ГЛАВА I

ЧУДО

Казан лежал молча и неподвижно, положив серый нос между двух передних лап и полузакрыв глаза. Менее безжизненной не могла бы показаться даже скала: в нем не дрожал ни один мускул, не шевелился ни один волосок, он не мигал ни одним глазом. И все-таки каждая капля дикой крови в его прекрасно сложенном теле волновалась так, как еще ни разу в его жизни; каждый нерв, каждый фибр в его удивительных мускулах был натянут, как стальная проволока. На четверть — волк и на три четверти — ездовая собака, он уже четыре года прожил в самой дикой обстановке. Ему знакомы были муки голода. Он знал, что такое жестокий мороз. Он умел вслушиваться в жалобный вой ветров, дувших в долгие арктические ночи вдоль Барренса. Он слышал рев потоков и водопадов, и его не раз засыпало снегом в величественной сумятице зимних бурь. Его шея и бока были все в шрамах от драк, и глаза у него были красны от яркого блеска снегов. Его назвали «Казан», что значит Дикая Собака, потому что он представлял собою среди других собак гиганта и был так же безбоязлив, как и те люди, которые ехали на нем, побеждая опасности полярных стран.

Он никогда не знал страха, — но только до последней минуты. Он ни разу в жизни не ощущал в себе желания бежать от опасности, даже в тот ужасный день, когда ему пришлось однажды сцепиться в лесу с громадной серой рысью и загрызть ее. Он не знал, что могло бы его испугать, но отлично понимая теперь, что находился в каком-то другом мире, в котором было множество поводов для того, чтобы удивиться и испытать настоящий страх. Таково было его первое впечатление от цивилизации. Ему хотелось, чтобы его хозяин как можно скорее вернулся к нему обратно в эту странную комнату, в которой так надолго оставил его одного. Это была комната, обставленная какими-то неприятными предметами. Со стен смотрели на него странные лица, но они не двигались и не говорили, а уставились на него с таким видом, какого он еще ни разу не замечал у людей. Он помнил, как однажды его хозяин лежал неподвижно на снегу, закоченев от холода, а он сам в это время сидел на задних лапах, смотрел на него и жалобно выл от предчувствия летавшей вокруг них смерти; но эти люди на стенах смотрели, как живые, а казались покойниками.

Вдруг Казан насторожил уши. До него донеслись шаги, а затем и отдаленные голоса. Один из голосов был его хозяина. А другой вдруг заставил его задрожать. Однажды, когда-то давным-давно, когда он был еще щенком, так что это могло бы даже показаться сном, он слышал чей-то смех, каким обыкновенно смеются девушки, тот самый, полный радостного счастья и какой-то удивительной ласковости смех, который заставил теперь Казана поднять голову, когда эти двое вошли. Он уставился на них, и его красные глаза вдруг вспыхнули. Он тотчас же понял, что эта девушка была дорога для его хозяина, потому что тот сразу же ее крепко обнял. Когда вспыхнул огонь, то Казан увидел, что у нее были очень светлые волосы, здоровый, розовый цвет лица и ясные, голубые, точно васильки, глаза. Увидавши его, она вдруг вскрикнула и бросилась к нему.

— Осторожнее! — крикнул мужчина. — Он опасен! Казан…

Но она была уже около собаки и опустилась перед ней на колени, такая пушистая, веселая и красивая, глаза у нее сияли и руки уже готовы были его обнять. Отстранится ли от нее Казан? Бросится ли он на нее? Была ли она для него из тех людей, которые смотрели на него со стен, и вообще враг ли она для него? Не схватить ли ему ее прямо за белое горло? И он увидал, что мужчина подскочил к нему, бледный как смерть. А затем девушка все-таки коснулась Казана рукой, и он вдруг почувствовал, как от этого ее прикосновения по каждому его нерву вдруг пробежала дрожь. Обеими руками она повернула его голову к себе. Она приблизилась к ней лицом, и он услышал, как чуть не со слезами она сказала:

— Так это ты, Казан, мой милый, дорогой Казан, мой герой, который принес его ко мне, когда все остальные поумирали! Мой Казан, мой герой!

И затем, чудо из чудес, она прижалась к нему лицом, и он почувствовал от этого прикосновения теплое, сладкое ощущение.

Все это время Казан не шевелился. Он едва дышал. Прошло много времени, прежде чем девушка подняла от него лицо. И когда она это сделала, то ее глаза блестели от слез, а над нею и Казаном стоял мужчина, стиснув зубы и держа руки наготове.

— Я никогда не думал, — сказал он в крайнем удивлении, — чтобы он позволил кому-нибудь прикоснуться к себе голыми руками. Отодвинься-ка назад, Изабелла. Но что это такое? Посмотри-ка!

Казан тихонько заскулил и уставился своими красными глазами девушке в лицо. Ему хотелось, чтобы она снова погладила его рукой; он желал лизнуть ее прямо в лицо. Побьют ли его палкой, казалось, думал он, если он осмелится на это? Теперь уж он вполне безопасен для нее. Он может броситься за нее на кого угодно. И он пополз к ней на животе, дюйм за дюймом, не спуская с нее глаз. Он слышал, как мужчина воскликнул: «Но что это? Посмотри-ка!» — и весь задрожал. Но никто не ударил его, чтобы он отскочил назад. Он коснулся пастью ее легкого платья, и она, нисколько не отстранившись от него, посмотрела на него влажными глазами, блиставшими, как звезды.

— Смотри! — прошептала она. — Смотри!

На полдюйма, на дюйм, на два дюйма ближе — и он всем своим большим, серым телом подполз к ней вплотную. Теперь уж его морда медленно стала искать ее ног, ее коленей и, наконец, коснулась ее теплой, маленькой руки, лежавшей на коленке. Его глаза все еще были устремлены на нее: он видел казавшееся ему странным трепетание в ее белом открытом горле и как затем задрожали у нее губы, и с удивлением посмотрел на мужчину. Он тоже, в свою очередь, опустился на колена около них и одной рукой обнял девушку за талию, а другой стал гладить собаку по голове. Казан не любил его прикосновения. Он не доверял ему, так как природа научила его относиться с недоверием к прикосновению к нему рук всех мужчин вообще; но он терпел это теперь потому, что замечал, что это нравилось и девушке.

— Казан, старый приятель, — обратился к нему ласково хозяин, — ведь ты не будешь трогать ее, не правда ли? Мы оба будем любить ее! Хорошо? Она теперь наша; ты понимаешь, Казан, она теперь вся целиком наша с тобой! Она теперь твоя и моя, и мы положим за нее всю нашу жизнь; и если нам с тобой когда-нибудь придется защищать ее, то мы будем драться, как дьяволы. Не правда ли? Как ты думаешь, Казан?

И еще долгое время, когда они уже отошли от собаки и оставили ее лежать по-прежнему на разостланной шкуре одну, то Казан все еще не сводил глаз с девушки. Он прислушивался и наблюдал, и с каждой минутой ему все больше и больше хотелось подползти к ним обоим и лизнуть девушку в руку, в платье или в ногу. Немного спустя его хозяин сказал что-то девушке, и она со смехом подбежала к чему-то большому, четырехугольному и блестевшему, стоящему поперек угла и вдруг оскалившему такой длинный ряд белых и черных зубов, что с ним не смог бы сравниться по длине даже и весь Казан. Он удивился на эти зубы. Девушка коснулась их своими пальцами, и все завывание ветров, которое он когда-либо слышал, вся музыка водопадов и речных быстрин, все песни птиц весенней порой сразу же побледнели для него при тех звуках, которые полились из-под этих зубов. Это была его первая музыка. В первую минуту она заставила его вздрогнуть и даже испугала его, а затем он почувствовал, что это был вовсе не страх, а какой-то странный зуд, вдруг пробежавший по всему его телу. Ему вдруг захотелось сесть на задние лапы и завыть, как он обыкновенно выл на биллионы звезд, рассеянных по небу в холодные зимние ночи. Но что-то удержало его от этого. Удержала именно девушка. Он стал медленно подползать к ней на животе, но, почувствовав на себе взгляд мужчины, остановился. А потом опять пополз, но только чуть заметно, по одному дюйму в редкие промежутки времени, вытянув далеко вперед шею и положив морду прямо на пол. Он был уже на самой середине комнаты, как раз на полпути к девушке, как вдруг эти удивительные звуки стали замирать и зазвучали низко-низко.

— Продолжай! — быстро заговорил мужчина. — Продолжай еще! Не останавливайся!

Девушка обернулась, посмотрела, как собака ползла на животе по полу, и стала играть еще. И мужчина все еще смотрел на Казана, но его взгляд уже не мог отогнать его назад. Казан продвигался все ближе и ближе, пока, наконец, его вытянутая морда не коснулась ее платья, в складках лежавшего на полу. А затем он весь задрожал, потому что она стала петь. Он слышал и раньше, как мурлыкали перед своими юртами индейские женщины, слышал дикий рев индейцев, распевавших свою обычную песню про оленя, но чтобы такая удивительная приятность могла вдруг слетать с губ девушки, он не мог себе даже и представить. Теперь уж он совсем забыл о присутствии своего хозяина. Спокойно, исподтишка, так, чтобы она не заметила, он поднял голову. Но она все-таки посмотрела на него; в ее глазах для него было что-то такое, что внушало ему доверие, и он положил ей голову прямо на колени. А потом и сама девушка коснулась его рукой, и с глубоким, продолжительным вздохом он зажмурил глаза. Музыка закончилась. Над ним раздался легкий, трепетавший звук — не то смех, не то рыдание. Он услышал затем кашель своего хозяина.

— Я всегда любил этого пса, — сказал хозяин, — но никак не мог ожидать от него ничего подобного.

И его голос показался Казану тоже дрожащим.

 

ГЛАВА II

НА СЕВЕР!

Для Казана потянулись удивительные дни. Он позабыл о лесах и глубоких снегах. Он позабыл о своих ежедневных драках со своими товарищами по упряжи, об их лае позади него, о длинных поездках по обширным пространствам Барренса напрямик. Он позабыл о понуканьях погонщиков, о предательском свисте двадцатифутовой плети из оленьей кожи и о взвизгиваниях и о напряжении, говоривших ему о том, что позади него, вытянувшись в одну линию, следовали еще и другие собаки. Но что-то другое заняло место всего того, что он теперь потерял. Оно находилось в комнате, в воздухе, вокруг него самого, даже и тогда, когда девушка и его хозяин вовсе не находились поблизости. Где бы она ни была, он всюду находил это странное нечто, что совершенно не давало ему чувствовать себя одиноким. Это был запах девушки, и иногда именно этот самый запах заставлял его тихонько скулить по ночам, когда ему следовало бы вместо этого просто выть на звезды. Он не был одинок, потому что как-то ночью во время своих скитаний по квартире он вдруг набрел на какую-то дверь, и когда девушка утром отворила эту дверь, то нашла его свернувшимся калачом и тесно к ней прижавшимся. Она наклонилась над ним и приласкала его, причем ее густые волосы волнами упали на него и обдали его своим запахом; после этого она уже сама постлала около своей двери мех, чтобы он спал здесь всегда. И в течение всех долгих ночей он знал, что она находилась по ту сторону двери, и был доволен. С каждым днем он все менее и менее думал о тех диких местах, которые оставил, и все больше и больше думал о ней.

А затем наступила перемена. Как-то странно вдруг все вокруг него засуетились, заспешили, и девушка перестала обращать на него внимание. Он забеспокоился. Он обонял эту перемену в самом воздухе и стал следить за выражением лица своего хозяина. А потом как-то однажды утром, очень рано, на него надели ошейник и опять привязали к нему железную цепь. И он стал, наконец, понимать все только тогда, когда хозяин потащил его за собой и вывел через дверь на улицу. Итак, значит, его уводят куда-то прочь. Он вдруг подался всем телом назад и отказался повиноваться.

— Пойдем, Казан, — стал ласково уговаривать его хозяин. — Иди, мой милый!

Казан потянул назад и оскалил белые зубы. Он ожидал визга плети или удара дубиной по телу, но не последовало ни того, ни другого. Хозяин засмеялся и ввел его обратно в дом. И когда они вновь вышли из него, то на этот раз с ними была уже и девушка и шла рядом с ним, держась за его голову. Только благодаря ей он прополз через зиявшую дверь в темный багажный вагон, и только она одна и светила ему в его мрачном углу, куда привязал его хозяин. Затем оба они вышли, смеясь, как дети. Целые часы после этого Казан пролежал тихо и весь в напряжении, прислушиваясь к монотонному стуку колес как раз под собой. Несколько раз эти колеса переставали вертеться, и тогда он слышал долетавшие до него извне голоса. Под конец ему показалось, что он услышал знакомый голос, и он тотчас же вскочил, натянул цепь и заскулил. Запертая дверь отодвинулась вбок. Вошел человек с фонарем, а за ним следовал хозяин. Казан не обратил на них ровно никакого внимания, но стал всматриваться сквозь дверь в ночную темноту. Он чуть не разорвал ошейник, когда выскочил на белый снег, но, не найдя там той, кого искал, он остановился как вкопанный и стал втягивать в себя воздух. Над ним сверкали звезды, на которые он выл всю свою жизнь, а вокруг него возвышались леса, черные и молчаливые, окружавшие всю станцию, как стеной. Тщетно он искал того запаха, которого теперь для него не хватало, и Торп услышал низкую ноту горя, вдруг вылетевшую из его лохматого горла. Он поднял фонарь над головой, замахал им в воздухе, приспустив при этом цепь от ошейника Казана. На этот сигнал из ночного мрака вдруг отозвался женский голос. Он раздался откуда-то издалека, и Казан сразу так рванулся вперед, что цепь выскочила из руки мужчины. Он увидел перед собой мерцание и других фонарей. И вслед за тем еще раз послышался все тот же голос:

— Казан!.. Сюда!..

Он помчался на него, как стрела. Торп засмеялся и побежал следом за ним.

— Ах ты, разбойник!.. — ворчал он.

Возвратившись от багажного вагона обратно к освещенному пространству, Торп увидел, что Казан уже лежал калачом у самых ног женщины. Теперь это была уже жена Торпа. Когда он вырисовался из мрака, она торжествующе посмотрела на него.

— Ты выиграла! — засмеялся он не без удовольствия. — Я мог бы поставить свой последний доллар за то, что он ни за что на свете не узнал бы твоего голоса среди массы других голосов. Но ты все-таки выиграла. Казан, дурак ты этакий, ведь я тебя проиграл!

Лицо его вдруг омрачилось, когда Изабелла нагнулась, чтобы взяться за конец цепи.

— Теперь он твой, Иза, — быстро добавил он, — но ты уж предоставь его мне, пока мы не узнаем его в точности. Дай мне цепь. Я все еще не доверяю ему. Ведь он все-таки волк. Я сам был свидетелем, как он в один момент откусил руку у индейца. Я сам лично видел, как он в один прием перегрыз горло другой собаке. Ведь он — выродок, не чистая собака, несмотря на то, что вцепился в меня, как герой, и вынес меня живьем. Я, однако, еще не могу положиться на него. Дай сюда цепь…

Не успел он еще и договорить, как послышалось рычание, как у дикого зверя, и Казан вскочил на ноги. Губы у него приподнялись и оскалили длинные клыки. Спина ощетинилась, и с внезапным криком предостережения Торп схватился за висевший у него сбоку револьвер.

Но Казан не обратил на него внимания. Другая фигура вдруг вышла из ночного мрака и стала тут же, в освещенном фонарями пространстве. Это был Мак-Криди, проводник Торпа и его жены на обратном пути Торпа к Красной реке, куда Торп возвращался на службу. Этот человек был строен, могуч и гладко выбрит. Его подбородок был почти совсем четырехугольный, что давало ему животное выражение. И когда он поглядывал на Изабеллу, то в глазах у него зажигался такой огонек, что Казан приходил прямо в исступление.

Ее белый с красным вязаный колпачок съехал у нее с головы и свешивался к самому плечу. Неверный отблеск от фонарей отражался теплым, золотистым светом у нее на волосах. Ее щеки пылали румянцем, и когда она вдруг увидела его, то в ее голубых, как васильки, глазах вдруг засверкали алмазы. Мак-Криди кивнул ей головой, и в ту же минуту ее рука опустилась на голову Казану. В первый момент собака не почувствовала на себе ее прикосновения. Она все еще ворчала на Мак-Криди, и ее угрожавшее рычание стало еще слышнее вырываться у нее из груди. Жена Торпа потянула за цепь.

— Замолчи, Казан, довольно! — скомандовала она.

При звуке ее голоса он успокоился.

— Ляг! — приказала она и снова положила ему на голову свободную руку.

Он повалился к ее ногам. Но его губы все еще оставались приподнятыми. Торп все время наблюдал за ним. Он изумлялся тому смертоносному яду, которым светились волчьи глаза Казана, и затем перевел свой взгляд на Мак-Криди. Рослый проводник в это время развернул кольца своей длинной плети. Странное выражение вдруг появилось у него на лице. Он уставился на Казана. Затем он вдруг перегнулся вперед, упершись обеими руками в коленки, и, казалось, на один или два момента забыл вовсе о том, что Изабелла Торп смотрела на него изумленными голубыми глазами.

— Вперед, Педро, лови! — воскликнул он.

Одно это слово «лови» было известно всем собакам, состоявшим на службе при Северо-Западной горной полицейской охране. Казан не шевельнулся. Мак-Криди выпрямился и с быстротою молнии развернул свою длинную плеть и щелкнул ею в воздухе так, точно раздался выстрел из револьвера.

— Лови, Педро, лови!

Клокотание в горле у Казана превратилось в злобное рычание, но ни один мускул на нем не дрогнул. Мак-Криди обратился к Торпу.

— Могу поклясться, что я знаю эту собаку, — сказал он. — Если это Педро, то берегитесь его!

Торп держался за цепь. Только одна молодая женщина заметила тот взгляд, который на минуту вспыхнул в глазах у Мак-Криди. Она вздрогнула от него. Ведь всего только несколько минут тому назад, когда поезд только что остановился у этой станции, она сама же предложила этому человеку руку, и он точно так же посмотрел на нее и тогда. Но даже и в эту минуту, когда она почувствовала себя так неловко, ей пришло на ум все то, что рассказывал ей муж об этих жителях дремучих лесов. Она научилась любить их, удивляться их силе, непоколебимому мужеству и благородству их души еще раньше, чем попала, наконец, сама сюда, в их среду; и, поборов в себе эту боязнь и это охватившее ее неприятное чувство, она постаралась улыбнуться Мак-Криди.

— Вы не понравились ему, — с ласковой улыбкой заметила она. — Отчего бы вам сразу же не сделаться друзьями!

И она потянула к нему Казана, тогда как Торп все еще держался за конец цепи. Мак-Криди стал рядом с ней, когда она склонилась над собакой. Он тоже наклонился над ней, держась спиной к Торпу, и головы его и Изабеллы сошлись вместе всего только на какой-нибудь фут расстояния. Он мог видеть в темноте румянец на ее щеках и выражение ее губ, когда она старалась успокоить ворчавшего Казана. Торп держался в это время настороже, готовый каждую минуту потянуть за цепь, но в это время Мак-Криди находился между ним и его женой, и он не мог видеть выражения его лица. Но Мак-Криди смотрел вовсе не на Казана. Он пожирал глазами Изабеллу.

— А вы храбрая! — сказал он. — Я бы не решился на это. Он тотчас же сбросил бы с себя мою руку!

Он взял от Торпа фонарь и направился по узенькой тропинке, ведшей куда-то в глубину от железнодорожной платформы. Там, за опушкой из молодого ельника, находился лагерь, который еще две недели тому назад оставил для себя Торп. Он состоял из двух палаток, в которых ночевали тогда он сам и его проводник. Перед ними теперь был разложен большой костер. Около огня стояли длинные сани, и Казан увидел неясные тени и сверкавшие в темноте глаза своих товарищей по упряжи — собак, которые были привязаны к деревьям. Он стоял недвижимо, точно окаменелый, когда и его тоже Торп стал привязывать к саням. Значит, он опять возвратился к своим лесам и теперь снова должен приняться за дело! Его хозяйка в это время смеялась и хлопала в ладоши от удовольствия и от возбуждения при мысли о странной и удивительной жизни, которая должна была теперь открыться для нее впереди. Торп откинул в сторону полу палатки, и она вошла в нее первая, а за нею последовал и он. Она не обернулась назад. Она не сказала Казану ни одного слова. Он заскулил и красными глазами стал смотреть на Мак-Криди.

В палатке Торп сказал:

— Мне жаль, Иза, что не старый Джэкпайн будет сопровождать нас далее. Он ехал со мною сюда, но ни деньгами, ни лаской я не мог уломать его возвратиться со мной обратно. Я бы отказался от своего месячного жалованья, чтобы только ты посмотрела, как этот индеец умеет управляться с собаками! А в этого Мак-Криди я что-то не верю. Он опытен и, как уверял меня агент Компании, знает все леса как свои пять пальцев. Но собаки не любят чужого проводника. Казан не ставит его ни в грош!

Казан услышал голос молодой женщины и насторожился, стараясь в него вслушаться. Он не видел и не услышал, как сзади к нему подкрался Мак-Криди. Точно выстрел, внезапно раздался позади Казана его голос:

— Педро!

В один момент Казан съежился, точно его стегнули плетью.

— Наконец-то я добрался до тебя, старый черт! — прошипел Мак-Криди, и лицо его сразу как-то странно под бледнело при свете костра. — Дали тебе другое имя, да? Но я все-таки тебя узнал, не правда ли!

 

ГЛАВА III

МАК-КРИДИ РАСПЛАЧИВАЕТСЯ

После этих слов Мак-Криди еще долго сидел молча у костра. Только раз или два за все время он отвел глаза от Казана. А затем, убедившись, что Торп и Изабелла уже улеглись совсем, он отправился к себе в палатку и вернулся из нее с бутылкой водки. Он отпивал из нее раз за разом в течение целых получаса. Потом он отошел в сторону и сел на край саней, у самой цепи, к которой был привязан Казан.

— Я таки добрался до тебя! — повторял он по мере того, как хмель бросался ему в голову. — Интересно знать, Педро, кто дал тебе другое имя? И как ты попал именно к нему! Хо-хо, если бы ты только умел говорить…

Они услышали голос Торпа, заговорившего внутри палатки. За ним последовал сдерживаемый, веселый девичий смех, и Мак-Криди насторожился. Его лицо сразу покраснело, и он поднялся на ноги, сунув бутылку к себе в карман пиджака. Побродив вокруг огня, он тихонько, на цыпочках, вошел в тень, отбрасываемую деревом, стоявшим как раз возле самой палатки, и стал вслушиваться. Глаза его горели дикой страстью, когда он возвратился обратно к саням и к Казану. Была уже полночь, когда он вошел к себе в палатку.

В тепле от костра глаза у Казана стали смыкаться. Он задремал беспокойным сном, и в мозгу у него стали проноситься сбивчивые картины. Вот он дерется, и челюсти его при этом крепко сжимаются, а вот он натягивает свою цепь, и Мак-Криди, и его госпожа уже готовы достать до него руками. Он чувствует вновь легкое прикосновение к себе руки молодой женщины и слышит ее удивительно сладкий для него голос, когда она поет для него и для его хозяина, и все его тело дрожит и волнуется от знакомого трепета. А затем картина вдруг меняется. Он бежит во главе великолепной запряжки в шесть собак, принадлежащей Королевской Северо-Западной горной полиции, — и его хозяин называет его кличкой Педро! Сцена меняется. Вот они уже на привале. Его хозяин молод и без бороды. Он стаскивает с саней другого человека, у которого руки закованы спереди в какие-то странные черные железные кольца. Немного позже он, пес, лежит уже перед большим костром. Его хозяин сидит против него, спиной к палатке, и смотрит на него. Вот из палатки выходит человек с железными кольцами на руках, только теперь его руки уже свободны, вовсе без колец, и в одной из них он держит тяжелую дубину. Пес слышит ужасный удар дубиной прямо по голове его хозяина — и этот звук пробуждает его от беспокойной дремоты.

Пес вскакивает на ноги, спина его ощетинилась, рычание заклокотало у него в горле. Огонь в костре уже погас, и весь лагерь погрузился в еще больший мрак, как это всегда бывает перед рассветом. Сквозь этот мрак Казан видит Мак-Криди. Он уже подкрался к палатке его хозяйки, и собака узнает в нем того самого человека, который когда-то был закован в ручные железные кандалы, и что это тот самый человек, который бил его затем плетью и дубиной долгие дни, последовавшие за убийством его хозяина. Мак-Криди услышал угрозу в его рычании и быстро отскочил обратно к костру. Насвистывая, он стал складывать вместе полуобгорелые поленья, и когда огонь вспыхнул снова, то он крикнул, чтобы разбудить Торпа и Изабеллу. Через две-три минуты, отдернув полу палатки, показался Торп, за ним следовала его жена. Ее распущенные волосы золотыми кольцами падали ей на плечи. Она села на сани около Казана и стала их расчесывать. Мак-Криди подошел к ней сзади и стал рыться в свертках, лежавших на санях. Как бы случайно одна из его рук зарылась на минуту в ее богатые локоны, спускавшиеся по спине. Она не почувствовала ласки от прикосновения его пальцев, а сам Торп сидел к нему задом. Только один Казан заметил это воровское движение руки Мак-Криди, любовное перебирание пальцами в ее волосах и безумную страсть, вдруг вспыхнувшую в глазах у этого человека. Быстрее, чем рысь, собака рванулась на всю длину своей цепи прямо к саням. Мак-Криди успел вовремя отскочить назад, и, как только Казан дотянул цепь до конца, его отбросило назад с такой силой, что всем своим телом он по инерции шарахнулся на молодую женщину. Торп тотчас же схватился за цепь. Ему показалось, что Казан бросился на Изабеллу, и в ужасе, даже не вскрикнув и не произнеся ни одного слова, он поднял ее с того места, куда она свалилась с саней. Он увидел, что она не пострадала, и хватился своего револьвера. Но револьвер остался в кобуре в палатке. Как раз под ногами у Торпа валялась плеть Мак-Криди, и в минутной вспышке гнева он схватил ее и бросился на Казана. Собака завертелась на снегу. Она не сделала ровно никакого движения, чтобы убежать или напасть со своей стороны. Казан вспомнил, что только однажды в жизни он испытал точно такой же ужасный удар, каким наградил его сейчас Торп. Но и тогда он не издал ни визга, ни ворчания.

А затем вдруг неожиданно его госпожа подскочила к Торпу и вырвала у него из руки плеть, уже во второй раз завизжавшую в воздухе над головой собаки.

— Не смей больше бить! — крикнула она, и что-то в ее голосе действительно удержало его от удара.

Мак-Криди не слышал, что она тогда же сказала, но Торп вдруг как-то странно посмотрел на него и, не сказавши ни слова, последовал за своей женой в палатку.

— Казан бросился вовсе не на меня, — зашептала она ему в крайнем возбуждении. Ее лицо смертельно побледнело. — Этот человек был сзади меня, — продолжала она, хватая мужа за руки. — Он стал трогать меня, и Казан бросился на него в мою защиту. Он вовсе не хотел кусать меня. Он бросился именно на него. Нехорошо, нехорошо!..

Она чуть не рыдала, и Торп притянул ее поближе к себе.

— Я и не воображал этого, — ответил он. — Но как все это странно! Ты помнишь, как Мак-Криди сказал, что эта собака ему уже знакома? Может быть, Казан раньше принадлежал ему и до сих пор не может простить ему нанесенных обид? Завтра я все это выясню. Но, пока я всего не разузнаю, обещаешь ли ты мне, что будешь держаться от Казана в стороне?

Изабелла обещала. Когда они снова вышли из палатки, то Казан поднял свою большую голову. Удар плети пришелся ему как раз по глазу, и изо рта сочилась кровь. Изабелла вздохнула, но не подошла к нему. Полуслепой, он знал, что именно она, его госпожа, приостановила его наказание, тихо заскулил и стал стучать своим сильным хвостом по снегу.

Никогда еще он не чувствовал себя таким жалким, как в последовавшие затем долгие, мучительные часы дня, когда он побежал во главе упряжи на север. Один глаз его закрылся совсем и пылал, как в огне, и на теле ощущалась боль от последовавших затем ударов плетью из оленьей кожи. Но его угнетали не физические мучения, от которых так тупо чувствовала себя голова и так ныло все тело от необходимости бежать как можно скорее — такова уж доля передовой собаки. Он страдал духом. В первый раз в жизни его сломили. Мак-Криди бил его, но когда-то давно; хозяин тоже сегодня побил его; и в течение всего этого дня их голоса звучали в его ушах как-то строго и мстительно. Но больше всего его обидела его госпожа. Она отдалилась от него и стала держаться настороже; а когда они останавливались для отдыха и располагались снова лагерем, то она смотрела на него странными, удивленными глазами и не заговаривала с ним. Значит, и она тоже будет его бить. Он верил в это и уже сам стал сторониться ее и растягивался на животе прямо на снегу. Для него разбитый дух значил то же, что и разбитое сердце. В эту ночь он скорбел один. И никто не знал, что он действительно скорбел, — даже сама молодая женщина. Она не приближалась к нему. Она не заговаривала с ним. Но она зорко следила за ним и изучала каждое его движение, всякий раз как он поглядывал на Мак-Криди.

