тотчас же разонравилась бы вам. А мне хотелось бы, чтобы я вам нравилась, хотя бы до тех пор, пока вы не уедете отсюда с караваном Лазелля.

– Ну а если я действительно туда отправлюсь, – задал он ей вопрос, – то найду ли эту вашу Долину Молчаливых Призраков? Примет ли она меня к себе на всю мою жизнь?

И он с радостью увидел, как весело вдруг засветились ее глаза. Она даже и не пыталась скрывать своего удовольствия. Ей понравилось его решение. Это подтвердили выражение ее глаз и улыбка.

– Я рада, Джимс, что вы наконец приняли такое решение, – ответила она. – И думаю, что в свое время вы найдете эту долину, потому что…

Ее упорный взгляд заставил его почувствовать себя более безнадежно, чем если бы он был ее рабом. Точно она забыла, что и он тоже живой человек с чувствами, волей и характером, и старалась заглянуть ему в самое сердце, чтобы увидеть то, что было в нем еще до разговора с нею.

А затем, все еще теребя кружево пальцами, она продолжала:

– Вы ее найдете, это вполне возможно, потому что вы не такой человек, чтобы скоро сдаться. А хотите знать, почему я пришла к вам, когда вы лежали у доктора Кардигана? Прежде всего я сгорала от любопытства. Как и почему именно я заинтересовалась судьбой того человека, которого вы освободили, – это вас не касается. Я также не могу сообщить вам, по какой именно причине я появилась в этих местах. Не скажу ни слова и о Кедсти. Возможно, что в свое время вы все это узнаете. Но тогда уже я нравиться вам больше не буду. Целых четыре года я влачила одинокую жизнь. Это было ужасно. Еще немного – и я бы умерла. А затем случилось то, что привело меня сюда. Можете вы догадаться, где все это происходило?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, – ответил он.

– В Монреале, в этом городе, который многим так нравится…

– Вы там учились?

– Да. В институте Villа-Маriа. Я попала туда поздно, когда мне было уже шестнадцать лет. Там ко мне относились хорошо. Пожалуй, даже любили меня. Но каждый вечер я твердила только одну молитву, я молилась только об одном. Ведь вы знаете, что представляют для нас, северян, наши три реки: Атабаска – это наша бабушка. Невольничья – наша мать, Макензи – ее дочь. И над всеми ими царит наша богиня Ниска в образе Серой Гусыни. Я молилась только о том, как бы поскорее вернуться к ним обратно. В Монреале всегда так шумно, всюду народ, тысячи и десятки тысяч людей, их так много, что я сразу же почувствовала себя в полном одиночестве, заболела душой и собиралась обратно. Потому что во мне, Джимс, течет кровь Серой Гусыни. Я люблю леса. Богиня Ниска ведь не живет в Монреале. Там не восходит ее солнце. Там нет такой луны, как у нас. Тамошние ветры не умеют напевать наших историй. Даже воздух совсем другой. Люди смотрят на вас как-то иначе. Там, за тремя реками, я всегда любила людей. В Монреале же я научилась их ненавидеть. А потом все это случилось, и я принуждена была приехать сюда. Пришлось увидеться с вами, потому что…

Она хрустнула пальцами.

– Потому что, – продолжала она, – после этих четырех ужасных лет вы были первым человеком, который вел громадную, красивую, самоотверженную игру до конца. Не спрашивайте, как я это узнала. Не допытывайтесь у меня ни о чем. Мне стало известно, что вы не умрете, что вы останетесь в живых. Мне об этом сказал Кедсти. И когда я разговаривала тогда с вами, то мне было уже известно, что вы затеяли громадную игру, и я решила вам помочь. Все это я говорю вам для того, чтобы вы убедились, что я верю вам, и, конечно, вы не должны разочаровывать меня в этом моем доверии. Вы не должны требовать от меня, чтобы я раскрыла перед вами все мои карты. Вам все еще необходимо продолжать свою игру. Я веду свою, а вы продолжайте свою. А чтобы сыграть ее до конца, вы должны уехать отсюда с караваном Лазелля и оставить меня с Кедсти одну. Вы должны забыть обо всем, что здесь произошло. Вам придется оставаться равнодушным и ко всему тому, что может еще произойти впереди. Все равно вы не сможете мне помочь. Вы только причините мне страдание. И если когда-нибудь со временем вам удастся найти Долину Молчаливых Призраков, то, разумеется…

От нетерпеливого ожидания его сердце забилось, точно молот.

– Вы найдете меня там! – закончила она таким упавшим голосом, что он был похож скорее на шепот.

Она устремила взгляд куда-то далеко, но не в его направлении. Затем улыбнулась, и тоже не ему, а чему-то другому и как-то полубезнадежно.

– Мне будет жаль, если вы не проберетесь туда, – сказала она и посмотрела на него глазами, похожими на голубые цветки. – Вы знаете, что за Форт-Симпсоном, если пройти между двух Наганни в западном направлении, будет Великая Серная страна?

– Да. Это там, где погибли Кильбан со своей партией? Индейцы называют ее Проклятой страной. Вы имеете в виду ее?

Она кивнула головой.

– Ни одно живое существо, – продолжала она, – не может пробраться через Серную страну. По крайней мере, так утверждают. Но это неправда. Я проходила через нее сама. За этой самой Серной страной и находится Долина Молчаливых Призраков, как раз если идти между северным и южным Наганни. Именно этим путем вы и должны идти, если пожелаете туда добраться, Джимс, потому что иначе вам пришлось бы отправиться кружным путем от Доусона или Скагуэя, а сама страна эта так велика, что вы не обойдете ее и в тысячу лет. Там вас не найдут никакие сыщики в мире. Вы будете там совершенно свободны. Вот и все, что я хотела вам сказать. Больше вы не добьетесь от меня ничего. Не задавайте мне вопросов, потому что все равно я вам на них не отвечу.

Он стоял безмолвно, смотрел на нее. Потом уже спокойно, ровным голосом сказал:

– Маретта, я буду продолжать свою игру так, как вы хотите, чтобы я ее продолжал, потому что я люблю вас. Я не хочу кривить душой, говоря вам эти три слова. И я буду защищать вас, если понадобится, до последней капли крови. Но если я отправлюсь с караваном Лазелля, то обещаете ли вы мне…

Голос его дрогнул. Он старался подавить в себе сильное волнение. Ни малейшим движением ресниц она даже и виду не подала, что слышала его объяснение в любви. Она прервала его прежде, чем он успел окончить.

– Я ничего не могу вам обещать, что бы вы ни делали, Джимс. Джимс, скажите, ведь вы не такой человек, как все остальные, которых я научилась ненавидеть? Зачем же вы настаиваете? Если и вы такой же, как и они, то да, вы можете сейчас же уходить отсюда и не дожидаться каравана Лазелля. Но выслушайте меня. Ведь эта буря не будет продолжаться целые часы. Если вы ожидаете награду за продолжение вашей игры именно от меня, то я не задерживаю вас. Можете идти. Я разрешаю вам.

Она была очень бледна. Она поднялась с большого кресла и стала перед Кентом. Ни в ее голосе, ни в манере не было ни малейшего признака гнева, но глаза ее блестели как звезды. Что-то было в них такое, чего он не замечал в них раньше, и вдруг сердце его похолодело как лед. Со стоном он протянул к ней руки.

– Но ведь я же не убийца, Маретта! – воскликнул он. – Поймите это! Я вовсе не убивал Джона Баркли!

Она не ответила ему.

– Вы не верите мне! – продолжал он кричать. – Вы думаете, что именно я убил Джона Баркли и что вам объяснился сейчас в любви убийца!

Она вздрогнула. Точно холодная электрическая искра пронизала ее всю. Только потому, как вдруг краска вспыхнула у нее на щеках, он и мог догадаться, что было что-то ужасное, что-то такое, что она скрывала и за что принуждена была бороться, когда она стояла перед ним, тесно сжав руки. Потому что у нее в лице, в ее глазах, в тех слезах, которые комом подступали ей к горлу, он в этот момент ясно видел с трудом скрываемое ужасное страдание. А затем все это прошло, даже когда он снова с настойчивостью стал выгораживать себя и доказывать ей, что он не виновен.

– Я не убивал Джона Баркли!

– Да я даже и не думаю об этом, Джимс! – возразила она. – Есть кое-что другое…

Оба они позабыли о буре. А она завывала и стучалась к ним в стекла со двора. Но вдруг сквозь ее монотонный плач до них долетел звук, и Маретта вздрогнула так, точно ее поразила молния. Кент тоже бросился к окошку.

Послышались удары о что-то металлическое, которые уже и раньше предупреждали их о приближавшейся опасности. Но теперь они были настойчивее. Казалось даже, что, не довольствуясь этим, кто-то громко кричал со двора. Это было более, чем простое предупреждение, это была тревога по поводу уже близкой и неминуемой угрозы. И только в эту минуту Кент вдруг увидел, как Маретта схватилась руками за горло и как в глазах у нее вдруг вспыхнул огонь; а затем она вдруг заплакала и стала вслушиваться в долетавший до нее звук.

 

Глава XV

Но не прошло и десяти секунд, как Кент уже увидел, что Маретта Радисон была снова тем же великолепным существом, каким он видел ее в казарме, когда она с револьвером в руке держала в своей власти сразу трех человек. Звук этого второго предупреждения Муи в первую минуту подействовал на них как удар. Ими овладел как бы страх, почти граничивший с ужасом. А затем последовала реакция и так быстро, что это удивило самого Кента. В течение этих десяти секунд, как ему показалось, тоненькое, хрупкое тело Маретты сразу выросло, лицо ее засияло новым выражением; она обернулась к нему, и в ней зажегся тот же самый огонь, каким она горела тогда, когда имела дело с тремя полицейскими. Теперь уже она не боялась ничего. Она уже готова была к борьбе.

– Инспектор Кедсти идет назад! – сказала она. – Он возвращается! Я и не думала, что он это сделает именно сегодня.

– Ведь он не успел еще дойти до казарм! – воскликнул Кент.

– Нет. Возможно, что он что-нибудь забыл. Но пока он еще не пришел, я хочу показать вам приготовленное для вас гнездо, Джимс. Идем скорее!

Это было ее первым намеком на то, что он не должен оставаться в ее комнате. Она захватила с собой спички, прикрутила лампу и вышла в коридор. Он следовал за ней, пока она не дошла до его конца, где остановилась перед низенькой дверью, которая, очевидно, вела на чердак.

– Это маленькая кладовка, – прошептала она. – Я устроила ее как можно удобнее. Окошко завешено, так что вы можете зажигать огонь. Но только смотрите, чтобы свет не проникал сквозь щель под дверью. Заприте ее изнутри и будьте покойны. За все, что вы здесь найдете, будьте благодарны Фингерсу.

Она потихоньку отворила дверь и протянула ему спички. Когда он принимал их от нее, то его пальцы коснулись ее руки. Вспыхнувший огонь только чуть-чуть осветил то место, где они стояли. В полумраке его голова оказалась совсем близко к ней, и он увидел отражение огня в ее глазах.

– Маретта, вы верите мне? – все еще добивался он от нее положительного ответа. – Верите вы мне, что я полюбил вас, что я вовсе не убивал Джона Баркли и что готов защищать вас до последней капли крови?

С минуту она молчала. Ее рука тихонько выскользнула из его руки.

– Да, я верю вам, – ответила она наконец. – Спокойной ночи, Джимс!

И она быстро оставила его одного. У своей двери она остановилась.

– Входите же! – крикнула она ему. – Если все то, о чем вы сейчас говорили, верно, то входите скорей!

Она уже больше не дожидалась от него ответа. Дверь захлопнулась за ней, и Кент зажег спичку и, низко наклонившись, вошел в свою лазейку. В первый момент он увидел прямо перед собой лампу на ящике. Он зажег ее и тотчас же затворил за собой дверь и запер ее на ключ. Затем он огляделся вокруг.

Кладовка занимала всего каких-нибудь десять квадратных футов, и крыша так низко спускалась над головой, что он не мог стоять выпрямившись. Но не ничтожные размеры помещения поразили его в первую очередь, а все то, что здесь приготовила для него заранее Маретта. В углу была постель из одеяла и подушки, грубый пол был покрыт ковриком, и непокрытыми оставались только края вокруг него на пространстве каких-нибудь трех-четырех вершков. За ящиком находились столик и стул, а то, что оказалось на этом столике, заставило быстрее забиться его сердце. Маретта не упустила из виду того, что он мог быть голоден. Прибор был на одного, а еды было припасено на десятерых. И чего только тут не было! Жареная тетерка, холодный ростбиф, салат из картофеля с луком, пикули, сыр, масло, хлеб. Керосинка и на ней кофейник. Но что больше всего пленило Кента, так это автоматическое ружье системы Кольта, лежавшее на стуле. Маретта не унесла его с собой из казармы – значит, предусмотрительно запасла это оружие заранее. И положила-то она его как раз на виду, чтобы он не мог его как-нибудь проглядеть. Тут же за стулом, на полу, лежал ранец, наполовину чем-то заполненный. Около него был положен револьвер. Он тотчас же узнал его. Он видел его на стене у Фингерса.

Между ним и бурей не было ничего, кроме железной крыши, и над его головой раскатывался гром и выбивали дробь потоки дождя. Он посмотрел туда, где находилось слуховое окошко, тщательно завешенное одеялом. Даже сквозь это одеяло просвечивали вспышки молнии. Окошко это выходило как раз на самое крыльцо дома Кедсти, и Кента так и подмывало затушить лампу и выглянуть в него. В темноте он снял с него одеяло. Но само окошко не отворялось, и, убедившись в этом, он прижался лбом к стеклу и стал смотреть в ночное пространство.

В эту минуту вспыхнула молния; и при свете ее Кент увидел нечто такое, от чего напряглись все его мускулы. Гораздо яснее, чем это было бы днем, он увидел внизу человека, стоявшего среди мокрого двора под дождем. Это был не Муи. И не Кедсти. Кент никогда не видел этого человека. При свете молнии он казался ему не человеком, а каким-то привидением. Громадный, высокий, с непокрытой головой, с длинными, развевавшимися волосами и с длинной, разметавшейся по ветру бородой. Эта фигура запечатлелась в мозгу Кента с такой же стремительностью, как и сама молния. Точно все это мелькнуло перед ним как изображение на экране кинематографа. Затем наступила темнота. Кент стал вглядываться пристальнее. Он стал ждать, что будет дальше.

Опять вспыхнула молния, и опять он увидел эту трагическую, похожую на привидение фигуру, чего-то выжидавшую среди бури. И так он видел ее три раза подряд. Он заметил, что этот таинственный бородатый гигант был уже стариком. В четвертый раз вспыхнула молния, но человека уже не было. Вместо него он увидел Кедсти, который бежал по усыпанной гравием дорожке к дому.

Кент тотчас же занавесил окно, но лампу уже более не зажигал. И прежде чем Кедсти успел добежать до крыльца, Кент уже отпер свою дверь, осторожно приотворил ее на три или четыре дюйма и, прислонившись спиной к стене, стал прислушиваться. Он услышал, как Кедсти вошел в большую комнату, где незадолго перед тем его ожидала Маретта. Затем наступила немая тишина, если не считать воя непогоды.

Целый час прислушивался Кент. За все это время до него не долетело ни малейшего звука ни с нижнего этажа, ни из комнаты Маретты. Он предполагал, что Маретта уже спит, а Кедсти тоже отправился на покой, чтобы, дождавшись утра, пустить в дело своих сыщиков и тем восстановить нарушенный закон.

Кенту даже и в голову не приходило воспользоваться так уютно приготовленной для него постелью. Он не только не мог заснуть, но испытывал даже какое-то предчувствие, что должно случиться что-то особенное. Он испытывал все более и более возраставшую необходимость бодрствовать. Больше всего его смущало то, что инспектор Кедсти и Маретта Радисон находились под одной и той же кровлей и что был какой-то серьезный и таинственный повод к тому, чтобы он не выдавал никому присутствия девушки у себя. Планы о своем собственном побеге уже больше не занимали Кента.

Он думал о Маретте. В чем заключалась ее власть над Кедсти? Почему именно Кедсти так хотел, чтобы она умерла? Почему она в его доме? Опять и опять он задавал себе эти вопросы и не находил на них ответа. И все-таки, несмотря на все эти тайны, он чувствовал себя счастливее, чем когда-либо в своей жизни, потому что Маретта находилась сейчас от него не в четырехстах или пятистах милях вниз по течению, а была в том же самом доме, где и он. К тому же он успел сказать ей, что любит ее. Он был рад, что имел мужество сообщить ей об этом. Он вновь зажег лампу, достал часы и положил их на стол, чтобы иметь возможность смотреть на них почаще. Ему хотелось курить, но он знал, что запах дыма мог дойти до Кедсти, если инспектор еще не окончательно улегся спать.

Несколько раз Кент задавал себе вопрос, кто была та загадочная личность, которую он видел при вспышках молнии? Может быть, это был кто-нибудь из друзей Фингерса, прибывших к нему из Пустыни, чтобы разделять с Муи труд по наблюдению за домом Кедсти. Фигура этого гиганта с длинными волосами и большой развевавшейся бородой, в том виде, в каком Кент видел ее при вспышке молнии, неизгладимо запечатлелась в его мозгу. Это была трагическая картина. Опять он потушил лампу и снова снял одеяло с окна, но, когда вспыхнула молния, не увидел уже больше ничего, кроме клокотавших на земле луж воды. Во второй раз он отворил дверь на несколько дюймов, сел спиной к стене и стал прислушиваться.

Как долго он просидел так, он не помнил, потому что его одолела дремота; закрыв глаза, он забылся на некоторое время. А потом наконец и совсем заснул. И вдруг он проснулся от какого-то неожиданного звука. В первую минуту по пробуждении ему показалось, что это был крик. Но через пять-шесть секунд, когда его чувства пришли снова в порядок, он не был в этом уверен. А затем звук повторился и сильно его встревожил.

Он вскочил на ноги и распахнул свою дверь. Весь коридор оказался освещенным. Свет исходил из комнаты Маретты. Чтобы не было слышно его шагов, он снял сапоги и вышел из своей засады. Он мог с уверенностью утверждать, что слышал на этот раз именно крик, жалобный плач, но только едва уловимый, потому что он доносился издалека, снизу.

Не медля ни минуты, он быстро зашагал к комнате Маретты и заглянул в нее. Первым делом он бросил взгляд на ее постель. Она оказалась даже не тронутой. Комната была пуста.

Сердце его похолодело, и по телу пробежала дрожь. Не отдавая себе отчета он со всех ног бросился к лестнице. Ступенька за ступенькой выскользнули у него из-под ног, и он был уже внизу, держа наготове револьвер. Теперь уже он действовал вполне осознанно.

Он добрался до нижнего коридора, который тоже оказался освещенным, и, сделав два или три шага, оказался у двери, ведшей во внутренние жилые помещения. Эта дверь была полуоткрыта, и в комнате ярко горел свет. Кент бесшумно подкрался к ней и заглянул в нее.

То, что представилось его глазам, в одно и то же время и успокоило и привело его в ужас. С одной стороны длинного стола стояла Маретта, в профиль к нему, и ее освещала лампа, висевшая над столом. Он не мог видеть выражение ее лица. У нее были распущены волосы. Она была жива и здорова, но именно то, на что она смотрела, и заставило его ужаснуться. Ему пришлось подойти еще ближе, чтобы лучше увидеть, на что она так пристально смотрела.

А затем сердце в нем остановилось.

