До того как тонкие стальные нити железной дороги прогрызли себе путь через дикие пространства, поселок Пристань на Атабаске служил тем живописным порогом, лишь переступив который можно было попасть в таинственный и полный приключений мир Великого заснеженного Севера. До сих пор индейцы называют эту пристань Искватам, «Дверь»; за ней открывается путь к низовьям рек Атабаска, Невольничья и Маккензи. Пристань эту нелегко найти на карте, и все же она существует. Существует потому, что история ее, насчитывающая более ста сорока лет, полных романтики, приключений и трагедий, записана в сердцах людей. И забыть ее нелегко.

По старой тропе от Эдмонтона до Атабаски примерно сто пятьдесят миль. Железная дорога приблизила Пристань к этому очагу цивилизации, но дальше в лесах по-прежнему раздается звериный вой, как и тысячу лет назад, и реки, как и прежде, стекают с континента в Северный Ледовитый океан.

Не исключено, что прекрасная мечта торговцев недвижимостью когда-нибудь сбудется, потому что сюда съехались самые азартные из игроков, которых когда-либо знал мир, — охотники за богатством. Они прибыли по разбитой железной дороге, в поездах, спальные вагоны которых лишь изредка освещаются фонарями; с собой они привезли пишущие машинки, стенографисток, умение делать рекламу и еще золотое правило, которым руководствуются люди, продающие горсть земли доверчивым покупателям где-нибудь за тысячу миль от них: «Поступай с ближним так, как он поступил бы с тобой».

И с их приходом здесь воцарилось освященное законом ремесло натурального обмена и торговли, и те, кто занимался этим, наложили лапу на все сокровища Севера, что лежат между Великими Порогами Атабаски и побережьем полярных морей.

Но еще чудеснее, чем мечты о скором богатстве, легенды о том, что души погибших в глубине лесов уходят все дальше от железных дорог и локомотивов, изрыгающих пар. И если это правда, то, значит, нарушен покой тысяч Пьеров и Жаклин, чьи души покинули могилы на Атабаске и двинулись на Север в поисках успокоения.

Это те самые Пьер и Жаклин, Анри и Мари, Жак и его Жанна, чьи натруженные руки открывали «Дверь» целых сто сорок лет. И сегодня руки эти осваивают дикие просторы, что раскинулись на две тысячи миль за порогом-пристанью на Атабаске. А к югу от нее гудят паровозы, тянущие поезда с грузами, которые несколько месяцев назад прибыли к Пристани по реке.

И через этот порог взирают на все Пьер и Жаклин, Анри и Мари, Жак и его Жанна, и темные глаза их встречаются с глазами все разрушающей цивилизации, голубыми, серыми и иногда водянистыми. В этом месте странный крик сумасшедшего локомотива сливается с их вековечными речными напевами, угольная пыль оседает на их леса, хрип граммофона вторит le violon, а они — Пьер, Анри и Жак, приезжая сюда издалека с драгоценным грузом мехов, уже не чувствуют себя хозяевами земли. И больше не похваляются они своими похождениями, не горланят свои речные песни, сидя в старом кабаке, потому что в Атабаске теперь есть улицы и гостиницы, и школы, и законы, и правила поведения; и все это непривычно и пугает даже самых отчаянных бродяг Севера.

Кажется, еще вчера не было здесь железной дороги, и целый мир лежал между Пристанью и самой северной границей цивилизации. Но вот прошел слух, будто какая-то паровая штуковина прогрызается фут за футом через заболоченные и непроходимые торфяники. И слух этот разнесся на две тысячи миль вверх и вниз по реке и прозвучал как какая-то шутка, какой-то колоссальный розыгрыш, — ни Пьер, ни Анри, ни Жак за всю жизнь не слышали ничего смешнее. И когда Жак хотел выразить Пьеру недоверие, он, бывало, говорил: «Ну, мсье, уж это случится не раньше, чем сия паровая штуковина к нам придет или коровы будут пастись вместе с лосями, а мы станем добывать хлеб свой на болотах».

И пришла «паровая штуковина», и пастбища возникли там, где недавно паслись лоси, а хлеб и впрямь стали выращивать невдалеке от кромки болот. Вот так цивилизация пробила себе путь к поселку Пристань на Атабаске.

К северу от поселка на две тысячи миль простирались владения речников. А сам поселок с двумястами двадцатью семью душами (это до того, как построили железную дорогу) был своего рода «расчетной палатой» дикого Севера, которая утвердилась здесь в самом начале мира. Сюда с юга приходили все грузы, идущие на север. Здесь, на плоском берегу, строились баркасы, которые везли эти грузы на край земли. Отсюда уходили в свой долгий, полный приключений путь большие речные барки. Сюда, через год или даже больше, в барках поменьше или же в огромных каноэ привозили драгоценные меха — плату за грузы.

Так на протяжении почти полутора веков большие суда с длиннющими веслами и шумной командой уходили вниз но реке в сторону Северного Ледовитого океана, а суда поменьше с экипажем еще более отпетых молодцов поднимались вверх по реке к цивилизации. «Река», как ее называют обитатели Пристани, — это Атабаска, берущая начало далеко-далеко, в горах Британской Колумбии, где навеки остались два землепроходца — Баптист и Мак-Леод, которые когда-то давным-давно пожелали узнать, из какой колыбели вытекает эта река. И течет она, неторопливая и могучая, никуда не заворачивая, прямо в полярные воды. А по ней плывут на север барки. Для Пьера, Анри и Жака — это путешествие с одного конца земли на другой. Кончается Атабаска, и начинается Невольничья река, воды которой вливаются в великое Невольничье озеро, а потом через узкую протоку переходят в реку Маккензи и оттуда, через тысячу с лишним миль, — к морю.

На этом долгом водном пути многое можно увидеть и о многом услышать. Там — жизнь. Там — приключения. Тайны, романтика и Случай. Все истории, которые здесь можно услышать, не уместятся ни в одной книге. Они были запечатлены на лицах мужчин и женщин, могилы которых давно поросли лесом. Трагические повести о любви и битве за жизнь! Вместе с людьми уходят все дальше на север рассказы о случившемся некогда и меняются в пути так же, как люди.

Ибо меняются мир, и солнце, и люди. В июле на Пристани солнце светит семнадцать часов, в Форт-Чипевайане — восемнадцать, в Форт-Резольюшене, Форт-Симпсоне и Форт-Провиденсе — двадцать один час, а в Форт-Макферсоне, недалеко от океана, — целых двадцать два или двадцать три часа. И столько же времени продолжается в этих местах декабрьская ночь. С приходом тьмы или солнечного света меняются мужчины, меняются женщины, меняется сама жизнь. Пьер, Анри и Жак видят все это, но сами они не меняются — поют старые песни, лелеют память о былой любви, видят те же сны, поклоняются своим старым богам. Тысячи опасностей встречают они на своем пути, и в глазах их светится любовь к приключениям. Штормы на реке и рев порогов не пугают их. Не знают они и страха смерти. Они играют со смертью, весело вступая в борьбу с ней, и радуются, когда побеждают. Кровь у них густая и горячая. Сердца большие. Душа у них поет, и пение это возносится к небесам. При этом они бесхитростны, как дети, и страхи их — те же, что у детей. В их сердцах живут суеверия, а кровь, которая течет в их жилах, — возможно, королевская. Потому что принцы, и дети принцев, и французские аристократы были теми самыми авантюристами в кружевных манжетах, со шпагой на боку, что пришли сюда двести пятьдесят лет назад за мехами, которые стоили столько, как если бы они были из чистого золота.

И от их имени говорят сегодня их наследники — Пьер, Анри и Жак, а также Мари, Жанна и Жаклин. И рассказывают истории. Порой они рассказывают их шепотом, похожим на шелест ветерка, потому что бывают истории странные и загадочные, которые нельзя рассказывать громко. Истории эти не марают книжных страниц типографским шрифтом. Слушают их деревья, что растут вблизи ночного костерка. Одни истории стали песнями, другие так и переходят из поколения в поколение, от отца к сыну — своеобразные эпопеи дикого Севера. Каждый год очередная история передается из уст в уста, из одной хижины в другую, с нижнего течения Маккензи до северной Границы Мира, Пристани на Атабаске. Потому что эти три реки — вечный источник романтики, драмы и приключений. Разве можно забыть, как Фоллет и Ладусьер поплыли наперегонки через Пучину Смерти, чтобы завоевать любовь девушки, которая ждала победителя на другом берегу! Или как рыжеволосый гигант Кемпбелл О'Дун из Форт-Резольюшена бился с целой командой барки, когда пытался похитить дочь капитана.

И речники, хоть они и избили О'Дуна, все равно любили его, потому что на суровом Севере ценят смелость и удаль. Люди с суровыми лицами, в глазах которых светится пламя неистребимой веры в чудеса, не устают рассказывать легенды об исчезнувшей барже, которая якобы прямо у них на глазах поднялась в воздух и унеслась в небеса. Взволнованно рассказывают они странную и невероятную историю о Хартсхоупе, блестящем английском аристократе с моноклем, который отправился с каким-то невероятным багажом на Север, связался с индейцами, стал вождем племени Собачьих Ребер и женился на темноглазой индейской красавице с блестящими волосами, которая теперь нянчит его детей.

Но самое глубокое волнение вызывают рассказы о длинной руке Закона, которая протянулась на две тысячи миль от Пристани на Атабаске до ледового океана; рука эта — Королевская Северо-Западная конная полиция.

Одну из таких историй — о Джиме Кенте — мы и собираемся рассказать; о Джиме Кенте и о Маретт, прекрасной маленькой богине Долины Безмолвных Великанов. В жилах ее, должно быть, текла кровь воинов и… королев старых времен. История эта из времени до железной дороги.

 

Глава 1

И тени сомнения не оставалось в душе Джеймса Гренфелла Кента, сержанта Королевской Северо-Западной конной полиции. Он знал, что умирает. Своему другу хирургу Кардигану Кент верил абсолютно, а Кардиган сказал, что время, которое ему отпущено, измеряется уже не часами, а, видимо, минутами, если не секундами. Случай был необычный. Из пятидесяти шансов один был за то, что он проживет два или три дня, и ни одного за то, что проживет больше. С каждым вздохом мог наступить конец. Медицина знала подобные случаи, и исход можно было предсказать.

Сам Кент не ощущал себя умирающим. Зрение его не ослабло, мозг работал. Боли он не испытывал, и лишь изредка у него повышалась температура. Говорил он нормальным, спокойным голосом.

Когда Кардиган сообщил ему, что его ожидает, он только недоверчиво улыбнулся. Из слов Кардигана следовало, что пуля, которую пустил в него две недели назад пьяный метис, пробила грудь и задела дугу аорты, что вызвало аневризму. Все это звучало совсем не страшно и даже неубедительно. «Аорта», «аневризма» — слова эти значили для него не больше, чем «перихондрий» и «стиломастоид», которые также произносил Кардиган. Но у Кента была страсть докапываться во всем до сути, ничего не оставлять непонятым, — свойство, которое и помогло ему завоевать репутацию лучшего сыщика во всей северо-западной службе. Он пристал к Кардигану, и тот объяснил ему все подробно.

Кент узнал, что аорта — это главный кровеносный сосуд, который выходит из сердца, огибая его сверху. Задев аорту, пуля ослабила ее внешнюю стенку, так что образовалось вздутие, как у автомобильной камеры, если пробить покрышку.

— И когда этот мешочек лопнет, — объяснил Кардиган, прищелкнув для наглядности пальцами, — тут тебе и конец.

После такого объяснения поверить значило просто проявить здравый смысл. И теперь, зная наверняка, что умирает, Кент принял решение. Он сделал это совершенно осознанно, прекрасно понимая, какую ужасную память оставит о себе миру или, по крайней мере, той его части, которая сохранит память о нем. О том, насколько трагическим было это решение, Кент не задумывался. За свою жизнь он сотни раз убеждался в том, что смешное и трагическое теснейшим образом связаны между собой, что порой они на волосок отстоят друг от друга. Много раз ему приходилось видеть, как смех переходит в слезы, а слезы — в смех.

Сцена, которая имела место сейчас, здесь, у его скорбного ложа, даже забавляла Кента. Юмор довольно мрачный, но и сейчас, в эти последние отпущенные ему часы, Кент сумел оценить его. И раньше жизнь представлялась ему, в известном смысле, шуткой, очень серьезной, но все-таки шуткой, этаким капризом Великого Судии, который решил разыграть все человечество. И в эту мрачную и трагическую минуту счет, который выставила Кенту жизнь, покидая его, был самой большой шуткой, выпавшей на его долю. Изумление на лицах людей, которые взирали на него, недоверие, которое сквозило в их глазах, ужас, скрываемый, но все же прорывающийся временами, напряженные взгляды, плотно сжатые губы — все это еще более усиливало то, что в других обстоятельствах называлось бы «драматическим эффектом» его последнего большого приключения.

Он не холодел при мысли о смерти; она не вселяла в него страх, не вызывала дрожи в голосе. За все тридцать шесть лет Кенту ни разу не довелось испытать ужаса от сознания, что однажды ему придется расстаться с обычной человеческой привычкой — дышать. За эти годы, значительную часть которых он провел в местах далеких от цивилизации, Кент создал свою собственную философию, выработал собственный взгляд на вещи, который он держал при себе, не пытаясь навязать другим людям. По мнению Кента, на земле не было ничего дешевле жизни. Все прочее было отпущено в ограниченном количестве.

Так много кругом воды и суши, так много гор и равнин, достаточно квадратных футов земли, на которой нам жить и в которой нас похоронят. Все можно измерить, посчитать, учесть — кроме жизни.

— Дайте им время, — говорил он, — и одна пара человеческих особей расплодится на всю вселенную.

А так как нет ничего дешевле жизни, то по его философии выходило, что и расставаться с ней в случае надобности легче легкого.

Все это говорится только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, что ни в этот момент, ни когда-либо ранее Кент не испытывал страха смерти. Не следует, однако, думать, что он дорожил жизнью меньше, чем человек в соседней палате, которому за пару дней до того ампутировали гангренозный палец, и он бился, как сумасшедший, пока не уснул под наркозом. Никто так не любил жизнь, как Кент. Никто не был к ней ближе, чем он.

Он любил ее страстно. Мечтатель, вечно ждущий чего-то — неважно, сбывались его мечты или нет, — он был оптимистом, он любил солнце, луну и звезды, поклонялся лесам и горам. И все же этот человек, любивший жизнь и не боявшийся сражаться за нее, готов был без вздоха расстаться с жизнью, когда судьбе угодно будет потребовать ее назад.

Кент сидел в постели, окруженный подушками, и совсем не походил на человека, совершившего злодеяние, в котором он только что сознался. Болезнь почти не изменила его. Слегка померк бронзовый загар на резко очерченных скулах, но кожа на них была навеки выдублена ветром, и солнцем, и дымом костра. Разве что взор голубых глаз слегка потускнел в предвидении близкой смерти. Кент не выглядел на тридцать шесть лет, хотя на виске в светлых волосах его виднелась полоска седых волос, унаследованная им от покойной матери. Глядя на него, видя, как губы его спокойно произносят слова признания в том, чему нет ни сочувствия, ни прощения, нельзя было поверить, что этот человек — преступник.

Кент смотрел в окно на серебрящуюся воду Атабаски, великой реки, направляющейся к Ледовитому океану. Светило солнце. За рекой виднелись прохладные заросли елей и кедров, холмы и горные кряжи, вздымающиеся над дикой равниной, а ветерок, дующий в открытое окно, приносил в комнату сладкий аромат лесов, которые на протяжении многих лет так любил Кент.

— Это — мои лучшие друзья, — сказал он Кардигану. — И я хочу, чтобы они были со мной, когда случится эта неприятность, которую вы мне пообещали, старина.

А кровать его стояла рядом с окном.

Ближе всех к Кенту сидел Кардиган. В лице его, более чем у других, читалось недоверие. Инспектор Кедсти, заменяющий на время бессрочного отпуска командира Н-ского дивизиона Королевской Северо-Западной конной полиции, был еще бледнее девушки-стенографистки, которая дрожащими пальцами торопливо записывала каждое слово, произносимое людьми, находящимися в палате. Сержант О'Коннор сидел как громом пораженный. Низенький, щуплый, гладко выбритый католический миссионер, присутствия которого в качестве свидетеля потребовал Кент, сидел, крепко сцепив тонкие пальцы, и молча размышлял о том, что вот еще одну трагедию поведал ему Север. Все они были друзьями Кента, самыми близкими друзьями, — все, кроме девушки, которую Кедсти пригласил специально. С маленьким миссионером Кент провел много вечеров, обмениваясь рассказами о странных и загадочных происшествиях, случающихся в лесной чаще, и о Дальнем Севере, который лежит за этими лесами. С О'Коннором их связывала дружба, взращенная на лесной тропе. Это в паре с ним Кент отловил в устье Маккензи двух эскимосов-убийц, которых они потом доставили в Атабаску. Кент любил О'Коннора, краснорожего, рыжеволосого человека с большим и добрым сердцем. И самое неприятное для него во всей этой истории было то, что дружбе их придет сейчас конец.

Но больше всех поразил Кента инспектор Кедсти, командир Н-ского дивизиона, самого большого и необузданного на всем Севере. Волнение, которое Кент испытал при виде Кедсти, оказалось даже сильнее ожидания разрыва сердца, который, по словам хирурга, мог произойти каждую минуту. Даже на смертном одре Кент не утратил способности анализировать. Но Кедсти, едва он появился в комнате, озадачил Кента. Командир Н-ского дивизиона был человеком необычным. Шестидесяти лет, седые со стальным отливом волосы, почти бесцветные глаза, в которых долго пришлось бы искать даже проблеск милосердия или страха, и железные нервы (Кент ни разу не видел, чтобы он хоть на мгновение сорвался). Именно такой, железный, человек и нужен был, чтобы держать Н-ский дивизион в повиновении. В ведении подразделения находилась территория площадью шестьсот двадцать тысяч квадратных миль самой необжитой части Северной Америки, простирающаяся более чем на две тысячи миль к северу от семидесятой параллели; крайняя точка ее находилась на полградуса севернее Полярного круги. Иными словами, полиция должна была поддерживать порядок на территории в четырнадцать раз большей, чем штат Огайо. Кроме Кедсти, это не удавалось никому.

И все же Кедсти нервничал. Причем гораздо больше остальных. Лицо его было пепельно-серым. Кент обратил внимание, что голос, его временами срывается. Он видел, как руки инспектора сжимают подлокотники кресла, так что выступают синие жилы, которые, казалось, вот-вот лопнут. Никогда еще он не видел на лице Кедсти испарины. Дважды инспектор вытирал пот со лба. Это был уже не Минисак — «скала» — как называли его индейцы племени кри. Панцирь, до сих пор непроницаемый, как будто сполз с него. Это был уже не тот Кедсти, самый грозный сыщик на всем Севере. Он нервничал, и Кент видел, как он старается взять себя в руки.

— Вы знаете, что это значит для нашей службы, — произнес он тихим, но твердым голосом. — Это означает…

— Позор, — кивнул Кент. — Да, я понимаю. Черное пятно на белоснежном мундире Н-ского дивизиона. Но ничего не поделаешь. Я убил Джона Баркли. Человек, которого вы держите в арестантской и собираетесь повесить, невиновен. Я понимаю, не очень-то будет приятно, когда выяснится, что сержант конной полиции Его Величества — просто обыкновенный убийца, но…

— Не просто убийца, — прервал его Кедсти. — Судя по вашим словам, преступление было преднамеренным, отличалось крайней жестокостью, и ему нет никакого оправдания. Вы не действовали в состоянии аффекта. Вы мучили свою жертву. Уму непостижимо!

— И тем не менее это так, — заметил Кент.

Он наблюдал за тем, как тонкие пальцы стенографистки фиксируют каждое слово, произнесенное им для Кедсти. Солнечный луч скользнул по ее склоненной голове и заиграл в золотистых волосах. Кент перевел взгляд на О'Коннора, но в этот момент командир Н-ского дивизиона склонился над ним и, почти касаясь его лица, произнес так тихо, что остальным было его не слышно:

— Кент! Вы лжете.

— Нет, я не лгу, — возразил Кент.

Кедсти откинулся в кресле и снова вытер испарину со лба.

— Я убил Баркли, — продолжал Кент. — Я все продумал заранее. Я хотел, чтобы он помучился. А вот чего я вам не скажу, — так это почему я его убил. Но на то были свои причины.

Он видел, как дрожь пробежала но плечам девушки, записывающей эти убийственные показания.

— Значит, вы отказываетесь раскрыть мотив преступления?

— Категорически! Могу только сказать: то, что он мне сделал, заслуживало смерти.

— И вы признаетесь в этом, зная, что умираете?

Улыбка мелькнула на губах Кента. Он взглянул на О'Коннора, и на мгновение глаза того осветились воспоминанием об их былой дружбе.

— Да. Мне сказал об этом доктор Кардиган. Иначе я дал бы вам повесить того арестанта. Просто эта чертова пуля смешала мои карты, а его спасла.

Кедсти обернулся к стенографистке. В течение получаса она читала показания, потом Кент расписался на последней странице. После этого Кедсти поднялся со своего места.

— Мы закончили, джентльмены, — сказал он.

Все направились к выходу. Стенографистка первой поспешила покинуть палату, не в силах больше сносить эту пытку: каждый нерв ее был как натянутая струна. Командир Н-ского дивизиона выходил последним. Кардиган, шедший перед ним, остановился, видимо желая задержаться, но Кедсти знаком попросил его уйти. Кедсти сам закрыл дверь. На секунду их глаза встретились, и Кенту почудилось, что в глазах инспектора он видит что-то такое, чего не замечал раньше, пока тот допрашивал его. Это было как удар током, и Кедсти, видимо, заметил, как изменилось его лицо; он быстро отвернулся и закрыл дверь. То, что Кент увидел в глазах инспектора, нельзя было назвать просто ужасом от услышанного. Кент готов был поклясться, что это — страх. Кедсти боялся чего-то.

Момент был неподходящий, но Кент улыбнулся. Шок прошел. Он знал, что, действуя даже сейчас в соответствии с уголовным кодексом, Кедсти дает инструкции сержанту О'Коннору, назначенному охранять дверь его палаты. Какое дело Закону до того, что в любую минуту он может отдать концы? А Кедсти всегда придерживался буквы закона. Через закрытую дверь доносились плохо различимые голоса. Затем послышались шаги, и все стихло. После этого он услышал тяжелую походку О'Коннора. О'Коннор всегда ступал так, даже когда преследовал преступника.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в палате появился отец Лайон, маленький миссионер. Кент ожидал его появления: священник не был знаком с уголовным кодексом и признавал только те законы, которые соединяли сердца людей на этих диких просторах. Он вернулся, сел у постели Кента, взял его руку и крепко держал так. Ладони у него были не мягкие и гладкие, как бывает у духовных пастырей, а сильные и натруженные, но в то же время добрые и нежные, как у человека, исполненного состраданием к ближнему. Он любил Кента вчера, когда тот был чист перед Богом и людьми, и продолжал любить его сегодня, когда на душе его лежало пятно, смыть которое он мог лишь ценой собственной жизни.

— Мне жаль вас, приятель, — сказал он. — Мне очень вас жаль.

Кент ощутил комок в горле, и это была не кровь, которая с самого утра постоянно выступала у него на губах. Рука его ответила на пожатие ладоней миссионера. Затем он указал на окно, за которым открывалась панорама сверкающей реки и зеленых лесов.

— Трудно расстаться со всем этим, mon pere, — произнес он. — Но, если не возражаете, я бы предпочел не говорить об этом. Это не страх. И стоит ли так убиваться из-за того, что жить осталось совсем немного? Оглянешься назад: ведь совсем недавно был еще ребенком, просто маленьким мальчиком.

— Время бежит быстро, даже очень быстро.

— Ведь правда, как будто только вчера… или совсем недавно?

— Да, как будто… совсем недавно.

Лицо Кента осветила озорная улыбка, которая давным-давно завоевала сердце маленького миссионера.

— Я на это так смотрю, mon pere. В жизни у нас — сколько ни живи — есть только вчера, сегодня и завтра. Поэтому все равно, когда оглядываться, в семьдесят или в тридцать шесть. Конечно, если смотреть назад, а не вперед. Как вы думаете, они теперь освободят Сэнди Мак-Триггера?

— Не сомневаюсь. Ваше заявление было воспринято как признание умирающего.

В отличие от Кента маленький миссионер явно нервничал.

— Есть кое-какие дела, сын мой… дела, которые я бы хотел обсудить с вами. Не можем ли мы поговорить о них?

— Вы говорите…

— … Прежде всего о ваших близких. Помнится, вы как-то говорили, что у вас никого не осталось. Но ведь, наверное, кто-то все же есть еще где-нибудь?

Кент покачал головой.

— Нет, никого нету. Последние десять лет эти леса были мне отцом, матерью и домом.

— Тогда, может быть, какие-то дела, которые вы хотели бы препоручить кому-то… Может быть, мне?

Лицо Кента прояснилось, и на мгновение в глазах его заиграли веселые огоньки.

— Забавно, — хохотнул он. — Раз уж вы заговорили об этом, mon pere, самое время подумать о завещании. Я купил здесь несколько клочков земли. Сейчас, когда дорога от Эдмонтона доходит почти до нас, цена на них подскочила с восьмисот долларов — столько я за них уплатил — почти до десяти тысяч. Продайте их, а деньги употребите на ваше дело. Сколько возможно, потратьте на индейцев. Они всегда были мне как добрые братья. И давайте обойдемся без бумаг и подписей.

Глаза отца Лайона потеплели.

— Бог да благословит вас, Джимми, — произнес он, называя Кента, как и раньше, уменьшительным именем. — И я думаю, Господь многое простит вам, если у вас достанет духа просить его об этом.

— Я уже прощен, — отозвался Кент, глядя в окно. — Я это чувствую. Я знаю это, mon pere.

Миссионер беззвучно молился. Он знал, что Кент принадлежит. другой вере, и не предлагал ему того, что предложил бы своему единоверцу. Минуту спустя миссионер встал со стула и взглянул на Кента. Он увидел перед собой открытое лицо человека, которого знал много лет, привычный взгляд серых глаз, без тени страха в них, и улыбку, такую же, как прежде.

— Я хочу просить вас о серьезной услуге, mon pere, — обратился Кент к миссионеру. — Если мне суждено прожить еще день, то пусть в этот день никто не напоминает мне, что я умираю. Если у меня еще остались друзья, пусть они навестят меня, поговорят со мной, пошутят. Я хотел бы выкурить мою трубку. Не худо было бы, если бы вы прислали мне коробочку сигар. Кардиган не станет возражать. Можете вы это устроить? Вас послушают. И, пожалуйста, пока вы не ушли, попросите, чтобы мою кровать подвинули поближе к окну.

В тишине отец Лайон закончил свою молитву. Затем, не в силах больше сдерживать душевный порыв и непреодолимое желание испросить у своего Бога немного милости к умирающему, он произнес:

— Скажите, мальчик мой, вы ведь жалеете о содеянном? Вы раскаиваетесь, что убили Джона Баркли?

— Мне не в чем раскаиваться, — ответил Кент. — Что сделано, то сделано. Не забудьте про сигары, mon pere.

— Не забуду, конечно, — ответил маленький миссионер и пошел к выходу.

Когда дверь за ним закрылась, улыбка вновь заиграла на лице Кента. Он тихо рассмеялся, и тут же предательские капельки крови выступили у него на губах. Игра сыграна! Самое забавное, что никто никогда не будет знать правды. Кроме него… и, может быть, еще одного человека.

 

Глава 2

За окном была весна, потрясающая северная весна. Кент упивался ею, несмотря на неослабевающую хватку смерти в груди. Взором своим он пытался окинуть обширные пространства лежащего за окном мира, который еще совсем недавно принадлежал ему.

Кент вспомнил, что именно он предложил Кардигану построить «его больницу» на этом пригорке. Отсюда открывался вид и на реку, и на поселок. Больница представляла собой грубое некрашеное строение, сложенное из неструганых бревен, которые все еще источали приятный запах ели. Аромат этот вселял в людей радость и надежду. Серебристые сучковатые стены, на которых местами выступила золотисто-коричневая смола, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается: прилетали дятлы и долбили бревна, которые как бы оставались частью леса; рыжие белки резвились на крыше, легко перебегая с места на место на своих мягких лапках.

— Жалко мне человека, который решится умереть среди этой красоты, — говорил годом раньше Кент, когда они с Кардиганом задумали строить здесь больницу. — А если и умрет, когда такое перед глазами, значит, туда ему и дорога, — смеялся он.

Сейчас этим человеком был он; он умирал здесь, взирая на величие окружающего мира.

Взгляд его скользнул на юг, слегка переместился на запад, потом на восток — повсюду лесу не было ни конца ни края. Казалось, будто огромное разноцветное море вздымает свои бурные валы на много миль вокруг, до самого горизонта, сливаясь вдалеке с голубизной небес. Не раз сердце его сжималось при мысли о двух полосках стали, которые ползут сюда из Эдмонтона фут за футом, собираясь покрыть расстояние в сто пятьдесят миль. Это казалось ему святотатством, преступлением против природы, убийством любимых его просторов! Ибо душа его воспринимала эти просторы не просто как еловые, кедровые и пихтовые леса, березняки и тополя, не просто как огромный необжитой мир рек, озер и болот. Мир этот был для него существом одушевленным. Кент любил его больше, чем людей. Это был его Бог, его тайная вера. Она притягивала к себе крепче, чем любая религия на свете, она позволяла ему проникать к себе в душу все глубже и глубже, поверяла ему свои тайны, столь бережно хранимые, одну за другой, и перелистывала — страницу за страницей — самую великую на свете книгу. И какое чудо, что сейчас этот мир рядом с ним, так близко, и окружает его, и обнимает, и для него играют под солнцем все его краски, и он может слышать тихое его дыхание, и с ним разговаривает этот мир, и ему кивает с вершины каждого холма! Каким-то непонятным счастьем одаривал его этот мир в последние часы, когда он знал, что умирает.

Его взгляд остановился на поселке, который пристроился вдоль берега сверкающей реки, в четверти мили от больницы. В дни, когда железная дорога еще не пришла сюда, поселок тоже был частью этого мира. Яд спекуляции уже проник сюда, но еще не погубил его. Пристань на Атабаске по-прежнему оставалась дверью, которая открывает путь на Великий Север и впускает путников обратно. Дома в поселке были редкие и немногочисленные, построены они были из бревен и неструганых досок. И сейчас до него доносился однообразный шум лесопилки, которая лениво крутила свои колеса где-то вдалеке. Совсем рядом истрепанный британский флаг развевался над факторией Компании Гудзонова залива, через которую вот уже более ста лет шла вся торговля с Севером. Все эти годы биение жизни в поселке Пристань на Атабаске шло в унисон с биением сердец сильных и мужественных людей, взращенных на этих просторах. Сюда, по реке или на собаках, прибывали с юга грузы, за которые на еще более далеком севере давали еще более драгоценные меха. И сегодня в поселке происходило все то же, что происходило ежедневно год за годом на протяжении целого века. Вышли на стремнину несколько барок. Еще раньше Кент наблюдал, как их грузят товарами, а сейчас он смотрел, как они медленно отходят от берега, видел, как солнце играет в капельках воды, стекающих с длинных весел, слышал нестройное пение речников, которые горланили свою любимую Chanson des voyageurs, песню бродяг Севера, и лица их были устремлены на полный опасности Север.

Кент почувствовал, как к горлу его поднимается комок, который он попытался загнать обратно, но который все же вырвался и слетел с его губ тихим вскриком, почти рыданием. Вдалеке он слышал пение, дикое и свободное, как здешние леса, и ему захотелось высунуться из окна, чтобы крикнуть последнее «прости». Один из караванов Компании, тех, чьи команды вот уже двести пятьдесят лет горланили свои песни на всем протяжении реки, отправлялся на север. И он знал, куда они плывут, — на север и снова на север, все дальше и дальше, сто миль, потом еще пятьсот, тысячу, пока последняя барка не освободится от своего драгоценного груза. И худощавые загорелые люди будут в течение многих месяцев вести под открытым небом жизнь чистую и радостную. Сердце Кента заныло; он откинулся на подушку и закрыл глаза.

На мгновение он вдруг явственно ощутил, что он теряет. Завтра или послезавтра он умрет, а караваны будут по-прежнему двигаться на север, в сторону Великих Порогов Атабаски, Прорываясь через Пучину Смерти, лихо обходя скалы и стремнины Большого Каскада, водовороты Дьяволовой Пасти, рев и кипение вод в Черных Порогах; они пройдут всю Атабаску, войдут в Невольничью реку, потом в Маккензи и будут плыть, пока даже те, кто напрочь лишен обоняния, не услышат запах прилива. Северный Ледовитый океан! А его, Джеймса Кента, уже не будет.

Он снова открыл глаза, и бледная улыбка скользнула по его губам. В караване было шестнадцать барок. Самой большой командовал Пьер Россан. Кент представил себе, как вздымается кадык на красном горле Пьера, который во всю мочь горланит песню, предвкушая встречу с женой, ожидающей его за тысячу миль отсюда. Течение подхватило барки, и Кент вдруг представил себе, что это последние беглецы, спасающиеся от стальных чудовищ, которые идут сюда. Почти бессознательно он протянул руки в сторону барок, и душа его возопила, посылая вослед им свой прощальный привет; но ни звука не было произнесено.

Он испытал радость, когда барки скрылись из вида и не стало слышно более песни гребцов. Вновь слушал он ленивое гудение лесопилки, и беспечный беличий писк, и шуршание бархатистых лапок на крыше больницы. Лес возвратился к нему. Золотистый солнечный луч упал на койку. Мощное дыхание леса, отягченное запахом кедра и смолы, ворвалось в комнату. Когда Кардиган вошел в комнату, перед ним лежал прежний Кент.

Ни в голосе, ни в манерах Кардигана, когда он приветствовал Кента, нельзя было заметить никакой перемены. Только в лице его было какое-то напряжение, которое не удавалось скрыть. Он принес Кенту его трубку и табак. Положив все это на стол, он наклонился к Кенту, вслушиваясь в шумы и биение крови в мешке аневризмы.

— По-моему, я временами уже сам слышу, как она пульсирует, — сказал Кент. — Что, хуже стало?

Кардиган кивнул.

— Курение может ускорить процесс, — произнес он. — Хотя, если очень хочется…

Кент протянул руку и взял трубку и кисет.

— Оно того стоит. Спасибо, старина.

Он набил трубку, и Кардиган чиркнул спичкой. В первый раз за две недели губы Кента приоткрылись для того, чтобы выпустить клуб дыма.

— Барки пошли на север, — промолвил он.

— Да, в основном на Маккензи, — ответил Кардиган. — Путь неблизкий.

— Зато самый приятный на всем Севере. Три года назад мы с О'Коннором прошли этим путем в команде Фоллетта. Помните Фоллетта?.. И Ладусьера… Они любили одну девушку. Но дружили крепко. И условились, что решат дело в честной борьбе — пустятся вплавь через Пучину Смерти. Кто первый приплывет, тот и выиграл. Боже ж ты мой, Кардиган, чего только не бывает на свете! Фоллетт приплыл первым, но уже мертвый. Разбился о камень. А Ладусьер и по сей день не женился на ней. Говорит, что Фоллетт победил и что его дух или чего там еще станет преследовать его за нечестную игру. Чудно!

Он замолк и прислушался. За дверью раздались шаги: эту поступь Кент узнавал безошибочно.

— О'Коннор, — произнес он.

Кардиган пошел к двери и открыл ее прежде, чем О'Коннор успел постучать. Когда дверь вновь закрылась, в комнате кроме Кента был только сержант. В одной своей огромной ручище он нес коробку сигар, в другой — букет только что сорванных ярко-красных цветов.

— Мне это все всучил отец Лайон; он узнал, что я иду к тебе, — пояснил сержант, складывая подарки на стол. — А я… я решил нарушить устав и пришел кое-что тебе сказать, Джимми. Я тебя никогда не называл лжецом, но сейчас назову!

Руки Кента сдавило могучее дружеское пожатие, от которого можно было лишиться жизни. Кент зажмурился, но не от боли, а от радости. Он так боялся, что О'Коннор отвернется от него, как это сделал Кедсти. Затем он обратил внимание, что в выражений лица О'Коннора, в его глазах появилось что-то непривычное. Не так легко было вывести сержанта из равновесия, но сейчас он явно нервничал.

— Не знаю, о чем они все думали, когда ты делал это свое признание, Кент. Может, я тебя знаю лучше — все же провел с тобой полтора года на тропе. Все ты наврал. Что за игру ты затеял, старина?

Кент застонал.

— Ну неужели нужно начинать все сначала? — взмолился он.

О'Коннор принялся мерить комнату шагами, взад-вперед. Кенту случалось иногда видеть его в таком состоянии, где-нибудь на привале, когда предстояло распутать какую-то нелегкую головоломку.

— Ты не убивал Джона Баркли, — настаивал О'Коннор. — Я не могу в это поверить, и инспектор Кедсти тоже. Странно только…

— Что?

— Что Кедсти с такой готовностью принял твое признание. Я не думаю, что он просто придерживается правил. Вряд ли дело только в уставе. Но так он вроде и действует. А я хочу знать только одно, и с самого начала хотел: ты убил Баркли?

— Слушай, О'Коннор, если ты не веришь умирающему, значит, у тебя никакого уважения к смерти совсем не осталось.

— Это все теории. Закон на них и держится. Только не всегда по совести получается. Ну его к черту! Скажи мне лучше, ты убил?

— Да.

О'Коннор сел и кончиком ногтя открыл коробку с сигарами.

— Не возражаешь, если я закурю? — спросил он. — Не могу терпеть. Слишком много на меня свалилось сегодня утром. Можно, я тебя спрошу про девушку?

— Какую еще девушку? — воскликнул Кент. Он выпрямился, уставившись на О'Коннора.

Глаза сержанта впились в Кента.

— Понятно. Ты ее не знаешь, — произнес он, закуривая. — Я тоже. Ни разу ее не встречал. Поэтому Кедсти меня и удивил. Говорю тебе, неспроста все это. Утром он тебе не поверил, но задергался. Велел мне проводить его до дому. Весь напряжен был, жилы на шее — с мой мизинец. Потом вдруг передумал и повернул к участку. Мы пошли по дороге мимо тополевой рощи. Там мы ее и встретили. Ты знаешь, Кент, я не охотник до женщин. Не стану позориться и тебе ее описывать. В общем, мы ее встретили. Стоит на тропинке, футах в десяти впереди нас. И как я ее увидел, прямо замер, точно она меня пулей пробила. И Кедсти остановился. И даже вскрикнул, странно так, будто его ударили. Не могу сейчас сказать, во что она была одета; но лица такого я никогда не видел, и глаз, и волос; уставился на нее, как громом пораженный. Она меня, по-моему, и не заметила, будто я прозрачный, будто дух какой!

Смотрела она на Кедсти, глаз не отрывала. Потом прошла мимо нас. Ничего, заметь, не сказала. Прошла так близко, что я мог бы ее рукой коснуться, и тут только отвела взгляд от Кедсти и посмотрела на меня. И уже когда она ушла совсем, я подумал: что же мы за идиоты, уставились, словно никогда в жизни красивой девушки не видели. Хотел так нашему старику и сказать, только гляжу…

Наклоняясь к Кенту, О'Коннор от волнения даже перекусил свою сигару пополам.

— Говорю тебе, Кент, Кедсти был. белый как мел. Ни кровинки в лице. Смотрит прямо перед собой, как будто девушка еще там, а потом снова вскрикнул, но не так, как обычно, ради смеха, а словно его душат. И говорит: «Сержант, я там кое-что забыл. Придется мне вернуться к доктору Кардигану. А вам я поручаю немедленно выпустить Мак-Триггера».

О'Коннор замолчал, словно ожидая, что Кент как-то выразит ему недоверие. Но Кент молчал. Тогда он сам спросил:

— Разве это по закону? А, Кент?

— Не то чтобы… Но приказание исходило от командира дивизиона. Это и есть закон.

— И я ему повиновался, — буркнул сержант. — Видел бы ты этого Мак-Триггера! Когда я ему сказал, что он свободен, и открыл камеру, он шел спотыкаясь, как слепой. И дошел только до участка. Потом сказал, что подождет Кедсти.

— Ну, а Кедсти?

О'Коннор вскочил со стула и снова принялся ходить взад-вперед по комнате.

— Пошел за девушкой, — выпалил он. — В этом нет никакого сомнения. Про Кардигана он мне наврал. Это было бы неудивительно, не будь ему шестьдесят, а ей меньше двадцати. Прелестная девушка! Но не от красоты ее он побледнел там, на тропинке. Нет, совсем не в красоте дело! Слушай, он за эти десять секунд на десять лет постарел. Что-то было у нее во взгляде такое, страшнее пистолета. А он, только взглянул на нее, сразу вспомнил про Мак-Триггера, того самого, что ты спас от виселицы. Странно это, Кент. Все странно. А самое странное — это твое признание.

— Да, забавно получилось, — согласился Кент. — Знаешь, старина, я сам не устаю удивляться. Представляешь, пулька какая-то — взяла и все карты спутала. Потому что, если бы не пуля, — я тебе точно говорю — ни за что не получил бы от меня Кедсти никакого признания. И повесили бы ни в чем не повинного человека. Понятно, Кедсти сам не свой. В первый раз кто-то замарал дивную его Службу, и кто? Человек из его же подразделения! Расстроишься тут. А что до девушки… — Он пожал плечами и попытался улыбнуться. — Может, она просто приехала на барке с верховьев сегодня утром и пошла прогуляться, — предположил он. — Ты что, никогда не замечал, О'Коннор, иногда под тополями свет так падает, что лицо просто жутким делается?

— Замечал, замечал, Джимми. Но это, когда деревья все в листьях, а не когда почки только раскрываются. Тут все дело в девушке. Ее глаза его по нервам саданули. И он мне сразу же приказал освободить Мак-Триггера и стал врать про Кардигана. Ты бы видел, как она на меня глянула! Глаза у нее такие синие-синие, как лесные фиалки, а в глазах — огонь. Бывают такие черные глаза, но чтобы синие так загорелись, этого я никогда не видел. Кедсти от этого огня прямо засох на месте. В этом, я точно знаю, и кроется причина, почему он сразу вспомнил про человека в камере!

— Ты только меня сюда не впутывай, — произнес Кент. — Но вообще что-то в этом есть. Есть какая-то связь между этой блондинкой и…

— Никакая она не блондинка! — перебил его О'Коннор. — И никуда я тебя не впутываю. Я в жизни не видел ничего чернее, чем. ее волосы. Такие красивые! Девушку эту раз увидишь, потом всю жизнь помнить будешь. Здесь она никогда не была раньше, и нигде поблизости тоже. Мы бы о ней знали. Она специально приехала, с какой-то целью. И цели своей достигла, когда Кедсти приказал мне выпустить Мак-Триггера.

— Не исключено, и даже вполне вероятно, — согласился Кент. — Я всегда говорил, что во всем подразделении никто не мог собрать улики лучше тебя, Баки. Не понимаю только, при чем здесь я.

О'Коннор мрачно улыбнулся.

— Не понимаешь? Ладно. Может, я слепой или дурак, или и то и другое. Может, нервы у меня не в порядке. Только когда Кедсти взглянул на девушку, он как-то очень заторопился выпустить Мак-Триггера, а тебя вместо него повесить. Слишком он как-то заторопился, Кент.

Ситуация была забавная и вызвала улыбку на губах Кента. Он потянулся л коробке с сигарами.

— Закурю-ка я после трубки сигарку, — произнес он, откусывая кончик. — Ты забыл, что никто меня не собирается вешать, Баки. Кардиган дал мне сроку до завтрашнего вечера. Ну, до утра послезавтра. Ты видел, как уходит Россанова флотилия. Она мне напомнила о том, что было три года назад.

О'Коннор снова сжал его руку. Рука была такая холодная, что холод дошел до самого сердца сержанта. Он поднялся, встал на цыпочки и, задрав голову, стал смотреть в окно, так чтобы Кент не увидел, как заходил у него от волнения кадык. Затем направился к двери.

— Я зайду завтра, — сказал он. — И если что-то еще узнаю про девушку, расскажу тебе.

Он попытался засмеяться, но голос его задрожал, и смех так и не получился.

Кент слышал, как тяжелые шаги О'Коннора протопали и стихли за дверью.

 

Глава 3

Мир, который лежал за окном, снова вернулся к Кенту. Но стоило О'Коннору уйти, как мир этот начал меняться. Несмотря на твердое решение держать себя в руках, Кент чувствовал, как вместе с переменой, происходящей в мире, в нем самом поднимается что-то тяжелое и гнетущее. Как быстро изменилось звучание леса, перекатывающего вдалеке свои волны, каким темным он стал в ожидании близящейся бури! Не смеялись уже холмы и горные цепи. Мрачными стали ели, кедры и пихты, на которых совсем недавно играло солнце. Березы и тополя, переливавшиеся серебром и золотом, слились в безжизненную серую массу и как будто растворились в ней, став почти невидимыми. Зловещий сгущающийся мрак закрыл — будто покрывалом — реку, которая еще минуту назад переносила величавое сияние солнца на смуглые лица речников. И с приближением мрака все отчетливее доносились глухие раскаты грома.

Впервые за все время, прошедшее с того момента, как Кент сделал свое признание, возбуждение, вызванное этим его поступком, сменилось чувством ужасающего одиночества. Как и раньше, он не боялся смерти, но философия его кое-что утратила. Как-никак, совсем не просто умирать одному! Он чувствовал, что давление в груди заметно усилилось за последние два часа, и подумал, как ужасно будет, если «взрыв» произойдет после того, как зайдет солнце. Ему захотелось вернуть О'Коннора. Или вызвать Кардигана. С какой радостью приветствовал бы он сейчас появление отца Лайона! И все же больше всего Кенту хотелось, чтобы в эту минуту отчаяния рядом с ним была женщина. Именно сейчас, когда буря приблизилась и уже навалилась на землю всей своей тяжестью, наполнив все вокруг тоской и отчаянием, и обширные пространства неожиданно слились в сознании Кента в единое целое, он вдруг почувствовал, что остался один на один со всем тем, что уже никогда не сбудется.

Прежде он никогда не задумывался о том, какая пропасть отделяет полную беспомощность от ничем не скованной свободы, и душа его возопила. Она жаждала не приключении, но нового всплеска жизни — нет! — ему лишь хотелось, чтобы рядом был кто-то еще более слабый, чем он сам, но в чьем ласковом прикосновении заключалась вся сила, все могущество Человека.

Кент не сдавался. Он припомнил, что доктор Кардиган предупреждал о глубокой депрессии, которую ему предстоит испытывать время от времени, и пытался сбросить с себя ее жестокую хватку. Рядом висел колокольчик, но Кент не стал звонить, считая, что это было бы проявлением трусости. Сигара его погасла, и он вновь раскурил ее. Он попытался мысленно вернуться к О'Коннору, к тому, что тот рассказывал о загадочной девушке, о Кедсти. Попытался представить Мак-Триггера, человека, которого он спас от виселицы и который сидел сейчас в казарме, ожидая Кедсти. Воображение его рисовало девушку, про которую рассказывал О'Коннор, — ее черные волосы, фиалковые глаза… Но тут разразилась буря.

Разверзлись небеса, и хлынул дождь. Не успели первые его капли упасть па землю, как в комнату поспешно вошел Кардиган и закрыл окно. Кардиган оставался с Кентом полчаса, а после его ухода Кента регулярно навещал молодой Мерсер, один из двух помощников Кардигана. К вечеру, когда погода начала исправляться, появился отец Лайон с бумагами, которые Кенту нужно было только подписать. Он просидел с Кентом до захода солнца и ушел, когда Мерсер принес ужин.

После ужина Кент обратил внимание на беспокойство, которое начал проявлять доктор Кардиган. До десяти часов он четыре раза приходил в палату и прикладывал свой стетоскоп к груди Кента. Когда же тот решился задать вопрос, который сам собой напрашивался, врач отрицательно покачал головой:

— Нет, Кент, хуже не стало. Я думаю, сегодня это не произойдет.

Несмотря на заверения врача, Кент видел, что в поведении Кардигана появилась какая-то озабоченность, которой не было раньше. Вывод был ясен: Кардиган идет на профессиональную ложь, желая скрасить последние минуты больного.

Спать не хотелось. Лампа едва светила, и, поскольку погода окончательно исправилась, окно вновь открыли. Никогда еще воздух не казался Кенту таким сладким. Когда колокольчик в его часах прозвенел одиннадцать раз, Кент услышал, как в другом конце больницы Кардиган в последний раз закрыл за собой дверь. Все стихло. Кент придвинулся поближе к окну, так что можно было даже слегка высунуться из него, облокотясь на подоконник. Какая чудесная ночь! Его всегда манила и притягивала таинственная тьма этих ночных часов, когда весь мир спит. Ночь была его другом. Как много своих тайн открыла она ему! Как часто бродил он рука об руку с ней, постигая ее дух, проникая в самое ее сердце, узнавая ее жизнь, вслушиваясь в звучание ее языка, в шепот, рождающийся «по ту сторону жизни»и как будто боящийся перейти в эту жизнь и вздохнуть, сейчас, когда солнце давно уже погасло. Кент любил ночь гораздо больше, чем день.

Нынешняя ночь, которая простиралась за его окном, была особенно хороша. Буря промыла пространство между землей и небом, и Кенту казалось, что золотистые созвездия спустились пониже и приблизились к любимым его лесам. Луна в эту ночь появилась поздно, и Кент смотрел, как небо все больше окрашивается ее красноватым светом, по мере того как она поднимается над лесами — прекрасная королева, восходящая на трон, приготовленный ее любящими подданными. Не было больше ни страха, ни подавленности. С каждым вдохом ночной воздух все более заполнял его легкие, и Кент упивался им, и новая сила, казалось, рождалась в нем с каждым новым вдохом. Глаза его были широко открыты, слух обострен.

Поселок спал, и лишь несколько огоньков слабо мерцали вдоль берега реки, да ленивые звуки доносились оттуда время от времени — поскрипывание якорной цепи, лай собаки, пение петуха. Кент невольно улыбнулся. Этот глупый петух старика Дьопроу вечно срывал голос, начиная кукарекать, как только взойдет луна. Невдалеке, прямо перед окном, виднелись две обуглившиеся от удара молнии ели, похожие на привидения. В одной из них поселилась пара сов, и сейчас Кент слышал, как они любезничают, ухая по-своему там в дупле, или шумят крыльями, вылетая время от времени наружу и резвясь перед самым его окном. Вдруг он услышал, как резко щелкнули их клювы: враг был рядом, и совы предупреждали друг друга об опасности. Кенту показалось, что он слышит шаги. Еще через минуту он уже не сомневался в этом. Кто-то крался к его окну с другой стороны здания. Кент перевесился через подоконник и оказался лицом к лицу с О'Коннором.

— Чертовы ножищи! — буркнул сержант. — Ты спал, Кент?

— Как те совы, — ответил Кент.

О'Коннор подошел поближе.

— Я увидел свет у тебя в окне и подумал, что ты не спишь, — пояснил он. — Хотел убедиться, что Кардигана у тебя нет. Не хочу, чтобы он знал, что я здесь. И, если можно, выключи свет. Кедсти ведь тоже не спит; он — что твои совы.

Кент протянул руку к лампе, и комната погрузилась во тьму; лишь луна и звезды освещали ее теперь. К тому же большую часть окна закрывала фигура О'Коннора, лицо которого едва вырисовывалось в темноте.

— То, что я к тебе пришел по секрету, — это должностное преступление, — начал он, перейдя на шепот. — Но я не мог иначе. У меня осталась последняя возможность. Я знаю, что-то здесь не так. Кедсти решил убрать меня подальше — я ведь был с ним там, у тополей, когда мы повстречали эту девушку. Поэтому он отсылает меня с заданием в Форт-Симпсон. Две тысячи миль по реке, ни больше ни меньше! Иначе говоря, полгода-год. На рассвете мы отправляемся на моторке и должны догнать барки Россана. Поэтому другой возможности повидаться с тобой у меня не будет. Я ждал, пока не убедился, что в комнате, кроме тебя, никого.

— Я рад, что ты пришел, — тепло отозвался Кент. — И — Боже ж ты мой! — с какой радостью я бы отправился с тобой, Баки, если бы не эта штука у меня в груди! Она раздувается и вот-вот лопнет.

— Тогда и я никуда бы не поехал, — шепотом прервал его О'Коннор. — Будь ты на ногах, Кент, многого бы не случилось. На Кедсти с утра нашло что-то совсем непонятное. Это не тот Кедсти, что был вчера или десять лет назад. Нервничает и кого-то все время выглядывает, лопни мои глаза! И меня опасается. Я точно знаю. Он опасается меня, потому что я видел, как он струхнул, когда повстречал ту девушку. Форт-Симпсон — просто предлог, чтобы услать меня на время. Он пытался подсластить пилюлю и пообещал, что через год я буду инспектором. Это было сегодня, прямо перед грозой. А потом…

О'Коннор повернул голову, и луна на мгновение осветила его лицо.

— Потом я стал потихоньку следить за девушкой и Сэнди Мак-Триггером, — продолжал он. — Но они исчезли, Кент. Я думаю, Мак-Триггер просто дернул в лес. А вот с девушкой — совсем непонятно. Я расспросил всех шкиперов с барок. Облазал все места, где могли дать стол и крышу. Сунул в лапу старику Муи, трапперу, чтобы он поискал в лесу. Дело даже не в том, что она исчезла. Самое невероятное, никто в Атабаске ее и в глаза не видел! Невероятно, да? И тут меня осенило. Ты помнить, Кент, мы всегда рассчитывали на то, что нас в конце концов осенит. Так и случилось! Я, кажется, знаю, где она.

Позабыв о своем собственном смертном приговоре, Кент не отрываясь слушал О'Коннора. Загадочная история захватила его. Он попытался представить себе, что же произошло. Им не раз приходилось вместе ломать голову над подобными загадками, и сержант сразу увидел знакомый блеск, которым загорелись глаза Кента. Кент же снова ощутил дрожь, известную ему по игре «охота на человека», и радостно рассмеялся.

— Кедсти — холостяк, — начал он. — Он даже не смотрит на женщин. Но любит домашний уют…

— И построил себе бревенчатую хижину за городом, — добавил О'Коннор.

— И китаец, который готовит ему и следит за домом, уехал.

— И хижина на замке, или все думают, что она на замке.

— До самого вечера, когда Кедсти приходит ночевать.

О'Коннор сжал руку Кента.

— Джимми, в Н-ском дивизионе еще никому не удавалось нас переиграть. Девушка прячется у Кедсти!

— Но почему прячется? — поинтересовался Кент. — Она что, преступница?

Некоторое время О'Коннор молчал. Кент слышал, как он набивает трубку.

— Вот то-то и оно! — буркнул он. — Об этом я и думаю все время, Кент. И не могу ничего придумать. С чего бы…

Он зажег спичку, прикрывая огонек ладонями, и Кент смог рассмотреть его лицо. В мужественных, резко обозначенных чертах его сквозила явная растерянность.