Позже, когда Торп и его жена отправились на ночь к себе в палатку, стал идти снег, и действие, которое этот снег производил на Мак-Криди, удивило Казана. Мак-Криди как-то забеспокоился, стал часто отпивать из фляжки, из которой пил и вчера. При свете костра лицо его становилось все краснее и краснее, и теперь Казан мог уже ясно видеть, как странно стали сверкать его зубы всякий раз, как он поглядывал на палатку, в которой спала Изабелла. Все чаще и чаще Мак-Криди стал подходить к ней и прислушиваться. Два раза он услышал, как там внутри задвигались. В самую последнюю минуту раздался храп Торпа. Мак-Криди поспешил обратно к костру и поднял голову к небу. Снег все еще шел густой массой, и когда он опустил голову, то все его лицо было белое и не было видно от снега глаз. Затем он отошел в темноту и стал вглядываться в след, который они оставили на снегу только несколько часов тому назад. Он почти весь целиком был занесен снегом. Еще час — и от следа не останется и помину, и никто из тех людей, которые завтра поедут этой же дорогой, и не догадается, что они здесь ночевали. К утру будет завалено снегом уже все — даже костер, если он догадается потушить его заранее. Мак-Криди тут же в темноте отпил из фляжки еще раз. Слова дикой радости вдруг слетели у него с уст. Голова его разгорячилась от алкоголя. Сердце бешено билось, но все-таки не так сильно, как у Казана, когда пес вдруг увидел, как Мак-Кради возвращался обратно уже с дубиной в руке! Дубину он приставил к дереву. Затем взял с саней фонарь и зажег его. Держа в руке фонарь, он приблизился к палатке Торпа.

— Эй, Торп! — воскликнул он. — Торп!..

Ответа не последовало. Он слышал, как Торп глубоко дышал. Приподнявши полу палатки, Мак-Криди крикнул громче:

— Торп!

И все-таки внутри не последовало никакого движения. Тогда он развязал веревочки и в образовавшееся отверстие просунул фонарь. Свет отразился на золотых волосах Изабеллы, прижавшейся к плечу мужа, и Мак-Криди смотрел на нее, и глаза у него горели, как уголья, пока наконец не пробудился Торп. Тотчас же он схватился за угол от полы палатки и захлопал им в воздухе снаружи.

— Эй, Торп! — снова закричал он. — Проснитесь!

Тогда Торп ответил:

— Это вы, Мак-Криди? В чем дело?

Мак-Криди опустил край палатки и тихо заговорил:

— Да, это я. Не можете ли вы выйти ко мне на минуту? Кто-то ходит в лесу. Только не будите вашу жену!

Он отошел назад и стал ожидать. Через минуту Торп быстрыми шагами вышел из палатки. Мак-Криди указал ему на густой ельник.

— Клянусь вам, что вокруг нашего лагеря кто-то ходит, — сказал он. — Несколько минут тому назад, когда я ходил за дровами, я видел какого-то человека. Уверяю вас. Время самое подходящее, чтобы украсть у нас собак. Вот смотрите! Светите сюда! Если я не сплошной дурак, то мы увидим сейчас на снегу следы.

Он передал Торпу фонарь и взял с собою тяжелую дубину. Казан заворчал, но тотчас же и смолк. Он хотел было продолжать ворчать и далее, чтобы предостеречь Торпа и броситься к нему, насколько позволяла его цепь, но понял, что когда они возвратятся, то будут его бить. Поэтому он продолжал лежать спокойно, дрожа всем телом, и только потихоньку скулил. Он следил за ними, пока они не скрылись из виду совсем, а затем стал ожидать и прислушиваться. Наконец он услышал хрустение снега под ногами. Он не удивился тому, что это Мак-Крцди возвращался назад один. Он и ожидал, что он возвратится один. Ибо он знал, что должна была означать его дубина!

Лицо Мак-Криди было теперь ужасно. Точно у зверя. Он шел без шапки. Он засмеялся низким, ужасным смехом, и Казан спрятался еще глубже в тень, так как в руках у него все еще была дубина. Затем он бросил ее и подошел к палатке. Отдернув занавеску, он заглянул в нее. Жена Торпа все еще спала; тихонько, как кошка, он вошел в палатку и повесил фонарь на гвоздь, вбитый в среднюю подпорку. Его движения не разбудили ее, и он простоял около нее несколько времени и все смотрел на нее и смотрел.

А на дворе, забившись в глубокую тень, Казан старался объяснить себе значение всех этих странных происшествий. Зачем его хозяин и Мак-Криди уходили в лес? Почему его хозяин не возвратился? Ведь эта палатка принадлежала его хозяину, а не Мак-Криди! Почему же туда вошел именно Мак-Криди? Он не спускал с палатки глаз с тех пор, как Мак-Криди туда вошел, и вдруг вскочил на ноги, ощетинил затылок и напряг все члены. Он увидел на полотне громадную тень Мак-Криди и вслед за тем услышал странный, пронзительный крик. В диком ужасе, который чуялся в этом крике, Казан узнал именно ее голос и рванулся к палатке. Цепь остановила его и так сдавила ему ошейником горло, что он чуть не задохнулся. Затем он увидел по теням, что там уже происходила борьба, и наконец послышались ее крики. Она звала его хозяина и вместе с тем кричала и ему:

— Казан, Казан!

Он бросился к ней опять, но снова был отброшен цепью назад. Во второй и в третий раз он рванулся на всю длину своей привязи, и ошейник врезался ему в шею, как острый нож. Он остановился на секунду и перевел дыхание. Тени все еще боролись. Теперь уже оба они были на ногах. Вот уже они крепко между собою сцепились! С диким рычанием Казан еще раз рванул цепь всею тяжестью своего тела. Раздался треск, замок в цепи лопнул, и цепь дала ему свободу.

В пять-шесть прыжков Казан был уже около палатки и вскочил в нее. Заворчав, он схватил Мак-Криди прямо за горло. Первая же хватка его могучих челюстей была уже смертельна, но он этого не знал. Он знал только одно, что его госпожа была здесь и что он должен был ее защищать. Последовал сдавленный, прерывистый крик, который закончился затем тяжким вздохом; его издал Мак-Криди. Человек опустился на колени, затем повалился на спину, и Казан еще глубже запустил свои клыки в горло своему врагу — он почуял запах теплой крови.

Теперь уж на собаку кричала и сама ее госпожа. Она оттаскивала Казана назад за его лохматую шею. Но Казан не разжимал челюстей еще долгое время. И когда наконец он их разжал, то его хозяйка посмотрела на мужчину и закрыла себе лицо руками. Затем упала на постель. Долго не двигалась. Руки и лицо у нее были холодны, и Казан ласково их облизывал. Глаза у нее оставались закрытыми. Он близко прижался к ней и все еще продолжал оскаливать зубы на покойника. Но почему же она не двигалась, удивлялся он.

Прошло долгое время, прежде чем она шевельнулась. Глаза у нее открылись. Ее рука коснулась его.

А затем он услышал раздавшиеся снаружи шаги.

Это был его хозяин, и со старой дрожью от страха перед дубиной Казан бросился к выходу из палатки. Да, это был его хозяин, костер осветил его, и в его руке Казан увидел дубину. Он шел медленно, чуть не падал на каждом шагу, и все лицо у него было в крови. Но все-таки в руке у него была дубина! Он опять начнет колотить ею собаку и сильно изобьет ее за то, что она покончила с Мак-Криди; и Казан тихонько прополз под полою палатки и убежал в тень. Из своей засады под ветвями ели он смотрел на палатку, и низкий вой любви и в то же время и горя вырвался вдруг из его горла и быстро замер. Теперь уж они будут его бить всегда и именно за это. Даже она будет его бить. Они будут гнать его от себя и отколотят его тотчас же, как только его найдут.

И он отвернул свою волчью голову от огня к глубине леса. Там не было для него ни дубин, ни визга плетей. Там они не найдут его никогда.

Некоторое время он колебался. А затем так же тихонько, как и те дикие звери, от которых он происходил, он выскочил из своей засады и утонул во мраке ночи.

 

ГЛАВА IV

СВОБОДА ОТ РАБСТВА

Верхушки сосен шумели от набегавшего на них ветра, когда Казан окунулся в таинственную темноту леса. Целые часы он все-таки пролежал невдалеке от места стоянки, уставившись красными, сверкавшими глазами в палатку, в которой еще так недавно произошло такое ужасное событие.

Теперь он знал, что такое смерть. Он мог бы объяснить это даже лучше, чем человек. Он мог обонять ее в воздухе и чуял, что смерть витала вокруг него, и что именно он был ее причиной. Он лежал на глубоком снегу прямо на животе и дрожал, и три четверти его, составлявшие в нем собаку, скулили от невыносимого горя, тогда как одна четверть, бывшая в нем от волка, заставляла его с угрозой оскаливать зубы и зажигала его глаза пламенем мести.

Три раза его хозяин выходил из палатки и громко его звал: «Казан, Казан, Казан!»

Три раза и молодая женщина выходила вместе с ним. При свете костра Казан мог видеть ее светлые волосы, развевавшиеся вокруг нее, как и в то время, когда он только что вбежал в палатку и загрыз человека. В глазах ее все еще светился ужас, и лицо было бледно, как снег. И во второй, и в третий раз она тоже кричала: «Казан, Казан, Казан!» И вся та часть его, которая составляла в нем собаку, а не волка, дрожала от радости при звуке ее голоса, и он даже был готов подползти к ней, чтобы его избили. Но страх перед дубиной все-таки оказался сильнее, и он час за часом все отползал глубже и глубже назад, пока наконец в палатке не водворилось молчание и не перестали двигаться тени и пока самый огонь в костре не погас.

Осторожно он вышел из своей засады и, все еще на животе, пополз к нагруженным саням и к тому, что осталось от погасшего костра. За этими санями, в тени от деревьев, лежал труп человека, которого он загрыз, покрытый войлоком. Торп, его хозяин, оттащил покойника сюда.

Казан лег носом к горячим угольям и, вытянув морду между передних лап, уставился глазами прямо во вход в палатку. Он решил бодрствовать, наблюдать и быть готовым тотчас же бежать в лес, как только в ней последует хоть какое-нибудь движение. Но тепло, исходившее от серой золы в уже потухшем костре, смыкало ему глаза. Два или три раза он боролся с собой, как бы не заснуть; но под конец его полуоткрытые глаза все-таки не справились с дремотой и плотно закрылись.

Теперь, во сне, он тихонько заскулил, и его развитые мускулы на ногах и плечах напряглись, и внезапная дрожь пробежала вдруг вдоль его лохматой спины. Если бы находившийся в это время в палатке Торп мог видеть его, то он понял бы, что Казан видел сон. А жена Торпа, золотая головка которой лежала на груди у мужа и которая не могла успокоиться даже и теперь и то и дело вздрагивала, как это делал и Казан, — могла бы сразу догадаться, что именно он видел во сне.

А во сне он снова метался на своей цепи. Его челюсти стучали, точно стальные кастаньеты, и именно этот звук и разбудил его. Он вскочил на ноги ощетинил спину, точно щетку, и его обнаженные клыки ощетинились, точно ножи из слоновой кости. И он пробудился как раз вовремя. В палатке началось движение. Проснулся его хозяин, и если он сейчас не убежит, то…

Он тотчас же забился в самую гущу еловых ветвей и стал выжидать там, прижавшись к земле и скрытый от взоров, высунув из-под дерева одну только голову. Он знал, что его хозяин не пощадит его. Торп уже раз побил его за то, что он бросился на Мак-Криди, и только вмешательство молодой женщины спасло его от дальнейшего наказания. А теперь он, Казан, перегрыз этому Мак-Криди горло. Он лишил его жизни, и хозяин не простит ему этого ни за что. Даже сама женщина теперь уже не заступится за него.

Казану было досадно, что возвратился его хозяин, такой жалкий и весь в крови, после того, как он перегрыз горло Мак-Криди. Тогда бы Казан остался при этой женщине навсегда. Она любила бы его. Она ведь и так любила его. И он всюду следовал бы за ней, защищал бы ее всегда, и если бы понадобилось, то и отдал бы за нее жизнь. Но Торп возвратился из лесу, и теперь Казану нужно как можно скорее спасать свою шкуру, потому что Торп приготовит для него то же, что и остальные люди в подобных же случаях, то есть дубину, плеть и ту странную вещь, которая изрыгает огонь и убивает. И теперь…

Торп вышел из палатки. Занималась заря, и в руке у него было ружье. Через минуту вышла и женщина, и ее удивительные волосы все еще развевались вокруг нее; она взялась за руку мужа. Он посмотрел на тело, покрытое войлоком. Затем она что-то сказала Торпу, и он вдруг выпрямился и закинул голову назад.

— Казан, Казан, Казан! — стал он звать.

Дрожь пробежала по телу Казана. Значит, хозяин хотел его обмануть! Ведь в руке у него была вещь, которая убивает!

— Казан, Казан, Казан! — закричал он опять.

Казан осторожно попятился от дерева назад. Он знал, что для той холодной вещи, которую держал в руках Торп и которая влекла за собою смерть, расстояния не существовало. Но тем не менее он обернулся, тихо поскулил, и в его красных глазах, когда он увидел в последний раз молодую женщину, засветилась настоящая скорбь.

Он знал, что теперь ему придется расстаться с нею навсегда, и в его сердце появилась боль, какой он не испытывал еще ни разу в жизни, боль не от дубины и не от плети, и не от холода и голода, но от чего-то гораздо большего, чем все это, вместе взятое, что вдруг наполнило всего его желанием задрать кверху голову и перед этим серым, бездонным небом выплакать свое одиночество.

— Он убежал! — услышал он донесшийся до него со стоянки дрогнувший голос молодой женщины.

И строгий голос хозяина тоже дрогнул:

— Да, он удрал. Он знал все, а я вот не догадывался ни о чем. Я отдал бы год своей жизни, чтобы только не случилось того, что я вчера его отстегал. Теперь уж он не вернется назад.

Изабелла крепко прижалась к плечу мужа.

— Нет, он прибежит, — сказала она. — Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернется…

— Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донесся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан еще долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него черные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Мекензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нем волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нем его дикость, только еще больше ее в нем усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и, в конце концов, добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Все его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер в городе к нему вдруг подошла та молодая женщина и положила ему на голову свою теплую маленькую руку и так близко придвинула к его пасти свое лицо, тогда как Торп, ее муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в ее белое тело свои клыки, но в один момент ее ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нем тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от нее, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно все глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Все время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нем и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя все это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.

Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и все сплошь поросло низенькими и густыми елками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно отсутствие пищи и компании. Сразу оба — и волк и собака — требовали в нем первого, а одна собака — второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нем все-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило бы только сесть на задние лапы и завыть о своем одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нем воплем. Это был волчий вой, но все-таки не совсем настоящий.

С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Теплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мерзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал еще множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он еще ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, Даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.

Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шел, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и вертелся свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шел на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда еще он не бегал вдоль Мекензи. Река Мекензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.

В этот день он держался многих следов на снегу и чуял обонянием запахи, оставленные копытами лосей и оленей и поросшими шерстью лапами рыси. Он выследил лисицу, и ее след привел его к месту, совершенно скрытому за высокими елями, на котором весь снег был утоптан и виднелись алые пятна крови. Здесь оказались голова совы, перья, крылья и кишки, и он понял, что кроме него здесь был еще и кто-то другой.

К вечеру он набрел на следы, очень походившие на его собственные. Они были еще совсем свежи, от них шел еще теплый запах, и это заставляло его скулить и возбуждало в нем желание снова сесть на задние лапы и завыть, как волк. Это желание почти совсем овладело им, когда в лесу сгустились ночные тени. Он находился в пути целый день и все-таки нисколько не устал. В этой ночи было для него что-то такое, что как-то странно веселило его, хотя о людях он больше и не думал. Волчья кровь стала циркулировать в нем все быстрее и быстрее. Ночь была ясная. На небе высыпали звезды. Взошла луна. Наконец, он сел на снег, направил голову прямо на самые вершины елей, и из него вдруг вырвался волк в протяжном, жалобном вое, который нарушил ночную тишину на пространстве целых миль вокруг.

Долго он сидел так и после каждого своего воя прислушивался. Наконец-то он нашел в себе этот голос, голос с совершенно новой для него, странной нотой, — и в этом он почувствовал для себя еще большую уверенность. Он ожидал ответа, но его не последовало. Тогда он отправился далее, прямо против ветра, и когда вдруг завыл опять, то громадный лось вдруг с шумом выбежал перед ним из-за кустов, и его рога застучали по стволам деревьев так, точно по ним ударяли березовой дубинкой, когда он старался увеличить как можно скорее пространство между собой и этим воем Казана.

Два раза выл Казан, прежде чем отправиться далее, и всякий раз испытывал радость, что эта новая нота удавалась ему все больше и больше. Затем он добрался до подошвы каменистой гряды и выбрался из болота на самую ее вершину. Здесь звезды и луна стали к нему поближе, и с противоположной стороны этого кряжа он увидел широкую, ровную долину с замерзшим озером, блиставшим своей поверхностью на лунном свете, и с белой рекой, тянувшейся из него прямо в лес, который уже не был таким черным и таким густым, как на болоте.

И в эту минуту в нем напрягся каждый его мускул и по всем членам его горячим потоком разлилась кровь. Далеко на этой равнине вдруг послышался крик, и это был его собственный крик — вой волка. Его челюсти защелкали. Белые клыки его сверкнули, и он зарычал низким горловым воем. Ему хотелось ответить на этот призыв, но какой-то странный инстинкт сдерживал его. Этот инстинкт был в нем уже от дикого зверя и уже властвовал над ним целиком. В воздухе, в шепоте верхушек хвойных деревьев, в самих звездах и луне для него уже заключался какой-то голос, который говорил ему, что этот голос волка, который теперь доносился до него, не был призывом волка.

Часом позже до него опять долетел вой, на этот раз ясный и отчетливый, тот же самый жалобный вой, вначале и под конец завершавшийся быстрым стаккато, острым, резким лаем, от которого приходила в бешеное возбуждение его кровь, чего он не испытывал еще ни разу в жизни. Тот же самый инстинкт на этот раз подсказал ему, что это был уже действительно призыв — воинственный клич, и побуждал его бежать туда скорее. Несколькими минутами позже призыв раздался снова, и вслед затем послышались на него два ответа: один — совсем вблизи, у самой подошвы кряжа, а другой откуда-то издалека, так что Казан едва смог его различить. Это собиралась стая для ночного набега; но Казан все еще сидел спокойно и весь дрожал.

Он не боялся, но не ощущал в себе решимости идти. Казалось, что этот черный кряж отделял его от внешнего мира. По ту сторону его все казалось ему новым и странным и сулило отсутствие людей. А по эту — его все еще тянуло что-то назад, и вдруг он повернул голову, всмотрелся в расстилавшееся позади него пространство, освещенное луной, и заскулил. Это в нем заговорила собака. Ведь там, позади, осталась женщина! Он мог бы услышать ее голос! Он мог бы опять почувствовать на своей голове нежное прикосновение ее руки. Он мог бы увидеть улыбку на ее лице и в глазах, услышать ее смех, который так согревал его и делал счастливым! Через горы и долы, поля и леса она звала его к себе, и он балансировал между желанием ответить ей на этот призыв и между непреоборимой тягой, влекшей его к волкам в долину. Но ему представились вдруг люди, которые уже готовили для него дубины, он уже услышал издали щелканье плетьми и почувствовал на себе их острые удары.

И еще долгое время он простоял на самом гребне кряжа, разделявшего его мир на две половины. А затем наконец решился и стал спускаться в долину.

Всю ночь он продержался вблизи стаи волков, но все-таки не решился к ним присоединиться. И это было счастьем для него.

Из его шерсти еще не выдохся запах упряжи и человека, волки могли бы растерзать его на куски. Инстинкт дикого зверя прежде всего выражается в самозащите. Возможно, что благодаря именно ему, этому далекому, вековому голосу, говорившему в Казане еще со времен дикого состояния его предков, он стал кататься по снегу всем телом и именно теми местами, где лежала на нем упряжь, и именно по тем местам, где было наибольшее количество следов от ног стаи волков.

В эту ночь стая затравила оленя на берегу озера и справляла по нем тризну почти до рассвета. Казан держался против ветра. Запах крови и теплого мяса щекотал его ноздри, и его острый слух схватывал трещание обгладываемых костей. Но инстинкт оказался сильнее, чем искушение.

Уже рассвело, когда стая рассеялась вдоль и поперек всей равнины, и только тогда он смело отправился к месту гибели оленя. Он не нашел там ничего, кроме круглого пространства снега, испачканного кровью, покрытого костями и внутренностями и клочьями закостеневшей от ночного мороза шкуры. Но и этого с него было достаточно, и он стал кататься по этим останкам, засовывая свой нос во все, что осталось от тризны, и провел здесь целый день, все время напитываясь запахом оленины.

В следующую ночь, когда опять взошла луна и засверкали звезды, Казан уже не сидел в сторонке в страхе и нерешительности, а прямо представился своим новым товарищам, уже бежавшим целой стаей по равнине.

Стая опять охотилась всю ночь, а может быть, это была уже и совсем другая стая, которая целые мили пробежала к югу, гоня перед собою самку северного оленя к большому замерзшему озеру. Ночь была ясна, почти как день, и с опушки леса Казан увидел сперва эту самку, бежавшую по озеру в трети мили от него. Стая состояла из дюжины рослых волков и уже образовала из себя фатальную подкову, причем два вожака бежали бок о бок с намеченной жертвой и уже готовы были сомкнуть края этой подковы.

С радостным лаем Казан выскочил на лунный свет. Он бросился прямо наперерез к бежавшей самке оленя и с невероятной быстротой стал ее догонять. Она увидала его за двести ярдов от себя и свернула вправо, но здесь натолкнулась на вожака, уже оскалившего на нее свои зубы. Казан присоединился ко второму вожаку и ухватил самку за мягкое горло. Вывшей массой на нее навалилась сзади вся стая, и она упала на снег, придавив собою Казана, который вцепился ей клыками глубоко в шею. Она прижала его своей тяжестью к земле, но он не разжимал своей пасти. Это была его первая крупная жертва. Кровь клокотала в нем, как огонь. Он ворчал, не разжимая сжатых зубов.

Он не вылезал из-под своей жертвы до тех пор, пока в ее теле не прекратилась последняя судорога. В этот день он уже загрыз зайца и потому не был голоден. Поэтому, высвободившись, он сел в сторонке на снег и стал ожидать, пока голодная стая, точно вороны, не покончили наконец с мертвой самкой. Немного погодя он подошел поближе, обнюхался с двумя волками и был искусан за непрошеное вмешательство.

Когда Казан побрел уже назад, все еще не решившись присоединиться к своим диким братьям, то большой серый волк, отделился от стаи и схватил его прямо за горло. Казан едва успел вовремя отразить атаку, и затем оба они сцепились вместе и стали кататься взад и вперед по снегу. Они вскочили на ноги не раньше, чем возбуждение от неожиданной драки могло отвлечь стаю от пиршества. Не спеша все волки окружили со всех сторон обоих бойцов, оскалили свои белые клыки и ощетинили свои спины, ставшие похожими на щетки. Роковое кольцо из волков тесно сомкнулось вокруг дуэлянтов.

Это не было новостью для Казана. Уже столько раз он и сам сидел в таких же кольцах, ожидая конечного результата драки! Не один раз он так же сражался и за свою собственную жизнь внутри таких же колец. Точно так же обыкновенно дрались и ездовые собаки. Если не вмешивался в такие драки человек со своими плетью и дубиной, то они всегда кончались смертью. Только один из соперников оставался в живых. А иногда погибали и оба. Но здесь человека уже не было — здесь был один только кордон из ожидавших зубастых демонов, готовых немедленно же броситься и растерзать на куски первого из дравшихся, который только хоть случайно упадет во время драки на бок или на спину. Казан был здесь чужой, но вовсе не боялся тех, кто его так тесно окружал. Великий закон стаи все-таки заставлял волков быть беспристрастными.

Казан смотрел только на одного большого серого волка, который затеял с ним единоборство. Плечом к плечу они продолжали ходить кружком. Там, где за две-три минуты перед этим раздавалось щелканье зубами и раздирание друг на друге тела, теперь было мертвое молчание. Слабые физически и горластые южные собаки уже давно выли бы и рычали, но Казан и волк хранили молчание, держали уши направленными вперед, а не кзади, и помахивали пушистыми хвостами.

Как вдруг с быстротою молнии волк налетел на Казана, и их челюсти сцепились, точно сталь, врезавшаяся в сталь. Они уступали один другому только разве на один какой-нибудь дюйм. В эту самую минуту Казан извернулся в сторону и, точно нож, вонзил свои зубы волку в бок.

Они снова закружились, глаза их покраснели еще более, губы оттянулись назад до последней возможности, точно их вовсе у них и не существовало. Затем Казан сделал прыжок, чтобы вцепиться врагу в глотку и придушить его насмерть, но промахнулся. Всего только на один дюйм. Волк отошел назад, как сделал это и ранее, предоставив ему свой бок, из которого теперь кровь струилась по ноге и окрашивала снег. Зиявшая на боку рана показала Казану, что его соперник был старый, опытный боец. Казан пригнулся к земле, вытянул голову вперед и прижался горлом к снегу. Это было уловкой, и Казан знал ее еще с детского возраста — именно уберечь свое горло и выждать подходящий момент.

Два раза волк обошел вокруг него, и Казан медленно повернулся вокруг себя, как на оси. Глаза у него были полузакрыты. Во второй раз волк бросился на него, и Казан ответил ему своими страшными челюстями, вполне уверенный, что нанес ему спереди верный удар прямо по передним ногам. Но его зубы сомкнулись в пустом пространстве. С увертливостью кошки волк перепрыгнул через его спину.

Уловка не удалась, и с чисто уже собачьим воем Казан сделал нападение на волка единым прыжком. Они сошлись грудь с грудью. Клыки их застучали, и всею тяжестью своего тела Казан вдруг повалился на плечи волка, разжал челюсти и снова сделал попытку схватить его за глотку. Но опять промахнулся — всего только на какой-нибудь один волосок, и, прежде чем успел исправить свою ошибку, зубы волка уже вонзились ему в затылок.

В первый раз в жизни Казан ощутил ужас от боли, причиненной этой мертвой хваткой, и с громадным усилием вытянул голову несколько вперед и слепо бросился в нападение. Его сильные челюсти ухватили волка за переднюю лапу около тела. Послышались треск кости и вой от боли, и хоровод ожидавших волков вокруг насторожился и напряг все свое внимание. Тот или другой из бойцов в конце концов должен был свалиться, как только закончится эта схватка, и волки только и ожидали того рокового момента, когда это падение действительно совершится, чтобы броситься на пострадавшего и загрызть его насмерть.

Только густота шерсти и толщина кожи на затылке у Казана и крепость его мускулов и спасли его от ужасной судьбы побежденного. Зубы волка проникли в него глубоко, но не настолько, чтобы захватить жизненные узлы, и Казан моментально до последней капли собрал все свои силы, напрягся всеми членами и рванулся из-под своего противника. Хватка разжалась, и со следующим прыжком Казан оказался уже на свободе.

С быстротою взвившейся в воздухе плети он набросился на уже трехногого вожака стаи и нанес ему со своего размаха всей тяжестью своих плеч удар прямо в бок. Теперь это был уже смертоносный удар. Большой серый волк свалился с ног, в тот же момент повернулся на спину, и вся стая бросилась на него, чтобы вырвать из своего обессилевшего вожака последние остатки жизни.

Задыхаясь и весь в крови, Казан высвободился из этой серой, завывавшей, кровожадной массы. Он ослабел. Какая-то странная боль вдруг появилась у него в голове. Ему захотелось растянуться тут же на снегу. Но старый и непогрешимый инстинкт предостерег его и на этот раз, чтобы он не выказал своей слабости. От стаи отделилась худенькая, гибкая серая волчица, подошла к нему и легла перед ним на снегу; а затем вдруг вскочила на ноги и стала обнюхивать его раны.

Она была молода, сильна и красива, но Казан даже и не взглянул на нее. Он старался увидеть, что осталось от старого вожака на том месте, где только что происходила борьба. Стая уже возвратилась обратно к тризне над оленем. До него опять донесся звук обгладываемых костей и отдирания от них мяса, и что-то подсказало ему, что с этих пор все дикие звери уже будут прислушиваться к его голосу и признавать его и что теперь, когда он сядет на задние лапы и начнет выть на луну и на звезды, то на этот его вой уже отзовутся все эти быстроногие хищники со всей этой широкой долины. Он два раза обошел вокруг оленя и стаи волков и затем удалился к опушке темного елового леса.

Дойдя до тени, он оглянулся назад. Серая волчица следовала за ним. Между им и ею было всего только несколько аршин. И теперь она все-таки подходила к нему, немного боязливо, и тоже оглядывалась назад на темную копошившуюся массу живых существ на льду озера. И когда она подошла к Казану уже совсем вплотную, то он ощутил что-то в воздухе, что не было запахом ни крови, ни травы, ни хвои. Это было что-то такое, что казалось ему исходившим прямо от этих звезд, от ясной луны, от странного и в то же время прекрасного покоя самой ночи. Частью этого чего-то, как ему показалось, была именно эта Серая волчица.

Он поглядел на нее и заметил, что она смотрела на него с интересом и вопросительно. Она была молода, так еще молода, что, казалось, только еще недавно была щенком. Она заскулила под взглядом его красных, светившихся глаз, но этот ее визг уже не был в ней детским. Казан подошел к ней, положил голову на спину и стал смотреть через нее на стаю. Он чувствовал, как она дрожала. Потом он опять поглядел на луну и на звезды, и тайна ночи и Серой волчицы стала волновать ему кровь.

Он не так уж много времени провел оседло на Постах. Большая часть его протекла в упряжи, в пути, в постоянных поездках с места на место, и брачный сезон всегда проходил как-то мимо него, вдалеке. Но теперь супружество было близко к нему. Серая волчица подняла голову. Ее мягкая морда коснулась его раны на затылке, и от этого ласкового прикосновения, в этом ее низком ворчании Казан почувствовал и услышал снова то удивительное нечто, что приходило к нему вместе с лаской от руки женщины и вместе со звуками ее голоса.

Он повернулся, заскулил, ощетинил спину, поднял высоко голову и с вызовом оглядел окружавшую его обстановку. Серая волчица побежала с ним бок о бок, и они исчезли во мраке леса.