Съежившись в своем кресле и откинув голову назад, так что Кент мог видеть его лицо анфас, сидел Кедсти. И Кент в один миг понял все. Только покойник мог сидеть так.

Громко вскрикнув, он вошел в комнату. Маретта не удивилась, но с жалобным стоном перевела на него глаза. Кенту показалось, что он видел перед собой двух мертвецов. Живая и дышавшая Маретта Радисон была гораздо бледнее, чем сам Кедсти, который имел уже такой безжизненный цвет лица, какой бывает только у покойников. Она молчала. После душераздирающего стона она не произнесла более ни звука. Она просто смотрела. И увидев, каким отчаянием блестели ее глаза, Кент ласково позвал ее по имени. Но она, точно околдованная или оглушенная, снова уставилась на Кедсти.

Кент подошел к покойнику и осмотрел его. Руки Кедсти, как плети, свешивались по бокам кресла. На полу, около его правой руки, валялся револьвер системы Кольта. Голова его была настолько далеко запрокинута назад, за спинку кресла, что казалось, будто у инспектора была сломана шея. На лбу, как раз под самыми коротко остриженными седыми волосами, зияла рана.

Кент приблизился к нему вплотную и нагнулся над ним. Он часто видел на своем веку смерть, но ни разу ему не приходилось видеть лица, настолько искаженного ужасом и страданием, как у Кедсти. Глаза его были широко открыты и выпучены, как стеклянные шары. Рот открыт.

Кровь у Кента застыла в жилах. Не выстрел причинил смерть Кедсти. И все-таки он умер. И той вещью, которая лишила его жизни, оказалась петля, скрученная из женских волос.

В течение некоторого времени после такого трагического открытия Кент не мог бы двинуться с места, даже если бы это оплачивалось ценою его жизни. Петля была скручена из длинных, мягких, черных, блестящих волос и два раза была обернута вокруг шеи Кедсти; ее свободный конец свешивался у него с плеча, распущенный и отсвечивавший в свете лампы, точно богатый черный мех. Кент дотронулся до него, затем помял его пальцами, потом снял оба кольца этой петли с горла Кедсти, где она глубоко врезалась. Держа ее за край, он распустил ее во всю длину и после этого медленно подошел к Маретте и посмотрел на нее.

Ни одни человеческие глаза не глядели на него никогда так, как посмотрела на него она сейчас. Она протянула руку и не сказала ни слова, когда Кент подал ей эту петлю. А затем она круто повернулась, схватилась за горло и вышла из комнаты.

Он слышал, как она нетвердой походкой стала подниматься по лестнице.

 

Глава XVI

Кент не двинулся с места. Все чувства в нем застыли. Он физически не ощущал почти ничего, кроме ужаса. Он смотрел на седовласое, окаменевшее лицо Кедсти, когда до него донесся звук запираемой Мареттой двери. Он вскрикнул, но и сам не услышал своего крика, так как уже не сознавал своих собственных поступков. Он дрожал всем телом. Он не мог считать все это галлюцинацией, потому что очевидность была налицо. Значит, Маретта Радисон подошла к инспектору Кедсти сзади, когда он сидел в своем кресле, и нанесла ему удар в лоб каким-то тупым орудием. Удар оглушил его. Тогда она…

Он провел рукой по глазам, точно для того, чтобы лучше сосредоточиться. То, что он видел, было непонятно. Неужели же, обороняясь в смертельной для себя опасности, защищая свою честь или своего избранника, Маретта была все-таки способна на преступление? И если так, то как она могла подкрасться к Кедсти сзади? Это было просто непостижимо. Притом не было видно ни малейших следов борьбы. Даже лежавший на полу револьвер ничего не говорил ему. Кент поднял его. Он тщательно осмотрел его и вскрикнул от изумления, граничившего с отчаянием. На стволе револьвера оказалась кровь и несколько седых волос. Отсюда следовало, что Кедсти застрелился сам. Что за загадка?!

Когда Кент клал револьвер на стол, то его глаза неожиданно упали на что-то стальное, блестевшее из-под газеты. Он вытащил это что-то, и оно оказалось большими длинными ножницами, которыми Кедсти обыкновенно пользовался. Это была уже последняя зацепка для выяснения состава преступления; итого – три: испачканный кровью револьвер, петля из волос и эти ножницы, если не считать самой Маретты Радисон.

Тотчас наступила реакция.

– Это все вздор, – сказал он самому себе. – И очевидность иногда обманывает.

Маретта не могла совершить этого преступления. Здесь, наверное, было что-то еще, чего он не увидел, чего не смог еще обнаружить, что ускользает от его наблюдения. И он представил себе опять Маретту Радисон такой, какой увидел ее, когда вошел в эту комнату. В ее широко открытых и испуганных глазах не было ни ненависти, ни безумия. В них в муке кричала ее душа, чего до сих пор он не видел еще в глазах ни у одного человека, с которым его сталкивала судьба. И вдруг в его душе раздался властный голос, заглушивший собою все другие звуки и голоса и указавший ему на то, каким чутким чувством является любовь, даже в том случае, если она не пользуется взаимностью.

С бьющимся сердцем он вновь подошел к Кедсти.

Теперь он действовал уже спокойнее. Он дотронулся до щеки убитого, – она была уже холодной и настолько, что можно было утверждать, что преступление произошло никак не позже, чем час тому назад. Он более тщательно исследовал рану на лбу у Кедсти. Это была неглубокая ранка, и по ней можно было судить, что инспектор был оглушен только на короткое время. В этот промежуток времени должно было произойти нечто другое. И, несмотря на почти сверхчеловеческие усилия отбросить от себя представлявшуюся ему картину, он все-таки увидел ее перед собой в мельчайших подробностях: убийца быстро подбежал к столу, использовал ножницы и, когда Кедсти снова пришел в сознание, то он набросил ему на шею волосяную петлю и удавил его насмерть. И все-таки опять и опять Кент уверял себя, что это невозможно, что это абсурдно и несообразно ни с чем. Только дурак мог бы именно так совершить чудовищное убийство Кедсти. А Маретта вовсе не была дурой. Она была в здравом уме и трезвой памяти.

И, точно охотничья собака, он стал оглядываться по сторонам и быстро осмотрел всю комнату. На занавесках всех ее четырех окон были шнурки. На стенах висели, точно трофеи, всевозможные ружья, сабли, топоры. На конце стола, перед самым Кедсти, лежало на бумагах тяжелое пресс-папье. Еще ближе к покойному, не скрытый газетами, валялся шнурок от сапога. Около правой руки лежал револьвер. С такими подходящими для выполнения убийства предметами, которыми так легко и без малейшего шума и траты времени можно было довести дело до конца, убийце незачем было пользоваться еще и петлей из женских волос.

Кент обратил внимание на шнурок от сапога. Было положительно невозможно не заметить его, потому что в нем было сорок восемь дюймов длины, и он был вырезан сплошь из кожи и представлял собой ремень шириной в четверть дюйма. Кент стал разыскивать пару и действительно скоро нашел и другой такой же ремень на полу, как раз на том самом месте, где стояла Маретта Радисон. И опять перед Кентом встал неразрешимый вопрос – почему именно убийца Кедсти нашел необходимым использовать петлю из волос вместо одного из этих шнурков или вместо так соблазнительно свешивавшихся шнурков на занавесях.

Он осмотрел каждое из окон, и все они оказались запертыми. Затем он снова нагнулся над Кедсти. Он заметил, что в самый последний момент, расставаясь с жизнью, Кедсти испытал медленную и мучительную агонию. Это можно было прочитать по искаженному страданием лицу. А ведь инспектор был очень сильный человек. Он должен был бороться даже после того, как ему нанесен был удар. И для того, чтобы так сильно запрокинуть голову назад, с целью накинуть ему на шею петлю и затем затянуть ее, должна была бы потребоваться громадная сила со стороны убийцы. И при очевидности такого предположения, сделавшегося для Кента ясным как божий день, дикая радость овладела его душой. Теперь для него являлось уже неопровержимым, что с таким телом и руками, какие были у Маретты Радисон, убить Кедсти она ни в коем случае не могла. Для этого потребовалась бы сила гораздо большая, чем была у нее, чтобы только удержать Кедсти в кресле, и еще в два раза большая, чтобы убить такого человека, каким был инспектор.

Он медленно вышел из комнаты и бесшумно затворил за собою дверь. По пути он заметил, что входная дверь, после того как прошел через нее Кедсти, так и оставалась отворенной.

Он постоял некоторое время против этой двери, едва сдерживая дыхание. Он прислушался, но ни малейшего звука не доносилось до него со стороны слабо освещенной лестницы.

И новое обстоятельство вдруг предстало перед ним во всей своей наготе. Оно поразило его гораздо более, чем вся эта трагедия, больше, чем даже сама смерть Кедсти. Оно наполнило его душу ужасом и заставило задрожать все его члены. Что будет с Мареттой, когда настанет день и это убийство будет обнаружено? Какая ожидает ее судьба? А происшествие в казарме? И если ей не поставится в вину убийство Кедсти, то как она сможет установить свою невиновность в освобождении его, Кента, из тюрьмы, когда имеются налицо три свидетеля, не считая соучастника Муи? Он всплеснул руками и вдруг почувствовал, что зубы его застучали. Весь мир был против него, а завтра будет против нее. Только он один, несмотря на всю уличающую ее обстановку преступления, совершенного в той комнате внизу, только он один будет убежден в непричастности к нему Маретты Радисон. А он, Джим Кент, в глазах закона считается уже убийцей.

Но что же делать? Как выйти из создавшегося положения?

Оставалось только бежать.

Но успеют ли они и согласится ли она бежать?

И он почувствовал вдруг, как в нем забурлили новые силы и как окреп его дух. Только какие-нибудь два часа тому назад он был вне закона. Он был осужденным. Жизнь отняла у него последнюю надежду. И в минуту самого глубокого его отчаяния к нему вдруг явилась Маретта Радисон. Несмотря на бурю, она пришла к нему и вступила в борьбу из-за него. Она не считалась ни с чем. Она не взвешивала шансы. Она действовала так потому, что просто верила в него. И теперь там, наверху, она представляла собой жертву той страшной цены, за которую купила его свободу. Он был убежден в этом, и мысль эта как лезвие кинжала пронзила ему сердце. То, что она освободила его, повлекло за собой целый ряд других событий, в результате – убийство Кедсти.

Он направился к лестнице. Тихонько стал взбираться по ступеням. Прежде чем он взошел наверх, его так и подмывало крикнуть Маретте, назвать ее по имени. Ему хотелось встретить ее с распростертыми объятиями. Но он сдержался, молча дошел до ее двери и заглянул в комнату.

Она лежала на постели, свернувшись в комочек. Лицо и плечи ее были скрыты под волосами. В первую минуту он испугался. Ему показалось, что она уже не дышала. Она лежала так спокойно, что ее можно было принять за покойницу.

Неслышными шагами он прошел через комнату, опустился перед ней на колени, протянул к ней руки и обнял ее.

– Маретта! – окликнул он ее потихоньку.

Он почувствовал затем, как дрожь пробежала по ее телу. Тогда он опустил свое лицо так, чтобы оно лежало на ее волосах, до сих пор еще влажных от дождя. Он притянул ее ближе к себе, крепче сжал ее в своих объятиях, – она слегка вскрикнула, затем застонала, но не расплакалась.

– Маретта!

Это все, что он сказал. Он только и мог это говорить в такой момент, когда его сердце билось на ее груди. А затем он почувствовал ее легкое рукопожатие, увидел ее бледное лицо, ее широко раскрытые, испуганные глаза почти совсем около своих глаз; она вырвалась из его рук и откинулась к стене, все еще съежившись в комочек, точно ребенок в своей колыбели, и смотря на него с таким выражением, которое его даже испугало. Она не плакала. Глаза ее были сухи. Но лицо ее все еще оставалось таким же бледным, каким было тогда, когда она находилась в комнате у Кедсти. Ужас уже больше не искажал его. При виде Кента на нем появилось совсем другое выражение. По его глазам она прочитала, что он не верит в возможность того, что в убийстве Кедсти была замешана именно она. Теперь он верил ей вполне.

Маретта не думала, что он явится к ней именно таким. Ей казалось, что он убежит в эту же ночь и отнесется к ней, как к зачумленной. А он, удивляясь самому себе и не узнавая себя, все еще стоял перед нею на коленях и улыбался. Затем он встал на ноги, выпрямился и стал смотреть на нее все тем же властным, странным даже для него самого взглядом, который приносил ей успокоение. Этот его взгляд пронизывал ее всю, и она чувствовала, как по ней пробегала тихая, умиротворяющая дрожь. Яркий румянец выступил на щеках на смену бледности. Губы ее приоткрылись, и она быстро и легко задышала.

– А я думала, что вы уже убежали! – произнесла она.

– Без вас я не решился на это, – ответил он. – Я хочу взять вас с собой.

Он посмотрел на часы – было два часа ночи. Он протянул их к ней так, чтобы она могла видеть циферблат.

– Если буря не прекратится, – сказал он, – то до рассвета мы имеем в своем распоряжении еще три часа. Сколько вам потребуется, Маретта, времени, чтобы собраться?

Он напрягал все усилия, чтобы его голос казался спокойным и не выдал его возбуждения. Это была жестокая борьба. И Маретта заметила ее. Она поднялась с постели и встала перед ним во весь рост, все еще держась за горло обеими руками.

– Вы думаете, что это я убила Кедсти? – спросила она, сделав над собой усилие. – Вы хотите мне помочь, отплатить мне за то. что я сделала для вас? Правда, Джимс?

– Отплатить вам? – воскликнул он. – Да я не отплачу вам и в миллион лет! С того самого дня, как вы в первый раз пришли ко мне в госпиталь Кардигана, вся моя жизнь принадлежит вам. Вы явились ко мне в тот момент, когда для меня погасла последняя искра надежды. Я совершенно был уверен, что должен буду умереть, и вы спасли меня. С той самой минуты, как я увидел вас в первый раз, я полюбил вас, и эта моя любовь поддержала во мне жизнь. Затем вы пришли ко мне снова, в тюрьму, в эту страшную бурю. Отплатить вам! Да разве я могу? Я никогда не сумею этого сделать. Если бы понадобилось, то вы и убили бы из-за меня. Вы были готовы убить. И я мог бы совершить убийство из-за вас. Я ни минуты не задумывался бы относительно Кедсти. Я думал только о вас. Если это вы убили его, то я прямо скажу: значит, вы имели на то свои причины. Но я не верю в то, что именно вы убили его. Такими руками, как у вас, этого не сделать.

Он вдруг схватил ее руки и крепко их сжал. Они были миниатюрны, с тоненькими пальчиками, ухоженные и красивые.

– Эти руки не могли этого сделать! – воскликнул он почти запальчиво. – Клянусь вам, что это не их дело!

При этих словах глаза и лицо ее просветлели.

– Вы так думаете, Джимс? – спросила она.

– Да, точно так же, как и вы не верите тому, будто я убил Джона Баркли. Но против нас все. Против нас обоих будет закон. И мы вместе должны бежать в эту вашу Долину. Поняли, Маретта?

Он направился к двери.

– Вы можете собраться в десять минут? – спросил он.

– Да, – ответила она. – С меня достаточно десяти минут.

Он выскочил в коридор и побежал по лестнице вниз, чтобы запереть входную дверь. Затем вернулся к себе на чердак. Он чувствовал только одно: с этой минуты Маретта принадлежала ему и должна была бежать вместе с ним. Он любил ее. Кто бы она ни была и что бы она ни совершила – он все равно ее любил. Вероятно, она скоро расскажет ему сама о том, что и как произошло в комнате Кедсти внизу, и дело разъяснится для него само собой.

Был только один уголок в его мозгу, который настойчиво твердил ему, как попугай, все об одном и том же, а именно о петле из волос Маретты, которой было перетянуто горло Кедсти. Но, конечно, и это объяснит ему сама Маретта. Он был уверен в этом. Вопреки факту он поступал нелогично и, быть может, даже безрассудно. Он знал это. Но его любовь к этой девушке, так странно и трагически ворвавшейся в его жизнь, была для него чем-то отравляющим и вера в нее безграничной. Не она убила Кедсти.

Его руки работали так же быстро, как и его мысли. Он надел сапоги и зашнуровал их. Все яства, которые находились у него на столе, и посуду он связал в отдельный узел и уложил его в ранец. Он вынес его и ружье в коридор и затем подошел к комнате Маретты. Дверь оказалась запертой. Когда он постучался к ней, она крикнула ему, что еще не готова.

Он слышал, как она быстро ходила по комнате. Затем наступила тишина. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Он снова постучал в дверь. На этот раз она отворилась.

Он изумился происшедшей в Маретте перемене. Она отступила от двери назад, чтобы пропустить его к себе, и лампа осветила ее всю. Ее тоненькая, стройная фигурка была одета в мягкий костюм синего цвета, жакет был по-мужски застегнут наглухо, юбка спускалась немного ниже колен, и на ногах у нее были высокие сапоги из оленьей кожи. На пояске у нее висела кобура и за плечами – маленькое черное ружье. Волосы были зачесаны кверху и подобраны под берет. Стоя так в ожидании его, она была очень хороша. И вязаная материя, из которой был выполнен ее костюм, и берет, и короткая юбка, и высокие на шнуровке сапоги – все это было предназначено специально для путешествия по диким местам. Она не была неженкой. Она была настоящей дочерью Севера. Лицо Кента просияло от радости. Но не одна только перемена в ее костюме так удивила Кента. Она изменилась еще и в другом отношении. Ее щеки порозовели. Глаза так и горели. Губы были красны так же, как и тогда, когда он увидел ее в первый раз, в госпитале у Кардигана. От ее бледности, опасений, страха не осталось и следа, и вместо них появилось выражение радостного, плохо скрываемого возбуждения от предстоящих впереди приключений.

На полу лежал сверток с вещами, вдвое меньший, чем взял с собой Кент. Когда он поднял его, то он оказался совсем легким. Он привязал его к своему ранцу, Маретта надела на себя непромокаемый плащ, и они отправились. Она шла впереди его. В передней, внизу, она подождала его, и, когда сошел с лестницы и он, она подала ему резиновое пальто Кедсти.

– Надевайте! – сказала она.

Она слегка вздрогнула, взявшись за это пальто рукой. Румянец почти совсем сошел у нее с лица, когда она опять заглянула в ту комнату, где все еще сидел в своем кресле покойник, но глаза ее опять ярко засверкали, когда она стала помогать Кенту одеться и застегнуть ранец. Затем она положила руки к нему на грудь и протянула к нему губы, точно хотела ему что-то сказать, но тотчас же отскочила назад.

Не прошли они и нескольких шагов, как на них обрушилась буря. Казалось, что она с новой яростью набросилась на этот несчастный дом, застучалась в его дверь, загремела грозой, точно не хотела их выпускать.

Кент вернулся, чтобы потушить огонь.

Дождь и ветер точно сорвались с цепи. Пошарив в воздухе свободной рукой, Кент нашел в темноте Маретту, притянул ее к себе, опять вернулся к дому и запер хлопавшую дверь. Когда они выходили из освещенной комнаты на воздух, им казалось, что их вот-вот сейчас поглотит непроницаемая тьма. Она тотчас же приняла их в свои недра, и они смешались с ней. Затем вдруг вспыхнула молния, и он увидел лицо Маретты, бледное и мокрое, но все еще с тем же удивительным блеском в глазах. Кент заметил его с той самой минуты, как возвратился к ней из комнаты Кедсти и опустился на колени перед ее кроватью.