— Понимаешь, когда я сегодня ушел от тебя, я снова пошел к тополям, — продолжал О'Коннор. — Я нашел ее следы. Она сошла с тропинки, и местами они очень четко отпечатались. На ней были туфли на высоких каблуках, такие, знаешь, Кент, модные французские, и, ей-богу, ноги у нее, как у ребенка! Я нашел то место, где Кедсти нагнал ее, — мох там был вытоптан. Он вернулся тополевой рощей, а девушка дошла до ельника. Там ее след теряется. Если она пошла через ельник, то вполне могла выйти к хижине Кедсти и остаться при этом незамеченной. Нелегко же ей, должно быть, было идти в туфельках с половину моей ладони, да на каблуках в два дюйма! Я еще подумал: чего бы ей было не надеть башмаки или мокасины.

— Потому что она приехала с юга, а не с севера, — предположил Кент. — Может быть, из Эдмонтона.

— Точно! А Кедсти её не ждал, так? Если бы ждал, то не задергался бы так, как только ее увидел. Об этом-то я все время и думаю, Кент. Как только он ее увидел, он стал сам не свой. И отношение его к тебе переменилось мгновенно. Сейчас он бы и мизинцем не двинул, чтобы тебя спасти, просто потому, что ему нужен предлог, чтобы выпустить Мак-Триггера. Твое признание было как нельзя кстати. Там, у тополей, девушка молча потребовала, чтобы Кедсти освободил его, и подкрепила свое требование какой-то угрозой, которую Кедсти понял и до смерти перепугался. С Мак-Триггером они потом виделись, потому что тот ждал Кедсти в участке. Я не знаю, что между ними произошло. Констебль Дойл говорит, что они полчаса беседовали наедине. Потом Мак-Триггер вышел из казармы, и больше его не видели. Все это странно. Чрезвычайно странно! А самое странное — то, что меня вдруг усылают в Форт-Симпсон.

Кент откинулся на подушку. Перехватило дыхание; он зашелся сухим отрывистым кашлем. В сиянии луны О'Коннор увидел, что лицо Кента стало вдруг изможденным и состарившимся. Он перегнулся через подоконник и обеими руками пожал руку больного.

— Я утомил тебя, Джимми, — произнес он хрипло. — Давай, старина, я, я…

Он смешался, потом взял себя в руки и, уже не колеблясь, солгал:

— Схожу еще разок к дому Кедсти. На это уйдет полчаса, не больше. На обратном пути зайду. Если будешь спать…

— Я не буду спать, — сказал Кент.

О'Коннор еще крепче сжал его руку.

— Прощай, Джимми.

— Прощай.

И потом, когда ночь уже почти поглотила О'Коннора, тихий голос Кента нагнал его:

— Я буду с тобой, Баки. На всем пути. Береги себя… всегда.

В ответ послышалось сдавленное рыдание. Рыдания подступили к горлу О'Коннора и душили его, словно огромный кулак, и глаза его наполнились слезами, которые обжигали и затмевали свет звезд и луны. Он не пошел к дому Кедсти, а направился, тяжело ступая, к реке, потому что знал, что это Кент заставил его солгать и что они простились в последний раз.

 

Глава 4

После ухода О'Коннора Кент еще долго не мог уснуть. Сон его был тяжелым и беспокойным; сознание Кента изо всех сил боролось с усталостью, стремясь отдалить неизбежный конец. Кенту казалось, что какой-то неведомый дух подхватил его и понес через прожитые годы, назад, в детство. Он несся, перепрыгивая с гребня на гребень, а внизу быстро проносились видения: долины, а в них то, что когда-то произошло и почти забыто, то, что померкло или почти выветрилось из памяти. Видения его ожили и наполнились призраками; когда дух, несший Кента, приблизился к ним, они стали меняться, оживать, и вот уж настоящая горячая кровь забилась в них! Кент увидел себя мальчиком, играющим перед небольшим кирпичным зданием школы, в полутора милях от фермы, где он родился и где умерла его мать.

А вот Скини Хилл. Он уже давно умер, а когда-то они вместе играли в лапту. Старина Скини, со своей вечной ухмылкой! И как всегда, от него пахнет луком, самым лучшим в Огайо. Иногда за обедом он выменивал у Скини лук на маринованные огурчики, которые давала ему мать, — две луковицы за огурчик, только так! А вот он снова играет с матерью в домино и собирает вместе с ней чернику в лесу. Вот он опять убивает змею, которую забил палкой больше двадцати лет назад; мама тогда с криком бросилась бежать, а потом села на землю и заплакала.

Как он любил ее! Но дух не позволил ему посмотреть вниз, в ту долину, где она покоилась рядом с отцом под небольшим белым камнем на деревенском кладбище за тысячу миль отсюда. И все же ему позволено было ощутить легкий трепет от воспоминаний о днях, проведенных в колледже. А потом был Север, любимый его Север.

На несколько часов эти дикие просторы завладели Кентом. Он беспокойно метался и, казалось, вот-вот проснется, но опять попадал в объятия лесов, которые вновь погружали его в сон. Снова он на тропе. Начало зимы. Холод. Горит костер, и мерцание его подобно нимбу, загоревшемуся в самом сердце ночи. В свете костра рядом с Кентом — О'Коннор. А вот он уже на санях, запряженных собаками, пробивается сквозь снежную бурю; вот темная беспокойная рябь бежит за бортом его каноэ — это он на Большой реке, и снова рядом с ним О'Коннор. Потом вдруг в руке у него оказывается револьвер, из дула которого вырывается пламя, — это они с О'Коннором стоят спина к спине, а перед ними — разъяренный Мак-Коу со своей кровожадной шайкой контрабандистов. Стрельба чуть было не пробудила его, но за ней последовали воспоминания более приятные: гудение ветра в верхушках елей, журчание разлившихся ручьев весной, пение птиц и сладостное дыхание жизни, великолепной жизни, которую он прожил; он и О'Коннор. В конце концов, когда он уже не спал, но еще и не проснулся, что-то очень тяжелое навалилось ему на грудь. Он попытался вырваться, чувствуя тяжесть и испытывая ужасные муки; нечто подобное он однажды уже испытал в долине реки Джэкфиш, когда его придавило упавшим деревом. Потом он почувствовал, что проваливается в темноту, но неожиданно увидел свет. Он открыл глаза. Свет падал из окна, а груди его слегка касался стетоскоп доктора Кардигана.

Несмотря на физическое напряжение, рожденное ночными кошмарами в мозгу Кента, пробуждение его было таким тихим, что Кардиган заметил это лишь после того, как Кент открыл глаза. Во взгляде врача таилось нечто такое, что он попытался скрыть, но что все-таки успел заметить Кент. У Кардигана были круги под глазами, и выглядел он усталым, как после бессонной ночи. Кент сел, жмурясь на солнце, и виновато улыбнулся. Он проспал все утро и…

Внезапно лицо Кента исказила гримаса боли. Что-то горячее, обжигающее пронзило его грудь словно нож. Рот его приоткрылся. Он попробовал вздохнуть. Но это уже не стетоскоп давил ему на грудь. Давило изнутри и по-настоящему.

Кардиган стоял над ним и делал вид, что все в порядке.

— Наглотались свежего воздуха за ночь, — пояснил он. — Скоро пройдет.

Кенту показалось, будто Кардиган произнес слово «скоро» как-то по-особенному, но он не стал задавать ему вопросов. Он был уверен в ответе и знал, что Кардигану нелегко будет дать его. Кент нащупал под подушкой часы и взглянул на них. Девять. Кардиган, двигаясь несколько неловко, приводил в порядок стол и поправлял занавески на окне. Потом замер на мгновение и стоял так, не двигаясь, спиной к Кенту. Затем, повернувшись, спросил:

— Чего бы вы хотели, Кент, — умыться и позавтракать или принять посетителя?

— Я не голоден, да и вода и мыло меня сейчас не очень привлекают. А что за посетитель? Отец Лайон? Кедсти?

— Ни тот, ни другой. Это дама.

— Тогда воды и мыла! Но скажите на милость, что за дама?

Кардиган покачал головой.

— Я не знаю. Никогда ее не видел. Пришла сегодня утром — я был еще в пижаме — и так и сидит. Я предложил ей зайти попозже, но она решила ждать, пока вы не проснетесь. Сидит терпеливо уже два часа.

Кент вздрогнул и даже не попытался скрыть этого.

— Молодая женщина? — спросил он взволнованно. — Роскошные черные волосы, темно-синие глаза, туфли на высоких каблуках, размер — с половину вашей ладони, и очень красивая?

— Все так и есть, — закивал Кардиган. — Я тоже обратил внимание на туфли. Очень красивая молодая женщина!

— Пожалуйста, впустите ее, — попросил Кент. — Вчера Мерсер выскреб мне щеки, так что я вполне могу ее принять. А щетину на подбородке она простит. За то, что вы заставляете ее ждать, я извинюсь. Как ее зовут?

— Я спрашивал, но она сделала вид, будто не слышит. Потом Мерсер спросил, но она так посмотрела на него, что он прямо застыл. А сейчас она читает моего Плутарха. Взаправду читает, не просто страницы переворачивает.

Когда Кардиган вышел, Кент устроился повыше и стал смотреть на дверь. Все, что говорил ему О'Коннор, мгновенно всплыло в сознании: девушка, Кедсти, загадка. Зачем она пришла? Что ей нужно? Поблагодарить его за признание, которое спасло Сэнди Мак-Триггера? О'Коннор прав. Она крепко замешана в этом деле и пришла выразить ему свою признательность. Он прислушался. Послышался отдаленный звук шагов. Вот он приблизился и замер у двери. Он разобрал голос Кардигана, затем его удаляющиеся шаги. Никогда еще Кенту не приходилось испытывать такого волнения из-за такой малости!

 

Глава 5

Медленно повернулась дверная ручка, и тут же раздался тихий стук.

— Войдите, — произнес Кент.

В следующее мгновение он поднял голову. Девушка вошла и закрыла за собой дверь. Картина, нарисованная О'Коннором, во плоти и крови! Взгляды их встретились. Глаза девушки действительно были как две роскошные фиалки, но все же не такие, как представлял себе Кент по описанию О'Коннора. Они были широко открыты и светились любопытством, как у ребенка. По описанию О'Коннора он представлял себе озера застывшего пламени, но здесь было нечто прямо противоположное. Единственное чувство, которое они отражали, — это всепоглощающее любопытство. Глаза эти явно не видели в нем умирающего; они взирали на него как на что-то чрезвычайно занятное. Вместо ожидаемой благодарности он увидел в них непреодолимое желание спросить его о чем-то — и ни тени смущения! На мгновение Кенту показалось, что он не видит ничего, кроме этих прекрасных и бесстрастных глаз. Затем он разглядел ее целиком — удивительные волосы, бледное тонкое лицо, грациозную, стройную фигуру. А она стояла, прислонясь к косяку, и пальцы ее по-прежнему лежали на ручке двери.

Кент никогда не встречал такой красоты. Лет ей могло быть восемнадцать или двадцать, а может быть, двадцать два. Ее блестящие бархатистые волосы, убранные на затылке и уложенные вокруг головы наподобие короны, поразили его так же, как ранее О'Коннора. Невероятно! Как нимб вокруг головы, от которого она казалась высокой, несмотря на свой маленький рост; а ее стройность и изящество еще усиливали это впечатление.

А потом — в еще большем замешательстве — он перевел взгляд на ее ноги. И тут О'Коннор оказался прав: крохотные ступни, туфельки на высоких каблуках, аккуратные щиколотки, до которых доходила юбка из какой-то ворсистой коричневой материи…

Чувствуя неловкость, Кент покраснел. На губах девушки появилось некое подобие улыбки. Она взглянула на Кента, и впервые он разглядел то, на что обратил внимание О'Коннор: солнечные блики, как будто застывшие в ее волосах.

Кент попытался что-то произнести, но не успел; девушка уже взяла стул и села у его кровати.

— А я вас дожидаюсь, — сказала она. — Вы ведь Джеймс Кент?

— Да, Джим Кент. Я сожалею, что доктор Кардиган заставил вас ждать. Если бы я знал…

Самообладание понемногу возвращалось к нему, и он даже смог улыбнуться девушке. Он обратил внимание, какие у нее длинные ресницы, но фиалковые глаза, которые они закрывали, не улыбнулись в ответ. Этот спокойный взгляд приводил Кента в замешательство. Создавалось впечатление, что девушка просто еще не решила, что сказать ему, и размышляет о месте, которое этот экспонат должен занять в ее паноптикуме.

— Зря он не разбудил меня, — продолжал Кент, стараясь на этот раз говорить твердо. — Невежливо заставлять даму ждать.

Синие глаза дали понять, что его улыбка получилась кисловатой.

— Да, я вас не таким себе представляла.

Она говорила тихо, как будто сама с собой.

— Я затем и пришла — посмотреть, какой вы. Вы умираете?

— О Боже! Ну да. Я умираю. — Кент прямо поперхнулся. — Доктор Кардиган говорит, что я могу в любую минуту отправиться к праотцам. Вам не страшно сидеть рядом с человеком, который может помереть у вас на глазах?

Впервые за все это время выражение ее глаз изменилось. Она отвернулась от окна, и тем не менее глаза ее были полны светом, как будто солнечные блики играли в них — добрые, искрящиеся смешинки.

— Нет, совсем не страшно, — уверила она его. — Мне всегда хотелось увидеть смерть, не мгновенную, как когда тонут или умирают от пули, а медленную, по дюйму в минуту. Но мне не хотелось бы, чтобы умерли вы.

— Очень рад, — выдавил из себя Кент. — Весьма вам за это признателен.

— Но если бы вы и умерли, я бы не очень испугалась.

— Да?!

Кент подоткнул под себя подушки и устроился повыше. В каких только передрягах он не бывал! И какие потрясения ему пришлось пережить! Но с таким он сталкивался впервые. Он не мог оторвать взгляда от темно-синих глаз незнакомки; язык его онемел, мысли путались. Глаза эти, спокойные и прекрасные, не выражали никакого волнения. И Кент понял, что девушка говорит правду. Даже роскошные ресницы ее не дрогнули бы, отдай он Богу душу тут же, прямо у нее на глазах. Это было убийственно.

На какую-то долю секунды потрясенное его сознание испытало что-то похожее на неприязнь, но это чувство быстро прошло. В следующее мгновение он подумал, что это, в сущности, его собственная философия жизни, что девушка просто демонстрирует ему, какая это малость — жизнь, и как дешево она стоит, и не нужно грустить, глядя на догорающую свечу. Это не было ее философией, просто — очаровательная детская непосредственность.

Неожиданно, как будто под влиянием минутного порыва, так плохо согласующегося с ее безразличием к нему, девушка протянула руку и положила ее на лоб Кенту. Новое потрясение! Это не был жест врача, но легкое прикосновение мягкой прохладной ладони, от которого по телу его пробежала приятная дрожь, принесшая успокоение. Прикосновение было мгновенным, после чего, сцепив тонкие пальцы, девушка опустила руки на колени.

— Жара нет, — сказала она. — Почему вы решили, что умираете?

Кент объяснил, что происходит у него внутри. Он был совершенно сбит с толку: все выходило совсем не так, как он предполагал вначале. Казалось естественным, что он и его посетительница начнут с того, что представятся друг другу, после чего Кенту будет отведена роль благожелательного дознавателя. Несмотря на все рассказы О'Коннора, Кент не ожидал, что девушка окажется такой красивой. Он не думал, что глаза ее так прекрасны, ресницы — такие длинные, а прикосновение ее руки вызывает такое приятное волнение. И теперь, вместо того чтобы спросить как ее зовут, и осведомиться о цели ее визита, он, как идиот, разъяснял ей тонкости анатомии, рассуждая об аорте и мешке аневризмы. Кент закончил свои объяснения раньше, чем до него дошла вся абсурдность ситуации. Ему стало смешно. Даже находясь при смерти, Кент не утратил способности видеть смешную сторону вещей. Это поразило его не менее, чем красота девушки или ее наивная непосредственность.

Она смотрела на Кента, и в глазах ее светился все тот же загадочный невысказанный вопрос. Вдруг она увидела, что Кент смеется прямо ей в лицо.

— Как забавно! Просто чрезвычайно! Мисс… мисс…

— Маретт, — закончила она, видя, что он замялся.

— Как это забавно, мисс Маретт.

— Не мисс Маретт, — поправила девушка. — Просто Маретт.

— Я говорю, смешно, — снова начал Кент. — Понимаете, помирать здесь вовсе не так приятно, как вам, может быть, кажется. Я вот вчера как раз подумал, что хорошо было бы, если бы тут, рядом со мной, была женщина, чтобы она мне посочувствовала как-нибудь, знаете, попробовала облегчить мое положение, сказала бы, что ли, что ей меня жаль. И вот Господь услышал меня и пришли вы. Только все выглядит так, будто вы тут сами себе назначили свидание и желаете посмотреть, как это бывает, когда человек отдает концы.

И снова искорка блеснула в темно-синих глазах девушки. Она, видимо, уже закончила изучать его, и Кент видел, что на лице ее, прежде бледном, начал появляться румянец.

— Я знаю, как это бывает, — заверила она Кента. — Несколько человек умерли на моих глазах, но я никогда особенно не убивалась. Я даже зверей жалею больше, чем людей. Но вашу смерть я совсем не хотела бы видеть. Это вас утешит? Я похожа на ту женщину, о которой вы молили Бога?

— Да, спасибо, — выдавил из себя Кент. — Но какого черта, мисс Маретт…

— Маретт, — снова поправила она.

— Да, Маретт! Так какого черта вы явились сюда в тот самый момент, когда я готовлюсь отдать концы? Кстати, как ваше второе имя, сколько вам лет и вообще что вам от меня нужно?

— Второго имени у меня нет, лет мне двадцать, а пришла я с вами познакомиться и посмотреть, что вы за человек.

— Браво! — воскликнул Кент. — Дело подвигается. Но зачем все-таки вы пришли?

Девушка чуть-чуть придвинула стул к его кровати. Кенту вдруг показалось, что сейчас ее прекрасные губы растянутся в улыбку.

— Потому что вы так прекрасно лгали, спасая жизнь другого человека, которому грозила смерть.

— Et tu, Brute! — вздохнул Кент, откидываясь на подушку. — Неужели порядочному человеку нельзя совершить убийство и признаться в нем без того, чтобы прослыть лжецом? Почему все думают, что я вру?

— Никто так не думает, — возразила девушка. — Все вам верят… сейчас верят. Вы с такими подробностями описали это убийство, что никто теперь не сомневается. Жалко, если вы не умрете — вас обязательно повесят. Ложь ваша звучит, как чистая правда. Но я-то знаю, что это ложь. Вы не убивали Джона Баркли.

— В чем же причина вашей уверенности?..

Почти полминуты глаза девушки смотрели, не отрываясь, прямо на Кента. Снова казалось, что эти глаза пронзают его насквозь и проникают в самые сокровенные мысли.

— В том, что я знаю человека, который совершил это убийство, — ответила она спокойно. — И этот человек — не вы.

Кенту потребовалось усилие, чтобы сохранить самообладание. Он протянул руку к коробке, которую оставил Кардиган, взял сигару и откусил кончик ее.

— Что, кто-то еще признался? — спросил он.

Она только слегка покачала головой.

— Так вы видели, э-э, джентльмена, который убил Джона Баркли? — продолжал свои расспросы Кент.

— Нет.

— Тогда я могу только повторить то, что уже говорил однажды: Джона Баркли убил я. Если вы подозреваете кого-то другого, вы ошибаетесь.

— Какой потрясающий лжец! — прошелестел голосок девушки. — Вы не верите в Бога?

Кент недоуменно сощурился.

— В широком смысле — конечно, — ответил он. — Я верю, например, в того Бога, который открывается нам, когда мы взираем на живое, цветущее великолепие за этим окном. Мы стали добрыми приятелями с матерью-природой, и, признаюсь, вместо Бога я создал себе прекрасную богиню и ей поклоняюсь. Звучит кощунственно, допускаю, но временами от этого делается легче жить. Впрочем, вы ведь не о религии пришли говорить?

Очаровательная головка склонилась над ним. Он почувствовал сильное желание протянуть руку и коснуться ее блестящих волос как раз в тот момент, когда ее рука легла ему на лоб.

— Я знаю, кто убил Джона Баркли, — настаивала девушка. — Я знаю, как, когда и за что его убили. Пожалуйста, скажите мне правду. Я хочу знать. Почему вы сознались в преступлении, которого не совершали?

Кент тянул время, раскуривая сигару. Девушка смотрела на него пристально, почти умоляюще.

— Может, я с ума сошел, — произнес Кент. — Бывает. человек сойдет с ума и сам не догадывается. Странная такая особенность у сумасшествия. Но если я не сумасшедший, то Баркли убил я. Конечно, если я его не убивал, тогда я определенно сумасшедший, потому что я-то наверняка знаю, что убил. Или вы сумасшедшая. Подозреваю, что так оно и есть. Разве станет нормальный человек ходить здесь в обуви на таких каблучищах? — Он укоризненно кивнул на ее туфли.

Впервые за все это время девушка улыбнулась — искренне, открыто, радостно. В какой-то момент казалось, что сердце ее рвется из груди навстречу ему. Мгновение, и улыбка исчезла — как будто туча набежала на солнце.

— Вы смелый человек, — произнесла девушка. — Я восхищаюсь вами. Ненавижу мужчин, но, случись вам выжить, я бы наверное полюбила вас. Я поверю, что это вы убили Баркли. Вы заставили меня поверить. Вы сделали это признание, когда узнали, что умираете. Вы хотели спасти невинного. Так?

Кент слабо кивнул.

— Именно. Противно это сознавать, но, видимо, так и было. Я признался, потому что знал, что умираю. В противном случае я бы, конечно, предпочел, чтобы другой выпил эту микстуру вместо меня. По-вашему, я грубое животное? —

— Все мужчины — грубые животные, — быстро согласилась девушка. — Но вы… Вы — животное немножко иной породы. Вы мне нравитесь. Если бы можно было, я бы стала сражаться за вас. Я это умею.

Она протянула к нему свои маленькие ладошки и слегка улыбнулась.

— Не этим! — воскликнул Кент. — Я думаю, ваше оружие — глаза. О'Коннор рассказал мне, как они чуть не укокошили Кедсти, когда вы с ним встретились вчера под тополями.

Кент надеялся, что упоминание о Кедсти приведет девушку в замешательство. Ничуть не бывало. Во всяком случае, внешне.

— О'Коннор — это тот большой человек с красным лицом, что был с мистером Кедсти?

— Да, он мой напарник. Он вчера приходил сюда, распинался насчет ваших глаз. Они и правда красивые. Я никогда таких красивых глаз не видел прежде. Но не это поразило Баки, а то, какое впечатление они произвели на Кедсти. О'Коннор сказал, что у Кедсти все поджилки затряслись, а Кедсти не из тех, кого легко напугать. И самое странное: как только вы ушли, он тут же велел О'Коннору выпустить Мак-Триггера, а сам повернулся и пошел за вами. Весь тот день О'Коннор пытался что-нибудь разузнать о вас в поселке. Ни черта… То есть, простите, ничего ему никто не сказал. Мы прикинули и решили, что — неясно Почему — прячетесь вы в хижине у Кедсти. Вы не сердитесь, что я все это болтаю, — простите умирающего.

Ему стало несколько не по себе от собственной откровенности. Он отдал бы все свое любопытство вместе с подозрениями О'Коннора за то, чтобы ее рука еще хоть на миг прикоснулась к его лбу. Но сказанного не вернешь, и он ждал, что ответит девушка.

Она опустила глаза и перебирала пальцами бахрому на подоле платья, а Кент мысленно прикидывал длину ее ресниц, представляя, что меряет их линейкой. Они были великолепны, и донельзя восхищенный Кент готов был поклясться, что длиной они не меньше дюйма. Внезапно девушка подняла глаза и успела заметить блеск в его взгляде и краску, выступившую из-под загара. Лицо девушки тоже зарделось.

— А если вы не умрете? — спросила она, упорно делая вид, что не слышала ни слова из того, что он говорил о Кедсти. — Что тогда?

— Я умру.

— А если нет?

Кент пожал плечами:

— Ну что ж, тогда придется пить эту микстуру самому. Вы еще побудете здесь?

Она выпрямилась, сидя на самом краешке стула.

— Нет, я пойду. Мои глаза, боюсь, опасны. Вдруг я взгляну на вас, как на Кедсти, — тут вам и конец. А я не хочу присутствовать при вашей смерти.

Кент различил легкий смешок в ее голосе и похолодел. Прелестная кровожадная бестия! Он смотрел «па ее склоненную голову, на завитки блестящих волос. Если их распустить, они закроют ее всю. А какие мягкие и теплые! Ему снова захотелось коснуться их. Она была прекрасна, но явно бессердечна. Что-то дьявольское было в ее пренебрежении к тому, что он умирает. И никакого сострадания во взгляде этих прелестных глаз! Шутить над тем, что его вот-вот не станет!

Девушка встала и впервые за все время оглядела комнату. Затем взглянула в окно. Она была похожа на прекрасную молодую иву, склонившуюся над ручьем, — изящная, тонкая и сильная. Он мог бы взять ее на руки, как ребенка, но он видел в то же время, что в этом прекрасном теле таится сила, которая позволит ему долго сохранять свою красоту. Небрежная посадка ее головы совершенно очаровала его. За такую головку, за волосы, которые венчали ее, добрая половина всех женщин на земле отдали бы несколько лет жизни.

Не оборачиваясь, девушка вдруг произнесла:

— Когда я буду умирать, мне хотелось бы, чтобы это произошло в такой же комнате.

— Надеюсь, вы никогда не умрете, — сказал Кент вполне искренне.

Она вновь подошла к его постели и ненадолго остановилась около нее.

— Я прекрасно провела время, — сказала она, как будто он занимался тем, что развлекал ее. — Как жаль, что вы умираете! Я уверена, что мы бы подружились. А вы как думаете?

— Да, конечно, приди вы пораньше…

— Обещаю отличать вас от прочих животных из мужского стада, — прервала его девушка. — Я, правда, не хочу видеть, как вы умрете. Я хочу уйти до того. Можно, я вас поцелую?

На мгновение Кенту показалось, что его аорта вот-вот не выдержит.

— Можно, конечно, — хрипло отозвался он.

— Тогда закройте, пожалуйста, глаза.

Кент повиновался. Девушка склонилась над ним. Кент почувствовал легкое прикосновение рук и на мгновение ощутил аромат ее кожи и волос. А потом ее трепетные губы, мягкие и теплые, прижались к его губам.

Когда он вновь взглянул на нее, она не смутилась, не покраснела. Будто младенца поцеловала, а теперь любуется его красненьким личиком.

— До вас я целовалась только с тремя мужчинами, — призналась она. — Как интересно! Никогда не думала, что снова поцелую кого-нибудь. Теперь прощайте.

Она быстро пошла к двери.

— Подождите! — крикнул он жалобно. — Пожалуйста! Я хочу знать, как вас зовут. Маретт…

— Рэдиссон, — закончила она. — Маретт Рэдиссон. Я живу очень далеко отсюда. Мы называем это место Долиной Безмолвных Великанов.

Она указала на север.

— На севере! — изумился Кент.

— Да, далеко на севере. Очень далеко.

Она взялась за ручку двери. Дверь начала медленно отворяться.

— Подождите! — снова взмолился Кент. — Останьтесь.

— Нельзя. Я слишком долго пробыла у вас. Напрасно я вас поцеловала. Не нужно было этого делать. Но никак не удержаться было — вы так прелестно лжете.

Дверь открылась и мгновенно закрылась за девушкой. Он слышал, как она почти бежит через холл, тот самый, где совсем недавно звучали шаги О'Коннора.

Затем наступила тишина, в которой ему слышались ее слова. Они стучали в его мозгу, как маленькие молоточки:

— Вы так прелестно лжете!

 

Глава 6

Наряду с прочими качествами, положительными и отрицательными, Джеймс Кент обладал редким даром весьма критично относиться к своим недостаткам. Однако никогда еще он не падал так низко в собственных глазах, как в тот момент, когда захлопнулась дверь за таинственной девушкой, о которой ему было известно лишь то, что ее зовут Маретт Рэдиссон. Сознание несомненного превосходства ее, казалось бы, полудетского ума охватило его с такой силой, что он, оставшись лежать в одиночестве на своей койке, покраснел до корней волос, прислушиваясь к быстрым удаляющимся шагам в коридоре.

Он, сержант Кент, самый хладнокровный после инспектора Кедсти полицейский офицер во всем дивизионе, чьи допросы приводили в ужас отпетых преступников, кто по праву заслужил свою репутацию тем, что умел спокойно и с невозмутимым самообладанием глядеть в лицо смертельной опасности, оказался побежденным — окончательно и бесповоротно! — неизвестной молоденькой девушкой, почти ребенком! И все же, несмотря на горечь поражения, беспристрастная оценка ситуации, хоть и не лишенной в чем-то доли комизма, вынуждала его отдавать должное победительнице. Весь позор заключался в признании того факта, что с ним сыграли предательскую шутку привлекательность и обаяние девушки. Кент подтрунивал над О'Коннором, когда могучий штабс-сержант описывал эффект воздействия девичьих глаз на инспектора Кедсти. А теперь? Знал бы О'Коннор, что случилось здесь…

Впрочем, спасительное чувство юмора вскоре взяло верх. Кент поймал себя на том, что губы его неожиданно начинают расплываться в улыбку, а пунцовые от стыда щеки постепенно приобретают нормальную окраску. Его посетительница пришла и ушла, и он знал о ней сейчас ровно столько, сколько и до ее прихода, если не считать того, что у нее оказалось очень красивое имя — Маретт Рэдиссон. Кент принялся придумывать вопросы, которые ему хотелось бы задать ей, — дюжину, полсотни вопросов; например, следовало более подробно поинтересоваться, кто она такая, каким образом и с какой целью прибыла сюда, на Пристань; чем вызван ее интерес к Сэнди Мак-Триггеру; что за таинственные связи существуют между ней и инспектором Кедсти, — а в том, что они существуют, у Кента не было ни малейшего сомнения! — и, главное, каковы истинные причины, которые привели ее к нему, когда она узнала, что он умирает. Кент пытался утешить задетое самолюбие, убеждая себя в том, что обязательно выведал бы у нее все, если бы она не покинула его так неожиданно. Он просто не был к этому готов…

Кент не мог избавиться от навязчивого вопроса: зачем она приходила? В конце концов, это могло оказаться всего лишь проявлением любопытства. Но таковы ли отношения между ней и Сэнди Мак-Триггером, что только любопытство побудило ее взглянуть на человека, который его спас? Вряд. ли ее визит к нему обусловлен и чувством благодарности, поскольку она не пыталась выразить ее ни в какой форме. Она попросту насмехалась над ним у его смертного одра. Не могла она явиться и по поручению Мак-Триггера, иначе она доставила бы от него хотя бы записку. Кент даже начал сомневаться, знакома ли девушка вообще с этим человеком, хотя странные события, свидетелем которых был О'Коннор, казалось, говорили сами за себя. Зато с Кедсти она несомненно знакома. Девушка не ответила на полуобвинение в том, что она скрывается в. доме инспектора. Кент нарочно употребил это слово — » скрывается «. А она так безразлично отнеслась к нему, словно и не слышала вовсе, хотя он отлично знал, что девушка слышала его вполне отчетливо! Вот тут-то она и продемонстрировала ему очаровательный трюк со своими удивительно длинными ресницами, широко распахнувшимися, когда она наивно поинтересовалась:

— А что, если вы не умрете?

Кента даже бросило в жар при этом воспоминании, свидетельствующем о недюжинном интеллекте и почти гениальной гибкости и тонкости ее ума. И вместе с тем он ощутил, что приблизился к разгадке более глубокого смысла всего происшедшего. Ему показалось, что он понял, почему странная посетительница покинула его так неожиданно. Просто девушка почувствовала себя чересчур близко от критической черты, переступать которую не намеревалась и не желала. Она не хотела, чтобы Кент знал определенные вещи или выспрашивал о них, и его дерзкий намек на то, что она скрывается в доме Кедсти, предупредил ее об опасности. А может, Кедсти сам и подослал ее в силу каких-то своих соображений, о чем Кент даже догадаться не мог? Одно можно было сказать с уверенностью: девушка приходила не из-за Мак-Триггера, человека, которого он спас. Иначе она хоть поблагодарила бы его каким-нибудь способом. Вряд ли она демонстрировала бы такое невозмутимое хладнокровие и очаровательное безразличие к тому незначительному факту, что находится у постели умирающего. Если бы свобода Мак-Триггера что-нибудь значила для нее, она по меньшей мере могла бы выразить Кенту хоть немного сочувствия. А ее самым большим комплиментом, если не считать поцелуя, было утверждение, что он великолепный лжец!

Кент недовольно поморщился и глубоко вздохнул, чувствуя тяжесть в груди. Почему все складывается так, что ему никто не верит? Почему даже эта таинственная девушка, которую он никогда не видел, вежливо обозвала его лжецом, когда он уверял ее, будто убил Джона Баркли? Неужели, для того чтобы ему поверили, необходимо носить на себе явное клеймо убийцы? Если так, то он никогда не замечал ничего подобного у других. Кое-кто из отъявленных преступников, которых он доставлял сюда из их укромных убежищ в низовьях реки, выглядел даже весьма привлекательно. Например, Хорригэн, семь долгих тоскливых недель поддерживавший в нем хорошее настроение благодаря своим неистощимым шуткам и юмору, хотя ему отлично было известно, что Кент везет его на виселицу. А были еще Мак-Тэб, и le Be e Noire — Черная Бестия, — весьма добродушный бродяга, несмотря на тянувшийся за ним длинный список всяких неблаговидных дел, и Le Beau, джентльмен-грабитель почтовых дилижансов, и с полдюжины других, кого он мог бы вспомнить без малейшего усилия. Никто не обзывал их лжецами, когда, видя, что игра проиграна, они признавались в своих преступлениях, как и подобает настоящим мужчинам. Все они встретили смерть мужественно и достойно отправились в лучший мир; Кент уважал за это их память. А вот он умирает, — так его даже эта странная девица обзывает лжецом! Хотя ни одно дело не было более бесспорным, чем его собственное. Он безжалостно и дотошно перечислил уличающие его детали и обстоятельства. Все было аккуратно записано в протокол, черным по белому, и скреплено его собственноручной подписью. А ему по-прежнему не верят! Ну не странно ли это? Просто смешно, право! — думал Кент.

Пока юный Мерсер не открыл дверь и не вошел с поздним завтраком, Кент совсем забыл, что по-настоящему проголодался уже тогда, когда проснулся от прикосновения стетоскопа Кардигана к своей груди. Сперва Мерсер забавлял его. Розовощекий юный англичанин, только что прибывший с берегов» старой родины «, не умел скрывать своих чувств, и на лице его явственно читалось, что всякий раз, входя в комнату Кента, он попадает в общество висельника. Как он признался Кардигану, его» зверски потрясла» эта история. Вынужденная необходимость кормить и умывать человека, который непременно умрет, но если выживет, то будет обязательно повешен, переполняла его особыми и порой весьма своеобразными эмоциями. Он словно прислуживал живому мертвецу, если нечто подобное можно было себе представить. А Мерсер именно так и представлял себе это. Причем его чувства тут же отражались на его физиономии и на манерах. Эта особенность Мерсера способствовала тому, что Кент постепенно научился использовать его в качестве барометра, определяющего настроение Кардигана и выдающего его секреты. Он ничего не говорил Кардигану, но пользовался своими наблюдениями просто ради развлечения и любопытства.

Нынче утром физиономия Мерсера была менее розовой, а выцветшие глаза стали еще менее выразительными, отметил про себя Кент. Кроме того, юный англичанин усердно принялся посыпать его яичницу сахаром вместо соли.

Кент расхохотался и схватил его за руку.

— Будешь подслащивать мою яичницу после моей смерти, Мерсер, — сказал он. — Но пока я жив, я предпочитаю, чтобы она была соленой! Знаешь, юноша, ты что-то плохо выглядишь сегодня утром! Неужели потому, что это мой последний завтрак?

— Что вы, нет, сэр, надеюсь, что нет, — поторопился возразить Мерсер. — Более того, я надеюсь, что вы будете жить, сэр!

— Благодарю, — сухо оборвал его Кент. — Где Кардиган?

— Инспектор прислал за ним нарочного, сэр. По-моему, доктор отправился к нему с визитом. Яичница хорошо прожарилась, сэр?

— Мерсер, если тебе когда-нибудь приходилось «служить лакеем в буфетной, забудь об этом сейчас, во имя неба! — взорвался Кент. — Я хочу, чтобы ты мне выложил кое-что прямиком и без всяких твоих реверансов. Сколько мне еще осталось?

Мерсер с минуту суетливо поерзал в замешательстве, и лицо его утратило еще несколько оттенков розового цвета.

— Не могу сказать, сэр. Доктор Кардиган мне не говорил. Но думаю, не слишком долго, сэр. Доктор Кардиган с самого утра весь вне себя. И отец Лайон готов навестить вас, сэр, в любой момент.

— Весьма признателен, — кивнул Кент, спокойно принимаясь за второе яйцо. — Да, кстати, а что ты думаешь о юной леди?

— Потрясающе, воистину потрясающе! — воскликнул Мерсер.

— В самую точку попал, — согласился Кент. — Действительно потрясающе. А ты случайно не знаешь, где она остановилась или зачем прибыла на Пристань?

Он понимал, что задает глупый вопрос, и вовсе не ожидал от Мерсера ответа; поэтому его удивило, когда тот сказал:

— Я слышал, как доктор Кардиган спрашивал ее, не окажет ли она нам честь еще одним визитом, и она ответила, что это невозможно, так как уплывает сегодня с ночным баркасом на север. В Форт-Симпсон, кажется, — так она сказала, сэр!

— Пусть тебе черти кажутся! — Кент едва не поперхнулся кофе, вздрогнув от неожиданного известия и пролив на салфетку немного ароматного напитка. — Постой-ка, да ведь туда посылают штабс-сержанта О'Коннора?

— Так и доктор Кардиган сказал ей, я слышал. Но она ничего не ответила на это. Просто повернулась и ушла. Если вы не против небольшой шутки в вашем теперешнем состоянии, сэр, я бы сказал, что доктор Кардиган был буквально вне себя от нее. Чертовски хорошенькая девушка, сэр, чертовски! По-моему, он влюбился с первого взгляда!

— Вот теперь ты заговорил по-человечески, Мерсер! Так говоришь, она была хорошенькая?

— Э-э… изумительно хороша, мистер Кент, — согласился Мерсер, внезапно покраснев до корней волос. — Не скрою, появление ее здесь, в таком неподходящем месте, было весьма ошеломляющим.

— Согласен с тобой, дружище Мерсер, — кивнул Кент. — Она и меня ошеломила. И — послушай-ка, старина! — не окажешь ли ты бедному умирающему самую большую услугу, о которой он когда-либо просил в своей жизни?

— Я был бы весьма счастлив, сэр, весьма!

— В таком случае, — сказал Кент, — мне хотелось бы узнать, действительно ли девушка уплывает на баркасе вниз по реке сегодня ночью? Если к завтрашнему утру я буду еще жив, ты сообщишь мне об этом, ладно?

— Я сделаю все, что смогу, сэр.

— Отлично. Это просто глупая прихоть умирающего, Мерсер. Но мне хотелось бы потешить свое любопытство. Только, видишь ли… я очень застенчивый… да ты и сам такой, так что вполне меня поймешь. Не надо, чтобы Кардиган знал о моей просьбе. Есть тут один старый индеец по имени Муи; он живет в лачуге за лесопилкой. Дай ему десять долларов и скажи, что столько же он получит, если справится с заданием и обо всем по порядку доложит тебе, — ну и, конечно, если не будет потом болтать. Вот — возьми деньги у меня под подушкой.

Кент вытащил бумажник и вручил Мерсеру пятьдесят долларов.

— На остальные купишь себе сигар, старина. Мне деньги больше ни к чему. А та безделица, которую ты готов устроить для меня, этого стоит. Можешь считать, что я решил прокутить свои деньги напоследок!

— Спасибо, сэр. Это очень любезно с вашей стороны!

Мерсер принадлежал к классу» бродячих англичан «, типичных для Канадского Запада, тех самых, что порой заставляют истинных канадцев удивляться, почему огромная и прекрасная страна вроде их собственной должна цепляться за метрополию и оставаться верной» доброй старой родине «. Льстивый и заискивающий, неизменно приторно вежливый, он производил впечатление отлично вышколенного слуги, но если бы ему намекнули на это, он был бы в высшей степени возмущен. Кент прекрасно изучил характеры и повадки людей подобного сорта. Он встречал их в разных местах, ибо одним из необъяснимых качеств, характеризующих их, было безрассудство и явное отсутствие самокритичности. Мерсеру, например, скорее пристало бы занимать какую-нибудь мелкую чиновничью должность в городе, а он тут, в самом центре лесной глуши, выполняет роль сиделки!

После того как Мерсер ушел, унося посуду и деньги, Кент перебрал в памяти кое-какие из его отличительных черт. Он знал, что у подобных типов под внешней оболочкой кажущейся услужливости скрываются наглость и дерзость, нуждающиеся лишь в соответствующем стимуле, чтобы пробудиться. А пробудившись, они делают этих людей чрезвычайно активными, особенно в сомнительных, плутовских и подпольных аферах. Такие люди ни за что не встанут открыто под дуло пистолета, отстаивая честное и правое дело. Но они проползут на брюхе под прицелом орудий темной ночью, когда их никто не видит. И Кент был уверен, что его полсотни долларов принесут ему ожидаемый результат, — если он доживет до этой минуты.

Зачем ему понадобились сведения, за которыми он решил поохотиться, Кент и сам бы не смог себе объяснить. Любимым афоризмом его и О'Коннора было утверждение, что» они добиваются успеха собственным горбом». И его предложение Мерсеру было сделано экспромтом в порыве вдохновения, основанного именно на практике, добытой «горбом». Утро принесло ему неожиданный сюрприз, вызвавший в нем необычное волнение, и теперь он лежал, откинувшись на подушки, пытаясь осмыслить его и не думать по мере возможности о том печальном событии, что ждет его в ближайшие несколько часов. Но он не мог избавиться от ощущения тупого давления в груди. Казалось, оно постоянно нарастало и усиливалось. Время от времени Кент должен был прилагать существенные усилия, чтобы наполнить легкие достаточным количеством воздуха.

Он поймал себя на том, что прикидывает, насколько реальна возможность возвращения девушки. Он долго лежал, размышляя о ней, и в конце концов ему пришла в голову потрясающая мысль, что судьба сыграла с ним нелепую шутку весьма дурного вкуса, оставив подобное приключение на конец его жизни. Встреть он девушку месяцев шесть тому назад — или даже три, — и кто знает, возможно, она так изменила бы течение его жизни, что он не получил бы в грудь роковую пулю метиса-полукровки. Кент признал это, даже не краснея. Место женщины в его жизни заняли дикие просторы и лесные дебри. Они овладели им целиком, душой и телом. Ему не нужно было ничего, кроме их дикой свободы и бесконечного калейдоскопа неповторимых случайностей. Он мечтал, как мечтает любой мужчина, — но не мечты, а реальная действительность являлась живительной силой его существования, И тем не менее, если бы девушка появилась раньше…

Кент вновь и вновь рисовал в памяти ее волосы и глаза, ее тонкую фигуру, стоящую у окна, ее независимую осанку, гордую посадку головы, — и вновь он ощущал трепет ее рук и еще более восхитительный трепет губ, теплых и нежных, прижавшихся к его собственным губам.

И она была родом с Севера! Именно эта мысль особенно потрясла Кента. Он не смел даже заподозрить ее в том, что она могла сказать ему неправду. Он был уверен, что если доживет до завтрашнего дня, то Мерсер подтвердит его веру в нее. Ему никогда не приходилось слышать о местности под названием «Долина Безмолвных Великанов», но страна, в которой он жил, была огромной, и Форт-Симпсон с расположенными на его территории постом Компании Гудзонова залива и полудюжиной барачных строений находился в тысячах миль от Пристани на Атабаске. Кент не был уверен, что такое место, как эта долина, действительно существует. Легче было поверить, что родной дом девушки находится в Форт-Провиденсе, в Форт-Симпсоне, в Форт-Гуд-Хопе или даже в Форт-Макферсоне. Ему совсем нетрудно было вообразить ее дочерью какого-нибудь северного богача, хозяина фактории. Впрочем, это предположение он отбросил как безрассудное. Слово «форт» не означало здесь «поселение», и, пожалуй, на всех постах между Большим Невольничьим озером и Северным проливом не набралось бы и полусотни белых людей. Девушка не была одной из них, иначе об этом знали бы здесь, в Пристани на Атабаске.

Не могла она быть и дочерью речника, ибо трудно было себе представить, чтобы какой-нибудь речник или охотник отправил дочку учиться уму-разуму в цивилизованные края, где девушка, несомненно, побывала. Именно последний пункт главным образом интриговал Кента. Девушка была не только красивой и обаятельной. Она обучалась в школах, где преподаватели отнюдь не туземные миссионеры. Кенту показалось, будто в ней он увидел очарование и дикую свободу лесных просторов, словно она явилась к нему из самых недр старой аристократии, зародившейся почти две сотни лет тому назад в древних городах Квебеке и Монреале.

Память его сделала скачок на пару десятилетий назад; он вспомнил время, когда сам исследовал каждый уголок и каждую щель древнего города Квебека и стоял над могилами двухсотлетней давности, в глубине души завидуя той жизни, которую прожили погребенные здесь мертвые. В ряду прочих городов Квебек всегда виделся ему куском редкого, пожелтевшего от времени старинного кружева, — древнее сердце Нового Света, все еще бьющееся, все еще нашептывающее легенды о своем прежнем могуществе, все еще живущее воспоминаниями о своих приглушенных временем романтических историях, о своих почти позабытых трагедиях, — призрак, который все еще живет, который все еще дерзко и вызывающе отражает разрушительное наступление модернизма, оскверняющего его святыни. Кенту приятно было думать о Маретт Рэдиссон как о живой душе этого города, стремящейся на север, все дальше на север, — в то время как некая нечестивая душа из Пристани на Атабаске готовится покинуть земную юдоль, чтобы отправиться в еще более далекие странствия…

Чувствуя, что благодаря этим мыслям предстоящий путь стал для него наконец значительно проще и ярче, Кент улыбнулся сверкающему великолепию роскошного дня и тихо прошептал, словно девушка находилась рядом, подслушивая его:

— Если бы я был жив… я назвал бы вас… мой маленький Квебек. Оно прекрасно, это имя. Оно многого стоит. Так же, как и вы…

А за дверью в коридоре, пока Кент шептал эти слова, молча и неподвижно стоял отец Лайон; в лице его не было ни кровинки, чего с ним никогда не случалось при столь будничном для него событии, как встреча с предстоящей смертью. Подле него стоял Кардиган, постаревший лет на десять с тех пор, как сегодня утром приставил стетоскоп к груди Кента. За ними хмурился Кедсти с серым, словно каменным лицом, и замыкал группу юный Мерсер, в чьих выпученных глазах отражался страх перед тем, чего он еще не в состоянии был до конца уразуметь. Кардиган попытался заговорить, но не смог. Кедсти стер пот со лба, точно так же, как в то утро, когда Кент давал свои показания. А отец Лайон, направляясь к двери в палату Кента, тихонько шептал про себя молитву.

 

Глава 7

Кент оторвался от окна, от созерцания великолепного солнечного дня снаружи, от образа Маретт Рэдиссон, который он нарисовал в своем воображении, и обернулся на звук медленно отворяющейся двери. Он ожидал этого. Юный Мерсер был для него открытой книгой. По тому, как тот нервничал, да еще по усиливавшемуся давлению в груди Кент догадывался, что его время наступило. Это должно было случиться очень скоро, а следовательно, к нему уже идет отец Лайон. Кент попытался улыбнуться, чтобы мужественно и приветливо встретить своего друга по диким лесным краям. Но улыбка замерла у него на губах, когда дверь отворилась и он увидел стоявшего на пороге миссионера. Не раз он сопровождал отца Лайона в места, где властвует смерть, но никогда прежде не замечал в лице маленького священника того, что увидел сейчас. Кент пристально взглянул на него. Миссионер продолжал стоять в дверях, словно колебался, как будто великий страх в последний момент удерживал его от решительного шага. Некоторое время оба мужчины в напряженном молчании смотрели друг на друга. Затем отец Лайон неторопливо вошел в комнату и прикрыл за собой дверь.

Кент облегченно вздохнул и попытался улыбнуться.

— Вы пробудили меня ото сна, — сказал он. — Сон наяву. У меня была очень приятная встреча сегодня утром.

— Кое-кто уже пытался сообщить мне об этом, Джимми, — ответил коротышка миссионер, силясь изобразить на лице ответную улыбку.

— Мерсер?

— Да. И под большим секретом. Бедняга, очевидно, влюбился не на шутку в некую юную особу.

— И я тоже, mon pere. Могу вам в этом исповедаться. Кстати, я даже весьма рад этому. Если бы Кардиган не внес меня в списки приговоренных к смерти…

— Джимми, — внезапно охрипнув, прервал его миссионер, — а не задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что доктор Кардиган может ошибиться?

Он взял Кента за руку и крепко сжал ее. Пожатие его ладоней постепенно усиливалось, так что в конце концов стало даже больно. И, глядя в глаза священнику, Кент вдруг почувствовал, что его сознание, словно унылое мрачное помещение, внезапно осветилось ослепительной вспышкой света. Капля по капле кровь отливала от его лица, пока оно не стало еще белее, чем лицо отца Лайона.

— Вы… вы не… хотите сказать…

— Да, да, мой мальчик, я именно это и хочу сказать, — странным, не похожим на обычный голосом проговорил миссионер. — Вы не умрете, Джимми! Вы будете жить!

— Жить! — Кент в изнеможении откинулся на подушки. — Жить!..

Губы его шептали это единственное слово.

Он на секунду закрыл глаза, и ему почудилось, будто весь мир вспыхнул ярким огнем. И он опять беззвучно, одними губами, повторял заветное слово: «Жить!» Его нервы, напряженные до предела в ожидании смертного часа, начали сдавать, не в силах справиться с чудовищным потрясением. На мгновение Кент почувствовал сильную тошноту и головокружение. Он открыл глаза и увидел лишь сплошную туманную зеленую мглу там, где в окне должен был находиться весь мир. Но голос отца Лайона он слышал. Казалось, он долетал откуда-то издалека, хотя был очень ясен и разборчив. Доктор Кардиган допустил ошибку, говорил голос. И доктор Кардиган из-за этой ошибки переживает так, словно у него отняли сердце. Тем не менее ошибка его простительна… Если бы здесь имелась рентгеновская установка… Но нет здесь ничего подобного! И доктор Кардиган поставил тот диагноз, на котором остановились бы девять из десяти лучших хирургов. То, что он принял за кровоток в аневризме, оказалось усиленным сердечным шумом, а нараставшее внутригрудное давление было всего лишь осложнением, легким бронхитом, вызванным незначительной простудой. Очень жаль, что произошла ошибка. Но он не должен слишком строго винить доктора Кардигана!..

Он не должен винить Кардигана! Эти последние слова, точно бесконечные вереницы мелких волн, разбивающихся о береговой песок, непрерывно наплывали и откатывались от сознания Кента. Он не должен винить Кардигана! Кент расхохотался — расхохотался прежде, чем его оглушенные чувства пришли в норму, прежде чем мир в окне снова приобрел свои незыблемые формы. Во всяком случае, ему показалось, что он расхохотался. Он… не… должен… винить… Кардигана! Какую забавную глупость сморозил отец Лайон! Винить Кардигана в том, что он вернул ему жизнь? Винить его за радость сознания, что он не приговорен к смерти? Винить его за…

Ситуация начала проясняться. Словно затвор винтовки, легко скользнувший на свое место, мысли в мозгу Кента вновь обрели прежний порядок и четкость. Он снова видел отца Лайона, его белое, напряженное лицо и глаза, глядевшие на него все с тем же выражением страха и растерянности, которое он заметил еще в дверях. И только теперь Кент полностью осознал всю правду.

— Я… я понимаю, — проговорил он. — Вы с Кардиганом решили, что было бы лучше, если бы я умер?

Миссионер все еще держал в руке его ладонь.

— Не знаю, Джимми. Не знаю! То, что случилось, — невероятно, чудовищно!

— Но не так чудовищно, как смерть! — воскликнул Кент, внезапно выпрямляясь на подушках. — Великий Боже, mon pere, я хочу жить! О!..

Он выдернул ладонь из цепких пальцев священника и протянул обе руки к распахнутому окну.

— Взгляните сюда! Этот мир снова мой! Он опять принадлежит мне! И я хочу вернуться к нему. Теперь он в десять раз более дорог для меня, чем прежде. Зачем мне винить Кардигана? Mon pere, mon pere… послушайте меня. Теперь я могу это сказать, потому что имею на это право. Я солгал. Я не убивал Джона Баркли!

Странный возглас сорвался с губ отца Лайона. Это был сдавленный крик — не ликующий возглас радости или облегчения, но скорее стон острой, мучительной скорби и боли:

— Джимми!..

— Я клянусь! Святые небеса, mon pere, неужели вы мне не верите?

Миссионер поднялся со стула. В его глазах и лице появилось другое выражение. Казалось, будто за всю свою жизнь он ни разу прежде не видел Джима Кента. Это было выражение, рожденное внезапным потрясением — потрясением от изумления, от недоверия, от новой разновидности овладевшего им кошмара. Затем выражение его лица снова быстро переменилось, и он положил ладонь на голову Кента.

— Господь да простит вас, Джимми, — произнес священник, — и да поможет Он вам!

Если за несколько секунд до того Кент ощущал пламенный восторг переполнявшей его радости, то теперь его сердце застыло от той странной перемены, что он почувствовал в голосе отца Лайона и увидел в его лице и глазах. Он увидел не просто абсолютное недоверие. Он увидел нечто более безнадежное.

— Вы мне не верите! — в отчаянии воскликнул он.

— Для того и существует религия, чтобы верить, Джимми, — мягко возразил отец Лайон, обретя прежнее спокойствие. — Я должен верить ради вас же самих. Но речь идет теперь не о человеческих чувствах, мой мальчик. Речь идет о Законе! Какие бы чувства я ни питал по отношению к вам, это ничего не даст. Вы теперь… — Он запнулся, не решаясь произнести слово, висевшее у него на кончике языка.

Только тут Кент наконец полностью и с предельной ясностью увидел всю чудовищную нелепость ситуации. Не Сразу он уяснил себе все до конца. Несколько мгновений тому назад он тоже довольно отчетливо представлял себе положение в общих чертах; теперь же, деталь за деталью, роковое кольцо обстоятельств окончательно замкнулось вокруг него. Мышцы Кента напряглись, и отец Лайон увидел, как заиграли желваки на его скулах и стиснулись в кулаки пальцы рук. Смерть удалилась. Но ее насмешка, мрачное ликование и торжество в связи с удавшейся коварной шуткой, которую она с ним сыграла, адским хохотом звучали, казалось, в его ушах. И тем не менее он намерен жить! Таков был единственный реальный факт, возвышавшийся над всем остальным! Неважно, что случится с ним через месяц или через полгода, но сегодня он умирать не собирается. Он будет жить, и Мерсер принесет ему ожидаемые известия. Он будет жить, чтобы иметь возможность снова встать на ноги и бороться за жизнь, от которой он так опрометчиво отказался. Кент был, помимо всего прочего, прирожденным борцом. Эту черту характера он получил в наследство от предков, и вся его жизнь, полная тревог и невзгод, еще более укрепила и закалила его. У Кента вошло в привычку бороться не столько против своих единокровных братьев-людей, сколько против превосходящих сил Судьбы, Случая, Приключения. И сейчас он участвовал в самой опасной из всех азартных игр. Он видел это. Он чувствовал это. Противник зажал его мертвой хваткой. Закон, частью которого еще так недавно был он сам, считал его убийцей. А в провинции Альберта наказанием за убийство была смертная казнь через повешение!

