В полдень второго дня пути Джимс пришел в деревню Канестио, где вождем был Матози, Желтый Медведь. Семьдесят миль молодой человек преодолел за тридцать часов и надеялся так же быстро проделать обратный путь. Он не хотел надолго оставлять Туанетту одну, когда индейцы настроены к ним не слишком доброжелательно. Джимса не на шутку тревожило, что к Желтому Медведю вместо гонца племени послали именно его; незначительность сообщения усиливала его беспокойство. Да и то обстоятельство, что Тайога, которому изменила удача, озаботился выслать вперед Шиндаса с единственной целью передать этот приказ, заронило сомнение в душу Джимса. И сомнения одолели бы его гораздо сильнее, знай он, что гонец из Ченуфсио действительно опередил его. Гонца этого звали На Сва Га, Оперенная Стрела, и он принес Желтому Медведю куда более важное послание от Тайоги.

Не успел Джимс добраться до Канестио, как его отвели к Матози, предварительно отобрав оружие — лук и томагавк. Вождь, которому через год суждено было пасть в сражении при озере Георга и который походил на мальчика, хотя французы и числили его среди» храбрейших воинов шести союзных племен, объявил Джимсу, что он его пленник. Матози сказал, что Тайога недоплатил ему за зерно и Джимс покроет собой недостающую часть. Он кратко разъяснил суть договора между вождями. Если Джимс попытается бежать и будет схвачен его воинами, то его убьют; если же он сумеет вернуться в Ченуфсио, то заплатит за побег ту же цену, но уже Тайоге. Вокруг отведенного ему вигвама провели запретную черту. Так Джимс оказался под надзором не менее строгим, чем пленник, ожидающий пыток или казни. В полном смятении Джимс не находил объяснений предательству Тайоги, хотя был уверен, что оно связано с Туанеттой. Он принял объяснения Матози как заведомую ложь и заключил, что у истоков заговора стоял не Тайога, а Шиндас, которого он считал своим лучшим другом среди сенеков. Тревога Джимса росла, на второй день он решил бежать и вернуться в Ченуфсио, пусть даже ценой жизни. Должно быть, излишнее волнение выдало его намерения, поскольку на третий день за ним стали следить пуще прежнего и по ночам вокруг его вигвама спало полдюжины молодых воинов. Они располагались в таких местах, что Джимс не мог покинуть своего убежища, не разбудив одного из них.

На четвертый день невдалеке от своего вигвама Джимс заметил группы взволнованных женщин и детей, но не обратил на них внимания. Угнетаемый страхами, терзаемый опасениями, он твердо решил вырваться на свободу еще до рассвета. Весь день на небе собирались тучи, к вечеру запахло близкой грозой, отчего надежды на успешный побег стали не такими уж несбыточными. Вскоре небо потемнело, и вслед за раскатами грома хлынул дождь. Джимс притворился, будто рано лег спать. Около полуночи он сел и прислушался к шуму ливня. Будучи уверен, что сенеки спрятались от потопа, он уже собирался встать, но услышал легкий шорох намокшего кожаного полога. Кто-то вошел внутрь.

Тонкий голос прошептал его имя. Джимс вытянул руки и наткнулся на холодные ладони.

Еще через мгновение прозвучали сбивчивые, торопливые слова, едва слышные в реве грозы: «Я Лесная Голубка. Три дня назад я убежала из Ченуфсио. Я пришла сказать тебе, что Серебряная Тучка умерла».

В ту ночь вспышки молний, резвящихся с бурей и громом, освещали одинокого путника, который спешил через бескрайние лесные просторы к Ченуфсио. Сперва он почти бежал, но, выбившись из сил и запыхавшись, сбавил шаг. Ни дождь, хлеставший в лицо, ни ветер, бьющий в грудь, не могли смирить его упорство.

Этим путником был Джимс. Если бы весть о смерти Туанетты ему принесла не Лесная Голубка, а кто-нибудь другой, он не поверил бы. Но уста ребенка не могли солгать. С детской откровенностью Ванонат рассказала некоторые подробности, о которых взрослый, скорее всего, умолчал бы; теперь каждая вспышка молнии казалась Джимсу столбом пламени, и в его ослепительном свете он видел Тайогу с шелковыми волосами Туанетты в руках.