Только теперь, в бурю, пришло к нему объяснение этого чуда. Это было из-за него. Этот блеск в ее глазах появился только потому, что он поверил ей. Даже смерть и страх не смогли одолеть этого огонька, и он так и остался у нее в глазах. Ему захотелось вдруг закричать от радости, что он наконец нашел объяснение загадке, и перекричать вой ветра и шум дождя. Он почувствовал в себе силу, готовую побороть этот шторм. И вдруг не стерпел, протянул к ней руки, схватил ее и привлек ее к себе, так что его лицо коснулось ее берета и мокрого лба.

А затем он услышал, как она сказала:

– Здесь, в кустах, должна находиться лодка, Джимс. Она где-то недалеко. Ее заготовил для вас Фингерс.

Кент отлично знал все эти места. Он опять помянул добрым словом Фингерса и, взяв Маретту за руку, вывел ее на тропинку, спускавшуюся сквозь тополиные заросли к реке.

Ноги их шлепали по лужам и уходили в грязь, а от дувшего им навстречу ветра у них захватывало дыхание. Невозможно было видеть ствол дерева на расстоянии вытянутой руки, и Кент радовался каждой вспышке молнии, так как только при свете ее мог находить дорогу. Еще при первой вспышке он взял направление прямо к реке по глубокой ложбине. Теперь по ней живо бежали ручьи. Камни и кочки затрудняли им путь, и ноги то и дело проваливались в трясину. Маретта вцепилась пальцами в руку Кента так же, как и тогда, когда они бежали из тюрьмы к дому Кедсти. Тогда это ее прикосновение наполнило его трепетом, а теперь трепет был совсем иного рода – это было всеобъемлющее сознание, что она принадлежала ему. Эта бурная, ветреная ночь была для него самой сладостной из всех пережитых им ночей.

Впереди текла река, а для него она была душой и целью жизни. Это была река Маретты, ее река и его, и оба они сейчас будут на ней. А там Маретта расскажет ему все о Кедсти. Он был убежден в этом. Она сообщит ему обо всем, что произошло, пока он спал. Его вера в нее была безгранична.

Молния осветила то место в тополиных зарослях, где несколько недель тому назад О’Коннор впервые увидал Маретту. Путь к реке шел именно через эти места, и теперь Кент мог бы дойти до нее наперерез с закрытыми глазами, несмотря на темноту. Он бережно обнял Маретту за талию, так что, прижавшись к нему, она находила у него надежную защиту от ветра и дождя. Затем кустарник ударил им по глазам, и они остановились на минуту, чтобы выждать, когда снова вспыхнет молния. Но Кент не так уж тосковал по ней. Ему хотелось использовать темноту. Он еще крепче прижал к себе девушку, и в этом кипевшем темном котле, под целым потоком дождя, под ударами грома она, в свою очередь, прижалась к его груди; трепет ее тела передался ему, и оба они стояли не двигаясь с места и все чего-то ожидали и прислушивались. Ее хрупкость и беспомощность, ее тоненькая талия, которую он обхватывал своей могучей рукой, наполнили его каким-то ликованием. Теперь уже он больше не думал о ней как о выдающемся, храбром существе, которое так смело потрясало своим револьвером перед глазами трех полицейских в казарме. Теперь уже она больше не была для него таинственным, мужественным, неустрашимым человеком, который чуть не целый час держал его в страхе, когда они были в комнате у Кедсти. Теперь это было слабое, цеплявшееся за него создание, пугливое и вполне от него зависевшее.

Во всем этом хаосе в природе что-то говорило ему, что нервы ее уже совершенно сдали, что без него она растерялась бы совсем и разрыдалась бы от страха. И он был этому рад! Он стал крепче поддерживать ее; он еще ниже наклонился над ней, пока наконец его лицо не коснулось ее мокрых волос, выбившихся из-под берета. А затем молния снова осветила всю вселенную, и он увидел перед собой тропинку, которая вела к реке.

Даже в темноте было нетрудно нащупывать ее ногами, так как по ней кто-то раньше проехал на телеге и оставил после себя колеи. Над их головами с шумом трепетали вершины тополей. Под их ногами дорожка в некоторых местах превращалась в целое озеро или в шумно сбегавшие вниз ручьи. В глубоком мраке они наткнулись на одну из таких луж, и, несмотря на то, что за плечами у Кента был уже тяжелый ранец и висело ружье, он тотчас же остановился, взял Маретту на руки и перенес ее на твердое место. Для этого он не просил у нее позволения. И Маретта спокойно пролежала у него на руках две минуты, пока он ее нес, и в эти сладкие мгновения его лицо касалось ее мокрой от дождя щеки.

Чудом всего этого путешествия было то, что ни один из них не говорил. Это молчание между ними было для Кента настолько приятным, что он боялся его нарушить. В этом молчании, вполне понятном и естественном при таком реве непогоды, было для него что-то такое, что все больше и теснее сближало их, и малейшее слово, как казалось ему, могло бы тотчас же нарушить неописуемо волшебную красоту того, что с ними теперь происходило. Когда он снова поставил Маретту на ноги, то ее рука случайно упала на его руки, их пальцы на один момент сомкнулись в легкое рукопожатие, и это для него значило более, чем целые тысячи благодарственных слов.

Целые четверть мили прошли они по тополиной заросли, пока наконец не вышли к опушке соснового и кедрового леса, и скоро он принял их в свои объятия. Здесь уже не дул на них ветер, но темнота была еще более непроницаемой, чем раньше. Кент заметил, что гром и молния удалялись к востоку, и теперь только случайные вспышки освещали дорогу. Дождь уже не хлестал так отчаянно. Они могли слышать над собой ропот верхушек сосен и кедров и шлепанье своих сапог по грязи и лужам. Был один момент, когда стало совсем тихо и сосны перестали шуметь. Тогда Кент глубоко вздохнул, перевел дух и весело спросил:

– Вы промокли, Серая Гусочка?

– Только снаружи, дорогой Бобр. Мне сухо под моими перьями.

В ее голосе звучала полужалобная, полувеселая нотка. Так не могла бы говорить женщина, только что убившая человека. Ее руки цеплялись за его непромокаемое пальто даже теперь, когда они стояли вместе, близко один от другого, точно она боялась, как бы что-нибудь предательски не разъединило их. Кент порылся у себя под плащом, достал из внутреннего кармана сухой носовой платок, нашел в темноте лицо Маретты и ласково, по-отечески вытер его досуха. Так он поступил бы с плакавшим ребенком. Затем он взял ее за талию, и они пошли дальше.

От опушки леса до затона в реке было около полумили, и раз десять на этом пространстве Кент брал девушку на руки и переносил ее через лужи, вода в которых в иных случаях поднималась чуть не до краев его голенищ. Молния больше уже не освещала им дорогу. Дождь все еще лил как из ведра, но ветер вместе со штормом ушел уже к востоку. Лес примыкал к самому затону, которого за темнотой совершенно не было видно. Теперь уже Маретта вела Кента, хотя он и шел впереди нее, крепко держа ее за руку. Если Фингерс не изменил места, о котором говорил ей, то плот должен был находиться где-нибудь в пятидесяти или в сорока шагах от них. Это должна была быть небольшая совершенно плоскодонная лодка, всего только на двух человек, с маленьким домиком, выстроенным на ней в виде шалаша. Она должна была находиться где-то у самого берега, в кустах, на привязи. Маретта рассказала Кенту все сообщенные ей Фингерсом подробности еще раньше, по пути, и он скоро наткнулся коленом на что-то тугое, что оказалось веревкой.

Оставив Маретту у дерева, к которому плот был привязан, Кент вскочил на борт, нащупал дверь домика и, отворив ее, пролез внутрь. Маленькая комнатка была не более полутора аршин в вышину, и ему пришлось стать в ней на колени, чтобы иметь возможность расстегнуть непромокаемое пальто и достать из кармана тужурки коробку спичек. Оказалось, что в домике было совершенно сухо.

При первой вспышке спички обнаружилась вся внутренность каютки. Это было маленькое помещеньице, чуть-чуть больше, чем ящик из-под мыла. Около шести футов в длину, два с половиной в ширину, а потолок был так низок, что, даже стоя на коленях, Кент упирался в него головой. Спичка догорела, и он зажег другую. На этот раз он увидел свечку, которая была вставлена в расщепленную березовую лучину, торчавшую из стены. Он подполз к ней и зажег ее. Он огляделся вокруг себя и на этот раз благословил Фингерса. Все было приготовлено для далекого путешествия. Две узкие койки были устроены у противоположной стены и так низко одна над другой, что Кент усмехнулся при одной только мысли о том, что ему придется пролезать на одну из них. На них были постланы матрасики. Тут же под рукой стояла печечка, а около нее была сложена охапка мелко изрубленных сухих дров. Все это показалось Кенту маленьким детским игрушечным домиком. Картину дополнял низенький стол, на котором лежало множество пакетов.

Кент сбросил с себя ранец и вернулся за Мареттой. Она услышала, как он шлепал по воде, протянула к нему в темноте руки и наткнулась на него. Он поднял ее на руки, пронес по целому морю воды, плескавшемуся у него под ногами, и со смехом положил ее на край плота у самой дверцы. Это был тихий радостный смех. Желтый свет от свечи упал на их лица. Кент едва мог различать подробности, но видел, что глаза ее сияли.

– Ваше гнездышко, Серая Гусочка! – ласково сказал он.

Она протянула руку и коснулась его лица.

– Как вы добры ко мне, Джимс, – ответила она с дрожью в голосе. – Поцелуйте меня!

Несмотря на все еще ливший как из ведра дождь, сердце Кента просто пело от радости. Ощущая на себе трепетное прикосновение губ Маретты, он почувствовал себя сверхчеловеком, и когда он выполз снова на берег и перерезал ножом привязь, то ему вдруг страстно захотелось запеть ту свободную песню моряков, которая донеслась до него тогда, когда он лежал в больнице и караван отходил на Север. И, еле удерживаясь от смеха, он все-таки вполголоса запел ее. А потом, напрягая все свои силы, как гигант оттолкнул плот от берега и вывел его на середину реки. В маленькой каютке, по ту сторону двери, находилось то, что теперь составляло всю его жизнь. Повернув голову, он мог видеть мерцавший из окошечка свет свечи. Свет… каютка… Маретта!

Он засмеялся весело, глупо, как мальчуган. Он мог уже слышать, как шумела и ревела меж камней река. Но он не боялся этого рева. Это была его река; она была его другом. Все возраставший ее шум был для него не угрозой, а радостным громом тысяч голосов, звавших его к себе и радовавшихся его шествию. Над его головой снова открылось свободное небо, темное, как чернила, и потоки дождя полились ему прямо в лицо, но он испытывал от этого наслаждение. Река несла его к Невольничьему озеру, затем к Макензи и далее за Полярный круг.

И он снова, уже в последний раз, бросил вызов непогоде, и этот его крик был радостным и торжествующим; в нем звучала надежда, которая была выше всяких законов и условностей, созданных людьми; затем он обернулся назад к шалашу, откуда ему ласково и приветливо желтым пятнышком улыбалось освещенное окошечко.

 

Глава XVII

Кент подошел к домику и постучался в него. Маретта отворила ему дверцу и посторонилась, чтобы дать ему пролезть. Он влез туда, как большая мокрая собака, на четвереньках. Маретта уже сняла с себя берет и дождевик. Печечка была уже затоплена, и в ней весело потрескивал огонь. За этим треском не было слышно дождя, стучавшего по крыше. Кент посмотрел на Маретту. Мокрые волосы свешивались ей на лоб, ее руки, ноги и часть тела тоже были мокры. Но глаза у нее сияли, и она улыбалась. Она казалась ему теперь маленьким ребенком, который был рад, что нашел наконец убежище. Он ожидал, что пережитые в эту ночь ужасы все-таки будут отражаться у нее на лице, но от них не было и следа. Она теперь даже и не думала о громе, молнии и темноте или о Кедсти, который остался мертвым в своем доме. Она думала только о Кенте.

Он радостно смеялся. Сколько было веселого, возбуждающего в этой непроглядной бурной ночи и в гремевшем над их головами громе, в этой бурливой реке, плескавшейся теперь под ними, и как забавно находиться в этой собачьей конуре, в которой ни встать, ни сесть, ни пройтись!.. Веселое настроение и теплота от печки стали согревать их продрогшие тела, а потрескивание березовых дровишек и уют заставили Кента подумать о тихой пристани и о той жизни, которая могла бы открыться для него впереди. А Маретта, глаза и губы которой все еще ласково улыбались ему при тусклом свете свечи, тоже, казалось, позабыла обо всем, что осталось позади. Только одно это маленькое окошечко все еще напоминало им о пережитой трагедии и о бегстве. Кенту казалось, что двигавшийся во мраке свет может быть замечен с берега. Ведь на целые мили ниже пристани Атабаски кое-где попадались на берегу отдельные хижины поселенцев, которые, приглядевшись, могли бы заметить огонек даже сквозь дождь. И он подполз к окошечку и завесил его своим пальто.

– Поехали! – воскликнул он, потирая руки. – А что, Серая Гусочка, не покажется ли нам здесь еще уютнее, если я закурю?

Она разрешила, но подозрительно посмотрела на пальто.

– Нет, закрыто плотно, – успокоил он ее, выколотив трубку и набив ее табаком. – Вероятно, все теперь крепко спят. Но, конечно, мы должны быть настороже!

В это время плот покачнулся с боку на бок. Кент заметил это и опять успокоил ее.

– Не бойтесь, – добавил он, – нам не грозит крушение. Здесь на целые тридцать миль нет ни камней, ни порогов. Река гладкая, как пол. Если мы даже стукнемся о берег, то и тогда будьте покойны. Не бойтесь ничего.

– Да я и не боюсь, – ответила она, – в особенности реки!

А затем, точно вдруг действительно испугавшись чего-то, она неожиданно спросила:

– Как вы думаете, где они завтра будут нас искать?

Кент закурил трубку и пытливо на нее посмотрел. Она низко склонилась к нему, ожидая ответа.

– В лесах, на реке, везде! – ответил он. – Конечно, хватятся этого плота. Мы должны теперь зорко оглядываться назад и использовать для себя каждый момент.

– Смыл ли дождь наши следы, Джимс?

– Да. Все исчезло.

– А там, под окнами? Ведь там ходил Муи?

– И его следы смыты.

– Я рада. Мне не хотелось бы, чтобы он и Фингерс были замешаны в нашей истории. Кстати, как поступит Муи?

– Вероятно, убежит. Ведь он превосходный следопыт! Лучше его не скроется никто.

Она не старалась скрыть от него, какое облегчение почувствовала от этих его слов. Его немного удивило, что она в час их собственной опасности так интересовалась судьбой Фингерса и индейца. А он так хотел отвлечь ее внимание от той беды, которая угрожала этим двум людям! Но она и сама представляла себе чуть не воочию все то, что могло их ожидать. Ведь не дура же она, чтобы не понимать, что через каких-нибудь три-четыре часа убийство Кедсти уже будет обнаружено и длинные руки закона уже примутся за свою работу. И если их схватят…

Она протянула к Кенту ноги и пошевелила пальцами внутри сапог, так что он услышал, как забулькала в них вода.

– Уф! – передернула она плечами. – Промокли совсем! Будьте любезны, Джимс, расшнуруйте их и стащите с меня!

Он положил трубку в сторону и опустился перед ней на колени. Целые пять минут провозился он с ее сапогами. А затем он сжал между ладонями ее маленькую ступню.

– Холодная, холодная, как лед! – воскликнул он. – Снимите чулки, Маретта! Обязательно!

Он подкинул в печку дров, стащил с койки одеяло, придвинул к печке маленькую скамеечку, покрыл ее одеялом. Через минуту Маретта уже сидела в импровизированном кресле с ногами, укутанными в согретые на печке одеяла. Кент отворил в печке дверцу, загасил свечу, и от пылавших березовых дров помещение осветилось ласковым уютным светом. Это прибавило девушке румянца. При этом освещении она показалась Кенту удивительно нежной и прелестной. И когда он кончил заворачивать в одеяла ее ноги, она протянула руку, провела ею по его лицу и мокрым волосам так легко, что он почувствовал на них только трепетную ласку, но отнюдь не тяжесть этой маленькой руки.

– Вы так добры ко мне, Джимс!.. – сказала она, и он услышал в ее голосе нотку рыдания.

Он сидел прямо на полу, около нее, спиной опершись о стену.

– Это потому, что я люблю вас, Серенькая Гусочка, – ответил он тихонько, глядя на огонь.

Она промолчала. Над их головами колотил по крыше дождь, точно по ней отчеканивали тысячи ударов барабанные палочки. Под ними плескалась медленно уносившая их с собой вода, и они чувствовали покачивания плота с боку на бок. Девушка отвернулась, и, невидимый ею, он поднял глаза. Огонь от печки падал на ее волосы, дрожал у нее на шее, и ее длинные ресницы так и отливали красной медью.

И глядя на нее, Кент подумал о Кедсти, откинувшем назад голову у себя в кресле в своем доме и удушенном прядью этих великолепных волос, которые были от него, Кента, теперь на таком близком расстоянии, что, чуть только наклонившись вперед, он мог бы коснуться их губами. Мысль о Кедсти не привела его в ужас, потому что в эту самую минуту Маретта провела по его щеке рукой, такой маленькой, такой нежной, – куда же было этим ручкам справиться с таким богатырем, как Кедсти, который должен был сопротивляться своему убийце не на жизнь, а на смерть!

И Кент взял эту ручку в свою и притянул ее к себе.

– Ну-с, дорогая Серенькая Гусочка, – сказал он, – расскажите теперь, как обстояло дело в комнате у Кедсти?

В его голосе чувствовалось безграничное доверие. Ему хотелось дать ей понять, что, каковы бы ни были результаты ее рассказа, ни его доверие к ней, ни любовь не могут поколебаться. Он верил и будет верить ей всегда.

Он уже был твердо уверен в своих предположениях о том, как именно умер Кедсти. В то время, как он спал, Маретта и какой-то другой человек находились внизу, в комнате у инспектора. Пререкания дошли до высшей точки, и Кедсти получил каким-то еще не выясненным для Кента путем удар в голову его собственным пистолетом. А затем, как только Кедсти оправился от нанесенного ему удара и стал сопротивляться, неизвестный компаньон Маретты прикончил его. В ужасе, остолбенев от того, что произошло, а может быть, и вполне бессознательно, она оказалась не в силах воспрепятствовать убийце использовать прядь ее волос. Из этой картины Кент совершенно исключил шнурки от сапог и на занавесках. Он знал, что именно самое необыкновенное, самое неожиданное и случается часто в преступлениях. И он ожидал, что теперь Маретта расскажет ему точь-в-точь то же самое, что он и предполагал.

Пока он ждал ответа, ее пальцы в его руке похолодели.

– Говорите же, Серенькая Гусочка, как это все произошло?

– Я… не знаю… Джимс… – ответила она, запинаясь.

Он быстро перевел на нее глаза, точно не совсем был уверен в том, что хорошо ее расслышал. Она не повернулась и продолжала смотреть на пламя. Она ухватилась пальцами за его большой палец и крепко сжала его, как делала это, когда боялась грозы.

– Я ничего не знаю, Джимс…

Он был разочарован. Он был готов отдать за нее свою жизнь, бороться за нее до последнего дыхания, и тут вдруг такой неожиданный удар! Он готов был верить каждому ее слову, всему, но только не тому, что она сейчас сказала. Она, во всяком случае, должна была знать, что происходило в комнате у Кедсти. И она знала, если только она не…

И вдруг его сердце запрыгало от радостной надежды.