Мысли об этом почему-то не наполняли страхом его душу, и Кент подумал: а сознает ли он в полной мере сложившуюся ситуацию? Впрочем, он был уверен, что сознает. В сущности, реагировать на все тем или иным образом зависит просто от свойства характера. Смерть, как он полагал, являлась установленным и предрешенным фактом. Еще недавно Кент не сомневался, что жить ему оставалось всего несколько часов. А теперь жизнь ему возвращена по меньшей мере на несколько месяцев. Великолепная отсрочка и замечательный подарок!..

Внезапно сердце его замерло, вздрогнув от неожиданно промелькнувшей у него мысли. Маретт Рэдиссон знала, что он не умрет! Она ведь намекала на это, а он, как последний болван, не сумел разгадать смысл ее слов и поступков! Она не выражала ему своего сочувствия, не сожалела, а смеялась, почти издевалась над ним — не потому, что была такой жестокой, а просто потому, что знала: он будет жить!

Кент резко обернулся к отцу Лайону.

— Мне поверят! — закричал он в отчаянии. — Я заставлю их поверить мне! Mon pere, я лгал! Я лгал, чтобы спасти Сэнди Мак-Триггера, и я объясню почему. Если. доктор Кардиган не совершил другой профессиональной ошибки, я хочу, чтобы все они снова собрались здесь. Вы сможете это устроить?

— Инспектор Кедсти ожидает за дверью, — спокойно ответил отец Лайон. — Но я не стал бы действовать второпях, Джимми. Я бы подождал. Я бы подумал… поразмыслил…

— Вы хотите сказать, чтобы оттянуть время и придумать более или менее правдоподобную версию, mon pere? Так у меня уже есть она. У меня есть такая история! И все же… — Кент грустно и немного растерянно улыбнулся. — Ведь я уже однажды сделал официальное заявление, подробно и основательно признавшись во всем, не так ли, отец мой?

— Ваша исповедь была весьма убедительна, Джимми. В ней вы так тщательно вдавались в детали, что эти детали в совокупности с тем, что именно вас видели у Джона Баркли перед вечером и что спустя несколько часов именно вы заявили о его убийстве…

— Что ж, обвинения довольно серьезные, — согласился Кент. — В сущности, я действительно был у Баркли, чтобы взглянуть на старую карту местности под названием «Страна Дикобразов»; он снял кроки этой карты когда-то, давным-давно. Но карта куда-то запропастилась, и при мне он так и не смог ее отыскать. А потом он сообщил, что карта нашлась. Я вернулся и обнаружил его мертвым…

Коротышка священник молча кивнул, не сказав ни слова.

— Конечно, все получилось довольно некрасиво и нелепо, — продолжал Кент. — Но, похоже, мне придется пройти через это. Не по-спортивному: струсил — ив кусты! Когда проигрываешь, не к лицу хныкать и поднимать вой. Я понимаю, что, согласно правилам игры, мне следовало бы помалкивать и без всяких помех позволить себя повесить. Как говорится, жребий брошен, и обратного пути нет. Все верно. Но есть и другая точка зрения. Моя бедная шея неплохо служила мне до сих пор. Она целиком зависит от меня и всегда была предана мне. Она даже добросовестно проглотила яичницу сегодня утром, хоть и не сомневалась в том, что умрет вместе со мной. И я поступил бы дурно и негуманно, если бы не позаботился сейчас о ней. Мне хочется как следует отблагодарить мою шею за все. Я хочу спасти ее. И я сделаю это — если смогу!

Несмотря на тягостную напряженность, царившую в доме, отца Лайона немного утешило то, что прежний юмор вернулся к его старому другу. Многолетняя привязанность священника к этому решительному и отчаянному авантюристу была стойкой и неизменной. Он мог скорбеть о Джеймсе Кенте, он мог молиться о спасении его души, он мог поверить в его вину, во в душе он все равно питал к нему искренние и теплые чувства, пустившие слишком глубокие корни, чтобы их можно было вырвать насильно или благодаря капризу случая. Поэтому прежняя ободряющая улыбка вновь появилась на лице маленького священника, и он сказал:

— Бороться за свою жизнь — это право, которое Господь предоставляет каждому человеку, Джимми. Когда я направлялся к вам, я был в ужасе. Мне казалось, что лучше бы вам умереть. Теперь я вижу, в чем моя ошибка, хотя борьба вам предстоит не из легких. Если вам повезет, я буду счастлив. Если нет — что ж, я уверен, что вы мужественно встретите свое поражение. Кто знает, возможно, вы правы и вам действительно лучше встретиться с инспектором Кедсти до того, как у вас будет время и возможность как следует поразмыслить над всем этим. Тут может сыграть роль чисто психологический эффект. Сказать ему, что вы готовы его принять?

Кент кивнул:

— Да. Сейчас же!

Отец Лайон направился к выходу. Подойдя к двери, он, казалось, заколебался, остановившись на мгновение, словно опять решил предложить Кенту передумать. Затем он отворил дверь и вышел из комнаты.

Кент ожидал с нетерпением. Рука его, машинально перебирая края одеяла, случайно наткнулась на салфетку, которой он вытирал губы, и он неожиданно обратил внимание на то, что на ней давно уже не появлялись свежие пятна крови. Давление в груди теперь, когда он знал, что это не смертельно, казалось ему неудобным и неприятным. Кенту захотелось встать и встретить своих посетителей стоя. Каждый нерв в его теле требовал действия, и минуты тишины, последовавшие за тем, как миссионер скрылся в дверях, были тягостными и томительными. Прошло четверть часа, прежде чем он услышал в коридоре приближающиеся шаги, и по их звуку Кент определил, что Кедсти идет не один. Вероятно, с ним возвращался le pere. И возможно, с ними был также и Кардиган.

То, что произошло в течение последующих нескольких секунд, было для Кента неожиданным потрясением. Первым вошел отец Лайон, за ним инспектор Кедсти. Взгляд Кента пробежал по лицу командира Н-ского дивизиона. Его было трудно узнать. Едва заметный кивок, который вряд ли можно было назвать приветствием, был ответом на салют и поклон Кента. Он никогда прежде не видел Кедсти замкнутым настолько, что лицо его походило на маску бесчувственного сфинкса. Но больше всего Кента взволновали люди, присутствия которых здесь он никак не ожидал. Позади Кедсти стоял Мак-Дугал, мировой судья, а вслед за Мак-Дугалом в палату вошли констебли Пелли и Брант, подтянутые и собранные, явно при исполнении служебных обязанностей. Кардиган, бледный и растерянный, вошел последним вместе со стенографисткой. Когда все они собрались в комнате, констебль Пелли произнес официальную формулу предупреждения, предписываемую Уголовным кодексом Королевской Северо-Западной конной полиции, и с этой минуты Кент юридически оказался под арестом.

Он не ожидал этого. Разумеется, он знал, что процесс расследования будет идти своим чередом, но он никак не предвидел подобной бессердечной поспешности. Он рассчитывал прежде всего на то, что они с Кедсти переговорят с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной. Но — закон есть закон. Кент понял это, когда взгляд его перебегал с каменного лица Кедсти на безучастные и неподвижные лица его прежних друзей, констеблей Пелли и Бранта. Если у них и таилась где-то глубоко в душе малая толика сочувствия к нему, то они ее весьма умело скрывали. В противоположность им, ничего подобного нельзя было сказать ни о Кардигане, ни об отце Лайоне. И Кент, всего несколько минут назад преисполненный ликующей надежды, почувствовал, как отяжелело его сердце в ожидании момента, когда ему придется вступить в борьбу за возвращение себе жизни и свободы, которые он потерял.

 

Глава 8

После того как двери в комнату Кента затворились за мрачной процессией представителей Закона, юный Мерсер остался в прихожей, размышляя наедине о том, не наступило ли подходящее для него время действия. Решив наконец, что наступило, он с пятьюдесятью долларами Кента в кармане направился к хижине старого проводника и следопыта, индейца Муи. Через час он вернулся, как раз вовремя, потому что в эту минуту дверь в палату Кента отворилась снова. Доктор Кардиган и отец Лайон вышли первыми, за ними последовали поочередно блондинка-стенографистка, мировой судья и констебли Брант и Пелли. Затем дверь закрылась.

В комнате, мокрый и вспотевший после только что перенесенной суровой процедуры, сидел Кент, опираясь на подушки, глядя в лицо Кедсти потемневшими от негодования глазами.

— Я просил вас остаться со мной на несколько минут с глазу на глаз, Кедсти, потому что хотел поговорить с вами как с человеком, а не как со старшим офицером. Судя по всему, я уже не служу в полиции. В таком случае, я не обязан оказывать вам больше уважения, чем любому другому человеку. И я рад, что благодаря этому имею величайшее удовольствие назвать вас проклятым негодяем!

Лицо Кедсти пылало, но по мере того как пальцы его рук медленно сжимались в кулаки, оно становилось все багровее. Прежде чем он смог выговорить слово, Кент продолжал:

— Вы не проявили по отношению ко мне ни такта, ни элементарной снисходительности, ни сочувствия, в котором вы не отказываете даже худшим преступникам и закоренелым негодяям! Вы удивили каждого из тех, кто присутствовал здесь, в этой комнате, потому что в свое время — если не сейчас — все они были моими друзьями. Их поразило не то, что вы говорили, но то, как вы это говорили. Едва только они начинали склоняться на мою сторону, вы глушили эти намерения, но не честно и открыто, а не оставляя мне ни малейшего шанса. Как только вы замечали, что я начинаю побеждать, вы тут же сворачивали все на букву закона. А ведь вы не верите, что я убил Джона Баркли. Я это знаю. Вы обозвали меня лжецом в тот день, когда я дал свои дурацкие показания. Вы и сейчас продолжаете думать, что я солгал. И мне пришлось подождать, пока мы останемся вдвоем, чтобы спросить вас кое о чем, потому что в отличие от вас во мне еще осталось немного порядочности. В чем дело? В чем смысл этой вашей игры? Что заставило вас так перемениться? Или…

Непроизвольно стиснув правую руку в кулак, так, что побелели суставы пальцев, Кент наклонился к Кедсти:

— Или виной тому девушка, скрывающаяся в вашем доме?..

В самый напряженный момент, едва сдерживая в себе желание ударить сидевшего перед ним человека, Кент не мог не отдать должное каменной выдержке и неуязвимости Кедсти. Ему ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь посмел обозвать Кедсти подлецом или негодяем. И тем не менее, хотя лицо инспектора становилось все более багровым, он был так же невозмутимо спокоен, как всегда. Даже намек Кента на какую-то нечистую игру, которую ведет инспектор, и прямое обвинение в том, что он скрывает Маретт Рэдиссон в своем доме, казалось, не произвели на Кедсти сколько-нибудь заметного впечатления. Некоторое время инспектор всматривался в Кента, словно оценивая образ мыслей своего собеседника. Когда он заговорил, голос его был настолько спокоен и ровен, что Кент с удивлением взглянул на него.

— Я не виню вас, Кент, — сказал инспектор. — Можете обзывать меня негодяем или как там еще вам взбредет в голову. Я не в претензии. Думаю, я и сам бы вел себя так, будь я на вашем месте. Вам кажется невероятным, что наши прежние товарищеские связи не вынуждают меня бросить все и пуститься во все тяжкие ради вашего спасения. Но я бы так и поступил, если бы считал вас невиновным. Только я так не считаю. Я верю в вашу виновность. Я не вижу ни малейшей прорехи в доказательствах, свидетельствующих против вас, тем более что они изложены в вашем собственном признании. К тому же, любезнейший, если бы даже я смог помочь доказать вашу невиновность в убийстве Джона Баркли…

Он смолк и, отвернувшись к окну, задумчиво покрутил в пальцах седой ус.

— Даже если бы я сделал это, — продолжал он, — вам все равно грозило бы двадцатилетнее тюремное заключение за тяжелейший подлог, за ложную клятву, официально принесенную вами в то время, когда вы были уверены, что умираете! Вы виновны, Кент. Если не в одном, то в другом преступлении. И я ни в какие игры не играю. А что касается девушки, — никаких девиц в моем доме нет.

Инспектор направился к двери, и Кент не стал его удерживать. Мысли теснились в голове у больного, невысказанные слова замирали на губах, и некоторое время после ухода Кедсти он молча глядел на зеленый лесной мир за окном, ничего не видя перед собой. Инспектор Кедсти спокойно и хладнокровно произнес слова, которые в пух и прах разнесли все его надежды. Потому что, даже избежав петли палача, он все равно оставался преступником — уголовником самого низкого пошиба, хуже которого, пожалуй, бывают только убийцы. Если он докажет, что не убивал Джона Баркли, он тут же обвинит самого себя в том, что принес ложную клятву на смертном — как он полагал — одре. А это означало верных двадцать лет Эдмонтонской тюрьмы! В лучшем случае — десять; на меньшее вряд ли стоит рассчитывать. Десять лет… Двадцать лет… За решеткой!.. Либо тюрьма, либо виселица!

Крупные капли пота выступили на лице Кента. Он больше не проклинал Кедсти. Гнев и раздражение его исчезли. Кедсти видел с самого начала то, о чем он сам, как последний дурак, даже не подумал. Неважно, что чувствовал инспектор в глубине своей скрытной души; иначе поступить он просто не мог. Он, Джеймс Кент, ненавидевший ложь больше всего на свете, стал самым презренным лжецом из всех, человеком, солгавшим перед лицом смерти!

За такую ложь предусматривалось суровое наказание. У Закона свои глаза. Закон — улица с односторонним движением и с односторонним взглядом на вещи и события. Закон не обращает внимания на то, что творится справа или слева. Он не потерпит никаких оправданий, которые Кент мог бы найти для себя. Он солгал, чтобы спасти человеческую жизнь, но именно эту жизнь и требовал Закон! Таким образом, он одновременно и ограбил, и надругался над Законом, хотя и избавился чудом от смерти — величайшего наказания из всех!

Тяжесть собственной вины угнетала Кента. Для него словно впервые открылось окно, и он наконец увидел то, что для Кедсти было очевидно уже давно. Однако по мере того как проходили минуты, бойцовский характер постепенно снова пробуждался в нем. Кент был не из тех, кто сдается просто так, без борьбы. Опасность всегда будоражила и встряхивала его до самых глубин, а ему никогда еще не доводилось сталкиваться с большей опасностью, чем та, которая грозила ему сейчас. Речь шла не о том, чтобы в надлежащий момент отскочить в нужную сторону. Десять лет он тренировался в охоте на людей, и психология человека была его сильным пунктом. Разыскивая очередного преступника, он всегда пытался сначала поставить себя на его место, понять и проникнуться его душевными переживаниями. Делая первый ход в захватывающей игре, Кент всегда старался проанализировать, как при определенных обстоятельствах и в определенном окружении станет действовать человек вне закона в зависимости от собственных расовых и национальных особенностей. Он выработал для себя важнейшие общие правила охоты, но всегда разрабатывал их с преимущественной точки зрения охотника. Теперь же приходилось ставить все с ног на голову. Он, Джеймс Кент, больше не охотник, а дичь, и все уловки и приемы, придуманные им, должны теперь применяться в обратном направлении. Его профессионализм, его хитрость, все досконально изученные тонкости охоты в одиночку, друг против друга, мало чем помогут ему, если дело дойдет до скамьи подсудимых и суда.

Открытое окно вдохновило его на блестящую идею. Рискованные авантюры и любовь к приключениям всегда были смыслом его жизни. И там, за зелеными массивами лесов, уходящими вдаль подобно океанским волнам, лежало самое грандиозное приключение из всех, какие когда-либо ему приходилось переживать. В этих милых его сердцу лесах, покрывающих почти половину континента, он хотел бы умереть, если мир нанесет ему поражение. Он уже видел себя в роли преследуемого, играющего эту роль так, как никто никогда еще не играл ее прежде. Дайте ему лишь ружье и свободу, и пусть тогда весь мир подстерегает его…

Нетерпение, блестевшее в его глазах, постепенно угасло. Открытое окно, в сущности, было всего лишь насмешкой. Кент боком скатился с кровати и, с трудом удерживая равновесие, попытался подняться на ноги. Это усилие вызвало в нем тошнотворное ощущение слабости и головокружение. Он усомнился в том, что сможет пройти и сотню ярдов, выбравшись из окна. Внезапно другая идея возникла в его сознании. Голова медленно прояснялась. Шатаясь, он проковылял по комнате туда и обратно, впервые поднявшись на ноги после того, как его свалила пуля метиса-полукровки. Он обманет Кардигана. Он обманет Кедсти. Он вернет себе былую силу, но будет держать это в секрете от всех. Он будет притворяться больным до самой последней минуты, когда выберет подходящую ночь и воспользуется наконец открытым окном!

Эта мысль взволновала его так, как ничто в мире не волновало его прежде. В первый раз он ощутил огромную разницу между охотником и предметом охоты, между человеком, который играет в жизнь и смерть в одиночку, на свой страх и риск, и тем, кто играет в эту игру, опираясь на поддержку Закона со всей его могучей силой и властью. Охота — захватывающее занятие, но быть тем, на кого охотятся, — ощущение более волнующее. Каждый крохотный нерв в теле Кента трепетал от напряжения. Разнообразные мысли, отличные от прежних, теснились в его голове. Он был зверем, загнанным в тупик. А охотились за ним теперь другие.

Кент снова подошел к окну и, облокотившись на подоконник, выглянул наружу. Он смотрел на лес и видел его новыми глазами. Отблеск медленно текущей реки имел для него теперь новый, сокровенный смысл, которого прежде он никогда не замечал. Если бы доктор Кардиган увидел его сейчас, он бы поклялся, что лихорадка снова вернулась к его пациенту. В глазах Кента светился дремотный, мечтательный огонек. Лицо пылало. В эти минуты Кент не думал о смерти. Он не думал о железных решетках тюрьмы. Кровь его пульсировала исключительно под воздействием взволновавшего его предвидения Великого Приключения, которое лежало перед ним. Он, лучший охотник за двуногой дичью на всей двухтысячемильной территории обширных лесных пространств, сам победит любого охотника, который вздумает охотиться за ним! Охотничий пес превратился в лису, и эта лиса отлично знает все уловки как охотника, так и добычи. Он победит! Широкий мир поманил его, и он проберется к самому сердцу этого мира. В его памяти уже мелькали места, где он сможет навсегда обрести безопасность и свободу. Ни один человек среди жителей бескрайних Северных территорий не знал всех их потаенных и укромных уголков так, как знал их он, — не отмеченные на карте и неисследованные места, далекие и таинственные белые пятна terrae incognitae, где солнце всходит и заходит без санкции Закона, и Создатель смеется так же беспечно, как и в те дни, когда доисторические чудовища объедали листья с верхушек деревьев, которые по высоте не превосходили их самих. Выбраться из окна, достаточно окрепнуть для длительного путешествия — и Закон может потом искать его хоть сотню лет без всякой для себя пользы!

Не пустое хвастовство и не напускная бравада возбуждали в Кенте эти мысли. Они не были также вызваны паникой или нездоровым нервным перевозбуждением. Кент трезво прикидывал и оценивал все идеи по мере того, как они приходили ему в голову. Он спустится вниз по реке, по направлению к Полярному кругу. И он разыщет Маретт Рэдиссон. Именно так! Пусть даже она живет в барачных постройках Форт-Симпсона, он все равно найдет ее! А что потом? Этот вопрос затмил все остальные проблемы в его сознании. Впрочем, ответов на него у Кента было великое множество.

Понимая, что если его увидят на ногах, то результаты могут серьезно повредить его замыслам, Кент вернулся в постель. Румянец от перенесенного нервного и физического напряжения все еще сохранялся на его щеках, когда полчаса спустя к нему пришел доктор Кардиган.

В течение последующих нескольких минут Кенту удалось воздействовать на душевное спокойствие доктора более успешно, чем за все предшествовавшие сутки. Кент уверял хирурга, что, в конечном счете, чем он больше думает о его пресловутой врачебной ошибке, тем чувствует себя счастливее. Сначала известие о том, что он останется в живых, вводило его в панику, и он это признавал. Но теперь вся история видится ему в совершенно ином свете. Как только он достаточно окрепнет, он начнет искать подтверждения своего алиби, и совершенно уверен, что сумеет доказать свою непричастность к убийству Джона Баркли. Да, он признавал неизбежность десятилетнего заключения в Эдмонтонской тюрьме. Но что такое десять лет по сравнению с перспективой провести вечность под могильным дерном? Кент едва не вывихнул руку Кардигану, сердечно пожимая ее. Он благодарил доктора за великолепный уход, который тот ему обеспечил. Ведь не кто иной, как он, Кардиган, спас его от могилы, заявил счастливый пациент, и Кардиган буквально помолодел у него на глазах.

— Я думал, вы иначе отнесетесь к этому, Кент, — сказал доктор, облегченно вздохнув. — Бог мой, когда я понял, что совершил ошибку…

— … Вы вообразили, будто передаете меня в руки палача, — засмеялся Кент. — Конечно, я не стал бы выступать со своими признаниями, старина, если бы не ставил вас где-то рядом со Всемогущим Богом, когда речь заходит о решении вопроса, жить ли человеку или умереть. Но мы все совершаем ошибки. Сколько я их натворил! И нечего вам извиняться. Может, в будущем, когда я стану отбывать каникулы в Эдмонтоне, вы согласитесь время от времени присылать мне коробку хороших сигар, а иногда и навещать меня, чтобы вместе покурить и поболтать о том, что нового на реке. Только боюсь, старый дружище, что я еще немного обеспокою вас здесь. Как-то мне не по себе сегодня, словно внутри у меня не все в порядке. Вот будет потеха, если какое-нибудь новое осложнение свалится на меня и снова нас одурачит, верно?

Кент отлично видел, какое впечатление он произвел на Кардигана. Снова его вера в психологию разума нашла свое абсолютное подтверждение. Кардиган, неожиданно вознесенный из трясины депрессии и уныния на гребень волны благодарностей тем же человеком, от которого он ожидал одних лишь проклятий, стал с этой минуты благодаря естественному душевному порыву самым горячим и преданным сторонником своего пациента. Когда наконец он покинул комнату, Кент в глубине души был вполне удовлетворен результатами врачебного осмотра. Ибо Кардиган сказал, что должно пройти некоторое время, прежде чем Кент достаточно окрепнет, чтобы встать на ноги.

Мерсер не появлялся весь остаток дня. Кардиган лично принес Кенту обед и ужин и помог ему перед отходом ко сну. Кент попросил, чтобы его больше не тревожили, сославшись на усталость и дурное самочувствие. У его двери снаружи теперь день и ночь дежурил полицейский.

Кардиган недовольно поморщился, когда делился с Кентом этой новостью. Прибегать к таким глупым мерам предосторожности было явной нелепостью со стороны Кедсти. Но он, доктор Кардиган, выдаст охраннику туфли на резиновой подошве и распорядится не шуметь и не издавать громких звуков, чтобы не тревожить пациента. Кент поблагодарил доктора и проводил его торжествующей улыбкой.

Он подождал, пока время на его часах подошло к десяти, прежде чем начать упражнения, которые он себе прописал. Бесшумно он скатился с кровати. На сей раз, когда он поднялся на ноги, ощущение тошноты и головокружения отсутствовало. Голова была совершенно ясная, как стеклышко. Кент принялся экспериментировать, делая глубокие вдохи и напрягая мышцы груди.

Вопреки ожиданиям он не почувствовал боли. Кент чуть не заплакал от радости. Одну за другой он поднял вверх вытянутые руки. Он согнулся в пояснице, пока пальцы рук не коснулись пола. Он сгибал колени, наклонялся в стороны, менял одну позицию за другой, удивляясь силе и гибкости своего тела. Двадцать раз он прошагал из угла в угол, прежде чем вернуться в постель.

Сон не приходил. Лежа на спине, опираясь затылком о подушки, Кент смотрел в окно на звездное небо, любуясь первым бледным сиянием восходящей луны и снова прислушиваясь к крикам сов, устроивших себе гнездо на разбитом молнией дереве. Через час он возобновил свои упражнения.

Кент был на ногах, когда услышал за окном шум приближающихся голосов и вслед за голосами топот бегущих ног. Через мгновение кто-то забарабанил в дверь больницы, и громкий голос позвал доктора Кардигана. Кент осторожно подкрался поближе к окну. Луна поднялась, и он увидел две фигуры, медленно приближающиеся, словно обремененные солидным грузом. Прежде чем они скрылись из поля зрения, Кент разглядел двоих мужчин, которые несли какой-то продолговатый предмет. Затем открылась дверь, послышались другие возбужденные голоса, после чего щелкнул замок и снова наступила тишина.

Кент вернулся в постель, размышляя, кем может быть новый пациент доктора Кардигана.

После физических нагрузок дышать стало значительно легче. Кент снова почувствовал себя здоровым, давление в груди исчезло, и вера в осуществление задуманного принесла ему радость и хорошее настроение. Его охватило чувство беспредельного оптимизма. Заснул он уже перед рассветом и спал долго.

Разбудил Кента приход Мерсера. Юный помощник Лекаря вошел в комнату тихо, осторожно прикрыв за собой дверь; тем не менее Кент все равно услышал его. Не успев раскрыть глаза, Кент уже знал, что Мерсеру не терпится сообщить ему новости и что с молодым англичанином происходит к тому же нечто из ряда вон выходящее, так как он был заметно возбужден и взволнован.

— Прошу прощения за то, что разбудил вас, сэр, — сказал Мерсер, близко наклонившись к Кенту, словно опасаясь, что часовой может подслушивать за дверью. — Но я полагаю, что вам будет лучше узнать про индейца, сэр.

— Про индейца?

— Да, сэр, — Муи, сэр. Я очень встревожен, мистер Кент. Вчера он сказал мне, что обнаружил баркас, на котором девушка собирается отправиться вниз по реке. Он сказал, что баркас спрятан в бухте Кимс Бэй.

— Кимс Бэй! Отличное укромное местечко, Мерсер!

— Действительно, очень хорошее место для укрытия, вы правы, сэр. Как только стемнело, Муи вернулся, чтобы продолжать наблюдения. Что с ним произошло потом, я не смог полностью установить, сэр. Но незадолго перед полуночью он еле живой приполз к дому Кроссенов, весь в крови и почти без сознания. Те доставили его сюда, и я большую часть ночи присматривал за ним. Ему якобы удалось проследить, как девушка поднялась на борт баркаса и тот отплыл вниз по реке на север. Вот и все сведения, какие я смог из него вытянуть, сэр. Он бормочет что-то на своем варварском наречии, и мне никак его не понять. Кроссен уверяет, что это язык индейцев кри и что старый Муи твердит о каких-то чертях с дубинками, которые напали на него там, у Кимс Бэй. Конечно, это были люди. Я не верю в чертей старого Муи, сэр.

— И я тоже, — согласился Кент, ощущая необъяснимый и беспокойный зуд в крови. — Просто это означает, Мерсер, что кто-то поумнее старого Муи шел по тому же следу.

С комичным выражением предельной бдительности на напряженном лице Мерсер осторожно оглянулся на дверь. Затем он еще ниже наклонился к Кенту:

— Пока он бормотал в беспамятстве, я был с ним наедине, сэр. И я слышал, как он произносил одно имя. Много раз, сэр… Он постоянно называл… имя Кедсти!

Пальцы Кента судорожно вцепились в руку англичанина.

— Ты действительно это слышал, Мерсер?

— Я уверен, что не мог ошибиться, сэр. Он повторил его несколько раз.

Кент откинулся на подушки. Мысли его работали четко и быстро. Он знал, что под маской напускного спокойствия Мерсер был чрезвычайно встревожен тем, что случилось.

— Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал об индейце, Мерсер, — быстро и решительно проговорил Кент. — Если Муи серьезно ранен, — если он умрет, к примеру, — и дознаются о том, что вы и я…

Кент знал, что сказанного было вполне достаточно, чтобы придать словам угрожающий смысл. Он даже не взглянул на Мерсера.

— Следи за ним тщательно, старина, и докладывай мне обо всем. Разузнай побольше о Кедсти, если можешь. Я буду давать тебе советы, как действовать. Видишь ли, складывается довольно щекотливое положение… и, сам понимаешь, — в большей степени для тебя. Да, — улыбнулся он Мерсеру, — я что-то необычно проголодался сегодня утром. Добавь-ка еще одно яйцо к моей яичнице, ладно, Мерсер? Три вместо двух, и парочку дополнительных ломтиков хлеба. И смотри не проболтайся никому о моем разгулявшемся аппетите. Так будет лучше для нас обоих — особенно если Муи, не дай Бог, умрет. Понял, старина?

— Я… мне кажется, да, сэр, — ответил Мерсер, бледнея под холодным насмешливым взглядом Кента. — Я буду поступать так, как вы скажете, сэр!

Когда порядком напуганный молодой англичанин удалился, Кент понял, что правильно определил его сущность. Следуя повадкам людей своего сорта, Мерсер многое сделает за пятьдесят долларов… если это надо сделать исподтишка. Для открытых, прямых, честных действий такие люди слишком трусливы. И Кент знал цену подобным типам при определенных обстоятельствах. Нынешняя ситуация как раз и являлась одним из таких обстоятельств. С сегодняшнего дня Мерсер будет неоценимым подспорьем в его замыслах, направленных на поиски путей к спасению.

 

Глава 9

В это утро Кент проглотил завтрак, который поверг бы в изумление доктора Кардигана и возбудил бы серьезную настороженность у инспектора Кедсти, если бы слухи о нем дошли до них. Во время еды Кент постарался укрепить связи, уже возникшие между ним и Мерсером. Он притворился чрезвычайно озабоченным состоянием здоровья Муи — состоянием, кстати, вовсе не вызывающим особых опасений, поскольку, по словам самого Мерсера, у старого индейца не было обнаружено даже переломов. Но в случае смерти индейца, сказал он Мерсеру, они могут попасть в чертовски скверную историю, если станет известно об их участии в этом деле. Что касается его, Кента, то ему безразлично, как на нем отразится подобный финал, ибо ему, в принципе, ничто уже повредить не сможет. Но он не потерпит, чтобы хороший друг попал в беду по его вине!

Мерсер был тронут. Он был ужасно напуган и чувствовал себя чуть ли не пособником в убийстве. Даже в случае благоприятного исхода, продолжал убеждать его Кент, они ведь брали и давали взятки, а это может обернуться крупными неприятностями, если Муи не станет держать язык за зубами. И если индейцу известно что-нибудь о Кедсти, чрезвычайно важно, чтобы он, Мерсер, разузнал об этом все, до мельчайших подробностей, потому что подобные сведения могут оказаться для них козырной картой в случае конфликта с инспектором полиции. Для соблюдения формальностей Мерсер измерил Кенту температуру. Она была совершенно нормальной, но Кенту ничего не стоило убедить юного помощника доктора Кардигана сделать отметку в температурном графике на градус выше.

— Пусть лучше они продолжают думать, будто я все еще очень болен и слаб, — убеждал он Мерсера. — Тогда ни у кого не возникнет подозрений, что между нами что-то есть.

Мерсер так сочувственно отнесся к данной идее, что предложил добавить еще полградуса.

День выдался просто великолепным. Кент с каждым часом ощущал прилив новых сил. Тем не менее за целый день он ни разу не встал с постели, боясь разоблачения. Кардиган навестил его дважды, и температурная карта Мерсера не вызвала в нем никаких подозрений. Он перевязал рапу Кента, найдя состояние ее вполне удовлетворительным. Его немного смущала и тревожила лихорадка. Должно быть, предположил он, в организме имеются какие-то внутренние нарушения, которые вскоре пройдут сами собой. За исключением «повышенной температуры», никакой другой особой причины, препятствовавшей Кенту вставать с постели, доктор не обнаружил. Он виновато улыбнулся.

— Странно говорить такое, когда еще совсем недавно я уверял вас в неизбежной близости смерти, — сказал он на прощание.

После десяти часов вечера Кент приступил к тренировкам и в течение ночи четырежды повторил все свои установленные упражнения. Быстрота, с которой силы возвращались к нему, поразила его даже больше, чем в предыдущую ночь. Не раз маленькие нетерпеливые бесенята будоражили его, искушая немедленно, не откладывая, выбраться из окна.

В течение последующих трех дней и ночей Кент тщательно хранил свою тайну и накапливал силы. В промежутках доктор Кардиган периодически осматривал его. Регулярно каждый день Кента навещал и отец Лайон. Наиболее частым посетителем был Мерсер. На третий день произошли два события, вызвавшие у Кента легкую тревогу. Доктор Кардиган на четыре дня уехал в поселок в пятидесяти милях к югу, оставив Мерсера своим заместителем, и тут неожиданно Муи очнулся от лихорадки и снова пришел в себя. Первое событие наполнило Кента радостью. В отсутствие Кардигана угроза разоблачения симуляции его болезни сводилась к минимуму. Но исцеление Муи, оправившегося от полученного им удара по голове, весьма обрадовало Мерсера. Он торжествовал. С присущей ему быстротой реакции на угрозу он злорадно сообщил Кенту, что причины для страхов у него больше нет, поскольку Муи находится вне опасности. С этого момента поведение юного англичанина стало таким, что Кенту не раз с огромным трудом приходилось сдерживаться, чтобы не вышвырнуть его из комнаты. И вдобавок с того дня, как Мерсер стал замещать доктора Кардигана, его начало буквально распирать от сознания собственной важности и значимости. Кент сразу заметил новую опасность и попытался ее устранить, всячески обхаживая Мерсера. Он льстил ему. Он уверял его, что Кардиган недооценивает молодого помощника лекаря и должен стыдиться, раз до сих пор не предложил ему партнерство во врачебной практике. Ведь Мерсер давно заслужил это. И по чистой справедливости Мерсеру следует потребовать партнерства от Кардигана, когда тот вернется. Он, Кент, переговорит с отцом Лайоном, и миссионер, конечно же, согласится с ним и прочтет соответствующую проповедь среди влиятельных прихожан Пристани на Атабаске. В течение двух дней Кент играл с Мерсером, как удильщик играет с хитрой и изворотливой рыбой. Он пытался заставить Мерсера узнать у Муи побольше о том, что тому известно о Кедсти, но старый индеец замкнулся в себе, точно устрица.

— Когда я сказал ему, что слышал, как он что-то болтал об инспекторе, — докладывал Мерсер, — он страшно перепугался и сейчас все отрицает. Он только и делает, что качает головой: нет, нет и нет! Не видел он Кедсти. Ничего о нем не знает. И я ничего не могу с ним поделать, Кент.

Он оставил свои прежние постоянные «сэр»и лакейскую услужливость. Он курил сигары своего подопечного с бесцеремонностью законного владельца и с оскорбительной вольностью называл его Кентом. Инспектора он величал не иначе, как Кедсти, а об отце Лайоне говорил исключительно как о «маленьком миссионере». Спесь переполняла его через край, и Кент понимал, что с каждым часом растущее зазнайство Мерсера усугубляло его и без того угрожающее положение.

Кент подозревал, что Мерсер не умеет держать язык за зубами. Несколько раз в день ему приходилось слышать, как тот беседует в коридоре с охраной. К тому же Мерсер частенько стал пропадать в поселке, куда отправлялся, с важным видом поигрывая франтоватой тросточкой, которой он не смел пользоваться раньше. У него вошло в привычку небрежно высказывать свои мнения и замечания и нехотя, с видом превосходства, снабжать Кента скудной информацией. На четвертый день пришло известие, что доктор Кардиган задержится еще на сорок восемь часов, и Мерсер, не краснея, беззастенчиво намекнул, что, когда доктор вернется, он найдет здесь немало важных перемен. Затем глупое самодовольство заставило его проговориться:

— Кедсти стал очень доверять мне, Кент. Он вообще-то толковый старикан, если его правильно поймешь. Затащил меня к себе сегодня после обеда, и мы с ним выкурили по сигаре. Когда я сказал ему, что прошлой ночью заглянул к вам в окно и увидел, как вы проделываете целую кучу физических упражнений, он так и подскочил, словно в него воткнули булавку. «Как! — закричал он. — А я думал, что он болен; серьезно болен!»Я дал ему понять, что существуют куда лучшие способы, чтобы поставить больного человека, на ноги, чем методы доктора Кардигана. «Давайте ему много еды, — говорю я. — Обеспечьте ему нормальную жизнь, — доказываю я. — Взгляните на Кета, например, — толкую я ему. — Он целую неделю ест, как медведь, и зато может в любой момент крутить сальто через голову!» Тут ему уже и крыть было нечем. Конечно, Кент, я предвидел, что он немного удивится, когда узнает, что я могу сделать то, чего не сумел Кардиган. Он принялся ходить взад и вперед, черный, как шляпа, — размышляя о Кардигане, я полагаю. Затем он вызвал тамошнего парня Пелли и передал ему что-то, написанное на клочке бумаги. После этого он пожал мне руку, хлопнул меня по плечу, — весьма фамильярно, должен заметить, — и дал мне еще одну сигару. О, он тонкий и проницательный старый хитрец! Ему достаточно одной пары глаз, чтобы увидеть, какого прогресса мне удалось достичь с тех пор, как уехал Кардиган!

Если когда-нибудь Кент испытывал зуд в руках от желания схватить за глотку представителя человеческого рода, то сейчас пальцы его просто конвульсивно сжимались, не в силах совладать с обуревавшей его яростью. В тот самый момент, когда он уже готов действовать, Мерсер предает его Кедсти! Кент даже отвернулся, чтобы Мерсер не заметил выражения его глаз. Руки, сжатые в кулаки, он спрятал под собой, чтобы их не было видно. Он пытался перебороть в себе бешеное стремление, яростно пылавшее в его крови, — стремление броситься на Мерсера и убить его. Если бы Кардиган докладывал Кедсти о состоянии его здоровья, то этим он выполнял бы свой профессиональный долг и обязанности врача. Кент и воспринимал бы подобные доклады совершенно иначе. Но Мерсер — козел надутый, ничтожество, законченный подонок, готовый продать собственного друга, напыщенный дурак, осел проклятый…

Несколько минут Кент сидел, отвернувшись от Мерсера, еле сдерживая себя, неподвижный и жесткий, как каменный истукан. Наконец здравый смысл победил. Кент понимал, что сейчас последний его шанс зависит от его хладнокровия. И Мерсер невольно помог ему побороть необузданную ярость, так как вскоре покинул комнату, прикарманив тайком по пути пару его сигар. Целые две или три минуты затем Кент слышал, как он болтает с часовым за дверью.

Кент сел на кровати. Было пять часов пополудни. Как давно Мерсер виделся с Кедсти? Что содержалось в приказе, который инспектор написал на листе бумаги для констебля Пелли? Просто предупреждение, чтобы за Кентом тщательнее наблюдали, или распоряжение перевести его в одну из тюремных камер в здании полиции? Если последнее, то все его планы и надежды рухнули. Кент мысленно представил себе эти камеры.

В поселке Пристань на Атабаске не было ни тюрьмы, ни даже гауптвахты, хотя полицейские чиновники иногда называли так отдельные камеры, отгороженные железной решеткой от коридора, расположенного позади служебного кабинета инспектора Кедсти. Камеры были сооружены из бетона, и Кент сам помогал их планировать. Однако в данную минуту его заботила не столько ирония судьбы, сколько мысль о том, что ни одному из узников еще не удавалось бежать из этих бетонных клетушек. Если до шести часов никаких действий по отношению к нему не будет предпринято, то можно считать, что его оставили в покое до следующего утра. Возможно, приказ Кедсти заключал в себе просто распоряжение приготовить для Кента одну из клеток. В глубине души Кент горячо молился, чтобы это было именно так. Если бы они дали ему еще ночь — только одну ночь!

Часы его прозвонили половину шестого. Потом без четверти. Потом шесть. Кровь Кента кипела, как в лихорадке, невзирая на то, что он обладал репутацией самого хладнокровного человека в Н-ском дивизионе. Он взял последнюю сигару и курил ее не спеша, чтобы не выдать какому-нибудь случайному посетителю то тревожное напряжение, которое было написано на его лице. Ужин ему приносили в семь часов. В восемь начинало смеркаться. Луна всходила с каждой ночью все позже, и, значит, она не появится над лесом раньше одиннадцати. Он выберется из окна в десять. Мысль Кента энергично и четко работала над деталями его ночного побега. Возле дома Кроссенов всегда находилось несколько лодок. Он отправится вниз по реке на одной из них, и к тому времени, когда Мерсер обнаружит его исчезновение, он уже будет далеко, милях в сорока, па пути к свободе. Затем он либо бросит лодку, пустив ее по течению, либо спрячет ее, а сам отправится в лесную глушь, пока его следы окончательно не затеряются в чаще. Где-нибудь и каким-нибудь способом он раздобудет себе оружие и пищу. Ему повезло, что он не отдал Мерсеру вторую бумажку в пятьдесят долларов, хранящуюся под подушкой.

В семь часов явился Мерсер и принес ужин. Легкое разочарование и досада промелькнули в его бесцветных глазах, когда он обнаружил, что последняя сигара в коробке исчезла. Кент заметил его выражение и попытался добродушно усмехнуться.

— Я собираюсь попросить отца Лайона принести. мне утром еще одну коробку, Мерсер, — сказал он. — То есть, конечно, если я сумею с ним повидаться!

— Сумеете, сумеете! — отрезал Мерсер. — Он живет недалеко от казарменных бараков, а вас именно туда и переводят. Я получил распоряжение приготовить вас к переезду завтра утром.

Кровь Кента, казалось, превратилась на мгновение в живое пламя. Он отпил добрую половину кофе из чашки и лишь после этого заметил, пожав плечами:

— Слава Богу! Я рад этому, Мерсер. Мне уже надоела канитель, которую они развели тут вокруг моего дела. Чем скорее меня переведут, тем скорее начнется разбирательство. И я ничуть не тревожусь относительно его исхода. Я обязательно выиграю, вот увидишь! У них нет и одного шанса на сотню, чтобы засудить меня!

Выждав немного, он добавил:

— И я собираюсь прислать тебе коробку сигар, Мерсер. Я очень тебе благодарен за великолепный уход и лечение, которые ты мне обеспечил!

Не успел Мерсер выйти, унося с собой посуду, как Кент яростно погрозил кулаком ему вслед.

— Господи, как я хотел бы встретиться с тобой в лесу… наедине… всего на часок! — произнес он.

Пробило восемь часов, потом девять. Дважды или трижды Кент слышал голоса в коридоре; возможно, Мерсер беседовал с охранником. Один раз ему показалось, будто он слышит отдаленные раскаты грома, и его сердце радостно забилось. Никогда еще он так не приветствовал бы грозу, как сегодня ночью. Но небо оставалось безоблачным. Не только небо, но и звезды, начинавшие появляться в вышине, казались ему более блестящими, чем когда-либо. И было очень тихо. Позвякивание лодочных цепей у причала слышалось так отчетливо, будто река находилась не далее сотни ярдов от раскрытого окна больничной палаты. Издалека донесся собачий вой, и Кент сразу определил, что это воет за лесопилкой одна из собак индейца Муи. Ночные совы, пролетая мимо окна, казалось, издавали клювами более громкий треск, чем обычно. Несколько раз Кенту чудилось, будто он слышит журчащий голос реки, которая скоро понесет его навстречу свободе.

Река! Все его мечты и стремления отразились в этом слове. Вниз по реке к северу отправилась Маретт Рэдиссон. И где-то на этой реке, или на второй, или на третьей, последующей за той второй, он обязательно сыщет ее. Во время долгого, напряженного ожидания между девятью и десятью часами он снова мысленно представил себе, как девушка стояла тогда перед ним здесь, в больничной палате. Он припомнил каждый жест, каждое движение, каждое слово, произнесенное ею. Он ощущал на лбу трепет ее ладони, ее поцелуй, и в памяти его вновь и вновь звучал ее нежный голос:

— Мне кажется, если бы вы прожили долгую жизнь, я бы полюбила вас…

А ведь, произнося эти слова, она знала, что он не умрет!

Зачем же тогда она уехала отсюда? Зная, что он будет жить, почему она не осталась, чтобы помочь ему выкарабкаться из западни? Либо сказанное было произнесено в шутку, либо…

Новая мысль сверкнула у него в мозгу. Кент с трудом удержался, чтобы не закричать во весь голос. Мысль эта сорвала его с постели, заставив замереть с сильно бьющимся сердцем. Действительно ли она уехала? Разве не могла она тоже вести свою игру, притворяясь, будто отбывает к низовьям реки на спрятанном баркасе? Разве нельзя предположить, что она затевает какую-то интригу против Кедсти? Картина, четкая, словно звезды на ясном небе, начала вырисовываться перед умственным взором Кента. Теперь было ясно, что означало бормотание индейца Муи о Кедсти. Кедсти провожал Маретт до лодки. Муи видел его и проговорился об этом в бреду. Потом, правда, он прикусил язык, побаиваясь «Большого белого отца», распоряжающегося Законом. Но почему его там чуть не убили? Старик Муи — абсолютно безобидное существо. У него не было врагов.

В поселке Пристань на Атабаске не было никого, кто бы мог обидеть старого проводника и следопыта, чьи волосы побелели, как снега на вершинах гор. Никого, кроме самого Кедсти — Кедсти, загнанного в тупик, Кедсти, приведенного в ярость. Даже в это трудно было поверить. Однако, каковы бы ни были мотивы нападения и кто бы его ни совершил, Муи, несомненно, видел инспектора полиции, сопровождавшего Маретт Рэдиссон к речному заливу. И вопрос, на который Кент не нашел ответа, со всей остротой встал перед ним: действительно ли Маретт Рэдиссон уплыла с баркасом к низовьям реки?

С чувством, похожим на разочарование, он пришел к выводу, что она могла и остаться. Ему хотелось, чтобы она плыла по реке. Ему хотелось, чтобы она удалялась все дальше и дальше па север. Мысль о том, что девушка замешана в какую-то аферу с Кедсти, была ему неприятна. Если она все еще находилась в поселке или неподалеку от него, то это уже не могло быть связано с делом Сэнди Мак-Триггера, человека, которого он спас своими показаниями. В глубине души Кент надеялся, что девушка уже спустилась далеко вниз по Атабаске, ибо только там, и больше нигде, он сможет увидеть ее снова. И самым большим его желанием, почти таким же, как жажда свободы, было отыскать ее. Тут не было смысла лукавить перед самим собой. Более того: он знал, что не пройдет ни дня, ни ночи, когда бы он не думал или не мечтал о Маретт Рэдиссон. Необъяснимое чудо, связанное с ней, росло и становилось более живым с каждым прожитым днем, и он очень пожалел, что не посмел коснуться ее волос. Она бы не обиделась, ибо она даже поцеловала его…

И тут маленький колокольчик в его часах прозвонил десять. Вздрогнув, Кент сел на кровати. В коридоре за стеной не было слышно ни звука. Дюйм за дюймом он осторожно поднимался с кровати, пока не встал на ноги. Его одежда висела на крюке, вбитом в стену, и он ощупью пробрался к ней в темноте так тихо, что если бы даже кто-нибудь и подслушивал за дверью, то не услыхал бы его шагов. Кент торопливо оделся. Затем он прокрался к окну, выглянул наружу и прислушался.

В ярком мерцании звезд он не увидел ничего, кроме двух белых пней от разбитых молнией деревьев, в дуплах которых жили совы. Кругом царила безмятежная тишина. Свежий ветерок нежно касался его лица. В легком дуновении ветра Кент ощутил слабый запах далеких кедров и пихт. Мир, чудесный в своем ночном безмолвии, ожидал его. Просто невозможно было представить себе неудачу или гибель надежд и стремлений. Нереальной и пустой затеей казались попытки Правосудия удержать его здесь, когда роскошный мир раскрывал перед ним свои объятия и звал к себе.

Удостоверившись, что настала пора действовать, Кент поспешно приступил к выполнению своего плана. В следующие десять секунд он уже был за окном, ощутив под ногами упругую податливость почвы. Некоторое время он стоял в полный рост, залитый светом звезд. Затем он торопливо метнулся к углу дома и укрылся в тени. Быстрота движений не вызывала у него никаких неприятных последствий или болезненных реакций, и он готов был плясать от ощущения земли под ногами и от сознания того, что рана, очевидно, зажила даже более надежно, чем он предполагал. Дикое ликование охватило его. Он свободен! Теперь ему видна была река, искрящаяся, сверкающая и переговаривающаяся с ним при свете звезд, торопящая его, нашептывающая ему, что совсем недавно еще один человек отправился на Север по широкому лону ее вод, и если он поторопится, то она поможет ему настичь этого человека. Кент ощутил во всем теле пульсацию новой жизни. Его глаза странно блестели в полумраке светом ожидания и надежды.

Ему казалось, что Маретт уехала только вчера. И даже сейчас она не могла еще уплыть слишком далеко. В эти мгновения, опьяненный дыханием свободы, он ощущал торжественное и ликующее начало новой жизни, и девушка представлялась ему совсем не такой, какою он увидел ее впервые. Теперь он воспринимал ее как часть себя самого. Он не мог думать о побеге, не думая одновременно о ней. В эти драгоценные моменты она стала живой душой его любимых диких и непроходимых чащоб. Им овладела уверенность в том, что где-то в низовьях реки девушка думает о нем, ожидает его, надеется увидеться с ним. Он тут же твердо решил, что не станет избавляться от лодки; днем он будет скрываться, а ночью плыть по течению, пока в конце концов не отыщет Маретт Рэдиссон. Тогда он объяснит ей, почему он прибыл к ней. А потом…

Кент посмотрел в сторону дома Кроссенов. Он направился прямо туда, открыто, как человек, идущий с каким-то серьезным поручением и которому нечего прятаться. Если повезет и Кроссен будет уже в постели, Кент окажется на реке через пятнадцать минут. Кровь энергичнее заструилась по его кровеносным сосудам, когда он сделал первый шаг в залитое звездным светом открытое пространство. В пятидесяти ярдах перед ним темнело строение. которое Кардиган использовал как дровяной сарай. Зайдя за этот сарай, Кент мог быть уверен в том, что ни одна душа не увидит его из окон больницы. Он быстро направился в сторону сарая. Двадцать шагов, тридцать, сорок, — и тут он вдруг замер, как и тогда, несколько недель назад, когда его остановила пуля метиса-полукровки. Из-за угла дровяного сарая Кардигана появилась темная фигура. Это был Мерсер. Он небрежно вращал свою тросточку и двигался совершенно бесшумно, словно кот. Хотя их разделяло не более десяти футов, Кент не расслышал его шагов.

Мерсер замер. Тросточка выпала из его руки. Даже при свете звезд Кент заметил, как побледнело его лицо.

— Ни звука, Мерсер, — понизив голос, предупредил его Кент. — Я решил немного прогуляться по свежему воздуху. Только пискни, и я убью тебя!

Он продолжал идти медленно, стараясь говорить негромко, чтобы его не могли услышать из окон больницы, расположенной за его спиной. И тут произошло то, что буквально заставило кровь застыть в его жилах. Кенту знакомы были разнообразные дикие крики и визги различных животных, населяющих Великие Леса, но такого вопля, который сорвался с губ Мерсера, он не слышал никогда. Это не был крик человека. Это не был призыв о помощи. Для Кента это был голос дьявола, олицетворения зла. И пока ужасный, дикий вопль вылетал изо рта Мерсера, Кент видел, как, аккомпанируя его крику, раздувалась от напряжения шея и едва не вылезали на лоб ничего не видящие выпученные глаза. Все вместе напомнило ему кобру, очковую змею.

Холод в крови сменился у Кента жгучим, неистовым пламенем смертельной злобы. Он забыл обо всем, кроме того, что на его пути опять появился проклятый гнусный змееныш. Уже дважды он переползал ему дорогу. И Кент возненавидел его так. яростно, что в своей ненависти был способен на все. Ни тяга к свободе, ни угроза тюрьмы не могли сейчас удержать Кента.

Без звука он схватил Мерсера за горло, и апокалиптический вопль англичанина оборвался в сдавленном хрипе. Пальцы Кента впивались в податливую плоть, и крепко стиснутый кулак снова и снова с силой опускался на лицо Мерсера.

Они оба свалились на землю, и Кент давил и ломал под собой всей тяжестью своего тела этого двуногого гада. Он продолжал бить и душить его, как никогда еще никого не бил и не душил до сих пор. Все остальные мысли и чувства его были подвластны единственному бешеному и страстному желанию разорвать на куски, уничтожить проклятую змею в облике человека, слишком гнусную и мерзкую, чтобы существовать на земле.

Он продолжал бить — даже после того, как путь между ним и рекой снова стал свободным.

 

Глава 10

Поднявшись над распростертым телом Мерсера, Кент понял, какому ужасному и непростительному безумию он поддался. Никогда прежде его мозг не воспламенялся такой бешеной жаждой мщения. Сперва ему показалось, будто он убил Мерсера. Однако отнюдь не сожаление и, не жалость привели его в чувство. Мерсер, трус и предатель, фискал и доносчик самого низкого пошиба, не был достоин права на существование. Мысль о том, что он упустил возможность добраться до реки, прояснила его сознание, когда он, пошатываясь, стоял над Мерсером.

Он слышал топот бегущих ног. Он видел фигуры, быстро приближающиеся к нему сквозь рассеянный свет звезд. Но он был слишком слаб, чтобы сопротивляться или бежать. Немного сил, которые он накопил и на которые рассчитывал во время бегства, иссякли. Рана, не зажившая как следует, недели, проведенные в постели, мышцы, отвыкшие от таких чрезмерных перегрузок, как расправа с Мерсером, — все это послужило причиной того, что он сейчас стоял, шатаясь от изнеможения, с трудом ловя ртом воздух, вслушиваясь в приближающиеся шаги бегущих людей.

Голова кружилась. Отвратительная тошнота подступала к горлу, и в первые моменты этой обессиливающей тошноты, когда, казалось, вся кровь прихлынула к его мозгу, Кент совершенно утратил способность оценивать окружающее. Он не отдавал себе отчета в увиденном, не понимал, где он и что с ним; он знал лишь, что где-то внутри него что-то сломалось, приведя его в состояние полной беспомощности. Он переусердствовал в своей ярости и надорвал силы. Но и сейчас он импульсивно пытался, шатаясь, достичь распростертого тела бездыханного Мерсера и еще раз ударить его ногой. Чьи-то руки ухватили его и крепко держали, не позволяя двигаться. Послышался удивленный возглас, затем другой, — и что-то твердое и холодное сомкнулось на запястьях Кента, словно пара беззубых челюстей.

Первым он узнал констебля Картера, помощника инспектора Кедсти, его правую руку по надзору за порядком в казармах. Затем появился старый Сэндс, управляющий домом Кардигана. Сознание вернулось к Кенту так же мгновенно, как и только что неожиданно навалившаяся одуряющая тошнота, и кровь снова равномерно распределилась по его телу. Он поднял руки. Картер ловко надел на него наручники, и свет звезд тускло заблестел на полированной стали. Сэндс склонился над Мерсером, а Картер тихо произнес:

— Плохо дело, Кент. Но, сам понимаешь, иначе я поступить не могу. Я заметил тебя из окна как раз тогда, когда Мерсер завопил. Какого черта тебе надо было останавливаться ради этого подонка?