Лесная Голубка повторила все, что Туанетта поручила ей передать Джимсу за несколько минут перед побегом, и никакая тьма не могла сравниться с той, которая скрыла от него искаженные мукой лица его жены и слепого дяди, взывающих к отмщению.

По необъяснимой случайности, какие всегда берегут лунатиков, Джимс не сбился в спешке с узкой тропы. Его шаги направлял инстинкт, а не знакомые приметы, едва различимые во тьме. Когда плотный мрак, напоенный дождем ночи, сменился хмурым рассветом, Джимс понял, какие препятствия он преодолел.

Свет, хотя его приглушали темные тучи и беспрерывный дождь, помог душе Джимса выбраться из поглотившего ее хаоса. Туанетта мертва, и унылый горизонт превратился в стены тюрьмы, о которые стучалась только одна мысль. Ее убили. Так же, как убили его мать. Она ушла вслед за своим отцом, оставив его совсем одного в этом мире.

Даже мщение казалось бесполезным, неравноценным утрате. В груди Джимса не было надежды. Он надеялся, зная, что его мать мертва, надеялся, отыскивая следы жизни в развалинах Тонтер-Манор, надеялся, что Хепсиба жив. Но теперь… теперь он не находил в себе спасительной благодати, даруемой надеждой. Он шел и шел вперед, чувствуя, что постепенно утрачивает способность ненавидеть, хотя все его тело напрягалось в твердой решимости выполнить миссию мщения. Он убьет Тайогу. Убьет Шиндаса. И в этом будет высшая справедливость, а не удовлетворение плоти или духа. Нечто гораздо более значительное и сложное, чем порыв, благодаря которому он освободился из деревни Матози, с болезненной силой захлестнуло Джимса. То было острое, невыносимое сознание одиночества, бескрайности мира, внезапности ухода той единственной и последней, кто оживлял и освещал для него этот мир. Без Туанетты существование мира не имело смысла, как и Джимсу не было смысла и дальше согреваться его теплом, питаться его соками. Туанетта мертва. Он всегда смутно опасался, что именно такая судьба изначально уготована им. Теперь уже ничто не имело значения: убив Тайогу и Шиндаса, он не соединит края разверзшейся бездны отчаяния и безнадежности.

Джимс все шел и шел. В любое другое время силы его давно бы иссякли. Чем дальше он шел, тем яснее понимал, отчего так спешит. Он шел домой. Больше всего его влекла к себе хижина, в которой жили Туанетта и он. Их дом. То, что не ушло, не исчезло с ее телом, хотя и было ее частицей, которую в конце пути он найдет такой, какой оставил, если только Тайога не уничтожил и ее.

Весь день лил дождь. Не перестал он и к вечеру. Земля пропиталась влагой, и следы Джимса мгновенно исчезали. К полуночи небо очистилось. Вышла полная луна. Вскоре Джимс добрался до Ченуфсио. Везде поблескивали лужи. Чуткие собаки признали его, но люди уже спали.

Дверь их дома была закрыта, словно Туанетта находилась внутри и спала. Переступив порог, Джимс всем существом ощутил ее присутствие. Но дом был пуст. Молодой человек осторожно развел огонь и заслонил его, чтобы снаружи никто ничего не заметил. Слабый свет озарил комнату — пол, потолок, стены… Джимс принялся перебирать вещи и раскладывать их на столе — ее вещи. Сложив их в узел, он взял оружие — нож, томагавк, лук, — погасил огонь и вышел, затворив за собой дверь.