– Быть может, вы были в бессознательном состоянии? – спросил он тихонько, и сердце его забилось. – Вероятно, с вами был обморок, когда все это случилось?

Она покачала головой.

– Нет, – ответила она. – Я была в своей комнате и спала. Я вовсе не рассчитывала спать, но все-таки заснула, и вдруг что-то разбудило меня. Что-то против воли потянуло меня вниз. И когда я пришла туда, то Кедсти уже был мертв и находился в том положении, в каком вы его нашли. Это меня ошеломило. И я не могла двинуться, как в столбняке, – в это время вошли вы.

Она тихонько, но многозначительно высвободила свою руку из его руки.

– Вы должны мне верить, Джимс, – сказала она. – Но я знаю, что вы мне не верите. Вам невозможно мне поверить.

– А вы не хотите верить мне, Маретта, – ответил он.

– Нет, я вам верю. Поэтому и вы должны.

– А петля из волос вокруг шеи Кедсти? И притом из ваших волос!..

Он не договорил. Эти его слова, которые он сказал ласково, все-таки показались ему жестокими. Но он не заметил, чтобы они ошеломили ее. Она даже не вздрогнула, а продолжала не мигая смотреть на огонь. И это смутило его. Никогда еще в жизни своей он не видел в людях такого самообладания. Это разочаровало его, огорошило, несмотря на то, что ему безумно захотелось вдруг схватить ее и прижать к себе, излить перед ней свою любовь, убедить ее, чтобы она рассказала ему все и не скрывала от него ничего, чтобы он не с пустыми руками мог вступить за нее в смертный бой.

А затем она спросила:

– Джимс, если нас схватят, то это скоро произойдет?

– Не схватят! – ответил он.

– Но ведь опасность быть схваченными нам все-таки угрожает? – настаивала она.

Кент вытащил часы и наклонился поближе к огню, чтобы лучше разглядеть.

– Сейчас три часа, – сказал он. – Еще день и ночь, милая Серенькая Гусочка, и никакая полиция нас не найдет нигде.

Она долго молчала. А затем опять ее пальцы ухватились за его большой палец и тихонько его сжали.

– Джимс, – сказала она наконец, – когда мы будем в безопасности, когда мы будем уверены, что полиция нас уже не найдет, я расскажу вам все, что знаю, обо всем, что произошло в комнате у Кедсти. Тогда я расскажу вам и тайну, связанную с прядью волос. Одним словом, я сообщу вам все.

Ее пальцы сжались теснее.

– Все, все! – повторила она. – Я расскажу вам и о Кедсти и о себе самой, и после этого вы уже не будете больше любить меня.

– Я люблю вас, – сказал он с благоговением. – Что бы вы мне ни рассказали, я буду вас любить.

Она слегка вскрикнула, и скорбная нотка послышалась в ее голосе. И если бы Кент мог видеть ее лицо, то он заметил бы в нем новое выражение и уловил бы тот свет, который вдруг появился у нее в глазах и тотчас же исчез.

Когда же она повернула голову, то он увидел, что она с тревогой посмотрела вдруг на дверь. Посмотрел туда и он. Через порог к ним просачивалась вода.

– Я ожидал этого, – весело сказал он. – Наш плот переполнился дождем. Если мы не вычерпаем воду, то можем пойти ко дну.

Он потянулся к своему непромокаемому пальто и накинул его себе на плечи.

– Я сейчас вычерпаю ее, – сказал он. – Это нетрудно. А пока я буду этим занят, вы снимите с себя мокрую одежду и постарайтесь улечься спать. Вы сделаете это?

– Я не устала, – ответила она, – но думаю, что лучше сделать по-вашему…

И она коснулась его плеча.

– Да, это будет лучше, – сказал он и поцеловал ее в голову.

А затем он взял ведро и вышел за дверь.

 

Глава XVIII

Был тот час, когда серая северная заря чуть-чуть забрезжила бы над восточными лесами, если бы небо было ясно. Кент нашел, что стало еще темнее. Вокруг него носился уже такой туман, что он не мог видеть под ногами воды. Не видно ему было также ни борта плота, ни самой реки. С кормы, всего только на расстоянии какой-нибудь сажени от двери домика, не было видно и самого домика, который утонул в тумане.

Привычным движением человека, долго жившего на реке, он принялся вычерпывать воду. Его движения были настолько правильно рассчитаны, что они ритмично соответствовали его мыслям. Монотонные всплески выливавшейся из ведра воды скоро приняли характер чего-то механического. До Кента доносились ароматы прибрежных лесов. Даже несмотря на дождь, он отчетливо чувствовал этот запах кедров и можжевельника.

К тому времени, как он кончил вычерпывать воду, ливень стал ослабевать и превратился в мелкий осенний дождик. Аромат кедров стал чувствоваться сильнее, и Кент уже отчетливо слышал всплески и журчание реки. Раньше они сливались с шумом ливня. Он опять постучался в дверцу домика, и Маретта ответила ему.

Огонь в печке догорел, и теперь в ней лежали красные, раскаленные угли. Он вошел. Опять ему пришлось встать на четвереньки, чтобы снять с себя мокрое пальто.

Девушка уже лежала на своей койке.

– Вы похожи на большого медведя, Джимс, – сказала она, и веселая, добродушная нотка зазвучала у нее в голосе.

Он засмеялся, придвинул скамеечку и с трудом на ней уселся, для чего ему пришлось сильно нагнуться, иначе он проломил бы головой крышу.

– Да, я точно слон, которого посадили в птичью клетку, – ответил он. – А вам удобно, Серенькая Гусочка?

– Да. А вам, Джимс? Вы весь мокрый!

– Но зато счастлив как никогда.

Он едва мог различать ее в темноте под верхней лавкой. Лицо ее казалось бледной тенью, и она распустила свои все еще влажные волосы. Кенту казалось, что ей было слышно, как билось его сердце. Он совсем позабыл об огне, и стало еще темнее. Теперь уж ему вовсе не было видно бледного пятна ее лица, и он отодвинулся несколько назад при одной только мысли о том, что было бы святотатством склоняться над ней ближе, пользуясь сгустившимся мраком. Она поняла это его движение, протянула к нему руку и положила пальчики к нему на плечо.

– Джимс, – сказала она тихонько. – Я теперь не жалею, что пришла тогда к вам в госпиталь Кардигана, когда вы думали, что умрете. А тогда я была не права. Вы уже поправлялись. Мне хотелось подшутить над вами и посмеяться и только потому, что я знала, что вы останетесь в живых. Вы прощаете меня?

Он счастливо засмеялся.

– Удивительно, – ответил он, – какое иногда громадное значение имеют совершенно ничтожные вещи! Помните сказку? Король потерял все свое королевство только потому, что у лошади соскочила с копыта подкова. Я знал человека, жизнь которого была спасена благодаря сломанной трубке. Вы явились ко мне, и вот я здесь, с вами, и только потому…

– Почему? – прошептала она.

– Только потому, что давным-давно в моей жизни случилось одно событие. Нечто такое, что не приснилось бы ни вам, ни мне. Хотите, я расскажу вам об этом, Маретта?

Она пожала ему руку.

– Да, – ответила она.

– Я не буду называть имен. Можете вообразить себе, что это был, если хотите, известный вам О’Коннор, но это неважно. Я не настаиваю на том, что это действительно он. Он находился на службе в пограничной страже и был командирован далеко на север, чтобы выследить индейцев, приготовлявших из корней какого-то растения сильнодействующий яд, чтобы обмазывать им свои стрелы. Это было шесть лет тому назад. Там он кое-что подцепил. Это была красная смерть, как ее здесь называют, а по-европейски – черная оспа. И он был совершенно один, когда затрепала его лихорадка, за триста миль до первого жилья. Сопровождавший его индеец убежал от него, бросив его на произвол судьбы при первых же признаках этой болезни, и больной даже не имел сил добраться до своей палатки и так и повалился на спину на снег. Не стану говорить вам о тех ужасах, которые ему пришлось пережить. Это была смерть заживо. И он умер бы непременно, если бы мимо случайно не проходил некий странник. Это был не индеец, а белый. Маретта, немного нужно самообладания для того, чтобы с ружьем за плечами пройти мимо человека, у которого тоже есть ружье; немного его нужно и для того, чтобы пуститься в бой, когда вместе с вами бросаются туда же и тысячи таких, как вы. Но много его нужно было иметь этому страннику, чтобы не растеряться при виде картины, которую ему пришлось увидеть. Этот больной человек был для него совершенно чужой. Но он вошел к нему в палатку и нянчился с ним до тех пор, пока тот не выздоровел. После этого болезнь постигла и его самого, и целые десять недель они провели вместе, прикладывая все усилия, чтобы спасти друг друга, и им это удалось. Но слава этой победы осталась за странником. Он ушел на запад, а пограничник – к себе на юг. Они пожали друг другу руки и разошлись.

Маретта прижалась к плечу Кента. Он продолжал:

– И этот пограничник никогда не мог забыть благодеяния, оказанного ему странником. Он, милая Гусочка, с нетерпением стал ожидать того момента, когда явилась бы возможность хоть чем-нибудь отплатить своему спасителю. И время настало. Прошли годы, и все это вылилось в довольно странную форму. Был убит человек. Пограничник, который за это время дослужился уже до чина сержанта, наткнулся на него, когда он еще дышал, успел расспросить его, кто он такой и как сюда попал. Пограничник побежал, чтобы поднять тревогу, но когда возвратился обратно, человек был уже мертв. Вскоре по подозрению арестовали одного человека. На его одежде нашли пятна крови. Это послужило против него уликой. И этот человек…

Кент замолчал. Маретта крепко схватила его за руку и впилась в нее пальцами.

– …был тем, кого вы хотели спасти своею ложью? – перебила она его.

– Да. Когда затем при перестрелке с разбойниками, – продолжал он, – пуля метиса задела и меня, то я подумал, что это могло бы быть для меня прекрасным случаем отплатить Мак-Триггеру за все то, что он сделал тогда для меня в палатке несколько лет тому назад. Но это вовсе не было с моей стороны геройским поступком. Это даже не было великодушием. Я тогда все равно умирал и ровно ничем не рисковал.

Маретта откинулась на подушку и тихо, радостно засмеялась.

– И все время, Джимс, – воскликнула она, – вы так превосходно врали, хотя я это отлично знала! Я знала, что не вы убили Баркли, знала, что вы вовсе не умрете, и знала также все то, что произошло несколько лет тому назад в той палатке. Кроме того, Джимс…

Она попыталась подняться с подушки. Теперь она казалась очень возбужденной. Теперь уже не одна, а обе ее руки обхватили его.

– Я знала, – продолжала она, – что не вы убили Джона Баркли и… кроме того, мне доподлинно известно, что его не убивал также и Санди Мак-Триггер!

– То есть как это так?.. – смутился вдруг Кент.

– Он не убил его, – перебила она почти резко. – Он невиновен. Невиновен так же, как и вы. Ах, Джимс, Джимс, я знаю также и то, кто на самом деле убил Баркли.

И она стала его дразнить.

– А я знаю!.. А я знаю!..

И вдруг она добавила голосом, которому старалась придать как можно больше спокойствия:

– Но, пожалуйста, не думайте, что я прониклась к вам доверием только потому, что вы рассказали мне эту вашу историю! Скоро вы будете знать все. Если нам удастся избежать погони, то я сама расскажу вам обо всем. Ничего не скрою от вас. Расскажу вам о Баркли, о Кедсти – все, все, все! А теперь – не могу. Но это уже скоро. Как только вы скажете мне, что опасность миновала, так я тотчас же и выложу перед вами все. А потом…

Она высвободила свои руки из его рук и снова откинулась на подушку.

– А потом что? – спросил он, наклоняясь над ней.

– Потом вы разлюбите меня, Джимс…

– Нет, я люблю вас. Ничто на свете не сможет изменить моей любви.

– Даже и в том случае, если я скажу вам, что именно я убила Баркли?

– Нет. Это бы вы солгали.

– А если я вам скажу, что я убила Кедсти?

– Это мне все равно. Что бы вы мне ни сказали, какие бы доказательства ни представили, я все равно вам не поверю.

Молчание.

– Джимс!..

– Что, моя богиня?

– В таком случае я хочу вам что-то сказать…

– Я слушаю вас.

– Но это… это поразит вас, Джимс.

Он почувствовал в темноте, что она протянула к нему руки. Обе они вдруг оказались у него на плечах.

– Вы слушаете?

– Да, я слушаю вас!

– Только я не могу сказать это громко… Мне стыдно… Отвернитесь!

Он отвернулся. Она прошептала ему на ухо:

– Джимс, я люблю вас!

 

Глава XIX

В медленно рассеивавшемся мраке домика, чувствуя вокруг своей шеи руки Маретты и ее губы на своих губах, Кент несколько минут не сознавал ничего, кроме трепета великой надежды, которой суждено было осуществиться на земле. То, о чем он так молился, чего так горячо желал, уже перестало быть предметом молитвы, и то, о чем он всегда мечтал, уже осуществилось. И все-таки то, что осуществилось, все еще казалось ему волшебным сном. Что он сказал Маретте в эти первые минуты своего торжества, невыразимого восторга, он, вероятно, не мог бы вспомнить никогда.

Его собственное физическое «я» казалось ему теперь чем-то тривиальным и почти ненужным, чем-то таким, что растаяло и растворилось в теплом биении и трепете этой другой жизни, в тысячу раз более дорогой для него, чем его собственная, и эту жизнь он держал сейчас в своих объятиях. Маретта поворачивала к нему голову и целовала его, а он стоял перед ней на коленях, прижимая свое лицо к ее лицу, в то время как на дворе уже прояснялось и темнота ночи боролась с серым рассветом.

С этой новой зарей нового для него дня Кент вышел наконец из домика и поглядел на прекрасный мир. Весь мир казался ему изменившимся, как и он сам. Буря уже прошла. Серая река тянулась перед его глазами. По берегам темными стенами возвышались дремучие сосновые и кедровые леса, поросшие можжевельником. Вокруг него стояла глубокая тишина, нарушаемая только течением реки и плесканием воды у бортов плота. Вместе с темными тучами улетел и ветер, и, оглянувшись по сторонам, Кент увидел, как расплывались последние тени ночи и как на востоке зажигался новый свет. Там в течение нескольких минут постояла сперва легкая сероватая мгла, и затем вдруг быстро, точно великое северное чудо, загорелось за далекими лесами яркое алое пламя, которое поднималось все выше и выше и окрашивало все небо в нежный розовый цвет. Кент смотрел и не мог налюбоваться. Река точно вынырнула из последней дымки ночного тумана. Плот спускался как раз по самой середине реки. В двухстах ярдах с каждой стороны тянулись сплошные стены лесов, свежих и прохладных от пронесшегося бурного дождя и посылавших Кенту своей аромат, которым он дышал и не мог надышаться.

Из кабинки послышался шум. Это встала Маретта, и ему захотелось, чтобы она вышла поскорее, встала с ним рядом и посмотрела на это торжество их первого дня. Он посмотрел на дым от костра, который развел. Это был тяжелый густой дым, белыми, отчетливыми клубами поднимавшийся в чистом влажном воздухе.

Его запах, как и аромат от можжевельника и кедров, казался Кенту вдохновением жизни. Затем Кент, посвистывая, принялся вычерпывать воду, которая еще оставалась на плоту. И ему хотелось, чтобы его свист услышала Маретта. Он желал, чтобы она знала, что этот день не принес с собою для него никаких сомнений. Над ними и вокруг них развертывался великий прекрасный мир, он ожидал их и впереди.

Они уже находились в безопасности.

Когда он работал, то окончательно решил не пускаться в рискованные предприятия и не полагаться на случайности. Один раз даже веселый смех и сознание своего превосходства заставили его прервать посвистывание, когда он подумал о том, сколько полезного дали ему его служба и приключения! Ему стали известны благодаря им все хитрости и уловки полиции, и он знал наперед, что будут делать и чего не будут делать посланные им вслед полицейские. В своем бегстве он имел значительное преимущество. В настоящую минуту из-за отсутствия в пограничной страже у пристани Атабаски таких сил, как Кедсти, О’Коннор и он сам, там все остались как без рук. И в этом Кент находил громадное удовлетворение. Но даже и в том случае, если бы за ним гналась целая свора сыщиков, он все-таки провел бы их. Для него и для Маретты опасен был только этот первый день. Полиция, вероятно, пошлет за ними вдогонку моторную лодку. А так как они уже покрыли за ночь достаточное расстояние, то успеют заблаговременно добраться до Порогов Смерти, скроют там свой плот и отправятся пешком через девственные леса на северо-запад, прежде чем этот моторный катер успеет их настичь. Он был убежден в этом. Они будут пробираться затем все глубже и глубже в дикую, совершенно неисследованную страну, все время на северо-запад, и пусть их ищет там длиннорукий закон сколько ему будет угодно! Он выпрямился и опять посмотрел на дым, точно белая завеса протянувшийся между ним и голубым небом, и в этот момент солнце вдруг осветило громадные зеленые вершины тысячелетних кедров, и на земле воцарился ясный веселый день.

Более четверти часа Кент провозился, очищая пол на плоту, и затем вдруг вздрогнул так, точно его неожиданно стегнули плетью: в чистом, ароматном воздухе он вдруг почуял еще какой-то новый запах. Это жарилась ветчина и кипел кофейник! Он думал, что Маретта занималась в это время просушиванием своей промокшей обуви и утренним туалетом. А оказалось, что вместо этого она принялась за приготовление завтрака! В этом не было ничего необыкновенного. Поджарить ветчину и сварить кофе было, во всяком случае, нехитрой штукой. Но именно в эту минуту для Кента показалось это высшим блаженством. Ведь Маретта готовила завтрак именно для него! И кофе и ветчина – эти две вещи всегда казались Кенту признаком домашнего уюта. В них было для него всегда что-то интимное, приятное. Ему казалось, что там, где были ветчина и кофе, всегда должны были смеяться вокруг стола ребятишки, у мужчин должны были быть веселые, счастливые лица и женщины должны были весело напевать.

– Всякий раз, как вы почувствуете запах кофе и ветчины, – часто говаривал О’Коннор, – смело стучитесь в двери: там ожидает вас завтрак.

Но Кент даже не вспомнил своего друга и товарища. В этот момент, когда он вдруг открыл, что Маретта готовит завтрак именно ему, многое на свете потеряло для него свое значение.

Он подошел к дверке и прислушался. Затем он отворил ее и заглянул внутрь. Маретта стояла на коленях перед открытой дверцей печки и, воткнув вилку в ломоть хлеба, поджаривала его над огнем. Лицо ее раскраснелось от тепла. Она даже не имела времени причесаться как следует, но собрала волосы и откинула их назад, так что они закрыли ей всю спину и рассыпались сзади на полу. В разочаровании, что Кент застал ее, так сказать, на месте преступления, она вскрикнула.

– Почему вы не подождали? – упрекнула она его. – Я хотела сделать для вас сюрприз.

– Да вы уже и сделали его! – ответил он. – А я больше не в силах ждать. Я пришел, чтобы вам помочь.

Он прополз на коленках в дверь и встал позади нее. Когда хлеб поджарился и он принял от нее вилку, то нагнулся и поцеловал ее в голову. Маретта густо покраснела и тихонько стыдливо засмеялась. Поднимаясь на ноги, она потрепала его по щеке, и Кент тоже засмеялся. И все время, пока она накрывала на стол на подъемной полочке, она то и дело касалась то его плеча, то волос и весело посмеивалась. Глаза ее светились счастьем. А потом оба они стали рядышком на коленях перед столом и с аппетитом поели. Маретта налила ему кофе, всыпала в него сахару и приправила из жестянки сгущенным молоком, и Кент был так безгранично доволен, что даже и не вспомнил, что никогда не любил кофе с молоком.