С помощью Сэндса Мерсер с трудом поднялся на ноги. Он повернул опухшее, ничего не видящее лицо к Картеру и Кенту. Он что-то бормотал и ныл, словно прося пощады, опасаясь, что Кент еще не рассчитался с ним окончательно. Картер оттащил Кента в сторону.

— Мне остается только одно, — сказал он. — Не очень-то приятная обязанность, по правде сказать. Но по закону я должен отвести тебя в казарму.

Кент опять ясно видел звезды на небе, и его легкие впитывали в себя прохладный воздух, как и в те чудесные мгновения перед встречей с Мерсером.

Он проиграл. И в его проигрыше виновен именно Мерсер. Картер, ведя Кента перед собой, положив ему руку на плечо, ощутил, как внезапно напряглись его мускулы. Сцепив зубы, Кент за всю дорогу не проронил ни слова, если не считать странных звуков, которые расслышал Картер в груди своего пленника, — звуков, напоминающих сдавленные рыдания.

Картер тоже относился к людям, в чьих жилах текла алая кровь Севера, и поэтому он понимал, что творится в душе Кента. Ибо Кент был буквально на волосок от успешного осуществления задуманного побега.

Дежурным в казарме был Пелли; он и запер Кента в одной из трех камер, расположенных позади официальных служебных помещений. Когда Пелли ушел, Кент сел на край тюремных нар и в первый раз позволил себе излить мучительную агонию отчаяния в глухих и сдавленных стонах, вырывавшихся из его полураскрытых губ. Полчаса тому назад весь мир распахивал перед ним свои объятия, и в ответ на его призывы он рванулся к нему лишь затем, чтобы на него, как дамоклов меч, обрушилась самая мрачная трагедия всей его жизни. Ибо то, что произошло, было истинной трагедией. Теперь уже не оставалось никаких надежд. Щупальца Закона цепко ухватили его, и он не мог даже и мечтать о спасении.

Невыносимой, чудовищной была мысль о том, что именно он, Джим Кент, осуществлял надзор за постройкой тюремных камер. Знакомый со всеми уловками и хитростями заключенных, пытающихся вырваться на свободу, он не оставил ни единого слабого пункта в конструкции бетонных клеток. Он опять сжал руки в кулаки и еще раз проклял в душе Мерсера, подойдя к крохотному зарешеченному окну камеры, выходившему на реку. Теперь река была от него совсем близко. Он слышал журчание и плеск ее вод. Он видел нескончаемое движение ее волн, сверкающих и переливающихся под светом звезд, и ему казалось, будто река корчится в пароксизме тихого, почти беззвучного хохота, насмехаясь и издеваясь над его глупостью.

Кент вернулся к нарам и в отчаянии закрыл лицо руками. В течение получаса он сидел неподвижно, не поднимая головы. Впервые в жизни он почувствовал себя побежденным, причем побежденным настолько основательно, что у него не было больше желания продолжать борьбу, а в душе его царил сплошной мрак вперемешку с сумятицей мыслей о том, чего он лишился.

Наконец он открыл глаза в темноту своей тюрьмы, словно для того, чтобы увидеть чудесное явление. Мрак его камеры прорезал столб неяркого золотистого света. То был свет восходящей луны, проникавшей сквозь маленькое окно с решеткой. Он представился Кенту живым существом, которое украдкой пробралось в его тюремную клетку. Кент с удивлением и восторгом глядел на него. Глаза его проследили путь светового луча до маленького квадратного отверстия в стене, и там, за ним, — огромная, красная и торжественная, — сама луна вставала над лесом, заливая своим призрачным светом весь мир. Некоторое время Кент не видел ничего, кроме этой луны, заполнившей собою всю оконную раму. Поднявшись на ноги и подставив лицо потоку лунного света, он вдруг почувствовал, как где-то в глубине души возрождаются тени его былых надежд. Одна за другой воскресали они и возвращались к жизни. Кент протянул ладони, словно наполняя их пьющимся светом; сердце его забилось энергичнее, когда он, стоя в немом благоговении, наблюдал величественный лунный восход. Насмешливое бормотание реки снова сменилось песней надежды, пальцы его крепче сжались вокруг прутьев железной решетки, и дух бойца опять возродился в нем. По мере того как этот дух приобретал силу и, окрепнув, подавлял отчаяние и гнал прочь мрачные мысли, Кент следил за тем, как луна поднималась все выше и выше, меняя цвет от красного у самого горизонта до золотисто-желтого ближе к зениту. Он удивлялся и восторгался чудесным зрелищем волшебных изменений окраски ночного светила, которое никогда не переставало восхищать его.

И тут он засмеялся. Если бы Пелли и Картер услышали его, они бы решили, что он сошел с ума. Впрочем, это и было своеобразным безумием — безумием возвращенной уверенности, безграничной веры, оптимизма и твердого намерения осуществить свои мечты. Кент снова выглянул за решетку окна. Мир никуда не исчез, он продолжал оставаться на своем месте; и река, и все то, ради чего стоило бороться. Каким образом — он даже не пытался представить себе сейчас. Он опять засмеялся, негромко и немного печально, ибо усмотрел мрачноватый юмор в том факте, что он, выходит, сам построил для себя тюрьму.

Кент снова сел на нары, и насмешливая мысль пришла ему в голову: должно быть, все те, кого он доставлял сюда и чьим первым наказанием была отсидка здесь, в душе смеются над ним. Перед его мысленным взором столпилась целая галерея лиц — темных и светлых, лиц, наполненных ненавистью и отчаянием, лиц мужественных, оживленных надеждой, и лиц, бледных от страха смерти. Среди призраков жертв его доблестной охоты на людей выплыло лицо Антона Фурнэ и осталось с ним. Потому что он доставил Антона в эту самую камеру — Антона, огромного француза, черноволосого, бородатого, с веселым, искренним раскатистым смехом, от которого даже в те дни, когда он ожидал исполнения смертного приговора, дрожало пресс-папье на письменном столе инспектора Кедсти.

Сейчас Антон предстал перед Кентом, словно мифический герой. Он убил человека и, как подобает мужчине, не отрицал этого. Несмотря па то что в его огромном теле таилось сердце трепетное и ласковое, как у девушки, Антон гордился своим убийством. Во все дни тюремного заключения он пел песни, прославлявшие мужество и благородство, толкнувшие его на такой поступок. Он убил белого человека из Чипевайана, похитившего жену у его соседа. Не его жену, но жену соседа! Ибо кредо Антона гласило: поступай с другими так, как ты желал бы, чтобы они поступали с тобой. Он любил своего соседа великой любовью простых людей, живущих в лесной глуши. Сосед был слабоват, а Антон здоров и силен как бык, так что, когда настала пора, пришлось Антону принимать меры по защите его поруганной чести. Когда Кент привел его сюда, гигант прежде всего расхохотался над крошечными размерами камеры, затем над ее неожиданной прочностью, а потом ежедневно смеялся и горланил громкие, раскатистые песни о краткости жизни, которая выпала на его долю. Когда он умер, на его лице сохранилась удовлетворенная улыбка человека, уплатившего ничтожную цену за то, что покарал великое зло.

Кент знал, что никогда не забудет Антона Фурнэ. Он никогда не переставал сожалеть, что именно ему не повезло и он вынужден был доставить сюда Антона; и всегда в трудные минуты воспоминание об Антоне, гордом чело веке с отважным сердцем, возвращало ему мужество и стойкость. Он никогда не сможет стать таким, как Антон Фурнэ, — говорил он себе много раз. Никогда его сердце не достигнет такого величия и способности к самопожертвованию, ибо хотя Закон и приговорил Антона к повешению, но история свидетельствует, что Антон Фурнэ в жизни нс обидел ни мужчины, ни женщины, ни ребенка до тех пор, пока не уничтожил гнусного гада в человеческом обличье, за что Закон безжалостно раздавил его своей железной пятой.

И в эту ночь Антон Фурнэ снова явился в камеру и уселся рядом с Кентом на нарах, где он спал много ночей; и призраки его смеха и песен звучали в ушах Кента, и его несгибаемое мужество наполнило залитую лунным светом тюремную камеру, так что, когда Кент наконец растянулся на жестком ложе, отправляясь ко сну, он был уверен, что душа этого героического мертвеца придала ему такие силы, которых невозможно добиться от живых. Ибо Антон Фурнэ умер смеясь, хохоча, распевая песни, — а именно Антона Фурнэ он увидел во сне. И в этом же сне выплыл образ другого человека — человека, которого в округе звали Дерти Фингерс. А вместе с ним пришло и вдохновение!

 

Глава 11

Там, где участок огромной реки загибается внутрь наподобие языка добродушной собаки, лижущей берег у Пристани на Атабаске, все еще сохранялся так называемый «Квартал Фингерса» — девять старых, разваленных, дряхлых, потрепанных непогодой и Бог знает из чего и как построенных лачуг, которые поставил здесь эксцентричный гений, предвидевший резкий подъем деловой активности в здешних местах за десять лет до того, как это действительно случилось. Пятой лачуге — считая с какого угодно конца — ее владелец, сам Дерти Фингерс, присвоил неожиданно громкое имя: Добрая Старая Королева Бесс. Лачуга была покрыта черным толем и имела два окна, которые выходили на реку и, словно два квадратных глаза, что-то постоянно настороженно высматривали в ней. К фасаду лачуги Дерти Фингерс пристроил навес, чтобы защитить себя от дождя в весеннее время, от солнца летом и от снега зимой. Ибо здесь Дерти Фингерс просиживал всю ту часть своей жизни, которую не тратил па сон.

Дерти Фингерса знали все, от мала до велика, на всем двухтысячемильном протяжении Долины Трех Рек, причем наиболее суеверные полагали, что всевозможные боги и черти различных рангов и мастей частенько собираются у него, чтобы посидеть с ним под навесом перед лачугой с толевой крышей и покалякать о том о сем. На всей реке не было никого, кто мог бы сравняться с ним мудростью, не было никого, кто не согласился бы многое отдать ради обладания лишь малой толикой того, что таилось под черепной коробкой Дерти Фингерса. Глядя на него, сидящего под навесом у своей Доброй Старой Королевы Бесс, трудно было заподозрить выдающиеся способности его недюжинного мозга. Дерти Фингерс представлял собой огромную дряблую тушу, гигантскую груду мяса и жира, принявшую человеческий облик. Сидя в старом, вытертом до блеска деревянном кресле, он казался какой-то расплывшейся, почти бесформенной глыбой. При огромной голове с длинными редкими и давно не стриженными волосами, лицо его было гладким, как у ребенка, толстым, как у херувима, и так же лишенным всякого выражения, как спелое яблоко. Его сложенные руки всегда покоились на исполинском животе, бросающиеся в глаза размеры которого еще более подчеркивались колоссальной цепочкой для часов, сделанной из расплющенных самородков клондайкского золота. Большой и указательный пальцы Дерти Фингерса постоянно перебирали эту цепочку. При каких обстоятельствах он получил свое прозвище, когда его настоящее имя было Топпет, никто ничего определенного сказать не мог, разве что только виною этому был его постоянный довольно неопрятный вид немытого и нечесаного толстяка.

Но что бы ни представляли собой двести сорок с небольшим фунтов жирного мяса, составлявшие тело Дерти Фингерса, люди относились к нему с чувством благоговейного почтения из-за качества его мозгов. Ибо Дерти Фингерс был адвокатом — адвокатом диких необитаемых уголков, лесным судьей, юрисконсультом звериных троп, лесных просторов и речных перекатов.

Собранные и рассортированные по порядку, в его мозгу хранились все правила и законы справедливости и обычного права Великой Северной страны. Он изучил все законы, существовавшие здесь в течение двух сотен лет. Он знал, что закон сам по себе не умирает от возраста, и из заплесневелого прошлого он откапывал и тщательно сохранял каждую уловку и каждый трюк своей профессии. У него не было юридической литературы, справочников и толстых сводов законов. Вся его библиотека размещалась у него в голове, и все факты хранились в штабелях, исписанных убористым почерком и покрытых пылью бумаг в его жилище. Он не ездил но судам, как прочие адвокаты, и в Эдмонтоне многие его коллеги были ему за это благодарны.

Ветхая лачуга Дерти Фингерса была истинным храмом правосудия. Он восседал здесь, сложив руки на животе, и изрекал свои суждения, свои советы, свои решения. Он мог сидеть здесь так долго, что любой другой сошел бы с ума. С утра до ночи, вставая лишь затем, чтобы перекусить или спастись от жары или непогоды, он представлял собой неотделимую принадлежность навеса подле своей Доброй Старой Королевы Бесс. Целыми часами он мог сидеть, уставясь на реку и, кажется, даже не мигая веками своих бесцветных глаз. Целыми часами мог он сидеть без движения, не произнося ни единого слова. У него был только один постоянный компаньон — пес, жирный, безразличный, ленивый, как и его хозяин. Пес этот постоянно спал у его ног или устало плелся за ним, когда Дерти Фингерс выбирал время, чтобы совершить путешествие в местную лавчонку, где он закупал продукты и прочие необходимые мелочи.

Первым, кто пришел утром навестить Кента Б его камере после неудавшейся попытки побега, был отец Лайон. Ровно через час тот же отец Лайон шествовал по протоптанной тропе к двери жилища Дерти Фингерса. Если выражение удовольствия когда-либо и появлялось на лице толстяка, то это обычно случалось, когда его время от времени навещал маленький миссионер. Вот тогда у Фингерса развязывался язык, и они могли до поздней ночи беседовать о многих вещах и явлениях, о которых прочим людям не дано было знать. Сегодня утром отец Лайон зашел не случайно, но с непреклонной решимостью обсудить одно важное дело. Когда Дерти Фингерс узнал, в чем это дело заключалось, он печально покачал головой, теснее сложил руки на животе и констатировал полнейшую несостоятельность идеи о том, чтобы он пошел навестить Кента. Такое было не в его обычаях. Люди должны приходить к нему. И он не любит ходить пешком. Ведь от его лачуги до казармы целая треть, а может, даже целых полмили! И дорога все время идет в гору. Вот если бы Кента можно было доставить к нему, сюда…

Кент ждал в своей тюремной клетке. Он без труда различал голоса в помещении полицейского участка, если дверь в него не была закрыта, и поэтому знал, что инспектор Кедсти не появлялся в казарме до того, как коротышка миссионер отправился со своей миссией к Дерти Фингерсу. Обычно Кедсти приходил часом раньше. Кент не строил догадок о причинах его запоздания, но заметил, что после прибытия инспектора между его служебным кабинетом и территорией, окружавшей казарму, возникло более оживленное движение, чем обычно. Один раз он с уверенностью мог сказать, что различил голос доктора Кардигана, затем с такой же степенью уверенности распознал голос Мерсера. При звуках этого голоса он усмехнулся. Несомненно, он ошибался, ибо Мерсер едва ли будет в состоянии разговаривать в течение еще нескольких дней. Кент был доволен, что угол стены в коридоре загораживал дверь в контору полицейского участка, благодаря чему все три камеры размещались в глубине своеобразной ниши, что избавляло его от любопытных взглядов досужих зевак. Он также был рад тому, что у него не было товарища по камере. В его положении предпочтительнее было оставаться в одиночестве. Для плана, который складывался в его мозгу, одиночество было так же необходимо, как и сотрудничество с Александром Топпетом Фингерсом.

Проблема, стоявшая перед ним сейчас, как раз и заключалась в том, в какой мере он мог рассчитывать на это сотрудничество, и Кент с нетерпением ожидал возвращения отца Лайона, стараясь распознать звук его шагов во внешнем коридоре. В конце концов, если та вдохновляющая идея, что возникла у него прошлой ночью, ни к чему не приведет, если Фингерс не оправдает его надежд…

Кент пожал плечами. Если это случится, то другого шанса у него не будет. Ему придется подчиниться и сполна принять лекарство из рук правосудия. Но если Фингерс согласится ему подыграть…

Он снова взглянул из окошка на реку, и опять ему показалось, будто река ему ответила. Если Фингерс согласится сыграть на его стороне, они побьют Кедсти и весь Н-ский дивизион! И в качестве выигрыша он добьется успешного завершения величайшего психологического опыта, который он когда-либо посмел поставить. Величие этой философской проблемы, когда он задумывался над ней, немного пугало его, но и вера его в идею была настолько же велика. Он вовсе не считал свою философию основанной на чем-то сверхъестественном, непостижимом человеческому уму. Он старался приблизить ее к уровню обычного, рядового интеллекта. Он считал, что в каждом мужчине и женщине таятся подсознательные факторы, влияющие на их поведение и образ мышления. И факторы эти можно развить до невероятных размеров, стоит только подобрать правильный психологический ключ к каждому отдельному замочку. Кент полагал, что у него имеется такой ключик, который подойдет к глубоко зарытому и далеко запрятанному замочку к незаурядным умственным способностям Дерти Фингерса. Он верил в подобного рода метафизику, почерпнутую не из Аристотеля, и поэтому был убежден, что Фингерс подтвердит его выводы о реальности спасения. Кент ощущал в себе необычное приподнятое настроение. Он чувствовал себя значительно лучше физически, чем прошлой ночью. Несколько минут напряженных усилий, в результате которых он едва не прикончил Мерсера, были для него отличной проверкой, — сказал он себе. Они не оставили после себя никаких вредных последствий и осложнений, так что ему больше нечего было бояться, что рана его снова откроется.

Раз двенадцать до него доносился скрип открываемой и запираемой наружной двери. Вот она отворилась снова, и спустя несколько мгновений послышался специфический звук, который вызвал у Кента приглушенный возглас удовлетворения. Дерти Фингерс из-за своей чрезмерной тучности и отсутствия физических упражнений страдал, как он говорил, «астматической дыхалкой», и напряженная работа его легких заблаговременно дала Кенту знать о его приближении. Пес Фингерса страдал тем же и по таким же причинам, так что, когда они вместе брели по дороге, между ними возникало своеобразное состязание в музыкальных свистах и хрипах.

— Слава Богу, у нас обоих чертовски мало осталось от дыхалки, — говаривал иногда Дерти Фингерс. — И это хорошо; иначе, если бы у нас было ее больше, мы бы прогуливались вместе, а мы чертовски не любим гулять пешком!

Пес и на сей раз неотступно плелся позади Фингерса, которого сопровождали также отец Лайон и Пелли. Пелли отворил дверную решетку камеры, затем запер ее снова после того, как Фингерс с собакой вошли внутрь. С ободряющим кивком и надеждой во взгляде миссионер последовал за Пелли в дежурное помещение. Фингерс вытер багровое лицо огромным носовым платком, с трудом ловя ртом воздух в попытках отдышаться. Тогс, достойный пес своего хозяина, тоже дышал так, словно только что закончил отчаянную гонку, ставкой в которой была его жизнь.

— Ну и подъем! — прохрипел Фингерс. — Чертовски трудный подъем!

Он уселся на единственном стуле в камере, расплывшись наподобие гигантского мешка со студнем, и принялся обмахиваться шляпой вместо веера. Кент уже успел оценить ситуацию. В выражении пылающего всеми оттенками красного цвета лица Фингерса и в его почти бесцветных глазках он заметил легкое любопытство и заинтересованность, которые толстяк изо всех сил пытался скрыть. Кент догадался, в чем тут дело. Отец Лайон счел необходимым сыграть ва-банк. Чтобы выманить Фингерса из хижины и заставить подняться на холм, он намекнул ему о наличии у Кента кое-каких сведений, способных его заинтересовать. Психологический ключик уже начал действовать.

Кент сел на нарах и сочувственно улыбнулся.

— Не всегда так было, верно, Фингерс? — произнес он, немного наклонившись вперед и внезапно понизив голос, что придало его словам неожиданную значительность и серьезность. — Было время, лет двадцать тому назад, когда вы не пыхтели, поднимаясь в гору. Да, двадцать лет иногда здорово меняют человека!

— Верно, иногда, — соглашаясь, хриплым голосом произнес Фингерс, со свистом вдыхая и выдыхая воздух.

— Двадцать лет тому назад вы были бойцом!

Кенту показалось, что за те несколько секунд, которые последовали за его словами, в тусклых глазах Фингерса возник более глубокий оттенок.

— Да, бойцом, — повторил Кент. — Большинство мужчин были бойцами в те дни золотой лихорадки, не так ли, Фингерс? Мне в моих странствиях доводилось слышать о них немало всякого; от некоторых воспоминаний меня порой просто в дрожь бросало. Смерть не страшила этих людей. И среди них много было честных и порядочных, когда дело доходило до развязки. Таким были и вы, Фингерс. Однажды зимой, далеко на Севере, мне рассказали вашу историю. Я держал ее при себе, так как мне почему-то казалось, будто вы против того, чтобы о ней распространялись; иначе все узнали бы ее от. вас самих. Из-за этого я и просил вас прийти ко мне, Фингерс. Ситуация вам ясна. Либо петля, либо тюрьма — вот и весь выбор для меня. Естественно, каждый в моем положении старался бы найти помощь и поддержку среди тех, кто считался его друзьями. Но только не я; простая дружба вряд ли сможет меня спасти, во всяком случае, не теперешняя дружба. Разумеется, я не имею в виду отца Лайона. Вот почему я и послал за вами. Не подумайте, будто я сую нос в ваши секреты, в святая святых вашей души, Фингерс. Видит Бог, у меня этого и в мыслях нет. Но прежде чем вы сможете меня понять, я должен рассказать; вам одну историю, которая случилась давным-давно. Ведь вы не забыли… — да вы никогда не забудете! — Бена Татмэна?

Когда Кент произнес это имя — имя, которое Дерти Фингерс ни разу за двадцать пять лет не слышал из чьих-либо уст, кроме своих собственных, — странная и могучая сила внезапно овладела толстым и обрюзгшим лесным законником. Она словно электрическим током пронзила его рыхлое и дряблое тело, делая его упругим, превращая то, что казалось жиром, в твердые мускулы, медленно сжимая его пальцы в могучие кулаки. Свистящие звуки исчезли из его дыхания, и голос, которым он обратился к Кенту, был голосом совершенно другого человека:

— Вы… вы слышали о Бене Татмэне?

— Да. Я слышал о нем далеко на Севере, в местности под названием «Страна Дикобразов». Говорят, случилась эта история лет двадцать или больше тому назад. Татмэн, как мне рассказывали, был молодой, зеленый новичок из Сан-Франциско — банковский клерк, кажется, — который прибыл в страну золота и притащил с собой свою жену. Они оба были по уши полны надежд и отваги, и, говорят, каждый боготворил землю, по которой ступала нога другого. Маленькая храбрая женщина настояла на том, чтобы разделить с мужем поровну все его трудности и приключения. Разумеется, никто из них даже не представлял себе, что ожидает их впереди.

Потом пришла та знаменитая смертоносная зима в Затерянном Городе. Вам лучше меня известно, что за законы были в те дни, Фингерс. Продовольствие не поступало. Снег выпал слишком рано, температура за целых три месяца ни разу не поднялась выше пятидесяти градусов ниже нуля, и Затерянный Город превратился в сплошной ад, где царили голод и смерть. В ту пору можно было просто убить человека, и скорее всего это сошло бы с рук. Но если бы вы стащили корку хлеба или одну-единственную фасолину, вас бы привели к границе лагеря и просто выгнали вон. А это означало верную смерть — смерть от голода и холода, более мучительную, чем смерть от пули или веревки, — и именно поэтому такова была расплата за воровство.

Татмэн не был вором. Но ежедневно и ежечасно видеть, как медленно умирает от голода его молодая жена, сходить с ума от ужаса при мысли о том, что она станет жертвой цинги, которая поразила ужо многих вокруг, было выше его сил. Глухой, темной ночью он проник в одну из хижин и украл две банки консервированных бобов и сковородку картошки — в тысячу раз более ценные сокровища, чем равное им по весу количество золота. И его поймали. Конечна, все понимали, что речь шла о его жене. Но то были дни, когда женщина не могла спасти мужчину, будь она хоть самой что ни на есть раскрасавицей. Татмэна привели к границе лагеря, дали ему ружье и заплечный мешок, но ни грамма еды. И женщина, готовая в путь, закутанная в меха и обутая, тоже была рядом с ним, потому что решила умереть вместе с мужем. Ради нее Татмэн лгал до последней минуты, отрицая свою виновность.

Но бобы и картофель обнаружили в их хижине, и этого было достаточно для приговора. И вот тут-то, когда они совсем уже было собрались уйти в мрачную круговерть снежного бурана, что означало бы неизбежную смерть в течение нескольких часов, тут-то и…

Кент поднялся с нар и подошел к маленькому окошку, глядя на открывавшийся за ним кусочек свободного мира.

— Фингерс, на земле время от времени рождается сверхчеловек. И сверхчеловек как раз и оказался в той толпе погибающих от голода, озлобленных и раздраженных людей. В последние мгновения он выступил вперед и громко заявил, что Татмэн невиновен, а кражу совершил он сам. Без тени страха и сомнения он признался в высшей степени удивительном и необычном поступке. Оказывается, он украл бобы и картофель и подсунул их в хижину Татмэнов, когда те спали. Зачем? Потому что хотел спасти женщину от голода. Да, конечно, он лгал, Фингерс. Он лгал, потому что любил жену другого, — лгал, потому что в нем билось самое верное и прекрасное сердце из всех, какие Господь когда-либо создавал на Земле! Он лгал! И его ложь была великим подвигом. Он ушел в тот снежный буран, поддерживаемый любовью, которая была сильнее страха смерти, и больше в лагере никто ничего о нем не слышал. Татмэн и его жена вернулись к себе домой и остались жить. Фингерс… — Кент внезапно резким движением обернулся от окошка. — Фингерс…

Фингерс, подобно сфинксу, сидел, молча уставясь на Кента.

— Вы были тем человеком, — продолжал Кент, приближаясь к нему. — Вы солгали, потому что любили ту женщину, и вы шагнули прямо в пасть смерти из-за нее. Люди в Затерянном Городе не знали этого, Фингерс. Муж не имел об этом ни малейшего понятия. А жене его — той женщине, которую вы втайне боготворили и обожали, — это даже в голову не приходило! Но такова правда, и вы знаете ее, скрывая от всех в глубине души. Вы пробились сквозь бурю, мрак, холод и голод. Вы выжили! И все эти годы, вон там, под вашим навесом, вы мечтаете о женщине, ради которой когда-то, давным-давно, вы пошли на смерть. Разве я не прав, Фингерс? И если я прав, вы позволите мне пожать вашу руку?

Фингерс медленно поднялся со стула. Глаза его больше не были тусклыми и безжизненными, но светились пламенем, которое Кент снова зажег в них спустя много лет. Он протянул руку и схватил ладонь Кента, продолжая глядеть на него, словно к нему внезапно вернулось нечто давным-давно умершее и похороненное.

— Я благодарен вам, Кент, за ваше мнение об этом человеке, — сказал он. — Сам не знаю почему, но вы не заставили меня… покраснеть. Видите ли, от того человека, который заменил собою Татмэна, осталась лишь одна оболочка. Что-то произошло. Я не знаю, что именно. Но… вы видите меня теперь. Я больше ни разу не возвращался к старательству. Я переродился. Я стал тем, кем стал.

— Вы и сегодня тот, кем были, когда пошли на смерть ради Мэри Татмэн! — воскликнул Кент. — То же сердце и та же душа остались с вами. Разве сегодня вы не стали бы снова бороться за нее?

Сдавленный возглас сорвался с губ Фингерса:

— Боже мой, Кент, конечно, да!

— И вот поэтому я не захотел никого видеть у себя, кроме вас, Фингерс, — подхватил Кент — Именно вам, единственному из всех живущих на земле, я решил рассказать мою историю. Захотите ли вы выслушать се? Простите ли меня за то, что я всколыхнул в вас память о самом дорогом и невозвратном? Я поступил так только затем, чтобы вы полнее смогли понять то, о чем я собираюсь вам рассказать. Я нс хочу, чтобы вы приняли это за словесную увертку или отговорку. Все намного серьезнее, Фингерс… Кто знает, может быть, это наитие? Послушайте, и сами потом скажете мне.

И Кент приступил к рассказу. Он говорил долго, и Фингерс слушал. Душа его корчилась и тянулась назад, в ту прежнюю жестокую и свирепую жизнь; он впервые за много лет тосковал»о том, чем никогда не обладал, по что безвозвратно утратил. В камере перед Кентом стоял сейчас уже не ленивый, загадочный, молчаливый Дерти Фингерс. Дух прошлого восстал наконец из долгой дремы, наполнив трепетным жаром воспоминаний его застывшую кровь. Сейчас перед Кентом стоял именно тот, прежний Фингерс — Могучий Боец, как его называли в те далекие времена. Дважды отец Лайон подходил к углу ниши, где располагались камеры и возвращался назад, услышав приглушенное и ровное звучание голоса Кента. Кент ничего не скрывал, и, когда он закончил, нечто подобное отблеску глубокого взаимопонимания и сочувствия озарило лицо Фингерса.

— Боже мой! — взволнованно воскликнул он. — Кент, я долгое время сидел там, у себя под навесом, и множество удивительных вещей проходило передо мной, но никогда я не слыхивал ничего подобного! О, если бы не моя проклятая толщина!

Он ловко спрыгнул со стула — за последние десять лет такой прыти за ним не замечали — и захохотал, как уже давно не смеялся. Он протянул толстую руку и согнул ее в локте, словно тяжелоатлет, пробующий свои мышцы.

— Старый? Никакой я не старый! Мне было всего двадцать восемь, когда случилась та история, там, в Затерянном Городе, а теперь мне только сорок восемь! Разве может быть старость в сорок восемь лет? Постарело то, что сидело, внутри меня. Клянусь, я сделаю все как надо, Кент! Я сделаю, и пусть меня даже потом повесят!

Кент едва не заключил толстяка в объятия.

— Бог да благословит вас! — хрипло воскликнул он. — Бог да благословит вас, Фингерс! Смотрите! Взгляните на это!

Он притянул Фингерса к крошечному окошку, и они вместе взглянули на реку, величественно сверкавшую под залитой солнцем яркой голубизной небес.

— Две тысячи миль, — прошептал Кент — Две тысячи миль гладкой и ровной дороги, бегущей прямо через сердце того мира, который мы с вами хорошо знаем! Нет, вы не старик, Фингерс! То, что вы узнали и пережили, призывает вас опять, точно так же, как взывает и ко мне, ибо где-то далеко существуют еще призраки Затерянного Города — призраки… и реальность.

— Призраки… и надежда, — вставил Фингерс.

— Из надежд строится жизнь, — тихо, прошептал Кент словно про себя. И затем, не отворачиваясь от окна, он нащупал рукой ладонь Фингерса и крепко сжал ее. — Возможно, мои надежды, как и ваши, никогда не сбудутся. Но как приятно думать о них, Фингерс! Смешно, не правда ли, что их имена так странно похожи: Мэри и Маретт? Послушайте, Фингерс…

В коридоре раздались тяжелые шаги. Оба отвернулись от окна, когда констебль Пелли подошел к двери камеры. Намек был довольно прозрачен: время их свидания истекло, и Фингерс ногой растолкал своего спящего пса.

Тот Фингерс, что пять минут спустя шел обратно к реке, был уже другим Фингерсом. Следом за ним торопился бесформенный и ожиревший Тогс, удивленный и приведенный в замешательство, потому что время от времени ему приходилось даже пробегать трусцой несколько шагов, чтобы не отстать от хозяина. И Фингерс не уселся в кресло под дряхлым навесом, когда добрался до своей лачуги. Он сбросил пиджак и жилетку, засучил рукава и на долгие часы погрузился в накопленные залежи покрытых пылью юридических сокровищ, хранившихся в дальних скрытых уголках Доброй Старой Королевы Бесс.

 

Глава 12

Все утро Кент прислушивался к диким и привольным песням, разносившимся над рекой, а теперь ему самому хотелось кричать, смеяться и излить радость и восторг в громкой песне. Он опасался, что не сумеет скрыть свое состояние от посторонних глаз, и особенно от Кедсти, если тот явится к нему с визитом. Кенту казалось, будто отблеск надежды, тлеющей в нем, обязательно выдаст себя, как бы он ни пытался сдержать его. Живительные силы этой надежды были даже более основательными теперь, чем в тот час, когда он выбирался из окна больницы, ощущая на лице дыхание свободы. Потому что тогда он не был уверен в себе. Он не испытал еще тогда своих физических сил. А в настоящий момент в его сознании неожиданно возникло сомнение, навеянное здоровой бодростью и самообладанием: может, ему просто повезло и вовсе не невезение, а счастливый случай поставил Мерсера на его пути? Ибо, имея за собой поддержку Фингерса, он обладал сейчас значительно более реальными шансами на благоприятный исход. Он не будет предпринимать рискованных головоломных авантюр, рассчитанных на немедленную улыбку фортуны. Он будет двигаться вперед к цели обдуманно, предусмотрительно и серьезно.

Кент благословлял человека, известного под именем Дерти Фингерс, которого он теперь не мог называть этим именем. Он благословлял день, когда далеко на севере услышал счастливую историю о бескорыстном самопожертвовании Фингерса. Он больше не относился к нему как к ожиревшему борову в образе человека, которым тот был в течение столь многих лет. Ибо у него на глазах произошло чудо великого пробуждения. Он видел, как душа Фингерса восстала из своего саркофага жирного мяса и студенистых мышц и снова стала молодой; он видел застоявшуюся кровь, воспламененную новым огнем. Он видел пробудившиеся чувства, дремавшие в течение долгих лет. И его отношение к Фингерсу перед лицом чудесного пробуждения было иным, чем к любому другому человеку, живущему на земле. Это отношение было чувством глубокой и искренней симпатии.

Отец Лайон опять не приходил вплоть до вечера, но зато принес новость, которая воодушевила Кента. Миссионер по дороге сделал крюк и спустился к реке, чтобы навестить Фингерса, но того под навесом не оказалось. Не было и собаки. Священник громко постучал в дверь, но ответа не получил. Куда девался Фингерс? Кент недоуменно покачал головой, чтобы отделаться от вопросов встревоженного миссионера, но сердце у него в груди радостно подпрыгнуло. Он знал! Он поделился с отцом Лайоном своими опасениями: сможет ли феноменальное знание Фингерсом законов принести ему какую-нибудь конкретную пользу? Фингерс якобы сам вскользь намекнул ему о своих сомнениях во время беседы. Коротышка миссионер ушел от Кента весьма удрученный. Он пообещал еще раз переговорить с Фингерсом и подсказать тому несколько соображений, которые пришли ему на ум. После ухода священника Кент добродушно рассмеялся. Как шокирован был бы 1е pere, если бы он мог знать то, что знал Кент!

На следующее утро отец Лайон пришел опять, и на сей раз его известия были даже более вдохновляющими для Кента. Миссионер разуверился в Фингерсе. Вчера поздно вечером, заметив в его лачуге свет, он спустился к реке, чтобы навестить адвоката. В лачуге он обнаружил троих мужчин, которые сидели, тесно сгрудившись вокруг стола во главе с Дерти Фингерсом. Один из них был Понте, метис-полукровка; второй — индеец Кину из племени Собачьих Ребер, изгнанный из своего стойбища, разместившегося вдоль ручья Сэнди-Крик; третьим был Муи, старый индеец, проводник и охотник. Кенту захотелось подпрыгнуть и закричать от восторга, ибо эти трое были лучшими следопытами на всей территории Северного Края. Фингерс не терял времени, и Кент едва удержался, чтобы не выразить вслух своего одобрения, подобно мальчишке во время празднования Четвертого июля. Однако по лицу его отец Лайон едва ли мог догадаться о том, что творится в его душе. Фингерс объяснил священнику, что не может уделить ему времени для беседы относительно Кента, поскольку именно сейчас обсуждает с этими людьми договор о разработке дальних лесных участков, весьма перспективный договор, потребующий длительных разъездов. Не мог бы отец Лайон навестить его завтра утром? И вот сегодня отец Лайон пришел снова, но хижина Фингерса оказалась запертой на замок!

Весь остаток дня Кент нетерпеливо ожидал прихода Фингерса. Кедсти впервые посетил его и из вежливости выразил надежду, что Фингерс, возможно, сумеет ему помочь. Он не упоминал о Мерсере и пробыл всего пару минут, стоя в коридоре перед решеткой из железных прутьев. Во второй половине дня пришел доктор Кардиган, и они с Кентом обменялись дружескими рукопожатиями. Доктор сказал, что по приезде обнаружил ожидавшую его тяжелую работу. Мерсер оказался избитым и изуродованным до неузнаваемости, как в буквальном, так и в переносном смысле. Пять зубов у него отсутствовало, и Кардигану пришлось наложить ему семнадцать швов на лице. По мнению доктора, кто-то задал молодому англичанину основательную трепку; подмигнув Кенту, он добавил шепотом:

— Ей-богу, Кент, мне бы даже хотелось, чтобы это сделали вы!

Только в четыре часа пополудни явился Фингерс. Он еще менее напоминал прежнего Фингерса, чем вчера. Он уже не хрипел и не свистел при дыхании. Казалось, будто он даже похудел. Выражение лица его было бодрым и оживленным. Именно это поразило Кента — новая жизнь в чертах его лица. Глаза приобрели определенный цвет. И Тогс, жирный ленивый пес, больше не плелся за ним по пятам. Фингерс широко улыбнулся, пожимая руку Кенту. Кент молча схватил его за плечи и потряс, не в силах выразить словами своего удовольствия и радости.

— Я не спал всю ночь, — сказал Фингерс, понизив голос. — Днем мне нельзя много передвигаться, иначе люди Бог знает что заподозрят. Зато, — Господи, спаси мою душу! — ну и находился же я прошлой ночью! Впрочем, дела наши идут отлично — отлично идут дела!

— Понте, Кину, Муи?..

— Трудятся, как дьяволы, в поте лица, — прошептал Фингерс. — У нас имеется только один путь. Я продумал все варианты и убедился, что в мире не существует закона, который мог бы вас спасти. Я читал ваши показания и не думаю, чтобы вам удалось отделаться только тюрьмой. Петля уже затянута на вашей шее, Кент. Пожалуй, вас, скорее всего, повесят. Нам просто остается каким-либо иным способом вытащить вас отсюда. Я переговорил с Кедсти. Он уже распорядился подготовить вашу отправку в Эдмонтон через две недели, считая с завтрашнего дня. Остается не так уж много времени, но я думаю, что нам его хватит!

В течение трех последующих дней Фингерс каждый вечер приходил в камеру Кента и с каждым днем выглядел все лучше и лучше. Казалось, некая сила необъяснимо быстро способствовала тому, чтобы его мышцы вновь приобрели твердость и упругость, а тело — определенные, четкие очертания. На второй день он сообщил, что наконец нашел способ, и побег совершить будет нетрудно, когда наступит час, но он полагает, что лучше пока не посвящать Кента в этот его маленький секрет. Тем не менее Кент должен сохранять спокойствие и твердо верить в успех. Несколько раз он подчеркнул эти слова: что бы ни случилось. На третий день Фингерс заставил Кента встревожиться. Адвокат был каким-то беспокойным, чересчур нервным. Он все еще считал предпочтительным не посвящать Кента в детали своего плана до завтрашнего утра. Он пробыл в камере не более пяти или десяти минут и торопливо расстался с Кентом, как-то необычно пожав ему руку на прощание. Почему-то Кент после его ухода почувствовал себя менее уверенно…

Нетерпеливо ожидал он прихода следующего дня. Он наступил, и час за часом Кент прислушивался, ожидая уловить тяжелую поступь Фингерса в коридоре. Прошло утро. Тянулись длинные послеполуденные часы. Наступил вечер, но Фингерс не пришел.

Поздно ночью Кент наконец улегся на нарах, но до первых утренних лучей почти не сомкнул глаз. Отец Лайон пришел в одиннадцать. Перед его уходом Кент передал ему короткую записку для Фингерса. Однако не успел Кент закончить свой обед, а Картер убрать посуду, как отец Лайон вернулся. Один лишь взгляд на его лицо дал Кенту понять, что тот принес дурные вести.

— Фингерс… он отступник! — выпалил маленький священник, кривя губы так, словно с трудом удерживал более энергичные определения. — Сегодня утром он опять сидит на своем крыльце, полусонный, и заявляет, что после долгих размышлений пришел к окончательному выводу, что ничего не сможет для вас сделать. Он прочел вашу записку и тут же сжег ее на спичке. Он поручил мне передать вам, что план, который он имел в виду, слишком рискованный… для него. Он сказал, что больше к вам не придет. И еще…

Миссионер с треском потер друг о друга свои загорелые ладони с узловатыми пальцами, словно отмывая их от чего-то нечистого.

— Продолжайте, — слегка охрипшим голосом проговорил Кент.

— Он передал то же самое инспектору Кедсти, слово в слово, — закончил отец Лайон. — Он заявил ему, что не видит в вашем деле ни малейшего реального шанса, и поэтому пытаться вас защищать — всего лишь бесполезная трата времени и сил. Джимми!.. — Рука священника ласково и сочувственно легла на плечо Кента.

Лицо узника было белым как мел. Он отвернулся к окну и некоторое время ничего не видел. Затем он схватил карандаш и бумагу и написал новое письмо Фингерсу.

Перед вечером отец Лайон вернулся с ответом. И снова ответ был на словах. Фингерс прочел записку и опять сжег ее на спичке. Он внимательно проследил, чтобы самый маленький обрывок бумаги превратился в пепел, рассказывал отец Лайон. И Фингерсу нечего было передать Кенту, кроме того, что он уже сказал. Он просто не может продолжать заниматься его делом. И он настаивает, чтобы Кент ему больше не писал. Он очень сожалеет, но таково его окончательное решение.

Даже теперь Кент не мог заставить себя поверить в неожиданную измену Фингерса. Весь остаток дня он старался поставить себя на место адвоката, чтобы постичь течение его мыслей, но на сей раз его старый проверенный способ не удавался. Он никак не мог объяснить столь крутой поворот в поведении Фингерса, разве только тем, что его признание отцу Лайону было искренним: он испугался. Влияние духовной силы на данной инстанции потерпело поражение в борьбе с силами материальными. Нервы Фингерса не выдержали, и он сдался.

На пятый день Кент поднялся с нар со все еще не угасшей окончательно надеждой в сердце. Но прошел пятый день, за ним последовал и шестой, и миссионер принес известие, что Фингерс опять превратился в прежнего Дерти Фингерса, просиживающего с утра до вечера под своим навесом.

На седьмой день наступил окончательный крах всех надежд Кента. Кедсти изменил свое решение. Он распорядился отправить Кента в Эдмонтон завтра утром под надзором Пелли и специального констебля!

После этого удара Кент ощутил в себе странную перемену. Годы, казалось, тяжким грузом навалились на него. Его сознание, побежденное и сокрушенное, больше не контролировало прежнее привычное течение мыслей. Предстоящее воспринималось им как неизбежная фатальность. Фингерс обманул его надежды. Судьба сыграла с ним злую шутку. Все, что он ни предпринимал, заканчивалось неудачей, и Кент впервые за все недели борьбы против смерти и против того, что было для него страшнее смерти, в отчаянии махнул на себя рукой. Существует предел оптимизма и надежды. Кент достиг своего предела.

После полудня седьмого дня на окружающий мир опустилась гнетущая мгла, наполненная моросящим дождем. Час за часом продолжался этот дождь, усилившись к вечеру. Кент проглотил ужин при свете зажженной тюремной лампы. К восьми часам снаружи уже совсем стемнело. В беспросветном мраке изредка мелькала одиночная вспышка молнии и прокатывался удар грома. Дождь непрерывно и монотонно стучал по крыше казармы.

В руке Кент держал часы, — они показывали четверть десятого, когда хлопнула входная дверь, расположенная в дальнем конце коридора. Кент неоднократно слышал этот звук после ужина и не обращал на него внимания, по на сей раз за ним последовал голос, который потряс его, как удар электрическим током. Из помещения служебной канцелярии донесся смех. Смеялась женщина.

Кент поднялся. Он слышал, как захлопнулась дверь в канцелярию, после чего наступила тишина. Часы в его руке непривычно громко отсчитывали секунды. Он сунул часы в карман и продолжал стоять, вглядываясь в пространство коридора за тюремной решеткой. Спустя несколько минут дверь канцелярии раскрылась снова, но на этот раз не захлопнулась. Кент отчетливо различил легкие неуверенные шаги, и сердце его, казалось, перестало биться. Звук шагов замер у освещенного расширенного конца коридора, куда выходили зарешеченные двери камер; в течение нескольких секунд в помещении царила напряженная тишина. Затем шаги послышались снова, приближаясь.

Еще мгновение, и Кент впился взглядом сквозь железные прутья решетки в сияющие глаза Маретт Рэдиссон!

 

Глава 13

Кент онемел от неожиданности. Он не только не мог произнести ни единого звука, но не в силах был хоть каким-нибудь жестом или знаком приветствовать неожиданную посетительницу. Совершенно ошеломленный, он неподвижно застыл посреди камеры, не веря своим глазам. Если бы сама жизнь его сейчас зависела от произнесенных им слов, он был бы уже мертв; впрочем, то, чего он не в состоянии был выразить словами. — и даже значительно более того! — явственно отражалось на его лице. Девушка, должно быть, заметила это. Вцепившись обеими руками в прутья решетки, она пристально глядела на него, словно пытаясь найти ответ на мучившую ее загадку. Кента поразила неестественная бледность лица девушки, благодаря чему фиалковые глаза ее казались глубокими темными озерами. Капюшон ее насквозь промокшего плаща был откинут, и черные волосы, резко контрастирующие с алебастровой белизной щек, мокро блестели в тусклом свете тюремного фонаря. Длинные ресницы намокли и отяжелели под дождем.

Не в силах тронуться с места, Кент протянул руки и окликнул ее, с трудом обретя голос:

— Маретт!

Пальцы девушки с такой силой стиснули решетку, что побелели суставы. Дыхание учащенно вырывалось из ее полураскрытых губ. На лице нс было заметно ни следа улыбки, ни реакции на его радостный возглас, ни даже намека на то, что она его узнала. Случившееся потом было настолько неожиданным и странным, что сердце Кента, подпрыгнув, остановилось в груди. Вез всякого предупреждения девушка ни с того ни с сего отшатнулась от тюремной решетки и издала пронзительный испуганный крик. Не отводя глаз от Кента, она отступила к стене и продолжала неистово кричать, будто что-то до смерти напугало ее.

Из смежного помещения до Кента донеслись возбужденные голоса, грохот упавшего стула и топот бегущих ног. Маретт Рэдиссон отступила в дальний угол коридора, с неподдельным ужасом указывая выскочившим Картеру и Пелли на камеру Кента. Оба констебля промчались мимо. За ними следом бежал полицейский, специально выделенный для сопровождения Кента в Эдмонтон.

Изумленный Кент замер на месте, словно окаменев. Рядом с решеткой возникли встревоженные лица Пелли, Картера и специального полицейского агента, рисовавших уже в своем воображении самые страшные картины. Но тут за их спинами Кент увидел нечто совершенно невероятное. Рука Маретт Рэдиссон мгновенно нырнула под плащ и появилась оттуда с револьвером, направленным н троих блюстителей закона. Кент заметил не только это. Не менее разительная и быстрая перемена произошла и в самом облике девушки. Глаза ее один-единственный раз встретились с глазами Кента, и он увидел в них живой и насмешливый огонек. Сердце его в могучем толчке, казалось, готово было выпрыгнуть не только из груди, но и из-за тюремной решетки, и Картер, испытующе поглядев на его лицо и глаза, внезапно резко обернулся.

— Пожалуйста, не пытайтесь мне помещать, джентльмены, — сказала Маретт Рэдиссон. — Я убью первого, кто сделает малейшее подозрительное движение!

Голос ее был спокоен и решителен. В нем не слышалось ни пафоса, ни истерии; но в самой его будничной деловитости звучала смертельная угроза. Оружие в ее руке не колебалось и не дрожало. Это был черный тонкоствольный револьвер, один лишь цвет которого вызывал неприятный, тревожный холодок. И из-за черного револьверного ствола подобно двум озерам пламени угрожающе сверкали глаза девушки. Трое мужчин недоуменно уставились на нее, потеряв дар речи. Автоматически они подчинились ее молчаливому приказу поднять руки вверх. Затем девушка опустила зловещее мрачное дуло на уровень живота Пелли.

— Ключ у вас, — сказала она, — отоприте камеру!

Пелли покопался в карманах и извлек связку ключей. Девушка внимательно следила за ним. Неожиданно специальный агент хрипло рассмеялся и опустил руки.

— Чертовски ловкая шутка! — сказал он. — Боюсь только, что у вас все равно ничего не выйдет.

— Не волнуйтесь! — послышался ответ.

Маленький черный револьвер переместился одновременно с тем, как рука полицейского коснулась кобуры, висевшей у него на поясе. Глаза Маретт с холодной полуулыбкой напряженно следили за ним.

— Прошу вас, поднимите руки! — приказала она.

Констебль заколебался; затем его пальцы ухватились за рукоять револьвера. Кент, затаив дыхание, видел, как почти незаметно напряглось тело Маретт и дернулись руки Пелли, поднятые над головой вместе с ключами. Еще мгновение, и весь спектакль действительно обернется глупой шуткой. Но мгновение это не наступило. Из тонкого черного дула револьвера внезапно вырвался короткий язык пламени и дыма, и одновременно с грохотом выстрела специальный агент скорчился у тюремной решетки, ухватившись рукой за прутья, чтобы не упасть. Вторая рука его, в которой он держал револьвер, повисла беспомощной плетью. Он не издал ни звука, ни стона, хоть лицо его и перекосило от боли.

— Откройте дверь камеры!

На сей раз маленький револьвер черным зрачком дула смотрел прямо в грудь Пелли. Полуулыбка исчезла с девичьих губ. Глаза ее сверкали яростным блеском. Слегка наклонившись в сторону Пелли, она, учащенно дыша, повторила приказание. Голос ее частично потонул во внезапном ударе грома, но Пелли понял. Он видел, как губы ее произносят слова, и наполовину услыхал их:

— Откройте дверь, или я убью вас!

Больше он не колебался. Ключ заскрежетал в замке, и Кент сам распахнул дверь камеры, одним прыжком очутившись снаружи. Он достаточно быстро сориентировался в ситуации и приступил к действию.

Поразительная дерзость авантюры, то, как талантливо и умно была разыграна сцена испуга, вынудившая охранников столпиться у двери камеры, ошеломляющая решительность и ловкость девушки в обращении с маленьким черным револьвером — все это словно воспламенило каждую каплю крови в его жилах. Стоило ему оказаться вне камеры, как он вновь превратился в прежнего Джима Кента, отчаянного бойца. Он выдернул автоматический пистолет из кобуры Картера и, держа под прицелом Пелли и специального агента, обезоружил обоих. Сзади послышался невозмутимый и торжествующий голос Маретт:

— Заприте их в камере, мистер Кент!

Кент не обернулся, но сделал недвусмысленный жест пистолетом, и Пелли со специальным агентом, пятясь, шагнули за решетку. Картер не шевелился. Он смотрел прямо в лицо девушки, державшей его под прицелом своего маленького черного револьвера. Пелли и раненый констебль не могли видеть того, что губы Картера складываются в странную, загадочную улыбку. Глаза его встретились с глазами Кента, и молчаливое выражение дружеской поддержки — или, во всяком случае, нечто весьма похожее на это — промелькнуло в его взгляде. Картер был рад! Кент с трудом сдержал желание пожать ему руку, но вместо этого он втолкнул его в камеру, запер замок и с ключом в руке обернулся к Маретт Рэдиссон. Глаза девушки победно сияли. Никогда еще не Приходилось Кенту видеть ни таких великолепных задорных глаз, ни легкости и быстроты, с которыми она, точно птичка, повернулась и бросилась бежать к выходу, увлекая его за собой.

Кент отставал от нее лишь на шаг, когда они пробегали мимо служебного кабинета Кедсти. Девушка первой достигла наружной двери и распахнула ее. За дверью царил чернильный мрак. Проливной дождь холодными струями хлестал им прямо в лицо. Кент заметил, что девушка не накинула на голову капюшон плаща, когда выскочила из здания полиции. Захлопывая за собой дверь, Кент почувствовал, как девушка схватила его за плечо; рука ее, скользнув по рукаву его куртки вниз, отыскала его ладонь. Мокрые и холодные пальцы изо всех сил стиснули его руку.

Кент не задавал вопросов, молча стоя рядом с Маретт в беспросветном хаосе разбушевавшейся грозы. Пронзившая темноту вспышка молнии на мгновение осветила девушку, ее непокрытую голову, склоненную под порывами ветра. Затем раздался удар грома, который потряс землю у них под ногами, и пальцы девушки еще крепче вцепились в его ладонь. В громовом раскате он услышал ее голос, не то иронический, не то испуганный:

— Я… я так боюсь грозы!

Хохот Кента перекрыл шум дождя — искренний, веселый смех от души. У него вдруг возникло безумное желание тут же остановиться, схватить девушку в объятия и дальше понести ее на руках. Он едва сдерживался, чтобы в диком восторге не закричать во весь голос на всю округу. Не она ли несколько минут назад рисковала всем, выступая против трех храбрейших мужчин, когда-либо состоявших на службе защиты Закона, и даже подстрелила одного из них? Он попытался что-то сказать, но Маретт ускорила шаги, почти бегом продвигаясь сквозь тьму и сумятицу бури.

Она вела Кента не в сторону реки, а к лесу, расположенному за домом Кедсти. В окружавшем ее мокром и непроглядном мраке она ни разу не запнулась и не сбилась с пути. В крепком и уверенном пожатии ее пальцев было что-то повелевающее и властное, хотя они и сжимались непроизвольно при каждом раскате грома. Все это привело Кента к убеждению, что у девушки нет колебаний относительно конечного пункта их маршрута. Молния всякий раз на мгновение выхватывала из мрака ее стройную фигуру, упрямо противостоящую ветру и дождю, ее мокрую непокрытую голову, тонкие черты бледного лица. Кент не упускал ни одного из этих мгновений, чтобы еще раз полюбоваться ею.

Само ее присутствие, а не мысль об удачном побеге, приводило его в необычное возбуждение. Она была здесь, рядом с ним. Рука ее крепко сжимала его ладонь. Вспышки молнии время от времени позволяли ему видеть ее. Он ощущал прикосновение ее плеч, ее рук, ее тела, когда они в темноте сталкивались друг с другом. До сих пор девушка являлась к нему в мечтах, он постоянно думал о ней. И вдруг неожиданно она стала реальностью, как бы неотделимой частью его самого! Ошеломляющее сознание этого и ликующий восторг при мысли, что в самый последний момент именно она пришла к нему, спасла его, рискуя собой, и сейчас ведет к свободе сквозь грохот и завывания бури, подавили все остальные чувства в его душе.

На склоне пологого холма между поселком и домом Кедсти Маретт Рэдиссон сделала первую остановку. Кент снова ощутил непреодолимое желание схватить ее прямо здесь, под дождем, в темноте, прижать к груди и кричать ей во весь голос о своей радости, о счастье даже более великом, чем счастье свободы. Но он продолжал стоять молча, держа ее за руку, пока очередная молния не осветила ее вновь. На этот раз ослепительная вспышка распорола ночь так близко, что казалось, будто над ними с шипением пронеслась электрическая ракета. Страшный удар грома прокатился прямо над их головами, и девушка, вздрогнув, непроизвольно прижалась к нему, крепко охватив обеими руками. Ладонь Кента на мгновение коснулась в темноте ее мокрого лица и насыщенных влагой густых волос.