 

ГЛАВА V

ЛЮДИ!!

В эту ночь они нашли для себя убежище в густом можжевельнике, и когда улеглись на мягком ковре из хвойных иголок, который оставался незасыпанным снегом, то Серая волчица тесно прижалась к Казану своим теплым телом и стала зализывать ему раны. День начался бархатным снегопадом, снег был такой белый и такой густой, что они не могли видеть перед собой и на десять прыжков. Было совсем тепло и так тихо, что весь мир казался им состоявшим из одного только движения; и шороха падавших снежинок. Весь этот день Казан и Серая волчица бегали вместе, бок о бок. Он то и дело оборачивал голову, чтобы поглядеть по ту сторону кряжа, откуда он сюда пришел, и Серая волчица никак не могла понять странной нотки, трепетавшей у него при этом в горле.

В полдень они побежали к тому месту, где лежали останки оленя на озере. На опушке леса Серая волчиц выказала нерешительность. Она еще ровно ничего не знала об отравленных приманках, ловушках и западнях, но живший в ней инстинкт бесчисленных поколений подсказал ей, что посещать во второй раз окоченевшую, мертвую добычу было опасно.

Казан видел, как его прежние хозяева обрабатывали остовы добыч, оставленных волками. Он не раз был свидетелем, как они хитро скрывали в них капканы и вкладывали в жирные внутренности капсюли со стрихнином, а однажды он даже и сам нечаянно попался передней ногой в капкан и испытал на себе всю острую боль от мертвой хватки пружины. Но он все-таки не боялся так, как Серая волчица. Он настаивал на том, чтобы она сопровождала его до белых холмиков на льду, и в конце концов она все-таки пошла за ним и с беспокойством села на задние лапы, в то время как он стал выкапывать из-под снега кости и куски мяса, которые еще не успели за ночь замерзнуть благодаря снеговому покрову. Но она не ела, и Казан сел наконец рядом с ней и стал вместе с нею смотреть на то, что ему удалось откопать из-под снега. Затем он стал нюхать воздух. Он не ощутил в нем никакой опасности, но Серая волчица внушила ему, что опасность все-таки была.

И много кое-чего другого она внушала ему в последовавшие затем дни и ночи. В третью ночь Казан сам собрал около себя стаю волков и повел ее на охоту. Три раза в этом месяце, прежде чем луна окончательно не пошла на ущерб, он руководил набегами, и каждый раз дело не обходилось без добычи. Но когда снег стал очень глубоким и рыхлым, то он находил все большее и большее удовлетворение в обществе одной только Серой волчицы, и они уже охотились только вдвоем, питаясь исключительно только одними зайцами. Во всем белом свете Казан любил только двоих: молодую женщину со светлыми волосами и руками, которые его ласкали, и вот эту самую Серую волчицу.

Он не покидал равнины совсем и часто проводил свою подругу на самую вершину кряжа, точно пытаясь ей рассказать, кого именно он оставил по ту его сторону. А в темные ночи призыв женщины становился для него настолько властным, что им овладевало страстное желание бежать к ней и захватить с собой и Серую волчицу.

Очень скоро после этого случилось нечто совсем уж странное. Однажды они перебегали через равнину, когда невдалеке от этого кряжа Казан вдруг заметил то, что так сильно заставило забиться его сердце. В их мир вторгся человек, ехавший на санях, запряженных собаками. Противный ветер не предостерег своевременно Казана и Серую волчицу, и Казан увидел в руках этого человека нечто блестевшее. Он знал, что это такое. Это было вещью, изрыгавшею огонь, гром и смерть.

Он предостерег Серую волчицу, и они, как ветер, бок о бок помчались прочь. Тогда последовал звук — и вся ненависть Казан к людям в эту минуту, пока он бежал, выразилась в злобном рычании. Над их головами что-то прожужжало. Звук снова повторился, и на этот раз Серая волчица взвизгнула от боли и несколько раз перевернулась на спину вокруг самой себя. Но тотчас же она и вскочила на ноги, и Казан побежал уже позади нее и так и защищал ее собою вплоть до того самого места, где они нашли для себя убежище. Здесь Серая волчица повалилась и стала лизать свою рану на плече. Казан смотрел на горный кряж. Человек направлял своих собак именно туда. Он остановился около того места, где упала Серая волчица, и стал осматривать снег. Затем поехал далее. Казан узнал в нем Торпа. С Торпом ехала его жена.

Казан приказал Серой волчице встать на ноги, и они отправились в болотные заросли недалеко от озера. Весь этот день они держались против ветра, и когда Серая волчица сваливалась и должна была полежать, то Казан выходил на осмотр следов, оставленных самим человеком, вглядывался и нюхал воздух.

Несколько дней спустя Серая волчица уже бегала, прихрамывая, и когда они однажды набрели на остатки от человеческой стоянки, то, почуяв запах, оставшийся от Торпа и его жены, Казан уже в ненависти оскалил зубы и заворчал. С каждой минутой в нем вдруг стала расти жажда мести, мести за свои собственные страдания и за рану Серой волчицы. Он попробовал было обнюхать самый след от человека, оставленный его санями и теперь покрытый снегом, и Серая волчица кружилась около него с беспокойством и старалась как-нибудь заманить его поглубже в лес. Наконец, он угрюмо за ней последовал. В его красных глазах светилась дикая злоба.

Через три дня появилась на небе молодая луна. А на пятую ночь Казан нарвался на новый след. След этот оказался настолько свежим, что он, пробегая мимо, вдруг остановился так быстро, точно его поразила пуля, и долго простоял, напрягши все свои мускулы и ощетинив дыбом шерсть. Это был след, оставленный человеком. На снегу видны были отпечатки полозьев, собачьих ног и лыж его врага.

Тогда он задрал голову к звездам, и из его горла потянулся по всей равнине призывный вой — дикий, неистовый призыв к сбору. Никогда еще в этой равнине не раздалось более злобного воя, как в эту ночь. Все вновь и вновь он посылал к небу вопль и вслед за тем то оттуда, то отсюда, еще и еще, стали присылать свои ответы и другие волки, пока наконец и сама Серая волчица не села рядом с Казаном и не стала ему вторить; далеко-далеко по равнине седой, с угрюмым выражением лица человек едва стал сдерживать своих собак, и слабый голос с саней говорил ему:

— Это волки, папа! Кажется, они гонятся за нами?

Человек не ответил. Он был уже немолод. Луна освещала его длинную, седую бороду и придавала его худощавой фигуре более роста, чем он имел. Молодая женщина подняла голову с медвежьей шкуры, разостланной на санях. В ее глазах отражались звезды. Она была бледна. Ее волосы густыми блестящими локонами падали ей на плечи, и она что-то крепко прижимала к своей груди.

— Они кого-то гонят, — ответил мужчина, осматривая казенную часть своего ружья, — должно быть, оленя. Не волнуйся, Иоанна. Сейчас мы остановимся в ближайших кустах и посмотрим, не найдется ли у нас пороху посуше. Эх, вы!.. Милые!.. Вперед! Живо!

И он щелкнул плетью над спинами собак.

Из свертка, который молодая женщина держала у груди, послышался слабый, детский плач. И далеко позади на него ответили со всех сторон голоса собиравшейся стаи.

Наконец-то Казан теперь отомстит! Он не спеша отправился в путь, имея все время Серую волчицу рядом с собой, и останавливался каждые триста или четыреста ярдов, чтобы лишний раз послать призывный клич. Какая-то серая фигура наконец присоединилась к ним из темноты. Затем другая. Еще две выскочили откуда-то сбоку, и вместо одного голоса Казана завыло их несколько. Число волков все росло и росло, и по мере того, как их становилось все больше и больше, они и бежали все скорее и скорее. Четыре — шесть — семь — десять — четырнадцать…

Собралась целая стая, все матерые, со старыми, смелыми вожаками. Серая волчица была среди них самой юной и потому все время держалась около Казана. Она ничего не могла понять, что означали эти его пылавшие, красные глаза и щелкавшие зубы, и даже если бы и поняла, то все-таки не сообразила бы ничего. Но она чувствовала, и ее тоже приводила в волнение эта вдруг вспыхнувшая в Казане страшная и таинственная жестокость, которая заставила его забыть обо всем, кроме предстоявшего нападения и желания загрызть до смерти.

Стая не подала больше ни звука. Слышны были только тяжкое дыхание и топот множества ног. Волки бежали быстро и тесно. Казан шел во главе. За ним, у него плеча, следовала Серая волчица.

Никогда еще Казан не испытывал такой жажды убийства, как теперь. В первый раз в жизни он сейчас не боялся человека и не испытывал страха перед дубиной, плетью и даже перед той вещью, которая несла с собой огонь и смерть. Он стал бежать еще быстрее, чтобы догнать наконец путников и вступить с ними в борьбу как можно скорее. Все безумие его четырехгодичного рабства у людей и все полученные от их рук обиды жгучим огнем текли теперь по его жилам, и когда наконец он увидел вдалеке перед собою двигавшуюся группу, то из его груди вырвался крик, которого Серая волчица все-таки не поняла.

В трехстах ярдах от этой двигавшейся группы тянулась опушка леса, и вот к ней-то и побежали Казан и его товарищи. На полпути к лесу они уже почти настигли ее, и вдруг она остановилась, и на снегу отделилась темная неподвижная тень. От нее прыснул огненный язык, которого всегда так боялся Казан, и как раз над своей головой он услышал прожужжавшую мимо пчелу смерти. Но теперь он не обратил на это внимания. Он резко залаял, и волки помчались за ним, пока наконец четверо из них не отделились от стаи и не присоединились к нему вплотную.

Второй выстрел — и на этот раз пчела смерти пронизала от груди и до самого хвоста громадного серого зверя, бежавшего рядом с Серой волчицей. Третий, четвертый, пятый огни от этой темной тени — и Казан сам вдруг почувствовал, как что-то острое, горячее, точно раскаленное железо, скользнуло вдоль его плеча, обожгло его и сбрило на теле шерсть.

От ружейных выстрелов повалились три волка из стаи, а половина всех других рассыпалась вправо и влево; но Казан все-таки несся сломя голову вперед. Серая волчица преданно, не рассуждая, следовала рядом с ним.

Ездовые собаки были спущены человеком на свободу, и прежде, чем Казан мог добраться до самого человека, которого он теперь видел уже ясно, державшим ружье наперевес наподобие дубины, Казан должен был вступить в борьбу еще и с ними. Он сражался с ними, как дьявол. Двое волков бросились вперед, и Казан услышал страшный, отдавшийся где-то позади выстрел. Для него ружье представлялось дубиной, и он хотел ухватиться за него зубами. Он хотел добраться до человека, который держал это ружье, и, высвободившись от напавших на него собак, он ринулся к саням. В первую же минуту он увидал, что на них находилось человеческое существо, и бросился на него. Он глубоко зарыл в него свою пасть. Она наткнулась на что-то мягкое и волосатое. И вдруг послышался голос! Это был ее голос! Каждый мускул в его теле вдруг остановился. Казан остолбенел и превратился в камень.

Ее голос! Медвежья шкура сползла назад, и то, что находилось под ней, он увидал теперь ясно при свете луны и звезд.

Инстинкт заработал в нем гораздо быстрее, чем в человеческом мозгу его разум. Это оказалась не она. Но голос был тот же самый, и белое девичье лицо, в которое он уставился своими красными, налитыми кровью глазами, содержало в себе ту же самую тайну, которую он уже привык так любить. И он увидал теперь и то, что она держала у груди и из чего вылетал этот странный, пронзительный крик, и понял, что здесь, на этих санях, он не нашел уже ни врага, ни смерти и что на него вдруг пахнуло сразу тем миром, который он оставил по ту сторону гряды холмов.

С быстротою молнии он бросился назад. Он так толкнул в бок Серую волчицу, что она с испуганным визгом отскочила в сторону. Это случилось в какой-нибудь один момент, но человек уже почти совсем потерял свои силы. Казан проскочил под его поднятым кверху, как дубина, ружьем и сам бросился на волков, уцелевших от стаи. Его клыки действовали, как ножи. Если он сражался с собаками, как демон, то теперь вел себя с волками, как десять демонов сразу; и человек, весь в крови и еле держась на ногах, заковылял к саням, полный удивления от того, что стало затем происходить. А в Серой волчице вдруг пробудился инстинкт товарищества, и, видя, как Казан рвал на части и кусал волков, она присоединилась к нему и сама и, ровно ничего не понимая, стала помогать ему в его борьбе.

Когда все закончилось, Казан и Серая волчица оказались на всей равнине одни. Остатки от стаи утонули во мраке ночи, и те же самые луна и звезды, которые помогли Казану впервые сознать в себе свое право, принадлежавшее ему со дня его рождения, теперь внушили ему, что с этих пор, когда он опять завоет к небу, его дикие собратья уже больше не откликнутся ему из глубины долины.

Он был ранен. И Серая волчица тоже была ранена, но не так тяжело, как Казан. Он был весь искусан и истекал кровью. Одна из его лап жестоко пострадала. Через несколько времени он увидал в лесу огонь. Старый призыв вдруг опять овладел им. Ему вдруг захотелось подползти к костру и почувствовать на своей голове руку молодой женщины, как он чувствовал на себе руку той другой, по ту сторону гребня. И он пошел бы туда и заставил бы идти туда и Серую волчицу, но там был мужчина. Он заскулил, и Серая волчица положила ему на затылок свою теплую морду. Что-то подсказало им обоим, что они — отверженцы, что эта долина, луна и звезды тоже теперь стали против них, и они, поджав хвосты, виновато отправились в лес искать себе убежища.

Казан не мог далеко идти. Улегшись, он все еще чувствовал запах человеческого лагеря. Серая волчица прижалась к нему. Мягким языком она стала ласково зализывать Казану раны. А Казан, подняв кверху голову, стал выть на звезды.

 

ГЛАВА VI

КАЗАН ВСТРЕЧАЕТСЯ С ИОАННОЙ

У опушки кедрового и елового леса Пьер Радисон развел огонь. Он был весь в крови от нескольких ран, полученных им от волков, которым удалось ухватиться за него зубами, и чувствовал в груди ту старую, тяжкую боль, значение которой он знал только сам. Он приволакивал ветку за веткой, бросал их в огонь, пока наконец пламя не стало достигать до хвои деревьев, и сделал еще запас и на всю ночь, чтобы дрова находились под рукой.

С саней за ним наблюдала Иоанна, все еще смотря большими глазами от страха и все еще дрожа. Она прижимала к себе ребенка. Ее длинные, тяжелые волосы покрывали в темноте ее шею и плечи и при свете костра, когда она двигалась, казались роскошным, отливавшим блестками покрывалом. Ее молодое лицо в эту ночь казалось почти девичьим, хотя она и была уже матерью. Она сама походила на дитя.

Старый Пьер, ее отец, сбросив последнюю охапку хвороста и еле переходя дыхание, старался засмеяться.

— Теперь уже все, ma cherie! сказала он себе в седую бороду. — Там, на равнине, мы чуть было не погибли. Надеюсь, что с нами этого уже не повторится. Но теперь мы устроимся отлично, и у нас будет тепло. Ну, как? Ты уже больше не боишься?

Он сел рядом с дочерью и ласково стащил мягкий мех, в который был закутан ребенок, которого она держала на руках. Теперь он мог видеть розовые щечки маленькой Иоанны. Глаза большой Иоанны, ее матери, засветились, как звезды.

— Это ребенок нас спас, — прошептала она. — Собаки были разорваны волками в клочья, и я увидела, как они бросились затем на тебя, когда один из них вдруг кинулся к саням. Сперва я думала, что это одна из наших собак. Но это оказался волк. Он прыгнул прямо на нас, но нас защитила медвежья шкура. Он чуть-чуть не вцепился мне в горло, но в эту минуту закричал вдруг ребеночек, и он остановился как вкопанный всего только в одном футе от нас и стал смотреть на нас красными глазами. Я могла бы поклясться еще раз, что это была собака. В одну минуту он отскочил от нас и уже стал драться с волками. Я видела, как он бросился на одного, который уже готовился схватить тебя за горло.

— Это действительно была собака, — ответил старый Пьер, протягивая руки поближе к огню. — Они часто удирают с постов и присоединяются к волкам. Я знаю такие случаи. Моя дорогая, собака — всегда собака, всю свою жизнь. Удары, обиды, даже сами волки — никогда не бывают в состоянии изменить их надолго. Это была в стае одна из таких собак. Она прибежала сюда вместе с ними — захотелось отведать крови. Но, встретившись с нами…

— И она вступила в борьбу с волками за нас, — заволновалась молодая женщина. Она передала спеленутого ребенка отцу и выпрямилась во весь свой рост, высокая и худенькая, насколько можно было рассмотреть ее при свете костра. — Она стала драться за нас и была жестоко ранена, — продолжала она. — Я видела, как эта собака потом еле поплелась отсюда прочь. А что, папа, если она здесь где-нибудь поблизости и умирает?..

Пьер Радисон поднялся на ноги. Стараясь посвистать, он вдруг судорожно раскашлялся. Иоанна не заметила сгустка крови, которая вдруг появилась у него на губах от этого кашля. Она не замечала этого уже шесть дней, пока они ехали от крайнего пункта цивилизации. Именно благодаря этому кашлю и мокроте, которой он сопровождался, Пьер и старался ехать скорее, чем ездили обыкновенно.

— Я уже думал об этом, — сказал он. — Эту собаку здорово искусали, и я не думаю, чтобы она ушла далеко. На-ка, возьми маленькую Иоанну и посиди с ней у огня, пока я вернусь.

Луна и звезды ярко светили, когда он вышел в долину. Невдалеке от опушки леса, на том месте, где час тому назад волки произвели на него и его дочь нападение, он на минуту остановился. Ни одна из его четырех собак не осталась в живых. Весь снег был окрашен их кровью, и их трупы там же и валялись, где их загрызли волки. При виде их Пьер содрогнулся. Если бы волки в своей бешеной атаке не набросились сперва на собак, то что теперь осталось бы от него самого, Иоанны и ребенка? И он пошел прочь и опять закашлял тем тяжелым, глубоким кашлем, после которого всегда у него на губах появлялась кровь.

В нескольких ярдах в стороне он нашел на снегу следы той странной собаки, которая пришла вместе с волками и бросилась на них же в самый отчаянный момент, когда для него уже все казалось потерянным. Это был не ясный след, какой обыкновенно остается на снегу, когда животное бежит. Наоборот, животное бороздило по снегу телом, и Пьер Радисон пошел по тому следу, рассчитывая набрести в конце его на труп этой собаки.

В укромном местечке, у опушки леса, куда дотащился Казан, он еще долгое время после происшествия лежал, напрягши внимание и настороже. Он не чувствовал особенно сильной боли. Он только не имел сил держаться на ногах. Его бока казались парализованными. Серая волчица лежала рядом с ним, свернувшись калачиком, и нюхала воздух. До них доносился запах привала, и Казан мог отлично различить, что там были мужчина и женщина. Он знал, что там, у огня, который просвечивал к нему сквозь заросли сосен и кедров, должна была находиться молодая женщина. Его тянуло к ней. Ему хотелось быть поближе к огню и взять с собой и Серую волчицу, услышать голос этот молодой женщины и почувствовать на себе ее руку. Но там был и мужчина, а для него мужчина, дубинка, плеть, страдания и смерть — были синонимы.

Серая волчица еще теснее прижалась к нему и тихо заскулила, стараясь побудить этим Казана уйти в лес как можно глубже. Наконец, она поняла, что он уже не в состоянии больше двигаться, и нервно выбежала на равнину и вернулась назад и делала это несколько раз до тех пор, пока ее следы не смешались окончательно. В ней был очень силен инстинкт товарищества. Это она первая заметила, что именно по их следу к ним приближался Пьер Радисон, вернулась к Казану и предостерегла его.

Казан почуял запах и при свете звезд двигавшуюся по долине неясную фигуру. Он попытался было убежать в лес, но не смог. А человек приближался все ближе и ближе. Казан уже заметил сверкание в его руке ружья. Он слышал его тяжкий кашель и скрип снега под его ногами. Серая волчица прижалась своим плечом к его плечу, стала дрожать и оскаливала зубы. Когда Пьер приблизился к ним на пятьдесят футов, она юркнула в густую тень под елку.

Казан с угрозой обнажил клыки, когда Пьер остановился и стал на него глядеть. Собрав последние силы, он поднялся было на ноги, но тут же и упал обратно на снег. Человек приставил ружье к стволу сосны и безбоязненно над ним наклонился. С диким рычанием Казан окрысился на его протянутые руки. К его удивлению, человек не замахнулся на него ни дубиной, ни палкой. Он опять протянул к нему руку, но на этот раз уже осторожно и совершенно новым голосом заговорил с Казаном. Собака опять окрысилась и заворчала.

Человек настаивал на своем и все время разговаривал, а однажды даже его одетая в рукавицу рука коснулась головы Казана и отдернулась раньше, чем он успел схватить ее зубами. Опять и опять человек протягивал к нему руку, и три раза Казан чувствовал на себе ее прикосновение, но в этом прикосновении не было для него ни угрозы, ни страдания. Затем Пьер отошел прочь и направился обратно к следу.

Когда он уже скрылся из виду и не было слышно под его ногами скрипения снега, то Казан заскулил и натопорщившаяся на его спине шерсть сгладилась. Он с жадностью стал вглядываться в костер. Человек не обидел его, и три четверти в Казане, составлявшие собаку, хотели следовать за ним.

Серая волчица пришла обратно и стала около него, твердо упершись в землю передними ногами. Она еще ни разу в жизни не была так близко к человеку, если не считать того случая, когда все волки вместе нападали только что на сани. Все в ее голове перепуталось. Каждый ее инстинкт предостерегал ее, что этот человек представлял собою самое опасное из всех существ на земле и что его нужно было бояться больше, чем самых свирепых животных, больше, чем бурь, наводнений, морозов и голода. И все-таки этот человек не причинил ее спутнику ни малейшего вреда. Она стала обнюхивать у Казана спину и голову, к которым прикасалась одетая в рукавицу рука. Затем она опять побежала в темноту, потому что заметила у опушки леса новое движение.

Это возвращался человек и вел с собою молодую женщину. Ее голос был тихий и ласковый. И все вокруг нее дышало женственностью. Мужчина остановился, приготовившись ко всему, но без малейших угроз.

— Будь осторожна, Иоанна, — предупредил он.

Она опустилась на колени прямо на снег, настолько близко от Казана, что могла достать до него рукой.

— Поди сюда, милый, — сказала она. — Ну, иди ко мне!

Она протянула к нему руку. У Казана задрожали все мускулы.

Он придвинулся к ней на один-два дюйма. В ее глазах и на лице засветился знакомый ему свет и появилось выражение любви и нежности, которые он знал раньше у другой такой же женщины с такими же волосами и лучистыми глазами, которая уже однажды вторглась в его жизнь. И недавно проехала мимо.

— Иди же! — шептала она, заметив, что он немножко придвинулся, и склонилась к нему еще ближе, еще дальше протянула руку и наконец коснулась его головы.

Пьер стоял на корточках рядом с ней. Он что-то предложил ему, и Казан узнал по запаху, что это было мясо. Но именно рука этой молодой женщины приводила его в трепет, и когда она наконец откинулась назад и поманила его за собой, то он с трудом прополз за ней по снегу с один или два фута. И только теперь молодая женщина заметила, что у него была изуродована нога. В один момент она забыла всякую осторожность и подсела к нему вплотную.

— Он не может ходить! — воскликнула она с внезапной дрожью в голосе. — Посмотри, папа! Как он ужасно искусан! Понесем его к себе!

— Я уже думал об этом, — ответил Радисон. — Поэтому-то я и захватил с собою вот эту подстилку. Но что это? Слушай!

Из лесной темноты вдруг послышался низкий, жалобный вой.

Казан поднял голову и таким же жалобным плачем ответил на этот вой. Это звала его Серая волчица.

Было положительно чудом, что Радисон смог завернуть Казана в подстилку и донести его до места своей стоянки без малейшей борьбы и укусов. Было совершеннейшим чудом, что он смог выполнить это с помощью Иоанны, которая несла Казана за другой конец подстилки, все время держа руку на его лохматой спине. Они положили его у самого костра, а минуту спустя человек принес теплой воды и смыл запекшуюся кровь с его искусанной ноги, а затем положил на нее что-то мягкое, теплое и ласковое и под конец всю ее забинтовал.

Все это было странно и ново для Казана. Руки Пьера касались его головы так же, как и руки молодой женщины. Этот же человек принес ему и каши с салом и заставлял его есть, в то время как Иоанна сидела тут же на корточках и, подперев руками подбородок, смотрела на собаку и заговаривала с ней. А когда все было устроено и все перестали друг друга бояться, то Казан услышал вдруг странный плач, раздавшийся вдруг из мехового свертка, лежавшего на санях, и он с удивлением вздернул голову кверху.

Иоанна заметила это его движение и услышала, как он ответил на этот плач ребенка слабым подвыванием. Она быстро подошла к свертку, заворковала и заговорила с ним, а затем взяла его на руки, откинула назад рысью шкуру и поднесла к Казану. Он никогда еще не видел ребенка, и Иоанна протянула его к самому его носу, так что он мог отлично разглядеть это удивительное создание. Ребенок смело протянул к нему свое розовое личико, замахал кулачками, взвизгнул на него, а затем вдруг весь задрыгался от радости и удовольствия. От этих звуков Казан совсем размяк и потянулся к ногам молодой женщины.

— Смотри, ему понравился ребенок! — воскликнула она. — Давай, папа, дадим имя этой собаке! Какое бы придумать?

— Подождем до утра, — ответил отец. — Уже поздно, Иоанна. Иди в палатку и усни. Теперь у нас уже нет больше собак и мы должны путешествовать пешком. Поэтому необходимо завтра встать пораньше.

У самого входа в палатку Иоанна обернулась.

— Он прибежал вместе с волками, — сказала она. — Давай назовем его Бирюком!

И, держа на одной руке маленькую Иоанну, она протянула другую к Казану.

— Бирюк! Бирюк! — позвала она.

Казан повернул к ней глаза. Он знал, что она обращалась к нему, и сам сделал попытку подползти к ней.

Еще долгое время после того, как она вошла в палатку, старый Пьер Радисон сидел на краю саней, смотрел на огонь, и Казан лежал у его ног. Внезапно тишина была снова нарушена жалобным воем Серой волчицы, донесшимся из леса. Казан поднял голову и заскулил.

— Это она тебя зовет, приятель, — сказал Пьер, поняв, в чем дело.

Он закашлялся и прижал руку к груди, к тому месту, где у него внутри болело.

— Застудил легкое, — сказал он Казану. — Еще в молодости; как-то зимою; на озере Фонд. Думали, что вовремя доберемся домой на собаках, и вот…

В одиночестве и пустоте громадных северных пространств каждый человек ищет, с кем бы поговорить. Казан лежал, высоко поднявши голову и широко раскрыв глаза, и потому Пьер и стал с ним разговаривать.

— Нам придется доставить их домой, — говорил он, — и теперь это должны сделать только я да ты.

Он затеребил себе бороду и вдруг сжал кулаки. Его глубокий, мучительный кашель снова заставил его скрючиться.

— Домой! Пора! — застонал он, поглаживая себе грудь. — Еще восемьдесят миль прямо к северу, к Чорчиллю, — и я так молил бога, чтобы мы успели добраться туда на собаках раньше, чем лопнут мои легкие!

Он поднялся на ноги и неуверенной походкой немножко прошелся. На Казане уже имелся ошейник, и он привязал его на цепь к саням. После этого он подбросил в огонь еще три или четыре небольших полена и отправился к себе в палатку, где уже спали Иоанна и ее ребенок. Три или четыре раза за эту ночь до Казана доносились издали вопли Серой волчицы, звавшей его к себе, но что-то говорило ему, что он уже не должен был ей откликаться. Перед рассветом Серая волчица сама пришла к нему и стала невдалеке от лагеря, и на этот Казан ей ответил.

Его вой разбудил человека. Он вышел из палатки, посмотрел на небо, развел костер и стал приготовлять завтрак. Погладив Казана по голове, он бросил ему кусок мяса. Несколько позже вышла и Иоанна, оставив спавшего ребенка в палатке. Она подбежала к отцу и поцеловала его, а затем опустилась на колени перед Казаном и стала разговаривать с ним точно так же, как разговаривала и со своим ребенком. Он заметил это. Когда она поднялась, чтобы помочь отцу, то Казан последовал за ней, и, увидев, что он уже твердо стоял на ногах, она обрадовалась.

Это было затем довольно странное путешествие к северу. Пьер Радисон сбросил с саней все, кроме палатки, одеял, пищи и шкур, составлявших гнездо для маленькой Иоанны. Затем он сам впрягся в сани и потащил их за собою по снегу. При этом он беспрерывно кашлял.

— Я захватил этот кашель в начале зимы, — солгал он Иоанне, боясь, как бы она не увидела кровь на его губах и бороде. — Когда придем домой, то я целую неделю постараюсь не выходить на воздух.

Даже Казан со своей странной звериной способностью догадываться, которую человек, не умея объяснить ее, называет обыкновенно инстинктом, и тот понимал, что он говорил ложь. А может быть, это и потому, что Казан и раньше слышал, как люди кашляли так же, как и Радисон, как слышали такой же точно кашель и целые поколения его предков, возивших сани, и потому научился понимать, чем обыкновенно кончался подобный кашель.

Несколько раз он был свидетелем смерти в палатках и в хижинах, в которые он никогда не входил, но чуял смерть издали и много раз уже обонял эту смерть в воздухе еще раньше, чем она случалась. Он так близко чуял ее, что, казалось, мог бы ее схватить в пространстве, точь-в-точь как предчувствовал еще заранее бурю или пожар. И эта странная штука казалась ему близкой именно и теперь, когда он брел на своей цепи за санями. Она внушала ему беспокойство, и несколько раз, когда сани останавливались, он обнюхивал маленькое живое существо, завернутое в шкуры. Всякий раз, как он делал это, Иоанна была уже тут как тут и даже два раза провела рукой по его изгрызенной острой морде.