Утреннее солнышко заглянуло к ним в малюсенькое окошечко и в открытую дверцу. Кент указал ей на роскошную картину реки и ярко-зеленые леса, полосами тянувшиеся по бокам и уходившие далеко назад. После завтрака Кент и Маретта вышли на воздух.

Некоторое время она стояла молча и без движения в созерцании того, что видела перед собой. Кенту казалось, что она замерла. Она смотрела на леса, запрокинув назад голову, расстегнула ворот и подставила свои горло и грудь под дуновение свежего ароматного лесного ветерка. Глаза ее светились как звезды. Все ее лицо было освещено солнцем, и, глядя на нее, Кент подумал о том, что еще ни разу не видел ее такой красивой, как в это удивительное утро.

Это – ее и его мир. Это – мир, отличный от всех миров, какие только существуют во вселенной. Отличный даже от того, который остался позади них, у пристани Атабаски, всего только в нескольких десятках миль позади, потому что здесь не было ни звука, ни топота, ни тени, говоривших о разрушительной работе людей. Теперь они были уже в объятиях Великого Севера и все ближе и ближе с каждой минутой проникали в самое его сердце, в самую глубь его могущественной, пульсирующей души.

Сверкая на солнце мокрыми после бури листьями, деревья тяжело нависли над рекой. От них шло дыхание жизни и доносилось трепетное счастье бытия. Они стеной возвышались по обеим сторонам реки, как бы охраняя ее от цивилизации. И вдруг девушка протянула перед собой руки, и Кент услышал ее глубокий вздох.

Она позабыла о нем. Она позабыла обо всем на свете, кроме реки, лесов и того еще девственного мира, который лежал перед ними впереди, и была рада. Этот мир, к которому она обращала свой привет, был криком ее души, был ее миром всегда и навсегда. В нем сосредоточились все ее мечты, все ее надежды, все желание ее жизни. И когда наконец она медленно обернулась к Кенту, то он протянул к ней руки, и она увидела на его лице то же выражение торжества, какое было и на ее лице.

– Я рада, рада! – воскликнула она с восторгом. – О, как я рада, Джимс!

И она бросилась в его объятия. Ее руки стали гладить его по лицу. А затем она положила ему голову на плечо и, глядя вперед, стала полной грудью вдыхать в себя свежий чистый воздух, доносивший до нее из лесов ароматный жизненный эликсир. Она не говорила, не двигалась, не шевелился и Кент. Плот повернул за изгиб реки. Громадный лось выскочил из воды, побежал к берегу, и они долго еще слышали потом, как он пробирался сквозь чащу деревьев и как под его ногами трещал валежник. Маретта вся превратилась в слух, насторожилась, но не произнесла ни слова. А затем Кент услышал, как она зашептала:

– Как давно я здесь не была, Джимс! Уже целых четыре года!

– И вот теперь мы отправляемся к себе домой, милая Серенькая Гусочка, – сказал он. – Вы хотели бы быть там одна?

– Нет. Я и так уж долго была одна. В Монреале было так много народа и так много всякой всячины, что я истосковалась по своим лесам и горам. Думала даже, что умру. Только две вещи я там и любила…

– Какие?

– Хорошие платья и башмаки.

Он крепче прижал ее к себе.

– Теперь я понимаю!.. – усмехнулся он. – Вот почему вы в первый раз пришли к нам на высоких каблучках.

Он склонился над ней, а она подняла к нему свое лицо. И он поцеловал ее прямо в губы.

– Ни один мужчина, – воскликнул он, – не мог бы любить женщину так, как я люблю вас, Ниска, моя северная богиня!

Минуты и часы этого дня всю жизнь потом оставались незабываемыми для Кента. Были моменты, когда они казались ему такими странными и иллюзорными, точно он видел их во сне, точно в эти часы и минуты он жил и дышал в каком-то сказочном, феерическом мире, сотканном из тончайших паутинок радужных мечтаний и грез. Но бывали и такие мгновения в его жизни, когда мрачные тени трагедии, от которой они теперь убегали, как будто были причиной всего случившегося, овладевали всем его существом. Да и теперь ему иногда казалось, что они находились не в сказочной стране, а на кратере огнедышащего вулкана, что это был сладкий сон, который в любое мгновение могла прервать страшная действительность. Но эти периоды опасений сами по себе казались ему тенями, на какой-нибудь один момент омрачавшими его счастье.

Только одна Маретта заставляла его иногда сомневаться. Он все еще никак не мог убедить себя в том, что она действительно его любила. Более чем когда-либо в торжестве этой любви, которая так неожиданно сошла к ним обоим, она казалась ему ребенком. Ему представлялось, будто в эти первые часы этого блаженного утра она совершенно позабыла и о вчера, и о позавчера, и обо всех днях, которые остались позади. Она ехала домой. Она так часто говорила ему об этом, что это стало его уже утомлять. И все-таки она еще ровно ничего не рассказала ему о своем доме, и он терпеливо ожидал, когда наконец она исполнит свое обещание. И она уже не выказывала никакой неловкости, когда он брал ее теперь на руки, и даже сама поворачивала к нему лицо, так что он мог свободно целовать ее в самые губы и смотреть ей в большие сверкавшие глаза. Ему невольно приходили в голову мысли о Кедсти и о законе, который, наверное, уже заявил о своем существовании на пристани Атабаске.

Она, как ребенок, вырвала из его руки свою руку, сказала ему, чтобы он ее подождал, убежала в домик и тотчас же возвратилась обратно с гребешком в руках. После этого она уселась потверже на борт плота и стала на солнышке расчесывать себе волосы.

– Мне приятно, что вам нравятся мои волосы, – сказала она.

Она распустила их, стала ласково перебирать их пальцами, разглаживать, расчесывать, и они показались ему при солнечных лучах еще прекраснее, чем когда-либо.

Окончив прическу, она вдруг запела, протянула к нему руки, схватила его за голову и привлекла ее к своей.

Их близость друг к другу в течение этого дня казалась сновидением. С каждым часом они все глубже и глубже проникали в самое сердце Великого Севера. Солнце светило ярко. Леса по берегам реки становились все величественнее в их тишине и беспредельности, и молчание пустыни царило вокруг. Кент чувствовал себя так, точно они проезжали по раю. Но вдруг оказалось необходимым начать работать рулем, потому что все время тихо катившая до сих пор свои воды река стала бурливее и быстрее.

И больше для него на плоту не было никакой работы. Ему казалось, что с каждым следующим волшебным часом опасность отступала от них все дальше и дальше. Смотря на берега, поглядывая вперед, прислушиваясь ко всякому долетавшему до них звуку, от которого оба они вздрагивали как дети, увлеченные своим счастьем, Кент и Маретта поняли наконец, что стали бесконечно близки друг другу.

Они больше уже не разговаривали о Кедсти, о пережитой трагедии или о смерти Джона Баркли. Но Кент рассказывал ей, как бродил когда-то по Дальнему Северу, как был там совершенно один и как безумно всегда любил самую дикую пустыню. Он рассказывал ей о своем детстве, как когда-то жил вместе с матерью на ферме, и о своей дальнейшей жизни. Она внимала ему с широко раскрытыми глазами, то смеясь, то затаив дыхание, то снова вздыхая с облегчением, сообразно содержанию его рассказа.

Она тоже рассказала ему о том времени, которое провела в Монреале, в институте, и о том одиночестве, которое ее там окружало, несмотря на многолюдность, о детстве, проведенном ею в лесах, о своем желании жить в них всегда. Но она ничего не сказала откровенно ни о себе самой, ни о своей жизни в частности; она не сообщила ни о своем доме в Долине Молчаливых Призраков, ни о своих отце и матери, ни о братьях и сестрах. И Кент не расспрашивал ее. Он знал, что она расскажет ему обо всем этом сама, когда придет время, как она и обещала ему, а именно в тот момент, когда они будут вне опасности.

И им стало овладевать все возраставшее желание поскорее дождаться того часа, когда можно будет покинуть реку и отправиться пешком через леса. Он объяснил Маретте, почему именно они не могли плыть по реке до бесконечности. Река представляла собой одну великую водную артерию, по которой совершалось все торговое движение к Дальнему Северу и обратно. По берегам ее повсюду находились патрули. Рано или поздно их плот должен был попасться им на глаза. Наоборот, в лесах, с их тысячами заросших тропинок, они могли быть в полной безопасности. Но до Порогов Смерти они все-таки решили плыть по реке, исходя из того соображения, что она перенесет их на запад через великую болотистую страну, пробраться через которую в это время года они все равно не имели бы возможности. Иначе Кент повел бы Маретту по суше. Он любил реку, верил ей, но он знал, что пока их не поглотили в себе леса, как великий, необъятный океан поглощает корабль, они все время должны будут чувствовать над собой опасность, которая грозит им с пристани Атабаски.

Три или четыре раза до полудня им попались признаки людей на берегу и на самой реке. Один раз это была лодка, привязанная к дереву, затем шалаш какого-то индейца и два раза хижины звероловов, наскоро сколоченные в лесных прогалинах. С наступлением вечера Кент стал ощущать тревогу. В нем стало нарастать какое-то странное предчувствие беды. Теперь уж он взялся за весло, чтобы помочь течению, и то и дело стал поглядывать на часы и заботливо высчитывать расстояние. Стали попадаться береговые знаки.

В четыре часа, самое позднее в пять, они должны будут пересекать Пороги Смерти. Десять минут спустя после этого опасного перехода он скроет плот в укромном местечке, которое он уже наметил, и тогда им уже нечего будет бояться руки закона, которая дотянется до них с пристани Атабаски. Обдумывая, как ему поступить получше, он все время прислушивался. С самого полудня он то и дело старался уловить в воздухе пыхтение полицейской моторной лодки, которое он мог расслышать на расстоянии в целую милю.

Он не мог скрыть своей тревоги. Маретта замечала его возраставшее беспокойство, и он должен был посвятить и ее в свои планы.

– Если мы услышим за собой погоню раньше, чем доберемся до порогов, – старался уверить ее Кент, – то мы еще успеем выбраться на берег, и они не схватят нас. Нас будет найти труднее, чем иголку в сене. Но все-таки лучше быть готовыми ко всему.

Поэтому он вынес из домика свой ранец и сверток Маретты и положил на них ружье и револьвер.

Было три часа, когда характер реки стал меняться, и Кент вздохнул свободнее. Они входили в более быстрое течение. Стали попадаться места, в которых река суживалась до крайних пределов, и тогда они неслись по быстринам. Кент не выпускал в таких случаях руля из рук, а в некоторых местах ему приходилось и вовсе его бросать и браться за багор. Маретта помогала ему. Ухватившись за весло, она гребла им со смехом, и ветер мятежно играл ее волосами. Полураскрытые ее губы были красны, на щеках играл румянец, глаза светились, как согретые солнцем фиалки. И не раз, глядя на нее в эти тревожные минуты, он удивлялся ее поразительной красоте и задавал себе вопрос: не во сне ли это? И всякий раз он смеялся от радости, бросал руль и протирал себе глаза, чтобы убедиться, что видел ее на самом деле.

Кент благодарил судьбу и работал еще усерднее.

Маретта сказала ему, что когда-то, уже давно, она проезжала через Пороги Смерти. Тогда это было ужасно. Она вспоминала о них, как о смертоносном чудовище, с ревом искавшем свои жертвы. А когда они были уже близко от них, то Кент рассказал ей о них кое-что еще. Теперь только иногда погибают там люди. Как раз у самого входа в эти пороги из воды торчит острая высокая скала, точно нож, точно зуб дракона, которая разделяет в этом месте реку на два прохода. Если плот направить по левому проходу, то это будет для него вполне безопасно. Они услышат величественный, оглушающий, точно гром, рев воды в этом проходе, но этот рев будет походить на неистовый лай громадной безвредной собаки.

Только в том случае, если плот лишится своего руля или ударится об этот Драконий Зуб или же попадет в правый проход вместо левого, может произойти трагедия. Когда Кент рассказывал все это Маретте, то она весело смеялась.

– Значит, Джимс, – сказала она, – если мы избежим эти опасности, то будем спасены?

– Ни одна из них нам не страшна, – ответил он решительно. – Во-первых, у нас маленький легкий плот, во-вторых, мы наверняка не налетим на скалу, а в третьих, мы так легко пройдем по левому рукаву, что вы даже и не заметите. Я здесь проходил сотни раз.

И он с полной уверенностью улыбнулся ей.

Он прислушался и вдруг вытащил часы. Было четверть четвертого. Маретта тотчас же поняла, что он услышал. В воздухе пронесся низкий, дрожащий ропот. Он усиливался медленно, но настойчиво. Она взглянула на него вопросительно, и он утвердительно кивнул ей головой.

– Буруны у Порогов! – крикнул он с радостной дрожью в голосе. – Мы выиграли! Мы спасены!

Они обогнули излучину и в полумиле от себя, впереди, увидали кипевшую пену бурунов. Теперь уже они помчались с головокружительной быстротой. Течение их подхватило. Кент всей тяжестью своего тела налег на руль, чтобы держать плот все время на самой середине течения.

– Мы спасены! – повторял он. – Вы понимаете, Маретта? Мы спасены!

И вдруг он увидел странную перемену, происшедшую у нее в лице. Ее неожиданно расширившиеся от страха глаза смотрели уже не на него, а вдаль. Она глядела назад, в том направлении, откуда они убегали, и лицо ее побледнело как полотно.

– Слушайте!

Она вся напряглась и окаменела. Он повернул голову. И в этот момент, сквозь все увеличивавшийся ропот реки, до него донесся странный отрывистый звук:

– Пут-пут-пут!..

Это догонял их моторный катер с пристани Атабаски!

Глубокий вздох вырвался у него из груди. Когда Маретта перевела на него взор, его лицо было неподвижно и бело как мрамор. Он побледнел как смерть.

– Теперь уж мы не можем проходить через пороги, – сказал он ей каким-то странным приглушенным голосом. – Если мы сделаем это, то они смогут догнать нас раньше, чем мы успеем высадиться на берег по ту их сторону. Пусть течение выбросит нас на берег именно здесь!

Придя к такому решению, он напряг все свои силы. Он знал, что нельзя было терять ни одной сотой доли секунды. Течение уже подхватило плот, и он решил во что бы то ни стало пристать к западному берегу. С необычайной сообразительностью Маретта сразу поняла ценность каждой секунды. Если их втянет в самый водоворот порогов раньше, чем они достигнут берега, то им все-таки придется прорываться сквозь них; в этом случае полицейский катер их нагонит раньше, чем они высадятся на землю.

И она подскочила к Кенту и стала помогать ему управляться с рулем. Фут за футом, ярд за ярдом плот приближался к драгоценному западному берегу, и лицо Кента сразу просветлело, когда он увидел длинную косу строевого леса, точно палец вдававшуюся в реку. По ту сторону этого языка уже шумели буруны, и они могли уже различать черные стены скал, которыми начинались пороги.

– Мы высадимся на берег здесь! – сказал он уверенно и улыбнулся. – Постараемся использовать эту косу, заросшую старым лесом. Я не представляю себе, где мог бы пристать к берегу полицейский катер на пространстве целой мили выше и ниже порогов. А высадившись именно здесь, мы сможем сделать это в пять раз скорее, чем они.

Маретта уже не была более бледна. Лицо ее пылало от возбуждения. Он заметил, как сверкнули ее белые зубки между полуоткрытых губ, и засмеялся. Глаза ее весело блестели.

– Ах вы, прекрасная беглянка! – воскликнул он с восторгом. – Вы…

Его слова были вдруг прерваны звуком, точно выстрел раздавшимся в их ушах. Он повалился вперед и всем телом шарахнулся на дно плота. Маретта протянула руки, чтобы его поддержать, и упала тоже. В один момент они были уже снова на ногах и молча, с удивлением стали искать свой руль. Он отломился и уплыл. Кент слышал, как вскрикнула девушка, и почувствовал, как она стала хвататься за его большой палец. Потеряв свой руль и способность управляться, плот закачался с боку на бок и проплыл мимо предполагаемого места остановки. Белая пена нижних бурунов навалилась на него. Увидев перед собой черную пасть смерти, которая уже разверзлась, чтобы их поглотить, Кент схватил Маретту в объятия и крепко прижал к себе.

 

Глава XX

Некоторое время после того, как разлетелся вдребезги руль у плота, Кент не двигался. Он чувствовал, как руки Маретты все крепче и все теснее сжимали его шею. Ее поднятое кверху лицо покрыла смертельная бледность, и он понял, что без всяких объяснений с его стороны она уже сама успела сообразить, в каком почти безнадежном положении они очутились. И он был рад этому. С чувством облегчения он узнал, что она не потеряет самообладания, что бы ни случилось. Его объятие было просто сокрушительным, так он хотел показать ей всю силу своей любви и свое отчаянное решение спасти ее во что бы то ни стало.

Его мозг быстро заработал. Был только один шанс из десяти, что без руля плот сможет счастливо проскочить между черными стенами и оскаленными зубами Порогов Смерти. Даже и в том случае, если плот проскочит, они все-таки не избегнут лап полиции, хотя бы всесильная судьба и помогла им выбраться как-нибудь на берег раньше, чем пройдет мимо моторный катер.

С другой стороны, если бы плот пронесло через нижние пороги, то они еще могли бы плыть. К тому же на его ранце лежало ружье. Во всяком случае, оно помогло бы им спастись, если бы плот действительно проскочил через Пороги Смерти. Борта плота были гораздо более надежны, чем тоненькие, в одну дощечку стенки моторной лодки их преследователей. И в его сердце вдруг появилась тяжкая, непримиримая ненависть к закону, на службе у которого он сам же и состоял. Закон хотел их погубить, и от него-то они и убегали, хотя не были виновны ни в чем. На моторной лодке не могли поместиться более трех человек, и Кент убьет каждого из них по очереди, если это окажется необходимым.

И беглецы помчались через кипевшие пороги, точно невзнузданная беговая лошадь. Под их ногами затрещала и завертелась жалкая скорлупа их плота. Из воды высунули свои мокрые лысины подводные камни. Крепко ухватившись за шею Кента рукой, Маретта вместе с ним смотрела вперед на угрожавшую им опасность. Они уже могли видеть перед собой мрачный черный Драконий Зуб, уже поджидавший их на пути. Через минуту, самое большее через полторы они уже расшибутся о него или же пролетят мимо. У Кента не было времени заниматься объяснениями. Он бросился к своему ранцу, вытащил из кармана нож и перерезал им толстый ремень, которым он был перевязан. В следующий затем момент он был уже около Маретты и прикрепил этот ремень к ее поясу. Другой конец он передал ей, и она обвязала им его кулак. Она улыбнулась. Это была какая-то странная, растерянная улыбка, но она говорила ему, что девушка не боялась и вполне доверяла ему свою жизнь, понимая, какую роль должен был сыграть этот ремень.

– Я умею плавать, Джимс, – сказала она. – Если мы не расшибемся о скалу…

Она не успела окончить, потому что он громко крикнул. Он почти забыл о самом главном. Уже не оставалось времени расшнуровать сапоги. Одним взмахом ножа он разрезал сразу все шнурки. В какой-нибудь один момент он сбросил с себя и с Маретты сапоги. Даже в эти полные опасности драгоценные секунды он замечал, как Маретта понимала его самые сокровенные мысли. Он сорвал с нее лишнюю одежду и сбросил с себя все до рубашки. На ней осталась только сорочка. С голой грудью и руками, все еще весело улыбаясь Кенту, она опять прижалась к нему и тихонько назвала его по имени. Секундой позже она повернула к нему лицо и быстро сказала:

– Поцелуй меня, Джимс!..