Сперва Джимс отправился к Шиндасу, так как решил первым убить его. Тайога будет вторым. Но Шиндаса он не нашел. Вигвам молодого воина был пуст; отсутствие оружия означало, что хозяин покинул селение. Джимс немного постоял в тени дуба, глядя на жилище Тайоги. Он не испытывал жажды уничтожения. Нежное перешептывание деревьев, плеск воды, капающей с листьев, сливались в мелодию мира и покоя и гнали прочь мысли о смерти. Возможно, они и одержали бы победу, если бы из вигвама, за которым наблюдал Джимс, не вышел высокий человек. Джимс узнал Тайогу. Словно влекомый неумолимым роком, вождь приближался. Вот он остановился. Яркая луна осветила его лицо. Стоя ярдах в тридцати от Джимса, он внимательно вглядывался в таинственную даль. Что привело его сюда? О чем он задумался? Что таит для него ночь? Не задав себе ни одного из этих вопросов, Джимс поднял лук. Затем он позвал Тайогу по имени, дабы тот знал, что пришел час возмездия. Запела тетива, и в лунном свете с легким жужжанием сверкнула тонкая стрела. Джимс слышал, что она попала в цель. Тайога даже не вскрикнул. Схватившись руками за грудь, он упал на землю и остался лежать на ней темным неподвижным пятном.

Джимс спустился к реке. Много дней он прятался на ее берегах, разыскивая тело Туанетты. Он часто видел сенеков, но, передвигаясь только по воде, ни разу не попался им на глаза.

Добравшись до озера Онтарио, Джимс повернул на запад. Он ни на минуту не выпускал из рук свой узелок. По ночам он спал, придвинув его к лицу и вдыхая драгоценный запах вещей Туанетты. Время от времени он подносил к губам кусок красной ткани, которым она повязывала волосы. Со дня побега прошло несколько недель, и чем дальше, тем больше вялость охватывала его. Он утратил способность желать, все делал по инерции, иногда подолгу не выходил из очередного убежища. Тяга к уединению стала скорее привычкой, нежели осознанной нормой поведения, диктуемой необходимостью. Ничто не побуждало его вернуться в Заповедную Долину или на берега Ришелье, и чистая случайность привела его к тому месту на озере Шамплен, которое индейцы называли Тикондерога. Это произошло в конце лета 1756 года. Французы возводили Форт-Водрей и Форт-Карийон. Джимс, не задумываясь, присоединился к ним с горячностью человека, нашедшего наконец способ утолить жажду убивать. Он вступил в войско Монкальма и сменил лук и стрелы на мушкет и лопату.

Строительство фортов шло полным ходом, и Джимсу предстояло овладеть искусством рыть землю и возводить земляные валы. Работа, заботы военного времени, все более частые вести о победах французов приносили облегчение больной душе Джимса, но не пробуждали в нем радостного волнения. Он боролся с апатией, старался вновь разжечь в себе ненависть, настойчиво повторял, что англичане и дружественные им индейцы повинны в трагической гибели тех, кого он любил и любит. Но он не мог подвигнуть себя на мщение. Он хотел сражаться, хотел увидеть англичан и их союзников поверженными, но чувства его были столь же вялыми, сколь безжалостными. Как у всякого фаталиста, они горели ровным огнем, и ни триумф, ни поражение не заставили бы их воспарить к высотам радости или низвергнуться в глубины отчаяния. После того, что он перенес, смерть не трогала его, зрелище людской бойни не вызывало тошноты и отвращения, победа не приносила и тени той радости, которую он излил в песне, спетой при свете костров в Ченуфсио. Когда Освего, цитадель англичан, была превращена в груду угля и пепла и в каждой церкви Новой Франции в знак благодарения и радости пели Те Deum, Джимс не испытал особого волнения. Но когда в тот же день прибывший из Квебека ополченец произнес знакомое имя, сердце молодого человека забилось, словно его неожиданно пробудили от сна. С тех пор дружба жителя Нижнего Города, чью сестру звали Туанеттой, значила для него гораздо больше, чем победа при Освего и последовавшая за ней концентрация французских войск в Тикондероге.

Близких друзей у Джимса не было; никто не слышал его историю. Один из офицеров обнаружил, что он знает местность, и его назначили в разведку на озеро Георга. В канун рокового 1757 года рейнджеры Роджерса захватили Джимса в плен. В январе он бежал и в первых числах февраля возвратился в Форт-Карийон. Здесь он узнал, что Поль Таш был среди французских офицеров, павших при штурме Освего. Джимс ощутил острую жалость. Совсем недавно он вспоминал о Поле, о матери Туанетты и пытался представить себе, как будет рассказывать им о том, что произошло после резни в Тонтер-Манор.