Самой главной вещью за весь этот день, которую он силился понять, да так и не понял, было то, почему именно это маленькое создание, лежавшее на санях, было так дорого для молодой женщины, которая в то же время ласкала и его самого и заговаривала с ним. Он понял, что Иоанна была очень довольна, что у нее было это существо, и что ее голос был с ним нежнее и трогательнее всякий раз, как он, Казан, обращал особое внимание на это маленькое, теплое, живое существо, завернутое в медвежью шкуру.

Долгое время спустя они остановились на отдых. Пьер Радисон сел у огня. В этот вечер он уже не курил. Он уставился прямо на огонь. А затем, в самом конце, когда он уже отправлялся вместе с дочерью и с ребеном в палатку, он по дороге нагнулся над Казаном и осмотрел у него раны.

— Завтра я уже запрягу тебя, приятель, — сказал он. — Завтра, еще до вечера, мы должны добраться до реки. А если это нам не удастся…

Он не докончил фразы. Он откинулся назад в таком сильном припадке кашля, что от него даже заколебались позади него полы палатки. Казан лежал в крайнем напряжении, со странным беспокойством в глазах. Ему не понравилось, что Радисон вошел в палатку, так как в этот вечер для него настойчивее, чем раньше, висела в воздухе та давящая тайна, частью которой казался ему Пьер.

Три раза среди ночи он слышал доносившийся до него из лесу зов верной Серой волчицы и каждый раз отвечал ей. Перед рассветом она подбегала к лагерю. Он уловил ее запах, когда она находилась к нему с наветренной стороны, и он тосковал и скулил на конце своей цепи, рассчитывая, что она подойдет к нему и ляжет рядом с ним. Но Радисон задвигался в своей палатке, и она убежала. Когда он вышел, то лицо у него как-то сразу осунулось и глаза были красны. Кашель был уже не такой громкий и не такой мучительный. Слышалось какое-то храпение, точно внутри у него за эту ночь что-то произошло, и, прежде чем вышла из палатки молодая женщина, он то и дело хватался руками за горло. Когда она увидела его, то побледнела. Беспокойством засветились ее глаза. Когда она обняла его за шею руками, то он засмеялся и нарочно закашлял, чтобы показать, что все обстояло благополучно.

— Ты видишь, что кашель не стал сильнее, — сказал он ей. — Он только утомляет. После него всегда краснеют глаза и делается слабость.

Было холодно, пасмурно, и затем последовал угрюмый день, сквозь который пробивались вперед Радисон и Казан, впрягшись оба вместе в сани. Иоанна следовала сзади. Раны уже не беспокоили больше Казана. Он тянул из всех сил, а на это он был мастер, — и человек ни одного раза не ударил его плетью, а только гладил по голове и по спине одетой в рукавицу рукой. День становился все мрачнее и мрачнее, и в верхушках деревьев уже стал завывать начинавшийся шторм.

Темнота и наступление бури не побудили Пьера Радисона раскинуть палатку.

— Мы должны добраться до реки во что бы то ни стало, — то и дело повторял он самому себе. — Мы должны дойти до реки, мы должны дойти до реки!

И он побуждал Казана к еще большим усилиям, тогда как его собственные усилия к концу пути становились все слабее и слабее.

Совсем уже разыгралась буря, когда Пьер остановился, чтобы развести наконец огонь. Белыми, сплошными массами повалил вдруг снег, и такой густой, что не стало видно деревьев за пятьдесят шагов, Пьер посмеивался, когда в страхе к нему прижималась с ребенком Иоанна. Он отдохнул всего только один час, а затем снова запряг Казана и сам перекинул себе через плечи постромки. В молчаливом мраке, походившем на ночь, Пьер все время посматривал на компас, и наконец, уже почти к самому вечеру, они вышли из леса и перед ними раскинулась широкая долина, на которую с торжеством указал рукой Радисон.

— Вот и река! — воскликнул он ослабевшим, хриплым голосом. — Здесь уже мы можем отдохнуть и переждать непогоду!

Он раскинул палатку под широкими ветвями сосны и стал собирать сучья для костра. Иоанна помогала ему. Когда они вскипятили кофе и поужинали мясом и сухарями, то Иоанна ушла в палатку и там бросилась в изнеможении на жесткую постель из можжевельника, прижала к себе ребенка и укрылась вместе с ним шкурами и одеялами. В этот вечер она не сказала Казану ни единого слова. И Пьер был рад, что она так устала, что не смогла долее сидеть у костра и разговаривать. А затем…

Быстрые глаза Казана следили за каждым его движением. Он вдруг поднялся с саней, на которых до этого сидел, и направился к палатке. Отведя в сторону ее полу, он просунулся в нее головой и плечами.

— Ты спишь, Иоанна? — спросил он.

— Почти, папа… Ты хочешь войти? Так входи скорее!

— Вот докурю… А тебе удобно?

— Да. Только устала… И спать хочется…

Пьер тихонько засмеялся и в темноте схватился за горло.

— Мы уже почти дома, Иоанна, — сказал он. — Это наша река — Малая Бобровая. Если бы даже я и покинул тебя одну, то ты одна бы могла в эту же ночь добраться до нашего дома. Всего только сорок миль. Ты слышишь меня?

— Да… Знаю…

— Сорок миль… И все время надо держаться вдоль реки. Ты не сможешь сбиться с дороги, Иоанна. Только остерегайся, как бы не попасть в полыньи на льду.

— Разве ты, папа, не хочешь спать? Ведь ты же устал и болен!

— Да… Только вот докурю. Напомни мне завтра, Иоанна, о полыньях на льду. Я могу об этом позабыть. Так не забудь же: полыньи на льду!.. Полыньи!

— Хорошо…

Пьер опустил полу и возвратился к огню. Он едва держался на ногах.

— Прощай, приятель! — обратился он к Казану. — А хорошо бы довести этих двух бедняжек до дому!.. Только бы еще два денька!.. Всего только сорок миль!.. Два денька!..

Казан дождался, когда он вошел в палатку. Он всей своей тяжестью натянул конец цепи, пока наконец ошейник не сдавил ему дыхание. Ноги и спина у него напряглись. В этой палатке, куда ушел сейчас Радисон, находились так же и Иоанна с ребенком. Он знал, что Пьер не причинит им вреда, но знал также и то, что вместе с Пьером Радисоном вошло туда к ним и нечто ужасное и неизбежное. Он хотел, чтобы мужчина оставался снаружи, у огня, где он, Казан, мог бы лежать спокойно и наблюдать за ним.

В палатке воцарилось молчание. И для Казана еще ближе, чем когда-либо, стал слышаться призыв Серой волчицы. Каждую ночь она звала его перед зарей и подходила близко к лагерю. Ему хотелось, чтобы именно в эту ночь она была к нему поближе, но он даже и не поскулил ей в ответ. Он не осмелился нарушить это странное молчание в палатке. Он пролежал еще долгое время, усталый и с разбитыми ногами от целодневного путешествия, но никак не мог заснуть. Огонь уже потухал; ветер уже перестал дуть в вершинах деревьев; и плотные, серые облака, точно массивные подушки, неслись низко над землею. Звезды стали меркнуть и гаснуть, и из далекого севера пронесся слабый, хрупкий, стонущий звук, точно сани со стальными полозьями скользили по замерзшему снегу — это вспыхнуло таинственное, монотонное северное сияние. После этого стало быстро и заметно холоднее.

Ночью Серая волчица уже не руководствовалась направлением ветра. Она уже безбоязненно подползала к следу, оставленному Пьером Радисоном, и когда Казан услышал ее вновь, уже далеко за полночь, то он все еще лежал, подняв кверху голову, и все тело у него одеревенело, несмотря на то, что мускулы были напряжены. В голосе у Серой волчицы уже слышалась какая-то новая нота, что-то тоскливое, совсем не похожее на товарищеский клич. Это было Предчувствие. И, услышав в нем этот звук, Казан испугался молчания, вскочил и, подняв морду к небу, завыл так, как обыкновенно воют на севере дикие собаки перед хижинами своих хозяев, когда почуют их смерть.

Пьер Радисон скончался.

 

ГЛАВА VII

ИЗ МЕТЕЛИ

Уже светало, когда ребенок задвигался у груди матери и разбудил ее криками, прося есть. Она открыла глаза, отбросила от лица волосы и увидела на другой стороне палатки неясную фигуру своего отца. Он лежал очень спокойно, и ей было приятно, что он спал. Она знала, что накануне он устал почти до изнеможения, и теперь была не прочь поваляться лишние полчаса, воркуя с маленькой Иоанной. Затем она осторожно поднялась, сунула ребенка в еще теплые одеяла и меха, оделась во что потеплее и вышла на воздух.

К этому времени уже совсем рассвело, и она вздохнула с облегчением, когда увидела, что буря уже прекратилась. Было ужасно холодно. Ей казалось, что никогда еще в жизни она не испытывала такого холода. Огонь погас окончательно. Казан свернулся шаром, засунув нос под брюхо. Как только Иоанна вышла, он, весь дрожа, поднял голову. Своими тяжелыми мокасинами, в которые она была обута, она разгребла золу и обуглившиеся поленья, рассчитывая, что под ними еще тлелся огонь. Но не оказалось ни одной искры. Возвращаясь в палатку, она остановилась на минутку около Казана и погладила его по косматой голове.

— Бедный Бирюк! — сказала она. — Надо было бы тебе дать медвежью шкуру!

Она откинула полу палатки и вошла внутрь. Теперь в первый раз она увидела при дневном освещении лицо своего отца, и Казан снаружи услышал ее отчаянный, раздиравший душу плач.

Теперь уж всякий, кто посмотрел бы на лицо Пьера Радисона, понял бы, в чем дело.

После этого, полного агонии плача Иоанна упала на тело отца и стала рыдать так тихо, что этого не мог услышать даже Казан, несмотря на то, что имел острый слух. Затем она вскочила на ноги и выбежала наружу. Казан вытянул свою цепь, чтобы подбежать к ней навстречу, но она уже не видела и не слышала ничего. Ужас пустыни гораздо могущественнее, чем смерть, и на некоторое время он овладел ею. И не потому, что она боялась за себя. Это был ребенок. Доносившийся из палатки плач резал ей сердце, как ножами.

И тут же пришло ей на ум то, что вчера вечером говорил ей старый Пьер о реке, о полыньях во льду, о том, что до дома осталось всего только сорок миль. «Ты не должна теряться, Иоанна». Значит, он предчувствовал то, что случилось.

Она потеплее закутала ребенка в меха и возвратилась к костру. Ее единственной мыслью теперь была необходимость во что бы то ни стало иметь огонь. Она набрала кучку березовой коры, покрыла ее полуобгорелым хворостом и пошла в палатку за спичками. Пьер Радисон носил их всегда при себе, в кармане своей меховой куртки. Она заплакала опять, когда наклонилась над ним, чтобы вытащить у него из кармана коробку. Когда огонь разгорелся, то она подбавила дров еще и затем кинула в огонь большие поленья, которые еще накануне припас Пьер. Огонь придал ей бодрости. Сорок миль — но река доведет ее до самого дома! Она сделает это путешествие с ребенком и с Бирюком! И в первый раз за все это утро она обратилась к Казану и, положив ему руку на голову, стала называть его этим именем. Затем она кинула ему кусок мяса, которое она сначала оттаяла на огне, и растопила снегу для чая. Она не чувствовала голода, но вспомнила, как отец заставлял ее есть по четыре и по пять раз в день, так что она насильно заставила себя съесть завтрак из сухаря и ломтика мяса и выпить немного чаю.

Затем наступил страшный момент, которого она так боялась. Она обернула тело отца в одеяла и обмотала его веревкой. После этого она уложила на сани, у самого огня, все шкуры и одеяла, которые оставались еще не уложенными, зарыла в них маленькую Иоанну. Свернуть же палатку оказалось для нее нелегким делом. Веревки были натянуты и промерзли, и когда она покончила с укладкой, то из одной руки у нее сочилась кровь. Она уложила палатку на сани и затем, закрыв ладонями лицо, обернулась назад и посмотрела на отца.

Пьер Радисон лежал на своей постели из можжевеловых веток и над ним теперь уже не было ничего, кроме неба и сосновых вершин. Казан стоял неподвижно на всех четырех ногах и нюхал воздух. Его спина ощетинилась, когда она подошла к трупу и опустилась перед ним на колени. А когда она опять возвратилась к собаке, то лицо ее было бледно и неподвижно. Затем она окинула взором расстилавшийся перед ней Баррен, и глаза ее засветились страхом. Она впрягла в сани Казана и нацепила и на себя самое ту самую лямку, за которую тянул и ее отец. Так они добрались до реки, угрузая до колен в свежевыпавшем и еще не осевшем снегу. Целые полдороги Иоанна все спотыкалась о сугробы и падала, причем ее распустившиеся волосы веером рассыпались по снегу. Казан шел рядом с ней и тянул из всех сил, и когда она падала, то касался ее лица своей холодной мордой. В такие минуты она хватала его голову обеими руками.

— Бирюк!.. — стонала она. — О, Бирюк!..

На льду реки снег оказался не таким глубоким, зато дул очень резкий ветер. Он дул с северо-востока прямо ей в лицо, и, таща за собой сани вместе с Казаном, она низко нагибала голову. Пройдя сполмили по реке, она остановилась и уже не смогла больше сдерживать в себе отчаяние и разразилась рыданиями. Ведь еще целых сорок миль! Она скрестила на груди руки, стала спиной к ветру и задышала так, точно ее побили. Маленькая Иоанна спала спокойно. Мать подошла к ней и заглянула к ней под меха. То, что она там увидела, заставило ее снова напрячь все свои силы. На пространстве следующей четверти мили она два раза проваливалась до колен в сугробы.

Затем потянулись целые пространства льда вовсе без снега, и Казан тащил сани уже один. Иоанна шла сбоку его. Грудь у нее захватывало. Тысячи иголок, казалось, вонзались ей в лицо, и вдруг она вспомнила про термометр. Когда она взглянула на него, то оказалось, что было уже тридцать градусов мороза. А ведь еще было целых сорок миль впереди! А отец говорил ей, что она должна была их пройти и не должна была теряться! Но она не знала, что даже ее отец побоялся бы сегодня отправляться в путь при тридцати градусах ниже нуля и при резком северном ветре, предвещавшем метель.

Теперь уж лес остался далеко позади нее. Впереди уже не было ничего, кроме негостеприимного Баррена и далеких, терявшихся в серой мгле дня лесов, лежавших не по пути. Если бы вблизи были деревья, то сердце Иоанны не билось бы так от страха. Но кругом не было ничего, положительно ничего, кроме серых, угрюмых далей да неба, сходившегося с землей всего только в миле расстояния.

Опять снег стал глубоким у нее под ногами. Все время она опасалась тех предательских, затянутых легким ледком полыней, о которых предупреждал ее отец. Но теперь ей казалось все одинаковым, и снег, и лед, и к тому же начинали у нее болеть глаза. Холод становился нестерпимым.

Река расширялась в небольшое озеро, и здесь ветер задул ей прямо в лицо с такой силой, что выбивал ее из упряжи, и Казан должен был везти сани один. Снег толщиною в два-три дюйма теперь уже затруднял ее так, как раньше не затрудняли целые футы. Мало-помалу она стала сдаваться. Казан тащился рядом с ней, напрягал все свои неистощимые силы. Случалось и так, что Казан шел впереди, а она брела за санями позади, будучи не в силах ему помочь. Все более и более она чувствовала, что ее ноги наливались свинцом. Была только одна надежда — это на лес. Если они не дойдут до него как можно скорее, через полчаса, то она совсем уже будет не в состоянии идти дальше. И все-таки она свалилась на сугроб. Казан и сани стали казаться ей только темным пятном. А затем она убедилась, что они оставили ее одну. Они были от нее всего только в двадцати футах впереди, а ей казалось, что это пространство было в несколько миль. Она использовала все остатки своей жизни и напрягла все силы своего тела, чтобы догнать сани и на них — маленькую Иоанну.

Пока она этого достигла, время показалось ей бесконечным. Когда между нею и санями осталось пространство всего только в шесть футов, то ей показалось, что она провела в борьбе со снегом целый час, прежде чем могла ухватиться за сани. Со стоном она добралась до них и повалилась на них всею тяжестью своего тела. Теперь уж она больше не чувствовала тревоги. Засунув голову в меха, под которыми лежала маленькая Иоанна, она вдруг почувствовала радость и уют, точно оказалась вдруг дома и в тепле. А затем чувство дома и уюта исчезло и наступила глубокая ночь.

Казан как был в упряжи, так и остановился. Он вылез из нее, подошел к Иоанне и сел около нее на задние лапы, ожидая, что она двинется или заговорит. Но она не шелохнулась. Он сунул, нос в ее распустившиеся волосы. Затем он завыл и вдруг поднял голову и стал внюхиваться в дувший навстречу ветер. Он что-то ощутил в этом ветре. Он опять облизал Иоанну, но она все еще не шевелилась. Тогда он побежал вперед, стал в упряжь, готовый потянуть сани далее, и оглянулся на нее, назад. Она все еще не двигалась и не говорила, и Казан уже больше не выл, а стал громко и беспокойно лаять.

Странная вещь, которую он ощутил в дувшем ветре, с каждым моментом становилась для него все значительнее. Он потянул. Сани примерзли к снегу, и ему понадобились все его усилия, чтобы сдвинуть их с места. В течение последних пяти минут он два раза останавливался и нюхал воздух. В третий раз он должен был остановиться, потому что угруз в снегу, подошел к Иоанне и стал выть, чтобы разбудить ее. Затем потянул опять за самые концы постромок и шаг за шагом вытянул сани из сугроба. За сугробом следовал уже голый лед на большое пространство, и здесь Казан отдохнул. Когда ветер затихал немного, то запах становился сильнее, чем раньше.

В конце голого льда находилось в берегу узкое ущелье, по которому тек ручей, впадая в реку. Если бы Иоанна находилась в сознании, то она непременно погнала бы Казана далее вперед, он же свернул именно к этому ущелью и целых десять минут без устали боролся со снегом, воя все громче и все чаще, пока наконец его вой не превратился в радостный лай. Перед ним, около самого ручья, виднелась маленькая хижина. Дым поднимался из трубы. Именно запах от этого дыма и долетал до него по ветру. Тяжелый, постепенный подъем доходил до самой двери этой лачуги, и, напрягшись уже до последнего изнеможения, Казан дотащил до нее наконец свой груз. Затем он сел около Иоанны, задрал голову к темному небу и стал выть.

Через несколько минут дверь отворилась. Из нее вышел человек. Красные, залепленные снегом глаза Казана измерили его с ног до головы, когда он подошел к саням. Он услышал, как этот человек воскликнул от удивления, когда нагнулся над Иоанной. В следующее затем затишье ветра из массы шкур на санях послышался жалобный, полусдавленный плач маленькой Иоанны.

Казан вздохнул глубоко, с облегчением. Он дошел уже до изнеможения. Силы отказались ему служить. Все ноги его были исцарапаны, и из них шла кровь. Но голос ребенка наполнил его какой-то странной радостью, и он улегся прямо в постромках на снег, в то время как человек занялся переноской Иоанны и ее ребенка в свою теплую гостеприимную избушку.

Через несколько времени человек снова вышел. Он не был так стар, как Пьер Радисон. Он близко подошел к Казану и посмотрел на него.

— Вот так штука! — воскликнул он. — И он дотянул все это один!

Он безбоязненно нагнулся над ним, отвязал его от упряжи и повел к избушке. В нерешительности Казан остановился на пороге и быстро и подозрительно посмотрел назад. Ему показалось, что вместе с ревом и плачем непогоды до него вдруг донесся голос Серой волчицы.

Затем дверь избушки затворилась за ним. Он улегся в темном, заднем ее углу, а человек что-то стал приготовлять на горячей печке для Иоанны. Прошло порядочно времени, прежде чем Иоанна смогла встать с постели, на которую ее уложил человек. Потом Казан услышал, как она плакала; затем человек заставил ее поесть, и они разговорились. После этого неизвестный разостлал на скамье одеяло, а сам сел поближе к печи. Казан тихонько пробрался вдоль самой стены и заполз под скамью. Долгое время он мог слышать, как стонала во сне молодая женщина. Затем все стихло.

На следующее утро, как только человек отворил дверь, он прошмыгнул в нее и со всех ног бросился в лес. В полумили расстояния он нашел след Серой волчицы и стал ее звать. Со стороны замерзшей реки послышался ответ, и он побежал к ней.

Напрасно Серая волчица старалась увести его обратно, в свои прежние места, подальше от этой избушки и от запаха людей. А когда утро уже прошло, то человек запряг своих собак, и с опушки леса Казан увидел, что он устраивал на санях Иоанну и ее ребенка и укрывал их мехами, как это делал и старый Пьер. Весь этот день он бежал вдалеке за санями, и Серая волчица сопровождала его.

Путешествие продолжалось до самого вечера, а затем, когда после непогоды опять засияли звезды и луна, человек снова отправился в путь. Была уже глубокая ночь, когда они наконец добрались до какой-то другой избушки, и человек стал стучаться в ее дверь. С того места, где в это время притаился Казан, он увидел свет, отворившуюся дверь и услышал радостное восклицание вышедшего навстречу мужчины и рыдания Иоанны. Затем Казан возвратился к Серой волчице.

Целые дни и недели с тех пор, как Иоанна возвратилась к себе домой, этот свет от избушки и рука женщины не выходили из головы у Казана. Как он терпел Пьера, так теперь терпел этого молодого человека, который жил в одной избушке с Иоанной и ее младенцем. Он знал, что этот человек был дорог для Иоанны и что ребенок тоже был для него так же дорог, как и для нее. Только на третий день Иоанне удалось заманить Казана обратно в избушку, и это было в то самое время, как молодой человек возвратился домой с замерзшим трупом Пьера. Это он, муж Иоанны, первый увидал на его ошейнике надпись, что его имя «Казан», и с этих пор они стали звать его Казаном.

В полумиле от избушки, на вершине горного массива, который индейцы называют Солнечной Скалой, Казан и Серая волчица нашли для себя приют. Отсюда они отправлялись в долину на охоту, и часто до них доносился голос молодой женщины:

— Казан, Казан, Казан!

В эту долгую зиму Казан делил свое время между избушкой Иоанны и логовищем Серой волчицы.

Затем наступила весна, и с нею пришла Великая перемена.

 

ГЛАВА VIII

ВЕЛИКАЯ ПЕРЕМЕНА

Скалы, горки и долины уже стали согреваться солнцем. Почки на тополях готовы были распуститься. Запах от можжевельника и от сосновой хвои становился гуще с каждым днем, и повсюду, во всех этих диких местах, в лесах и по долине, слышался веселый рокот весенних потоков, искавших свой путь к Гудзонову заливу. В этом великом заливе слышались гром и треск ледяных громад, точно от пушечных выстрелов раскалывавшихся в раннем ледоходе и сгромоздившихся у выхода в Северный Ледовитый океан, и это было причиной того, что, несмотря на апрель, все-таки иногда с той стороны дул резкий, случайный зимний ветер.

Казан нашел для себя надежное убежище от ветра. Ни малейшее дуновение не проникало в согретое солнцем местечко, которое выбрал для себя этот полуволк, полусобака. Он чувствовал себя здесь гораздо покойнее, чем за все эти шесть месяцев ужасной зимы, долго спал и видал сны.

Серая волчица лежала рядом с ним, прямо на животе, протянув вперед лапы, с вечно бодрыми зрением и обонянием, чтобы в любую минуту различить в воздухе запах человека. А запах человека действительно носился в теплом, весеннем воздухе, как и запах от можжевельника и от сосновой хвои. Она с беспокойством поглядывала на Казана, когда он спал, и иногда не отрывала от него глаз. Серая спина ее ощетинивалась всякий раз, как он видел во сне что-нибудь такое, отчего начинали шевелиться волосы и у него на затылке. Она начинала слегка подвывать, когда он оттягивал назад губы и обнажал белые длинные клыки. Но в большинстве случаев Казан лежал спокойно, иногда вытягивая ноги, подергивая плечами и раскрывая пасть, что обыкновенно всегда бывает с собаками, когда они видят сны; и всякий раз он видел во сне, что в дверях избушки на равнине показывалась голубоглазая женщина в наброшенной на плечи шали, держала в руках чашку и звала его к себе: «Казан, Казан, Казан!»

Этот голос доносился до самой вершины Солнечной Скалы, и Серая волчица настораживала уши. Казан вздрагивал и в следующий за тем момент пробуждался и вскакивал на ноги. Он подбегал к самому краю обрыва, нюхал воздух и вглядывался в долину, расстилавшуюся у него под ногами.

С долины снова доносился до него женский голос, и Казан взбегал на скалу и скулил. Серая волчица тоже подходила к нему и клала ему свою морду на плечо. Теперь уж она понимала, что мог означать этот голос. Днем и ночью она боялась его даже больше, чем запаха и звуков от других людей.

С тех пор как она рассталась со стаей волков и отдала всю свою жизнь Казану, этот голос стал для нее самым злейшим врагом, и она возненавидела его. Ибо он отнимал у нее Казана. И, откуда бы он ни исходил, Казан всюду за ним следовал.

Ночь за ночью он похищал у нее ее друга и заставлял ее бродить одну под звездами и луной, верную ему в своем одиночестве и ни единого раза не отозвавшуюся на призывы ее диких братьев и сестер, доносившиеся до нее из лесов и из глубины долины. Обыкновенно она ворчала на этот голос и, чтобы показать свое нерасположение к нему, слегка кусала Казана. Но в этот день, когда голос раздался в третий раз, она забилась глубоко в расщелину между двумя скалами, и Казан мог видеть только сверкавшие злобой ее глаза.

Казан нервно побежал по протоптанной ими тропинке на самую вершину Солнечной Скалы и остановился в нерешительности. Весь день вчера и сегодня он испытывал беспокойство и угнетение. Что-то, казалось, висело в воздухе, что задевало его за живое, и это что-то он не видел, не слышал и даже не обонял, но мог чувствовать отлично. Он возвратился к расщелине между скал и стал нюхать в сторону Серой волчицы. Обыкновенно она повизгиваниями звала его к себе. Но теперь ее ответом было то, что она подняла кверху губы и оскалила белые клыки.

В четвертый раз долетел до них голос, и так ясно, отчетливо, и она, у себя в темноте между двумя скалами, с яростью схватила зубами что-то невидимое. Казан опять пошел по тропинке и опять остановился в нерешительности. Затем стал спускаться вниз. Это была узенькая, извилистая тропинка, протоптанная лапками и когтями взбиравшихся на Солнечную Скалу животных.

Сойдя до полугоры, Казан более уже не сомневался и со всех ног побежал к избушке. Благодаря не умиравшему в нем инстинкту дикого зверя он всегда приближался к ней с осторожностью. Он никогда не давал о себе предупреждения, и в первую минуту Иоанна удивилась, когда, оторвав глаза от ребенка, вдруг увидела в открытой двери голову и плечи Казана. Ребенок запрыгал и захлопал в ладоши от удовольствия и затем с лепетом протянул руки к Казану. Иоанна тоже протянула к нему руку.

— Казан! — крикнула она ласково. — Иди сюда, Казан!

Дикий, красный огонек в глазах у Казана медленно стал смягчаться. Он ступил передней лапой на порог и остановился. Молодая женщина позвала его вновь. Как вдруг ноги под ним подкосились, он поджал под себя хвост и вполз с чисто собачьей манерой, точно совершил какое-нибудь преступление. Он любил тех, кто жил в этой избушке, но самую избушку ненавидел. Он ненавидел все избушки вообще, потому что от них веяло на него плетью, дубиной и рабством. Подобно всем ездовым собакам он предпочитал снег в качестве постели и ветви елей в качестве убежища.

Иоанна протянула руку к его голове, и от ее прикосновение по всему его телу пробежала странная радостная дрожь, которая вознаградила его за Серую волчицу и за всю дикую свободу. Он поднял голову, и его морда вдруг оказалась у нее на ладони, и он закрыл глаза в то время как это удивительное, маленькое создание, этот ребенок, который составлял для него всегда такую загадку, топотал по его спине своими ножками и тащил его за бурую шерсть. Он любил эти детские побои даже еще больше, чем прикосновение руки Иоанны.

Без малейшего движения, не обнаруживая ни одного мускула на своем теле, Казан лежал, как сфинкс, и едва дышал. Не раз эта его поза заставляла мужа Иоанны предостерегать ее. Но волчья кровь в Казане, его дикая отчужденность и даже его дружба с Серой волчицей только больше заставляли ее любить его. Она понимала его и доверяла ему вполне.

В дни последнего снега Казан показал себя на деле. Проезжал мимо на собаках какой-то зверолов. Маленькая Иоанна заковыляла к одной из его собак. Последовали злобное щелканье челюстями, крик ужаса со стороны матери и возгласы людей, побежавших к собакам. Но Казан опередил их всех. С быстротою пули он примчался к собаке и схватил ее за горло. Когда их разняли, то собака была уже мертва. Иоанна думала об этом теперь, когда ее ребенок прыгал и тормошил Казана за голову.

— Славный, хороший Казан! — воскликнула она ласково, приблизив к его морде свое лицо почти вплотную. — Мы рады, Казан, что ты пришел, потому что эту ночь ребеночек и я должны провести только вдвоем. Папа уезжает на пост, и в его отсутствие ты будешь нас охранять.

Она завязывала ему нос концом своей длинной, свешивавшейся шали. Это всегда забавляло ребенка, потому что, несмотря на весь его стоицизм, ему все-таки хотелось иной раз нюхать и чихать. Это, впрочем, забавляло и его самого. Он любил запах шали Иоанны.