— Маретт! — прокричал он, стараясь перекрыть шум дождя. — Куда мы идем?

— Туда, вниз! — услышал он в ответ ее голос.

Рука ее перестала сжимать его ладонь, из чего Кент заключил, что девушка указывает куда-то в темноту, хотя вокруг не было видно ни зги. Перед ними простиралась непроницаемая бездна мрака, море сплошной черноты, в самом центре которого Кент с трудом разглядел мерцающий огонек. Он догадался, что это светится лампа в одном из окон дома Кедсти и что ее огонь служит Маретт своеобразным маяком, ориентиром, благодаря которому девушка находила дорогу, спускаясь по склону и все еще держа Кента за руку. То, что она не предпринимала попыток отпустить ее, заставляло Кента не замечать неудобств, причиняемых проливным дождем, хлещущим им прямо в лица. Девушка судорожно ухватилась за большой палец его руки, как ребенок, который боится упасть. И всякий раз, когда раздавался раскат грома, она сильно сжимала этот спасительный палец, а душа Кента замирала от счастья.

Они быстро подошли к склону холма, откуда до жилища Кедсти было недалеко. Мысль Кента усиленно работала, пытаясь предугадать дальнейшее развитие событий. Немного к северо-западу от дома инспектора находился залив Кимс Бэй, и Маретт, вероятно, вела его к лесной дороге, по которой она уже проходила однажды в ночь загадочного нападения на Муи. Вопросы нахлынули на Кента, требуя немедленного ответа. Конечно, они направлялись к реке. Подобный вывод не мог вызвать сомнений, поскольку река — самый быстрый и надежный путь к спасению. Приготовила ли Маретт все необходимое для такого пути? И собирается ли она разделить с ним превратности ночного бегства?

У Кента не осталось времени для ответов. Сапоги их захрустели по гравийной дорожке, ведущей ко входу в дом Кедсти, и на эту дорожку свернула девушка, направляясь прямо к освещенному окну. Затем, к своему неописуемому изумлению, Кент расслышал сквозь шум дождя ее голос, радостно восклицающий:

— Вот мы и дома!

Дома! У Кента от неожиданности перехватило дыхание. Он был более чем поражен. Он был потрясен! Неужели она сошла с ума? Или собирается сыграть с ним неостроумную шутку? Освободить его из тюремной камеры только для того, чтобы привести в дом инспектора полиции, злейшего его врага на всем земном шаре? Кент остановился, и Маретт Рэдиссон потянула его за руку, увлекая за собой, настойчиво требуя, чтобы он следовал за ней.

— Здесь вполне безопасно, мсье Джимс! — кричала она сквозь грохот бури. — Не бойтесь!

Мсье Джимс! И насмешливая нотка в ее голосе! Кент собрался с духом и поднялся за девушкой на три ступеньки, ведущие в дом. Рука ее нащупала задвижку, дверь отворилась, и они быстро прошли внутрь. Лампа на окне горела совсем рядом, но в первые мгновения Кент ничего не мог разглядеть из-за воды, стекавшей по его лицу и заливавшей глаза. Он несколько раз моргнул, стряхивая с век воду, провел рукой по лицу и взглянул на Маретт. Она стояла в трех или четырех шагах от него. Лицо девушки было очень бледным, и она тяжело дышала, словно запыхавшись от быстрого бега; но глаза ее сияли, и. она улыбалась ему. Вода стекала с нее потоками, собираясь в лужицу на полу.

— Как вы промокли! — воскликнула она. — Боюсь, вы простудитесь. Идемте за мной!

Опять она насмехалась над ним, как тогда, в больнице у Кардигана! Девушка повернулась, и Кент поспешно взбежал за ней по лестнице наверх. Здесь она задержалась, поджидая его, и, когда он приблизился, протянула ему руку, как бы извиняясь за то, что отняла ее при входе в дом. Кент снова сжал ее ладонь, и она провела его к двери, расположенной в дальнем углу коридора. Девушка распахнула дверь, и они вошли. Внутри царил сплошной мрак, и девушка снова отняла руку; Кент слышал, как она уверенно двигается в темноте. В этом мраке новое захватывающее чувство овладело им. Воздух, который он вдыхал здесь, отличался от того, что он вдыхал в коридоре. В нем витал сладкий запах цветов и чего-то еще — легкий, неуловимый аромат женского жилища. Кент молча стоял и ждал, пытаясь разглядеть окружающее в кромешной тьме. Глаза его были широко раскрыты, когда в пальцах Маретт вспыхнула спичка и она зажгла лампу, осветившую ее с ног до головы.

Кент продолжал молча стоять, остолбенев от потрясения, какого еще никогда не испытывал. Маретт, словно давая ему время для ознакомления с обстановкой, неторопливо снимала промокший плащ. Под ним вся она оставалась сухой, кроме шеи и плеч, куда попадала вода, стекая с непокрытой головы: Кент заметил, что она носила короткую юбку и сапожки, прелестные маленькие сапожки из великолепно выделанной кожи оленя-карибу. Неожиданно девушка шагнула к нему, протягивая обе руки.

— Что ж, давайте здороваться, — сказала она. — И скажите, что вы довольны. Да не смотрите на меня так… так испуганно! Это моя комната, и здесь вы в полной безопасности.

Кент крепко сжал ее руки, глядя в чудесные темно-синие. глаза, отвечавшие ему открытым и прямым взглядом доверчивого ребенка.

— Я… я не понимаю, — заикаясь, с трудом проговорил он. — Маретт, где Кедсти?

— Он скоро вернется.

— И конечно, он знает, что вы здесь?

Она кивнула:

— Я здесь уже месяц.

Руки Кента еще сильнее сжали ее ладони.

— Я действительно ничего не понимаю, — повторил он. — Сегодня ночью Кедсти узнает, что вы спасли меня и ранили констебля Уиллиса. Великий Боже, нам нельзя терять времени! Надо поскорее убираться отсюда!

— Имеются довольно веские причины, по которым Кедсти не посмеет выдать мое присутствие здесь, в его доме, — спокойно возразила девушка. — Да он скорее умрет, чем сделает это! И ему в голову не придет, что я привела вас к себе и что беглый убийца скрывается под крышей у инспектора полиции! Вас будут искать где угодно, но только не здесь. Разве не здорово придумано? Он все взвесил и рассчитал, каждый шаг, каждое движение, вплоть до визга перед решеткой вашей камеры…

— Вы хотите сказать… Кедсти?

Девушка выдернула руки из его ладоней и отступила на шаг назад. И снова Кент заметил странный огонек, сверкнувший в ее глазах, как и тогда, когда она держала под прицелом револьвера троих мужчин в коридоре тюрьмы.

— Нет, не Кедсти. Он с радостью повесил бы вас и прикончил меня, если бы посмел. Я имею в виду замечательного, толстого, огромного, такого смешного вашего друга — мсье Фингерса!

 

Глава 14

Лишь некоторое время спустя Кент представил себе, как глупо он должен был выглядеть, когда Маретт сообщила ему о том, что план его бегства разработал Дерти Фингерс. Он понял, что был несправедлив к толстяку. Он называл его трусом и предателем. Он мысленно обвинял его в том, что тот возродил его надежды, чтобы потом развеять их в прах. А Дерти Фингерс, оказывается, все время планировал его побег! Губы Кента сложились в улыбку. Все прояснилось в одно мгновение — то есть прояснилась лишь сиюминутная ситуация, — по крайней мере, так ему казалось. Но оставались вопросы — один, два, сотня! Вопросы, которые очень мало относились к Кедсти. Кент вообще не видел ничего и не интересовался сейчас ничем, кроме Маретт. Девушка принялась приводить в порядок прическу. Она распустила волосы, и они рассыпались вокруг нее мокрой сверкающей массой. Кенту никогда не доводилось видеть ничего подобного: Волосы липли к ее лицу, шее, плечам и спускались до самых бедер, в очаровательном живописном беспорядке окружая ее гибкое, стройное тело. Капельки воды, отражая свет лампы, поблескивали в них, словно бриллианты, стекая вниз и падая на пол. Казалось, девушку окутывает драгоценная шубка из бархатистого черного соболя, слегка обрызганная дождем. Маретт пропустила руки сквозь густую завесу волос, распушивая их, и мелкий водяной туман разлетелся от них в разные стороны. Несколько капель попали на лицо Кента. Он позабыл о толстом Фингерсе. Он забыл о Кедсти. Его сознание воспламенялось магнетической близостью девушки. Не так давно мысли о ней вселяли в него величайшую надежду. Мечты о ней — плывущей где-то там, вдали, на Большой Реке, — придавали ему мужество и веру в благоприятное завершение всех его начинаний. А теперь время и пространство словно совершили прыжок назад. Она не уехала за триста или четыреста миль на север. Перед ним больше не возникала проблема долгих и мучительных поисков. Девушка была рядом; она стояла тут же, в нескольких шагах, стряхивая влагу со своих роскошных волос, к которым он мечтал прикоснуться, и, повернувшись к Кенту спиной, расчесывала их перед зеркалом.

Не произнеся ни слова, а лишь глядя на нее, Кент осознал, какая громадная ответственность свалилась на его плечи и какая великая борьба предстоит ему сейчас. Толстый мудрый Фингерс придумал и разработал план. Маретт его осуществила. Теперь от него, Кента, зависело довести дело до конца.

Кент воспринимал девушку не как создание, которое нужно завоевать, а как бесценное сокровище, которое надо сохранять. Ее тревоги, ее заботы становились с данной минуты его тревогами и заботами. Дождь без устали барабанил в окно рядом с Кентом. Снаружи был мрак, река, огромный мир. Кровь его вскипала под влиянием прежнего боевого азарта. Они уйдут нынче же ночью; они обязаны сделать это! Зачем терять время под крышей дома Кедсти, когда свобода ожидает их снаружи?

Кент молча следил за быстрыми и плавными движениями рук девушки, прислушивался к шелковистому шелесту щетки, разглаживающей ее длинные черные волосы. Замешательство, здравый смысл, желание действовать боролись внутри него.

Неожиданно девушка обернулась к нему опять.

— Я только сейчас сообразила, — сказала она, — что вы забыли меня поблагодарить!

Кент очутился рядом с ней так внезапно, что она вздрогнула. На сей раз он не колебался, как колебался там, в своей палате в больнице Кардигана. Он схватил ее за обе руки и одновременно ощутил под пальцами мягкую влажную податливость ее волос. Слова потоком потекли с его губ. Впоследствии он так и не мог вспомнить, что он ей наговорил. Глаза девушки широко раскрылись и пристально глядели в глаза Кента, ни на мгновение не отрываясь от них. Поблагодарить ее! Он высказал ей все, что произошло с ним — с его душой и сердцем — с того самого часа, когда она пришла навестить его там, у Кардигана. Он поведал ей о мечтах и планах, о своей решимости разыскать ее во что бы то ни стало после своего освобождения, даже если бы это потребовало у него всей его жизни. Он рассказал ей о Мерсере, о том, как он узнал о ее посещении залива Кимс Бэй, о своем решении следовать за ней до Долины Трех Рек, разыскивать ее в Форт-Симпсоне, добраться даже до самой Долины Безмолвных Великанов, где бы она ни находилась. Поблагодарить ее! Он так сильно сжал ее ладони, что девушка вскрикнула от боли. Голос его дрожал. На щеках Маретт Рэдиссон под пышным облаком черных волос запылало нежное пламя румянца. Но отблеск его не зажегся в ее глазах. Они глядели на Кента так спокойно, так беспристрастно, что его собственное лицо вспыхнуло огнем, прежде чем он закончил то, о чем хотел сказать. Он отпустил ее руки и опять отошел в сторону.

— Простите за то, что я тут вам наговорил, — взмолился он. — Но ведь все это правда. Вы пришли ко мне в больничную палату как олицетворение мечты, о которой я думал всю жизнь, но никогда не ожидал встретить! И вновь вы явились ко мне там, в тюремной камере, как…

— Да, я знаю, как я явилась, — невозмутимо прервала она. — По липкой грязи, сквозь дождь и грозу, мистер Кент. Было так темно, что я сбилась с пути и страшно перепугалась, как бы не потерять дорогу к полицейской казарме. Я опоздала и на целых полчаса вышла из расписания, предусмотренного планом мистера Фингерса! Вот почему я боюсь, что инспектор Кедсти может вернуться в любой момент; поэтому, пожалуйста, не, говорите так громко… и так много!

— Боже! — прошептал он. — Я успел многое высказать вам, не так ли? Но в этом нет и сотой доли того, что накопилось в моей душе. Я не стану задавать вам миллион вопросов, которые требуют ответа. Но я должен знать, почему мы здесь. Почему надо было обязательно приходить к Кедсти? Почему мы не направились прямо к реке? Лучшей ночи для побега, чем эта, трудно подыскать!

— Но она не настолько хороша, как та, что наступит через пять дней, — возразила девушка, вновь принявшись просушивать волосы. — В ту ночь вы и отправитесь к реке. Видите ли, наши планы слегка нарушило то, что инспектор Кедсти сменил дату вашей отправки в Эдмонтон. Все приготовления уже были сделаны в расчете на прежнюю дату, так что вам придется подождать. Но на пятую ночь вы спокойно уедете отсюда.

— А вы?

— Я остаюсь здесь, — твердо сказала девушка и добавила глухим голосом, так что холод проник в сердце Кента, — я останусь здесь, чтобы уплатить Кедсти цену, которую он запросит за то, что произошло сегодня ночью!

— Великий Боже! — ахнул Кент — Маретт!..

Девушка быстро обернулась к нему.

— Нет, нет, я вовсе не имела в виду, что он меня оскорбит или попытается обидеть! — воскликнула она с грозной ноткой в голосе. — Да я бы прежде убила его! Зря я сказала вам это. Но вы не должны задавать мне вопросов! Не смейте допрашивать меня, слышите!

Она вся дрожала. Кент никогда еще не видел ее такой возбужденной, и, глядя на ее решительную фигуру, он вдруг почувствовал, что вовсе не боится за нее. Она не бросала слов на ветер. Она действительно будет бороться. И убьет, если в этом возникнет необходимость. Сейчас она открылась ему с новой, необычной стороны, так, как он никогда не представлял ее до сих пор. Он вспомнил картину, с которой давным-давно познакомился в Монреале. Это была «L'Esprit de la Solitude» — «Дух Пустыни» — кисти Коннэ, франко-канадского живописца, гения далеких лесных дебрей, черпавшего вдохновение из самого сердца дикой природы. И эта картина стояла сейчас перед ним во плоти, живая и трепещущая. Грубость и неряшливость красок исчезли, но чудесная одухотворенность, которой она дышала, осталась. Окутанная густой мантией спадающих в беспорядке волос, чуть приоткрыв алые нежные губы, вся во власти обуревавших ее чувств, Маретт для Джима Кента, как некогда для Коннэ его модель, была олицетворением души самого Великого Севера. Ему казалось, что от нее исходит дыхание благословенной страны, расположенной далеко в низовьях Долины Трех Рек; ее почти первобытное, дикое приволье; ее красота, ее солнце, ее грозы и бури; ее трагедии, ее страдания и ее песни. В ней было мужество и величие Севера. Кент видел это, а теперь и ощущал всей душой, и ни с чем не сравнимое чувство восторга и благоговения нахлынуло на него, как весенний паводок.

Кент помнил ее тихий, нежный смех; помнил, как она насмехалась над ним, когда он думал, что умирает; как поцеловала его, как боролась за него, как прижалась к нему, испугавшись вспыхнувшей молнии. А сейчас она стояла, удерживая в руках пушистую лавину распущенных волос, гневно сверкая огромными потемневшими глазами, в которых ежеминутно готова была разразиться буря. Мгновение назад девушка была так близка, что Кент почти готов был схватить ее в объятия. И вдруг она отдалилась от него настолько, что он не рискнул бы даже коснуться ее руки или прядки волос. Она менялась, как солнце, как облачко, как ветер, и каждая перемена добавляла ей новое очарование. Сейчас это была гроза. Гроза отражалась в ее глазах, в руках, во всем ее облике. Кент ощущал мощный электрический заряд в глухих словах, произнесенных гневным дрожащим голосом: «Не смейте допрашивать меня, слышите!» Все в комнате, казалось, вздрогнуло и замерло на мгновение в ожидании надвигающегося взрыва ее негодования. Но даже и в этот напряженный момент Кент, будучи реалистом, не мог не отметить хрупкость и стройность девичьей фигуры, настолько легкой и миниатюрной, что он, пожалуй, без большого усилия мог бы подбросить ее к потолку. И тем не менее он стоял перед ней потрясенный, как неофит перед явившейся ему богиней.

— Ладно, не буду задавать вам вопросов, раз вы так смотрите на меня, — сказал он, вновь обретя дар речи. — Не стану спрашивать, что за цену может потребовать от вас Кедсти, поскольку платить вам все равно не придется. Если вы не отправитесь со мной, я и шага отсюда не сделаю. Пусть лучше меня повесят. Заметьте: я не задаю вам вопросов, так что не стреляйте; но если вы сказали мне правду и если вы действительно с Севера, то вы вернетесь туда со мной, — или я никуда не уеду. И ничто не сможет сдвинуть меня с места ни на дюйм!

Девушка глубоко и облегченно вздохнула, как будто с ее плеч свалился непосильный груз. Опять ее глаза цвета лесных фиалок выглянули из тучи на солнечный свет, и дрожащие губы неожиданно сложились в улыбку. Это не была извиняющаяся улыбка. В ней светилась быстрая и внезапная радость, которую девушка и не пыталась скрывать.

— Очень мило! — сказала она. — Рада слышать это от вас. Никогда не думала, что так приятно иметь кого-то, кто выражает желание быть повешенным из-за тебя! Но вы уедете. А я нет. Сейчас не время объяснять причины, потому что инспектор Кедсти скоро вернется, а я еще должна высушить волосы и показать вам, где вы будете прятаться, — если, конечно, в этом возникнет необходимость.

Девушка снова принялась расчесывать волосы. В зеркале Кент заметил, что улыбка все еще дрожит у нее на губах.

— Я не допрашиваю вас, — Кент предусмотрительно оставил себе лазейку для отступления, — но если бы вы могли понять, как невыносимо блуждать в потемках! Где сейчас Кедсти? Как вас нашел Дерти Фингерс? Зачем вы убедили всех, будто уезжаете из поселка, а потом снова вернулись? И еще… до чего мне хочется узнать хоть что-нибудь о вас! Если бы вы поняли мои мучения, то я почти уверен, что вы приоткрыли бы слегка завесу тайны и удовлетворили мое любопытство хоть вкратце, пока сохнут ваши волосы!

— Во всем виноват Муи, старый индеец, — ответила девушка. — Каким-то образом он узнал, что я здесь, а затем и мсье Фингерс сам пришел однажды вечером, воспользовавшись отсутствием инспектора, — влез ко мне через окно — представляете? — и, когда я уже готова была его пристрелить, прямо заявил, что его ко мне послали вы. Я уже давно знала, что вы не умрете. Об этом сказал мне Кедсти. Я собиралась помочь вам другим способом, если бы не мсье Фингерс. Инспектор Кедсти был там, в его хижине, сегодня ночью, когда разыгрался весь этот спектакль. Такова была часть плана мсье Фингерса — отвлечь его и держать подольше в стороне, чтобы он не смог вмешаться…

Внезапно она замолкла. Щетка в ее руке застыла на полдороге. Кент тоже расслышал звук, заставивший его насторожиться. Это был громкий стук в одно из зашторенных окон. Стучали каким-то металлическим предметом, а окно находилось на высоте пятнадцати футов над землей!

С легким возгласом девушка отбросила щетку, подбежала к окну и поспешно подняла и опустила на нем занавеску. Затем она обернулась к Кенту и, торопливо разделив волосы на три толстые пряди, быстро принялась заплетать косу.

— Это Муи! — сказала девушка. — Кедсти идет!

Она схватила Кента за руку, потянула его к двум широким портьерам, висевшим на натянутой проволоке у изголовья кровати, и поспешно раздвинула их. За ними, как показалось Кенту, находилось бесчисленное множество предметов женской одежды.

— В случае чего вам придется спрятаться здесь, — с заметной дрожью в голосе сказала девушка. — Не думаю, чтобы возникла такая необходимость, но если возникнет — прячьтесь немедленно! Заройтесь поглубже в это тряпье и сидите смирно. Если Кедсти узнает, что вы здесь…

Она посмотрела ему прямо в глаза, и Кенту почудилось, будто во взгляде девушки промелькнуло странное выражение, весьма похожее на страх.

— Если он обнаружит вас здесь, произойдет нечто ужасное! — продолжала девушка, сжимая в ладонях обе руки Кента. — Я не могу сейчас рассказать вам, в чем дело, но поверьте — это было бы для меня хуже смерти! Обещайте мне оставаться здесь, что бы вы ни услышали внизу и что бы ни случилось там! Вы обещаете, мистер Кент?

— Нет, если вы будете звать меня мистером Кентом, — твердо заявил он, чувствуя, как тугой комок сдавливает ему горло.

— Обещаете… Джимс? Обещаете… что бы ни случилось?.. Если я пообещаю… когда вернусь… поцеловать вас?..

Руки девушки почти ласково скользнули с его плеч; затем она быстро повернулась и выбежала в дверь, затворив ее за собой прежде, чем Кент успел дать ей свое обещание.

 

Глава 15

С минуту Кент стоял там, где девушка оставила его, невидящим взглядом уставясь на дверь, захлопнувшуюся за нею. Девичья близость за те последние несколько секунд, что она провела рядом с ним, тревожное выражение ее глаз, ласковое прикосновение рук, ее обещание поцеловать его, если он не выдаст себя, — все это, наряду с мыслью о великом мужестве, которое должно было воодушевлять и поддерживать ее во время встречи с Кедсти, ослепило его настолько, что он не видел перед собой даже дверей и стен. Он видел только ее лицо, каким оно было в последний момент, — ее глаза, дрожащие губы и страх, который она не в состоянии была полностью скрыть от него. Она боялась Кедсти, и тут для Кента не было сомнений. Потому что она не улыбалась; в ее глазах не было искорки юмора, когда она назвала его Джимсом, уменьшительно-ласковым именем от Джима и Джеймса, принятым на Дальнем Севере. И ее обещание поцеловать его не было шуткой. Ею владела какая-то трагическая серьезность. И эта серьезность тревожила и возбуждала его, — и еще поразительная искренность, с которой она соединила имя Джимс с обещанием, сорвавшимся с ее губ. Однажды она уже назвала его Джимсом; но тогда это звучало как «мсье Джимс»и в голосе ее скрывалась язвительная насмешка. Джим или Джеймс не означают ничего, но Джимс… Ему приходилось слышать, как матери зовут так своих малышей в минуты нежности. Он знал, что жены и подруги в подобных же обстоятельствах обращаются так к своим возлюбленным, ибо имена Джим и Джеймс встречались довольно часто к северу и к югу от Долины Трех Рек даже среди полукровок и французов, а более интимное и близкое имя Джимс было производным от этих имен.

Кент осторожно подошел к двери и прислушался. Сердце его неистово колотилось. Несколько мгновений назад, когда девушка гневно смотрела на него, запрещая допрашивать ее, он ощущал под ногами настоящую бездну. Теперь он стоял словно па вершине горы. И он знал, что не спустится вниз ни под каким предлогом, если только не услышит ее призыв о помощи.

Подождав немного у двери, он приоткрыл в ней маленькую щель, чтобы звуки могли доходить до него. Маретт не запретила ему подобное своеволие. Сквозь щель ему был виден тусклый свет, проникавший снизу, из прихожей. Но оттуда не доносилось ни звука, и Кенту пришла в голову мысль о том, что старый Муи все еще способен бегать довольно быстро, и до прихода Кедсти, пожалуй, еще есть время.

Ожидая, он окинул взглядом комнату. По первому впечатлению можно было судить, что Маретт жила здесь довольно долго. Помещение представляло собой типичную комнату женщины, обжитую ею, без признаков недавнего неожиданного и непредвиденного переезда. Кент знал, что прежде комната принадлежала Кедсти, но сейчас в ней не оставалось ничего от полицейского инспектора. После того как удивленные глаза Кента отметили это чудо, несколько вещей поразили его своими любопытными особенностями. Кент больше не сомневался, что Маретт Рэдиссон родом из дальних северных земель. Он поверил в это безоговорочно. Если бы даже у него и сохранилось хоть малейшее сомнение, оно улетучилось бы после того, как она назвала его Джимсом. Тем не менее эта комната, казалось, должна была внести в его веру долю здорового скепсиса. Заинтересованный своим открытием, Кент отошел от двери и наклонился над туалетным столиком перед зеркалом.

Маретт не приготовила комнату к его приходу, и все ее принадлежности лежали здесь, на виду. Кент не счел кощунством разглядывать их — множество интимных мелочей, используемых в туалете дамы. Его поразило их количество и разнообразие. Он мог бы ожидать увидеть все эти роскошные вещицы, скажем, в будуаре дочери генерал-губернатора Оттавы, но только не здесь, — и еще менее на Дальнем Севере! Все, что он видел, было сделано превосходными мастерами из отборного материала. И тут, словно притянутые магнитом, глаза его остановились на еще более поразительном зрелище. Он увидел ряд туфель, аккуратно и бережно выстроенных на полу подле туалетного столика.

Пораженный, Кент молча уставился на них. Никогда не видел он такого выбора женской обуви, предназначенной для одной-единственной пары. ног. И обуви, непохожей на обычные северные унты, сапоги и мокасины. Каждая туфелька в этом удивительном ряду имела высокий каблучок! Их разнообразие привело его в замешательство. Тут были сапожки на пуговицах, на шнуровке, коричневые, черные и даже белые, но все на страшно высоких и выглядевших очень непрочными каблучках. Здесь были изящные белые замшевые туфельки, туфли с бантиками, туфли с резными стальными пряжками и туфли на резинках; здесь были полуботинки на высоких каблуках и даже туфли-лодочки из патентованной кожи — тоже на высоких каблуках! Кент онемел от изумления. Нагнувшись, движимый безотчетным, невольным побуждением, он взял в руку крохотную сатиновую туфельку.

Ее миниатюрные размеры вызвали в нем довольно приятное душевное потрясение, и, чувствуя себя подглядывающим сквозь замочную скважину в секреты чужой спальни, Кент заглянул внутрь туфельки. Там стояла цифра три… третий размер! И куплены туфельки у Фавра в Монреале! Одну за другой он пересмотрел еще с полдюжины, и на всех стояло клеймо Фавра в Монреале.

Эта выставка обуви, более чем все остальное, увиденное им или случившееся до сих пор, возбудила в нем назойливое любопытство: кто же такая Маретт Рэдиссон?

За этим вопросом последовали другие, пока в конце концов все они не перепутались у него в голове. Если она из Монреаля, зачем ей нужно стремиться на Север? Если она с Севера, если она действительно обитательница дикого, нетронутого лесного края, то зачем она таскает с собой эту явно бесполезную там обувь? Зачем она приехала в Пристань на Атабаске? Кем она приходится Кедсти? Почему прячется под крышей его дома? Почему?..

Кент с некоторым усилием заставил себя остановиться, пытаясь найти хоть один ответ в нескончаемой веренице вопросов. Он не в состоянии был оторвать глаз от пестрого ряда изящной женской обуви. Внезапная мысль осенила его. Он неловко опустился на колени перед шеренгой туфель и, чувствуя, как краска стыда все сильнее заливает его лицо, принялся осматривать их все подряд. Он обязан был узнать! И он сделал открытие, что большинство туфелек были ношены, некоторые, впрочем, слегка, так что следы миниатюрной ножки в них были едва заметны.

Кент поднялся с колен и продолжил осмотр. Конечно, девушка ожидала, что он хотя бы из чувства любопытства обследует комнату. Да и разве что только слепой может не заметить вещей, окружающих его. Имеющий глаза да увидит! Кент скорее дал бы себе отрубить руку, чем решиться открыть один из ящиков ее туалетного столика. Но Маретт сама приказала ему спрятаться за занавеской в случае необходимости, и заглянуть туда сейчас было вполне оправданной мерой предосторожности, чтобы познакомиться и освоиться с будущим местом для игры в прятки. Но сперва Кент вернулся к двери и прислушался. Снизу все еще не доносилось ни звука. Тогда он раздернул занавески, как перед этим раздергивала их Маретт. Только теперь он дольше присматривался к тому, что скрывалось за ними. Он обязательно признается ей в своем поступке, если его действия будут нуждаться в извинениях.

Его впечатления были естественными впечатлениями мужчины. Он увидел перед собой колышущуюся прозрачную массу нежной ткани, и волна тончайшего аромата сиреневой бельевой пудры хлынула на него. Он с глубоким вздохом задернул занавеску, ощущая крайний восторг и тревожное недоумение. Два чувства боролись в нем. Изящные туфли, вся эта нежная ткань за занавеской носили на себе отпечаток утонченной женственности. В пахнувшем на него аромате духов было что-то завораживающее, обольстительное, волшебное. Перед Кентом возник образ Маретт — захватывающее прелестное видение, плывущее среди пестрого изобилия священного и таинственного хранилища одежд, куда на мгновение проник его испуганный взгляд. Вся в белом — в белой пене тонких и бесплотных паутинных кружев и вышивок, — а на белом фоне так резко оттеняются ее роскошные черные волосы, ее темно-синие, почти фиолетовые глаза, ее…

Однако ничто не могло поколебать его твердую убежденность. Маретт Рэдиссон была родом с Севера. Он не мог разувериться в этом даже перед множеством поразительных вещей, свидетельствующих о противном.

Внезапно он услышал звук, который произвел на него впечатление выстрела, раздавшегося у самых его ног. То был звук отпираемой входной двери. Дверь отворилась и захлопнулась с такой силой, что задрожал весь дом и задребезжали стекла в окнах. Кедсти вернулся, и он был не в духе. Кент погасил лампу, погрузив комнату во тьму. Затем он подошел к двери. Снизу доносились быстрые тяжелые шаги Кедсти. Затем хлопнула вторая дверь и послышался грубый голос инспектора.

Кента постигло разочарование: инспектор полиции и Маретт находились слишком далеко, чтобы он мог что-либо расслышать. Но он понял, что Кедсти заходил в полицейский участок и знает все о том, что там случилось. После небольшой паузы голос инспектора возвысился до непрерывного монотонного громыхания. Тон его становился все более возбужденным. Кент услыхал, как с треском грохнулся о стену отброшенный стул. Голос замолк, и снизу послышалась тяжелая поступь инспектора. Ни разу Кент не уловил голоса Маретт, хотя и был уверен, что промежутки тишины отмечают именно те моменты, когда говорит она. Внезапно голос Кедсти громыхнул еще яростнее, чем до сих пор. Пальцы Кента впились в дверной косяк. Каждая секунда укрепляла его в убеждении, что Маретт находится в опасности. Он имел в виду не физическое насилие. Он не верил, что Кедсти способен совершить нечто подобное. Но он боялся, как бы инспектор не отправил ее под арест. Уверения Маретт, будто некая веская причина исключает подобную возможность, не убедили Кента. Ведь девушка также говорила и о том, что Кедсти с удовольствием убил бы ее, если бы посмел. Кент держался наготове. Малейший крик Маретт или первая попытка Кедсти увести ее из дома, и он вступит в бой, несмотря на все предупреждения.

Кент почти надеялся, что одно из подобных событий произойдет. Стоя здесь, у приоткрытой двери, прислушиваясь, ожидая, он почти молился об этом. У него оставался револьвер Пелли. Через каких-нибудь двадцать секунд он сможет взять Кедсти на прицел. Ночь предоставляет им идеальные условия для побега. Через полчаса они будут на реке. У них есть возможность к тому же обеспечить себя провизией из запасов Кедсти.

Кент пошире приоткрыл дверь, даже не пытаясь подавить в себе стремление выйти наружу. Маретт, несомненно, в опасности, — иначе она не призналась бы ему в том, что находится в доме человека, который был бы счастлив видеть ее мертвой. Теперь его не очень интересовало, каким образом она очутилась здесь. Мгновенный импульс толкал его на немедленные действия.

Дверь внизу отворилась снова, и все мускулы Кента застыли в напряжении. Он слышал, как Кедсти промчался по прихожей, словно взбесившийся бык. Наружная дверь распахнулась, с треском захлопнулась, и он ушел.

Кент вернулся в помещение. Прошло несколько минут, прежде чем он услышал, как Маретт медленно поднимается по лестнице. Казалось, она находит дорогу ощупью, хоть лестница и была тускло освещена. Наконец она шагнула в дверь и вошла в темную комнату.

— Джимс… — прошептала она.

Кент подошел к ней. Девушка протянула руки, и вновь они легли на его плечи.

— Вы… вы не спускались по лестнице?

— Нет.

— Вы… ничего не слышали?

— Я не слышал слов. Только голос Кедсти.

Когда она заговорила снова, Кенту показалось, что голос ее дрожит от безмерного облегчения.

— Вы вели себя хорошо, Джимс. Я очень рада…

Он ничего не видел в темноте. Но что-то словно толкнуло его, взбудоражило, заставило сердце забиться чаще под действием какого-то волшебства, невидимого для его глаз. Он наклонился к ней. Губы его нашли ее чуть полуоткрытые губы, дарящие ему сладость поцелуя, который должен был служить ему наградой. И, ощущая тепло ее губ, он одновременно чувствовал, как сжимаются ладони на его плечах.

— Он ушел. Можно снова зажечь лампу, — сказала она.

 

Глава 16

Кент стоял неподвижно, пока Маретт, уверенно двигаясь в потемках, искала спички и зажигала лампу. Получив обещанный поцелуй, он не проронил ни слова. Он не воспользовался удобным случаем. Легкое пожатие ее рук удержало его от страстного порыва немедленно заключить ее в объятия. Но сам поцелуй наполнил его пламенем дикого и ликующего восторга, подобного трепетной музыке, в унисон которой вибрировал каждый атом его тела. Если бы он потребовал обещанного вознаграждения, то мог бы рассчитывать, пожалуй, лишь на безразличный, по крайней мере нейтральный, поцелуй. Но губы, раскрывшиеся ему навстречу здесь, в темноте пустой комнаты, были живыми, теплыми, дышащими. Она не отняла их чересчур торопливо. Они замешкались на мгновение в сладостном поцелуе…

Потом, в свете лампы, Кент внимательно взглянул на Маретт Рэдиссон. Он знал, что лицо его пылает огнем. Он не пытался скрывать его счастливое выражение, но ему не терпелось прочесть то, что было написано в ее глазах. Он был удивлен и даже немного озадачен. Поцелуй вовсе не растревожил Маретт. По ее виду можно было предположить, будто ничего и не случилось.

Маретт внешне нисколько не изменилась, и на щеках ее не было даже намека на краску смущения. Но Кента поразила смертельная бледность, покрывавшая ее лицо, подчеркнутая густой массой черных волос и странным блеском глаз. Блеск этот не был вызван поцелуем. Это был страх, который медленно улетучивался под его взглядом, пока, наконец, не исчез вовсе и ее губы не задрожали в виноватой улыбке.

— Он был очень зол, — проговорила девушка. — Как легко мужчины выходят из себя, правда, Джимс?

Слегка прерывающийся от волнения голос, отчаянные попытки держать себя в руках и неестественная полуулыбка, сопутствовавшие ее словам, вновь возбудили в нем желание стиснуть ее в объятиях. Он ясно видел то, что она пыталась скрыть. Ей грозила опасность, опасность более серьезная, чем та, с которой она спокойно и бесстрашно встретилась лицом к лицу в полицейском участке. И сейчас она продолжала испытывать страх перед нависшей над ней угрозой. Больше всего ей не хотелось, чтобы Кент узнал об этом, но ему тем не менее все было известно. Он ощутил новый, мощный прилив сил, вызванный властным призывом к защите, к покровительству, к суровой неравной борьбе со злом. Сила эта наполняла его величайшим триумфом и ликованием. Она утверждала, что девушка принадлежит ему, но за обладание ею он должен бороться. И он был готов к борьбе. Маретт, очевидно, заметила перемену в его лице, и на мгновение между ними воцарилось молчание. Буря снаружи разыгралась еще сильнее. Громовой раскат прокатился над крышей дома. Стекла окон дребезжали от порывов ветра и потоков дождя. Кент, чувствуя, как напрягаются мускулы его рук и ног, с помрачневшим лицом взглянул на девушку и кивнул на окно, через которое до них донесся сигнал Муи.

— Великолепная ночь — для нас, — сказал он. — И нам надо уходить.

Девушка не ответила.

— Перед лицом закона я убийца, — продолжал Кент. — Вы меня спасли. Вы подстрелили человека. Перед тем же законом вы преступница. Глупо оставаться здесь. Это чистое самоубийство для нас обоих. Если Кедсти…

— Если Кедсти не сделает того, что я приказала ему сделать сегодня, я убью его! — прервала она.

Спокойствие, с которым девушка произнесла эти слова, ее ровный, безмятежный тон лишили его голоса. Вновь ему показалось, как тогда, в больнице у Кардигана, будто с ним беседует наивный и простодушный ребенок. Если несколько минут назад на лице девушки лежала тень страха, то сейчас ее чувства не проявлялись ничем. Девушка хранила невозмутимое хладнокровие, глядя на Кента открытым и нежным взглядом. Она удивляла и одновременно смущала его. Против подобной детской самоуверенности он чувствовал себя абсолютно беспомощным. Ее упрямство было сильнее его упорства и решительности. Она мгновенно прокладывала между ними пропасть, мост через которую можно было навести лишь уговорами и просьбами, но никак не силой. В ее отношении к Кедсти не было ни намека на возбуждение или ненависть, но уже в одном ее холодном спокойствии Кент ощущал смертельную угрозу.

Капризная, причудливая полуулыбка снова дрожала на губах девушки, и глаза ее потеплели.

— Знаете ли вы, — сказала она, — что по древнему и священному обычаю Севера вы принадлежите мне?

— Я слышал об этом обычае, — ответил Кент. — Лет сто тому назад я был бы вашим рабом. Если этот обычай существует и сейчас, то я счастлив!

— Суть вам ясна, Джимс, верно? Вы, очевидно, должны были умереть. А я спасла вам жизнь. Поэтому ваша жизнь принадлежит мне, ибо я настаиваю, что обычай все еще жив. Вы — моя собственность, и я вправе делать с вами все, что захочу, пока не передам вас Трем Рекам. И вы сегодня никуда не пойдете. Будете ждать здесь Ласселя и его команду.

— Ласселя? Жана Ласселя?

Девушка кивнула:

— Да, и поэтому вы должны ждать. Мы все прекрасно подготовили. Когда Лассель с бригадой отправится на север, вы поедете с ним. И никто ни о чем не узнает. Здесь вы в безопасности. Кому придет в голову искать вас под крышей дома инспектора полиции!

— Но вы, Маретт!.. — Он снова спохватился, вспомнив о запрете девушки допрашивать ее. Маретт слегка пожала плечами и жестом обвела стены комнаты, которую, как она подозревала, он уже успел рассмотреть.

— Здесь довольно уютно, — сказала она. — Я прожила здесь несколько недель, и ничего со мной не случилось. Я в полной безопасности. Инспектор Кедсти не заглядывает в эту дверь с тех пор, как ваш рыжий приятель видел меня там, в тополиной роще. Он даже ни разу не ступил на лестницу. Здесь запретная зона. Я понимаю, вы удивлены. Вы задаете себе множество вопросов, — а bon droit, мсье Джимс. Это ваше право! Вас разжигает любопытство. Я вижу, вижу, не спорьте. И я…

Было что-то неожиданно трагическое и жалобное в том, как она опустилась в глубокое обитое кожей кресло с большими подлокотниками — любимое кресло Кедсти. Девушка устала, и Кенту на миг показалось, будто она вот-вот заплачет. Пальцы ее нервно сжимали конец толстой черной косы, лежавшей у нее на коленях, и Кент отчетливее, чем когда-либо, представил себе, насколько она мала и беззащитна, но в то же время величественно-бесстрашна, насколько непобедим в ней пылающий огонь энергии и решительности. Сейчас пламя этой мощи угасло, как угасает огонь в очаге, но, когда девушка подняла глаза, глядя на него снизу вверх из кожаного кресла инспектора, Кент понял, что в глубине печальной полудетской тоски, светившейся в них, еще заметно это живое и негасимое пламя. И вновь для него она утратила черты женщины. В ее широко раскрытых, изумительно синих глазах таилась душа ребенка. Дважды до сих пор наблюдал он это чудо, и оно поразило его сейчас, как поразило в тот первый день, когда девушка стояла спиной к двери в больничной палате. Так же неожиданно, как тогда, она менялась и сейчас, — медленно, незаметно, — и вот перед ним снова женщина, и между ними опять непреодолимая пропасть. Но тоскующая душа неизменно оставалась при ней, устремленная к нему, раскрывающаяся перед ним, и тем не менее, словно солнце, бесконечно далекая от него.

— Мне так хотелось бы ответить на все ваши вопросы, — проговорила девушка, и голос ее звучал тихо и устало. — Я бы очень хотела, чтобы вы все узнали, потому что я… я очень верю вам, Джимс. Но я не могу. Это невозможно. Это немыслимо! Если бы я так поступила, — она сделала жест безнадежного отчаяния, — если бы я рассказала вам все, ваше отношение ко мне сразу бы изменилось. А мне так хочется вам нравиться… до тех пор, пока вы не уедете на Север с мсье Жаном и его артелью…

— После чего, — почти вне себя воскликнул Кент, — я разыщу местность, которую вы называете Долиной Безмолвных Великанов, даже если мне придется потратить на это всю мою жизнь!

Для него становилось привычной радостью видеть внезапные огоньки удовольствия, вспыхивавшие в глазах Маретт. Она не пыталась их скрывать. Каковы бы ни были ее чувства, она проявляла их искренне, без аффектации и без всякого смущения, что вызывало в нем чуть ли не благоговейное обожание. И слова, которые он только что произнес, понравились девушке. Блеск ее глаз и полуулыбка на губах откровенно свидетельствовали об этом.

— Я рада, что вы воспринимаете все таким образом, Джимс, — сказала она. — И я думаю, что вы найдете долину… в свое. время. Потому что…

Манера девушки пристально глядеть на него, словно в нем таилось нечто такое, что она пыталась разглядеть более подробно, заставляла Кента чувствовать себя перед ней совсем беспомощным. Казалось, она совершенно забывала о том, что он создан из плоти и крови, и беззастенчиво заглядывала ему в самое сердце, чтобы увидеть, что там скрывается, прежде чем высказать свое отношение по поводу увиденного.

— Вы найдете ее — может быть! — продолжала она, все еще перебирая кончик косы своими изящными пальцами. — Потому что вы один из тех, кто так просто не сдается. Сказать вам, почему я пришла навестить вас у доктора Кардигана? Главным образом из любопытства… сначала. Почему меня интересовал человек, которого вы освободили, — это один из вопросов, на который я не могу вам ответить. Не могу вам также открыть, зачем я прибыла на Пристань. И о Кедсти не могу сказать ни слова. Когда-нибудь, возможно, настанет день, и вы все узнаете. И тогда я перестану вам нравиться… Перед тем как увидеть вас, я почти четыре года была оторвана от мира. Я жила в отвратительной, ужасной дыре. Окружавшее угнетало меня своим уродством, одиночеством, пустотой. Еще немного, и я бы погибла. Потом произошло одно событие, вырвавшее меня оттуда. Догадываетесь, где я была?

Кент покачал головой:

— Нет.

— Для всех прочих эта жуткая дыра считается прекрасным местом. В Монреале.

— Вы там учились?

— Да, меня определили в частный пансион «Вилла Мария». Мне тогда еще не исполнилось и шестнадцати. Все были добры ко мне. Кажется, они меня любили. Но каждый вечер я произносила одну и ту же молитву. Вы ведь знаете, что означают Три Реки для нас, людей Севера? Атабаска — это бабушка, Невольничья река — мать, Маккензи — дочь, а над ними вечно витает, охраняя их, богиня Ниска, Дикая Гусыня. И я молилась о том, чтобы вернуться к ним. В Монреале было множество людей; их было так много, что я чувствовала себя одинокой среди них; сердце мое тосковало и стремилось уйти оттуда. Потому что кровь Дикой Гусыни течет во мне, Джимс. Я люблю леса. А дух Ниски не царит в Монреале. Солнце ее не восходит над ним. Ее луна не похожа на ту, что светит там. Цветы не такие. Ветры нашептывают не те истории. Воздух там другой. Люди смотрят на вас иначе. У себя дома, в Долине Трех Рек, я любила людей. Там же я научилась их ненавидеть. Затем случилось нечто… и я приехала в Пристань на Атабаске. Я пошла посмотреть на вас, потому что…

Девушка крепко сцепила ладони на коленях.

— … Потому что за все четыре ужасных года вы оказались единственным человеком, который до конца честно вел свою большую, благородную игру. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем. Я сама скажу вам все, о чем вам можно знать, о чем вы должны знать. Итак, мне стало это известно. А потом я узнала от Кедсти об ошибке в диагнозе Кардигана. И когда я беседовала с вами, я знала, что в любую игру вы играете честно. И я решила помочь вам. Вот почему я рассказываю вам все, как было, — чтобы вы знали: я вам верю, и вы не должны эту веру нарушать. Вы не должны настаивать на том, чтобы узнать обо мне больше, чем вы знаете. Вы должны продолжать игру. Я играю свою, а вы — свою. И чтобы сыграть ее гладко, вам следует уехать с бригадой Ласелля и оставить меня с Кедсти. Вы должны забыть все, что произошло. Вы должны забыть все, что могло произойти. Вы не можете помочь мне. Вы можете мне лишь повредить. И если… когда-нибудь… через много дней… вам случится отыскать Долину Безмолвных Великанов…

Кент ожидал с сильно бьющимся сердцем.

— … Возможно, я тоже буду там, — закончила девушка тихо, почти шепотом.

Кенту показалось, что она смотрит куда-то вдаль, а вовсе не на пего. Затем она улыбнулась, полурастерянно, полубезнадежно, но не ему, а каким-то своим глубоким сокровенным мыслям.

— Я, пожалуй, буду огорчена, если вам не удастся найти ее, — проговорила девушка, и взгляд ее был чист, как луговые фиалки, чей цвет вобрали в себя ее глаза. — Вы знаете Великую Серную Страну, расположенную за Форт-Симпсоном, к западу от обеих рек Наханни?

— Да. Там погиб Килбейн со своим патрулем. Индейцы называют ее Страной Дьявола. Вы эту местность имеете в виду?

Девушка кивнула.

— Говорят, ни одно живое существо не пересекало еще Серную Страну, — сказала она. — Но такое утверждение неверно. Я сама прошла ее. Чтобы отыскать Долину Безмолвных Великанов, надо оставить за собой Серную Страну, двигаясь через ущелье между Северной и Южной Наханни. Именно этим путем вам и следует идти, если хотите когда-нибудь отыскать ее, Джимс, ибо иначе вам придется либо спуститься к югу от Доусона, либо подняться на север от Скагуэя, а местность там настолько пересечена и так обширна, что вы не найдете долину и за тысячу лет. Никакая полиция не отыщет вас там. Ничто не сможет угрожать вашей безопасности. Возможно, я расскажу вам кое-что еще, прежде чем прибудет артель мсье Ласелля. Но на сегодня довольно. Может быть, я никогда больше не смогу ничего сказать. И не смейте допрашивать меня!

Кент стоял, молча глядя на нее, слушая ее, хотя вся душа его пылала огнем, отражавшимся в его глазах. Но ответил он ей спокойно и невозмутимо:

— Маретт, я сыграю мою игру так, как вы хотите, потому что я люблю вас. Думаю, будет честно выразить словами то, о чем вы уже догадываетесь. Я буду бороться за вас до тех пор, пока хоть капля крови останется в моих жилах. Если я отправлюсь с бригадой Жана Ласелля, обещаете ли вы…

Голос его дрожал. Он с трудом подавлял в себе бурные, кипящие чувства. Но длинные ресницы Маретт Рэдиссон даже не дрогнули в ответ на его признание в любви. Неясно было, слышала ли она его вообще, так как прервала его прежде, чем он сумел закончить фразу:

— Я ничего не могу обещать, независимо от того, что вы станете делать. Джимс, Джимс, вы ведь не такой, как те мужчины, которых я научилась ненавидеть? Вы ведь не будете настаивать? Если будете — если вы такой, как они, — можете уходить отсюда сегодня и не ждать Жана Ласелля. Послушайте! Буря не прекратится еще несколько часов. Если вы собираетесь потребовать плату за то, что сыграете свою игру так, как я этого хочу, — можете уходить. Я вам разрешаю.

Девушка была очень бледна. Она поднялась с большого кресла и встала перед Кентом. В ее голосе и жестах не чувствовалось злобы или обиды, но глаза ее сверкали, словно яркие звезды. В них было что-то, чего Кент до сих пор не видел, и внезапная мысль ледяным холодом проникла в его сердце.

С глухим стоном он протянул к ней руки:

— Боже мой, Маретт, да ведь я же не убийца! Я не убивал Джона Баркли!

Девушка ничего не ответила.

— Вы мне не верите! — воскликнул он. — Вы поверили, будто я убил Баркли, и вот теперь — гнусный убийца! — я осмеливаюсь говорить вам о любви!

Девушка дрожала, словно в сильном ознобе. Лишь на мгновение Кенту почудилось, будто он заметил в ее глазах нечто ужасное, нечто такое, что она пытается скрыть, пытается преодолеть, стоя перед ним, крепко сжимая в кулаки свои маленькие нежные ладони. Ибо в ее лице, в ее глазах он почти увидел скрытую боль смертельно раненного существа. И затем все исчезло без следа, хотя он и снова повторил, умоляя поверить ему:

— Я не убивал Джона Баркли!

— Я думаю не об этом, Джимс, — остановила она его. — Суть дела совершенно в ином.

Они забыли о грозе. Непогода разбушевалась, сотрясая окна резкими порывами ветра, заливая стекла потоками ливня. Но внезапно раздался звук, который перекрыл монотонный шум ветра и дождя, и Маретт вздрогнула, словно от электрического удара. Кент также обернулся к окну.

От окна доносилось металлическое «тук, тук, тук» — постукивание, которое однажды уже предупредило их об опасности. Но на сей раз оно звучало настойчивее. Казалось, будто чей-то голос окликает их из-за окна. Это было больше чем предупреждение — это был сигнал тревоги, сигнал приближающейся неотвратимой угрозы. И в тот же миг Кент увидел, как изменилось лицо Маретт Рэдиссон. Девушка прижала ладони к горлу, и в глазах ее вспыхнул неожиданный огонек. Издав приглушенный неразборчивый возглас, она в испуге вслушивалась в звуки, доносившиеся из-за окна.

 

Глава 17

Не прошло и десяти секунд, и Маретт Рэдиссон, как показалось Кенту, снова стала той прежней воительницей, которая в полицейском участке поселка загнала в тупик трех здоровенных мужчин, держа их под прицелом своего маленького черного револьвера. Повторный предупредительный сигнал Муи подействовал на нее сперва как шок. Ее охватил мгновенный испуг, граничивший почти с паническим ужасом. Затем последовала реакция, настолько быстрая, что Кент был искренне удивлен и озадачен. В течение десяти секунд тонкая и стройная фигура девушки словно выросла и окрепла; румянец вновь запылал на ее щеках, глаза засверкали тем же огнем, который горел в них, когда она глядела в лица троим полицейским. Девушка вовсе не была испугана. Она была готова к борьбе.

В подобные минуты Кента больше всего удивлял ее спокойный и бесстрастный голос. Он звучал сейчас как нежная и мягкая музыка. Но в этой мягкости что-то таилось. Голос ее напоминал бархат, прикрывающий сталь. Недавно она говорила о Ниске, Дикой Гусыне, богине Долины Трех Рек. И Кент подумал, что какая-то часть духа этой богини должна присутствовать в душе Маретт Рэдиссон, придавая ей смелость и мужество, явственно отражавшиеся в ее взгляде, когда она пристально смотрела на него, словно не замечая, как металлический предмет снова настойчиво выстукивает по стеклу свой тревожный сигнал.

— Инспектор Кедсти возвращается, — проговорила девушка. — Я не думала, что он решится на это… сегодня.

— Он ведь не успел даже дойти до поселка, — заметил Кент.

— Нет. Вероятно, он что-то забыл. Прежде чем он явится сюда, я хочу показать вам убежище, которое я приготовила для вас, Джимс. Идите за мной, быстрее!

Ее слова явились первым намеком на то, что Кенту не следует дольше оставаться здесь, в ее комнате, — перспектива, начинавшая уже вызывать в нем некоторую внутреннюю неловкость. Захватив несколько спичек, девушка погасила лампу и поспешно выбежала за дверь. Кент последовал за ней до конца коридора, где она остановилась перед низенькой дверцей, которая, скорее всего, открывалась в крохотную каморку под самым краем покатой крыши дома.

— Здесь старая кладовка, — понизив голос, сказала девушка. — По-моему, я сделала ее вполне уютной. Окно я завесила, так что можете зажечь лампу. Но смотрите, чтобы свет не пробивался из-под двери. Запритесь изнутри и сидите тихо. За все, что вы там обнаружите, благодарите мсье Фингерса.

Девушка слегка приоткрыла дверцу и протянула Кенту спички. Свет с нижнего этажа едва проникал сюда. В полумраке Кент вдруг обнаружил, что находится совсем близко от ласкового и нежного сияния ее глаз. Взяв у нее спички, он невольно сжал ее руку.

— Маретт, вы верите мне? — прошептал он. — Вы верите, что я люблю вас, что я не убивал Джона Баркли, что я готов драться за вас до тех пор, пока Господь даст мне силы бороться?

На мгновение воцарилось молчание. Рука девушки осторожно выскользнула из его пальцев.

— Да, кажется, верю. Покойной ночи, Джимс.

Она быстро отошла от него. Возле своей двери она обернулась.

— Входите же, прошу вас! — окликнула она его приглушенным голосом. — Если вы действительно хотите, чтобы ваши слова не расходились с делом, войдите туда поскорее!

Не дожидаясь ответа, она захлопнула за собой дверь. Кент, чиркнув спичкой, пригнулся и проник в свой тайник. Первым делом он увидел тут же перед собой лампу, стоявшую на деревянном ящике. Он зажег ее, закрыл дверцу и повернул ключ, торчавший в замке. Затем он осмотрелся.

Кладовка была не более десяти футов в длину и в ширину, и крыша так низко нависала над головой, что Кент не мог даже распрямиться. Его поразили в первую очередь не миниатюрные размеры комнатки, но трогательная забота Маретт о его удобстве и уюте. В углу была приготовлена постель из одеял, и грубый пол в комнатушке тоже был застлан одеялами, кроме двух — или трехфутовой полоски по краям у стен. Позади ящика стояли стол и стул, и то, что было разложено на столе, заставило сердце Кента благодарно забиться. Маретт не забыла позаботиться обо всем на случай, если он проголодается. Стол был накрыт великолепно, и хоть на нем стоял всего один прибор, уставлен он был так* им количеством еды, что хватило бы на полдюжины голодных мужчин. Тут была пара куропаток, покрытых аппетитной коричневой хрустящей корочкой; холодная жареная лосятина или говядина; блюдо, наполненное с верхом золотистым картофельным салатом; оливки, маринады, открытая банка вишен, буханка хлеба, масло, сыр, — и один из бесценных термосов Кедсти, несомненно, наполненный горячим кофе или чаем. Взгляд Кента задержался на том, что лежало на стуле: пояс и кобура с автоматическим кольтом сорок пятого калибра. Маретт не рассчитывала, что им удастся захватить оружие во время нападения на полицейский участок, и ее предусмотрительность не упустила и эту сторону вопроса. Она нарочно положила оружие там, где он сразу мог его увидеть. И тут же за стулом, на полу, стоял заплечный мешок армейского типа, наполовину заполненный вещами. К мешку был прислонен винчестер. Кент сразу узнал его: он видел это ружье в хижине Дерти Фингерса висящим на стене.