Мы не располагаем сведениями о военной жизни Джимса с февраля по август 1757 года, когда он участвовал в захвате Форта Уильям Генри и Форт-Георга и был свидетелем резни, учиненной над английским гарнизоном неуправляемыми индейцами — союзниками французов. Должно быть, он пережил тогда своего рода шок: вскоре после кровавой бойни, когда опьяненные резней индейцы жарили на вертелах и варили в котелках мясо погибших англичан, он набрел на священника в черной сутане и узнал в нем отца Пьера Рубо, того самого иезуита, который в Ченуфсио обвенчал его и Туанетту. Отец Рубо даже в те страшные минуты делал записи, которым было суждено стать бесценной частью истории иезуитов, а также истории англо-французских отношений в Америке. Пожелтевшие от времени страницы, написанные главным образом при свете факелов, среди насилия и зверств, желающие могут прочесть в архивах иезуитов в Квебеке. Священник видел Джимса, но был так поглощен трудом, что не узнал его. Да и Джимс сильно изменился за минувшие шестнадцать месяцев. Он ушел, так и не назвав себя.

После событий в Форте Уильям Генри и, несмотря на предшествовавшие им блистательные успехи французского оружия, Джимс стал ощущать признаки близкой катастрофы. Английские Колонии положили конец взаимным обидам и ссорам, и полтора миллиона поднялись против восьмидесятитысячного населения Новой Франции. Эти несметные силы поддерживали мощная английская армия и еще более мощный флот, направленные в Америку по настоянию Питта и Вольфа. В церквах служили торжественные молебны во славу побед Монкальма, но сам полководец знал, что Новая Франция стоит на пороге гибели. Однако никогда исход героической борьбы не представлялся ему более очевидным и неотвратимым, чем Джимсу. Один из них, воодушевляемый верой в Бога и образами матери и жены, продолжал борьбу, стремясь защитить нацию от смертельного удара. Другой упорно сражался плечом к плечу с рядовыми бойцами, но видел конец так же ясно, как его командир. В отличие от Монкальма никакая вера в Бога не могла пробудить в сердце Джимса надежду, если вокруг него был беспросветный мрак. На примере судеб жены, матери, отца, дяди Джимс видел и чувствовал надвигающуюся катастрофу более ясно и остро, чем тот, кто судил о ней по числу кораблей, пушек и солдат.

Когда захваченные в Форте Уильям Генри орудия срочно переправили в Тикондерогу, для Джимса, как и для Монкальма, — хоть и по-разному — открылась последняя глава в книге испытаний. Джимсу нечего было желать, не о чем молиться. Победа Канады — если бы произошло чудо и французы окончательно разгромили противника — утешила бы его не больше, чем огорчило бы ее поражение. Бывало, француз брал в Джимсе верх над англичанином. И тогда мать, Хепсиба Адамс и все, что они олицетворяли собой, обращали на него вопрошающие взгляды, словно подозревая в предательстве, но не осуждая за измену. В такие часы Джимсу являлась тень Туанетты; она протягивала ему руку, и он знал, что сражается за нее, за дом, который был бы их домом, за страну, которую она превратила бы для него в рай. Чем больше крепла уверенность Джимса в неизбежности конца, тем ближе к нему становилась Туанетта, и неведомый прежде покой постепенно нисходил на него. Он черпал утешение в сознании неотвратимости события, которое непосредственно касалось его и Туанетты, и терпеливо ждал его. Так прошел еще год.