— Ты будешь защищать нас, если понадобится? — продолжала она. — Да?

И она быстро встала на ноги.

— Надо запереть дверь, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты сегодня от нас убегал. Ты должен оставаться с нами.

Казан отправился к себе в угол и лег. Как там, на вершине Солнечной Скалы, носилось в воздухе что-то странное, что смущало его, так и здесь теперь была в хижине какая-то тайна, которая его волновала. Он нюхал воздух, стараясь понять этот секрет. В чем бы он ни состоял, но ему казалось, что и его госпожа тоже захвачена этой тайной. И она действительно достала все свои пожитки, разбросала их по всей избушке и стала связывать их в узлы. Поздно вечером, перед тем, как ложиться спать, Иоанна подошла к нему и долго его ласкала.

— Мы уезжаем отсюда, — шептала она, и что-то похожее на слезы слышалось в ее голосе. — Мы едем домой, Казан. Мы отправляемся на родину, где есть церкви, города, музыка и разные красивые вещи. Мы и тебя возьмем с собою, Казан!

Казан не понял ее. Но он был счастлив оттого, что женщина была так близко к нему и разговаривала с ним. В такие минуты он забывал о Серой волчице. Собака побеждала в нем волка, и женщина с ее ребенком составляли собою весь его мир. Но когда Иоанна улеглась спать и все в избушке вдруг затихло, к нему вернулось его прежнее беспокойство. Он вскочил на ноги и стал пытливо ходить по комнате, обнюхивая ее стены, дверь и вещи, которые укладывала Иоанна. Он тихонько заскулил. Иоанна, которая еще не спала, услышала его и проговорила:

— Успокойся, Казан! Лежи смирно и спи!

Долго после этого Казан стоял в волнении среди комнаты, прислушивался и дрожал. А издалека чуть слышно до него доносился призыв Серой волчицы. Но в эту ночь он уже не был криком одиночества. Он пронизывал Казана насквозь. Он подбежал к двери, поскулил около нее, но Иоанна уже спала глубоким сном и не услышала его. И еще раз он услышал вой, но всего только один раз. А затем снова водворилась тишина. Он улегся у самой двери.

Проснувшись рано утром, Иоанна нашла его там; он все еще был настороже и во что-то вслушивался. Она отворила ему дверь, и он моментально от нее убежал. Его ноги едва касались земли, так быстро он мчался по направлению к Солнечной Скале. Еще с долины он смотрел на ее вершину, которая была залита золотыми лучами восхода.

Он добежал до узенькой, вившейся изгибами тропинки и быстро стал всползать по ней, как червяк.

Серая волчица уже не встречала его, как раньше. Но он чуял ее присутствие, и в воздухе пахло еще чем-то, чего он еще не знал. Он знал только, что это была именно та странная вещь, которая до сих пор так беспокоила его. Это была жизнь. Что-то живое и одушевленное вторглось вдруг в это его жилище, которое он выбрал для себя вместе с Серой волчицей. Он оскалил острые зубы и с вызывающим ворчанием приподнял губы. Насторожившись, готовый прыгнуть, подняв голову и выпрямив шею, он подошел к отверстию между двумя скалами, куда накануне уединилась Серая волчица. Она все еще была там. И вместе с нею там было еще и нечто другое. Минуту спустя уже вся воинственность Казана оставила его. Торчавшая на спине щетина опустилась, уши насторожились вперед, он просунул голову и плечи в отверстие между скалами и ласково заскулил. Серая волчица ответила ему тем же. А затем Казан отошел назад и стал смотреть на восходившее солнце. Потом он лег, но так, что его тело загородило собою вход в логовище между двух скал.

Серая волчица стала матерью.

 

ГЛАВА IX

ТРАГЕДИЯ СОЛНЕЧНОЙ СКАЛЫ

Весь тот день Казан защищал вход в берлогу на Солнечной Скале. Что-то говорило ему, что он принадлежал теперь именно ей, а не избушке. Зов, который доносился до него с долины, уже не трогал его. В сумерки Серая волчица вышла из своего убежища, стала прижиматься к нему, визжать и тихонько покусывать его за лохматый затылок. А он, подчиняясь инстинкту своих предков, в свою очередь лизал ее в морду языком. Затем Серая волчица широко раскрыла пасть и стала смеяться короткими, отрывистыми дыханиями, точно задыхалась от быстрого бега. Она была счастлива, и как только из глубины берлоги до них донесся жалобный писк щенков, Казан тотчас же завилял хвостом, а Серая волчица бросилась к детенышам.

Крик щенков и отношение к нему Серой волчицы преподали Казану первый урок, как должен вести себя отец. Инстинкт опять подсказал ему, что Серая волчица уже не могла больше отправляться с ним на охоту и должна была оставаться дома, на Солнечной Скале. Поэтому, как только взошла луна, он ушел один и возвратился с зайцем в зубах. Он поступил этим, как дикий зверь, и Серая волчица ела с наслаждением. И он понял, что с этой поры уже должен был каждую ночь отправляться на охоту, чтобы прокормить Серую волчицу и через нее маленькие, визжавшие существа, где-то скрытые от него в расщелине между двумя скалами.

На следующий день, и еще на следующий, и еще на следующий он так и не подходил к избушке, хотя и слышал голоса мужчины и женщины, которые звали его к себе. А на пятый день он наконец соскучился и пошел. Иоанна и ребенок так обрадовались ему, что она стала обнимать его, а ребенок запрыгал, засмеялся и стал взвизгивать, тогда как мужчина все время стоял настороже, следя за каждым их движением, и показывал взглядом, как он был этим недоволен.

— Я все-таки боюсь его, — уже в сотый раз повторял он Иоанне. — Что-то волчье у него в глазах. Он ведь предательской породы. Иногда мне хочется вовсе не видеть его в нашем доме.

— А если бы его не было у нас, — возражала Иоанна с дрожью в голосе, — то кто бы тогда спас нашего ребенка?

— Правда, я все забываю об этом… Казан, подлец ты этакий, ведь и я тоже привязался к тебе!

И он ласково потрепал Казана по голове.

— Интересно, как бы он ужился здесь с нами? — продолжал он. — Ведь он привык слоняться по лесам. Это могло бы показаться даже очень странным.

— И все-таки он вот приходит ко мне, — ответила она, — хоть и привык слоняться по лесам. Вот потому-то я так и люблю Казана! Тебя, ребенка и потом Казана. Казан! Дорогой мой Казан!

Все это время Казан чувствовал и даже обонял ту таинственную перемену, которая происходила в избушке. Иоанна и ее муж непрестанно говорили о своих планах, всякий раз как оставались вдвоем, а когда он уезжал, то она разговаривала о них с ребенком и с Казаном. И каждый раз, как он в течение этой недели спускался к хижине, он испытывал все большее и большее беспокойство, пока наконец и сам мужчина не заметил происходившую в нем перемену.

— Должно быть, Казан догадывается, — обратился он однажды вечером к Иоанне. — Вероятно, он уже чует, что мы собрались уехать. — А затем добавил: — Опять сегодня река вышла из берегов. Боюсь, что это задержит нас здесь еще на неделю и даже более.

В эту самую ночь, когда луна осветила своим золотым светом самую вершину Солнечной Скалы, из своей берлоги вышла Серая волчица и вывела за собой троих, еще ковылявших на ногах волчат. Было что-то забавное в этих маленьких шариках, которые стали кататься около Казана и совать свои мордочки в его шерсть, — и это напоминало ему о ребенке. По временам они точно так же повизгивали и старались встать на все четыре свои ноги, точно так же безнадежно, как и маленькая Иоанна, когда пыталась пройтись на ножках. Он не ласкал их, как это делала Серая волчица, но прикосновение к ним и их детские повизгивания наполняли его радостью, которой он еще не испытывал ни разу.

Луна стояла как раз над ними, и ночь почти нельзя было отличить от дня, когда он отправился на охоту для Серой волчицы. У подошвы кряжа проскакал перед ним крупный белый кролик, и он погнался за ним. Он оказался в целой миле расстояния от Солнечной Скалы, когда ему удалось поймать его.

Когда он возвратился к узенькой тропинке, которая вела на вершину Солнечной Скалы, то вдруг в удивлении остановился. На тропинке еще держался теплый запах чьих-то чужих ног. Кролик вывалился у него из зубов. Каждый волосок на всем его теле зашевелился, точно от электричества. То, что он обонял, вовсе не было запахом зайца, куницы или дикобраза. Вся тропинка была исцарапана когтями рыси. В ту же минуту, когда он быстро стал взбираться на вершину скалы, до него донесся тяжкий, жалобный вой. Что-то подсказало ему, что там было неблагополучно. Казан стал подниматься все выше и выше, готовый немедленно же вступить в бой, и с осторожностью внюхивался в воздух.

Серой волчицы уже не оказалось на лунном свете в том месте, где он ее оставил. У входа в расщелину между двух скал валялись безжизненные, холодные трупики трех щенят. Рысь растерзала их на куски. Завыв от горя, Казан приблизился к двум скалам и просунул между них голову. Серая волчица оказалась там и мучительным воем стала звать его к себе. Он вошел и стал слизывать кровь с ее плеч и головы. Весь остаток ночи она простонала от боли. А на заре она выползла из своей берлоги к окоченевшим уже трупикам, валявшимся на скале.

Здесь Казан увидел, как ужасна была работа рыси. Серая волчица была слепа не на один день и не на одну ночь, а навсегда. Мрак, который уже никакое солнце не смогло бы рассеять, стал для нее ее вечным покрывалом. И может быть, опять чисто животный инстинкт, который иногда бывает могучее и действительнее, чем разум у человека, подсказал Казану объяснение того, что случилось. Ибо он знал теперь, что она уже беспомощна, и даже более чем те маленькие создания, которые только несколько часов тому назад ползали при лунном свете. И весь день он оставался около нее.

Напрасно потом Иоанна звала к себе Казана. Ее голос долетал до Солнечной Скалы, и голова Серой волчицы еще теснее прижималась к Казану, а он начинал зализывать ей раны, откинув уши назад. К вечеру Казан оставил Серую волчицу надолго одну, чтобы сбегать на равнину и поймать для нее кролика. Серая волчица потыкала носом в мех и в мясо кролика, но не ела. А еще позже Казан все-таки принудил ее пробежаться с ним по долине. Больше уж он не хотел оставаться на вершине Солнечной Скалы и не желал, чтобы там оставалась и Серая волчица.

Шаг за шагом он свел ее по извилистой тропинке вниз, подальше от ее мертвых волчат. Она могла двигаться, только когда он был близко к ней, так близко, что она могла бы касаться носом его усеянного рубцами бока.

Они добрались наконец до той точки, откуда нужно было уже сделать до земли прыжок в четыре фута, и тут только Казан понял вполне, как ужасно беспомощна стала теперь Серая волчица. Она скулила и съеживалась в комок двадцать раз, прежде чем отважиться на прыжок, и когда наконец прыгнула на все четыре ноги, то повалилась колодой прямо к ногам Казана. После этого Казан уже не распоряжался ею так строго, потому что это падение убедило его в том, что она могла быть в безопасности только тогда, когда действительно касалась носом бока своего проводника. Она следовала за ним покорно, когда они вышли на долину, все время нащупывая своим плечом его бедро.

Казан бежал к зарослям на дне высохшего ручья, находившимся в полумиле расстояния от них, и на таком коротком расстоянии Серая волчица раз двадцать оступалась и падала.

Всякий раз, как она падала, Казан все больше и больше понимал, что такое слепота. Один раз он бросился за кроликом, но не сделал и дюжины прыжков, как остановился и поглядел назад. Серая волчица не двинулась с места ни на дюйм. Она стояла как вкопанная, нюхала воздух и поджидала его возвращения. Целую минуту Казан, со своей стороны, поджидал ее к себе. Но затем ему пришлось все-таки вернуться к ней самому. Но и вернулся-то он именно к тому самому месту, где ее и оставил, зная, что все равно она не двинется без него ни на шаг.

Весь этот день они провели в зарослях. К вечеру он побежал к избушке. Иоанна и ее муж все еще находились там. Целые полчаса Иоанна провозилась с ним, все время разговаривая с ним и лаская его руками, и Казаном вдруг снова овладело прежнее беспокойное желание остаться с нею совсем и уже больше никогда не возвращаться в леса. Чуть не целый час он пролежал на подоле ее платья, касаясь носом ее ног, в то время как она шила какие-то предметы для ребенка. Затем она встала, чтобы приготовить ужин, и Казан тоже поднялся вместе с нею, довольно неохотно, и направился к двери. Его уже звали к себе Серая волчица и мрак ночи, и он ответил на этот зов тем, что грустно передернул плечами и поник головой. А затем по его телу пробежал знакомый трепет; он улучил момент и выбежал из избушки. Когда он добежал до Серой волчицы, то всходила уже луна. Она приветствовала его возвращение радостным визгом и стала тыкать в него своею слепою мордой. И в своем несчастье она казалась более счастливой, чем Казан в полном расцвете своих сил.

С этих пор в течение нескольких дней продолжался поединок между этой слепой, верной Серой волчицей и молодой женщиной. Если бы Иоанна знала о том, что происходило в зарослях, если бы только она могла видеть это бедное создание, для которого Казан составлял всю его жизнь, солнце, звезды, луну и пропитание, то она только помогла бы Серой волчице в ее достижении. Но она этого не знала и потому все чаще и чаще стала кликать к хижине Казана, и успех всегда оставался на ее стороне.

Наконец наступил великий день — это был восьмой день после происшествия на Солнечной Скале. Еще двумя днями раньше Казан завел Серую волчицу в лесные пространства, тянувшиеся вдоль реки, и там ее и оставил на ночь, а сам побежал к знакомой избушке. И вот тут-то крепкий ремень прикрепили к его ошейнику и привязали к кольцу, вбитому в стену. Иоанна с мужем поднялись на следующий день чуть свет. Солнце только еще всходило, когда они отправились в путь. Мужчина нес на руках ребенка, а Иоанна вела на ремне Казана. Иоанна обернулась и в последний раз посмотрела на избушку, и Казан услышал, как она глубоко вздохнула. А затем они спустились к реке. Громадная лодка уже была вся нагружена их имуществом и ожидала их самих. Иоанна взошла в нее первая с ребенком на руках. Затем, все еще не спуская Казана с привязи, она притянула его к себе, так что он всем своим телом должен был улечься у ее ног.

Когда они отплыли, то солнце стало припекать спину Казану, и он закрыл глаза и так и оставил свою голову на руке у Иоанны. Затем он услышал вздох, которого не заметил ее муж, когда они проезжали мимо группы деревьев. Иоанна замахала избушке рукой, и она тотчас же скрылась за этими деревьями.

— Прощай! — закричала она. — Прощай!

И затем опустила лицо к Казану и к ребенку и заплакала.

Мужчина перестал грести.

— Тебе жаль, Иоанна? — спросил он.

Затем они проплыли мимо леса, и Казан вдруг почуял долетевший до него запах Серой волчицы и жалобно завыл.

— Тебе жаль, что мы уезжаем? — повторил муж.

Она замахала головой.

— Нет, нисколько, — ответила она. — Но только я всегда жила здесь, в лесах, привыкла к свободе, и здесь был мой дом!

Они проехали мимо белой, песчаной косы, которая скоро осталась позади них. Казан вдруг встрепенулся, выпрямился и стал на нее смотреть. Мужчина окликнул его, и Иоанна подняла голову. Она тоже посмотрела на косу, и вдруг ремень выскользнул у нее из руки, и странный блеск вдруг засветился у нее в голубых глазах. На конце этой песчаной косы она увидала какого-то зверя. Это была Серая волчица. Она следила за Казаном слепыми глазами. Наконец поняла и она, эта верная Серая волчица. Она по запаху догадалась о том, что не могли увидеть ее глаза. Запах Казана и людей донесся до нее одновременно. А они все уплывали и уплывали.

— Смотри! — прошептала Иоанна.

Мужчина обернулся. Серая волчица уже стояла передними лапами в воде. И теперь, когда лодка отплывала все дальше и дальше, она подалась от воды назад, села на задние лапы, подняла голову к солнцу, которого не могла уже больше видеть, и на прощание жалобно и протяжно завыла.

Лодка вдруг накренилась. Бурое тело мелькнуло в воздухе, и Казан бросился в воду.

Мужчина схватился за ружье. Иоанна остановила его рукою. Лицо ее было бледно.

— Пусть он идет к ней! — сказала она. — Не мешай ему, пусть идет! Его место при ней.

Доплыв до берега, Казан стряхнул с себя воду и в последний раз посмотрел на молодую женщину. В это время лодка огибала излучину. Еще момент — и все уже скрылось. Серая волчица победила.

 

ГЛАВА Х

В ДНИ ПОЖАРА

С той самой ночи, как на Солнечной Скале произошло событие с рысью, Казан все менее и менее живо представлял себе те дни, когда он был ездовой собакой и бежал впереди запряжки. Ему не удавалось забыть о них вполне, и они вставали в его памяти точно огни, светившиеся во мраке ночи. И подобно тому, как датами в жизни человека служат его рождение, день свадьбы, освобождение из плена или какой-нибудь значительный шаг в его карьере, так и Казану стало казаться, что вся жизнь его началась только с двух трагедий, одна за другой последовавших за рождением от Серой волчицы щенков.

Первую трагедию составляло ослепление рысью его подруги и то, что рысь растерзала ее волчат на куски. Правда, он впоследствии загрыз эту рысь, но Серая волчица все-таки навеки осталась слепой. Его месть не могла возвратить ей зрение обратно. Теперь уж она не могла больше отправляться вместе с ним на охоту, как это было раньше, когда они вместе со стаей волков выбегали на равнину или в дремучие леса. Поэтому при одной только мысли о той ночи он начинал скулить и его губы приподнимались кверху и обнажали длинные белые клыки.

Второй трагедией был для него отъезд Иоанны, ее ребенка и мужа. Что-то более непогрешимое, чем простой рассудок, подсказало ему, что они не вернутся сюда уже более никогда. Самое сильное впечатление на него произвело именно то яркое утро, когда отплывали от него на лодке женщина и ее ребенок, которых он так любил, и этот мужчина, которого он терпел только ради них. И часто затем он приходил на эту песчаную отмель и алчными глазами смотрел вдоль реки на то место, где он бросился в воду, чтобы возвратиться к своей слепой подруге.

Теперь вся жизнь Казана слагалась из трех моментов: его ненависти ко всему, что носило на себе запах или следы рыси, его тоски по Иоанне и ее ребенку и Серой волчицы. Вполне было естественно, что самым сильным из этих трех моментов была в нем ненависть к рыси, потому что именно роковое событие на Солнечной Скале повлекло за собою слепоту Серой волчицы, смерть ее щенят и необходимость для него расстаться с женщиной и ее ребенком. С этого часа он стал самым смертным врагом для всей рысьей породы. Где бы он ни почуял запах этой громадной серой кошки, он превращался в ревущего демона, и по мере того, как он постепенно дичал, и его ненависть с каждым днем становилась все сильнее и сильнее.

Он находил, что Серая волчица стала для него теперь еще более необходимой, чем с того дня, когда она впервые покинула для него волчью стаю. Он был на три четверти собакой, и эта собачья кровь в нем постоянно требовала компании. А составить ее могла для него теперь только одна Серая волчица. Они были только вдвоем. Цивилизация отстояла от них за целых четыреста миль к югу. Ближайший к ним пост на Гудзоновом заливе находился от них в шестистах милях к западу. Часто в те дни, когда здесь жила еще та женщина с ребенком, Серая волчица целые ночи проводила одна, выходя из лесу, поджидая Казана и подзывая его к себе воем. Теперь, наоборот, одиночество испытывал сам Казан, всякий раз как ему необходимо было уйти от нее и оставить ее одну.

Будучи слепой, Серая волчица уже не могла помогать ему в охоте. Но постепенно между ними стал вырабатываться новый способ понимания одним другого, и благодаря ее слепоте они научились тому, чего раньше вовсе не знали. Ранним летом Серая волчица еще могла сопровождать Казана, если он бежал не так скоро. Тогда и она бежала рядом с ним, касаясь его плечом или мордой, и благодаря этому Казан научился бежать рысью вместо прежнего галопа. Так же он очень скоро понял, что должен был выбирать для Серой волчицы самые удобные места для бега. Когда они подбегали к таким местам, когда нужно было сделать прыжок, то он толкал ее мордой и скулил, и она сразу же останавливалась, настораживала уши и вслушивалась. Тогда Казан делал прыжок, и по его звукам она догадывалась о расстоянии, которое должна была покрыть. Она всегда прыгала при этом дальше, чем следовало, и это было для нее полезной ошибкой.

Со своей стороны, она стала для Казана еще более полезной, чем была ранее. Слух и обоняние совершенно заменили ей недостававшее зрение. С каждым днем эти два чувства развивались в ней все более и более, и в то же время устанавливался между ними новый, немой язык, благодаря которому она могла передать Казану все, что ей удавалось обнаружить слухом или обонянием. И для Казана вошло в забавный обычай, всякий раз как они останавливались, чтобы прислушаться или понюхать, непременно поглядеть вопросительно на Серую волчицу.

Тотчас же по отъезде Иоанны и ее младенца Казан увел свою подругу в еловые и можжевеловые заросли, где они и оставались до самого лета. Каждый день, в течение целых недель, Казан неизменно прибегал к избушке, в которой жили Иоанна, ее ребенок и муж. Долгое время он прибегал туда в надежде, что вот-вот, днем или ночью, он увидит хоть какой-нибудь признак их присутствия там, но дверь постоянно оставалась запертой. Те же кустики и молоденькие елки росли под окнами, но ни один раз не поднимался из трубы спиральный дымок. Трава и лопухи стали расти на дорожках, и все слабее и слабее становился запах мужчины, женщины и ребенка, который все еще различал около избушки Казан.

Однажды под запертым окошком он неожиданно нашел детский башмак. Он был уже изношен, почернел от снега и дождя, но Казан улегся рядом с ним и стал потом проводить около него долгие дни, пока наконец маленькая Иоанна не добралась до цивилизации и не заиграла в новые игрушки. Тогда он окончательно вернулся к Серой волчице в заросли из можжевельника и елок.

Избушка была единственным местом, куда вовсе не сопровождала его Серая волчица. Во всякое другое время она всегда была при нем. Теперь, когда она уже мало-помалу стала свыкаться со своею слепотой, она даже стала сопровождать его и на охоту до того момента, пока он не нападал наконец на след дичи и не начинал ее выгонять. Тогда она поджидала его в стороне. Казан обыкновенно охотился на белых кроликов, но однажды ночью ему удалось загрызть молодую косулю. Он не смог дотащить ее один и потому вернулся к тому месту, где поджидала его Серая волчица, и повел ее на обед. И еще во многих других отношениях они не отделялись друг от друга в течение всего лета, пока наконец по всем тем диким местам их следы не стали отпечатываться рядом, а не врозь: они шли все время парочкой и никогда в одиночку.

А затем случился великий пожар.

Серая волчица почуяла его, когда еще он отстоял от них за двое суток к западу. В тот вечер солнце зашло в мрачное облако. Взошедшая на востоке луна была красна, как кровь. Весь воздух был пропитан предзнаменованиями.

Весь следующий день Серая волчица пробеспокоилась, и только к полудню Казан почуял в воздухе то предостережение, которое она ощутила на несколько часов раньше его. Запах становился все сильнее и сильнее, и к середине дня солнце уже подернулось пленкой из дыма.

Могло бы уже начаться бегство всякой дикой твари из занятого лесами треугольного пространства, образовавшегося благодаря пересечению рек Пайнсток и Индианы, но ветер вдруг переменился. Это была роковая перемена. Огонь распространялся с юго-запада. Теперь же ветер задул прямо на восток, увлекая за собою и дым, и вот благодаря этой-то перемене все живые существа, находившиеся в треугольнике между двух рек, и стали выжидать. Это дало огню время, чтобы окончательно захватить весь треугольник лесов, отрезав всякую возможность для бегства.

Затем ветер переменился опять, и огонь потянулся на север. Вершина треугольника превратилась в ловушку смерти. Всю долгую ночь небо на юге облизывали огненные языки, а к утру жара, дым и пепел стали невыносимы.

Объятый паникой, Казан тщетно искал средств к спасению. Ни на одну минуту он не покидал Серую волчицу. Для него не представляло бы ни малейшего труда переплыть через любую из рек, но едва только Серая волчица касалась передними лапами воды, как тотчас же и отпрыгивала назад. Как и вся ее порода, она нисколько не боялась огня, но смертно трепетала перед водой.

Казан подгонял ее. Несколько раз он прыгал в реку и отплывал от берега, но Серая волчица не продвигалась дальше того, что она могла перейти вброд.

Теперь уж они могли слышать рев огня, долетавший до них с далекого расстояния. Перед ними бежали сломя голову всевозможные живые твари. Лоси, олени. Северный олень бросился в воду на противоположном берегу. На белой песчаной отмели металась громадная черная медведица с парою медвежат, и даже эти два малыша вдруг бросились в воду и легко поплыли. Казан смотрел на них и сердился на Серую волчицу.

А затем на этой песчаной отмели стали собираться и другие животные, которые так же, как и Серая волчица, боялись воды: большой, толстый дикобраз, тонкая, извивавшаяся куница, нюхавшая воздух и плакавшая, как ребенок, лесная кошка. На каждых таких трех существ, боявшихся или не желавших плыть, с каждой минутой прибавлялось по одному. Сотни горностаев бегали по берегу, точно крысы, и без умолку пищали; лисицы неслись во всю прыть по отмели, разыскивая дерево или какой-нибудь валежник, которые могли бы послужить для них в качестве плотов; рысь мурлыкала и то и дело оглядывалась на пожар; и целая стая родичей Серой волчицы, волков, подобно ей самой, не осмеливалась войти в воду поглубже.

Полный волнения и чуть не задыхаясь от жары и от дыма, Казан шел рядом с Серой волчицей. Для них оставалось только единственное убежище поблизости — это песчаная отмель. Она постепенно уходила от берега на целые пятьдесят футов к глубине реки. Быстро он повел свою подругу туда. Но когда они проходили через низкий кустарник к ложу реки, то вдруг их обоих что-то остановило. В них пахнуло запахом гораздо более смертельного врага, чем огонь. Песчаной отмелью уже завладела рысь и металась на краю ее. Три дикобраза бросились в воду и поплыли по ней, точно шары, и иглы на них заходили взад и вперед. Лесная кошка ворчала на рысь. А рысь, заложив назад уши, наблюдала за тем, как Казан и Серая волчица пробирались к песчаной отмели.

Верная Серая волчица приготовилась к борьбе и, оскалив зубы, тесно прижалась к Казану. Он гневно оттолкнул ее назад и сам выступил вперед, в то время как она, вся дрожа и жалобно подвывая, остановилась на месте. Как ни в чем не бывало, выставив свои остроконечные уши вперед и ничем не проявляя угрозы или недовольства, он смело подходил к рыси. Цивилизованный человек сказал бы, что он приближался к ней с самыми дружественными намерениями. Но рысь сразу же поняла его уловку. Это была старая вражда многих поколений, ставшая еще более смертельной благодаря тому, что Казан все еще никак не мог забыть о той ночи на вершине Солнечной Скалы.

Инстинкт подсказал лесной кошке, чего следовало ожидать, и она съежилась и легла на живот; дикобразы, закапризничав перед врагами и клубами дыма так, как это делают маленькие дети, ощетинили свои иглы. Рысь, как кошка, развалилась на песке, выпустила когти и приготовилась сделать прыжок. Описывая вокруг нее круги, Казан, казалось, едва дотрагивался ногами до земли. Рысь завертелась вокруг себя, точно на оси, следя за его кругами, и вдруг вся прекратилась в плотный шар и в один прыжок покрыла все разделявшее их пространство в восемь футов.

Казан не отпрыгнул назад. Он не сделал ни малейшей попытки избегнуть ее атаки, но встретил ее открыто, плечом к плечу, как обыкновенно ездовая собака встречает для драки такую же ездовую. Он был на целых десять фунтов тяжелее рыси, и в один момент гибкая кошка с ее двадцатью острыми, как ножи, когтями была сброшена им на бок. С быстротою молнии Казан использовал свое положение и схватил сзади кошку прямо за шею.

В тот же самый момент и слепая Серая волчица с ворчанием бросилась вперед и, действуя из-под Казана, вцепилась зубами в заднюю ногу рыси. Послышался треск кости. Осиленная сразу двумя, рысь отскочила назад, потащив за собою и Казана вместе с Серой волчицей. Затем она упала прямо на спину, придавив собою одного из дикобразов, и сотни игл вонзились ей в тело. Еще один прыжок — и она вырвалась на свободу и заковыляла прямо навстречу дыму. Казан не преследовал ее. Серая волчица шла сбоку его и лизала ему раны, из которых ручьями струилась кровь и окрашивала собою его бурую шерсть. Лесная кошка притаилась, как мертвая, следя за ними злобными черными глазками. Дикобразы продолжали свою болтовню, точно просили о пощаде. И вслед за тем клуб черного, плотного, удушливого дыма низко прокатился над песчаной отмелью, и одновременно с этим воздух сделался горячим, как из печи. На самом конце песчаной отмели Казан и Серая волчица свернулись клубочками и засунули носы под себя. Теперь уж огонь был очень близко. Его рев походил на громадный водопад, и то и дело слышался треск обрушивавшихся деревьев. Воздух был наполнен пеплом и сверкавшими искрами, и два раза Казан поднимал голову, чтобы смахнуть с себя пылавшие головни, которые падали на него и жгли его, как горячее железо.