Ее горячие губы слились с его губами, и ее голые руки крепко обвились вокруг его шеи. Он посмотрел вперед, как бы собираясь с силами, намотал ее волосы себе на руку и прижал ее голову к своей обнаженной груди.

Десять минут спустя последовала катастрофа… Плот всей своей тяжестью налетел на Драконий Зуб. Кент уже приготовился к этому заранее, но его попытка удержаться на ногах, держа в то же время Маретту в руках, оказалась неудачной. Борт спас их самих от удара о скользкую поверхность скалы. Несмотря на то что вокруг них с грохотом разбивались о камни пенные валы, Кент все же надеялся выбраться на лесистый берег. Плот все еще боролся с силой стихии; некоторое время казалось, что он сейчас перевернется и начнет тонуть. Но он медленно обошел скалу.

Крепко держась за борт одной рукой и прижимая к себе Маретту другой, Кент вдруг пришел в ужас от того, что ожидало их впереди: плот направился именно в правый рукав прохода, В этом рукаве не могло быть никакой надежды на спасение – там была смерть.

Маретта смело глядела в лицо опасности. В этот час, когда от каждой секунды зависела жизнь, когда само существование их висело на волоске, Кент убедился, что она понимала все. И все-таки она не плакала. Ее лицо было смертельно бледно. Волосы, руки и плечи сплошь залиты водой. Но когда она посмотрела на него, он был поражен ее спокойствием. Глаза у нее светились бодростью. Только одни губы дрожали.

Его душа вдруг вся вылилась в крике, когда при втором ударе плота о выдавшийся бок Драконьего Зуба милый маленький домик разлетелся, словно карточный. Он не сдастся так легко! Ни за что на свете! Это невозможно! Он будет бороться, он должен выкарабкаться во что бы то ни стало, и именно с ней и ради нее, этого создания, которое улыбалось ему даже перед лицом смерти.

А затем, едва только он успел крепче обхватить ее рукою, чудовищная сила подхватила его и повлекла к смерти. Наполовину наполнившись водой, плот отскочил от Драконьего Зуба. Весь изломанный и исковерканный, он понесся прямо в пасть правого прохода, и Кент очутился в ревевших, как гром, потоках воды, еле удерживая около себя Маретту.

Некоторое время они находились под водой. Черная вода и белая пена кружились над ними и клокотали. Кенту показалось, что он пробыл в воде целую вечность, прежде чем вдохнул опять свежий воздух. Он вытащил за собой Маретту и окликнул ее.

Она ответила ему:

– Я жива! Не бойся, Джимс!

Ему пригодилось теперь его умение плавать. Его понесло как щепку. Он напряг все свои усилия, чтобы составить собою барьер между скалами и слабым телом Маретты. Он боялся не воды, а скалистых берегов и подводных камней.

А их здесь были целые гряды и целые сотни, точно зубья у колес колоссальной машины. И сами пороги тянулись на целую четверть мили вперед. Он почувствовал первый удар, второй, третий. Он уже не думал ни о времени, ни о расстоянии, но напрягал все силы только к тому, чтобы держаться все время между Мареттой и скалами. А скалы представляли собою смерть. В первый раз это ему не удалось, и бессильная ярость наполнила его душу.

Он увидел ее тело распростертым на скользком обточенном водой камне. Голова ее откинулась назад, и волосы смешались с пеной, он подумал в первый момент, что ее хрупкое тело уже изломано и разбито. И заработал руками, как гигант. Она поняла, какие неимоверные усилия он прилагает для ее спасения. В пылу сверхъестественной борьбы он не чувствовал ни ударов, ни ран. Они не причиняли ему никаких физических страданий. Но он чувствовал все увеличивавшийся упадок сил во всем теле и в особенности в руках.

Они проплыли через пороги уже полпути, когда его со страшной силой ударило о скалу. Вследствие силы удара Маретта вырвалась из его объятий. Он нырнул за ней, не успел ее ухватить и увидел, что она цеплялась за тот же самый утес. Ремень, который обхватывал ее за талию и был привязан к его запястью, еще связывал их вместе и спас ее, но они уже находились по разные стороны утеса.

Выбиваясь из сил, полуживые, они встретились глазами. Теперь, когда он уже высунулся из воды, кровь струилась из его рук, плеч и лица, но он улыбнулся ей, и она ответила ему улыбкой. Лицо ее было искажено от боли, которую причиняли ей раны. Он кивнул головой назад.

– Худшее уже пройдено! – попытался он ей прокричать. – Как только передохну немного, тотчас же обогну этот утес и присоединюсь к тебе. А потом минуты через две или даже меньше я доставлю тебя уже в спокойное течение в конце прохода.

Она услышала его и кивнула ему в ответ головой. Ему хотелось дать ей побольше уверенности. Ее положение наполняло его ужасом, который он силился от нее скрыть. Ремень был толщиной всего только в половину его мизинца, и это была не такая уж прочная связь, чтобы выдержать тяжесть их обоих. Он натягивался все сильнее и сильнее, и уже готов был лопнуть. И если это произойдет, то…

Он благодарил судьбу за то, что в его ранце все-таки оказался хоть такой ремень. Дюйм за дюймом он стал вскарабкиваться на утес. Прибой пригонял к нему волосы Маретты, так что на фут или на два она была ближе к нему, чем если бы он потянулся к ее рукам. И он стал прилагать усилия к тому, чтобы схватить ее именно за волосы, в то же время стараясь притягивать ее к себе и за ремень. С самого начала это была сверхчеловеческая работа. Утес был скользкий, точно его измазали маслом. Два раза он измерял глазами расстояние впереди себя, предполагая, что, быть может, было бы лучше, если бы он бросился в воду и потащил за собой Маретту на ремне, как на буксире. Но то, что представилось его глазам, убедило его, что это было бы для них обоих смертельно. Он должен держать Маретту в руках. Если он выпустит ее хоть на несколько секунд, то все равно ее тело разобьется о те камни, которые еще торчат из воды впереди.

И вдруг ремень, обвязанный вокруг его кулака, лопнул. Из-за того, что теперь уже не было сдерживавшей силы, Кента тотчас же отбросило течением в сторону. Как только ремень лопнул, раздался отчаянный крик Маретты. Все это случилось в один момент, пожалуй, еще в меньшее количество времени, чем то, которое понадобилось ему, чтобы понять все значение свершившегося факта: ее пальцы соскользнули с утеса, и тело отскочило в сторону. Утес разрезал пополам ремень, и ее подхватило течением и унесло. С криком, как может кричать только сумасшедший, он бросился в воду и поплыл вслед за нею. Вода поглотила его. Он вывернулся из пучины и выплыл на поверхность. В двадцати футах перед собою, а затем в тридцати он увидел, как мелькнула белая рука Маретты, потом голова, а затем она скрылась под пеной.

В эту пену он бросился вслед за нею. Он вынырнул из нее, и, ослепленный, стал неистово искать ощупью, кричать во все горло. Его пальцы вдруг схватились за конец ремня, который был привязан к его руке, и он дико потянул за него, думая, что нашел ее. Все чаще стали вылезать из воды утесы и угрожать ему на пути смертью. Они казались живыми существами, дьяволами, которые сулили только гибель и мучения. Они старались избить и доконать его до конца. Их смех был похож на рев Ниагары. И он уже больше не звал Маретту. В голове у него помутилось; он был весь избит, точно его колотили дубинами, точно из его тела хотели сделать одну сплошную, бесформенную массу. Целые груды белой пены, похожей на взбитые сливки на гигантском торте, вдруг потускнели в его глазах и превратились в черные.

Кент не мог вспомнить впоследствии, когда именно кончилась для него борьба. Наступал вечер. Весь мир стал терять в его глазах свои очертания, и на некоторое время Кент впал в беспамятство.

 

Глава XXI

Час спустя жизненные силы вернулись к Кенту и возвратили его к бытию. Он открыл глаза. Воспоминание о том ужасе, который он пережил, не сразу пришло к нему. Первое его чувство было таково, точно он пробудился от сна, в котором ему являлись кошмары.

Затем он увидел перед собой черную стену скалы; услышал громкий рев течения; глаза его ощутили свет от отражавшихся лучей заходившего солнца. Он сделал усилие над собой и встал на колени. И вдруг точно железный обруч сжал его мозг, все чувства в нем пришли в смятение; он вскочил на ноги и изо всех сил позвал Маретту. Рыдания подступили ему к горлу.

Маретты не было. Она погибла. Она умерла.

Тотчас же, как только рассудок вернулся к нему, он стал оглядываться по сторонам. В четверти мили от него, выше, он видел белую пену, скопившуюся между двумя вертикальными стенами, ставшими еще чернее от наступавшего вечера. Совершенно ясно он слышал издали рев потока, угрожавший смертью. Но совсем близко от себя он увидел спокойную поверхность воды, в которую постепенно спускался плоский гранитный берег, на который и выбросило его течением. Прямо перед ним возвышалась стеной скала. Позади него стояла такая же другая. Кроме того места, на котором он стоял, никакого другого прохода не было.

И Маретты около него не оказалось. Но если остался в живых он, то должна быть жива и она! Она должна быть где-нибудь поблизости или на самом берегу, или же в скалах. Должна, должна!..

Стоны, вырывавшиеся у него из груди, сменились криками. Он громко стал выкрикивать ее имя. Он кричал ей, звал ее и прислушивался. В ста ярдах далее находился выход из ущелья. Он вышел через него в разорванной одежде, с окровавленным телом, совершенно неузнаваемый, почти сумасшедший и все громче и громче стал звать ее по имени. Наконец солнце блеснуло ему в последний раз. Теперь уже он не был сжат теснинами берегов, и оно осветило перед ним весь зеленый мир, насколько мог окинуть его глаз. Перед ним широко разливалась река, и далее она была уже совершенно спокойна и светилась, как зеркало.

Теперь уже не просто страх овладевал им. Это был ужас, перед которым бледнело все, пережитое Кентом ранее. Годы слетели с его плеч, и он рыдал, рыдал, как ребенок, убитый самым глубоким своим детским горем, и угрюмо бродил взад и вперед по берегу. Он то громко звал Маретту, то шептал ее имя.

Затем он вовсе перестал звать ее, так как теперь уже был убежден, что ее нет в живых. Он потерял ее навсегда. Но тем не менее он не переставал ее разыскивать. Солнце погасло. Наступили сумерки, затем ночь. Даже в темноте он все продолжал искать ее за целую милю ниже Порогов Смерти. Через некоторое время взошла луна, и постепенно, час за часом, он стал все больше и больше утомляться и прекратил наконец свои безнадежные поиски. Он не обращал внимания на то, какие ужасные синяки и раны причинили ему удары о скалы и подводные камни, и не чувствовал истощения, которое овладело всем его телом. А когда наступил рассвет, то он уже брел далеко прочь от реки и к полудню дошел до жилища Андре Буало, старого седовласого метиса-зверолова у Бернтвудова Ручья. При виде его ран Андре пришел в ужас и почти на руках донес его до своей хижины, скрытой в дремучем лесу.

Целых шесть дней Кент оставался у Андре, просто потому, что у него не хватало ни физических, ни умственных сил, чтобы идти далее. Старый Андре удивлялся, что у него не было ни единого перелома. Но голова была ранена тяжело, и именно это и было причиной того, что он пролежал первые три дня у Андре, борясь между жизнью и смертью. На четвертые сутки к Кенту вернулся наконец разум, и Буало покормил его оленьим бульоном. На пятый день он встал. На шестой он поблагодарил Андре и сообщил ему, что намерен отправиться в дальнейший путь.

Андре снабдил его поношенным старым платьем, дал ему достаточное количество пищи в дорогу и отпустил его в далекий путь. Кент возвратился к Порогам Смерти и дал Андре понять, что он отправляется обратно на пристань Атабаску.

Кент понимал, что возвращаться к реке было неблагоразумно, что и для тела и для души было бы лучше, если бы он отправился в противоположную сторону. Но осторожность умерла в нем. Он не боялся уже ничего и ничего не избегал. И если бы полицейский моторный катер все еще стоял у Порогов Смерти, то Кент отдался бы в руки правосудия, вовсе не думая о самозащите. Маретты не было в живых. Ее нежное тело все разбито вдребезги. Он был теперь один, бесповоротно и безнадежно один.

И теперь, когда он снова был у реки, что-то удерживало его около нее. От начала порогов и на две мили ниже их его ноги протоптали тропу. Три или четыре раза в день он принимался за поиски и расставлял по своему пути силки для кроликов, которые могли бы послужить ему пищей. Каждую ночь он устраивался на ночлег в котловине между камней у подошвы главных стен порогов. А к концу недели уже умер в нем старый Кент. Даже О’Коннор не узнал бы в нем своего бывшего товарища, так выросла у него борода, такими пустыми стали его глаза и так ввалились щеки.

Умер в нем и неукротимый дух. Несколько раз, правда, им овладевало дикое желание отомстить этому проклятому закону, который повлек за собой смерть Маретты, но и оно тотчас же в нем угасало.

Затем, на восьмой день, он увидел высовывавшийся из-под воды уголок какой-то вещи. Он выудил ее из-под нависавшей над ней скалы. Это оказался сверток с вещами Маретты, и, прежде чем развернуть его, Кент несколько минут крепко прижимал его к своему сердцу и смотрел на него сумасшедшими глазами так, точно в этом мокром сокровище могла заключаться сама Маретта. Потом он побежал с ним на открытое пространство и, зарыдав, стал его развертывать. В нем оказались те самые вещи, которые он в первую же минуту увидел в ее комнате в ту ночь, когда они бежали из дома Кедсти. Он стал выкладывать их одну за другой и расставлять тут же, на камне, на солнышке, и вдруг новый поток жизни хлынул по его жилам, он вскочил на ноги и бросился опять к реке. Он долго потом глядел на это доставшееся ему сокровище, протягивал к вещицам руки и шептал:

– Маретта, моя маленькая богиня…

Несмотря на горе, которое было едва выносимо, любовь к погибшей девушке была в нем еще так велика, что при виде всех этих вещей на его угрюмом, обросшем волосами лице появлялась радостная улыбка. И какие странные вещицы захватила с собой Маретта, несмотря на поспешное бегство! Точно долго их выбирала! Две маленькие фарфоровые собачки, пышное душистое платье, от которого так забилось его сердце, когда он увидел его в ее комнате за занавеской в первый раз. Теперь уже оно не представляло собою той паутинки, какой было тогда, когда он прикладывал его к своей щеке: оно было все мокрое и полинявшее, так как долго пролежало в воде.

Вместе с башмаками и платьем были уложены также и самые интимные предметы, которые Маретта собиралась взять с собой: коробочки, какая-то пилочка, должно быть для ногтей, две резиновые подвязки и грибок для штопанья чулок.

Час, пока Кент рассматривал все эти вещицы, был началом другой происшедшей в нем перемены. Ему стало казаться, что сама Маретта послала ему весть о себе, которая согрела его кровь новой теплотой. Она оставила его навеки и все-таки вернулась к нему обратно, и для него стало уже правдой то, что, сколько бы времени он теперь ни жил, ее душа уже больше не покинет его никогда. Он чувствовал ее близость. Глаза его опять засветились торжеством при виде всех этих маленьких принадлежностей, освещенных ласковым солнцем, и они показались ему плотью от ее плоти и частью ее сердца и души. В первый раз за столько дней Кент почувствовал в себе новую силу и понял, что она иссякла в нем еще не совсем и что от Маретты что-то еще осталось, ради чего еще стоило жить.

В эту ночь он в последний раз ночевал в ложбинке между камнями, и когда спал, то держал у себя под мышкой свое сокровище.

Со следующего дня он направился на северо-восток. Пройдя целые пять суток, он продал какому-то попавшемуся индейцу свои часы за ружье, заряды к нему, одеяло, муку и котелок. А затем без промедления отправился далее, в самую глубину дремучих лесов.

Месяц спустя никто не мог бы узнать в нем прежнего Кента. Бородатый, длинноволосый, нечесаный, он вечно искал одиночества и старался как можно далее держаться от реки. Он перекидывался двумя-тремя словами только со случайно попадавшимися ему по пути индейцами или метисами. Каждый вечер, как бы ни было тепло, он всегда разводил костер и выкладывал одну за другой драгоценные вещицы, расставляя их перед собой. Каждая из них была у него завернута в тоненькую березовую кору, он берег их от дождя и бурь. И если бы у него стали отнимать хоть одну из них, то он вступил бы за нее в бой. С течением времени они сделались для него дороже жизни, и каким-то странным образом он вдруг пришел к заключению, что ему еще стоило жить на свете именно ради них.

Кент не хотел и не искал забвения. Он хотел помнить все, каждое слово, каждый поступок, каждую ласку, которые могли бы связать его с тем временем, когда он любил и потерял любимое существо. Маретта составляла собой часть его существа. Мертвая, она всегда была около него, вот здесь, в своем гнездышке, у него под мышкой, и целый день затем шла вместе с ним в его руке.

Ранняя осень уже застала его в области озера Фонд в двухстах милях восточное форта Чиппевьян. В эту же зиму он встретился с каким-то французом и долгое время путешествовал с ним.

Пикар о многом его усиленно расспрашивал, но он не сообщил ему ни своей тайны, ни нового желания, которое стало расти в нем не по дням, а по часам. И по мере того, как затягивалась зима, это желание становилось все более и более настойчивым. Спал ли он, бодрствовал ли он, – оно всегда было с ним. Его тянуло домой. И когда он думал о доме, то это вовсе не была пристань Атабаска или какое-нибудь другое место на юге, потому что домом для него могло быть только одно место на свете – то, где жила Маретта. Где-то далеко, скрытая в горах северо-запада, находилась эта легендарная Долина Молчаливых Призраков, куда они и направлялись, когда она была еще жива. Точно какой-то голос звал его туда, заставлял его поселиться навсегда там, где она жила. Он стал обдумывать это путешествие и в этом находил радость и утешение. Там он найдет ее дом, близких ей людей и эту самую Долину, которая для нее была чуть ли не земным раем.

И вот в конце февраля, запасшись всем необходимым в дорогу, он простился с Пикаром и направился опять к реке.

 

Глава XXII

Кент не забывал, что он вне закона, но это его вовсе не пугало. Теперь же, когда у него явилась новая цель в жизни, он уже стал вести свою игру с осторожностью. Он приближался к форту Чиппевьян, все время держась настороже, хотя и был уверен, что теперь его не узнали бы и его друзья с пристани Атабаски. Его борода выросла на целые полфута, волосы были длинные и лохматые. Пикар подарил ему куртку из оленьей кожи, сшитую по индейскому фасону. Кент улучил время и вошел в форт Чиппевьян еще до сумерек.

Масляные лампы уже горели в лавке Компании Гудзонова залива, когда он вошел в нее со своими мехами. В лавке не было никого, кроме приказчика, с которым он и произвел обмен. На это потребовалось не более часа. Он приобрел новую одежду, ружье и все необходимое, что мог только унести в руках. Не забыл он бритву и ножницы. Когда он кончил обмен, то за две шкуры голубой лисицы получил еще наличными деньгами.

Он ушел из форта Чиппевьян в тот же вечер и при свете зимней луны остановился на привал в двенадцати милях севернее пристани Смита.