И вот грянули события в Тикондероге. Наступило восьмое июля 1758 года — день, когда нельзя было пройти и ста акров, не запачкав сапоги кровью французов или англичан: «красный» день в истории и летописях героизма, когда три тысячи измученных усталостью и тревогой солдат Новой Франции сошлись с шеститысячным регулярным войском Британии и девятью тысячами американских ополченцев; день, когда Джимс и его товарищи отбросили волны красно-золотых мундиров и тысячу одетых в килты горцев Черной Стражи под командованием Дункана Кемпбелла из Инверави и гнали их перед собой до тех пор, пока — как писал Монкальм жене — даже израненные пулями деревья и те, казалось, не стали сочиться кровью. Час за часом среди хаоса и смерти Джимс заряжал и разряжал ружье, разил противников штыком, но та, кого он так ждал, не приходила. Солнце уже клонилось к западу, вокруг Джимса падали раненые и убитые — десятки, сотни убитых. На его глазах шквал огня косил целые шеренги людей. Но когда сражение закончилось и англичане отступили, потерпев последнее сокрушительное поражение в этой войне, Джимс был цел и невредим, если не считать нескольких синяков и ожогов.

Англичане и колонисты Аберкромби беспорядочно отступали. На следующий день после сражения Монкальм приказал воздвигнуть на поле битвы крест со следующей надписью:

Бессильны командир, и воин, и клинок.

Взгляни на этот Крест! Победу даровал нам Бог.

Джимс помогал воздвигать крест. Его ноги трамбовали землю, и слова, вырезанные на дереве, огненными буквами запечатлелись в его мозгу. Бог! Да, именно Бог помог им отбросить врага, который в пять раз превосходил их численностью. Но за что же Бог преследует его? И почему Он позволил убить Туанетту? Джимс слышал, как молится Монкальм. Потом он слушал, как тот говорил истекающим кровью остаткам войска, что, несмотря на трагическое падение Луисбурга, Новая Франция спасена. И все же Монкальм объявил отступление, чем немало озадачил Джимса. Только когда измученные, со стертыми в кровь ногами солдаты повернули к Квебеку, им приоткрылась правда. Алчность, глупость, интриги, ложь высасывали из Новой Франции все соки и наконец подточили ее основание. Монкальм был ее единственной надеждой. Но вот пришла осень, за ней зима, и Джимсу «стало казаться, что Бог Монкальма отступился от него. Река Святого Лаврентия кишела английскими судами. Урожай минувшей осенью собрали скудный. Даже Монкальм ел конину. Но он не терял веру в Бога. Множество негодяев во главе с Водрейем наживались на крушении нации, а он молился за них.» Что за страна! — восклицал он. — Здесь все проходимцы богатеют, а порядочные люди разоряются или гибнут!«Доблестный воин, человек чести, не раз смотревший смерти в лицо, он до конца не изменил своей вере.» Если нас оттеснят с берегов Святого Лаврентия, — писал он жене, — мы спустимся по Миссисипи и дадим последний бой за Францию в болотах Луизианы «.

Так молился и строил планы на будущее тот человек, чей побелевший череп показывают теперь посетителям монастыря урсулинок в Квебеке. Весну и лето Джимс наблюдал, как все плотнее плетется паутина вокруг Квебека — последней французской цитадели в Америке. В мае 1756 года убили Туанетту; в мае 1759 года Джимс с берега Монморанси впервые увидел величавую каменную твердыню, которая многие десятилетия была жемчужиной Нового Света.

Через четыре месяца, в самый богатый событиями из отмеченных в мировой истории тринадцатый день сентября, — в то незабвенное» Завтра утром «, — Джимс стоял на Равнинах Авраама.

Бог Монкальма собирался завершить безупречную по благородству и стройности звучания скорбную песнь, которая замерла в воздухе, и ее исполнители, подобно мощному хору, ожидали едва заметного знака, чтобы взять финальный аккорд. Джимс Булэн стоял, обратив лицо к солнцу и тонкой красной полоске англичан, выстроившихся на противоположном конце луга, где когда-то паслись стада Авраама Мартэна. В то утро судьба сулила ему избавление от неопределенности и душевного разлада. Она обошла его в Форте Уильям Генри, в Тикондероге, на Монморанси, но здесь он чувствовал ее близость. Избавление… освобождение от бремени… нечто более грозное, чем железо или человеческие мускулы… Шеренги красных мундиров приближались. В душе Джимса звучали слова, сказанные на рассвете Монкальмом обреченным на гибель героям:» Я уверен, что взоры Господа нашего обращены сегодня на Равнины Авраама «.