Вдоль берега реки рос густой зеленый кустарник, и когда огонь добрался и до него, то он стал гореть гораздо медленнее, и благодаря этому жара уменьшилась. Но все-таки прошло еще много времени, прежде чем Казан и Серая волчица смогли высунуть свои головы и вздохнуть свободно. Тогда они поняли, что именно эта песчаная коса, вдававшаяся в реку, и спасла их. В треугольнике же между двумя реками все уже было обуглено и по земле горячо было ступать.

Дым рассеялся. Ветер опять переменился, и задул уже прохладный и чистый с северо-запада. Водяной кот первый попробовал возвратиться к себе в лес, но дикобразы все еще катались по отмели, как шары, когда Серая волчица и Казан решили ее покинуть. Они стали подниматься вверх по реке и еще до наступления вечера едва могли ступать, так как обожгли себе ноги о горячую золу и тлевшие головешки.

В эту ночь луна была какая-то странная и что-то предвещавшая, точно кровавое пятно на небе, и в течение целых долгих молчаливых часов не крикнула даже сова, чтобы показать этим, что там, где еще только вчера был для всех живых существ земной рай, теперь не оставалось ни малейшего признака жизни. Казан знал, что охотиться было уже не на что, и продолжал идти всю ночь напролет. На рассвете они пересекли узкое болото, тянувшееся вдоль берега реки. Здесь бобры соорудили свою плотину, и по ней Казан с Серой волчицей могли перебраться на другую сторону. Весь следующий день и всю следующую ночь они продолжали свой путь на запад и добрались наконец до глухого края болот и лесов, тянувшихся вдоль Уотерфонда.

В это время здесь путешествовал прибывший из Гудзонова залива полукровный француз по имени Анри Лоти, знаменитый охотник на рысей. Он искал здесь их следы и нашел их вдоль всего Уотерфонда громадное количество. Это прямо был рай для хищника, так как здесь зайцы шныряли тысячами. Поэтому рысь здесь оказалась сытой, и Анри пришлось построить для себя хижину и возвратиться обратно к себе на пост к Гудзонову заливу и выждать там до тех пор, пока не выпадет первый снег и ему не представится возможность приехать сюда на собаках, захватив с собою в достаточном количестве съестных припасов и капканов.

В это же самое время сюда пробирался с юга то на лодке, то сухим путем и молодой университетский зоолог, собиравший материал для своей диссертации «Разум у диких животных». Его фамилия была — Поль Вейман, и он имел в виду часть зимы провести здесь вместе с метисом Анри Лоти. Он привез с собою достаточное количество бумаги, фотографический аппарат и портрет молодой женщины. Перочинный ножик составлял собою все его оружие.

А тем временем Казан и Серая волчица подыскали для себя логовище на том же самом болоте, всего только в пяти или шести милях от хижины, которую изготовил для себя на зиму Анри Лоти.

 

ГЛАВА XI

ВСЕ ВРЕМЯ ПАРОЧКОЙ

Был январь, когда проводник с поста привел Поля Веймана в хижину Анри Лоти в Уотерфонде. Это был человек лет тридцати двух или трех, полный жизни и краснощекий, походивший в этом и на Анри. Если бы они сразу же не сошлись характерами, то с первых же дней между ними начались бы неприятности, так как Анри все время находился в самом отвратительном расположении духа. В первый же вечер, когда они уселись у железной печки и закурили трубки, Анри сообщил Вейману о причине.

— Что-то удивительно странное, — сказал он. — Я потерял в западнях сразу семь штук рысей. Они оказались разорванными на куски, точь-в-точь как это бывает с кроликами, которых потреплют лисицы. До сих пор еще ни разу не наблюдалось, чтобы кто-нибудь нападал на рысь, попавшуюся в западню, — даже медведь. Я сталкиваюсь с этим в первый раз. И все эти рыси настолько изувечены, что за их шкурки не дадут на посту и по полдоллара. Семь штук! Ведь это больше двухсот долларов вон из кармана! Это делают здесь два волка. Два — я уж их проследил. Все время действуют парочкой и никогда врозь. Они обходят все мои ловушки и съедают кроликов, которых я оставляю там для приманки. Они совершенно не трогают попавшихся в ловушку выдр, норок, горностаев и куниц. Но с рысями у них расправа коротка. Черт возьми! Они сдирают с них шкуру так, как вы с себя перчатку! Я уже раскладывал стрихнин, завернутый в оленье сало, и устраивал для них специальные ловушки и западни — ничто не помогло! Они разорят меня, если я их не перехитрю, так как из двенадцати рысьих шкур они семь испортили и для меня осталось годных только пять.

Это заинтересовало Веймана. Он принадлежал к числу тех мыслящих людей, которые признают, что человеческий расовый эгоизм делает человека слепым к громадному количеству удивительных фактов в животном мире. С логикой, которая доставила ему обширную аудиторию у него на родине, он уже давно бросил вызов тем ученым, которые утверждают, что только один человек имеет разум и что то чувство общественности и ума, которое проявляют все другие живые существа, представляет собою простой инстинкт. Сообщенные ему Анри факты показались ему чрезвычайно важными, и до самой полуночи они проговорили об этих двух странных волках.

— Один волк — громадный, другой — поменьше, — продолжал Анри. — И в борьбу с рысью всегда вступает только один большой волк. Я вижу это по следам на снегу. Пока он управляется с рысью, меньший волк тоже оставляет свои следы тут же и затем, когда рысь уже бывает осилена или умерщвлена, он помогает большому волку раздирать ее на части. Все это я узнаю по снегу. Только один раз я заметил, что меньший волк, по-видимому, затеял драку с большим, потому что по своему пути они оставили кровавый след, и это была вовсе не рысья кровь. По этим каплям я выследил этих чертей на целую милю от ловушек.

В течение следующих двух недель Вейман собрал для своей работы достаточное количество материала. Не проходило и дня, чтобы они не заметили вдоль расставленных Анри ловушек следов именно этих двух волков, и Вейман тоже, как и Анри, убедился, что волки всегда ходили парочкой и никогда врозь. На третий день, когда они отправились к ловушкам, то в одной из них нашли рысь в таком виде, что Анри стал ругаться сразу на французском и английском языках, пока наконец не сделался красным как рак. Рысь оказалась изувеченной настолько, что ее шкурка не стоила больше уже и гроша.

Вейман отметил то место, где меньший волк ожидал, сидя на задних лапах, пока его компаньон расправлялся с рысью. Он не высказал Анри своих мыслей. Но в следующие затем дни он все больше и больше приходил к заключению, что набрел на в высшей степени наглядное, полное драматизма объяснение своей теории. Несомненно, что по ту сторону этой ловушечной трагедии надо было искать разума.

В самом деле, почему эти два волка вовсе не трогали норок, горностаев и куниц? Почему они вооружились именно против одних только рысей?

Вейман был очень этим заинтересован. Он любил животных и никогда не носил с собой ружья. И когда он увидел, как Анри раскладывал для двух наших мародеров отравленную приманку, то передернул от неприятного чувства плечами; а затем, заметив, что проходили дни, а к этим приманкам не притрагивался никто, он стал радоваться. Что-то в его натуре было такое, что заставляло его симпатизировать этим неизвестным бродягам, которые героически не упускали ни малейшего случая, чтобы не расправиться с рысью. Каждый вечер в избушке он записывал свои мысли и открытия. Однажды он обратился к Анри.

— Анри, — спросил он, — неужели вам не жаль убивать живые существа?

Анри посмотрел на него в упор и отрицательно покачал головой.

— Нисколько, — ответил он. — Я уже убил их целые тысячи и убью еще не одну тысячу впереди.

— А ведь есть еще двадцать тысяч и других таких же охотников, как и вы, в этой далекой северной стране — и все они убивают и убивали и сто лет тому назад. Вы назовете это войной человека со зверем. Но если вы, Анри, вернетесь сюда и через пятьсот лет, то все-таки вы найдете здесь диких зверьков, как бы вы их теперь ни истребляли. Почти весь земной шар изменяется, но вам не удается изменить этих тысяч квадратных миль почти непроницаемых лесов, холмов и болот. Здесь уже железные дороги не могут проходить, и я первый благословляю за это судьбу. Возьмите, например, все эти громадные степные пространства, которые тянутся на запад. Там еще попадаются следы старых буйволов, а все-таки города и селения растут как грибы. Вы слышали когда-нибудь о Северном Батльфорде?

— Это около Квебека или Монреаля? — спросил Анри.

Вейман улыбнулся и достал из кармана фотографию. На ней была изображена девушка.

— Нет. Это далеко к западу, у Саскачевана. Семь лет тому назад я проводил там каждый год, стрелял там куропаток, рябчиков и косуль. Тогда еще там не было никакого Северного Батльфорда — была только одна великолепная степь на сотни и тысячи квадратных миль вокруг. Была одна только хижина на реке Саскачеван, на том самом месте, где теперь стоит этот самый Северный Батльфорд, и я любил в ней останавливаться. В этой хижине жила девочка лет двенадцати. Мы обыкновенно ходили на охоту вместе — тогда я еще убивал животных. Иногда эта девочка плакала, когда я их убивал, но я над нею подсмеивался. Затем в тех местах прошла железная дорога и за нею еще и другая. Они пересеклись как раз у этой хижины, и на том месте сразу же вырос целый город. Заметьте, Анри, всего только семь лет тому назад там была одна только хижина. Два года назад в этом городе была тысяча восемьсот человек жителей, а в нынешнем, когда я побывал там, в нем стало их уже пять тысяч, а еще через два года будут и все десять. На том самом месте, где когда-то стояла жалкая лачуга, уже возвышаются целые три банка с капиталом в сорок миллионов долларов; электрическое освещение в этом городе вы можете увидеть за двадцать миль. Выросла гимназия, обошедшаяся в двести тысяч долларов, высшая школа, появились сумасшедший дом, пожарная команда, два клуба, биржа и через два года по всем улицам будет уже ходить трамвай. Только подумайте об этом — это там, где всего только несколько лет тому назад летали рябчики и прыгали косули. Население так быстро стало расти, что нельзя было произвести его переписи. Через пять лет там, где была одна только хижина, будет уже город с двадцатитысячным населением. А та девочка, которая жила в этой хижине, Анри, стала уже настоящей девицей, и ее родители очень разбогатели. Но меня последнее не интересует. Главное то, что этой весной я женюсь на этой девушке, и только потому, что именно благодаря ей, когда ей было всего только шестнадцать лет, я перестал убивать животных. Последним зверем, которого я убил, была степная волчица, у которой был волчонок. Она оставила его у себя и приручила. Вот почему больше всех других животных я люблю именно волков. И я хотел бы, чтобы эти два волка избежали вашей западни.

Анри посмотрел на него. Вейман передал ему карточку. На ней была снята миловидная девушка с глубокими, чистыми глазами, и губы у Анри подернулись, когда он смотрел на нее.

— Моя Иована умерла три года тому назад, — сказал он. — Она тоже любила животных. Но эти волки — черт бы их побрал! Они разорят меня, если я их не убью!

Он подбросил в печь дров и стал постилать себе постель.

Однажды большая идея осенила Анри. Вейман был с ним, когда оба они наткнулись на свежие следы рыси. Лежала громадная куча валежника в десять или пятнадцать футов вышины, и в одном месте бревна в ней образовывали нечто вроде пещеры с солидными стенами с трех сторон. При входе в нее снег оказался утоптанным, и тут же валялись клочья шкурки от съеденного кролика. Анри торжествовал.

— Теперь уж они попались! — воскликнул он.

Он приспособил западню, расставил ловушки и затем объяснил Вейману свой план. Если рысь действительно попадется и оба волка придут разделываться с ней, то борьба должна будет произойти именно под этим самым валежником, и мародеры должны будут войти туда именно через отверстие. Поэтому он, Анри, поставил пять капканов поменьше, скрыв их тщательно под прошлогодней листвой, мхом и снегом, и все они находились на таком расстоянии от главной приманки, что попавшаяся рысь в случае борьбы не смогла бы их своими прыжками обнаружить.

— Когда они начнут драться, — объяснил Анри, — то волк должен будет прыгнуть вот сюда и сюда. Я уверен в этом. Если он не попадется в один, другой и третий капкан, то, во всяком случае, нарвется вот на эти.

В это же самое утро выпал небольшой снежок, помогший делу, так как прикрыл собою следы людей и уничтожил их запах. В эту ночь Казан и Серая волчица проходили в ста футах от валежника, и обоняние Серой волчицы тотчас же обнаружило в воздухе что-то странное и внушавшее беспокойство. Она предупредила об этом Казана, толкнув его в плечо, и они повернули в сторону под прямым утлом, держась с подветренной стороны к ловушкам.

В течение двух дней и трех холодных, звездных ночей около валежника не случилось ровно ничего. Анри понял, в чем дело, и объяснил Вейману. Как и он сам, рысь тоже охотилась и имела свои собственные ловушки, которые посещала только раз в неделю. На пятую ночь рысь действительно вернулась к валежнику, бросилась прямо на приманку, и в ту же минуту безжалостная сталь прищемила ей правую заднюю лапу. Казан и Серая волчица проходили за четверть мили в глубине леса, когда вдруг услышали бренчание цепи, с которой боролась рысь, чтобы высвободиться из капкана. Десятью минутами позже они оба уже стояли у входа в пещеру под валежником.

Была светлая, безоблачная ночь, такая звездная, что мог бы охотиться сам Анри. Рысь уже израсходовала все свои силы и лежала на животе, когда явились к ней Казан и Серая волчица. По обыкновению Серая волчица отошла к сторонке, когда Казан вступил в борьбу. Рысь оказалась опытным воякой и уже в возрасте шести или семи лет. Когти у нее были в дюйм с четвертью длиной и закруглены, как турецкая сабля. Обе ее передние и одна задняя нога были свободны, и как только Казан приблизился к ней, так тотчас же ему пришлось и отпрыгнуть назад, потому что цепь от капкана оказалась прямо под ним. Здесь уже Казан не мог пользоваться своей обычной тактикой — описывать круги вокруг своего попавшегося в западню врага. Нужно было бросаться сразу, лицом к лицу, — и он внезапно бросился на рысь. Они сошлись плечом к плечу. Казан вцепился ей зубами в горло и все-таки выпустил ее. Прежде, чем он смог навалиться на нее опять, она уже вскочила на задние лапы, и даже Серая волчица услышала издалека тот звук, который за этим последовал: Казан с воем отпрыгнул назад, так как у него оказалось разодранным плечо до самой кости.

От второго нападения, а следовательно, и от смерти его спас спрятанный Анри капкан. Стальные челюсти сомкнулись и ухватили его за переднюю лапу, и когда он сделал прыжок, то цепь удержала его. Поняв, что Казан в большой опасности, Серая волчица тоже сделала один или два прыжка. Она забыла о всякой предосторожности, и когда услышала, как завыл от боли Казан, то и сама бросилась под валежник. Пять капканов было скрыто Анри у самого входа, и Серая волчица нарвалась сразу на два из них. Она стала рваться, рычать и повалилась на бок. В своей борьбе за жизнь Казан наскочил на два остальных. Один из них дал промах, а другой схватил его за заднюю ногу.

Это произошло вскоре после полуночи. До самого утра земля и снег в берлоге под валежником взбивались благодаря борьбе за свободу сразу троих: волчицы, собаки и рыси. А когда утро уже наступило, то все трое были так изнеможены, что повалились пластом и, тяжело дыша и истекая кровью, стали покорно поджидать человека, а с ним вместе и смерти.

Анри и Вейман вышли из дому рано. Когда они уже подходили к валежнику, то, заметив на снегу следы Казана и Серой волчицы, Анри улыбнулся от удовольствия и возбуждения. А когда они уже дошли до самого места, то оба от удивления некоторое время не могли произнести ни слова. Даже Анри не случалось видеть ничего подобного: два волка и рысь, все попались в капканы и были так близко один от другого, что отлично могли бы друг друга загрызть. Но удивление не долго могло соперничать с охотничьим инстинктом Анри. Волки лежали прямо на пути, и он уже приготовился размозжить пулей Казану череп, как Вейман быстро удержал его за руку. Его пальцы впились ему в тело. Он заметил, что на Казане был стальной ошейник.

— Стойте! — воскликнул он. — Это не волк! Это — собака!

Анри опустил ружье и тоже уставился на ошейник. Глаза Веймана перешли на Серую волчицу. Она с ворчанием подняла морду на невидимых врагов и оскалила зубы. Слепые глаза ее были закрыты. Там, где должны были быть ее глаза, было пространство, покрытое одной только шерстью.

— Смотрите! — воскликнул он. — Да что же это, наконец, такое?!

— Один из них — собака, — ответил Анри, — самая настоящая одичавшая собака, перебежавшая к волкам, а другая — волчица.

— Но ведь она слепая!

— Да, мосье, слепая.

Он снова поднял ружье. Вейман опять крепко схватил его за руку.

— Не убивайте их, Анри, — заговорил он. — Отдайте мне их живьем. Назначьте цену за рысь, которую они испортили, и прибавьте к ней то, что следует за пощаду волка, — и я уплачу вам полностью. Живые — они стоят для меня гораздо дороже. Боже мой, собака и слепая волчица — близкие друзья!

Анри смотрел на него так, точно не понимал.

Глаза у Веймана блистали, все лицо покрылось румянцем. Он не переставал говорить.

— Собака и слепая волчица — и вдруг стали близкими друзьями! — повторял он. — Это прямо удивительно, Анри. Там, в цивилизации, когда прочтут мою книгу, то скажут, что я хватил даже через разум животных. Но я представлю доказательства. Я сниму здесь десятки фотографий, прежде чем вы убьете и самую рысь. А вам, Анри, я могу предложить за этих двух волков сто долларов. Идет? Могу я взять их себе?

Анри в знак согласия кивнул головой. Пока Вейман устраивался с аппаратом и приступил наконец к съемке, он все время держал ружье наготове. А когда Вейман покончил со своими снимками, то приблизился почти вплотную к Казану и заговорил с ним так ласково, как на это не был бы способен стоявший позади него человек, выстроивший для себя уединенную хижину в пустыне.

Анри застрелил рысь, и когда Казан понял это, то рванулся на цепи от капкана к ненавистному телу своего лесного врат и залаял. Затем Казана вывели из-под валежника и поведи в избушку к Анри. Серая волчица тоже оказалась пленницей. Весь остаток того дня Вейман и Анри провели за работой над устройством прочной клетки из сосновых жердей, и когда наконец окончили ее, то посадили туда пленников.

Прежде чем сделать это, Вейман тщательно осмотрел уже разгрызенный в нескольких местах ошейник. На медной пластинке на нем он нашел надпись «Казан» и со странным трепетом занес это в свой дневник.

После этого Вейман часто оставался в хижине один, когда Анри уходил к своим капканам. На другой же день он отважился до того, что просунул руку между двух жердей клетки и потрогал Казана, а еще на следующий Казан уже принял из его руки кусок лосиного мяса. Но всякий раз, как он приближался, Серая волчица подлезала под кучу можжевельника, находившуюся в углу их клетки. Инстинкт целых поколений, а может быть, и тысячелетий научил ее видеть в человеке своего злейшего врага. А тем не менее, этот человек вовсе не обижал ее, и Казан совершенно его не боялся. В первое время она испытала ужас, затем ужас перешел в ней в удивление, и наконец ею стало овладевать любопытство. Случайно в конце третьего дня она высунула свою слепую морду из-под можжевельника как раз в самый тот момент, когда Вейман стоял у клетки и разговаривал с Казаном. Она понюхала воздух, но по-прежнему отказалась есть. Вейман заметил это и каждый день стал искушать ее самыми отборными кусочками оленины и лосиного жира. Прошли пять, шесть, семь дней — и все-таки она к ним даже и не прикоснулась. Вейман мог сосчитать ее ребра.

— Она издохнет! — сказал ему Анри вечером седьмого дня. — Она околеет с голоду, но в неволе есть не станет. Ей хочется в лес, к живой пище, к свежей крови. Им обоим уже более чем по три года каждому; поздно уже приручать.

Анри ушел спать в обычное время, а Вейман был смущен и просидел до поздней ночи. Он написал письмо своей миловидной девице в Северный Батльфорд, а затем прикрутил огонь в лампе и стал о ней мечтать в полумраке. Потом он вдруг вскочил, отворил тихонько дверь и вышел на воздух. Инстинктивно глаза его потянулись к западу. Небо было усеяно звездами. При их свете он мог видеть клетку, стал смотреть в ее сторону и прислушался. До него долетел звук. Это Серая волчица перегрызала жерди своей тюрьмы. Минутой позже последовал низкий, тоскующий вой, и он понял, что это Казан оплакивал свою свободу.

К стене избушки был прислонен топор. Вейман схватил его и молча улыбнулся. Он проникся вдруг сознанием какого-то странного счастья, и ему показалось, что и там, за тысячу миль отсюда, в городе на Саскачеване, на это его счастье тоже отвечали счастьем. Он направился к клетке. Удар-другой, и две сосновые жерди были уже разрублены. Вейман отошел назад. Серая волчица первая нашла отверстие и, точно тень, выползла на свободу. Но она не побежала. Она остановилась у отверстия и стала поджидать Казана. Когда выполз и он, то оба они посмотрели в сторону избушки. Затем пустились бежать без оглядки. Серая волчица — по-прежнему у самого плеча Казана.

Вейман вздохнул с облегчением.

— Все время вдвоем, парочкой, — прошептал он, — пока не разлучит их смерть!

 

ГЛАВА XII

КРАСНАЯ СМЕРТЬ

Казан и Серая волчица побежали прямо на север, в край Фондюлак, и пришли туда в то самое время, как курьер от Компании Гудзонова залива Жак прибыл с юга на пост с первой достоверной вестью об ужасной эпидемии — оспе. Уже целые недели отовсюду приходили о ней слухи. Молва рождала молву. С востока, юга и запада слухи все нарастали, пока, наконец повсюду не разнеслись ужасные слова «Красная смерть», и страх перед нею промчался, как тлетворный ветер, от самых крайних пределов цивилизации и до Залива. Девятнадцать лет тому назад точно так же пришли о ней слухи с юга и затем явилась и она сама, эта Красная смерть. Пережитый от нее ужас все еще оставался в памяти у жителей лесов, потому что тысячи неизвестных могил, рассеянных на всем пространстве от залива Джемса и до озерной страны Атабаски, напоминали о ней, как о чуме, и указывали на число жертв, в которых она нуждалась.

То и дело в своих блужданиях Казан и Серая волчица стали наталкиваться на небольшие холмики, под которыми были закопаны трупы. Инстинкт, то нечто, что стоит бесконечно выше понимания людей, заставлял их чувствовать присутствие около себя смерти, а может быть, даже и реально обонять ее в воздухе. Дикая природа Серой волчицы и ее слепота дали ей громадные преимущества в тех случаях, когда надо было открыть в воздухе или на земле какую-нибудь тайну, которую нельзя было постигнуть глазами, и именно первая она открыла присутствие заразы.

Казана все время тянуло к расставленным ловушкам, и он влек ее за собой. Они набрели на старый след. По нему не проходили уже несколько дней. В капкане они нашли кролика, который уже давным-давно издох. В другом оказался один только скелет лисицы; ее съели совы. Множество капканов раскрылись сами собой. Другие были завалены снегом. Казан перебегал по тропинке от ловушки к ловушке, надеясь найти в них хоть что-нибудь живое, чтобы съесть. Но Серая волчица в своей слепоте всюду чуяла смерть — смерть человека. И она начинала уже выть и потихоньку покусывать Казана за бок, потому что запах смерти становился все сильнее и сильнее. Тогда Казан побежал далее. Серая волчица следовала за ним до самого края просеки, на которой стояла хижина охотника Отто, и здесь села на задние лапы, подняла слепую голову к серому небу и протяжно и жалобно завыла. В ту же минуту и у Казана ощетинилась шерсть вдоль спины, и он тоже опустился на задние ноги и вместе с Серой волчицей завыл, боясь этой смерти. Теперь уж и он стал ее обонять. Смерть была в избушке, а перед избушкой стоял еловый кол, и на конце этого кола болтался флаг, предупреждавший о заразе, шедшей от Атабаски и вплоть до Залива. Как и сотни других героев севера, Отто побежал вперед предупреждать других, пока не свалится наконец и сам. В эту-то ночь, при холодном свете луны, Казан и Серая волчица и попали в северную страну Фондюлак.

Как раз перед ними пришел туда гонец из поста на Оленьем озере, который всюду предупреждал, что зараза надвигается со стороны Нельсона по направлению к юго-востоку.

— Оспа уже в Нельсоне, — сообщил он Вильямсу, главе поста в Фондюлаке, — и уже поразила всех индейцев у озера Волластон. Неизвестно, как она будет распространяться у залива Индиан, но слышно, что она уже метлой прошлась по Чиппеве между Альбани и Чорчиллем.

И в тот же день он уехал далее на своих быстрых собаках.

— Поеду в Ревеллион, — объяснил он, — предупредить людей к западу.

Тремя днями позже из Чорчилля пришел приказ, что все служащие Компании и подданные английского короля к западу от Залива должны приготовиться к встрече с Красной смертью. Худощавое лицо Вильямса побледнело, как бумага, которую он держал, когда он прочитал этот приказ из Чорчилля.

— Это значит рыть могилы, — сказал он. — Это единственное приготовление, на которое мы здесь способны!

Он прочитал приказ вслух всем людям в форте Фондюлак, и каждый способный человек должен был распространять его по всей территории. Были снаряжены собаки, и на каждые сани, которые отправлялись в путь, были положены свертки красной бумажной материи, долженствовавшие служить признаком надвигающейся смерти, болтающимися по ветру сигналами заразы и ужаса, при виде которых трепет охватывал живших по лесам людей. Казан и Серая волчица наткнулись на одни из таких саней на реке Серого Бобра и следовали за ними с полмили. На следующий день, уже далее к западу, они встретили и другие, а на четвертый — и третьи. Последний след оказался уже совсем свежим, и Серая волчица бросилась от него в сторону, точно ее ударили, и оскалила зубы. Ветер донес до них едкий запах дыма. Они побежали под прямым углом от следа и взобрались на вершину холма. С наветренной к ним стороны внизу, в долине, они увидали пожар: то горела избушка. Собаки и человек на санях уже скрывались в опушке леса. В глубине гортани у Казана послышалось ворчание. Серая волчица стояла как вкопанная. Вместе с избушкой сгорал и покойник. Таков был закон севера. И тайна погребального костра опять овладела Казаном и Серой волчицей. На этот раз они уже не выли, а спустились вниз и побежали далее по равнине и не останавливались до тех пор, пока наконец не нашли для себя убежище в глубине высохшего уединенного болота за десять миль на север.

Затем потянулись дни и недели 1910 года, одного из самых ужасных во всей истории Дальнего Севера, каждый месяц которого был роковым для жизни и животных и людей, когда холод, голод и зараза написали целые главы в книгах жизни обитателей лесов, содержания которых не забудут целые поколения впереди.

Среди болота Казан и Серая волчица нашли себе убежище под буреломом. Это было небольшое, довольно удобное гнездо, совершенно недоступное для ветра и снегов. Серая волчица овладела им тотчас же. Она улеглась на живот и заскулила, чтобы показать Казану свое удовольствие и удовлетворение. Природа опять удержала около нее Казана. Ему вдруг представилась неясно и точно во сне та удивительная ночь под звездами — казалось, будто это было целые века и века тому назад, — когда он дрался с вожаком из стаи волков и когда после одержанной им победы молодая волчица вдруг отделилась от этой стаи и навеки отдалась ему. В тот сезон они уже не совершали набегов на косуль и на карибу и не присоединялись к другим волкам. Они жили главным образом кроликами и куропатками, потому что Серая волчица ослепла. Казану с тех пор пришлось охотиться одному. С течением времени Серая волчица перестала сокрушаться, тереть себе лапами глаза и скулить по солнцу, золотой луне и звездам. Постепенно она стала забывать о том, что когда-либо их видела. Теперь она могла бежать уже очень быстро сбоку Казана. Обоняние и слух у нее развились поразительно. Она могла почуять оленя за целые две мили, а присутствие человека умела обнаружить даже с еще большего расстояния. Всплеск форели в реке в тихую ночь она могла услышать за целые полмили впереди. И по мере того, как все более и более развивались в ней эти два чувства — обоняние и слух, — они в Казане все притуплялись и притуплялись. Он начинал уже зависеть от Серой волчицы. Она стала чуять присутствие куропатки за пятьдесят ярдов от их пути. В их охотах она сделалась вожаком и вела до тех пор, пока дичь не попадалась. И по мере того, как Казан привыкал полагаться на нее во время охоты, он стал инстинктивно следовать и ее предостережениям. Иногда Серой волчице приходило на ум, что без Казана она умрет с голоду. И она пробовала иногда схватить кролика или куропатку сама, но всякий раз неизменно промахивалась. Казан был для нее жизнью. Слепота совсем переродила ее. Она укротила в ней свирепость дикого животного и сделала ее подругой Казана не на один только брачный сезон, но и на все время. Весной, летом и зимой стало ее обычаем прижиматься к Казану и класть свою красивую голову ему на спину или на затылок. Если Казан ворчал на нее за это, то она не отскакивала от него, а приседала, точно ожидала от него удара. Теплым языком она слизывала ледяшки, намерзавшие к его шерсти на лапах, а в те дни, когда ему приходилось пробежать так много, что у него трескались пятки, она ухаживала за его ногами. Слепота сделала Казана абсолютно необходимым для ее существования, но в других отношениях и сама она становилась все более и более необходимой для Казана. Они чувствовали себя превосходно в своем болоте. У них было заготовлено достаточное количество мелкой дичи, и так тепло было у них под буреломом! Они редко заходили во время охоты за пределы своего болота. Иногда из глубины долины и с далеких голых каменистых кряжей до них доносились крики волков, бежавших стаей за добычей, но они больше уже их не волновали, и они не испытывали ровно никакого желания к ним присоединяться для охоты.

Однажды они продвинулись к западу дальше обыкновенного.