Теперь он был уже на Невольничьей реке и целые недели медленно, но настойчиво продвигался на лыжах к северу. Он избегал по пути населенных мест и, не дойдя до форта Решения, свернул на запад. Был уже апрель, когда он добрел до какой-то речки, впадавшей в Большое Невольничье озеро. Как только прошел лед, он спустился по ней в это озеро и поплыл далее на лодке уже по реке Макензи. В конце июня он добрался до южного Наганни.

«Вы должны идти по руслу между северным и южным На-ганни, – припомнил Кент слова Маретты, – там вы найдете Серную страну, а за Серной страной будет уже и Долина Молчаливых Призраков».

Наконец он пришел к самой границе Серной страны. Взошла луна, и он увидел перед собой пустынную страну, окутанную желтым дымом. С рассветом он отправился далее.

Он прошел через обширные болота, над которыми стлались серные испарения. Миля за милей он все углублялся в пустыню, и она все более и более представляла собой страну смерти, покинутый ад. Здесь были леса и болота, но без малейшего признака жизни.

В воде вовсе не водилось рыб, в воздухе не пролетали птицы, на травах не было цветов – вонючая, дымившаяся страна, объятая тишиной смерти.

Он становился желтым. Его одежда, лодка, которую он нес на себе, его руки, лицо – все покрылось желтым налетом. Он не мог выносить на губах противного вкуса серы. И все-таки он шел вперед по компасу, который купил у кого-то по дороге. Он не мог ничего есть. Только два раза попил за целый день из своей дорожной фляжки.

И такое путешествие совершила в свое время Маретта! Ему не верилось, чтобы она могла пройти по такому пути.

Наступила ночь; взошла луна и осветила тусклым светом угрюмую местность, которая его окружала. Он лежал на дне своей лодки, укрыв лицо полою оленьей куртки, и силился заснуть. Но сон к нему не приходил. На рассвете он снова отправился в путь, пользуясь компасом. Весь день затем он не мог проглотить ни кусочка пищи. Но когда наступила следующая ночь, то воздух очистился, и стало легче дышать. Он продолжал путь при свете луны, которая теперь уже не была больше мутной. И наконец напоследок он услышал далеко впереди вой волка.

От радости он вскрикнул. Западный ветер задул ему в лицо, и он стал впивать его в себя так, как пьет воду человек, истомленный жаждой в пустыне. Теперь уж он не глядел на компас и шел прямо на этот свежий ветер. Часом позже он уже снова плыл по реке, и когда попробовал из нее воды, то от нее только слегка пахло серой. В полночь вода стала уже совсем прозрачной и холодной. Он вышел на песчаный берег, покрытый валунами, разостлал шкуру и произвел такую чистку, какой не подвергался еще никогда. Сера отскакивала от него пластами. Он снял с себя положительно все до нитки и, хорошенько вымывшись, оделся во все новое, хранившееся у него в ранце. Затем он развел костер и в первый раз за двое суток пообедал.

На следующее утро он взобрался на высокую сосну и оглядел окрестность. На запад тянулась широкая низменность, в пятнадцати или двадцати милях далее граничившая с грядой холмов. За ними возвышались снежные вершины Скалистых гор. Он слез с дерева, побрился, постригся и отправился далее. В этот вечер он остановился на отдых только тогда, когда его лодка не могла уже никуда плыть. Река сузилась в речку, а речка стала не шире ручья, и когда он остановился, то увидел, что достиг первых отрогов тех зеленых холмов, которые он заметил с дерева. На рассвете он спрятал свою лодку в надежное местечко и пошел далее уже пешком.

Целую неделю он медленно продвигался все на запад. Это был великолепный край, и все-таки в нем не было ни малейшего признака присутствия человека. Холмы сменились горами. Только на восьмой день он набрел на кое-какие признаки, говорившие о том, что здесь когда-то прошло живое существо. Это были жалкие остатки костра. Здесь был, очевидно, белый человек. Он понял это по размерам стоянки. Огонь горел целую ночь, дрова были длинные и нарублены топором.

На десятый день Кент дошел до западного склона первой цепи гор и увидел под собою удивительнейшую долину. Это была даже не долина, а целая равнина. В пятидесяти милях по ту сторону ее величественно возвышалась самая высокая из Юконских гор.

И теперь, когда он увидал перед собою настоящий земной рай, сердце в нем упало. Он подумал, что невозможно найти на таком обширном пространстве именно то место, которое он искал. Единственной его надеждой было столкнуться по пути с каким-нибудь белым или индейцем – одним словом, с человеком, который мог бы послужить для него проводником.

Он медленно спустился в эту пятидесятимильную равнину, утопавшую в зелени, всю покрытую цветами, в этот земной рай. «Едва ли, – думал он, – охотники зайдут так далеко с Юконских гор! А уж со стороны серной области – и думать нечего! Значит, это совсем новая, не открытая еще страна». На географической карте, которую он имел с собой, в этих местах значилось пустое пространство. Да и в самом деле здесь, казалось, не было ни единого жилья. Перед Кентом тянулась стена непроходимых Юконских гор, вершины которых были покрыты снегом. Он знал, что было по ту сторону их – громадные реки, текшие к Аляске, город Доусон, золотая лихорадка и цивилизация. Но это находилось за горами. А по эту сторону гор царило безграничное молчание, еще не нарушенное появлением человека.

Как только он очутился в долине, на него вдруг снизошел странный, приятный покой. И несмотря на это, в нем все-таки было твердое убеждение в том, что он и здесь не найдет того, что ищет.

Теперь уж он больше не взглядывал на свой компас, а руководствовался возвышавшейся перед ним группой из трех гигантских горных вершин. Одна из них была выше, чем две другие. Сколько бы Кент ни шел, эта группа всегда была перед его глазами. Она очаровывала его и казалась ему верным стражем, который вот уже миллионы лет охранял эту долину. Он стал так и мыслить о ней, как о страже. С каждым часом он как-то ближе чувствовал к себе эту группу гор, и она казалась ему одухотворенной. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, твердил не переставая, что самая высокая из этих трех вершин обязательно должна была быть верным стражем Маретты.

На следующий день гора все еще продолжала расти перед Кентом. А с полудня она сразу стала менять свой характер. Вершина ее стала походить на замок, непрестанно менявший свои очертания по мере того, как он к ней подходил. И две другие ее меньшие сестры тоже стали ярко обрисовываться во всех подробностях. И прежде чем успели еще спуститься сумерки, он знал, что то, что представлялось теперь его глазам, вовсе не было плодом его воображения. Страж принял форму громадного человека, повернувшегося лицом к югу. Какое-то беспокойство овладело Кентом, что-то подбодрило его, и он продолжал идти даже и после сумерек. Только когда уже совсем стемнело, он остановился. А с зарею он уже снова продолжал свой путь. На западе прояснилось небо, и Кент вдруг остановился и громко вскрикнул.

Перед ним была голова стража, точно высеченная из камня руками скульптора-гиганта. Две другие, меньшие вершины тоже сбросили с себя вуали из облаков и открыли свою тайну. Точно в испуге или зачарованные, они тоже повернули к Кенту свои человеческие головы. Одна из них смотрела на север. Лицо другой было обращено к долине.

У Кента забилось сердце, и он воскликнул:

– Молчаливые Призраки!..

Он не услышал своего собственного голоса, потому что мысли вихрем завертелись у него в голове. Они захватили его всего, вдохновили его и утвердили его в том, что он видел перед собой не галлюцинацию, а реальность.

Долина Молчаливых Призраков…

Он повторял эти слова, уставясь глазами на три колоссальные головы, резко выделявшиеся на фоне неба. Где-то именно здесь, внизу ли, под ними ли, или над ними, может быть, даже на склоне одной из этих гор, должно было находиться жилище Маретты.

Он пошел далее. Странная радость наполнила его сердце. Ему стало казаться, что вот-вот в этой долине ему встретится сама Маретта и поздравит его с приходом. Но трагедия Порогов Смерти то и дело приходила ему на ум, а вместе с нею и мысль о том, что эти три гигантские головы будут ждать и не дождутся своей возлюбленной никогда, потому что она погибла. Как только солнце стало садиться, лицо, обращенное к долине, вдруг ожило под его последними лучами, окрасилось в настоящий телесный цвет и, казалось, настойчиво стало задавать Кенту вопросы:

– Где она? Где Маретта? Куда ты ее дел? Почему ты ее не сберег?

В эту ночь Кент не забылся сном ни на одну минуту.

К полудню следующего дня он взобрался на самую вершину преграждавшего ему дорогу ближайшего горного кряжа. Он с трудом вскарабкался на него и наконец долез. Когда он поглядел с него вниз, то на этот раз уже убедился, что перед ним расстилалась действительно Долина Молчаливых Призраков. Она оказалась не такой широкой, как все другие. На дальнем краю ее, в трех или четырех милях от Кента, поднималась громадная гора, лицо которой смотрело вниз, на расстилавшиеся у ее подошвы зеленые луга. В южной стороне ее на далеком расстоянии сверкали перед Кентом освещенные солнцем ручьи, речки и небольшие озера и виднелись кедровые, сосновые и березовые леса, которые казались издали богатыми коврами, разостланными по бархатным зеленым полям. На севере, в трех или четырех милях от Кента, тот самый хребет, на который он вскарабкался с таким трудом, круто сворачивал к востоку, и эта часть долины, уходя за кряж, скрывалась от его глаз. Отдохнув немного, он свернул именно в этом направлении. Было уже четыре часа, когда он вступил в самый изгиб долины и мог видеть то, что там находилось.

Это была громадная котловина в конце самой долины, окруженная со всех сторон горами и имевшая в диаметре не менее двух миль. Ему немного понадобилось времени, чтобы приспособить зрение так, чтобы на целые полмили под собой видеть самые мелкие и далекие предметы. И прежде чем он успел сделать это, до него долетел снизу звук, который заставил задрожать в нем каждый его нерв: откуда-то снизу, из глубины котловины, до него донесся лай собаки.

Теплая золотая дымка, которая обыкновенно предшествует в горах солнечному закату, уже легла между Кентом и долиной, но он успел разглядеть сквозь нее, как раз под самыми своими ногами, признаки человеческого жилища. Он увидел небольшое озеро, из которого струясь вытекала маленькая речка, и как раз на берегу этого озера, лепясь к подошве того уступа, на котором он стоял, находилось несколько построек с палисадниками, похожих издали на игрушечные домики. Не видно и не слышно было ни животных, ни какого-либо движения.

Не стараясь даже разыскивать тропинку, Кент стал спускаться вниз как попало. Он не стал задавать себе вопросов. Он был для этого слишком уверен. Из всех мест на всем земном шаре это обязательно должна была быть Долина Молчаливых Призраков.

Там внизу, под ним, утопая и полускрываясь в дымке солнечного дня, находился дом Маретты. Теперь Кент уже считал его своим, частью самого себя, был уверен в том, что, придя в него, он найдет там для себя место своего последнего успокоения, свое последнее убежище, свой собственный дом. Он был убежден также, что там уже готовятся к его встрече, и это убеждение показалось ему самому странным. И, еле переводя дух от волнения и задыхаясь, он побежал со всех ног, но скоро принужден был отдохнуть. Туман в долине сгущался. Солнце стало заходить за западные вершины гор, и, как только зашло, наступили сразу сумерки. Было уже семь часов вечера, когда он добрался наконец до края долины. Силы оставляли его. Руки у него были исцарапаны и кровоточили. Темнота застала его в пути.

Когда он обходил выступ горы, то не мог удержаться от радостного крика. Перед ним вдруг замигали приветливо огоньки. Некоторые из них светили врассыпную, и совсем близко от него их была целая группа, точно в каком-нибудь одном доме были сразу освещены все окна. Он ускорил шаги и пошел прямо на них, а затем у него не хватило больше терпения, и он побежал. И вдруг что-то остановило его, сердце у него замерло, и к горлу подкатил ком, так что он не мог даже дышать.

До него донесся мужской голос, который в темноте кого-то громко звал:

– Маретта! Маретта! Маретта!..

Кент хотел крикнуть и не мог. У него захватило дух. Он весь задрожал. Он протянул руки вперед, и какое-то безумие, точно огонь, вдруг охватило его всего.

И опять послышался голос:

– Маретта! Маретта! Маретта!..

Эхо повторило это имя.

– Маретта! Маретта!.. – закричал он как безумный и побежал далее со всех ног.

Колени у него дрожали, ноги подкашивались от усталости. Он выкрикивал это имя опять и опять, тогда как тот, другой голос давно уже смолк. Между Кентом и освещенными окнами обрисовались во мраке предметы. Кто-то шел к нему навстречу, какие-то два человека; по-видимому, они были очень удивлены. Кент едва держался на ногах, но все еще звал Маретту.

И вдруг ему ответил женский голос, и мужчина со всех ног бросился к нему навстречу.

В трех шагах они остановились, и, несмотря на мрак, глаза их встретились и засверкали. Кент почувствовал, что он воскресает.

Да, он воскрес из мертвых! Он опустился на колени и едва имел сил протянуть вперед руки, и над ним склонилась сама Маретта. Когда подошел и мужчина, то он нашел их обоих на земле, на коленях, они прижимались друг к другу, как маленькие дети. А когда Кент поднял голову, то увидел над собою Мак-Триггера, того самого человека, жизнь которого он спас на пристани Атабаске.

Мак-Триггер смотрел на него и не верил своим глазам.

 

Глава XXIII

Все жизненные силы Кента, точно в фокусе, сконцентрировались в одном сознании, что смерть превратилась в жизнь, что перед ним действительно Маретта, что именно ее он держит в своих объятиях. Точно мелькнувшее на экране кинематографическое изображение, он увидел перед собой Мак-Триггера, а затем его голова вдруг повалилась, в ушах загремела канонада, точно по всей долине застреляли пушки, и за их грохотом он слышал только один звук: кто-то плакал над ним и повторял:

– Джимс… Джимс… Неужели это ты?..

Когда высыпали на небе звезды, то Мак-Триггер дал себе первым ясный отчет о том чуде, которое случилось. Немного спустя Кент услышал и его голос и почувствовал, что он хлопал его по плечу и что его голос был в одно и то же время и ласковый и настойчивый. Кент поднялся на ноги, все еще держась за Маретту, а она обхватила его шею руками. Она плакала навзрыд. Кенту казалось, что он не шел, а ковылял по пространству, отделявшему их от освещенных окон дома, причем его, точно пьяного, поддерживали с одной стороны Маретта, а с другой – Мак-Триггер. Дойдя до дома, Мак-Триггер отворил дверь, и они вошли в большую, несколько странно обставленную комнату, ярко освещенную лампой. На пороге Маретта выпустила Кента из объятий, и он сделал шаг назад, так что теперь они уже могли посмотреть друг на друга при освещении. Теперь они уже точно знали, что это был не сон, а настоящая, осязаемая действительность.

И опять Кент стал так же ясно мыслить, как тогда, у порогов. Точно стрела вонзилась ему в сердце, когда глаза их встретились. Она ужасно изменилась. Ее бледность поразила его. Она была худа как щепка. Большие глаза, сверкавшие раньше как фиалки, ввалились и при свете лампы казались почти черными; волосы, собранные на голове в один сплошной узел, как это было тогда, когда он увидел ее в первый раз у Кардигана, придали ей еще больше бледности. Она держала руку у горла, и рука ее была так тонка, что это его испугало. Некоторое время и она смотрела на него, точно боялась, что это не он, не Джимс Кент, а кто-то другой; затем вдруг протянула к нему руки и стала его ощупывать. Она не улыбалась, не плакала и больше уже не повторяла его имени; но когда он снова привлек ее к себе, она крепко обхватила его за шею и прижалась к его груди. Он посмотрел потом на Мак-Триггера. Позади него стояла какая-то женщина, черноволосая и черноглазая. Кент оглядел их обоих и понял.

Эта женщина подошла к нему.

– Ей пора успокоиться, месье, – обратилась она к нему. – Я уведу ее. Малькольм расскажет вам все. А потом, немного попозже, вы повидаетесь с ней.

Она сказала это тихо и ласково. Услышав ее слова, Маретта подняла голову и, как прежде, прошептала:

– Поцелуй меня, Джимс… Ты мой Джимс, милый, хороший…

 

Глава XXIV

Немного спустя Кент и Санди Мак-Триггер остались в ярко освещенной комнате одни и пожали друг другу руки. Оба они понимали, что такое смерть за другого. Эта общая мысль выразилась помимо их воли в простом прикосновении их рук и в глубоком, пристальном взгляде, которым они посмотрели друг другу в глаза.

Кенту не терпелось как можно скорее знать все о Маретте. С опаской посмотрев на дверь, за которой скрылись Маретта со старушкой, Мак-Триггер улыбнулся ему доброй, но опасливой улыбкой.

– Вы пришли как раз вовремя, Кент! – сказал он, все еще держа его за руку. – Она была уверена, что вы погибли. А я знаю, Кент, что это убило бы ее. Каждую ночь мы должны были следить за ней и не упускать ее из виду. Несколько раз она уже убегала. Когда мы находили ее, она говорила, что ходила искать вас. Так было и сегодня вечером, когда вы нашлись.

Кент глубоко вздохнул.

– Теперь я понимаю, – ответил он. – Это она притянула меня сюда путем внушения. И вот я здесь…

Он снял с плеч ранец с его драгоценным содержимым и стал слушать Мак-Триггера. То, что Мак-Триггер говорил ему, казалось пустяком по сравнению с тем, что здесь вот за этой самой дверью, живая и осязаемая, находилась Маретта, и что он, Кент, скоро опять ее увидит. Мак-Триггеру вовсе и не нужно было упоминать, что старушка – его жена. Кент догадался об этом и сам. Даже тот факт, что Маретта благодаря счастливому случаю натолкнулась на застрявшее поперек порогов бревно и оно соскочило под ее тяжестью и вынесло ее на противоположный берег милей ниже, казался ему тривиальным при мысли, что сейчас его отделяла от нее всего одна дверь. Но он все-таки слушал. А Мак-Триггер рассказывал ему, как все те дни, пока он лежал в бреду у Андре Буало, Маретта разыскивала его в тех местах; как она решила, что он погиб, и как через несколько дней ее догнал караван Лазелля и взял ее с собой. На нем она поплыла на Север. Позднее Кент пришел бы от всего этого в удивление, а теперь только слушал и то и дело поглядывал на дверь. Тогда Мак-Триггер сообщил ему то, что действительно заставило его изумиться. Мак-Триггер спокойно сообщил ему об О’Конноре. Он сказал ему:

– Вы, вероятно, пришли сюда со стороны Форт-Симпсона, Кент, и О’Коннор уже успел вам обо всем этом рассказать? Ведь это он доставил сюда Маретту! Он провел ее и через Серную страну.

– О’Коннор?!

Кент вскочил на ноги. В один момент Мак-Триггер прочитал по его лицу все.

– Да что с вами, Кент? – удивился он, глядя с недоумением в широко раскрытые глаза своего собеседника. – Точно вы и на самом деле этого не знаете. Разве вы не встретились с О’Коннором? Вы действительно этого не знали?

– Мне неизвестно ровно ничего, – чуть дыша ответил Кент.

Мак-Триггер с удивлением уставился на Кента.

– Я все время скрывался, – продолжал Кент. – Все это время я прятался от полиции.

Мак-Триггер глубоко вздохнул. Он опять схватил Кента за руку и сказал ему:

– И вы все-таки пришли сюда, в ее родной дом, будучи уверены, что именно она убила Кедсти. Трудно этому поверить, Кент… И все-таки…

На его лице появилось вдруг выражение сожаления, даже горя, и, проследив за его взглядом, Кент увидел, что он смотрит на большой камин, находившийся у противоположной стены комнаты.