Целых пять минут Кент почти не двигался с места, стоя возле стола. Между ним и грозой была всего лишь неоштукатуренная кровля дома; над головой его грохотал гром, и струи дождя непрерывно стучали по крыше. Он заметил, где находится окно, аккуратно завешенное одеялом. Даже сквозь плотную ткань в каморку проникали отблески от вспышек молний. Окно находилось прямо над входом в дом, и Кенту пришла в голову мысль погасить свет и приоткрыть окно. В потемках он снял одеяло. Однако прочная оконная рама никак не поддавалась его усилиям, и, убедившись в бесплодности своих попыток, Кент прижался лицом к стеклу, вглядываясь в ночной мрак.

В это мгновение вспыхнула молния, и перед Кентом открылось зрелище, превратившее каждую мышцу его тела в туго натянутую пружину. Более отчетливо, чем в ясный солнечный день, он увидел внизу фигуру мужчины, стоявшего под проливным дождем. Это был не Муи. Это был не Кедсти. Это был человек, которого Кент видел впервые. Неподвижная фигура в мертвенном свете молнии более походила на призрак, чем на живого человека. Худой, долговязый, огромного роста призрак с непокрытой головой, со свисающими прядями мокрых седых волос и с длинной, спутанной ветром бородой. Вся картина целиком запечатлелась в мозгу Кента с быстротой молнии. Ее возникновение напоминало неожиданное появление изображения на экране кинематографа. Затем все исчезло во мраке. Кент продолжал еще пристальнее всматриваться во тьму. Он ждал.

Снова вспыхнула молния, и снова он увидел эту трагическую, призрачную фигуру, ожидающую чего-то под дождем. Трижды сверкала молния, и Кент трижды видел долговязого незнакомца. Ему даже удалось разглядеть, что бородатый гигант был довольно почтенного возраста. Молния вспыхнула в четвертый раз, но таинственного старика уже не было. Зато при свете этой вспышки Кент заметил согнутую фигуру Кедсти, торопливо шагавшего по гравийной дорожке к дому.

Кент снова быстро завесил окно, по лампы не зажигал. Прежде чем Кедсти успел дойти до лестницы, он осторожно повернул ключ в замке, приоткрыл дверцу на три или четыре дюйма и уселся на полу, прислонясь спиной к стене, прислушиваясь. Кент слышал, как Кедсти прошел в большую комнату на первом этаже, где инспектор совсем недавно встречался с Маретт. Затем наступила тишина, если не считать непрекращающегося неистовства грозы.

В течение целого часа Кент внимательно прислушивался. За все это время ни с нижнего этажа, ни из комнаты Маретт до него не донеслось ни звука. Кент предположил, что девушка, очевидно, уснула и Кедсти тоже решил вздремнуть до утра, прежде чем напустить на него своих полицейских ищеек.

Кент не собирался воспользоваться уютной и соблазнительной постелью из одеял. Он не только не мог уснуть, но был полон предчувствий тревожных событий, которые вот-вот должны были произойти. Необходимость постоянно быть начеку все глубже проникала в его сознание. Больше всего его тревожила мысль о том, что инспектор Кедсти и Маретт Рэдиссон живут под одной крышей и что некая загадочная и веская причина заставляет Кедсти скрывать присутствие здесь девушки.

Кент не строил дальнейших планов своего побега. Сейчас ему было не до того. Он думал о Маретт. В чем заключалась ее власть над Кедсти? Почему Кедсти желает видеть ее мертвой? Зачем она здесь, в его доме? Вновь и вновь задавал он себе эти вопросы и не находил на них ответа. И тем не менее, даже мучаясь в безвыходном лабиринте сплошных загадок, окружавших его, он чувствовал себя счастливее, чем когда-либо. Потому что Маретт была здесь, рядом, а не плыла вниз по реке где-то в четырехстах или пятистах милях, удаляясь от него с каждым часом. Она находилась с ним в одном доме. И он сказал, что любит ее. Он был доволен, что у него хватило на это смелости.

Кент зажег лампу, открыл крышку часов и положил их на стол, чтобы иметь возможность постоянно следить за временем. Ему хотелось закурить трубку, но он опасался, что запах табачного дыма может дойти до Кедсти, если только инспектор не отправился уже на ночлег в свою спальню.

Несколько раз Кент задавал себе вопрос относительно призрачной фигуры, которую он разглядел в свете грозовых молний. Возможно, то был какой-нибудь экзотический приятель Дерти Фингерса из лесных дебрей, партнер Муи но наблюдению за домом Кедсти. Мгновенный портрет великана с седой бородой и прилипшими к лицу длинными прядями мокрых волос, как его запечатлели глаза Кента при мертвенно-белой вспышке электрического разряда, неизгладимо отпечатался в его памяти. Это была трагическая и тревожная картина. Кент погасил свет и убрал одеяло с окна, но в свете молний ничего, кроме мокрого блеска сырой земли, не увидел. Вторично он растворил дверцу каморки на пару дюймов и сел спиной к стене, вслушиваясь в тишину дома.

Кент не мог сказать, как долго это продолжалось. Дремота предательски подкралась к нему; время от времени глаза его непроизвольно закрывались, и он терял ощущение связи с окружающим. И вдруг он уснул, всего лишь на мгновение. Какой-то посторонний звук внезапно вернул его в состояние настороженного бодрствования. В первую минуту ему показалось, будто он слышит чей-то плач. Пока его чувства приходили в норму, он не был уверен, что это именно так. Затем смысл происходящего дошел до него.

Кент встал и пошире раскрыл дверцу. Широкая полоса света пересекала коридор. Свет падал из комнаты Маретт. Кент снял сапоги, чтобы не слышно было его шагов, и осторожно выбрался наружу. Теперь он не сомневался, что слышит приглушенные рыдания, задыхающиеся, лишь едва различимые, и что доносятся они с нижнего этажа.

Не колеблясь ни минуты, Кент быстро подошел к комнате Маретт и заглянул в нее. Взгляд его прежде всего остановился на нетронутой постели. Комната была пуста.

Что-то холодное и зябкое сжало его сердце, и он больше не пытался сдерживать порыв, толкнувший его к ступеням лестницы. Это было уже не стремление, а жесткое требование. Шаг за шагом, постепенно он спустился вниз, держа ладонь на рукояти своего кольта.

Нижний коридор все еще был освещен лампой, и Кент, сделав пару осторожных шагов, увидел перед собой дверь в большую гостиную. Дверь была слегка приоткрыта, и в комнате горел яркий свет. Кент бесшумно приблизился и заглянул в гостиную.

Первое, что он увидел, одновременно успокоило и встревожило его. У края длинного письменного стола, над которым горела большая медная лампа, стояла Маретт. Девушка словно замерла в неподвижности, повернувшись так, что лица ее он не мог видеть. Черные блестящие волосы были распущены и окутывали ее всю, словно драгоценная соболья пелерина. Она была жива и здорова, однако вся ее поза, ее оцепеневшая фигура, неподвижный взгляд, устремленный куда-то вниз, заставили Кента ощутить тревогу. Ему пришлось продвинуться еще на несколько дюймов, чтобы разглядеть то, на что она так пристально смотрит. И тут сердце у него замерло от ужаса.

Скорчившись глубоко в своем кресле, откинув голову назад так, что страшно искривленное лицо его было обращено к Кенту, сидел Кедсти. Мгновенно Кент все понял. Так выглядеть мог только мертвец.

С тревожным возгласом Кент вошел в комнату. Маретт даже не вздрогнула, но ответный возглас вырвался из ее груди, когда она оторвала взгляд от Кедсти и подняла глаза на Кента. Тому показалось, будто он видит перед собой не одного, а двух мертвецов. Маретт Рэдиссон, живая и дышащая, была белее Кедсти, чье лицо покрывала восковая бледность. Девушка молчала. Она не произнесла ни звука после непроизвольного ответного возгласа, когда Кент вошел в комнату. Она просто смотрела на него, словно ничего не видя и не понимая. Кент окликнул ее по имени, но не получил ответа; он видел перед собой лишь ее огромные широко раскрытые глаза с таившимися в них болью и отчаянием. Девушка, точно завороженная, опять опустила взгляд на Кедсти.

Все инстинкты сыщика проснулись в душе Кента, когда он в свою очередь обернулся и взглянул на инспектора полиции. Руки Кедсти безжизненно свисали по обе стороны кресла. На полу под правой рукой лежал его автоматический пистолет. Голова его была так далеко запрокинута за спинку кресла, что казалось, будто у него сломана шея. На лбу, у самой границы коротко остриженных свинцово-серых волос, виднелась красноватая ссадина.

Кент подошел и наклонился над трупом. Он слишком часто видел смерть, чтобы не распознать ее сейчас, но лицо, настолько искаженное и искривленное смертельной гримасой, как у Кедсти, видеть ему приходилось впервые. Выпученные глаза инспектора были широко раскрыты и остекленело глядели мертвым взором в никуда. Челюсть его отвисла. Его шея…

И тут кровь буквально застыла в жилах у Кента. Кедсти чем-то сильно ударили по голове, но не это явилось причиной смерти. После удара он был удушен. И задушили его длинной прядью женских волос!

В течение секунд, последовавших за этим открытием, Кент не в состоянии был двинуться с места, даже ценою жизни. Потому что все было ясно, все улики были на месте — на шее Кедсти и на его груди. Прядь волос была длинной, мягкой, черной и блестящей. Она дважды обвивалась вокруг шеи Кедсти и свободный конец свисал через его плечо, сверкая в свете лампы, как драгоценный мех черного соболя. Сравнение с бархатистой собольей шкуркой впервые возникло у Кента наверху, в комнате Маретт, когда девушка распустила перед ним свои черные волосы, собираясь их просушить. И теперь то же сравнение вернулось к нему опять. Он прикоснулся к пряди волос; он взял ее в руку; он осторожно снял ее с шеи инспектора, где она оставила в теле две глубокие борозды. Прядь повисла в его руке, развернувшись во всю длину. Кент медленно повернулся и взглянул в лицо Маретт Рэдиссон.

Никогда до сих пор глаза человеческого существа не глядели на него с такой болью, как смотрела она сейчас. Девушка молча протянула руку, и Кент послушно отдал ей черную зловещую прядь. Не произнеся ни слова, девушка повернулась, судорожно сжимая горло рукой, и вышла в дверь.

Вслед за тем Кент услышал, как она поднялась наверх, медленно и неуверенно ступая по лестнице.

 

Глава 18

Кент не шевелился. Все чувства его словно парализовало. Он физически не мог ощущать ничего, кроме невероятного потрясения и ужаса. Он неотрывно смотрел на серовато-белое искаженное лицо Кедсти, когда сверху до него донесся звук захлопнувшейся двери в комнату Маретт. С его губ сорвался непроизвольный крик отчаяния, которого он не расслышал, — он даже не сознавал, что издает какие-то звуки. Тело его потрясла внезапная дрожь. Не поверить было невозможно, ибо улики были бесспорны. Маретт ударила инспектора полиции сзади каким-то тупым предметом, когда тот дремал, сидя в своем кресле. Удар оглушил его. После этого…

Кент провел рукой по глазам, словно пытаясь прояснить затуманившийся взор. То, что он видел, не укладывалось в его сознании. Улики были невероятны. Будучи оскорбленной, подвергаясь смертельной опасности, защищая собственную честь или любовь, Маретт Рэдиссон могла бы совершить убийство. Но подкрасться к своей жертве сзади, исподтишка, — это было немыслимо! Тем не менее ничто не свидетельствовало о происходившей борьбе. Даже кольт, валявшийся на полу, не указывал на нее. Кент поднял пистолет. Он тщательно осмотрел его, и снова бессознательный возглас отчаяния сорвался с его губ, словно глухой стон. Потому что на рукоятке кольта виднелось пятнышко крови и несколько седых волос. Кедсти был оглушен рукоятью своего собственного пистолета!

Кладя пистолет на стол, Кент краем глаза заметил, как что-то сверкнуло стальным блеском под газетной страницей, лежавшей на столе. Кент поднял газету и извлек из-под нее ножницы с длинными браншами, которыми Кедсти пользовался для подготовки газетных вырезок. к официальным докладам. Ножницы явились последним звеном в наборе смертельных улик, — пистолет со злополучным кровавым пятном, ножницы, прядь волос и… Маретт Рэдиссон! Кент ощутил внезапную тошноту и головокружение. Случившееся потрясло его до глубины души, и когда он немного оправился, он был весь покрыт липким холодным потом.

Реакция пришла мгновенно. Все это ложь, сказал он себе. Улики фальшивые. Маретт не могла совершить такое убийство, как он его себе представлял в своем воображении. Очевидно, было что-то такое, чего он не заметил, что-то, чего он не мог видеть, что-то, скрытое от него. За неуловимый отрезок времени он снова стал прежним Джимом Кентом. В нем проснулся инстинкт детектива. Он представил себе Маретт, вспомнил, как она посмотрела на него, когда он вошел в комнату. В ее широко раскрытых глазах не было жажды убийства. Не было ненависти. Не было безумия. А была трепещущая, кровоточащая душа, взывающая к нему, преисполненная таких неимоверных страданий, каких ни один человеческий взор еще не раскрывал перед ним до сих пор. И неожиданно могучий голос прогремел в его сознании, заглушая все прочие мысли и представления; голос разъяснил ему, насколько презренна любовь, если, в этой любви нет веры!

С неистово колотящимся сердцем Кент снова вернулся к Кедсти. Тщетность попыток убедить себя в том, что все увиденное — неправда, явная несостоятельность доводов и предположений, которым он пытался поверить, вновь болезненно отразились в его сознании; однако он продолжал бороться за эту веру, хоть глаза его и были устремлены на жуткую, мучительную гримасу, застывшую кошмарной маской на лице Кедсти.

Кент немного успокоился. Он коснулся щеки мертвеца и обнаружил, что тепло давно оставило ее. Трагедия должна была произойти не менее часа тому назад. Кент более внимательно осмотрел ссадину на лбу Кедсти. Она была неглубокой, и удар, очевидно, лишь на короткое время оглушил инспектора полиции. За этот промежуток случилось еще кое-что. Вопреки почти сверхчеловеческим стараниям отогнать от себя кошмарную картину, Кент живо представлял себе, как все произошло: быстрый взгляд на стол, идея, подсказанная ножницами, и длинная прядь волос, отрезанная от общей массы и затянутая сзади на шее Кедсти, когда тот начал приходить в сознание. Вновь и вновь пытался он убедить себя в невозможности, в абсурдности, в нереальности всего того, что случилось здесь. Только безумцу мог прийти в голову такой чудовищный способ убийства Кедсти. А Маретт не была безумной. Она была в своем уме более, чем кто-либо другой!

Глаза Кента, как у преследуемого хорька, заметались по сторонам, оглядывая комнату. На всех четырех окнах свисали вниз длинные шнуры от штор. Стены украшало множество разнообразного трофейного оружия. На одном конце письменного стола лежал каменный томагавк, который Кедсти использовал вместо пресса для бумаг. А еще ближе, на расстоянии вытянутых рук мертвеца, Кент заметил не прикрытый бумагами длинный узкий кожаный шнурок для сапог. Тут же, на столе, чернел автоматический пистолет; Кент сам поднял его с пола, где тот лежал рядом с безвольно повисшей правой рукой инспектора. Почему же убийца не воспользовался этими смертоносными предметами, находившимися буквально под руками, готовыми к использованию без труда или потери времени, а предпочел прядь женских волос?

Сапожный шнурок привлек внимание Кента. Не заметить его было просто невозможно: полоска сыромятной оленьей кожи сорока восьми дюймов в длину и около четверти дюйма в ширину. Кент принялся искать его пару и обнаружил второй шнурок на полу, там, где стояла Маретт Рэдиссон. И снова безответный вопрос пульсирующей болью застучал в висках Кента: почему убийца Кедсти воспользовался прядью волос, а не кожаным шнурком или одним из шнуров от штор, висящих на окнах у всех на виду?

Кент подошел к каждому из окон и обнаружил, что все они прочно закрыты. Затем он в последний раз наклонился над Кедсти. Он убедился, что в последние мгновения жизни инспектор испытывал медленную и мучительную агонию. Об этом свидетельствовало его искаженное лицо. А ведь инспектор полиции был сильным мужчиной. Он сопротивлялся, хотя нанесенный удар частично и оглушил его. Но чтобы справиться с ним даже при таких обстоятельствах, чтобы удержать его голову запрокинутой и чтобы медленно удушить его волосяной петлей, нужна была немалая сила. Только теперь смысл и значение того, что он увидел, начали понемногу проясняться, и Кент ощутил огромную торжественную радость, переполнявшую его душу. Было совершенно невероятно, чтобы Маретт Рэдиссон сама, своими руками убила Кедсти. Сила, значительно превышавшая ее собственную, удерживала в кресле и лишила жизни инспектора полиции!

Кент вышел из комнаты и бесшумно затворил за собой дверь. Он заметил, что наружная дверь была не заперта; очевидно, так ее оставил Кедсти, входя в дом. Кент некоторое время постоял у этой двери, затаив дыхание. Он прислушивался, но ни один звук не долетал к нему сверху со стороны тускло освещенной лестницы.

Новая забота чудовищной тяжестью обрушилась на пего. Она затмила собой страшное потрясение от свершившейся трагедии, подавила инстинкты полицейского сыщика, ошеломила его ужасным сознанием неотвратимости предстоящей катастрофы. Она угнетала его еще более, чем само убийство Кедсти. Мысли его были о Маретт и о той судьбе, которую принесут ей с собой рассвет и раскрытие насильственной смерти инспектора полиции. Кент сжал кулаки и стиснул зубы так, что челюсти его словно окаменели. Весь мир был против него, а завтра он будет и против нее. Только он один перед лицом всех этих проклятых улик в комнате Кедсти не поверит в ее причастность к смерти инспектора. А ведь он, Джим Кент, сам уже является убийцей в глазах закона!

Кент чувствовал, как постепенно, но неуклонно крепнут и растут в его душе новые могучие силы. Несколько часов тому назад он чувствовал себя отщепенцем. Он был осужден и приговорен. В жизни своей он был лишен последней надежды. И в эти часы самого мрачного отчаяния к нему явилась Маретт Рэдиссон. Борясь с грозой, сотрясавшей землю под ногами и воспламенявшей огненными вспышками непроглядную черноту неба над головой, она пробиралась к нему. Она не считалась ни с чем. Она не сопоставляла шансов «за»и «против». Она просто пришла — потому что верила ему. А теперь она там, наверху, — жертва ужасной цены, которая послужила первой платой за его свободу. Эта мысль поразила его, словно удар кинжала, ибо теперь он не сомневался, что именно так все и было. Ее вмешательство в его освобождение привело к финальному исходу, в результате чего Кедсти оказался убитым.

Кент подошел к лестнице. Бесшумно, в одних носках, он начал подниматься по ступенькам. Ему хотелось окликнуть Маретт еще до того, как он поднимется наверх. Ему хотелось прийти к ней с раскрытыми объятиями. Но вместо этого он тихо подошел к ее двери и заглянул в комнату.

Девушка лежала на кровати, сжавшись в маленький жалкий комочек. Лица ее не было видно, а разметавшиеся в беспорядке волосы окутывали всю ее фигуру. Она лежала так неподвижно, как лежат только мертвые.

Кент неслышными шагами подошел к девушке. Он опустился подле нее на колени, протянул руки и обнял ее.

— Маретт! — воскликнул он сдавленным от волнения голосом.

Он ощутил внезапную дрожь, словно озноб пробежавшую по ее телу. Он уронил голову на постель и зарылся лицом в волосы девушки, все еще влажные от непогоды. Он прижал ее к себе, сжимая руки вокруг ее нежного тела, и с ее губ сорвался тихий стон — сломанный, сокрушенный и унылый, как рыдания без слез.

— Маретт!

Больше он ничего не сказал. Он больше ничего не мог сказать в этот момент, когда сердце его билось в груди, словно боевой индейский барабан. И тут он почувствовал. как руки девушки слабо отталкивают его, увидел в нескольких дюймах от себя ее бледное лицо, ее широко раскрытые неподвижные глаза. Девушка отшатнулась от него к стене, опять свернувшись на постели калачиком, как ребенок, не отрывая от него глаз, выражение которых ужаснуло Кента. В них не было слез. Она не плакала. Но лицо ее было таким же мертвенно-бледным, каким он видел его внизу, в комнате Кедсти. Ужас и потрясение частично исчезли с ее лица, но в глазах ее Кент прочитал другое. В них было выражение сомнения, подозрительности, постепенно исчезающее под влиянием чудесного неожиданного прозрения. И Кент понял истинную причину ее отчаяния.

Маретт не ожидала, что он вот так придет к ней. Она не сомневалась, что он убежит в ночной мрак, спасаясь от нее, как от чумы. Она подняла руки, привычным жестом прижимая их к шее, и с губ ее готово было сорваться слово, которое она не имела сил произнести.

К своему собственному изумлению, Кент улыбался, все еще стоя на коленях. Он поднялся на ноги и выпрямился, глядя на девушку сверху вниз с той же странной успокаивающей и понимающей улыбкой. Взгляд этот, казалось, наполнил трепетом все ее существо. Легкий румянец начал постепенно сгонять смертельную бледность с ее лица. Губы полураскрылись, дыхание участилось и стало слегка возбужденным.

— Я думала… вы уйдете, — проговорила она.

— Без вас — никуда, — сказал он. — Я пришел забрать вас с собой.

Кент достал часы. Было два часа ночи. Он показал девушке циферблат.

— Если гроза будет продолжаться, до рассвета останется часа три, — — сказал он. — Сколько времени вам понадобится, чтобы приготовиться, Маретт?

Он изо всех сил старался, чтобы голос его звучал спокойно и невозмутимо. Это было неимоверно трудно. И Маретт не могла не заметить его усилий. Она вскочила с кровати и встала перед ним, продолжая сжимать руками дрожащее горло.

— Вы думаете… что я убила Кедсти, — с трудом произнося слова непослушными губами, невнятно проговорила она. — И вернулись, чтобы помочь мне… Отблагодарить за то, что я пыталась сделать для вас… Это так… Джимс?

— Отблагодарить? — воскликнул он. — Да я не смог бы расплатиться с вами и за миллион лет! С того дня, когда вы впервые появились у Кардигана, вы подарили мне жизнь! Вы пришли, когда во мне погасла последняя искорка надежды. Я всегда буду помнить, что наверняка умер бы в ту ночь, — а вы спасли меня! Я полюбил вас, как только увидел, и знаю, что любовь и удержала меня на этом свете. А потом вы пришли ко мне снова, ночью, в жуткую грозу, сквозь кромешный мрак… Отблагодарить вас! Да разве я могу? И не смогу никогда в жизни. Потому что, даже видя во мне убийцу, вы не изменили своего отношения ко мне. Вы все равно пришли. И пришли с твердой решимостью любым способом — вплоть до убийства! — устранить любое препятствие ради меня. Я не пытаюсь объяснить себе почему. Я просто констатирую факт. Вы готовы были на убийство ради моего спасения. И я готов на убийство — сегодня! — ради вас. У меня нет времени на размышления относительно Кедсти. Я думаю о вас. Если вы его убили, значит, для этого имелись достаточно веские причины. Только я не верю в то, что убили его вы. Вы просто не смогли бы справиться с ним — такими вот руками!

Неожиданно он схватил ее за руки, сжав их у запястий так, что в его больших и грубых пальцах оказались ее маленькие раскрытые ладони — мягкие, с изящными пальчиками, прелестные и беспомощные.

— Они не могли! — закричал он, едва владея собой. — Богом клянусь, не могли!

Глаза и лицо девушки вспыхнули одновременно в ответ на его слова.

— Вы верите в это, Джим?

— Да, точно так же, как вы верите в то, что я не убивал Джона Баркли. Но весь мир против нас. Теперь уже против нас обоих. И нам предстоит искать вашу таинственную долину вместе. Понятно, Маретт? И я… пожалуй, даже рад этому!

Он повернулся к двери.

— Десяти минут вам достаточно? — спросил он.

Девушка кивнула.

— Да, через десять минут я буду готова.

Кент выбежал в коридор и спустился по лестнице, чтобы запереть входную дверь. Затем он вернулся в свое укромное убежище под крышей. Он понимал, что в его крови бушует какое-то странное безумие, ибо перед лицом трагедии, случившейся сегодня ночью, только безумие могло вызвать экстатический и восторженный трепет в его теле. Смерть Кедсти отодвинулась далеко на задний план перед куда более важным событием — перед фактом, что с этого часа Маретт принадлежит ему, зависит от него, вынуждена бежать вместе с ним. Он любил ее. Несмотря ни на что. Пройдет немного времени, и она расскажет, что произошло в комнате внизу, и все станет ясно.

Оставался лишь крохотный закоулок в мозгу Кента, который не давал ему покоя. Назойливая мыслишка, словно попугай, не переставая напоминала ему, что вокруг шеи Кедсти была обернута прядь волос Маретт и что именно эта прядь задушила его. И тем не менее Кент был уверен, что Маретт сможет все объяснить. Конечно, перед лицом неоспоримых фактов, обнаруженных им внизу, в гостиной, он поступал нелогично и непоследовательно. Он отлично понимал абсурдность своего поведения. Но любовь к девушке, таинственно и трагично вошедшей в его жизнь, была подобна ядовитому зелью. И вера его была безгранична. Она не убивала Кедсти, вот и все. Рассудок его постоянно твердил это снова и снова, даже когда Кент вспомнил о том, как всего два часа назад она совершенно невозмутимо заявила о своем намерении убить инспектора полиции, — если возникнут определенные обстоятельства.

Руки Кента двигались так же быстро, как и мысли. Натянув и зашнуровав свои армейские сапоги, он всю еду на столе завернул в аккуратный сверток и уложил в заплечный мешок, который вместе с ружьем вынес в коридор. Затем он вернулся к комнате Маретт. Дверь была заперта. На его стук девушка ответила, что еще не готова.

Кент подождал. Ему было слышно, как она поспешно двигалась в комнате за дверью. Затем наступила пауза. Тишина длилась пять… десять… пятнадцать минут. Кент снова постучал. На сей раз дверь отворилась.

Кент остановился в изумлении, пораженный переменами в Маретт. Девушка шагнула в сторону, пропуская его, и встала посреди комнаты, ярко освещенная лампой. Ее стройную фигуру плотно облегал костюм из бархатистого синего вельвета. Мужского покроя жакет отлично сидел на ней; юбка опускалась чуть ниже колен, на ногах красовались сапоги из кожи карибу с высокими голенищами. На поясе висела кобура с маленьким черным револьвером. Волосы были причесаны и тщательно уложены под аккуратную круглую шапочку. Девушка выглядела чрезвычайно эффектно и мило, стоя перед Кентом в ожидании его одобрения, и в этой прелестной картинке Кент не заметил ни одной детали, которая была бы не к месту. Вельвет, шапочка, короткая юбка, высокие шнурованные сапоги были сделаны для дремучих дебрей, лесов и болот. Девушка была не белоручкой и беспомощной маменькиной дочкой, но жителем лесов и путешественником — вся, с головы до ног! Радость и удовлетворение осветили лицо Кента. Но не только перемена в костюме Маретт поразила его. Она изменилась и в другом. Щеки ее пылали румянцем. Глаза светились странным и чудесным блеском, когда она открыто и прямо смотрела на него. Губы ее были алыми, как тогда, при первой их встрече в больнице у Кардигана. Ее бледность, испуг, ужас исчезли; их вытеснили сдержанное возбуждение, азарт и ожидание новых и необычных приключений.

На полу стоял заплечный мешок, вполовину меньший, чем у Кента, и, подняв его, он обнаружил, что мешок почти ничего не весит. Недолго думая, Кент прикрепил его к своему мешку, пока Маретт надевала плащ и первой спускалась вниз по лестнице. Внизу она подождала, пока он спустится; в руках у нее был широкий прорезиненный дождевик Кедсти.

— Вам надо надеть это, — заявила она.

Девушка слегка дрожала, протягивая Кенту плащ инспектора полиции. Румянец почти сбежал с ее щек, когда она обернулась к двери, за которой оставался мертвец. Девушка помогла Кенту надеть дождевик и приспособить заплечный мешок. Затем она постояла некоторое время, прижав руки к груди и безмолвно шевеля губами, словно читая про себя молитву, которую не смела высказать вслух.

В нескольких шагах от них гремела и бушевала гроза. Казалось, она набрасывалась на дом с новой яростью и силой, громыхая в дверь, грохоча над головой оглушительными громовыми раскатами, словно предупреждая, чтобы они не смели выходить наружу. Кент потянулся и погасил лампу в коридоре.

В полной темноте он распахнул дверь. Дождь и ветер сразу же ворвались внутрь. Свободной рукой Кент отыскал Маретт, притянул ее поближе к себе и снова захлопнул дверь, но уже снаружи. Выйти из освещенного коридора в кромешный мрак бури было подобно тому, как если бы они провалились в черную гудящую и свистящую бездну. Она поглотила и растворила их в себе, так что они перестали различать друг друга. Затем внезапно вспыхнула молния, и Кент увидел лицо Маретт, бледное и мокрое, но обращенное к нему с непостижимым, удивительным блеском в глазах. Даже во мраке можно было разглядеть этот блеск. Он появился в глазах девушки с тех пор, как Кент вернулся к ней от Кедсти и опустился на колени перед ее кроватью.

Лишь тут, в грохоте бури, он разгадал тайну странного сияния ее глаз. Девушка верила в него. Даже смерть и ужас не могли погасить искрящийся блеск ее глаз. Кенту захотелось во всю мочь закричать от радости, вызванной этим открытием, издать дикий вопль счастья прямо наперекор ливню и ветру. Он ощутил прилив гигантской силы, переполнившей его, более могущественной, чем силы бури и ночной грозы. Руки девушки лежали на его плече, словно она боялась потерять его в кромешной тьме; легкое прикосновение их было подобно электрическому контакту, через который Кенту передавалась теплая живительная энергия. Он протянул руку и обнял девушку, так что его лицо на мгновение прикоснулось к ее мокрой маленькой шапочке.

И тут он услышал ее голос.

— В заливе стоит баркас, Джимс, — проговорила она, стараясь перекричать рев бури. — Совсем рядом, возле тропинки. Мсье Фингерс держит его там на всякий случай, снабдив всем необходимым…

А Кент только что думал об усадьбе Кроссена и о его открытой лодке! В который раз благословив Дерти Фингерса, он взял Маретт за руку и зашагал по тропинке, которая вела через тополиную рощу.

Ноги их сразу глубоко погрузились в мокрую грязь; ветер с ливнем буквально забивал дыхание. На расстоянии вытянутой руки невозможно было различить даже древесный ствол, и Кенту оставалось лишь надеяться, что молнии будут вспыхивать достаточно часто, чтобы помочь им не потерять дорогу в темноте. При первой же вспышке он внимательно присмотрелся к склону, спускавшемуся к реке. Проворные ручейки во множестве стекали вниз. Камни и пеньки повсюду попадались им на пути, сапоги скользили по размытой глине. Пальцы Маретт снова цепко держались за его руку, как и во время их поспешного бегства к дому Кедсти из полицейского участка. Тогда Кент весь дрожал от восторга, который вызывало их прикосновение, но теперь его пронизывало другое трепетное чувство — всеохватывающее чувство обладания, безграничная радость сознания, что Маретт принадлежит ему. Эта ночь с ее грозой и кромешным мраком была самой чудесной из всех его ночей!

Кент вовсе не ощущал неудобств ненастной грозовой ночи. Все ее неприятные стороны не могли остановить радостное, стремительное движение крови в его жилах. Солнце и звезды, день и ночь, свет и мгла стали теперь для него банальными и незначительными явлениями, потому что рядом с ним, борясь вместе с ним, пробиваясь сквозь ночь вместе с ним, веря в него, завися от него, была живая душа, существо, которое он любил больше собственной жизни. Много лет, сам не зная того, он ждал этой ночи, и теперь, когда она настала, она захлестнула и смела в сторону всю его прежнюю жизнь. Кент больше не был охотником, он стал дичью. Он больше не был одинок, но у него было бесценное сокровище, которое он должен был защищать, — бесценное и беспомощное сокровище, уцепившееся в темноте за его руку. Кент чувствовал себя не беглецом, но победителем, достигшим величайшего триумфа. Он не ощущал ни неуверенности, ни сомнений.

Впереди лежала река, ставшая для него душой и надеждой всей его жизни. Это была река Маретт, и это была его река, и через совсем короткое время они достигнут ее. И Маретт все расскажет ему о Кедсти. Кента ни на минуту не покидала уверенность в том, что все будет именно так. Она расскажет, что произошло, пока он дремал. Он верил в это беспредельно.

Они подошли к пропитанному влагой откосу крутого обрыва у подножия холма, и молния выхватила из мрака край тополиной рощи, где О'Коннор впервые увидел Маретт много недель тому назад. Тропинка вилась меж черных стволов могучих деревьев, и Кент на ощупь отправился по ней в темноте. Он не пытался разговаривать, но, выйдя на открытое место, освободил руку и обнял свою спутницу, защищая ее от порывов ветра и грозы. Затем высокий кустарник стал хлестать ветками по лицам беглецов, вынудив их остановиться и подождать очередной молнии. Кент не слишком нетерпеливо ожидал ее. Он теснее обнял девушку, и в сплошной бездне мрака, под проливным дождем, под беспрерывными раскатами грома над головой она прижалась к его груди, ожидая, всматриваясь во мрак вместе с ним, и трепет ее тела передавался ему, заставляя его сердце биться в унисон с сердцем девушки. Нежная и хрупкая фигурка, доверчиво прильнувшая к нему, наполняла его острым чувством восторга и ликования. Сейчас он не думал о Маретт как о великолепной бесстрашной амазонке, направляющей револьвер на троих мужчин в полицейском участке. Она не была больше таинственной, дерзкой, невозмутимой и строгой гордячкой, которая держала его в каком-то подобии молчаливого благоговения в первые часы их пребывания в доме Кедсти. Потому что сейчас она прижалась к нему, ища в нем спасения и защиты, абсолютно беспомощная и испуганная. Какое-то чувство подсказывало Кенту в невообразимой сумятице бури и грозы, что нервы ее не выдержали, что без него она расплакалась бы от страха и попросту пропала бы. И Кент был рад этому! Он прижал ее теснее; он склонил голову, пока лицо его не коснулось мокрых, растрепанных волос, выбившихся из-под ее круглой шапочки. Но тут молния снова разорвала мрак, и Кент разглядел перед собой тропу, ведущую к дороге.

Даже в темноте было нетрудно следовать хорошо наезженной дорожной колее, прорезанной в мягкой почве колесами телег и фургонов. Над их головами метались и скрипели раскачивающиеся вершины тополей. Под ногами дорога местами превращалась в струящийся поток или так была залита водой, что становилась настоящим озером. В чернильной темноте они натолкнулись на одно такое озеро, и, несмотря на неудобства, причиняемые заплечным мешком и ружьем, Кент остановился, поднял Маретт на руки и перенес ее на твердый грунт. Он не спрашивал разрешения. И Маретт в течение двух-трех минут лежала, сжавшись в его объятиях, и на какие-то волнующие мгновения его лицо коснулось ее мокрой, залитой дождем щеки.

Самым удивительным во всем происходившем было то, что они оба молчали. Для Кента молчание, воцарившееся между ними, было настолько дорого, что ему казалось святотатством нарушать его. В этом молчании, извиняемом и оправданном сумятицей грозы, он ощущал, как некая чудесная сила притягивает их все ближе и ближе друг к другу и слова могут испортить неописуемое очарование переживаемых ими волшебных минут. Когда Кент опустил Маретт снова на землю, ее рука случайно коснулась его руки, и ее пальцы на мгновение сомкнулись в легком пожатии, которое означало для него больше, чем тысяча приветливых голосов.

Через четверть мили за тополиной рощей начиналась граница елового и кедрового леса, и вскоре плотная стена деревьев поглотила их, укрывая от ветра; но мрак здесь еще более походил на черную бездонную яму. Кент заметил, что гроза постепенно откатывается на восток, и теперь отдельные вспышки молний едва освещали дорогу перед ними. Дождь уже не бил в лицо с такой неистовой силой. Сквозь его монотонный плеск они уже могли расслышать скрип верхушек елей и кедров и шлепанье своих сапог по жидкой грязи. Когда густые кроны деревьев сомкнулись у них над головами, настала минута почти полной тишины. Тут Кент глубоко и облегченно вздохнул и рассмеялся, весело и радостно:

— Ну что, промокли, маленькая Дикая Гусыня?

— Только снаружи, Большой Бобер. Мои перья предохраняют меня от воды!

В голосе девушки слышались дрожащие нотки не то сдавленных рыданий, не то нервного смеха. Голос ее не был похож на голос человека, который недавно убил другого. В нем ощущалось страдание, и Кент хорошо чувствовал, как она пытается скрыть его за бодрым тоном своих слов. Пальцы девушки даже сейчас, когда они стояли рядом, судорожно цеплялись за рукав его плаща, словно она боялась, как бы что-нибудь не оторвало их друг от друга в царившей вокруг предательской тьме. Кент, порывшись во внутреннем кармане, достал сухой носовой платок. Затем он ощупью нашел ее лицо, поднял слегка за подбородок и осторожно вытер его досуха. Он мог бы поступить так и с плачущим ребенком. После этого он вытер лицо и себе, и они двинулись дальше, придерживая друг друга за руки, по скользкой, неверной дороге.

До залива от окраины леса было полмили, и, преодолевая это расстояние, Кент несколько раз брал девушку на руки и переносил через глубокие лужи, где вода чуть ли не переливалась через голенища его сапог. Молнии больше не помогали им, освещая путь. Дождь продолжал идти, но ветер утих вместе с удалившейся на восток грозой. Залив был неразличим во мраке; лес стеной подступал к нему с трех сторон. Теперь Маретт вела Кента, хоть он и шел впереди, крепко держа ее за руку. Если Фингерс не изменил своих планов, баркас следовало искать где-то в сорока или пятидесяти шагах от конца дороги. Он представлял собой небольшое суденышко, рассчитанное на двоих, с тесной маленькой каюткой в крохотной надстройке посреди палубы. Баркас должен был стоять у самого берега. Маретт сообщила об этом Кенту, пока они пробирались сквозь прибрежные заросли и кусты. Неожиданно Кент запнулся о толстую веревку, натянутую на высоте колена, и понял, что это был швартовный канат.

Оставив Маретт у дерева, игравшего роль причальной тумбы, Кент ступил на борт. На дне баркаса набралось на три или четыре дюйма воды, но каютка была оборудована на помосте, слегка приподнятом над днищем, и можно было надеяться, что в ней будет достаточно сухо. Кент на ощупь нашел скрученную проволоку, служившую дверным замком. Раскрутив проволоку, он отворил дверь и, пригнув голову, шагнул внутрь. Крохотная каютка была не более четырех футов в высоту, так что для удобства Кенту пришлось опуститься на колени, пока он искал у себя под плащом водонепроницаемую коробку со спичками. Это позволило ему обнаружить, что вода, во всяком случае, сюда не доходила.

Первая спичка, которую он зажег, осветила внутренность каютки. Она представляла собой крохотную комнатку, едва ли большую, чем отдельные кабинки в дешевых ресторанах, где ему доводилось бывать. Примерно восьми футов в длину и шести в ширину и с таким низким потолком, что, даже стоя на коленях, Кент касался его затылком. Спичка догорела, и он зажег другую. На сей раз он заметил свечку, прикрепленную к расщепленной деревяшке, торчащей из стены. Кент на коленях подполз к свече и зажег ее. Несколько мгновений он оглядывался вокруг и опять не мог удержаться, чтобы не благословить Фингерса. Маленький баркас был подготовлен к путешествию. У дальней стенки каютки две узкие койки были пристроены так тесно одна над другой, что Кент невольно усмехнулся, представив себе, как он будет протискиваться между ними. Тут же лежали одеяла. На расстоянии протянутой руки находилась миниатюрная печурка, и рядом с ней — растопка и сухие дрова. Вся обстановка напоминала ему детский игрушечный домик. Тем не менее здесь все же нашлось место для широкого удобного кресла с плетеным тростниковым сиденьем, табурета и гладко выструганной доски, укрепленной под окном и выполняющей функции стола. Этот стол был завален множеством свертков и пакетов.

Кент оставил в каюте свою ношу и вернулся за Маретт. Она подошла к самому борту суденышка и тихонько окликнула его, услышав, как он шлепает сапогами по воде. В темноте она протянула руки навстречу ему, и Кент перенес ее через мелководье на неустойчивое дно баркаса. Тихо и радостно смеясь, он опустил ее на край помоста у двери каютки. Свеча, потрескивая, бросала тусклый желтый свет на их мокрые лица. Кент в полумраке с трудом различал черты девушки, но глаза ее продолжали сиять прежним блеском.

— Ваше гнездышко, маленькая Дикая Гусыня, — вежливо провозгласил он.

Девушка протянула ему руку и коснулась его лица.

— Вы были добры ко мне, Джимс, — произнесла она слегка дрожащим голосом. — Можете… поцеловать меня…

Под неумолчный аккомпанемент дождя сердце Кента переполнилось ликующей песней. Душа его расширилась до невероятных размеров от желания пропеть торжественный гимн радости и счастья на весь мир, который он этой ночью покидает навсегда. Трепет мягких губ Маретт наделил его сверхчеловеческой силой, и он, прыгнув во мраке на берег и одним ударом ножа перерезав швартов, вынужден был дать волю рвущимся из груди чувствам, подобно тому, как речники от радостного ощущения свободы поют в тот день, когда их бригады отправляются на север. И он запел, задыхаясь от счастья и глотая слезы. Могучим усилием он оттолкнул баркас от берега и принялся энергично грести длинным кормовым веслом, направляя судно в сторону реки. Он греб, словно у него было две пары рук вместо одной. За закрытой дверью крохотной каютки сейчас находилось все, ради чего стоило жить и бороться. Повернув голову, он мог видеть окно, освещенное тусклым светом свечи. Свет… каюта… Маретт!

Кент хохотал бессмысленным, глупым смехом, как мальчишка. Он начал различать монотонный заунывный гул, который с каждым взмахом весла становился все отчетливее, словно отдаленный рев водопада. Это шумела река. Вздувшаяся от дождя, она издавала глухой угрожающий звук. Но Кент не боялся его. Это была его река; они с ней были друзьями. Она как бы олицетворяла теперь для него пульс и биение самой жизни. Растущее ее ворчание было не угрозой, но радостным гомоном множества голосов, окликающих его, радующихся ему. Голоса реки постоянно нарастали в его ушах. Черное небо над головой Кента снова прорвалось, и ливень хлынул прямо на него. Но гул реки, перекрывая шум дождя, становился все ближе и ближе. Кент ощутил лопастью весла ее первый маленький водоворот, и казалось, будто могучие руки, протянувшись из тьмы, ухватились за баркас. Кент понял, что петля потока подхватила судно и выносит его на середину. Он закрепил весло и выпрямился, вглядываясь в кромешный мрак. Под собой он ощущал ровное и мощное биение пульса великой реки, несущей свои воды к Невольничьей, Маккензи и дальше, к Ледовитому океану. И под нескончаемыми потоками дождя из его груди вырвался радостный и восторженный клич надежды, которая торжествует над всеми человеческими законами. Потом он повернулся и шагнул к маленькой каютке, где в сырой тьме дождливой ночи тускло светилось оконце, озаренное желтым пламенем свечи.

 

Глава 19

Кент ощупью отыскал дверь в каюту и постучал. Маретт открыла дверцу и отступила в сторону, освобождая ему проход. Кент ввалился в крохотную каютку, как большой мокрый пес, согнувшись в три погибели, так что руки его едва не касались пола. Он сознавал нелепость присутствия своего огромного тела здесь, в этой игрушечной комнатке, и улыбался сквозь струйки стекающей по лицу воды, пытаясь оглядеться. Маретт сняла свою круглую шапочку и дождевик и тоже стояла, согнувшись под потолком четырехфутовой каюты, что, однако, выглядело далеко не так комично, как у Кента. Он предпочел снова стать на колени. И тут он заметил, что в маленькой печурке горит огонь. Треск пламени перекрывал шум дождевых капель, стучавших по крыше, и в каюте постепенно становилось теплее и уютнее. Кент взглянул на Маретт. Мокрые волосы все еще прилипали к ее лицу, одежда во многих местах промокла насквозь, но глаза ее блестели, и она улыбалась ему. В это мгновение она была похожа на проказника-мальчишку, довольного, что ему удалось сбежать. Кент ожидал, что ужас трагической ночи отразится на ее лице, но никаких следов прошедших событий на нем не было заметно. Девушка не думала ни о громе, ни о молнии, ни о мрачной черной дороге, ни о мертвом Кедсти, сидящем в кресле посреди гостиной в своем доме. Она думала о Кенте.

Кент от души рассмеялся. До чего веселой, захватывающей была эта черная ночь с громом, грозой и с шумом великой реки, несущей их тесную скорлупку! Своеобразный уют комнатки, тепло огня, который начинал согревать их промокшие, застывшие тела, и бодрящее потрескивание березовых поленьев в печурке на минуту отвлекли Кента от мыслей о мире, который они покидали. И Маретт, чьи глаза и губы ласково улыбались ему в мерцающем свете свечи, тоже, казалось, забыла обо всем. Оконце в стене каютки напомнило им о трагедии их бегства. Кент сообразил, что его можно увидеть с берега — предательское пятнышко света, передвигающееся во мраке. На протяжении семи миль вниз по течению от поселка Пристань на Атабаске по берегу были разбросаны редкие хижины, и глаза их обитателей, обычно направленные во время бури в сторону реки, могли заметить его. Кент пробрался к окну и плотно завесил его дождевиком Кедсти.

— Итак, мы поплыли, Дикая Гусыня, — сказал он, потирая руки. — Не станет ли немного уютней, если я закурю?

Девушка молча кивнула, не отрывая глаз от дождевика на окне.

— Все в полном порядке, — заверил ее Кент. Он вынул из кармана трубку и принялся набивать ее. — Все наверняка спят, как сурки, но рисковать, однако, не следует.

Баркас раскачивался из стороны в сторону, плывя по течению. Кент уловил изменения в характере качки и добавил:

— И никакой опасности кораблекрушения. На протяжении тридцати миль здесь нет ни подводных камней, ни перекатов. Река гладкая, как пол в гостиной. Если мы столкнемся с берегом, тоже ничего страшного.

— Я не боюсь… реки, — проговорила девушка. Затем довольно неожиданно спросила: — Где нас завтра будут искать?

Кент раскуривал трубку, окидывая девушку спокойным оценивающим взглядом; она сидела на табурете, наклонившись к нему в. ожидании ответа.

— В лесу, на реке — повсюду, — ответил он. — И конечно, будут искать пропавшую лодку. Нам просто следует хорошенько следить за тем, что делается на реке, и воспользоваться преимуществом первого старта!

— Смоет ли дождь наши следы, Джимс?

— Да, конечно, — на открытых местах.

— Но, возможно… в защищенном месте?

— Мы не были в таких местах, — успокоил ее Кент. — Можете вспомнить хоть одно защищенное место, где мы с вами были, Дикая Гусыня?

Девушка медленно покачала головой:

— Нет. Но там, под окнами, был Муи…

— Ну, его-то следы наверняка смоет!

— Я очень рада! Мне бы не хотелось причинять неприятности ни ему, ни мсье Фингерсу, ни кому-либо из наших друзей.

Она не пыталась скрыть облегчения от его слов. Кента слегка удивило то, что она тревожилась о Фингерсе и о старом индейце в минуту угрожавшей ей опасности. Опасности, которую он решил скрывать от нее как можно дольше. Но она не могла не сознавать всей серьезности нависшей над ними угрозы. Она должна была понимать, что в течение нескольких часов труп Кедсти будет обнаружен и длинные руки лесной полиции протянутся к ним. И если их поймают…

Девушка протянула ноги в сторону Кента и пошевелила ими в сапогах, так что он явственно расслышал хлюпающий звук.

— Боже, как они промокли! — дрожа от холода, проговорила она. — Не могли бы вы расшнуровать и стянуть их с меня, а, Джимс?

Кент отложил трубку и склонился над девушкой. Процедура снятия сапог заняла у него целых пять минут. Затем он взял в свои большие ладони ее маленькую промокшую ножку.

— Холодная… Холодная как лед! — сказал он. — Вам надо снять и чулки, Маретт. Пожалуйста!

Он сложил дрова перед печуркой в аккуратную поленницу и покрыл их одеялом, которое сдернул с одной из коек. Затем, все еще стоя на коленях, он подтянул тростниковое кресло поближе к огню и застелил его вторым одеялом. Спустя несколько минут Маретт уютно сидела в кресле, положив голые ножки на покрытую одеялом поленницу дров. Кент открыл дверцу печурки. Потом он погасил одну из коптящих свечей, а за ней и другую. Пылающие березовые поленья освещали каютку более мягким и приятным светом. Он накладывал на лицо девушки нежный румянец. Глаза ее в этом изменчивом свете казались Кенту удивительно прекрасными. И когда он закончил устраивать ее поудобнее в кресле, она протянула руку и на миг коснулась его лица и мокрых волос так легко, что он почувствовал волнующую ласку прикосновения, практически не ощутив его самого.

— Вы так добры ко мне, Джимс, — сказала девушка, и ему послышалось, будто легкая печаль перехватила ее горло, но она быстро справилась с собой.

Кент уселся на полу у ее кресла, прислонившись спиной к стене.

— Это потому, что я люблю вас, Дикая Гусыня, — спокойно ответил он, пристально всматриваясь в игру пламени в очаге.

Девушка молчала. Она тоже смотрела на огонь. Совсем рядом над их головами слышался непрерывный шум дождя, словно тысячи крохотных кулачков стучали по крыше каюты. Под ними медленно и плавно переваливался с боку на бок баркас, как бы отвечая прихотям и капризам речного потока, который нес их с собою в черную неизвестность. И Кент, незаметно для девушки, глядевшей в сторону, отвел глаза от огня и украдкой взглянул на нее. Свет от пылающих березовых поленьев поблескивал в ее волосах; он дрожал на ее белой нежной шее; ее длинные ресницы, казалось, переняли его мерцание. И, глядя на Маретт, Кент подумал о Кедсти, который сидел сейчас в кресле в своем доме, удавленный прядью этих роскошных волос, таких близких сейчас, что, слегка наклонившись, он мог бы коснуться их губами. Мысль об этом не ужаснула его. Потому что, пока он глядел, рука девушки непроизвольно поднялась к щеке и смахнула с нее капельку воды, — маленькая, хрупкая ладошка, касавшаяся его лица и волос легко и нежно, словно пушинка, — и Кент знал, что эти руки не в состоянии были убить крепкого и сильного мужчину, который, умирая, конечно же отчаянно боролся за свою жизнь.

Кент протянул руку, взял ладонь девушки и, крепко сжимая ее, спросил:

— Маленькая Гусыня, прошу вас, скажите же мне теперь, что… что произошло в комнате Кедсти?

Безграничное доверие звучало в его голосе. Он хотел убедить ее в том, что, вне зависимости от случившегося, ничто не может поколебать ни его веру, ни его любовь. Он доверял ей и будет доверять всегда.

Кент был почти уверен, что знает, как умер Кедсти. Картина трагедии постепенно складывалась в его воображении, как мозаика, частичка к частичке. Когда он уснул, Маретт и какой-то мужчина находились внизу, в большой комнате, с инспектором полиции. Дошло до развязки, и Кедсти получил удар по голове рукояткой собственного пистолета. Затем, когда Кедсти достаточно оправился от удара, чтобы продолжать борьбу, сообщник Маретт убил его. Испуганная, ошеломленная тем, что уже произошло, возможно, потерявшая сознание, она не смогла воспротивиться убийце и не позволить ему использовать прядь ее волос для завершения начатого преступления. Кент в своей воображаемой картине отбросил кожаные завязки для сапог и шнуры от оконных штор. Он знал, что необычное и менее всего ожидаемое частенько встречается в преступлениях. А длинные волосы Маретт свободно свисали вдоль ее тела. Воспользоваться ими — было первым побуждением убийцы. И Кент, ожидая теперь ее ответа, был уверен, что именно так все и случилось.

Пока он ждал, он чувствовал, как напряглись пальцы девушки в его руке.

— Скажите мне, Дикая Гусыня… что произошло?

— Я… не знаю, Джимс…

Широко раскрытые глаза Кента недоуменно уставились на нее, словно он был не совсем уверен в том, что правильно расслышал ее слова. Девушка не изменила положения головы, но продолжала глядеть в огонь, не видя ничего перед собой. Ее ладошка вывернулась в его руке, нашла его большой палец и снова крепко ухватилась за него, как в тот раз, когда Маретт призналась Кенту, что боится грома и молнии.

— Я не знаю, что произошло, Джимс…

На сей раз он не ощущал захватывающего восторга от прикосновения ее мягкой ладошки и нежных пальчиков. Глубоко внутри он ощутил нечто, напоминающее внезапный и неожиданный удар. Он был готов сражаться за нее до последнего дыхания. Он готов был поверить всему, что она ни скажет, — всему, кроме того невероятного, немыслимого абсурда, о котором она твердит сейчас. Потому что она знала, что произошло в комнате Кедсти. Она знала… разве что только…

Сердце его внезапно подпрыгнуло в груди от радостной надежды.

— Вы хотите сказать… вы были в беспамятстве? — воскликнул он сдавленным голосом, в котором дрожало нетерпение. — Вы потеряли сознание… и тогда это случилось?

Девушка покачала головой.

— Нет. Я спала у себя в комнате. Я не собиралась спать, но… я заснула. Какой-то шум разбудил меня. Я подумала было, что мне это приснилось. Но что-то заставило меня встать и спуститься вниз. И когда я вошла, я обнаружила Кедсти в том же положении, в каком и вы увидели его. Он был мертв. Меня словно парализовало; я не в состоянии была сдвинуться с места, когда вы вошли…

Она легонько отняла от него свою ладонь, осторожно, но настойчиво.

— Я знаю, вы не верите мне, Джимс. Невозможно, чтобы вы мне поверили!

— И вы не хотите, чтобы я поверил вам, Маретт…

— Нет… очень хочу. Вы должны поверить мне!

— Но прядь волос… ваших волос… вокруг шеи Кедсти…

Он замолк. Его слова, как ни мягко и нежно старался он их выговаривать, казались ему грубыми, жестокими и отвратительными. Тем не менее ничто не свидетельствовало о том, что они задели девушку. Она не поморщилась. Кент не заметил, чтобы она вздрогнула от ужаса. Она продолжала пристально глядеть в огонь. И в мозгу у него все перепуталось. Никогда еще при всем своем опыте не встречал он такого абсолютного и невозмутимого самообладания. Оно даже в чем-то начало пугать его. Оно пугало его и сейчас, когда ему хотелось заключить девушку в объятия, излить ей всю свою любовь, убедить ее рассказать ему обо всем, ничего не скрывая из того, что могло помочь ему в предстоящей борьбе.