Они вышли из болота, пересекли равнину, по которой прошелся в пошлом году пожар, взобрались на кряж и спустились с него в следующую долину. Достигнув ее, Серая волчица остановилась и понюхала воздух. Она заложила назад уши, и задние ноги у нее задрожали. Запах заставил ее всю насторожиться. Но это не был запах дичи. Серая волчица почуяла присутствие человека, прижалась к Казану и заскулила. Несколько минут затем они простояли без движения и не издав ни звука, а потом Казан повел ее далее. Меньше чем в трехстах ярдах в стороне они набрели на занесенный снегом шалаш. Он был заброшен. Давно уже в нем не было жизни и огня. Но из шалаша все-таки тянуло человечьим запахом. С громадной осторожностью Казан подошел ко входу в шалаш. Он заглянул в него. Там посредине на остатках от костра валялось изодранное одеяло, и в него был завернут трупик маленького индейского ребенка. Казан увидел торчавшие из него ножки, обутые в мокасины. Казан подался назад и увидел, что Серая волчица в это время обнюхивала длинную, какой-то особой формы горку на снегу. Она три раза обошла вокруг нее, все время держась в стороне от нее настолько, чтобы не дать возможности человеку использовать свое ружье. Окончив третий круг, она села на задние лапы, а Казан подошел к самой горке и обнюхал ее. Из-под этой груды снега, как и из шалаша, в него дохнула смерть. Они бросились бежать, заложив уши назад и поджав хвосты, пока наконец не выбрались опять к своему следу на снегу и не добрались до своего болота. Даже там, у себя дома, Серая волчица все еще ощущала в воздухе ужас эпидемии, и все тело ее дрожало, несмотря на то, что она лежала, тесно прижавшись к Казану.

В эту ночь вокруг полной, бледной луны вдруг появился красный круг. Это означало мороз, жестокий мороз. Всегда эпидемия приходила именно в самые лютые морозы, когда температура спускалась до крайней точки разрушения. В эту ночь стало так холодно, что стужа проникала даже в самое сердце убежища под буреломом и заставляла Казана и Серую волчицу еще теснее прижаться один к другому. На рассвете, который наступил только в восемь часов утра, Казан и его слепая подруга сделали вылазку наружу. Было пятьдесят градусов ниже нуля. Вокруг них трещали деревья, точно пистолетные выстрелы. В самых густых зарослях сосен и елок куропатки сидели, нахохлившись, точно шары из перьев. Зайцы закапывались в снег или забивались в самую глубину под кучи валежника. Казан и Серая волчица совсем почти не находили свежих следов и после целого часа бесплодных поисков вернулись с охоты обратно к себе в берлогу. Казан, как собака, еще два или три дня тому назад припрятал ползайца, и теперь они выкопали его из-под снега в замороженном виде и съели. Весь этот день мороз все крепчал и крепчал. Последовавшая затем ночь была безоблачная, с бледной луной и яркими звездами. Температура упала еще на десять градусов, и все живое в природе притихло. В эти ночи ловушки бездействовали, потому что даже обеспеченные шубами животные — куницы, горностаи и рыси — лежали, забившись в свои норы и в логовища, которые сумели для себя найти. Все увеличивавшийся голод был еще не настолько силен, чтобы Казан и Серая волчица оставили свое убежище под валежником. На следующий день опять не было перелома в погоде к теплу, и к полудню Казан все-таки должен был отправиться на охоту, оставив Серую волчицу одну. Будучи на три четверти собакой, Казан более чувствовал голод, чем его подруга волчица. Природа приспособила волчью породу к голоду, и при обычной температуре Серая волчица могла прожить целые две недели вовсе без пищи. При морозе в шестьдесят градусов ниже нуля она могла бы просуществовать без еды с неделю, а может быть, и дней десять. Только тридцать часов прошло с тех пор, как они доели мороженого зайца, и она была вполне удовлетворена, чтобы оставаться в своем уютном гнезде и еще на более долгое время. Но Казана мучил голод. Он принялся за охоту и побежал против ветра, направляясь к обгорелой равнине. Он совал нос под каждую кучу хвороста, мимо которой пробегал, и обследовал каждую заросль. Под одной из куч валежника он почуял запах кролика, но тот забрался так глубоко, что оказался для Казана таким же недоступным, как и куропатки, сидевшие высоко на деревьях, и после целого часа бесплодных подкапываний под хворост он должен был отказаться от своей добычи. Целых три часа он провел на охоте и затем вернулся обратно к Серой волчице. Он еле держался на ногах. В то время, как она под влиянием руководившего ею инстинкта дикого зверя сберегала свои силы и энергию, Казан растрачивал свой последний их запас и чувствовал от этого еще больший голод.

Засветила опять яркая луна, и Казан снова вышел на охоту. Он приглашал с собою и Серую волчицу, скуля ей снаружи, и даже два раза возвращался к ней, но она не слушала его и отказалась двинуться с места. Температура упала теперь до шестидесяти пяти и даже до семидесяти градусов ниже нуля, и задул резкий северный ветер, сделавший невозможной жизнь человека в этих местах даже и в течение одного часа. В полночь Казан опять вернулся ни с чем под валежник. Ветер все крепчал. К утру он превратился в целый шторм, яростно задувший с севера, и Серая волчица и Казан лежали, прижавшись один к другому, и дрожали, прислушиваясь к доносившемуся под их валежник реву непогоды. Один раз Казан высунул было плечи и голову из своего убежища под упавшими деревьями, но шторм тотчас же загнал его назад. Все живые существа искали для себя защиты соответственно своим способностям и инстинктам. Животные пушные, вроде куницы и горностая, находились в более лучшем состоянии, потому что за теплое время припасли для себя пищи. Волки же и лисицы должны были обшаривать кучи валежника и камни. Крылатые существа, за исключением сов, у которых десятую часть всей фигуры составляет тело, а девять десятых — оперение, находили спасение под сугробами снега или же забивались в самую чащу хвойных порослей. Для копытных же животных и для рогатых этот шторм оказался сущим бедствием. Олени, карибу и лоси не могли подползать под валежник или протискиваться между камней. Все, что им оставалось делать, это лечь в сугроб и предоставить ветру засыпать их снегом целиком. Но и там они не могли долго оставаться, так как им нужно было есть. Потому что восемнадцать часов из двадцати четырех лосю полагается есть, чтобы остаться живым в зимнее время. Его громадный желудок требует именно количества пищи, а не качества, и ему всегда требуется много времени, чтобы отгрызть с верхних веток кустов необходимые ему для дневного пропитания три или четыре меры почек. Карибу требует почти столько же, а олень, во всяком случае, не менее трех.

Шторм пробушевал весь этот день, следующий и еще следующий — три дня и три ночи, а весь третий день и всю третью ночь шел сухой, стегавший точно плетью снег, которого навалило на целые два фута на ровных местах и из которого намело сугробы вышиною до десяти футов. Это был «тяжелый снег», как говорят индейцы, который ложится на землю, как свинец, и под которым куропатки и кролики погибают десятками тысяч.

На четвертый день от начала бури Казан и Серая волчица попробовали вылезти из-под своего валежника. Ветра уже не было, но снег все еще шел. Все было погребено под белым непрерывным ковром, и было невыносимо холодно.

А эпидемия в это время продолжала свою работу над людьми. Затем наступили дни голода и смерти и для диких зверей.

 

ГЛАВА XIII

ШЕСТВИЕ ГОЛОДНЫХ

Казан и Серая волчица сто сорок часов оставались без пищи. Для Серой волчицы это было простой неприятностью, увеличивавшей ее слабость, для Казана же — невыносимыми мучениями. За шесть дней и шесть ночей поста бока у них втянулись и ближе к задним ногам так подвело животы, что вместо них оказались целые провалы. Глаза у Казана покраснели еще больше, и он стал смотреть теперь только через щелочки. Теперь уж за ним следовала и Серая волчица, когда он брел по твердому снегу. Полные надежд и с нетерпением вышли они на охоту. Первым делом они принялись за обследование куч хвороста, под которыми раньше всегда скрывались кролики. Но вокруг них теперь не было ни следов, ни запаха. Они побежали к обгорелому пространству, затем опять вернулись обратно и принялись за противоположную сторону болота. На этой стороне возвышался скалистый кряж. Они взобрались на него и с высоты его обозрели все безжизненное пространство. Все время Серая волчица нюхала воздух, но уже не давала сигналов Казану. На вершине кряжа Казан еле держался на ногах. Его выносливость уже оставила его. На обратном пути через болото он на что-то наткнулся, хотел перепрыгнуть и упал. К себе под валежник они вернулись еще более голодные и более слабые. Следующая ночь была звездная и ясная. Они опять отправились на охоту. Им не встретилось ни малейшею живого существа, за исключением одной только лисицы. Инстинкт подсказал им, что они все равно ее не поймали бы.

И Казан вспомнил наконец об избушке. Две вещи всегда привлекали его к себе, когда он жил в избушке, это тепло и еда. А там, далеко, по ту сторону кряжа находилась избушка Отто, где когда-то он и Серая волчица выли, почуяв запах смерти. Но он уже не думал теперь об Отто или о той тайне, по поводу которой он тогда так выл. Он думал только об избушке, а избушка всегда заключала в себе еду. И он помчался напрямик к кряжу, и Серая волчица последовала за ним. Они пересекли кряж и горелые места и вступили в другое болото. Казан охотился теперь совершенно равнодушно. Голова его падала вниз, лохматый хвост волочился прямо по снегу. Единственной его мыслью была избушка, и только избушка. Она составляла его единственную надежду. Но Серая волчица была все еще бодра, нюхала воздух и поднимала голову всякий раз, как Казан останавливался, чтобы обследовать своим озябшим носом снег. И вдруг — в воздухе чем-то запахло! Казан бежал вперед, но тотчас же и остановился, как только увидел, что Серая волчица не стала за ним следовать. Она твердо уперлась передними лапами в сторону востока; ее узкая серая голова уже постигла этот запах; все тело ее задрожало.

Затем до них долетел уже и звук, и с радостными повизгиваниями Казан бросился по его направлению, ведя с собою и Серую волчицу. Запах в ноздрях у Серой волчицы становился все сильнее и сильнее, а немного спустя его почуял уже и Казан. Это не было запахом кролика или куропатки. Это была какая-то крупная дичь. Они стали к ней осторожно приближаться, все время держась против ветра. Болото становилось все менее и менее проходимым от ставших почти сплошными зарослей, и вдруг всего только в ста ярдах от них раздалось громыхание ударявшихся друг о друга рогов. Еще десять секунд — и они стали подкрадываться уже в совершенном затишье от ветра. Потом Казан вдруг остановился и лег на живот. Серая волчица крепко прижалась к нему и подняла свои слепые глаза на то, чего не могла видеть, а только обоняла.

В пятидесяти ярдах от них стояло несколько лосей, нашедших себе убежище именно в этих зарослях. Они объели уже все это пространство на целый акр в окружности: все кустарники и деревья были обгрызаны до высоты их роста и весь снег был утоптан под их ногами. Всего было шесть лосей, два из них были самцы, которые дрались между собою, а три коровы и теленок стояли в стороне и следили за исходом дуэли. Весь снег был залит кровью бойцов, и ее-то именно запах и почуяли издали Серая волчица и Казан. Казан задыхался от голода. Серая волчица издавала ворчание и лизала себе губы.

К этому времени острота боя между двумя самцами достигла своего высшего напряжения, и Казан и Серая волчица вдруг услышали такой резкий треск, какой издает палка, когда на нее наступить и переломить пополам. Это было в феврале, когда двухкопытные животные уже начинают менять свои рога, и в особенности старые самцы, у которых раньше, чем у других, начинают сваливаться их ветвистые рога. Это предоставило молодому бойцу победу. У старого самца вдруг отлетел со страшным треском его громадный, ветвистый рог, отделившись прямо от лунки на самом его черепе. В один момент его оставили вся его надежда и храбрость, и он стал отступать ярд за ярдом, в то время как молодой самец, ни на минуту не переставая, продолжал колотить его по шее и по плечам, пока наконец кровь не хлынула из старика ручьями. Отделавшись наконец от своего врага, старик вырвался на свободу и помчался к лесу.

Молодой самец уже больше не преследовал его. Он поднял голову и некоторое время простоял, тяжело дыша и раздувая ноздри, и смотрел, как убегал от него его побежденный враг. Затем он повернулся к нему спиной и побрел к все еще неподвижно ожидавшим его коровам и теленку.

Казан и Серая волчица дрожали. Серая волчица вдруг резко повернула назад от лосиного стойла, и Казан последовал за ней. Их больше уже не интересовали ни коровы, ни теленок. Они видели, как от этого стойла убегала в лес их добыча, которая потерпела поражение и теперь истекала кровью. Каждый инстинкт, присущий всей волчьей стае, проснулся в Серой волчице, а в Казане заработало его безумное желание поскорее отведать крови, которую он обонял. Поэтому они тотчас же и бросились вслед за старым самцом по его кровавому следу. Казан бежал, как стрела, в увлечении совершенно позабыв о Серой волчице. Но она более уже не нуждалась в его руководительстве. Держа нос у самого следа, она теперь бежала так, как когда-то бегала, когда была еще зрячей. Они настигли старого самца в полумиле расстояния от места боя. Потерпевший поражение в открытом бою с противником из своей же собственной породы и атакованный еще более злейшими врагами, старый лось постарался отступать. Но когда он стал пятиться от них задом, то оказалось, что на каждом шагу ему приходилось теперь припадать: на его левой ноге Серая волчица уже успела перегрызть сухожилие.

Не будучи в состоянии видеть, Серая волчица старалась представить себе все то, что происходило. В ней вновь заговорили инстинкты ее расы — вся ее волчья стратегия. Два раза отброшенный в сторону уцелевшим рогом лося, Казан понял теперь, что значила открытая атака. Поэтому Серая волчица стала описывать вокруг лося медленные круги, держась от него на пространстве около двадцати ярдов. Казан не отставал от нее ни на шаг.

Они описали такой круг раз, другой, затем целые двадцать раз и все время, с каждым таким кругом заставляли несчастного, раненого, истекавшего кровью лося держаться к ним передом и вертеться вокруг самого себя, от чего его дыхание становилось все тяжелее и голова стала опускаться все ниже и ниже. Наступил полдень, и во вторую часть дня мороз сделался еще лютее. Двадцать кругов превратились в сто, в двести и более. Под ногами у Серой волчицы и у Казана снег утоптался так, точно был на торной дороге. А там, где вокруг себя вертелся на копытах лось, снег уже потерял свою белизну и был теперь сплошь красным от крови. Затем настал наконец момент, когда, утомившись от этих упорных, настойчивых, доводящих до смерти кругов Серой волчицы и Казана, старый лось уже не смог более повернуться вокруг самого себя, не смог затем и во второй раз, и в третий, и в четвертый, — и тогда Серая волчица, казалось, поняла, что пришла уже пора. Вместе с Казаном она сошла с утоптанной тропинки, они оба легли потом на животы под карликовую сосну и стали поджидать. Несколько минут лось простоял без движения, и его зад с перегрызенными поджилками стал опускаться все ниже и ниже. А затем, глубоко вздохнув и с кровавой пеной у рта, он наконец повалился на снег. Еще долгое время Казан и Серая волчица держались от него в стороне, и когда вернулись наконец опять на протоптанную круговую тропинку, то тяжелая голова лося уже лежала, вытянувшись на снегу. Опять они принялись описывать круги, но теперь эти круги все сокращались и сокращались, пока наконец всего только девять или десять футов не стали отделять их от добычи. Лось попытался было подняться, но не смог. Серая волчица услышала это его усилие. Она услыхала также, как он вдруг повалился назад, и молча и быстрым движением прыгнула на него сзади. Ее острые клыки вонзились ему в ноздри, а Казан с инстинктом ездовой собаки тотчас же ухватил его за горло.

Серая волчица первая разжала свои челюсти. Она отскочила назад, понюхала воздух и стала вслушиваться. Затем не спеша она подняла голову, и по морозному воздуху через всю голодную равнину пронесся ее протяжный торжествующий вой — призыв к добыче.

Дни голода для них миновали.

 

ГЛАВА XIV

ПРАВО СИЛЬНОГО

Смерть старого лося-самца пришлась как раз кстати, чтобы спасти Казана. От голода он уже не мог держаться на ногах, как все еще перемогалась его подруга. Долгий пост при температуре от пятидесяти до семидесяти градусов ниже нуля превратил его в одну только тень от прежнего, сильного, храброго Казана.

Последние проблески северного дня быстро перешли в ночь, когда они уже возвращались назад с отвислыми от объедения животами и с оттопырившимися боками. Ослабевший уже ветер затих совсем. Висевшие на небе в течение всего дня тяжелые облака ушли на восток, и взошла яркая, светлая луна. За какой-нибудь один час ночь стала совершенно прозрачной. К яркому свету луны и звезд прибавилось еще и северное сияние, двигавшееся и отливавшее вспышками на полюсе.

Его шипящий и вместе с тем хрустящий звук, точно скрип стальных полозьев по мерзлому снегу, дошел до слуха Серой волчицы и Казана.

Они не пробежали еще и ста ярдов от мертвого лося, как звук от этого странного таинственного явления северной природы остановил их, и они стали вслушиваться в него, полные подозрительности и тревоги. Затем они свесили уши и медленно возвратились к своей жертве. Инстинкт подсказал им, что этот труп лося принадлежал только им одним по праву сильного. Они сражались и убили. Это был Закон Природы, состоявший в том, что каждый мог владеть только тем, что сам же для себя и добыл. В добрые старые дни охоты они побежали бы далее и стали бродить в других местах при свете луны и звезд. Но долгие ночи и дни голода научили их относиться ко всему иначе.

В эту ясную и тихую ночь, последовавшую за заразой и голодом, сотни тысяч голодных существ выползли из своих закоулков, чтобы приняться за добывание пищи. Повсюду на пространстве тысячи восьмисот миль с запада на восток и тысячи миль с севера на юг, воспользовавшись тихой, яркой ночью, все живые существа, отощавшие и с подведенными животами, вышли на охоту. Что-то говорило Казану и Серой волчице, что эта охота уже началась, и ни на одну минуту они не переставали оставаться настороже. Под конец они улеглись у опушки сосновых зарослей и стали ждать. Серая волчица ласково стала тереться своей мордой о Казана. Ее беспокойное ворчание предостерегало его. Затем она понюхала воздух и прислушалась — и так и продолжала все время нюхать воздух и прислушиваться.

Как вдруг каждый мускул в теле и того, и другой напрягся.

Издалека, за целую милю расстояния от них, до них донесся единичный, заунывный, протяжный вой.

Это был вопль настоящего хозяина пустыни — волка. Это была тоска по пище. Это был крик, от которого холодеет кровь у человека, который заставляет лося и оленя вскочить сразу на ноги и задрожать всем телом, вой, который разносится по лесам, горам и долам, как песня смерти, и который эхо повторяет в звездные ночи на тысячи миль вокруг.

Затем наступило молчание, и в его торжественной тишине Казан и Серая волчица стояли плечо к плечу, мордами в сторону доносившегося до них воя, и в ответ на этот вой в них вдруг заработало внутри что-то странное и таинственное, потому что в том, что они услышали, не было ни угрозы, ни предостережения, а заключался братский призыв. Там, далеко, значит, были какие-то представители их собственной породы, — может быть, целая стая. И, севши на задние лапы, Серая волчица послала ответ на этот вой, жалобный и в то же время торжествующий, который говорил ее голодным братьям, что именно здесь их ожидала богатая тризна.

И между двумя такими криками рысь, точно змея, проскользнула в глубокие, освещенные луною лесные пространства.

Усевшись на задние лапы, Серая волчица и Казан стали поджидать. Прошло пять минут, десять, пятнадцать — и Серая волчица стала беспокоиться. На ее призыв не последовало никакого ответа. Она опять завыла, причем Казан, дрожа всем телом, вслушивался в пространство, — и опять последовало в ответ мертвое молчание ночи. Так не могла бы вести себя стая волков. Она знала, что стая никогда не убежала бы дальше, чем мог достигнуть до нее ее голос, и это молчание удивляло ее. А затем, с быстротою молнии, к ним обоим вдруг пришла мысль, что эта стая или единичный волк, крик которого они услышали, могли быть от них уже где-нибудь поблизости. Да, запахло чем-то знакомым. И действительно, минуту спустя Казан уже заметил двигавшийся на лунном свете какой-то предмет. За ним вдруг появился еще и другой и третий, пока наконец ярдах в семидесяти от них не обрисовались вдруг пять фигур, сидевших полукругом. Затем все они растянулись на снегу и улеглись без движения.

Ворчание Серой волчицы обратило на себя внимание Казана. Его слепая подруга вдруг попятилась назад. При лунном свете ее белые клыки блеснули угрозой. Она заложила назад уши. Все это удивило Казана. Почему она сигнализировала этим ему опасность, когда там, на снегу, волки, а не рысь? И почему эти волки не подходят ближе и не приступают к тризне? Он не спеша отправился к ним сам, а Серая волчица в это время стала отговаривать его повизгиваниями. Но он не обратил на это внимания и смело выступил вперед, подняв высоко голову и ощетинив спину.

В запахе чужестранцев Казан отличил что-то новое, что все-таки было ему раньше известно. Этот запах заставил его ускорить шаги, и когда наконец он остановился в двадцати ярдах от того места, где лежала на снегу эта небольшая группа, то шерсть на нем слегка зашевелилась. Один из пришельцев вскочил и пошел к нему навстречу. Другие за ним последовали, и в следующий за тем момент Казан уже был окружен со всех сторон, вилял хвостом, обнюхивал их, и они его обнюхивали. Это оказались собаки, а не волки.

Где-то в уединенной избушке среди пустыни умер от заразы их хозяин, и они убежали от него в лес. Они еще носили на себе следы запряжки. На них еще были ошейники из лосиной кожи, волосы на боках были повытерты, а одна из этих собак еще волочила за собою ремень в три фута длиною. Глаза у них были красны и при свете луны и звезд сверкали голодом. Они были худы, подтянуты и истощены, и Казан тотчас же повернул назад и повел их к мертвому лосю. Затем он вернулся к Серой волчице и гордо уселся на задние лапы радом с нею и стал вслушиваться в то, как голодная компания стучала зубами и раздирала на куски мясо.

Серая волчица тесно прижалась к Казану. Она терлась мордой о его шею, и он, отвечая на ее ласку, быстро, по-собачьи, облизывал ее языком, стараясь убедить ее, что все обстояло благополучно. Она лежала на снегу в растяжку, когда собаки окончили свой праздник и со своими обычными манерами явились к ней обнюхаться и поближе познакомиться с Казаном. Казан держал себя с ними, как ее телохранитель. Громадный красноглазый пес, который волочил за собою ремень, задержался около Серой волчицы на десятую часть секунду дольше, чем следовало, и Казан предупредил его яростным рычанием. Пес отскочил назад, и клыки их обоих сверкнули над лежавшей Серой волчицей. Это было турниром их расы.

Громадный пес был вожаком в своей запряжке, и если бы какая-нибудь из его ездовых собак осмелилась зарычать на него так, как зарычал сейчас Казан, то он перегрыз бы ей горло. Но Казан, почти совсем одичавший около Серой волчицы и осмелевший до крайности, уже не мог бы никогда подчиниться какой-то ездовой собаке. Он взглянул на нее свысока; к тому же он был мужем Серой волчицы. И он перепрыгнул через нее, чтобы немедленно же вступить в бой, и именно за нее, а не за то, что и сам когда-то тоже был в санях вожаком. Но громадный пес подался назад, угрюмо заворчав и даже, пожалуй, завыв, и сорвал свою злость на стоявшей рядом с ним ездовой собаке, больно укусив ее за бок.

Серая волчица, хотя и не могла видеть всей этой сцены, сразу же сообразила, что должно было случиться. Она подскочила к Казану. Она знала, что при звездах и при луне всегда происходит то, что обыкновенно кончается смертью, а именно — поединок за право быть мужем. С чисто женской застенчивостью, поскуливая и тихонько поталкивая его мордой в плечо и шею, она старалась вывести Казана из того утоптанного круга, в центре которого лежал лось. Его ответом было зловещее ворчание, точно гром, перекатывавшееся у него в горле. Он лег рядом с нею и стал быстро лизать ей слепую морду и поглядывать на чужих собак.

Луна спускалась все ниже и ниже и наконец зашла за стоявшие на западе леса. Звезды стали бледнеть. Одна за другой они стали исчезать с неба, а затем засветилась холодная серая северная заря. На рассвете громадный пес — вожак выскочил из ямы, которую выкопал для себя на ночь в снегу, и побежал опять к лосю. Все время наблюдавший за ним Казан тотчас же вскочил на ноги и стал у самого лося. Оба зловеще стали кружиться вокруг трупа, опустив головы и ощетинив спины. Ездовой пес отошел на два или три шага в сторону, и Казан вскочил на лося и стал отдирать от него замерзшее мясо. Он вовсе не был голоден, но этим он хотел доказать свое право на мясо и презрение к притязаниям ездового пса.

Затем он забыл о Серой волчице. Ездовой пес тем временем, как тень, вернулся обратно, снова стал над Серой волчицей и принялся обнюхивать ее шею и тело. Потом он заскулил. В этом его плаче звучали страсть, приглашение, желание дикаря, но так быстро, что глаз не успел бы уловить этого движения, верная Серая волчица вонзила ему в плечо свои острые клыки.

Что-то серое — иначе благодаря быстроте движения и нельзя было назвать, как что-то серое — молча и угрожающе вдруг прыснуло из полумрака. Это был Казан. Он подскочил без ворчания, без лая, и в один момент он и ездовой пес сцепились в ужасной схватке.

Четыре остальные собаки сбежались сюда же и в ожидании остановились в двенадцати шагах от дуэлянтов. Серая волчица все еще лежала на животе. Гигант ездовой пес и на три четверти собака-волк сражались не так, как ездовая собака или волк. Они дрались, как полукровки, с присущими им ненавистью и злобой. Оба делали мертвые хватки. То один уступал, то другой, и так быстро они менялись ролями, что четыре ожидавших зрителя в удивлении стояли без движения. При других условиях они давно бы уже бросились на первого из бойцов, сбросили бы его на спину и разорвали бы его на части. Таков был обычай и у волков, и у собак с примесью волчьей крови. Но теперь они стояли в стороне и в страхе ожидали исхода.

Громадный ездовой пес еще ни разу не испытывал поражения в драке. Его крупные предки датской породы дали ему гигантский рост и челюсти, которыми он в один прием мог разгрызть череп обыкновенной собаки. Но в Казане он встретил не только собаку и волка, но и все лучшее, что принадлежало этим двум породам. Казан имел перед ним преимущество уже в том, что уже несколько часов отдохнул и был совершенно сыт. К тому же он дрался из-за Серой волчицы. Его клыки глубоко вонзились ездовому псу в плечо, и они оба стали медленно кружиться, а наблюдавшие за поединком собаки придвинулись к ним на шаг или на два поближе, и челюсти у них уже нервно задрожали, и их красные глаза в ожидании рокового момента засверкали. Пять раз Казан описал круг вокруг ездового пса и затем с быстротою выстрела ринулся на него и всею своею тяжестью навалился ему на бок. Это было с его стороны самым смертоносным нападением. Громадный пес был сбит им с ног. Пока он барахтался по снегу, чтобы вскочить снова, его четыре товарища в мгновение ока набросились на него. И вся их ненависть, накопившаяся в них за целые недели и месяцы, в течение которых их зубастый вожак то и дело давал им пинки, теперь сосредоточилась на нем, и они буквально разорвали его в клочки.

Казан с гордостью подошел к Серой волчице и стал рядом с ней, и она с радостным визгом положила голову ему на шею. Два раза он выдержал из-за нее смертный бой. И оба раза он остался победителем. В душевном восторге, если только у Серой волчицы была душа, она стала поднимать морду к серому небу и прижиматься всем телом к плечу Казана, в то время как до нее доносились пожирание мяса и хруст зубов ездовых собак о кости врага, которого осилил ее друг и повелитель.

 

ГЛАВА XV

КАЗАН СЛЫШИТ ПРИЗЫВ

Целый ряд дней прошел в лакомстве мороженым мясом старого лося.

Напрасно Серая волчица старалась увести Казана в леса и в болота. С каждым днем температура все поднималась. Можно было приняться и за охоту. И Серой волчице хотелось остаться с Казаном одной. Но на Казана, как и на большинство людей, власть и предводительство оказывали свое действие. А он стал теперь предводителем четырех собак, как раньше водил за собою волков. Теперь уже не одна только Серая волчица следовала за ним, держась сбоку его, но и четыре ездовые собаки бежали за ним, вытянувшись в одну линию. Он испытывал тот триумф и то странное возбуждение, о котором уже почти совсем забыл, а Серая волчица в вечном мраке своей слепоты уже предчувствовала какую-то смертную опасность, до которой могло бы его довести его новое, овладевшее им увлечение.

Три дня и три ночи они оставались около мертвого лося, готовые защищать его от всяких других посягателей, и все-таки с каждым днем и с каждой ночью все меньше и меньше проявляли бодрости на страже. А затем наступила четвертая ночь, в которую они зарезали самку оленя. Казан в этой охоте был вожаком и в первый раз за все время, увлекшись тем, что вел за собою стаю, позабыл о Серой волчице, которая должна была уже бежать позади всех. Когда они подходили к затравленной лани, то он первый вскочил на нее. Он был хозяином. Он мог всех их отогнать от нее простым ворчанием. И стоило только ему оскалить на них зубы, как они тотчас же съеживались и ложились животами на снег.