– Еще прошлой зимой эту печь сложил нам О’Коннор, – продолжал Мак-Триггер с усилием. – Я все-таки должен рассказать вам все, прежде чем вы повидаетесь с Мареттой снова. Вы должны понять и отнестись ко всему как джентльмен. Я не хотел бы, чтобы она рассказывала вам об этом сама. Вот в чем дело…

Они оба подошли к камину. С его карниза Мак-Триггер снял фотографию и подал ее Кенту. Это был портрет человека, того самого, которого Кент видел когда-то перед домом Кедсти в грозовую ночь.

Кент вскрикнул от удивления. Да-да, это был тот самый призрак, которого осветила молния на дворе Кедсти, когда он, Кент, глядел из своего слухового окна!

– Это мой брат, – конфузливо сказал Мак-Триггер. – Я очень любил его. Сорок лет мы прожили вместе. Маретта была наша общая дочь – его и моя. Джона Баркли убил именно он. Он же, вот этот мой брат, убил и Кедсти.

Некоторое время оба они молчали. Мак-Триггер смотрел не на Кента, а на камин. Затем он продолжал:

– Он убил обоих этих людей, но его нельзя считать их убийцей, Кент. Его нельзя назвать преступником. Это был приговор, самосуд, без участия закона. Если бы не Маретта, я не стал бы затруднять ваше внимание своим ужасным рассказом. Я не люблю вспоминать обо всем этом. Это случилось уже давно. Тогда я еще не был женат, но мой брат был на десять лет старше меня и уже имел жену. Звали ее Марией, а его – Дональдом. Я уверен, что Маретта очень вас любит, Кент. Так же любила Дональда и Мария. Но Дональд не только любил ее – он ее обожал, он дрожал над ней. Мы пришли в горную страну первыми, только втроем, и еще раньше, чем начались разработки золота в Доусоне и Бонанзе. Тогда это была страшно дикая страна. Женщин там не было ни одной, но Мария последовала за Дональдом. Она была красива, с волосами и глазами, как у Маретты. Но все это окончилось трагедией.

Я не буду посвящать вас в подробности. Они ужасны. Случилось так, что Дональд и я отправились на охоту. Три человека, при этом белых, – заметьте это, Кент, – пришли с севера и остановились в нашей хижине. Когда мы вернулись, то нашли дома то, от чего чуть не сошли с ума. Мария скончалась на руках у Дональда. Оставив ее одну на столе, мы бросились вдогонку за этими белыми чудовищами, которые изнасиловали ее по очереди. Только метель спасла их, Кент. Она занесла их следы. Вернись мы домой двумя часами раньше, мы разделались бы с ними по-своему.

С этого дня Дональд и я превратились в сыщиков. Мы бросились за ними, обшарили все углы, долго искали, и наконец нам удалось обнаружить, кто были эти три зверя. Через два года Дональд настиг одного из них на берегах реки Юкон, и прежде чем убить его, он выпытал от него, кто были два других. Долго еще после этого мы искали. На это потребовалось целых тридцать лет! Дональд был физически крепче меня, но под конец он не выдержал и сошел с ума. Целые месяцы он проводил под открытым небом, все еще отыскивая своих врагов. Прошло десять лет, и однажды в самую глухую зиму мы зашли с ним в какую-то избушку, зараженную черной оспой. Она оказалась домом Пьера Радисона и жены его Андре. Оба они были уже мертвы. Около них по холодному полу ползала маленькая грудная девочка и плакала. Мы взяли ее, Дональд и я. Из этого ребеночка выросла затем Маретта.

Мак-Триггер рассказывал и не отрывал глаз от огня в камине. Но в эту минуту он вдруг поднял голову и посмотрел на Кента.

– С первой же минуты мы оба обожали этого ребенка, – продолжал он уже нежным трогательным голосом. – Я надеялся, что любовь к этой девочке спасет Дональда. И он действительно стал поправляться. Но она не спасла его от безумной жажды мести. Мы отправились далее на восток. Нам удалось набрести на удивительные места, на целые горы золота, еще не тронутые руками человека. Мы основались здесь, и я стал еще больше надеяться на то, что этот новый мир, который мы открыли вместе с Дональдом, поможет ему успокоиться и забыться. Я женился, и моя жена крепко привязалась к Маретте. У нас родился ребенок, потом другой, но оба они вскоре умерли. После этого мы полюбили Маретту еще больше. Моя жена Анна – дочь миссионера, женщина образованная, и она сумела кое-чему, в известных пределах, научить и Маретту. Здесь вы найдете массу самых разнообразных книг – и для чтения, и учебников. Она же преподавала ей и музыку. Денег хватало на все, потому что все здешнее золото было наше. Но затем мы решили, что Маретта должна закончить свое образование по-настоящему, и я отвез ее в Монреаль и отдал там в институт. Это разбило ей сердце. А затем, еще через некоторое время…

Мак-Триггер помолчал немного и посмотрел Кенту в глаза.

– Затем, – продолжал Мак-Триггер, – Дональд возвратился однажды из Доусона в ужасном виде и сообщил нам, что нашел наконец тех двух людей. Одним из них оказался Джон Баркли, богатый лесопромышленник, а другим – инспектор пограничной стражи Кедсти с пристани Атабаски.

Кент хотел заговорить и не смог. Удивление от этого сообщения Мак-Триггера лишило его дара речи. Он без того уже был поражен в этот вечер тем, что неожиданно узнал, что Маретта жива и находится здесь, а тут еще эти новости про Баркли и Кедсти и про то, что О’Коннор, его старый товарищ, тоже знал всю правду.

И, ничего не ответив, он кивком головы попросил Мак-Триггера продолжать.

– Я знал, что могло случиться, – начал Мак-Триггер опять, – если бы Дональд отправился разыскивать Баркли и Кедсти; но в то же время нельзя было удержать его дома. Он был сумасшедший, настоящий сумасшедший. Мне оставалось только одно. Я решил на время задержаться дома с намерением предупредить этих двух негодяев, погубивших жену Дональда. Я знал, что все доказательства были у нас в руках и что поэтому им ничего не оставалось бы делать, кроме как бежать. Что за дело, что они были богаты и влиятельны! У нас были собраны все улики и свидетельские показания – недаром же мы столько лет потратили на поиски! Я попробовал было объяснить Дональду, что мы могли бы просто упечь их в тюрьму, но он, бедняга, совсем уже тронувшись умом, заладил только одно и то же: убить их да убить! Тогда, чтобы отвлечь его от такого намерения, я посоветовал ему отправиться к Маретте в Монреаль, и в этом-то и состояла моя роковая ошибка. Он исчез, так и не сказав нам, куда именно он едет – к Маретте или на пристань Атабаску. Тогда я сообразил, что если доберусь до ближайшей железной дороги, то успею еще предупредить негодяев и вернуться к себе раньше, чем он туда попадет. А на случай, если бы он отправился в Монреаль, я полагал, что его любовь к Маретте задержит его там, если он действительно к ней придет. Между тем она уже окончила курс и собиралась к нам сюда, и я боялся, как бы они не разминулись в дороге. Поэтому я написал ей откровенно обо всем и приказал ей оставаться в Монреале и ждать. Вы знаете, как она исполнила это приказание. Как только она получила мое письмо, она тотчас же отправилась на Север, потому что Дональд даже вовсе и не думал к ней заезжать. Она встревожилась и, зная из моего письма о том, где жили Баркли и Кедсти, пустилась туда сама, чтобы предупредить этих двух подлецов, так как даже и не предполагала, что я сам отправляюсь к ним на пристань Атабаску.

Мак-Триггер пожал плечами и сгорбился еще более.

– Вам известно, Кент, что потом случилось, – продолжал он. – Дональд все-таки опередил меня. Я попал на пристань Атабаску днем позже после убийства Баркли. И нужно же было случиться тому, что в самый день убийства, захотев есть, я убил тетерева и когда поднимал его с земли, то он еще бился и испачкал мне кровью рукава! Я был арестован. Сам Кедсти и все другие были убеждены, что я настоящий преступник. Но как я мог доказать им свою невиновность? Разве я мог указать на своего родного брата и направить закон против него?

А затем все покатилось точно по наклонной плоскости. Вы, мой друг, сделали ложное признание, чтобы спасти того, кто когда-то оказал вам скромную услугу. Почти одновременно неожиданно явилась туда же Маретта. Она явилась незаметно для всех, ночью, и прямо отправилась к Кедсти. Она рассказала ему все, показала мое письмо, сообщила ему, что все доказательства в наших руках и что мы используем их немедленно, как только в этом будет необходимость. Она владела им вполне. За свое молчание она потребовала от него моего освобождения, и в эту-то благоприятную минуту вы как раз и сознались. Это дало Кедсти лишний козырь.

Он знал, что вы солгали. Он точно знал, что Баркли убит именно Дональдом. Но он решил все-таки пожертвовать вами, чтобы выгородить себя. Тогда Маретта поселилась в его доме, чтобы не давать повода к лишним толкам на пристани Атабаске. Ведь ее появление там могло бы произвести целую сенсацию. Она стала из своей засады следить за всем происходящим и сторожить, как бы не явился Дональд, а я в это время, уже получив благодаря вам свободу, везде разыскивал Дональда. Вот почему она тайно проживала у Кедсти. Она была уверена, что рано или поздно Дональд все-таки явится, если мне не удастся перехватить его и увезти домой. К тому же ей было необходимо спасти и вас.

Она полюбила вас, Кент, с первой же минуты, как увидала вас в госпитале. Она потребовала от Кедсти в придачу и вашу свободу. Но Кедсти превратился в яростного тигра. Он знал, что если освободит и вас, то из-под его ног окончательно выскользнет почва. Мне кажется, что он тоже тогда помешался. Он ответил Маретте, что не освободит вас ни за что и повесит в первую же очередь. Тогда, Кент, последовало вечером ваше освобождение, а немного позже все-таки явился Дональд и вошел к Кедсти прямо в столовую. Это действительно был тот самый человек, которого вы увидели при вспышке молнии. Он вошел и покончил с Кедсти.

В ту ночь что-то потянуло Маретту вниз, к Кедсти. Кажется, она услышала внизу подозрительный шум. Она застала Кедсти в кресле уже мертвым. Дональд скрылся. Вот почему вы и нашли тогда ее около покойника. Кент, она любила вас, и вы так и не узнали, как обливалось кровью ее сердце, когда ей нужно было, чтобы вы заподозрили в убийстве Кедсти именно ее. Ведь она раскрыла мне все. Это она сделала потому, что боялась за Дональда, ей нужно было всеми средствами отвлечь внимание от Дональда, чтобы дать ему возможность спастись… В этом отношении она опасалась даже вас, и потому не сказала вам правды. Позднее, когда она узнала бы, что Дональд находится уже в безопасности, она поведала обо всем этом и вам. А затем вас разлучили пороги.

Мак-Триггер замолчал, и Кент увидел, что горе, точно острый нож, все еще пронизывало его сердце.

– Ну, а О’Коннор знал обо всем? – спросил он.

Мак-Триггер кивнул ему головой.

– Да, – ответил он. – Ведь он случайно наткнулся на Кедсти и Маретту, когда они впервые встретились в тополиной аллее. Кедсти невыгодно было, чтобы кто-нибудь знал на пристани Атабаске, что к нему приехала Маретта. Поэтому он и погнал О’Коннора тотчас же на Дальний Север, в Форт-Симпсон, с каким-то фантастическим поручением. О’Коннору это не понравилось, он решил ослушаться Кедсти и, предчувствуя недоброе, с полпути повернул обратно к пристани Атабаске. По пути он столкнулся с моим братом Дональдом, который шел уже оттуда. Как это все странно случилось, Кент! Какие случайности и сцепления! Происшедшие события надломили здоровье Дональда. Ему и так было уже немало лет. О’Коннор застал Дональда уже умиравшим. Умирая, мой брат вдруг почувствовал, что к нему на какой-то короткий промежуток времени возвратился рассудок. От него-то О’Коннор и узнал все. Теперь уж об этой истории известно всем. Странно, что вы о ней не слыхали.

Отворилась дверь, и на пороге появилась Анна Мак-Триггер. Она остановилась там, где в последний раз стояла с Мареттой, когда уводила ее в соседнюю комнату. На ее лице была светлая улыбка. Ее черные глаза сияли от радости. Сперва она посмотрела на Мак-Триггера, а затем перевела их на Кента.

– Маретте сейчас гораздо лучше, – тихо сказала она. – Она хочет видеть вас, месье Кент. Будьте любезны пройти к ней.

Точно в сладком сне вошел Кент к Маретте. Он взял с собой и сверток. Когда старушка повела его и он последовал за ней, Мак-Триггер не двинулся со своего места у камина. Через некоторое время Анна Мак-Триггер вернулась обратно. Она была возбуждена; глаза ее сверкали. Она тихо улыбалась и, положив мужу на плечи руки, прошептала:

– Я выглянула сейчас в окошко, Малькольм. Мне показалось, что звезды светят как-то ярче и стали крупнее, как было когда-то давным-давно!.. И Молчаливый Призрак стал глядеть в небо, точно живой. Выйдем на воздух.

Она взяла его за руку, и Малькольм с нею вышел. Над их головами засветилось бесчисленное множество миров, сверкавших во всей своей славе и торжестве. С долины тянул легкий ветерок, прохладный от свежести гор, пропитанный сладким медовым запахом цветов.

А там, в большом доме, который выстроили из прочного леса Малькольм Мак-Триггер и его брат Дональд, в комнате, окна которой выходили как раз в сторону Призраков, Маретта раскрывала перед Кентом свои последние тайны. Она торжествовала. Губы ее покраснели от поцелуев Кента, и по всему телу у нее разлилась теплота.

Лицо ее стало розовым, как те цветы шиповника, по которым Кент проходил весь день. В этот час ей принадлежал весь мир. Она раскладывала перед собою содержимое пакета, сидя в высоком кресле, в котором так долго прохворала. Но теперь уж она не была инвалидом. А потом и Маретта подала ему пакет, и когда Кент стал разворачивать его, то она подняла обе руки к голове и быстро распустила свои волосы, так что они рассыпались кругом блестящими, пышными волнами.

Развернув пакет, Кент нашел в нем длинную косу женских волос.

– Смотри, Джимс, – обратилась она к нему, – как эта коса выросла с тех пор, как я в тот ужасный вечер отрезала свою прядь волос!

Она немного склонилась к нему.

– Это не мои волосы, успокойся, – продолжала она, ласково похлопывая его по плечу. – Это сокровище дяди Дональда. Это все, что ему осталось от его жены Марии. И в ту ночь, когда Кедсти был убит…

– Теперь я понимаю! – воскликнул Кент, перебивая ее. – Не продолжай! Он задушил Кедсти петлей из этих самых волос! А когда я увидел ее у Кедсти на шее, то… почему ты меня не разубедила тогда же, что эти волосы вовсе не твои?

– Я хотела спасти Дональда…

Она опустила голову.

– Да, Джимс, – продолжала она. – Если бы тогда вошли полицейские, то у них сложилось бы впечатление, будто убийцей действительно была я. И я бы дурачила их до тех пор, пока не узнала, что дядя Дональд достиг безопасного места. Все время потом я держала этот дядин пакет при себе, чтобы доказать при удобном случае, что я вовсе не виновата. И этот случай теперь настал…

Она улыбнулась и протянула руки.

– Я чувствую себя сейчас так хорошо! – воскликнула она. – Мне так бы хотелось сейчас повести тебя гулять и показать тебе мою Долину, Джимс, то есть не мою, а нашу долину – мою и твою – при свете этих громадных звезд! Не завтра, Джимс, а именно сегодня.

Немного позже Призрак смотрел на них. Звезды стали еще ярче и еще крупнее, и белая снежная шапка, точно корона, лежавшая на голове у Призрака, отражала на себе какой-то другой далекий свет; а затем и все другие снеговые горные вершины ярко и величественно засверкали. Это всходила луна. Точно великан, поднимался громадный, необъятный Призрак. Когда Маретта и Кент шли под руку вдоль Долины, она вдруг усадила его рядом с собой на камень и радостно засмеялась. Он крепко пожал ей руку.

– С самого раннего детства, – воскликнула она, – я просиживала целые часы на этом камне и играла, а этот страж смотрел на меня и был все такой же, как и сейчас! Я выросла, любя его, Кент. Мне всегда казалось, что он стережет меня неусыпно, день и ночь оберегая от того, что может надвинуться на нас с востока. Мне всегда казалось, что он ждет того, кто придет ко мне. Теперь я знаю. Этот кто-то – ты, Джимс. А когда меня отвезли туда, в большой город…

Ее пальцы по старой привычке вцепились в его большой палец. Кент ожидал, что она скажет далее.

– …то именно этот страж, – продолжала она с дрожью в голосе, – больше всего притягивал меня к себе, и я стремилась домой. Я тосковала без него, я видела его во сне по ночам. Джимс, ты видишь сейчас этот выступ на его левом плече, похожий на эполет?

– Да, вижу, – ответил Кент.

– За ним по прямой линии отсюда, за целые сотни миль от нас, находятся город Доусон, река Юкон, громадная золотоносная земля, мужчины, женщины, страсти, несправедливости и цивилизация. Только дяде Малькольму и покойному дяде Дональду и известна тропа, по которой можно пройти через эти горы. Я три раза проходила по ней и бывала в Доусоне. Этот страж стоит к ним спиной. Мне всегда казалось, что именно он загромоздил своими камнями этот проход, чтобы никто не мог проникнуть сюда. Он хочет, чтобы эта Долина всегда оставалась девственной. И я тоже. Я хочу, чтобы мы были здесь с тобой одни. С тобой и вот с этими стариками…

– А шумный город, бьющая ключом жизнь, движение на улицах, театры?.. – возразил Кент. – Ведь ты еще так молода!..

Она весело расхохоталась.

– Не надо мне этих суетящихся бледнолицых, поблекших людей с отвисшими углами ртов! – воскликнула она. – Этих мальчишек с яблоками и булками, которые они протягивают тебе грязными руками; этих заморенных, бледных детей со старческими, сморщенными личиками, которых возят на колясочках по мостовой и думают, что делают для них этим все; этих магазинов, полных разных вещей, и без которых в конце концов все-таки отлично можно обойтись; этих деловых людей, вечно спешащих куда-то с выпученными глазами и толкающих всех локтями! Ничто там не привлекает меня. Даже какое-то чувствую разочарование. Нет, Джимс, я безнадежно предана природе. Я ею больна хронически, и ничто не может меня от нее излечить! Разве можно все это променять на город?

Кент ближе прижал ее к себе.

– Когда ты поправишься, – сказал он, – мы пройдем с тобою по этой таинственной тропинке через горы, и ты проведешь меня в Доусон. Возможно, что нам удастся выполнить там все формальности и найти какого-нибудь миссионера…

Он смолк.

– И что же будет далее? – спросила она.

– Тогда ты будешь моей женой.

– Да-да, Джимс, на всю жизнь, до гробовой доски.

Она бросилась к нему на шею.

– Только зачем же нам туда идти? – спросила она. – Ведь скоро будет первое августа!

– Ну и что же?

– Раз в год, каждое первое августа, к тете Анне приезжают сюда гостить ее отец и мать.

– Ну?..

– А отец тети Анны – миссионер!

Кент чуть не подпрыгнул от радости, и ему показалось, что и на лице Призрака-стража в эту минуту появилась счастливая улыбка.