Девушка нарушила молчание:

— Джимс, если полиция нас поймает… вероятно, это произойдет совсем скоро, да?

— Они нас не поймают.

— Но наибольшая опасность грозит нам именно сейчас, верно? — настаивала она.

Кент достал часы и наклонился над ними, чтобы разглядеть циферблат при свете огня из печурки.

— Сейчас три часа, — сказал он. — Еще один день и одна ночь, Дикая Гусыня, и полиция никогда не найдет нас.

Несколько мгновений девушка сидела молча. Затем она протянула руку и снова цепко ухватилась за его большой палец.

— Джимс… когда мы будем в безопасности… когда мы будем убеждены, что полиция нас не найдет… я расскажу вам все, что знаю… о том, что произошло в комнате Кедсти. И я расскажу вам… о волосах. Я расскажу вам… все…

Пальцы ее сжимались почти конвульсивно.

— Все, — повторила она. — Я расскажу вам о случившемся в комнате Кедсти… и я расскажу вам о себе… и после этого… я боюсь… я вам больше не стану нравиться…

— Я люблю вас, — произнес Кент, не делая попыток прикоснуться к девушке. — Чти бы вы мне ни сказали, Дикая Гусыня, я буду любить вас!

Из груди девушки вырвался слабый возглас, едва ли громче, чем сдавленный стон, — и Кент, если бы ее лицо было обращено к нему, заметил бы торжествующий, радостный отблеск, осветивший на миг ее лицо и глаза, подобно мгновенной вспышке, которая так же быстро угасла.

Зато, когда она повернула голову, он увидел, что взгляд ее внезапно остановился на двери в каюту. Вода медленными струйками переливалась через порог.

— Я так и думал! — весело воскликнул Кент. — Наш баркас превратился в дождевое корыто. Маретт, если я не вычерпаю воду, нас просто затопит!

Он снял с окна дождевик и натянул его на себя.

— Это не займет много времени, — добавил он, — и пока я занимаюсь делом, мне бы хотелось, чтобы вы сняли с себя всю мокрую одежду и забрались в кровать. Договорились, Дикая Гусыня?

— Я не устала, но если вы думаете, что так будет лучше… — Пальцы ее коснулись его руки.

— Так лучше, — твердо сказал он и на мгновение наклонился, пока его губы не ощутили мягкую шелковистость ее волос.

Затем он схватил ведро и вышел в дождь.

 

Глава 20

Был тот час, когда в прозрачном небе над плотными массивами лесов на востоке едва начинает пробиваться тусклый северный рассвет. Ночная темень вокруг Кента больше походила теперь на густой туман; его окружала серая призрачная мгла. Однако воду под ногами разглядеть было невозможно. Не видно было ни носа баркаса, ни поверхности реки. На расстоянии десяти футов, с кормы, крохотная каютка полностью растворялась во мраке и становилась невидимой.

Непрерывными качающимися движениями опытного речника Кент принялся вычерпывать воду. Эти его раскачивания стали настолько равномерными, что через пару минут приобрели чисто механический характер. Монотонные «плеск… плеск… плеск…» опоражниваемого ведра превратились в своеобразный ритмичный аккомпанемент его мыслям. Он чувствовал близость невидимого берега. Даже в дождь слабый аромат кедра и пихты едва ощутимо доносился до него.

Но сильнее всего остального на его чувства воздействовала река. По мере того как уходили минуты, она все больше казалась ему живым существом. Он слышал, как она журчит и играет под днищем баркаса. И одновременно с этими звуками ощущалось нечто иное и менее осязаемое: трепет, дрожь, пульсация могучего потока, жизнь реки, медленно и плавно несущей свои воды в непроницаемом мраке между берегов, покрытых дремучими лесами. Кент любил повторять: «Нетрудно распознать, как бьется сердце реки, — надо только уметь его слушать!»И он слышал его сейчас. Он чувствовал его. Ни дождь не мог его заглушить, ни плеск вычерпываемой за борт воды, и темнота не могла скрыть его от внутреннего взора, горевшего, словно пылающий уголь, в душе Кента. Река всегда приносила ему утешение во времена одиночества. Для него она превратилась в одухотворенное существо, олицетворяющее надежду, мужество, товарищество — все, что в конечном счете являлось истинно большим и великим. И этой ночью — ибо он продолжал воспринимать окружающую темноту как ночь — душа реки, казалось, нашептывала ему нечто вроде торжественной победной песни.

Он не мог проиграть. Таково было ощущение, властвовавшее над всеми его мыслями. Никогда еще его пульс не бился с большей четкостью, никогда еще чувство предопределенности так уверенно не охватывало его; Странными и даже нелогичными казались ему опасения, будто полиция может схватить его. Сейчас он представлял собой нечто большее, чем человек, в одиночку сражающийся за свою свободу, большее, чем некая особь, отстаивающая свое право на существование. Нечто неизмеримо более ценное, чем свобода или жизнь сама по себе, ожидало его в маленькой каютке, укрытое там во мраке. А перед ним лежал целый огромный мир! Их мир! Он особенно подчеркивал это. Тот мир, что в иллюзорных и нереальных мечтах всегда был неотъемлемой частью его жизни! Они исчезнут в этом мире. Никто никогда не отыщет их. И прелесть и величие солнца, звезд и широких и привольных просторов Богом благословенной страны всегда будут с ними!

Маретт олицетворяла собой реальность тех планов, которые теснились в его голове сейчас. Кент не тревожился о том, что она скажет ему завтра или послезавтра. Он верил, что, когда она расскажет ему обо всем и он протянет к ней руки, она бросится к нему в объятия. Что бы ни произошло в комнате Кедсти, ничто не сможет помешать ему раскрыть перед ней свои объятия. Он знал это. Такова была его вера, сильная, как могучий поток под днищем баркаса, упрятанный в призрачно-сером полумраке наступающего рассвета.

Тем не менее он не рассчитывал на легкую победу. Пока он работал, вычерпывая воду, его воображение рисовало ему всю Долину Трех Рек от Пристани до Форт-Симпсона и то, как ему придется справляться с ситуацией, сложившейся в связи с их побегом. Он предположил, что люди в поселке не заглянут в дом Кедсти, по крайней мере, до полудня. Потом для обследования реки отправят, очевидно, полицейский моторный катер. К середине дня между катером и их баркасом будет разрыв в пятьдесят миль.

Перед наступлением сумерек они пройдут через Пучину Смерти, где Фоллет и Ладусьер состязались в безумных гонках из-за любви. А в нескольких десятках миль ниже Пучины находится болотистая местность, где он сможет надежно укрыть баркас. После этого они отправятся в путь через всю страну на северо-запад. Дожить бы до следующего рассвета — и они будут в безопасности. Вот на что он рассчитывал. Но если дело дойдет до борьбы — он будет бороться!

К тому времени, как он закончил вычерпывать воду, дождь уменьшился, превратившись в мелкую моросящую водяную пыль. Аромат кедров и пихт стал более ощутимым, и журчащее бормотание речного течения доносилось более отчетливо. Кент опять постучал в дверь каютки, и Маретт ответила ему.

Дрова в печурке догорели, превратившись в кучу раскаленных углей. Войдя, Кент снова опустился на колени и стащил с себя мокрый, истекающий водой дождевик.

Девушка приветствовала его, отозвавшись с койки:

— Вы похожи на большого медведя, Джимс!

В голосе ее звучала радостная, приветливая нотка.

Кент засмеялся, подтянул поближе табуретку и умудрился сесть на нее, причем низкий потолок каютки вынудил его слегка пригнуть голову.

— Я чувствую себя слоном в птичьей клетке, — ответил он. — Как вам там, удобно, маленькая Дикая Гусыня?

— Да. Но как вы, Джимс? Вы же промокли до нитки!

— И так счастлив, что не чувствую этого!

В темноте он едва мог разглядеть фигуру девушки на узкой койке. Лицо Маретт казалось бледной тенью, и волосы ее были распущены, чтобы тепло и сухой воздух скорее высушили их. Он забыл об огне, и темнота в каютке стала еще более сгущаться. Ему больше не видно было бледное очертание ее лица, и он немного отодвинулся, смущенный мыслью о том, что склониться поближе к ней, подобно вору, в этом мраке было бы преступным и бесчестным. Девушка угадала его движение; рука ее протянулась к нему и легонько коснулась кончиками пальцев его плеча.

— Джимс, — мягко сказала она. — Я не жалею… сейчас… что пришла в тот день к Кардигану… когда вы думали, что умираете. Я не ошиблась. Вы не такой, как все. А подтрунивала я над вами, смеялась над вами потому, что знала — смерть вам не грозит. Простите ли вы меня?

Кент весело рассмеялся.

— Удивительно, как иногда действуют на человека всякие мелочи, — сказал он. — Разве однажды не было утрачено королевство из-за того, что у кого-то не оказалось подковы? Во всяком случае, я знаю человека, чья жизнь была спасена благодаря сломанному чубуку от трубки. Вот и вы пришли ко мне, и я сейчас нахожусь здесь, с вами, потому что…

— Почему? — едва слышно прошептала она.

— Потому что когда-то, давным-давно, произошла одна история, — ответил он. — Причем вам бы и во сне не приснилось, что она может иметь какое-либо отношение к вам или ко мне. Рассказать вам об этом, Маретт?

Ее пальцы слегка сжали его плечо:

— Да…

— Разумеется, история связана с полицией, — начал он, — и я не стану упоминать имени главного героя. Можете думать о нем как о рыжем О'Конноре, если хотите. Но я не утверждаю, что то был именно он. Он служил констеблем и находился далеко на Севере, вылавливая индейцев, которые гнали одурманивающий напиток из каких-то корешков и растений. Это происходило шесть лет тому назад. И он действительно поймал кое-что. Le Mort Rouge, как мы иногда называем ее, — Красная Смерть, или оспа. Он был один, когда лихорадка свалила его с ног, в трехстах милях от ближайшего человеческого поселения. Его проводник-индеец сбежал при первых же признаках болезни, и у него хватило времени и сил только на то, чтобы успеть натянуть над собой палатку, прежде чем он рухнул навзничь без сознания. Я даже не стану пытаться описывать вам дни, которые он пережил. То была смерть при жизни. И он бы умер наверняка, если бы не случайный путник, проходивший мимо. Путник оказался белым человеком. Маретт, не требуется большого присутствия духа, чтобы выступить против вооруженного противника, когда ты сам вооружен; и не требуется такой уж особой смелости идти в бой на войне, когда вместе с тобой идут тысячи других. Но то, с чем столкнулся тот случайный путник, действительно требовало мужества. И больной был для него никем, совершенно чужим, посторонним человеком. Путник вошел в палатку и вернул больного к жизни. Затем болезнь поразила его самого, и в течение десяти недель эти двое были вместе; каждый боролся, стараясь спасти жизнь другого, и в конце концов они победили. Но слава и честь победы принадлежали путнику. Он шел на запад. Констебль должен был двигаться на юг. Они пожали друг другу руки и разошлись.

Пальцы Маретт с силой сжимали плечо Кента. Он продолжал:

— Но констебль никогда не забывал о своем спасении, Дикая Гусыня. Он мечтал о том дне, когда сможет вернуть долг. И время настало. Прошло уже много лет, и все получилось довольно странно. «Было совершено убийство, жертвой которого стал некий лесопромышленник. И констебль, который к тому времени стал уже сержантом, беседовал с ним буквально за несколько минут до его смерти. Он и обнаружил его мертвым, вернувшись за каким-то забытым предметом. Вскоре арестовали и предполагаемого убийцу. На его одежде нашли следы крови. Вообще все улики были против него; они были бесспорны и неопровержимы. И обвиняемый в убийстве…

Кент сделал паузу, и пальцы Маретт в темноте спустились по его руке к ладони и стиснули ее.

— … Был тем человеком, ради которого вы лгали, чтобы спасти ему жизнь, — прошептала она.

— Да. Когда пуля метиса так удачно застряла во мне, оставив всего несколько дней жизни, я подумал, что получил прекрасный шанс расквитаться с Сэнди Мак-Триггером за то, что он сделал для меня тогда, много лет тому назад. И ничего героического здесь не было. Тут даже храбрости не требовалось. Я был уверен, что умру, и поэтому ничем не рисковал.

В темноте с того места, где на подушке лежала голова девушки, внезапно раздался легкий и веселый смех.

— И все время, пока вы так великолепно лгали, Джимс, — я знала! — воскликнула она. — Я знала, что не вы убили Баркли, и я знала, что смерть вам не грозит, и я знала обо всем, что произошло в той палатке шесть лет тому назад. И… Джимс… Джимс…

Девушка приподнялась на койке. Дыхание ее участилось от волнения. Теперь уже обе ее руки сжимали его ладонь.

— Я знаю, что не вы убили Джона Баркли, — повторила она. — И Сэнди Мак-Триггер тоже не убивал его!

— Но…

— Не убивал! — прервала она его почти с яростью в голосе. — Он так же невиновен, как и вы! Джимс… Джимс… Я знаю, кто убил Баркли. О, я знаю… знаю!

Сдавленные рыдания словно спазмой перехватили ее горло, и она добавила, пытаясь произносить слова спокойно:

— Не думайте, что я не могу сейчас рассказать вам больше потому, что не верю вам, Джимс. Вы скоро поймете, очень скоро. Когда мы будем в безопасности от полиции, я расскажу вам все. Тогда я ничего не утаю от вас. Я расскажу вам о Баркли, о Кедсти — обо всем. Но сейчас я не могу. Ждать ведь осталось недолго, верно? Когда вы скажете, что мы в безопасности, я поверю вам. И тогда… — Она убрала руки с его ладони и откинулась на подушку.

— И что тогда? — спросил Кент, наклонившись вперед.

— Тогда, возможно, я вам больше не буду нравиться, Джимс.

— Я люблю вас, — решительно произнес Кент твердым, но тихим голосом, почти шепотом. — И ничто в мире не сможет запретить мне любить вас!

— Даже если я скажу… ну, тогда… когда полиция потеряет наш след… что это я убила Баркли?

— Нет. Вы бы солгали.

— Или… если бы я сказала… что я… убила Кедсти?

— Что бы вы ни сказали и какие бы улики не подтверждали это, я все равно вам не поверю!

Некоторое время девушка молчала.

— Джимс! — окликнула она его наконец.

— Слушаю вас, Ниска, маленькая богиня…

— Я хочу кое-что сказать вам… сейчас!

Кент молча ждал.

— Это… это должно потрясти вас, Джимс!

Кент почувствовал, как ее руки в темноте потянулись к нему. Обе ее ладони легли ему на плечи:

— Вы слышите меня?

— Да, слышу!

— Потому что я скажу это не очень громко… Джимс… — прошептала она. — Джимс, я люблю вас!

 

Глава 21

В медленно светлеющем сумраке каютки, чувствуя нежные руки Маретт, обвивающие его шею, ее мягкие губы, дарящие ему поцелуй, Кент в течение долгого времени не сознавал ничего, кроме огромной радости и счастья от того, что величайшая надежда его жизни сбылась. То, о чем он молился, больше не было молитвой, и то, о чем он мечтал, больше не было мечтой. И тем не менее все происходящее вокруг казалось ему нереальным. Похоже было, что он никогда не вспомнит те слова, которые произнес в первые мгновения своего триумфа и невыразимого счастья.

Его физическое существование казалось ему мелким, пустым, чем-то незначительным, затопленным и поглощенным горячим, пылким трепетом и ритмом другой жизни, тысячекратно более ценной, чем его собственная, — жизни, которую он держал в своих руках. В его пылких объятиях вместе с охватившим его безумным восторгом была бесконечная нежность, мягкость, кротость, которая заставляла губы Маретт тихим и радостным шепотом произносить его имя. Девушка притянула его голову к себе и покрывала ее поцелуями; Кент упал подле нее на колени и спрятал лицо у нее на груди. Тем временем постукивание дождевых капель по крыше снаружи прекратилось, и туманная мгла сменилась сереньким рассветом.

Кент наконец вышел из каюты в этот рассвет нового дня и взглянул на окружавший его роскошный мир. Грудь его переполнялась радостью и торжеством человека, вновь родившегося на свет; и как и он сам, весь мир претерпел изменения. Гроза прошла. Седая от вспененных волн река простиралась перед его глазами. По берегам виднелись темные массивы дремучих еловых, кедровых и пихтовых лесов. Вокруг царила великая тишина, нарушаемая лишь журчанием реки и плеском воды о борта баркаса. Черные дождевые тучи унеслись вместе с ветром, и Кент, оглядевшись вокруг, наблюдал, как быстро тают последние ночные тени и зарождаются новые картины райского великолепия. Проходили минуты, и на востоке появилась нежная и светлая жемчужная полоска; вскоре затем, неуловимо быстро для глаза, произошло чудо рождения северной зари: далеко за лесами, казалось, вспыхнуло обширное низкое зарево, придавая небу нежнейший розовый оттенок, который распространялся все выше и выше по мере того, как глаза Кента неотрывно следили за ним. Река как-то сразу, одновременно очистилась от последних обрывков легкой вуали тумана и предрассветных сумерек. Баркас находился примерно посередине течения. В двух сотнях ярдов по обе стороны стояли плотные зеленые стены лесов, благоухающие свежестью и прохладой, сверкающие бриллиантовыми каплями влаги от прошедшей грозы и распространяющие ароматы, которые Кент глубоко вдыхал полной грудью.

Из каютки доносились разнообразные звуки. Маретт поднялась, и Кенту не терпелось, чтобы она поскорее вышла и встала рядом с ним, во всей великолепной красе их первого дня. Он наблюдал за дымом из печурки, которую растопил дровами твердых пород, так что дым, чистый и белесый, легко вился и растворялся без следа в освеженном дождем воздухе.

Запах дыма, как и запах пихты и кедра, был для Кента запахом жизни. Он принялся вычерпывать оставшуюся воду со дна баркаса. Работая, он насвистывал песенку. Ему хотелось, чтобы Маретт услыхала его свист. Ему хотелось убедить ее в том, что для него новый день не принес никаких сомнений и тревог. Огромный чудесный мир, как и прежде, окружал их и приветливо манил к себе. И они были в безопасности.

Пока Кент работал, он все более укреплялся в твердой решимости исключить всякий риск из их будущих действий. Он на минуту перестал свистеть, весело и радостно рассмеявшись при мысли о том, что опыт, накопленный за годы работы, теперь оказался самой надежной и верной его гарантией и защитой. Кент слыл почти непревзойденным знатоком всех тонкостей и хитростей профессии полицейского детектива и мог безошибочно предвидеть, как в том или ином случае поступит сыщик, охотящийся за человеком, а чего он делать не станет. Он поставил им шах и мат в самом начале игры. И кроме того, — учитывая, что в поселке теперь не было ни Кедсти, ни О'Коннора, ни его самого, — там сейчас просто отмечался явный недостаток квалифицированных полицейских кадров. Это в значительной мере облегчало их судьбу. Но будь там даже целый укомплектованный отряд преследователей, Кент был уверен, что сумеет обвести их всех вокруг пальца. Основная опасность — если таковая вообще существовала — заключалась в их первом дне. Сейчас только полицейский моторный катер мог обогнать их. А с тем разрывом во времени, который был у них в запасе, они успеют пройти через Пучину Смерти, прежде чем катер будет представлять для них какую-либо реальную угрозу. Потом они продолжат путь на северо-запад, все дальше и дальше, в дикую, нехоженую страну, которая, несомненно, явится последним местом на земле, где Закон станет разыскивать их. Кент выпрямился и снова взглянул на дым, вьющийся серовато-белесым кружевом между ним и небесной голубизной; в этот момент солнце поднялось над зелеными вершинами самых высоких кедров, и роскошный день величественно расцвел над землей.

Еще около четверти часа Кент удалял остатки воды с днища баркаса, и тут — с внезапностью, заставившей его вздрогнуть, как будто за спиной кто-то неожиданно щелкнул бичом, — его нос вдруг учуял новый аромат в чистом, напоенном запахом лесов воздухе. То был запах бекона и кофе! Он думал, что Маретт занимается тем, что обувает свои высохшие сапожки и совершает нечто вроде утреннего туалета. А она вместо этого готовит завтрак. Ничего необычного. Поджарить бекон и сварить кофе не представляло ни в каком смысле особо выдающегося подвига. Но в настоящий момент это был завершающий штрих в райском бытии Кента. Она готовит ему завтрак! И… кофе и бекон… Для Кента эти два понятия всегда олицетворяли дом. В них было что-то семейное и уютное. Там, где пахло кофе и беконом, он обязательно встречал смеющихся детей, поющих женщин и мужчин со счастливыми, приветливыми лицами. Кофе с беконом сплачивали и создавали домашний уют.

— Где бы ты ни почуял запах кофе и бекона, — обычно говаривал О'Коннор, — тебя всегда пригласят к завтраку, стоит лишь постучать в дверь!

Но Кент не вспоминал высказываний своего старого товарища. В эту минуту все прочие мысли его были оттеснены на задний план удивительным открытием, что Маретт готовит завтрак — для него.

Он подошел к двери и прислушался. Потом открыл ее и заглянул в каютку. Маретт стояла на коленях перед раскрытой дверцей печурки и готовила тосты, поджаривая на двух вилках ломтики хлеба. Лицо ее раскраснелось. Она не успела причесать волосы, но кое-как заплела их в толстую косу, которая свисала вдоль спины. Заметив Кента, она шутливо воскликнула с притворной досадой:

— Ну что, не могли подождать? А мне так хотелось сделать вам сюрприз!

— Вы его и сделали, — возразил он. — Но я просто не в состоянии был больше терпеть! Я должен был прийти и оказать вам помощь, как и подобает мужчине!

Он уже был внутри и стоял на коленях рядом с ней. Потянувшись за парой вилок, он прижался губами к ароматной копне ее волос. Румянец сгустился на лице Маретт, и ее негромкий смех волшебной музыкой зазвучал в ушах у Кента. Поднимаясь с колен, девушка погладила рукой его щеку, и Кент ответил тем же веселым, счастливым смехом. И потом, накрывая подвесной стол к завтраку, она то и дело касалась рукой то его плеча, то волос, и два или три раза он опять слышал эту чудесную гортанную нотку, которая возбуждала в нем ощущение дикого восторга и счастья. Наконец — он в плетеном кресле, а она на табурете — оба придвинулись поближе друг к другу за подвесной доской, служившей им столом, и съели свой завтрак. Маретт налила ему кофе, добавила сахару и сгущенного молока, и Кент, совершенно онемев от счастья, даже позабыл сказать, что пьет кофе без молока и сахара. Рассвет проникал сквозь маленькое окошко внутрь каютки, и Кент молча, жестом обратил внимание Маретт на раскрытую дверь, приглашая девушку полюбоваться ослепительным сверканием утреннего солнца на речной глади и на пышной, роскошной шумящей зелени лесов, уплывающих назад. Когда они кончили завтракать, Маретт вместе с ним вышла на палубу.

Некоторое время она стояла молча и неподвижно, глядя на волшебный мир, окружавший их. Кенту показалось, что на мгновение она даже перестала дышать. Откинув голову, подставив белую обнаженную шею легкому ветерку, напоенному нежным бальзамическим ароматом свежей хвои, она не отводила взгляд от обступивших реку могучих лесов. Глаза ее внезапно наполнились ярким звездным сиянием. Ее лицо отражало свет восходящего солнца, и Кенту, любующемуся ею, стало очевидно, что никогда она не была так прекрасна, как в эти волшебные мгновения. Он затаил дыхание, ибо сознавал, что именно сегодня Ниска, его богиня, снова глядит на свой собственный мир, впервые после долгого отсутствия.

Ее мир — его мир. Непохожий на все остальные миры, когда-либо созданные Творцом; непохожий даже на мир, оставленный ими в нескольких десятках миль позади, в поселке Пристань на Атабаске. Ибо здесь не было намека на разрушительную деятельность человека. Они находились в объятиях Великого Севера, и он притягивал их к себе все теснее, с каждой минутой приближая к своему могучему пульсирующему сердцу.

Леса стояли густые, зеленые, сверкающие от влаги недавнего дождя; от них исходило трепещущее дыхание жизни и величие бытия; они плотным кольцом обступили берега, подобно зорким стражам, охраняющим реку от цивилизации, — и девушка неожиданно протянула руки, и до Кента донесся тихий радостный возглас, сорвавшийся с ее губ.

Она забыла о нем. Она забыла обо всем, кроме реки, лесов и нехоженых просторов за ними. И Кент был счастлив. Ибо тот мир, который она приветствовала, к которому взывала ее душа, был его миром, всегда, неизменно и во веки веков. Мир этот хранил в себе его мечты, его надежды, все желания, когда-либо возникавшие в его душе. И когда наконец Маретт медленно повернулась к нему, руки Кента протянулись к ней, и в его лице она увидела тот же восторг, что переполнял и ее сердце.

— О, я счастлива… счастлива! — тихо воскликнула она. — О, Джимс… я так счастлива!

Она пришла в его объятия без колебаний; ладони ее гладили его лицо; и потом она стояла, склонив голову ему на плечо, глядя вперед, глубоко вдыхая чистый ароматный воздух, наполненный эликсирами окружавших их лесов. Девушка не говорила, не двигалась, и Кент оставался неподвижным. Баркас плавно обогнул речную излучину. Из воды у самого берега поднялся огромный лось и зашлепал по мелководью, и слышно было потом, как он с треском продирается сквозь чащу. Тело девушки напряглось, но она продолжала молчать. Лишь некоторое время спустя Кент услышал ее тихий шепот:

— Как долго, Джимс! Я не была здесь целых четыре года!

— А сейчас вы возвращаетесь домой, маленькая Дикая Гусыня. Не будете ли скучать в одиночестве?

— Нет. Я скучала там, вдали от этих мест. Там было так много людей, так много вещей, что я тосковала по лесам и горам. Наверное, я бы скоро умерла. Там были только две вещи, которые я любила, Джимс…

— И что за вещи?

— Красивые платья… и туфли.

Кент теснее прижал ее к себе.

— Я… я понимаю, — тихо рассмеялся он. — Поэтому вы и пришли ко мне в тот первый раз в хорошеньких лодочках на высоких каблуках!

Он наклонился, когда она повернула к нему лицо с веселыми искорками в глазах, и поцеловал ее в тянущиеся навстречу губы.

— Я люблю вас, Ниска, маленькая богиня! — воскликнул он. — Я люблю вас сильнее, чем когда-нибудь в мире мужчина любил женщину!

Минуты и часы этого дня навеки остались потом в жизни Кента незабываемыми воспоминаниями. Временами они казались ему иллюзорными и нереальными, словно он жил и дышал в нематериальном мире, созданном из призрачных вещей, сотканных из снов. Так было, когда мрачные тени трагедии, от которой они бежали, тяготели над ними, когда его одолевали мысли о том, что они — преступники, бегущие наперегонки с Законом, что они находятся не в очаровательной волшебной стране, а пребывают в смертельной опасности, что все вокруг — это рай для дураков, из которого вскоре какое-нибудь жуткое потрясение вернет их к действительности. Но такие периоды трезвой рассудительности были лишь тенью, омрачавшей временами его великое счастье. Вновь и вновь подсознательная ликующая внутренняя сила заставляла его проникнуться неоспоримой истиной, что все вокруг — исключительная и абсолютная реальность.

Порой поведение Маретт приводило его в замешательство. Кент все еще не в состоянии был до конца осознать всю полноту любви, которой она одарила его. В восторге и величии этой любви, снизошедшей к ним, она более, чем когда-либо, казалась ему ребенком. В первые утренние часы ему казалось, что она позабыла вчерашний день, позавчерашний и все дни, предшествовавшие им. Она возвращалась домой. Она шептала ему об этом так часто, что ее нежный шепот превратился в его мозгу в знакомую песенку. Однако она ничего не говорила ему о своем доме, и он ждал, зная, что исполнение ее обещания было уже не так далеко. И в моменты, когда она послушно приходила в его объятия, в ней не было ни жеманства, ни притворства, и она без смущения поднимала ему навстречу лицо, чтобы он мог целовать ее в губы и смотреть в ее сияющие милые глаза. Кент замечал в ней только румянец искреннего счастья, почти детскую откровенность наравне с чисто женской радостью и восторгом обладания. А он думал о Кедсти и Законе, который грозно пробуждался к жизни там, позади, в поселке Пристань на Атабаске…

Когда солнце поднялось уже довольно высоко над вершинами деревьев, Маретт погладила руку Кента, попросила его подождать и убежала в каюту, вернувшись оттуда с большим черепаховым гребнем. Затем она села у кормового весла и принялась расчесывать на солнце свои роскошные волосы.

— Я рада, что вам они нравятся, Джимс, — сказала она.

Она распустила толстую косу и стала нежно перебирать в пальцах шелковистые пряди. Она разглаживала их, расчесывала до тех пор, пока в ярком солнечном свете они не стали еще более прекрасными. Она обеими руками приподняла густую массу волос, так что они рассыпались вокруг ее фигуры мерцающим каскадом, и тут внезапно Кент заметил небольшую выстриженную проплешинку в том месте, где была отрезана злополучная прядь, которую он снял с шеи инспектора Кедсти. И одновременно с тем, как губы его сжались в неистовом усилии сдержать рвущийся из груди крик ужаса, на губах Маретт трепетно дрожала песня счастья, негромкая, словно шепот, тихая волнующая мелодия из Le Chaudier.

Девушка протянула руки и прижала к себе голову Кента, так что на некоторое время он был ослеплен душистым облаком ее волос.

Теплота и нежность их отношений в тот день сами по себе походили на сон. Час за часом уплывали они все дальше на север. Солнце сияло. Берега реки, покрытые сплошной стеной непроходимых лесов, становились все величественнее и могущественнее в своем безмятежном спокойствии, и нерушимая тишина необитаемых просторов нависла над миром. Кент воспринимал все это так, словно они проплывали через райские кущи. Время от времени он вынужден был браться за кормовое весло, ибо спокойные воды реки постепенно уступали место более быстрому течению. Больше на борту баркаса ему делать было нечего. Кенту казалось, что с каждым прожитым часом этого чудесного дня опасность удаляется от них все дальше и дальше. Рассматривая проплывающие мимо берега, вглядываясь вперед, прислушиваясь к звукам, которые доносились с оставшейся позади широкой речной дороги, временами охваченные по-детски острым и непосредственным ощущением счастья, Кент и Маретт чувствовали, что еще остающийся между ними легкий холодок натянутости и скованности быстро исчезает без следа.

Они не говорили ни о Кедсти, ни о трагедии, ни даже о смерти Джона Баркли. Но Кент рассказывал о жизни на Севере, о своем одиночестве, о дикой, неодолимой страсти, заставляющей его скитаться по самым глухим и отдаленным уголкам. От описания своих странствий он возвращался в туманное и далекое прошлое, жившее в его воспоминаниях в виде несколько идеализированной памяти о детстве, которое он провел на ферме. Все эти рассказы Маретт слушала с сияющими глазами, сопровождая их то тихим смехом, то учащенным или затаенным дыханием в зависимости от драматизма событий.

Она рассказывала о школьных годах в Монреале и об их унылой тоске, о детстве, которое прошло в лесах, где она желала бы прожить всю свою дальнейшую жизнь. Но она не касалась ни интимных сторон, ни более частных подробностей своей биографии; она ничего не рассказывала о своем доме в Долине Безмолвных Великанов, о своих родителях, об отце с матерью, о сестрах и братьях. Она обходила эти темы легко, естественно, без какого-либо смущения или замешательства. А Кент не расспрашивал. Он знал, что эти темы относятся к ряду вопросов, на которые она ответит ему в обещанный час — в час, когда он скажет ей, что они наконец достигли безопасности.

Теперь его заполонило растущее нетерпение поскорее покинуть реку и отправиться в леса. Он объяснил Маретт, почему они не могут продолжать плыть до бесконечности. Река представляла собой единую гигантскую артерию, по которой осуществлялось все движение в сторону Дальнего Севера. Естественно, она охранялась. Рано или поздно их обнаружат. В лесах же, с миллионами акров труднодоступных зарослей и с тысячами нехоженых тропинок на выбор, они будут недосягаемы для Закона. У Кента был лишь один, хоть и существенный, повод придерживаться речного русла до самой Пучины Смерти. Он рассчитывал на то, что река перенесет их за пределы обширной болотистой местности на западе, которая в это время года была непроходима. Иначе он хоть сейчас вышел бы на берег. Он любил реку, доверял ей, но он знал, что, пока глухой лес не поглотит их, как безбрежный океан поглощает затонувший корабль, они не могут считать себя свободными от опасности, угрожавшей им со стороны Пристани на Атабаске.

Несколько раз между восходом солнца и полуднем они наблюдали бесспорные признаки присутствия человека на берегу и на воде; однажды они увидели большую лодку, привязанную к дереву, потом лагерь индейцев и дважды — хижины трапперов, построенные на краю небольших лесных опушек. Когда время перевалило за полдень, Кент почувствовал все усиливающееся беспокойство, ничего общего не имеющее с прежним нетерпением. Временами оно походило на предчувствие беды, настораживая его, требуя быть начеку. Кент стал больше пользоваться кормовым веслом, чтобы прибавить скорости баркасу, плывущему по течению, и с педантичной тщательностью начал измерять время и расстояние. Он узнавал многие приметные места, мимо которых они проплывали.

К четырем, в самом крайнем случае — к пяти часам они достигнут начала Пучины Смерти. Десять минут головоломного и стремительного прохода через стремнину, и он заведет баркас в укромное местечко на берегу, которое он уже держал в своей памяти, и больше не будет опасаться длинной руки Закона, протянутой от Пристани. Размышляя и строя планы на будущее, он постоянно прислушивался. С самого полудня он не переставая упорно напрягал слух, ожидая услышать отдаленное «так, так, так», что могло бы за милю предупредить его о приближении патрульного катера.

Кент не держал своих планов в секрете. Маретт почувствовала его растущую тревогу, и он поделился с нею своими мыслями.

— Если мы и услышим полицейский катер до того, как достигнем Пучины, у нас все еще будет время высадиться на берег, — уверял он ее. — И они нас не поймают. Нас будет труднее найти, чем две иголки в стогу сена. Но лучше заранее подготовиться.

Чтобы придать больше убедительности этому утверждению, он вынес из каюты свой заплечный мешок и маленький сверток Маретт и уложил поперек них ружье и кобуру с пистолетом.

Было три часа, когда характер реки начал меняться, и Кент удовлетворенно рассмеялся. Они наконец достигли участка с более быстрым течением. Местами река сужалась, и они проносились мимо высоких берегов так, что дух захватывало. Кент беспрерывно работал кормовым веслом, давая отдых рукам только в местах со спокойной и гладкой водой. При переходе через большинство стремнин на прямых участках реки он даже ускорял веслом движение баркаса. Маретт помогала ему. В нем не угасало особое острое чувство восхищения, когда он глядел на стройную очаровательную фигуру девушки, работающей рядом с ним. Она радостно смеялась, отвечая на его улыбку через разделяющее их толстое бревно весла. Ветер и солнце бесчинствовали в ее волосах. Полураскрытые губы алели, словно пунцовые лепестки роз, щеки пылали, глаза напоминали согретые солнцем горные фиалки. Не один раз, возбужденный этой послеполуденной переправой, глядя на свою прелестную юную помощницу, Кент задавал себе вопрос: может ли это быть чем-нибудь иным, как не сном? И не один раз он весело хохотал, ловя себя на том, что время от времени внезапно перестает работать веслом, чтобы убедиться в реальности и достоверности происходящего.

Маретт говорила ему, что когда-то, давным-давно, ей уже приходилось переправляться через Пучину. Тогда это ее ужасно напугало. Пучина припомнилась ей как некое кошмарное чудовище, смертельно опасное, оглушительно ревущее над своими жертвами. По мере приближения к Пучине Кент рассказал ей о страшных порогах. Случаи гибели в их кипящих водоворотах отмечались теперь довольно редко, пояснил он. У входа в Пучину находится высокая и острая, как нож, скала, похожая на клык дракона, которая разделяет Пучину на два ревущих потока. Если баркас попадет в левый рукав, он спасен. Здесь. правда, постоянно царит адский грохот и громоподобный рев, когда бешеный поток стремительно несется в узкой теснине меж высоких отвесных скал. По этот рев, Заверил он ее, похож на свирепый лай безобидной собаки.

Только в случае, если судно потеряет управление, налетит на Драконов Зуб или свернет в правый рукав вместо левого, дело кончается трагически. Когда Кент рассказал Маретт об этом, она радостно засмеялась, словно в горле у нее зазвенели маленькие колокольчики:

— Значит, Джимс, если нам удастся избежать всего этого, мы проскочим через Пучину без ущерба для нас?

— В нашем случае ни одна из этих причин попросту невозможна, — быстро поправил он ее. — У нас прочный маленький баркас, мы не собираемся налетать на скалу, и мы войдем в левый рукав так гладко, что вы и нс заметите, когда это произойдет. — Он улыбнулся ей с неотразимой самоуверенностью. — Я проходил здесь сотни раз! — сказал он.

Он прислушался, вынул часы. Было четверть четвертого. Ухо Маретт тоже уловило то, что услышал он. Низкий вибрирующий гул нарастал, медленно, но неотвратимо. Кент кивнул в ответ на вопросительный взгляд девушки.

— Пороги у входа в Пучину! — оживленно воскликнул он. — Мы победили! Теперь мы в безопасности!

Баркас скользнул за поворот, и они увидели белое кружево пены над порогами в полумиле расстояния впереди. Течение подхватило судно и понесло со всевозрастающей скоростью. Кент всей тяжестью навалился на весло, чтобы удержать баркас на стрежне потока.

— Мы в безопасности! — повторил он. — Понимаете, Маретт? Мы в безопасности!

Он произносил те слова, которые она ждала, говорил ей, что наступил наконец тот час, когда она сможет сдержать данное ему обещание. Само звучание произносимых им слов приводило его в неописуемый восторг. Ему казалось, будто он громко провозглашает их на весь мир. И тут он внезапно заметил неожиданную перемену в лицо девушки. Ее широко раскрытые глаза смотрели не на него, а назад. Она пристально вглядывалась туда, откуда они только что появились, и чем дольше она глядела, тем бледнее становилось ее лицо.

— Слушайте!

Она была вся напряжена и насторожена. Кент повернул голову. И в тот же миг, перекрывая нарастающий гул реки, до него долетело «так, так, так» — постукивание мотора полицейского патрульного катера из Пристани на Атабаске!

Глубокий вздох вырвался из его полураскрытых губ. Когда Маретт оторвала взгляд от реки и посмотрела па Кента, лицо его было словно высечено из камня. Он снова решительно глядел прямо вперед.

— Мы не успеем пройти через Пучину, — сказал он, и голос его звучал жестко и непривычно для нее. — Если мы попытаемся это сделать, они настигнут нас прежде, чем мы доберемся до противоположного конца порогов. Нужно постараться, чтобы течение прибило нас к берегу сейчас, немедленно!

Приняв такое решение, Кент энергично приступил к действию. Он знал, что нельзя было терять ни сотой доли секунды. Ускоренное течение, стремящееся к порогам, уже подхватило баркас, и Кент сильными гребками кормового весла пытался отвернуть судно в сторону западного берега. Быстро оценив обстановку, Маретт поняла, насколько бесценна сейчас буквально каждая секунда. Если до того, как они достигнут берега, их втянет более мощная струя, направляющаяся к порогам, то им придется пробираться через Пучину; в этом случае катер настигнет их прежде, чем они пройдут всю головоломную трассу стремнины и смогут пристать где-нибудь у ее конца. Девушка метнулась к Кенту, чтобы помочь ему в работе с веслом, встав с ним рядом, бок о бок. Фут за футом, ярд за ярдом баркас отвоевывал у реки сокращающееся расстояние до западного берега, и лицо Кента осветилось торжествующей улыбкой, когда он кивком показал через плечо на лесистый мыс, выдававшийся в реку, словно короткий палец. За этим мысом пороги шумели белой пеной, и уже видны были первые черные стены утесов, отмечавших начало Пучины.

— Справимся! — уверенно улыбнулся он. — Мы пристанем прямо вон к тому лесистому мыску. Не вижу, где бы катер смог причалить здесь ближе, чем в миле от Пучины! А выйдя на берег, мы намного опередим их!

Лицо Маретт больше не было бледным, оно полыхало алым румянцем возбуждения. Кент уловил блеск ослепительно белых зубов между приоткрытыми пунцовыми губами. Глаза ее сверкали, и Кент рассмеялся.

— Вы очаровательный маленький боец! — восторженно воскликнул он. — Вы… вы…

Его слова оборвал резкий сухой треск, похожий на револьверный выстрел, раздавшийся над самым ухом. Кента дернуло вперед, и он рухнул на дно баркаса, увлекая за собой Маретт, за которую ухватился во время падения. В мгновение ока оба вскочили на ноги, молча уставившись на то место, где находилось кормовое весло. Лопасть его исчезла, треснув у самой шейки. Кент услыхал сдавленный крик испуга, раздавшийся рядом с ним, и затем рука девушки цепко ухватила его за большой палец. Никем и ничем нс управляемый баркас рыскнул в сторону. Он пронесся мимо лесистого мыска. Белая клокочущая пена верхних порогов сомкнулась вокруг него. И Кент, глядя вперед в черную мрачную утробу смертельной ловушки, ожидающей их. судорожно прижал к себе Маретт, с трудом сохраняя равновесие на качающейся палубе обреченного ни гибель суденышка.

 

Глава 22

Первые мгновения после того, как сломалось кормовое весло, Кент был настолько ошеломлен, что стоял словно парализованный. Он чувствовал, как руки Маретт все теснее обвиваются вокруг его шеи. Краем глаза он уловил румянец на ее запрокинутом вверх лице — румянец, сменившийся вскоре смертельной бледностью, — и понял, что и без его объяснений девушка отлично сознает почти полную безнадежность положения, в которое они попали. Это принесло Кенту некоторое облегчение. Так было спокойнее для него, поскольку он знал, что она не ударится в панику, несмотря ни на что. Он склонил к ней лицо. почти ощущая бархатистую нежность ее щек. Девушка протянула к нему губы, и уста их слились в долгом поцелуе. Его объятия на мгновение стали даже чересчур сильными, яростными от любви к ней, отчаянными от решимости во что бы то ни стало уберечь ее от беды.

Мозг Кента работал быстро и напряженно. Существовал, пожалуй, всего лишь один шанс из десяти, что баркас — без руля и какого бы то ни было управления — проскочит удачно между черными стенами стремнины и острыми гранитными зубами порогов. Но даже если им и удастся благополучно миновать этот проход, они окажутся во власти полиции, разве что только какой-нибудь сверхъестественный каприз судьбы прибьет баркас к берегу прежде, чем катер пройдет через Пучину.

С другой стороны, если их унесет достаточно далеко через нижние пороги, они смогут пуститься вплавь. Имелось еще ружье, лежащее поперек заплечного мешка. В этом, в сущности, и заключалась главная надежда Кента, — если баркас пройдет пороги Пучины. Борта судна обеспечат им более надежную защиту, чем тонкие стенки катера их преследователям. В сердце Кента внезапно вспыхнула яростная ненависть к тому Закону, верным слугой которого когда-то являлся он сам. Закон гонит их к погибели, и поэтому он будет сражаться с ним. Команда катера едва ли насчитывает больше трех человек, и он убьет их, если его вынудят обстоятельства!

Баркас мчался через кипящие струи, как норовистая скаковая лошадь. Неуклюжее и неуправляемое судно вертелось и крутилось в стремительном водовороте. Мокрые зазубренные вершины гигантских скал проносились совсем рядом но обеим сторонам бешеного потока. И Маретт, продолжая обнимать Кента одной рукой за шею, мужественно глядела вместе с ним вперед, в лицо опасности. Им уже виден был Драконов Зуб, угрюмый и мрачный, поджидающий их на пути. Еще через сто двадцать секунд они либо минуют его, либо разобьются. Расшнуровывать сапоги уже было некогда, и времени для объяснений не было тоже. Выхватив из кармана нож, Кент одним движением сверху вниз разрезал шнуровку. Быстро сбросив сапоги, он проделал ту же операцию и с обувью Маретт. Даже в этот час страшной опасности он не переставал восхищаться быстротой, с которой Маретт реагирует на его действия, продиктованные необходимостью. Она сорвала с себя верхнюю одежду и отбросила ее, заметив, как он с трудом поспешно стягивает плотную вязаную рубаху. В одной нижней сорочке, с длинными густыми волосами, развевающимися по ветру, постоянно господствовавшему в Пучине, с обнаженными руками и шеей, с сияющими глазами, неотрывно прикованными к Кенту, она тесно прижалась к нему, и губы ее неслышно повторяли его имя. А еще через мгновение она повернула к нему лицо и быстро произнесла:

— Поцелуй меня, Джимс… поцелуй… на прощание…

Ее теплые губы слились с его губами, и обнаженные руки охватили его шею в отчаянном и искреннем объятии ребенка. Кент бросил быстрый взгляд вперед, прочно уперся ногами в днище баркаса, затем погрузил руку в мягкую массу волос девушки и прижал ее лицо к своей обнаженной груди.

— Я умею плавать, Джиме! — стараясь преодолеть рев потока, прокричала она. — Если мы ударимся о скалу…

Она не закончила из-за внезапного возгласа, сорвавшегося с его губ. Он почти забыл о наиболее важном моменте, который должен был предусмотреть. Он бросился к мешку и отрезал прочную веревку, обмотанную вокруг заплечных лямок. В следующее мгновение он вернулся к Маретт и обвязал веревку вокруг ее, талии. Другой конец веревки он протянул девушке, и та привязала этот конец к его запястью. Она улыбалась, затягивая узел. Улыбка была странная, напряженная, но она уверила Кента в том, что маленькая храбрая женщина не боится, что она верит в него до конца и знает, в чем заключается смысл этой веревочной связки.

Через десять секунд произошло столкновение. Баркас врезался в Драконов Зуб серединой правого борта. Кент приготовился к толчку, но его попытки сохранить равновесие, держа на руках Маретт, оказались тщетными. Доски борта защитили их от удара о скользкую поверхность утеса. Сквозь оглушительный рев воды, стоявший в его ушах, Кент расслышал треск ломающегося дерева. Баркас приподняло над водой могучей силой потока, и в течение одной-двух секунд казалось, что он вот-вот перевернется и затонет. Затем его нос начал медленно сползать с утеса.

Держась одной рукой за край борта и прижимая Маретт другой, Кент в бессильном ужасе наблюдал, как баркас сползает в сторону правого протока! В этом протоке не было надежды — только смерть!

Маретт мужественно воспринимала предстоящую неизбежность. Кент видел, что сейчас, когда каждая секунда содержала в себе целую вечность, заполненную тревогой, она понимала все, что их ожидает. Но она не кричала и в отчаянии не заламывала рук. Лицо ее было белым как мел. С волос, рук и плеч ее стекала вода. Но она не была испугана; во всяком случае, Кент, которому неоднократно приходилось наблюдать проявления ужаса, не обнаружил признаков страха в ее лице. Когда она повернула лицо в его сторону, он был удивлен невозмутимым спокойствием, отражавшимся в глубине ее взгляда. Губы ее дрожали.

Боль, гнев, отчаяние — все, что накопилось в душе у Кента, отразилось в его. жутком нечленораздельном крике, когда торчащий выступ Драконова Зуба смял маленькую каютку, словно она была сделана из картона. Могучая волна бешеной ярости захлестнула Кента — ярости более могущественной, чем вся мощь Пучины. Он не смеет проиграть! Это немыслимо! Невозможно! Проиграть, защищая такую девушку — стройное, прелестное создание, улыбающееся ему даже при виде смерти!

Кент лишь сильнее обнял ее рукой, когда чудовищные силы, распоряжавшиеся жизнью и смертью, вынесли им свой приговор. Баркас соскользнул наконец с Драконова Зуба, наполовину залитый водой. Его треснувший и разрушенный корпус попал в каменные челюсти восточного порога, и здесь баркас окончательно прекратил свое существование. Он в мгновение ока был затоплен, разбит, разорван и уничтожен полностью, на что не понадобилось даже особо сильных толчков и ударов. Кент не успел и глазом моргнуть, как очутился в грохочущем стремительном потоке, изо всех сил прижимая к себе Маретт.

Некоторое время, бешеный водоворот покрывал их с головой. Черная вода и белая пена бурлили и кипели вокруг. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем струя свежего воздуха коснулась ноздрей Кента. Он приподнял Маретт над водой и окликнул ее. В ответ он услышал:

— Со мной все в порядке… Джимс!..

Его былые успехи в плавании мало чего стоили сейчас. Поток бросал и швырял его, как щепку. Все его усилия были направлены на то, чтобы служить барьером между нежным телом Маретт и острыми гранитными скалами. Он боялся не воды, а именно скал, мимо которых поток проносил их с невероятной скоростью.

Их было десятки и сотни, крупных и мелких, похожих на зубья чудовищной дробильной машины, чья рабочая поверхность простиралась на целую четверть мили. Кент ощутил первый сокрушительный удар, за ним второй, третий. Он не думал ни о времени, ни о расстоянии, но лишь о том, чтобы находиться между Маретт и смертью. В первый раз, когда он потерпел неудачу, слепящая ненависть и ярость вновь вспыхнули в его мозгу.

Он видел, как белое тело девушки швырнуло на скользкую, изъеденную водой поверхность скалы. Голова ее откинулась назад, и длинные распущенные волосы заструились в белой пене; на мгновение Кенту показалось, будто все ее хрупкое тело разбито, как фарфоровая чашка. Он продолжал бороться еще яростнее. И девушка знала, за что он борется. Каким-то непостижимым чудом он не терял сознания от бесчисленных ударов и травм. Он не чувствовал боли, но ощущал растущее головокружение и постепенно увеличивающуюся слабость в руках и теле.

Они проплыли уже половину Пучины, когда его с ужасной силой ударило о подводный камень. Удар оторвал от него Маретт. Кент рванулся к ней, тщетно пытаясь схватить ее, и увидел, что ее прижало к тому же камню. Веревка, связывающая их, спасла ее. Обмотанная вокруг ее тела и прикрепленная к его руке, она продолжала выполнять свое назначение, зацепившись за камень и помогая им держаться вместе по обе стороны пятифутового гранитного валуна.

Задыхаясь, с трудом ловя ртом воздух, едва живые, они встретились взглядами через разделявшую их скалу. Теперь, когда Кент поднялся из воды, кровь заструилась по его рукам, плечам и лицу, но он улыбался Маретт точно так же, как несколько мгновений тому назад она улыбалась ему. Глаза ее наполнились состраданием при виде его ссадин и ран. Он кивнул в ту сторону, откуда они приплыли.

— Все самое худшее уже позади! — попытался он перекричать ревущий поток. — Дайте мне немного отдышаться, и я переберусь к вам. Понадобится не более двух минут, а возможно и меньше, и мы достигнем спокойной воды в конце протока!

Девушка расслышала его слова и кивнула в ответ. Кент пытался подбодрить ее, прибавить ей уверенности. И у него вовсе не было намерения отдыхать, потому что положение девушки наполняло его ужасом, который он пытался скрыть. Маретт висела с наружной стороны подводной скалы над самой пучиной на веревке, едва в половину его мизинца толщиной. Ее удерживала только тонкая полоска козлиной кожи и он сам в качестве противовеса. Если веревка оборвется…

Кент благодарил Бога за то, что веревка оказалась достаточно прочной. Дюйм за дюймом он начал подтягиваться вверх по мокрому камню. Отраженное течение за скалой играло густой массой длинных волос Маретт, вытягивая их по направлению к нему, так что расстояние до них было на один или два фута меньше, чем до ее цепляющихся за скалу пальцев. Кент изо всех сил устремился сюда, ибо видел, что сможет быстрее добраться до ее волос, чем до нее самой. В то же время он должен был держать свой конец веревки постоянно натянутым. Выполнение этой задачи с самого начала оказалось нечеловечески трудным. Поверхность камня была скользкой, как будто покрытой маслом. Дважды взгляд Кента обрывался вниз, в пучину порога, когда, отчаявшись в своих попытках, он прикидывал, не лучше ли ему снова броситься в воду и затем за веревку подтянуть к себе Маретт. Но зрелище, открывшееся ему внизу, убедило его в неминуемом трагическом исходе подобного варианта. Он все время должен держать Маретт таким образом, чтобы своим телом защитить ее от ударов. Если он ее упустит — хоть на пару секунд, — жизнь непременно покинет ее тело, изуродованное и искалеченное в усеянном подводными камнями бурлящем и клокочущем потоке.

И тут Кент почувствовал, как веревка вдруг ослабла, так что он едва не потерял равновесие. Одновременно раздался отчаянный крик Маретт. Все произошло в одно мгновение, за меньшее время, чем понадобилось мозгу, чтобы оценить смысл и значение случившегося: руки девушки соскальзывают со скалы, белое тело ее уносится прочь, в еще более белую пену чудовищного потока… Камень перетер веревку, и девушку унесло! С криком, подобным воплю безумца, Кент сломя голову устремился за ней. Вода поглотила его. Он с трудом выплыл на поверхность, преодолевая подводные течения и водовороты. В двадцати футах от него — а может быть и в тридцати — он заметил мелькнувшую белую руку, а затем и лицо Маретт, прежде чем оно исчезло в сплошной стене кипящей пены.

Кент бросился за ней в эту пену. Он вынырнул из нее полуослепший, на ощупь пытаясь схватить тело девушки, дико выкрикивая ее имя. Пальцы его нащупали конец веревки, привязанной к его собственному запястью, и на мгновение он поверил, будто схватил ее. Подводные скалы нижней части порога еще более густо и более опасно вздымались на его пути. Они казались живыми существами, злыми демонами, обуянными жаждой мучения и разрушения. Они били и истязали его тело. Их хохот напоминал рев Ниагары. Кент больше не звал и не кричал. Сознание его затуманилось, и каменные кулаки продолжали молотить его — молотить и ломать, превращая его тело в искалеченную и бесформенную массу. Белая от ярости вода, кипящая между скал, похожая на взбитый крем, украшающий чудовищный торт, постепенно становилась серой, а затем и черной.

Кент не мог сказать, когда он прекратил борьбу. День погас. Настала ночь. Мир провалился в небытие. И он временно прекратил свое существование.

 

Глава 23

Час спустя могучие силы в тренированном теле Кента вернули его к жизни. Он открыл глаза. Потрясение от случившегося не сразу навалилось на него. Его первые ощущения были подобны пробуждению от сна, полного кошмаров и боли.

Затем рядом с собой он увидел черную скалу; он услышал приглушенный рев потока; взгляд его упал на яркое пятно света, отраженного от заходящего солнца. Он с трудом поднялся на колени, и тут внезапно в его голове словно разорвался железный обруч, подавлявший до сих пор все его чувства и мысли. Шатаясь, он встал на ноги, произнося имя Маретт. Осознание того, что произошло, потрясло его своим ужасом, парализовало его язык после первого оклика, наполнив грудь бессвязными стонущими рыданиями. Маретт больше не было. Она пропала. Она была мертва.

Как только сознание вернулось к нему, Кент быстро окинул взглядом местность, что его окружала. На целую четверть мили вверх по реке он видел белую пену между сжимающими поток скалами, яростную, бешеную пену, ослепительная белизна которой постепенно темнела в сгущающихся сумерках наступающей ночи. Рев смертоносного потока слышался здесь более отчетливо. Но рядом с Кентом вода была спокойна, и сейчас он стоял на узкой пологой косе из намытого щебня и глины, на которую его выбросило течением. Перед ним высилась скалистая стена. Позади вздымалась другая. Кроме того места, где он стоял, больше некуда было поставить ногу. И Маретт не было с ним.

Ничто, кроме мрачной действительности, не могло владеть его мыслями сейчас, когда он стоял здесь, постепенно приходя в себя. Но мозг его отказывался признавать эту действительность. Если он жив, то и она должна жить! Она была где-то здесь… у берега… среди скал…

Стоны, вырывавшиеся из его груди, сменились звуками, из которых слагалось ее имя. Он кричал и прислушивался. Шатаясь, он приблизился по узкому языку отлогой косы к вылизанному потоком краю теснины. В сотне шагов от него клокотала свирепая Пучина. Кент выбрался отсюда, окровавленный, избитый, полубезумный, в изорванной в клочья одежде, все громче и громче выкрикивая имя Маретт. Блеск заходящего солнца наконец обратил на себя его внимание. Он вырвался из кипящего ада между сжимающими поток скалами, и солнце вновь освещало для него окружающий его зеленый мир. Перед ним река расширялась и снова мирно несла свои воды в безмятежном покое.

Уже не просто страх овладел им теперь. Это была ужасная, гнетущая уверенность в неизбежном. Прожитые годы и суровая возмужалость — все это словно растворилось в отчаянии, и он заплакал — заплакал, как ребенок, подавленный великим детским горем, — не прекращая вместе с тем своих тщетных розысков вдоль берега. Он плакал и непрерывно шептал имя Маретт.

Но он не звал ее больше, ибо знал, что она мертва. Она ушла от него навеки. И тем не менее он не прекращал поисков. Последний луч солнца погас. Наступили сумерки, за ними последовала темнота ночи. Но и в этих потемках он продолжал искать, пройдя по берегу целую милю вниз от Пучины, окликая Маретт еще громче, чем прежде, и всегда прислушиваясь, ожидая ответа, который, как он знал, никогда не придет. Через некоторое время взошла луна, и Кент час за часом без устали продолжал свои безнадежные поиски. Он не ощущал, насколько сильно скалы избили и искалечили его, и он вряд ли заметил, когда усталость и истощение свалили его на ходу, словно убитого наповал. Наступивший рассвет застал Кента уже на ногах, бредущего прочь от реки, а к полудню этого же дня его нашел Андре Буало, старый седой метис, охотившийся у ручья Бернтвуд-Крик. Андре был потрясен видом его избитого и израненного тела, и он полуотнес, полуоттащил Кента к своему убогому жилищу, спрятанному в лесной глуши.

В течение шести дней Кент оставался у старого Андре просто потому, что у него не было ни сил, ни желания куда-нибудь идти. Андре поразило прежде всего то, что он не нашел ни одной сломанной кости в избитом теле Кента. Зато кости черепа были серьезно повреждены, и именно из-за травм головы Кент в течение трех дней и ночей пребывал в неустойчивом равновесии, колеблясь между жизнью и смертью. На четвертый день сознание вернулось к нему, и Буало накормил его бульоном из молодой оленины. На пятый день Кент поднялся с постели. На шестой он поблагодарил Андре и заявил, что готов отправиться в путь.

Андре снабдил его старой одеждой, дал ему запас еды и благословил в дорогу. И Кент вернулся к Пучине, намекнув Андре, что путь его лежит в поселок Пристань на Атабаске.

Кент понимал, что возвращаться к реке было не очень разумно. Он знал, что ему лучше бы — как для души, так и для тела — отправиться в совершенно противоположную сторону. Но в нем больше не было желания бороться, даже за себя самого. Он выбрал путь наименьшего сопротивления, и путь этот вел его обратно, к месту разыгравшейся трагедии. Когда он вернулся, его печаль больше не была душераздирающей агонией той первой ночи. Теперь это было глубоко спрятанное, скрытое пламя, которое выжгло его всего изнутри, испепелив его сердце и душу. Даже чувство предосторожности умерло в нем. Он ничего не боялся, никого не избегал. Будь на Пучине полицейский катер, он тут же, без всякой мысли о самосохранении, отдал бы себя в руки правосудия. Лучшим и ценнейшим лекарством для него явился бы хоть крохотный луч надежды. Но надежды не было. Маретт умерла. Ее нежное тело было изуродовано и разбито. И он остался один, безнадежно и беспредельно один.

Теперь, когда он вернулся к реке, что-то удерживало его здесь. С начала порогов до излучины реки, в двух милях ниже по течению, его ноги протоптали довольно заметную тропинку. Три, а то и четыре раза в день он проделывал этот путь, ставя вдоль тропы силки, в которые ловил кроликов для еды. Каждую ночь он устраивал себе постель в трещине скалы у начала Пучины. К концу недели прежний Джим Кент перестал существовать. Даже О'Коннор не узнал бы его в этом лохматом и бородатом оборванце с провалившимися глазами и впалыми щеками.

И дух бойца в нем также умер. Раз или два в нём вспыхивала внезапная страсть, требовавшая отомстить проклятому Закону, виновному в гибели Маретт, но и это пламя быстро гасло само по себе.

На восьмой день Кент обнаружил почти скрытый под нависающим берегом край плавающего предмета, прибитого сюда волнами. Он выудил этот предмет из воды. То был маленький заплечный мешок Маретт, и Кент, замерев и судорожно прижимая к груди свое насквозь промокшее сокровище, несколько минут пристально всматривался полубезумным взглядом вниз, туда, где он нашел мешок, словно его хозяйка тоже должна была находиться там. Затем он выбежал на открытое место, где солнце хорошо прогревало обширную поверхность плоской каменной плиты, и, задыхаясь от конвульсивных рыданий, развязал мешок. Он был наполнен вещами, которые Маретт в спешке собирала в своей комнате в ночь их бегства из дома Кедсти. Извлекая из мешка предмет за предметом и раскладывая их на прогретой солнцем плите, Кент почувствовал стремление к жизни, с огромной силой внезапно нахлынувшее на него. Он вскочил на ноги и вновь обернулся лицом к реке, словно к нему наконец вернулась надежда. Затем, опустив взгляд на то, что, по всей видимости, девушка ценила больше всего, он протянул к этим сокровищам руки и прошептал:

— Маретт… моя маленькая богиня…

Величие и сила его любви к той, кого уже не было на свете, даже в глубокой скорби вызвали улыбку на его заросшем и исхудавшем лице. Потому что Маретт, заполняя свой мешок в ту ночь поспешного бегства, отобрала странные вещи. На залитой солнцем каменной площадке, где Кент расположил их, красовалась пара маленьких туфелек-лодочек, перед которыми он в благоговении стоял на коленях в ее комнате; вместе с ними она затолкала в мешок одно из пышных надушенных платьев, то самое, что заставило его сердце замереть на мгновение, когда он впервые заглянул туда, где они прятались. Оно больше не было мягким и тонким, как паутинка, как пух, нежно порхающий вокруг его щек. Оно лежало, словно смятая тряпка на плоском камне, промокшее, обесцвеченное, и тонкие струйки воды стекали с него на землю.

Вместе с туфлями и платьем здесь также находились всякие интимные мелочи, которые Маретт захватила с собой. Но только туфельку Кент крепко прижал к своей израненной груди — одну из тех, что были на ней в тот первый чудесный день, когда она пришла навестить его у Кардигана.

Этот час ознаменовал собой начало очередной перемены в Кенте. Ему казалось, что он получил весточку от самой Маретт, что душа ее вернулась к нему и находится вместе с ним сейчас, всколыхнув странные чувства в его душе и согревая его кровь новым опаляющим жаром. Она погибла навеки, но тем не менее она все же вернулась к нему, и он постиг ту непреложную истину, что душа ее никогда не покинет его снова в течение всей его жизни. Он ощущал ее близость. Бессознательно он протянул руки, и удивительное чувство радости и счастья проникло в его душу, борясь с печалью и одиночеством. В глазах его появился новый блеск, когда он смотрел на скромные пожитки Маретт, разложенные на залитом солнцем камне. Казалось, будто они представляли собой ее плоть и кровь, часть ее души и тела. Они представляли собой подтверждение ее веры в него, ее обещаний всегда быть с ним вместе. В первый раз за много дней Кент ощутил внутри себя новую силу, и он понял, что Маретт не совсем погибла, что у него осталась от нее память, которую он должен хранить и беречь.

В ту ночь он в последний раз сделал постель в трещине между скал, и во время сна его сокровища окружали его так, чтобы он мог коснуться их, протянув руку.

На следующий день он отправился в путь на северо-восток. На пятый день после того, как он покинул охотничьи угодья Андре Буало, он поменял свои часы у метиса на дешевое ружье, амуницию, одеяло, муку и посуду для приготовления пищи. После этого он без раздумья и колебаний углубился в лесные дебри.

Месяц спустя никто не смог бы узнать Кента, некогда блестящего офицера Н-ского дивизиона. Бородатый, оборванный, с отросшей гривой спутанных волос, он бродил без какой бы то ни было цели, лишь бы только находиться в одиночестве и как можно дальше уйти от реки Время от времени он перебрасывался парой Слов со случайным индейцем или метисом. Каждую ночь, хотя погода стояла очень теплая, он разводил небольшой костер, потому что в это время суток, глядя на пылающий перед ним огонек, он ощущал близость Маретт. Тогда он доставал одну из драгоценных вещей, которые были в маленьком мешке девушки. Он боготворил, обожествлял эти вещи. Платье и каждую из двух маленьких туфелек он аккуратно обернул в бархатистую нежную бересту. Он предохранял их от влаги и ветра. Если бы понадобилось, он дрался бы за них, не жалея сил. Спустя некоторое время они стали для него более ценными, чем сама жизнь, и странный парадокс сознания и восприятия окружающего мира заставил его даже благодарить Всевышнего за то, что река не ограбила его полностью.

Кент не стремился уйти от воспоминаний, погрузиться в пучину забывчивости и беспамятства. Напротив, он старался запомнить каждый жест, каждое слово, каждую драгоценную ласку, навеки связывавшие его с любовью, которую он потерял. С каждым днем Маретт все больше становилась частью его самого. Она постоянно находилась рядом с ним, лесною веткой или травинкой порою нежно прижимаясь к нему, ища защиту в его объятиях ночью, шагая с ним рука об руку в течение дня. И в этом искреннем и своеобразном поклонении печаль его смягчалась нежным и благотворным успокоением и облегчением от сознания своего обладания тем, чего никто в мире — ни человек, ни судьба — не мог его лишить: Присутствием Любимой, постоянно пребывающей с ним.

Это Присутствие совершило перелом в душе и сознании Кента. Оно заставило его вновь выпрямить голову, расправить плечи, вновь взглянуть жизни прямо в лицо. Оно принесло с собой вдохновение и ободрение, и со временем становилось для него все ближе и дороже.

Ранняя осень застала Кента в местности под названием Фондю-Лак, в двухстах милях к востоку от Форт-Чипевайана. Зиму он провел в компании француза-охотника, и вплоть до февраля они охотились вместе вдоль южных окраин бесплодных северных пустынь.

Кент проникся глубоким уважением к Пикару, своему компаньону. Но он не откровенничал с ним, не выдавал ему ничего ни из своих прежних тайн, ни из своих новых планов и стремлений, которые постепенно начали формироваться в его мозгу. И по мере того как длилась зима, эти стремления превращались во все более глубокие и устойчивые намерения. Они снились ему, когда он спал, и он никогда полностью не освобождался от этих мыслей, когда бодрствовал. Ему хотелось поскорее отправиться домой. И когда он думал о доме, он думал не о Пристани и не о южных краях. Для него домом являлось теперь единственное место в мире — место, о котором говорила ему Маретт, где она жила и куда постоянно стремилась. Где-то далеко на северо-западе, укрытая среди гор; таилась загадочная Долина Безмолвных Великанов, куда они собирались отправиться перед трагической гибелью девушки. И теперь ее дух ждал, чтобы Кент отправился туда сам. Казалось, будто неслышный внутренний голос умолял, торопил его идти туда и оставаться навсегда там, где когда-то жила она. Кент принялся строить планы на будущее, и в этом занятии он обрел новую радость и новую жизнь. Он найдет ее дом, ее родичей, он отыщет долину, которая должна была стать их обретенным раем.

Итак, поздним февралем Кент распрощался с Пикаром и со своей долей зимней добычи в заплечном мешке снова вышел к реке.

 

Глава 24

Кент не забыл, что он объявлен вне закона, но это не особенно тревожило его. Теперь, когда у него была новая и захватывающая идея, во имя которой стоило бороться, он снова вернулся к тому, что называл «тонкостями игры». Он добирался до Чипевайана осторожно, с оглядкой, хотя и не сомневался в том, что даже прежние друзья в поселке Пристань на Атабаске не смогли бы узнать его теперь. Борода его отросла на четыре или пять дюймов, давно не стриженные волосы в беспорядке свисали ему на глаза. Этой зимой Пикар скроил ему полушубок ь3 шкуры молодого карибу, отороченный бахромой, как у индейца. Выждав подходящее время, Кент явился в Чипевайан перед самыми сумерками.

Керосиновые лампы горели уже в фактории Компании Гудзонова залива, когда он предложил им свои меха. Склад был пуст, если не считать приказчика фактории, и в течение часа они закончили сделку. Кент приобрел новую одежду, винчестер и столько припасов, сколько смог унести на себе. Он не забыл бритву и пару ножниц, и когда за все расплатился, у него еще наличными оставалась сумма, равная стоимости двух шкурок серебристой лисицы. Кент покинул Чипевайан в ту же ночь и при холодном свете зимней луны оборудовал себе ночлег в шести милях к северу, неподалеку от Кузнечного Причала.

Теперь он находился на Невольничьей реке и в течение нескольких недель медленно, но упорно двигался на лыжах на север. Он обошел стороной Форт-Смит и Кузнечный Причал и свернул на запад, прежде чем достиг Форт-Резольюшена. В апреле он достиг гарнизона на Хей-Ривер, в том месте, где она впадает в Большое Невольничье озеро. Пока не вскрылся лед, Кент работал на Хей-Ривер. Когда река очистилась от льда и путь стал безопасен, он спустился вниз по Маккензи в каноэ. В конце июня он повернул вверх по реке Лиард в сторону Южной Наханни.

«Следуйте прямо по ущелью между истоками Северной и Южной Наханни, — говорила ему Маретт. — Там вы найдете Серную Страну, а за Серной Страной находится Долина Безмолвных Великанов…»

В конце концов Кент добрался до границ этой загадочной страны. Он оборудовал стоянку, постоянно ощущая в воздухе тошнотворный, удушающий запах. Луна взошла, и перед ним словно в легкой дымке желтого тумана открылся заброшенный, пустынный и безлюдный мир. С рассветом он отправился в дальнейший путь.

Он пробирался по открытой воде мимо обширных топких торфяников, с которых поднимались сернистые испарения. Миля за милей он все дальше углублялся в эту мертвую страну, смахивавшую на потерянный ад. Изредка на его пути попадались ягодные кустарники, но на них не было ягод, и ни одно живое существо не нарушало унылого безмолвия здешних лесов и болот.

Это была страна, в водах которой не водилась рыба, в воздухе которой не летали птицы, растения которой не цвели, — зловонная, удушливая страна, погруженная в безмолвие смерти. Все вокруг имело желтоватый оттенок. Он сам, его одежда, каноэ, руки, лицо — все окрасилось в желтый цвет. Кент не мог избавиться от отвратительного привкуса серы во рту. Но он продолжал плыть прямо на запад по компасу, который подарил ему Говен на Хей-Ривер. Даже этот компас пожелтел, лежа у него в кармане. Кент не мог ничего есть. В первый день своего пребывания здесь он лишь дважды позволил себе отпить немного воды из фляги.

И Маретт сумела проделать этот путь! — постоянно твердил себе Кент. Потайная дорога, ведущая к их скрытой от чужих глаз долине, страна, пораженная дьявольским проклятием, запретная территория для индейцев и для белых, — Кенту трудно было поверить в то, что Маретт проходила здесь, что она вдыхала отравленный воздух серных болот, который вызывал у него тошноту вплоть до рвоты. Кент трудился отчаянно. Он не ощущал ни усталости, ни душных испарений окружавшей его горячей воды, ни гнетущей мертвой тишины вокруг.

Наступила ночь, и взошла луна, освещая нездоровой желтизной больной мир, поглотивший его. Кент лег на дно каноэ и закрыл лицо курткой из оленьей кожи, пытаясь заснуть. Но сон не приходил. Перед рассветом Кент зажег спичку и при тусклом свете ее огонька сверился с компасом. Весь следующий день он даже не пытался проглотить хоть немного еды. Но при наступлении второй ночи он обнаружил, что дышать стало немного легче. Кент продолжал грести, отыскивая дорогу при свете луны, которая теперь стала более яркой. И наконец, во время короткого отдыха он услышал далеко впереди одинокий волчий вой.

Радостный возглас вырвался из груди Кента. Западный ветерок освежил его, и он пил этот ветерок, как томящийся от жажды путник в пустыне пьет прохладную воду. Он больше не сверялся с компасом, но строго держался направления на эту свежую струю воздуха. Через час он обнаружил, что гребет против слабого течения, и когда попробовал воду на вкус, то нашел, что она лишь слегка отдает серой. К полуночи вода стала уже прохладной и чистой. Кент высадился на берег, состоявший из песка и гальки, разделся донага и устроил себе такую основательную мойку, какой еще никогда не подвергался до сих пор. Последние дни он не носил ничего, кроме старой охотничьей рубахи и штанов, и после купания он переоделся в новую одежду, которую вез с собой в заплечном мешке. Затем он разжег костер и впервые за два дня плотно поел.

На следующее утро он взобрался на высокую ель и хорошенько осмотрелся вокруг. К западу на протяжении пятнадцати или двадцати миль лежала низменная местность, ограниченная в отдалении подножиями холмов. За этими холмами вздымались снежные вершины Скалистых гор. Кент побрился, подстриг волосы и отправился дальше. Он остановился на ночлег только после того, как больше не смог продвигаться вперед. Русло реки сузилось до размеров ручья, и вокруг вздымались уже крутые склоны первых зеленых холмов. На следующее утро Кент припрятал каноэ в укромном месте и отправился дальше пешком с одним заплечным мешком и ружьем за спиной.

Целую неделю он медленно продвигался на запад. Он проник в благодатную страну с великолепной природой, но не обнаружил в ней ни малейшего следа человеческого присутствия. Холмы уступили место горам, и Кент решил, что дошел до хребта Кемпбелла. Он также был уверен в том, что, выбравшись из Серной Страны, движется в верном направлении. Однако лишь на восьмой день он набрел на свидетельство того, что еще одно мыслящее существо когда-то до него проходило тем же путем. Это был след костра белого человека: сложенный из зеленых веток, срубленных топором, костер был рассчитан на то. чтобы гореть всю ночь.

На десятый день Кент подошел к спускающемуся в западном направлении склону первой горной цепи и взглянул вниз, на одну из самых чудесных долин, какую когда-либо видели его глаза. Это была даже не долина, а скорее широкая равнина. В пятидесяти милях по ту сторону ее вздымались могучие вершины самых величественных из всех гор Юкона.

И тут, несмотря на окружающие его райские места, в сердце Кента постепенно начало проникать отчаяние. Ему казалось немыслимым в такой обширной стране отыскать крохотный желанный клочок земли. Оставалась единственная надежда, что он встретит здесь белых людей либо индейцев и среди них найдутся такие, кто сможет указать ему путь.

Кент медленно пересекал пятидесятимильную равнину, обильно заросшую зеленью, усыпанную цветами, — истинный охотничий рай. До сих пор не очень-то много охотников спустилось сюда с гор Юкона, заметил он про себя. И ни один не пришел со стороны серных болот! Здесь был новый, еще не открытый мир. На карте Кента он выглядел белым пятном. Вокруг не видно было никаких признаков присутствия человека. Перед ним вдали непреодолимой стеной вздымались горы Юкона — вершина за вершиной, покрытые снегом, — возвышаясь над облаками подобно исполинским сторожевым псам. Кент знал, что там, за ними, текут многоводные реки западного склона, лежит город Доусон и целая страна золотоискателей с их самобытной цивилизацией. Но все это находилось по ту сторону гор. На его стороне был только безграничный и нерушимый покой благословенных земель, на которые человек еще не заявил свои права.

По мере того как Кент все дальше углублялся в зеленые просторы равнины, на него снисходило постоянно растущее странное чувство покоя и умиротворения. Но одновременно росло и убеждение, что ему не удастся отыскать то, ради чего он сюда явился. Кент не пытался анализировать причины этой уверенности. Она просто стала частью его самого, укрепляясь вместе с нарастающим ощущением душевного спокойствия. И у него оставалась только надежда на то, что поближе к горам ему удастся найти белых людей или индейцев.

Кент больше не пользовался компасом, но придерживался направления на группу из трех гигантских горных вершин. Одна из них была выше остальных двух. По мере того как он продвигался дальше, взгляд его постоянно возвращался к ней. Она очаровала его, представляясь ему в образе вечного смотрителя, миллионы лет стерегущего долину. Он так и начал называть ее про себя — Смотрителем. С каждым часом вершина, казалось, приближалась к нему, позволяя тщательнее и подробнее себя разглядеть. Со своей первой ночной стоянки в долине Кент наблюдал, как луна садилась за вершину горы. Некий внутренний голос, никогда не затихавший в его душе, нашептывал ему, что эта гора, более высокая, чем все остальные, была хранительницей Маретт. Девушка, должно быть, десятки тысяч раз глядела на ее вершину, как он смотрит на нее сейчас, — если ее дом находился где-нибудь по эту сторону хребта Кемпбелла. В ясный день Смотритель был бы виден ей за сотни миль.

На следующий день гора продолжала вырастать над Кентом. Ко второй половине дня она начала приобретать новые формы. Вершина ее напоминала уже гигантский средневековый замок и продолжала меняться по мере приближения к ней Кента. И две меньшие вершины тоже приобрели определенные очертания. Прежде чем четкие контуры предметов начали расплываться в туманной дымке сумерек, Кент уже понял, что увиденное им не было прихотливой фантазией его воображения. Смотритель принял форму огромной человеческой головы, обращенной к югу. Беспокойное возбуждение охватило Кента, когда он продолжал идти и после наступления сумерек. Рассвет опять застал его в пути. На западе небо прояснилось, и Кент внезапно остановился, издав возглас удивления.

Голова Смотрителя оставалась на своем прежнем месте, словно изваянная из скалы руками могучих гигантов. Две меньшие вершины тоже раскрыли свои тайны. Поразительно и непостижимо, но по странному и роковому совпадению их вершины также приняли форму человеческих голов. Одна из них смотрела на север. Лицо другой было обращено к долине. И Кент с бешено бьющимся сердцем воскликнул:

— Безмолвные Великаны!..

Он не слышал собственного голоса, но сама эта мысль оглушила его. Она навалилась на Кента, словно наваждение, внезапное озарение, захватывающее дух и подкрепленное видимой реальностью. Долина Безмолвных Великанов. Он повторял эти слова, глядя на три исполинские головы в небесах. Где-то рядом с ними, возле них — с той или другой стороны — таилась загадочная долина Маретт!

Кент продолжал путь. Странная радость поглотила его. В ней временами исчезали скорбь и печаль, и в такие минуты ему казалось, что Маретт несомненно должна находиться здесь, в долине, приветствуя его, когда он сделает первый шаг, вступив на ее землю. Но трагедия Пучины Смерти неизменно и постоянно возвращалась к нему, а с нею мысль о том, что эти три гигантские головы глядят — и всегда будут глядеть — в тщетной надежде увидеть потерянную возлюбленную, которая никогда уже не вернется. В этот день на закате солнца лицо, обращенное к долине, казалось живым, озаренным пламенем безмолвного вопроса, направленного непосредственно к Кенту.

«Где она? — вопрошало каменное лицо. — Где она? Где она?..»

В ту ночь Кент так и не смог уснуть.

На следующий день перед ним протянулся невысокий и полуразрушенный горный кряж, первый из многочисленных хребтов высившейся на горизонте страны гор. Кент принялся упорно взбираться на него и к полудню достиг вершины. И теперь он уже не сомневался, что смотрит наконец на Долину Безмолвных Великанов. Она была не такая широкая, как другие. На противоположной стороне ее, в трех или четырех милях от Кента, возвышалась гигантская гора, та из Великанов, чье лицо глядело вниз, на зеленые луга у своего подножия. К югу открывался вид на обширную равнину, и в ярком солнечном свете Кент видел сверкание ручьев и небольших озер и густые пятна зелени кедровых, еловых и пихтовых рощ, разбросанных словно большие ковры бархатистого плюша среди цветущей зелени долины. На севере, в трех или четырех милях, горный кряж круто изгибался к востоку, и Кенту не видна была та часть долины, которая скрывалась за поворотом хребта. Отдохнув, Кент направился в сторону этого поворота. К четырем часам добрался он до него и смог взглянуть вниз на скрытую за изгибом хребта часть долины.

То, что он увидел, показалось ему сперва гигантской чашей, выдолбленной посреди окружающих ее гор, — чашей диаметром в две мили от края до края, завершающей собой саму долину. Кенту потребовалось некоторое время, чтобы сфокусировать взгляд на более мелких предметах внизу, в полумиле расстояния под ним, но прежде чем он сумел там что-нибудь разглядеть, до него донесся звук, заставивший затрепетать каждый нерв его тела. Это был далекий глухой лай собаки.

Теплая золотистая дымка, что предшествует заходу солнца в горах, сгущалась между ним и долиной, но сквозь нее он через некоторое время различил внизу, прямо перед собой, признаки человеческого поселения. Там находилось небольшое озерцо, из которого вытекал сверкающий ручеек, а рядом с озером и неподалеку от подножия горы, на которой стоял Кент, расположились несколько строений и загон для скота, выглядевшие отсюда совершенно игрушечными. Ни животных, ни какого-либо движения Кент не смог разглядеть.

Не затрудняя себя поисками удобного пути, он приступил к спуску. И опять он не задавал себе вопросов. Им овладела всепоглощающая уверенность. Разумеется, из всех прочих долин и распадков именно эта и должна быть Долиной Безмолвных Великанов!

И внизу под ним, потонув в призрачном солнечном мареве, полускрытый золотистым туманом, стоит старый дом Маретт. Кенту казалось, что дом этот принадлежит ему По праву, что он является его частью, что, придя к нему, он обретет наконец покой, убежище, свой собственный дом и очаг. И нелепая, дикая мысль о том, что его должны здесь ждать с нетерпением и надеждой, странным образом превратилась в уверенность и стала как бы частью его сознания. Он торопился, срывался с тропы, пока у него не перехватывало дыхание и он вынужден был останавливаться, чтобы отдохнуть. В конце концов он очутился на склоне, где не смог продвинуться ни на фут, и снова он вынужден был возвращаться, карабкаться назад и обходить предательские осыпи и глубокие трещины, раскрывавшие бездонные пропасти у самых его ног. Туман в долине сгущался. Солнце пряталось за вершины гор на западе, и сумрачная мгла стала быстро заполнять все вокруг. Было семь часов, когда Кент добрался до края откоса, расположенного по меньшей мере на целую милю ниже того изгиба, который перекрывал глубокую чашеобразную впадину долины. Он совершенно выбился из сил. Его руки кровоточили и были покрыты ссадинами. Темнота поглотила его, когда он, шатаясь, двинулся дальше.

Обойдя угол скалы, Кент даже не пытался скрыть радостный возглас, сорвавшийся с его губ. Он увидел перед собой огоньки. Множество их было рассыпано в отдалении, но вблизи светилась целая гирлянда, словно свет падал из освещенных окон большого дома. Кент ускорял шаги по мере приближения к огням и в конце концов едва не бросился бежать. И тут что-то остановило его, и ему показалось, будто сердце его подскочило к горлу и застряло там, лишив его способности дышать. Он услышал голос, мужской голос, окликавший во мраке сумерек:

— Маретт!.. Маретт!.. Маретт!..

Кент попытался крикнуть, но дыхание вырвалось из его груди лишь в хриплом беззвучном вздохе. Его всего трясло как в лихорадке. Он протянул руки, и странное безумие, словно пламя, охватило его мозг.

Голос окликнул снова:

— Маретт!… Маретт!.. Маретт!..

Стены чашеподобной долины эхом повторяли это имя. Оно мягко звучало, перекатываясь по склону горы. Воздух переполнялся им, шептал его, передавал его все дальше и дальше, — и внезапно безумие Кента обрело голос, и он закричал:

— Маретт!.. Маретт!..

Он бросился бежать. Колени его ослабли и стали словно ватными. Он опять прокричал это имя, и голос, только что звавший Маретт, замолк. Из туманного полумрака перед Кентом начали появляться очертания предметов — между ним и освещенными окнами. Две фигуры приближались к нему с опаской и недоверием. Кент зашатался, но снова выкрикнул имя Маретт, и на сей раз ему ответил громкий женский крик, и одна из двух фигур с быстротой молнии бросилась ему навстречу.

Они стояли в трех шагах друг от друга, и в сумеречной мгле их горящие глаза были словно связаны единой нитью, тогда как тела оставались неподвижными, потрясенные и смятенные чудом, совершенным великим и милосердным Творцом.

Мертвые восстали из небытия! Могучим усилием воли Кент заставил себя протянуть руки, и Маретт, пошатнувшись, упала в его объятия. Второй человек, подойдя, нашел их обоих стоящими на коленях, прижавшись друг к другу, словно дети. И когда Кент поднял глаза, он увидел смотрящего на него сверху вниз Сэнди Мак-Триггера, человека, чью жизнь он спас там, в поселке Пристань на Атабаске.

 

Глава 25

Кент не мог определить, сколько времени прошло, пока его сознание прояснилось. Это могла быть и минута, и час. Все его жизненные силы сконцентрировались в попытке постичь невероятное: погибшая воскресла, и именно Маретт Рэдиссон, живую, настоящую, он держит в своих объятиях! Подобно высвеченному изображению на экране, он увидел рядом с собой лицо Мак-Триггера, но затем голова его склонилась снова, и если бы долина наполнилась грохотом пушек, он все равно слышал бы только один звук, рыдающий голос, повторяющий снова и снова:

— Джимс… Джимс… Джимс…

Уже при свете звезд одному лишь Мак-Триггеру удалось трезвым взглядом оценить происшедшее чудо. Спустя некоторое время до Кента дошло, что Мак-Триггер произносит какие-то слова; он ощутил его руку на своем плече, услышал его голос, звучащий радостно и одновременно настойчиво. Кент поднялся с колен, продолжая прижимать к себе Маретт, руки которой крепко обхватили его, ни на миг не отпуская от себя. В ее прерывистом дыхании слышались рыдания. Кент не мог произнести ни слова, это было выше его сил. С помощью Мак-Триггера, поддерживавшего Маретт с другой стороны, он, спотыкаясь, проковылял расстояние до дома с освещенными окнами. Мак-Триггер отворил дверь, и они вступили в полосу света от яркой керосиновой лампы. Перед ними была большая, странно выглядевшая комната. На пороге руки Маретт разжались и она отпустила Кента, сделавшего шаг назад. чтобы они могли при свете лучше разглядеть друг друга. И тут наступило удивительное, чудесное мгновение, когда первое чувство потрясения и неверия превратилось в торжествующую уверенность.

Сознание Кента опять было ясным, как в тот день, когда он смотрел в лицо смерти у начала Пучины. И страх, жгучий, словно раскаленная острога, пронзил его, едва лишь он встретился взглядом с глазами девушки. Она ужасно изменилась. Неестественная бледность, покрывавшая ее лицо, потрясла Кента. Она исхудала. Глаза ее при свете лампы превратились в огромные дремлющие озера фиолетового, почти черного цвета, и густые темные волосы, собранные высоко на голове, как и тогда, в первый день у Кардигана, предательски подчеркивали бледность ее щек. Рука девушки дрожала у горла, и ее худоба испугала Кента. Некоторое время — буквально несколько секунд — Маретт смотрела на него, словно охваченная подсознательным страхом, что это не ее Джим Кент, и затем ее руки медленно раскрылись в объятиях и она протянула их к нему. Маретт не улыбнулась, не вскрикнула, она не повторяла уже его имени; но ее руки обняли шею Кента, когда он привлек ее к себе, и лицо девушки прижалось к его груди. Кент посмотрел на Мак-Триггера. Рядом с ним, положив руку ему на плечо, стояла женщина — незнакомая черноволосая, черноглазая женщина, — и Кент, глядя на них, понял все.

Женщина приблизилась к нему.

— Пожалуй, я лучше уведу ее сейчас, мсье, — сказала она. — Малькольм… он расскажет вам. А немного позже вы сможете увидеть ее снова.

Голос у нее был мягким и низкого тембра. При звуке его Маретт подняла голову, провела ладонями по щекам Кента в своей прежней ласковой манере и прошептала:

— Поцелуй меня, Джимс… мой Джимс… поцелуй меня…

 

Глава 26

Немного позже, сжимая друг другу руки, Кент и Сэнди Мак-Триггер остались одни в большой комнате, ярко освещенной керосиновой лампой. В их рукопожатии ощущалась искренняя дружба сильных мужчин, взволнованных неожиданной встречей и питавших друг к другу неизменные братские чувства. Каждый из них рисковал жизнью ради другого. Однако память об этом, неизгладимая, неизменная и давно ставшая частью их души, выражалась только в крепком пожатии их рук и в понимании, скрытом в глубине их глаз.

На лице Кента явственно отражался вопрос о Маретт. Мак-Триггер заметил тревогу в его глазах и улыбнулся довольной, но в то же время озабоченной улыбкой, глядя на дверь, за которой скрылись Маретт и пожилая женщина.

— Слава Богу, вы явились вовремя, — сказал он, все еще держа Кента за руку. — Она считала вас мертвым. И я уверен, Кент, что именно это и убивало ее. Мы вынуждены были не спускать с нее глаз даже ночью. Время от времени она выходила из дома и бродила по долине. Она говорила, что вышла вас встречать. Вот и сегодня то же самое…

Кент проглотил твердый комок, застрявший у него в горле.

— Теперь я понимаю, — сказал он. — Это ее живая душа влекла меня сюда. Я…

Прислушиваясь к словам Мак-Триггера, он снял с плеч мешок с его бесценным содержимым. Они сели за стол. То, о чем говорил Мак-Триггер, казалось Кенту мелким и незначительным по сравнению с тем, что Маретт была где-то здесь, за дверью, живая, и что скоро он снова увидит ее. Он не понимал, зачем Мак-Триггер рассказывает ему, что другая женщина — это его жена. Даже описание того, как счастливый случай швырнул Маретт на бревно, заклинившееся между двумя скалами в Пучине, и как это бревно, освободившись, вынесло ее на противоположный берег реки в нескольких милях ниже по течению, было незначительным при мысли, что только одна дверь разделяет их теперь. Но он слушал Мак-Триггера. Он выслушал его рассказ о том, как Маретт разыскивала его все те дни, когда он валялся без сознания в лихорадке в хижине Андре Буало, как она отчаялась увидеть его в живых и как в эти же дни бригада Ласелля, сплавляя баркасы вниз по реке, взяла ее с собой на север. Позже он будет поражаться всему этому, но сейчас он слушал вполуха, а глаза его постоянно обращались к двери. Но тут что-то в словах Мак-Триггера задело его внимание. Смысл этих слов, точно выстрел, пронзил мозг Кента. Мак-Триггер продолжал спокойно говорить об О'Конноре:

— …Но вы, вероятно, пришли со стороны Форт-Симпсона, Кент, и О'Коннор обо всем вам уже рассказал. Ведь это он доставил Маретт сюда, домой, через Серную Страну…

— О'Коннор?

Кент вскочил на ноги. Мак-Триггеру оказалось достаточным лишь мгновения, чтобы прочесть истину на его лице.

— Великий Боже, Кент, вы хотите сказать, что ничего не знаете? — сдавленным голосом произнес он, поднимаясь в свою очередь из-за стола. — Вы что, не видели О'Коннора? И за последние годы нигде не встречались с полицией? Разве вы не знаете?..

— Я ничего не знаю, — выдохнул Кент.

Несколько секунд Мак-Триггер не сводил с него изумленных глаз.

— Я прятался, — продолжал Кент. — Все это время я держался подальше от полиции.

Мак-Триггер глубоко вздохнул. Снова его руки сжали ладони Кента, и голос его, полный величайшего удивления, звучал недоверчиво и вопросительно:

— И вы пришли сюда, к ней, в ее прежний дом, полагая, что Маретт убила Кедсти? В это трудно поверить! И тем не менее…

На его лице внезапно появилось печальное, почти болезненное выражение, и Кент, проследив за его взглядом, заметил, что Мак-Триггер смотрит на большой камин в дальнем конце комнаты.

— Прошлой зимой О'Коннор закончил расследование всего дела, — с трудом проговорил Мак-Триггер. — Я должен рассказать вам… прежде чем вы увидите ее снова. Ей не следует самой рассказывать вам обо всем. Вы должны понять… Видите ли…

Кент последовал за ним к очагу. С полки над камином Мак-Триггер снял фотографию и протянул ее Кенту. На обычном моментальном снимке был запечатлен мужчина с непокрытой головой, стоявший на пустыре, ярко освещенном солнцем.

Глухой возглас сорвался с губ Кента. Это был тот самый огромный седой призрак, который он видел при свете молний в ту ночь из окна убежища в доме Кедсти.

— Мой брат Дональд, — сдавленным голосом произнес Мак-Триггер. — Я любил его. Все сорок лет мы были друзьями. И Маретт была нашей общей заботой — ровно поровну. Это он… убил Джона Баркли… — Через секунду, справившись с волнением, он добавил: — И Дональд… мой брат… убил также инспектора Кедсти.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание. Мак-Триггер глядел на огонь в камине, не поднимая глаз на Кента. Затем он продолжал:

— Он убил двух людей, но он не убийца, Кент. Его поступок нельзя назвать убийством. Это было возмездие, совершенное в одиночку, без участия закона. Если бы не Маретт, я никогда не рассказал бы вам об этой истории — во всяком случае, о самой жуткой ее части. Мне неприятно вспоминать о ней… Произошло это много лет назад. Я тогда был холост, а брат был старше меня на десять лет и имел жену. Думаю, Маретт любит вас так же, как Мэри любила Дональда. А любовь Дональда была больше, чем простое чувство. Он обожал ее. Мы все втроем пришли в новую чудесную страну еще до открытия большого золота в Доусоне и Бонанце. То была дикая, первобытная страна, и в ней было мало женщин, но Мэри всюду следовала за Дональдом. Она была прекрасна; у нее были такие же глаза и волосы, как у Маретт. Вот в этом и заключалась вся трагедия…

Я не стану описывать подробности. Они чудовищны. Все произошло, пока мы с Дональдом находились на охоте. Трое мужчин — белых, запомните это, Кент: белых мужчин, — пришли с севера и остановились у нашей хижины. Когда мы вернулись, то, что мы обнаружили, едва не свело нас с ума. Мэри умерла на руках у Дональда. Оставив ее тело лежать в одиночестве в нашем бывшем счастливом жилище, мы бросились в погоню за теми белокожими тварями, которые явились причиной ее гибели. Только снежная буря спасла их, Кент. Следы их были свежими и четкими, пока не налетел буран. Случись он двумя часами позже, я тоже стал бы убийцей.

С того дня я и Дональд стали охотниками на людей. Мы проследили, откуда пришли трое негодяев, и установили, кем они были. Спустя два года Дональд разыскал одного из троих на Юконе и, прежде чем убить его, заставил подтвердить имена двух остальных. Затем начались долгие поиски, Кент. Они длились целых тридцать лет. Дональд старел быстрее, чем я, и спустя некоторое время я понял, что он помешан на навязчивой идее. Временами он по целым месяцам пропадал, постоянно разыскивая тех двоих. Так прошло десять лет, и вот однажды, в самый разгар зимы, мы набрели на хижину, пораженную эпидемией оспы. Хижина принадлежала Пьеру Рэдиссону и его жене Андреа. Оба были мертвы. Но там находился ребенок, почти грудной. Он все еще жил… Мы взяли его с собой, Дональд и я. Это и была Маретт…

Мак-Триггер произносил слова монотонно и почти бесстрастно. Пока он говорил, он не отрывал глаз от углей в камине. Но тут он внезапно взглянул на Кента.

— Мы с самого начала боготворили ее, — продолжал он слегка охрипшим голосом. — Я надеялся, что любовь к ней спасет Дональда. В определенном смысле так оно и было. Но она не излечила его от безумной жажды мщения, от неистовой страсти к возмездию. Мы перебрались дальше к востоку. Мы нашли эту чудесную долину, нашли золото в горах, не тронутых другими людьми. Мы обосновались здесь, и я стал еще больше надеяться, что великолепие нового мира, открытого нами, поможет Дональду забыть обо всем. Я женился, и моя жена полюбила Маретт. У нас родился ребенок, потом второй, но оба умерли. После их смерти мы еще больше привязались к Маретт. Анна, моя жена, была дочерью миссионера и смогла дать Маретт определенные азы образования. Вы увидите, что здесь полно разных книг, журналов и нот. Но пришло время, когда мы подумали о том, что должны отправить Маретт в Монреаль. Это решение разбило ей сердце… А потом… спустя долгое время…

Мак-Триггер замолк, глядя Кенту в глаза.

— Потом… Дональд пришел однажды из Доусона, страшный в своей безумной ненависти к убийцам, и сообщил нам, что нашел тех, кого так долго искал. Одним из них был Джон Баркли, богатый лесопромышленник, а вторым — Кедсти, инспектор полиции в поселке Пристань на Атабаске.

Кент не делал попыток прерывать говорившего. Его удивление, возраставшее по мере продолжения рассказа Мак-Триггера, было невозможно выразить словами. Эта ночь приберегла для него двойное потрясение: открытие, что Маретт не погибла в Пучине, а чудесным образом осталась жива, и теперь известие о том, что он, Джим Кент, больше не является преследуемым изгнанником, человеком вне закона, и что именно О'Коннор, его старый товарищ, раскрыл всю правду. Молча, с пересохшими от волнения губами, Кент просто кивнул Мак-Триггеру, приглашая того продолжать.

— Я знал, что произойдет, если Дональд возьмется за Баркли и Кедсти, — говорил Мак-Триггер. — Удержать его было невозможно. Он буквально обезумел, форменным образом сошел с ума! Мне оставалось только одно. Я уехал отсюда первым с намерением предупредить тех двух негодяев о грозящей им опасности. Я знал, что с доказательствами, которые были у нас в руках, им ничего не оставалось, как только бежать подальше. Сколь бы богатыми и могущественными они ни были, наши улики не подлежали сомнению, и в течение многих лет мы следили за всеми переездами наших свидетелей. Я пытался объяснить Дональду, что мы можем сгноить их в тюрьме, но в его бедном больном сознании было лишь одно навязчивое стремление — убить. Я был младше и обогнал его в пути на юг. Но после этого я совершил роковую ошибку. Мне казалось, что я достаточно опередил его, чтобы добраться до почтовой станции на железной дороге и успеть вернуться прежде, чем он нагонит меня. Видите ли, я полагал, что любовь к Маретт заставит его сначала поехать в Монреаль, и я решил сообщить ей обо всем, с тем чтобы она осознала необходимость задержать Дональда, если он приедет к ней. Я описал ей все и просил остаться в Монреале. Как она выполнила мою просьбу, вы знаете. Она отправилась на север, едва успев получить мое письмо. — Плечи Мак-Триггера опустились.

— Что ж, дальнейшее вам известно, Кент. Дональд в конце концов обогнал меня. Я пришел на следующий день после убийства Баркли. Я посчитал счастливой случайностью то, что накануне убийства подстрелил куропатку, и, поскольку птица была лишь ранена, испачкал ее кровью рукав куртки. Меня арестовали Кедсти, все остальные были уверены, что схватили истинного убийцу. А я молчал о том, что знаю, и лишь настаивал на своей невиновности, Я не мог допустить, чтобы мои показания направили закон на след Дональда.

Затем события стали быстро развиваться. Вы, мой друг, сделали ложное признание, чтобы спасти того, кто оказал вам мелкую услугу много лет тому назад. Почти одновременно с этим прибыла Маретт. Она приехала тайком, ночью, и отправилась прямо к Кедсти. Она рассказала ему все, показала письменные свидетельства, сообщила, что оригиналы этих свидетельств находятся в надежных руках и будут немедленно пущены в ход, если с ней что-нибудь случится. Кедсти некуда было деваться; она обладала полной властью над ним. В качестве цены за свое молчание она потребовала моего освобождения, и ваше признание неожиданно предоставило Кедсти удачную возможность выполнить требование Маретт.

Он знал, что вы лжете. Он знал, что Баркли убил Дональд. Тем не менее он намеревался пожертвовать вами ради собственного спасения. И Маретт оставалась в его доме, ожидая и высматривая Дональда, пока я повсюду разыскивал его. Она знала, что Дональд придет сюда рано или поздно, если до этого я не найду его и не заберу с собой. Поэтому она тайно жила в доме Кедсти. И она строила планы, как снасти вас.

Она любила вас, Кент, — с того первого часа, когда пришла к вам в больницу. И она пыталась обеспечить вам свободу, потребовав ее в качестве дополнительной платы за соблюдение тайны. Но Кедсти стал похож на загнанного в угол тигра. Если он освободит вас, то это до основания потрясет весь его мир. Он тоже немного помещался, я думаю. Он заявил Маретт, что не станет помогать вам, скорее отправится в руки палача. Затем, Кент, настала ночь вашего освобождения, а немного позже Дональд пришел к дому Кедсти. Это его вы видели в ту ночь во время грозы. Он вошел в дом и убил инспектора полиции.

Что-то заставило Маретт спуститься вниз, в большую комнату, той ночью. Она обнаружила Кедсти… мертвого. Дональд ушел. Вот тут-то вы и застали ее наедине с убитым. Кент, она любила вас, — и вам никогда не понять, как обливалось кровью ее сердце, когда она позволила вам поверить, будто она убила инспектора. Она мне все рассказала. Страх за Дональда, стремление отвести все подозрения от него, пока он не окажется в безопасности, мешали ей открыться даже вам. Потом, будучи уверенной в том, что Дональду ничего не угрожает, она собиралась вам все рассказать. А потом… вас разлучила Пучина…

Мак-Триггер замолк, и Кент увидел, как тот пытается подавить скорбь, которая все еще была подобна свежей ножевой ране на сердце.

— И О'Коннор раскрыл все это?

Мак-Триггер кивнул:

— Да. Он нарушил приказ Кедсти отправиться в Форт-Симпсон и возвращался в Пристань на Атабаске, когда нашел моего брата. Удивительно, как все получилось, Кент. Но я полагаю, на то была воля Божья. Дональд умирал. Перед смертью рассудок вернулся к нему, и он повинился во всем О'Коннору. Теперь эта история повсюду известна. Странно, что вы ничего не слышали…

Его прервал скрип раскрывшейся двери. На пороге стояла Анна Мак-Триггер, глядя на них из освещенного коридора, в котором она некоторое время тому назад исчезла вместе с Маретт. На лице ее сияла довольная улыбка. Черные глаза светились новым счастьем. Сперва ее взгляд остановился на лице Мак-Триггера, потом перешел на Кента.

— Маретт значительно лучше, — проговорила она тихим голосом. — Она хочет видеть вас, мсье Кент. Не могли бы вы пройти к ней сейчас?

Словно во сне Кент поднялся из-за стола. Он подобрал свой заплечный мешок, потому что благодаря бесценному содержимому этот мешок превратился в неотделимую его часть, в его собственную плоть и кровь. Женщина указывала путь, и Кент послушно следовал за ней. Мак-Триггер остался один у камина. Вскоре Анна Мак-Триггер вернулась в комнату. Ее прекрасные глаза сияли. Она ласково улыбалась и, положив руки на плечи мужа, стоявшего у камина, прошептала:

— Я глядела в окно на ночное небо, Малькольм. По-моему, звезды стали крупнее и ярче, чем прежде. И Смотритель кажется живым богом там, в вышине… Пойдем посмотрим!

Она взяла его за руку, и Малькольм вышел с ней за дверь. Над их головами сияло великолепие звездных россыпей. Легкий ветерок, ароматный от запахов лугов и цветов, пробегал вдоль долины, неся с собой прохладную свежесть горных вершин. И когда, следуя жесту женщины Мак-Триггер сквозь ночную мглу взглянул вверх, на Смотрителя, ему на мгновение почудилось, будто он уловил то, что видела она, — внезапно ожившую мертвую скалу, отблеск понимания и удовлетворения на исполинском каменном лице, возвышавшемся над туманным кружевом легкой дымки облаков. Они долго бродили под звездами, и глубоко в сердце женщины некий внутренний голос вновь и вновь твердил, что Смотритель знал обо всем, что он все предвидел и что там, вверху, она действительно видела ожившую радость. Ибо много раз, обращаясь к этому неподвижному и безмолвному божеству долины, она плакала, пела, смеялась — и даже молилась; и вместе с нею Маретт проделывала то же самое, пока наконец сердца и трепет души двух женщин не вдохнули живую душу в каменного исполина.

В доме, который Малькольм Мак-Триггер и его брат Дональд построили из бревен, в комнате, окна которой выходили прямо на Смотрителя, Маретт снимала для Джима Кента покровы тайны с последних загадок. Она тоже переживала час своего торжества. Губы се были алыми и теплыми от прилива радости и счастья, принесенных сюда любовью Кента.

Лицо ее было подобно цветам дикого шиповника, которые Кент постоянно видел у себя под ногами, пробираясь весь день сквозь его цепкие и колючие заросли. Ибо в этот час ее мир вернулся к ней и распростерся у ее ног. Она сидела, откинувшись в большом, покрытом одеялами и подушками кресле, которое служило ей ложем болезни в течение многих дней, и священное содержимое заплечного мешка Кента лежало у нее на коленях. Поток живительных сил вновь заструился в ее теле, и в то время, когда Малькольм Мак-Триггер и его жена бродили под звездами, Кент с изумлением наблюдал за чудом превращения. Маретт вручила ему небольшой сверток, и пока Кент разворачивал его, она подняла обе руки к голове и распустила волосы так, что они рассыпались вокруг нее в сверкающем беспорядке.

Кент, развернув последний слой оберточной бумаги, обнаружил у себя в руках длинную прядь волос.

— Видишь, Джимс, они быстро отросли с тех пор, как я отрезала их той ночью!

Маретт слегка наклонилась к нему, разведя волосы тонкими белыми пальцами так, что он снова увидел то место, где волосы были выстрижены в ночь смерти Кедсти.

И затем она сказала:

— Возьми эту прядь па память, Джимс, если хочешь, потому что я срезала ее с головы после того, как оставила тебя в комнате внизу, и когда ты… почти поверил… в то, что я убила Кедсти. На самом же деле там было вот это…

Она вручила ему другой сверток; губы ее слегка сжались, когда Кент развернул его и еще одна прядь волос заблестела при свете лампы.

— Она была у папы Дональда, — прошептала Маретт. — Это… это все, что осталось от Мэри, его жены. И и ту ночь… когда умер Кедсти…

— Понимаю! — воскликнул Кент, останавливая ее. — Он задушил его прядью волос любимой женщины, погибшей от руки негодяя. И когда я обнаружил волосы, обвивающиеся вокруг его шеи, вы… заставили меня подумать, что… что это ваши волосы… чтобы спасти Дональда!

— Да, Джимс. Если бы явилась полиция, они бы решили, что я виновна в убийстве. Мне нужно было отвлечь их внимание, пока папа Дональд не окажется в безопасности. Но я постоянно хранила у себя на груди эту другую прядь, чтобы доказать свою невиновность… когда придет время. И теперь, Джимс…

Она снова улыбнулась и протянула ему руки:

— О, я чувствую себя такой сильной! И поэтому я приглашаю тебя на небольшую прогулку… Я хочу показать тебе мою долину, Джимс… нашу долину — мою и твою — при свете звезд. Нет, не завтра, Джимс. Сегодня. Сейчас!

Немного спустя Смотритель глядел на них сверху вниз так же, как он только что смотрел на другого мужчину и другую женщину, стоявших перед ним. Но звезды были крупнее и ярче, и белая снеговая шапка, что подобно короне покоилась на голове Смотрителя, несла на себе слабый отблеск далекого свечения: постепенно и другие снежные вершины гор медленно, словно но волшебству. озарялись тем же приветливым отражением лунного света. Но Смотритель возвышался над всеми, словно верховный владыка, и Маретт, подойдя к изгибу долины, заставила Кента сесть рядом с ней на большой плоский камень и весело рассмеялась, держа его руки в своих ладонях.

— Всегда, с самого раннего детства, я сидела и играла на этой скале, а Смотритель все время глядел на меня, вот так же, как и сейчас, — тихо проговорила она. — Я с каждым годом любила его все сильней, Джимс. И я всегда верила, что он постоянно, ночью и днем, смотрит оттуда на восток, ожидая прихода ко мне чего-то нового, неизведанного. Теперь я знаю. Он ждал тебя, Джимс. И, Джимс, когда я была далеко отсюда… там, в большом городе…

Ее ладонь, как прежде, привычно охватила его большой палец, И Кент замер в ожидании.

— … То именно из-за Смотрителя мне больше всего хотелось вернуться домой, — продолжала она с легкой дрожью в голосе. — О, как я скучала по нему! Я даже видела ночью во сне, как он смотрит, смотрит, смотрит… и иногда даже зовет меня. Джимс, видишь этот горбик на его левом плече, вроде большого эполета?

— Да, вижу, — сказал Кент.

— За ним, если идти прямо, не сворачивая… в сотнях миль отсюда… лежит город Доусон, Юкон, огромная золотоносная страна, мужчины, женщины, цивилизация. Папа Малькольм и папа Дональд за все время отыскали только одну тропинку, которая ведет оттуда, и я трижды проходила по ней на ту сторону гор — в Доусон. Но Смотритель обернулся спиной ко всему этому суетному блеску и мишуре. Временами мне кажется, что именно он нагромоздил здесь непроходимые горные преграды, которые мало кому удалось преодолеть. Он хочет, чтобы эта долина принадлежала только ему. И я хочу того же. Только ему — и нам с тобой и моим близким…

Кент крепче прижал ее к себе.

— Когда вы совсем понравитесь, — прошептал он, — мы вместе пройдем по тому скрытому пути мимо Смотрителя прямо к Доусону. Потому что где-нибудь там должен быть… Мы там отыщем… миссионера… — Он запнулся.

— Продолжай, Джимс, пожалуйста!

— И вы станете… моей женой.

— Да, да, Джимс, — навсегда и до последнего Судного часа! Но, Джимс… — рука девушки обвилась вокруг его шеи, — скоро наступит первое августа.

— Да, и что?

— А в этом месяце сюда каждый год приходят через горный перевал мужчина и женщина, чтобы навестить нас, — отец и мать мамы Анны. А отец мамы Анны…

— Ну?

— Он же миссионер, Джимс!

И в этот торжественный и радостный час, подняв глаза вверх, Кент твердо уверовал в то, что на лице Смотрителя он уловил мимолетный отблеск улыбки.