В Казане, как в вожаке собак, произошла какая-то странная перемена. Если бы его товарищами были волки, то Серой волчице нисколько не было бы трудно увести его с собою в лес. Но Казан находился в среде своей же собственной породы. Он был собакой. И они тоже были собаками. Огонь, который горел в нем когда-то и потом перестал его согревать, вдруг вспыхнул с новой силой. В его жизни с Серой волчицей единственно, что угнетало его и чего она никак не могла понять, это было одиночество. Природа создала его таким, что благодаря самой его природе, ему необходимы были не один компаньон, а многие. Самой природой было назначено ему слушаться и повиноваться голосу человека. Но он вырос и воспитался в ненависти к нему, тогда как собаки — представители его собственной породы — били часто его самого. Он был счастлив с Серой волчицей, гораздо счастливее, чем когда жил у людей и в обществе своих братьев по крови. Но он уже долгое время провел вдали от той жизни, которою жил раньше, и голос предков заставил его о ней позабыть. И только одна Серая волчица со своим удивительным сверхинстинктом, которым природа заменила ей недостающее зрение, предвидела, к чему все это могло его привести.

Каждый день температура поднималась все выше и выше, пока наконец снег не стал понемногу таять на пригревавшем солнышке. Это было через две недели после того, как был затравлен старый лось. Постепенно стая стала продвигаться на восток, пока наконец не оказалась в пятидесяти милях к востоку и в двадцати к югу от старого логовища под валежником. И более чем когда-либо Серую волчицу стало тянуть в ее прежнее гнездо под этим валежником. Опять с первым веянием в воздухе весны к ней во второй раз в ее жизни явились предчувствия приближающегося материнства.

Но все ее усилия вернуть Казана назад были тщетны и, несмотря на все ее протесты, он с каждым днем все далее и далее во главе своей партии уходил на юго-восток.

Инстинкт побуждал собак двигаться именно в этом направлении. Они еще не настолько одичали, чтобы успеть забыть о человеке, и целью этого их движения был именно человек. В этом направлении и недалеко от них действительно находился пост Компании Гудзонова залива, куда часто на них ездил их покойный хозяин. Казан не знал этого, и в один прекрасный день случилось нечто такое, что возвратило к нему его призраки и желания, которые еще резче отделили его от Серой волчицы.

Они взбирались на вершину кряжа, когда что-то остановило их. Это был голос человека, громко выкрикивавшего слово, от которого когда-то, в былые дни, кровь разливалась по всем жилам у Казана — «Вперед! Вперед! Вперед!» — и с вершины кряжа они посмотрели на открытое пространство широкой долины, по которой мчались шесть собак, запряженные в сани, и человек сидел позади них и то и дело покрикивал на них:

— Вперед, вперед, вперед!..

Дрожа и в нерешительности все четыре ездовые собаки и собака-волк остановились на вершине, и Серая волчица позади них всех. И до тех самых пор, пока собаки с санями совершенно не скрылись из виду, они не двинулись с места и только после этого сбежали к следу и стали обнюхивать его, визжа и с радостным возбуждением. Около двух миль они пробежали затем по этому следу, и все время Серая волчица трусила позади них, держась от них на расстоянии двадцати ярдов и испытывая отвратительное чувство от душившего ее запаха человека. Только ее привязанность к Казану и верность к нему и заставляли ее находиться так близко к этому запаху.

У края болота Казан вдруг остановился и затем побежал прочь от следа. Одновременно с желанием, которое так овладело им, в нем еще теплилась его прежняя подозрительность, которую ничем нельзя было бы в нем искоренить, подозрительность, унаследованная им от волка. Серая волчица радостно заскулила, когда он вернулся обратно в лес, и так тесно стала прижиматься к нему, что даже натирала ему во время бега плечо.

Вскоре после этого на снегу стал образовываться наст. Появление наста означало весну и вместе с нею движение в пустыне человеческой жизни. Казан и его приятели уже по запаху стали чуять присутствие и движение этой жизни. Теперь они находились в тридцати милях от поста. На сотни миль вокруг них стали появляться охотники со своими запасами добытых за зиму мехов. С востока и запада, с севера и юга — все пути стали вести к посту. Наша стая могла бы попасться им в руки каждую минуту. В течение целой недели не проходило и дня, чтобы она не натыкалась на свежий след, а иногда даже и на два, и на три.

Серая волчица выходила на охоту с постоянной боязнью. Несмотря на слепоту, она чуяла, что со всех сторон ей угрожали люди. Для Казана же все то, что происходило вокруг, все более и более переставало терять предмет опасения и страхов. Три раза за эту неделю он слышал голоса людей, а однажды до него донеслись смех белого человека и лай собак, когда хозяин раздавал им их дневную порцию рыбы. В воздухе он обонял едкий запах дыма от лагерей, а однажды ночью на далеком расстоянии он слышал дикие возгласы индейской песни, за которой последовали потом лай и вой ездовых собак.

Медленно и верно образ человека притягивал его все ближе и ближе к посту — на милю сегодня, на две мили завтра, но с каждым днем все ближе. А Серая волчица, бесплодно борясь с этим до конца, уже чуяла в переполненном опасностями воздухе близость того часа, когда Казан окончательно подчинится овладевшему им зову, и она должна будет остаться одна.

Это были дни оживления и возбуждения в посту Компании по закупке заготовленных за зиму мехов, дни отчетов, вычисления прибылей и удовольствий, дни, в которые пустыня щеголяет богатством своих мехов, которые будут отправлены потом в Лондон и в Париж — эти настоящие столицы Европы. А в этом году для встреч лесных жителей между собою представлялось гораздо больше интереса, чем в предыдущие. Зараза сделала свое ужасное дело, и каждому при наступлении весеннего времени, когда нужно было отправляться на пост, хотелось в точности узнать, кто остался жив и кто умер.

Жители Чиппели и полукровные индейцы стали прибывать первыми на своих дворняжках, подобранных ими в пограничных с цивилизацией местах. Вслед за ними явились охотники с голых западных пустынь, привезя с собой массы лисьих и оленьих шкур на целой армии длинноногих, с широкими ступнями собак, мекензиевой породы, которые тянули, как лошади, и визжали, как щенята, когда на них нападали простые эскимосские собаки. С Гудзонова залива прибыли стаи сильных лабрадорских собак, которых могла сломить одна только смерть. Запряжка за запряжкой подъезжали маленькие желтые и серые эскимосские собаки. Со всех сторон стягивались сюда эти жестокие враги между собою, дрались, кусались и рычали друг на друга и сгорали от страсти убить один другого, унаследованной ими от их волчьих прародителей.

Драки не прекращались ни на одну минуту. Они начались с первым же прибытием собак. Они продолжались с самого рассвета, весь день и всю ночь, вокруг разложенных костров. Казалось, не будет конца этим собачьим дракам и ссорам между людьми и собаками. Весь снег был утоптан и залит кровью, и ее запах еще больше подбавлял задора собакам, происходившим от волков.

Каждый день и ночь с дюжину драк всегда кончались смертью. Погибали всегда южные переродки — смесь мастифов с крупной датской породой и овчарками, и неповоротливые собаки мекензиевой породы. Вокруг поста поднимался дым от сотен костров, и вокруг этих костров собирались жены и дети звероловов. А когда прекращался наконец санный путь, то фактор Вильямс отмечал тех, кто не явился, и позднее вычеркивал их из своей главной книги, что означало, что они умерли от заразы.

Затем наступала ночь карнавала. Целые недели и месяцы жены, дети и мужья готовились к этому празднику. В лесных хижинах, в закоптелых шалашах и даже в ледяных жилищах низкорослых эскимосов предвкушение удовольствий от этой дикой ночи придавало более смысла их жизни. Это был своего рода цирк, представление, которое два раза в год давала компания своим служащим.

В этом году, чтобы сгладить неприятное впечатление, оставленное заразой и массою смертей, фактор особенно постарался. Его охотники убили четырех жирных оленей. На расчищенном месте были повалены громадные кучи сухих дров, а в самом центре поставлены были восемь групп жердей, связанных вместе вершинами, и от одной вершины к другой тянулись сосновые брусья, привязанные к ним лыком; к каждому брусу было привязано по оленю целиком, так чтобы они жарились в натуральном виде на огне костров, разложенных на земле. Костры были зажжены еще в сумерки, и сам Вильямс первый выступил вперед и затянул одну из диких песен Севера, а именно «Песню об олене», как только они разгорелись и осветили мрак ночи:

— А теперь, — воскликнул он, — подхватывайте все разом!

И, зараженные его энтузиазмом, лесные жители, долго молчавшие в течение целых месяцев, вдруг с диким ревом подхватили эту песню и ревели так, что их слышали даже на небе.

За две мили на юго-запад этот первый гром человеческих голосов долетел до слуха Казана, Серой волчицы и бесхозных ездовых собак. Вслед за взрывом этих голосов до них донесся возбудительный вой собак. Ездовые собаки стали глядеть по направлению к этим звукам, засуетились, стали скулить. Несколько секунд Казан простоял неподвижно, точно высеченный из камня. Затем он повернул голову и в первый раз поглядел на Серую волчицу. Она держалась все время в стороне, футах в двенадцати от него, и теперь лежала под ветвями можжевельника, вытянув по снегу ноги, шею и все тело. Она не подавала ни малейшего звука, но губы у нее были оттянуты кверху и белые зубы были оскалены.

Казан подбежал к ней, обнюхал ее слепую морду и заскулил. Серая волчица не двинулась. Он вернулся к собакам и стал раскрывать и сжимать челюсти, точно для того, чтобы схватить. В это время еще слышнее долетели до них голоса с карнавала, и четыре ездовые собаки, не будучи больше в силах выносить свою зависимость от Казана, подняли головы и, точно тени, со всех ног пустились к людям. Казан все еще не решался и то и дело звал с собою и Серую волчицу. Но ни один мускул не шевельнулся в ее теле. Она последовала бы за ним даже и в огонь, но к людям — ни за что. Ни один звук не ускользнул от ее слуха. Она услышала быстрые прыжки Казана, когда он наконец оставил ее одну. В следующий же момент она поняла, что он от нее убежал. А затем — и только теперь, а не раньше — она подняла голову и жалобно завыла.

Это был ее последний зов к Казану. Но зов людей и собак оказался для него сильнее, так как пронизывал все его существо. Ездовые собаки были уже далеко впереди него, и он напряг все свои силы, чтобы обогнать их. Затем он ослабил бег и, опередив их на сто ярдов, остановился. За целую милю расстояния от себя он мог уже видеть огненные языки от громадных костров, окрашивавших небо в красный цвет. Он оглянулся, не бежит ли за ним и Серая волчица, и побежал далее, пока наконец не выбрался на широкий, хорошо утоптанный след. На нем оттиснулись следы людей и собак и стоял еще запах от двух оленей, которых провезли здесь за день или за два перед этим.

Наконец он добрался до редкой опушки леса, окружавшего расчистку, и пламя от костров блеснуло ему прямо в глаза. Хаос из звуков завертелся у него в мозгу, как огонь. Он услышал песни и смех мужчин, звонкие крики женщин и детей, лай, вой и драки сотен собак. Ему хотелось выскочить и побежать к ним и опять сделаться частью того, к чему он принадлежал раньше. Шаг за шагом он проползал сквозь редкий лесок и наконец дополз до края расчистки. Здесь он остановился в тени молодого сосняка и посмотрел на жизнь, которой однажды уже жил, и задрожал, сгорая от нетерпения и в то же время все еще никак не решаясь войти.

Дикая смесь из людей, собак и огня находилась от него всего только в ста ярдах. Его ноздри были полны роскошного аромата от жареных оленей, и когда он высунулся вперед все еще с той волчьей осторожностью, которой научила его Серая волчица, то люди на длинных жердях пронесли мимо него громадного оленя и бросили на обтаявший вокруг огней снег. В одном порыве вся дикая масса праздновавших бросилась на него с обнаженными ножами, и множество собак с ворчанием ринулось вслед за ними. В следующий за тем момент Казан забыл уже о Серой волчице, забыл обо всем, чему научили его люди и пустыня, и серым пятном прокатился через площадку.

Собаки откинулись назад, когда он добежал до них, так как человек пять из служащих фактора стали хлестать по ним длинными плетями из оленьих ремней. Конец плети больно прошелся по плечу одной из эскимосских собак, и в намерении схватить зубами за плеть она вонзила свои клыки в зад Казану. С молниеносной быстротой он возвратил ей этот укус, и в тот же момент челюсти обеих собак сошлись. Затем они сцепились, и Казан схватил эскимосскую собаку за горло.

С криками люди бросились их разнимать. Опять и опять их плети замелькали в воздухе, как ножи. Удары пришлись как раз по Казану, так как он находился наверху, и едва только он почувствовал жгучую боль от стегавших плетей, как к нему тотчас же возвратилось воспоминание о минувших днях — днях плети и дубины. Он заворчал. Пришлось разжать челюсти и выпустить горло эскимосской собаки. А затем из толпы собак и людей вдруг выскочил человек с дубиной. Он ударил ею Казана с такой силой, что он отлетел прямо на снег. Дубина поднялась в воздухе еще раз. За дубиной оказалось лицо со зверским выражением, все красное от огня. Это было точь-в-точь такое же лицо, благодаря которому Казан убежал в пустыню, и как только дубина опустилась, он увернулся от ее тяжелого удара и оскалил клыки, сверкнувшие, как ножи из слоновой кости. В третий раз поднялась дубина, но теперь уже Казан был вне ее удара и, схватив человека зубами за руку, разодрал ее во всю ее длину.

— Ой-ой-ой! — заревел человек от боли. Увидев, как сверкнуло дуло ружья, Казан со всех ног бросился к лесу. Раздался выстрел. Что-то похожее на раскаленный уголек пролетело вдоль всего тела Казана, и уже в глубине леса он остановился, чтобы зализать сгоревшую шерсть в том месте, где пуля пролетела настолько близко, что контузила его и сорвала с него шерсть.

Серая волчица все еще поджидала его под можжевельником, когда он возвратился к ней обратно. Она радостно выбежала к нему навстречу. Второй раз человек возвращал ей Казана. Он стал лизать ей шею и морду и несколько времени простоял, положив ей на спину голову и прислушиваясь к долетавшим до него издали звукам.

Затем, опустив уши, он побежал на северо-запад. Теперь уже Серая волчица следовала за ним охотно, бок о бок, как и в то время, когда он вел за собой собак; потому что та удивительная способность, которая далеко оставляла за собой разум, говорила ей, что она опять была другом и женой и что путь, который оба они держали в эту ночь, приведет их к прежнему жилищу под валежником.

 

ГЛАВА XVI

СЫН КАЗАНА

Так случилось, что Казан, эта собака-волк, из всего им пережитого особенно запомнил только три события. Он никогда не мог забыть о тех минувших днях, когда он ходил в упряжи, хотя по мере того, как проходили зимы и лета, дни эти в его памяти становились все тусклее и неразборчивее. Только во сне представлял он себе, как его возили в цивилизацию. Точно во сне, проходили пред ним образы первой женщины и тех его хозяев, у которых он когда-то жил. Никогда он не мог совершенно позабыть о пожаре и о драках с человеком и животными и о своих долгих охотах при лунном свете. Но воспоминание о двух событиях было при нем во всякую минуту, точно они случились только вчера; они были так ярки и так незабываемы для него среди других событий, как две северные звезды, которые никогда не теряют своего блеска. Одно из них касалось женщины. Другое — посещение рысью Солнечной Скалы, когда была ослеплена его Серая волчица. Третьей незабвенной вещью было для него жилище, которое он и Серая волчица подыскали для себя на болоте под валежником и в котором они пережили вместе стужу и голод.

Они оставили это болото еще в прошлом месяце, когда все оно еще было покрыто глубоким снегом. В тот же день, когда они вернулись в него, солнце уже ласково сияло и наступили первые роскошные дни весеннего тепла. Повсюду, большие и малые, шумели потоки оттаявшего снега и слышался треск сосулек, зима умирала и на скалах, и на земле, и на деревьях, и каждую ночь после стольких минувших морозных ночей северное сияние отодвигалось все дальше и дальше к Северному полюсу и теряло свою красоту. Не по времени рано стали распускаться почки на тополях, и в воздухе уже понесся ароматный запах хвои можжевельника, кедра и сосны. Там, где всего только шесть недель тому назад властвовали голод и смерть, и молчание, Казан и Серая волчица остановились на краю болота, уже вдыхали в себя весенние запахи земли и вслушивались в шум пробудившейся жизни. Над их головами уже залетали спарившиеся чибисы и, испугавшись их, запищали. Крупная сойка перебирала на солнышке клювом перья. Издали до них донесся треск хвороста, ломавшегося под тяжелыми копытами лосей. С каменистого кряжа позади них долетел до них запах медведицы, старательно отгрызавшей от тополя почки для своего шестинедельного медвежонка, родившегося у нее во время глубокой спячки. В теплоте от солнца и в аромате воздуха Серая волчица постигала тайну супружества и материнства. Она тихонько скулила и толкала слепой мордой в бок Казана. Вот уже сколько дней она по-своему старалась ему что-то втолковать. Более чем когда-либо она испытывала желание забраться в теплое, сухое гнездо у себя под валежником. Она была теперь совершенно равнодушна к охоте. Звук ломавшегося под раздвоенными копытами хвороста и запах медведицы и ее медвежонка теперь уже не производили на нее никакого впечатления. Ей хотелось поскорее добраться до валежника, растянуться там и ждать. И она старалась, чтобы Казан понял ее желание.

Теперь, когда снег уже сошел, они вдруг заметили, что между ними и кучей их валежника появился неширокий ручей. Серая волчица насторожилась, чтобы получше расслышать его журчание. С того самого дня, как во время пожара она вместе с Казаном должна была спасаться от песчаной отмели, она уже перестала чисто по-волчьи бояться воды. Она безбоязненно и даже охотно последовала за Казаном, когда он стал отыскивать брод через ручей. По ту сторону ручья уже виднелась громадная куча валежника, и Казан мог ее хорошо видеть, Серая же волчица могла только обонять ее, и, повернувшись к ней слепой мордой, она радостно завизжала. В ста ярдах выше лежал поперек ручья свалившийся от бури ствол кедра, и Казан принялся за переправу. В первую минуту Серая волчица не решилась, а затем все-таки пошла. Бок о бок они прошли через ручей по бревну до валежника.

Просунув в отверстие головы до самых плечей, они долго и осторожно принюхивались, а затем вошли. Казан услышал, как Серая волчица повалилась тотчас же на сухой пол уютной берлоги. Она тяжело дышала, но не от усталости, а от охватившего ее чувства удовлетворения и счастья. Казан тоже был рад, что вернулся назад. Он подошел к Серой волчице и стал лизать ей морду. Она дышала еще тяжелее, чем раньше. Это могло иметь только одно значение. И Казан понял. Некоторое время он пролежал рядом с ней, прислушиваясь и не сводя глаз со входа в их гнездо. Какой-то запах, чуть-чуть проникавший сквозь бурелом, стал волновать его. Он подошел к самому входу, и вдруг на него пахнуло таким сильным, свежим запахом, что он встревожился и ощетинил шерсть. Вместе с запахом до него донеслось какое-то странное, детское бормотание. В отверстие входил дикобраз. Казан и раньше слышал не раз эту детскую болтовню и, как и все другие животные, уже давно привык не обращать внимание на присутствие такого мирного существа, как дикобраз. Но на этот раз он не сообразил, что это был именно дикобраз, и при первом его рычании добродушное создание все с тем же детским лепетом бросилось бежать, насколько хватило у него ловкости и сил. Первым впечатлением у Казана было, что это кто-то врывался в их дом, в который он только возвратился с Серой волчицей. Днем позже, а может быть, и одним только часом позже он просто прогнал бы его лаем. Теперь же он бросился за ним вдогонку.

Детская болтовня с примесью визжания поросенка и затем частый, злобный лай последовали за этой атакой. Серая волчица тоже бросилась к отверстию. Дикобраз, ощетинив на себе все свои иглы, откатился шариком на несколько футов в сторону, и она услышала, что Казан уже ворчал от страшной боли, на какую только был способен самый дикий зверь. Его морда и нос были буквально сплошь утыканы иглами, которые сбросил с себя дикобраз. Несколько времени он катался по земле, стараясь засунуть морду в сырую землю, и в то же время бешено тер себя лапами по голове, чтобы сбросить с себя коловшие его иголки. Затем он забегал вокруг валежника и громко завыл при каждом прыжке. Серая волчица отнеслась к этому гораздо спокойнее. Возможно, что и в жизни животных бывают юмористические моменты. Если же так, то и она находилась в это время именно в таком настроении. Она чуяла запах дикобраза и знала, что вся морда у Казана была в иглах. А так как больше ничего не оставалось делать и не с кем было вступать в бой, то она села на задние лапы и стала ожидать, что будет далее, всякий раз следя ушами, когда он в своей бешеной пляске вокруг кучи валежника пробегал мимо нее. В то время, когда он так проносился в четвертый или пятый раз, дикобраз немножко успокоился и, продолжая прерванную нить своих разговоров, подошел к ближайшему тополю, вскарабкался на него и стал обгладывать свежую нежную кору. Наконец Казан остановился перед Серой волчицей. Первая острая агония от сотен игл, вонзившихся ему в морду, превратилась в непрерывную смертельную боль. Серая волчица подошла к нему и осторожно обнюхала его со всех сторон. Она нашарила зубами концы двух-трех иголок и вытащила их из него. Казан все еще был настоящей собакой. Он взвизгнул и стал скулить и далее, когда Серая волчица вытаскивала из него и вторую партию иголок. Затем он бросился на живот, протянул вперед лапы, зажмурил глаза и без малейшего звука, разве только будучи не в силах иногда сдержаться от случайного визга, предоставил себя в распоряжение Серой волчицы, которая принялась за операцию. К счастью, ни одна из игл не попала ему непосредственно в рот и не вонзилась ему в язык. Но нос и обе челюсти были сплошь красны от крови. Целый час Серая волчица усердно исполняла свою работу и наконец вытащила из него все иголки до одной. Остались только самые мелкие и самые глубоко засевшие, так что их нельзя уже было ухватить зубами.

После этого Казан побежал к ручью и погрузил свою горевшую от боли морду в холодную воду. Это его несколько облегчило, но только на короткое время. Оставшиеся в нем занозы все более и более уходили в глубь его тела, и нос и губы стали распухать. Изо рта у него стали вытекать кровь и слюна, и глаза сделались еще краснее. Два часа спустя Серая волчица удалилась к себе в гнездо под валежником. В сумерки к ней приполз туда и он, и Серая волчица стала нежно зализывать его морду своим мягким, холодным языком. Часто в течение этой ночи Казан выходил к ручейку и погружал в него морду. На следующий день сделалось то, что лесные жители называют «дикобразным флюсом». Морда Казана распухла так, что Серая волчица могла бы расхохотаться, если бы была человеком и могла видеть. Его губы свешивались, как локоны. Его глаза почти совсем заплыли. Когда он вышел на солнечный свет, то прищурился еще больше, потому что видел не лучше, чем его слепая подруга. Но боль стала уже значительно меньше. Уже в следующую ночь он стал подумывать об охоте, а едва наступило утро, как уже принес в берлогу кролика. Двумя, тремя часами позже он мог бы принести Серой волчице даже куропатку, если бы в самый тот момент, как он уже готов был схватить ее за перья, не послышалось вдруг поблизости бормотание дикобраза. Казан тотчас же остановился как вкопанный и выпустил дичь. В редких случаях он опускал свой хвост. Но это пустое и невнятное бормотание такого маленького, безобидного существа заставило его тотчас же с удвоенной быстротой поджать под себя хвост. Как человек ужасается при виде ползущей змеи и старается ее обойти, так и Казан стал избегать это маленькое лесное существо, о котором ни один учебник естественной истории не отозвался бы как о способном на ссоры или мало добродушном.

Прошло две недели со дня приключения Казана с дикобразом. Это были длинные дни все нараставшего тепла и солнечного света и дни охоты. Быстро сошел и последний снег. Из земли прыснула в воздух зелень, и на солнечных местах между камней появились белоснежные цветочки — доказательство того, что весна действительно уже началась. В первый раз за эти две недели Серая волчица стала выходить вместе с Казаном на охоту. Они не уходили далеко. На болоте водилось множество всякой мелкой дичи, и каждый день, и каждую ночь они имели ее в изобилии. Но после первой же недели Серая волчица стала охотиться все менее и менее.

Затем наступили мягкие, ароматные ночи, роскошные благодаря полной весенней луне, и она уже совсем отказалась выходить из своего логовища под валежником. Казан и не принуждал ее. Инстинкт подсказывал ему то, чего он не мог понять, и он и сам в эти ночи не уходил на охоту далеко от валежника. Возвращался он с кроликом в зубах. Затем настала ночь, когда из темного угла берлоги Серая волчица предостерегла его низким ворчанием. Он в это время стоял у входа, держа в пасти кролика. Он не обиделся на это ворчание, но простоял некоторое время, глядя в темноту, где Серая волчица уединилась так, что ее не было видно. Затем он бросил кролика и улегся у самого входа. Немного спустя он вскочил с беспокойством и вышел наружу. Но от валежника он далеко не уходил. Был уже день, когда он снова вошел внутрь. Он понюхал воздух точно так же, как тогда, давно, между двух камней на вершине Солнечной Скалы. В воздухе носилось то, что уже не составляло для него тайны. Он подошел поближе, и на этот раз на него уже не ворчала Серая волчица. Она ласково поскулила ему, когда он коснулся ее. Затем его морда нашла что-то еще. Это было нечто мягкое, тепленькое и издававшее жалобный писк. В ответ он тоже заскулил, и в темноте его нежно и ласково лизнула Серая волчица.

Казан вернулся на солнечный свет и растянулся у самого входа в берлогу. Он раскрыл рот и высунул язык, что означало в нем полное удовлетворение.

 

ГЛАВА XVII

ВОСПИТАНИЕ БАРИ

Лишившись родительских радостей после происшествия на Солнечной Скале, и Серая волчица, и Казан чувствовали бы себя совершенно иначе, если бы в свое время в их жизнь не вторглась рысь. Они вспомнили лунную ночь, когда рысь ослепила Серую волчицу и загрызла ее щенят, точно это было только вчера. И теперь, чувствуя около себя своего мягкого, маленького детеныша, старавшегося подобраться к ней еще ближе, Серая волчица сквозь слепоту видела трагическую картину той ночи еще живее, чем когда-либо, и вздрагивала при малейшем звуке, готовая броситься на своего невидимого врага и растерзать всякого, кто был не Казаном. И Казан, со своей стороны, ни на минуту не переставал следить за каждым долетавшим до него малейшим звуком и был настороже. Он не доверял двигавшимся теням. Малейший треск ветки уже заставлял его оскаливать зубы. Чуть только легкий ветерок доносил до него какой-нибудь незнакомый запах, как он тотчас же угрожающе обнажал клыки. Воспоминание о Солнечной Скале, о смерти их первых щенят и о слепоте Серой волчицы родило в нем какой-то новый инстинкт. Ни на одну секунду он не покидал своего поста. С такой же уверенностью, как люди ожидают, что Солнце все-таки взойдет, ждал и он, что рано или поздно к ним приползет из лесу их смертельный враг. Ведь приползла же тогда рысь! Ведь принесла же она с собой слепоту! Итак, день и ночь он ожидал, что к ним пожалует снова рысь. И горе тому созданию, которое осмелилось бы подойти к валежнику в эти первые дни материнства Серой волчицы!

Но мир уже распростер над болотом свои крылья, полные солнечной ласки и изобилия. Никто не вторгался, если не считать шумных лягушек, большеглазых соек, болтливых воробьев и полевых мышей да горностаев, если их только можно было назвать врагами. С первых же дней Казан почасту стал входить в логовище под валежником и, хотя всякий раз тщательно обшаривал Серую волчицу носом, но никак не мог обнаружить около нее более одного щенка. Дальше, на западе, индейцы-собачники назвали бы этого щенка Бари по двум основаниям: потому, что у него вовсе не было братьев и сестер, и потому, что он был помесью собаки с волчицей. Это был гладенький, веселый с первой минуты своего появления на свет щеночек. Он развивался с быстротой волчонка, а не так медленно, как развиваются щенки у собак. Целые три дня он не отрывался от матери, все время сосал ее, когда чувствовал голод, подолгу спал и беспрестанно охорашивался и обмывался языком преданной Серой волчицы. С четвертого дня он стал проявлять инициативу и с каждым часом становился все любознательнее. Он разыскал морду матери, с невероятными усилиями переползал через ее лапы и однажды совсем растерялся и попросил помощи, когда ему пришлось скатиться дюймов на пятнадцать с ее тела вниз. А еще некоторое время спустя он уже стал понимать, что Казан — это часть его матери, и дней через десять уже подполз к нему, примостился у него между передними лапами и заснул. Казана это удивило. Тогда и сама Серая волчица положила свою голову ему на передние лапы, глубоко вздохнула и, коснувшись носом детеныша, тоже в безграничном довольстве задремала. Целый час Казан не пошевельнулся.

На десятый день Бари уже находил большое удовольствие в возне с кусочком шкурки от кролика. А потом для него настали целые открытия: он увидел свет, а затем и солнце. Солнце в это время находилось на такой послеполуденной высоте, что целиком могло быть видно через отверстие берлоги. В первую минуту Бари в удивлении уставился на его золотой круг. Затем ему захотелось поиграть с ним так, как он играл с кроличьей шкуркой. И с этой поры он с каждым днем стал все ближе и ближе подходить к отверстию, через которое Казан перелезал изнутри в громадное светлое пространство. В конце концов время все-таки настало, когда он добрался-таки до самого отверстия и лег около него, мигая глазами и испытывая страх перед всем, что ему пришлось увидеть. И Серая волчица теперь уже не оттаскивала его назад, но стала выползать на солнышко и сама и звать к себе и его. Это было за три дня перед тем, как глаза его окончательно окрепли и он мог смело следовать за матерью. Очень скоро после этого Бари полюбил солнце и тепло, и радость жизни и стал бояться мрака и глубины берлоги, в которой родился.

А что этот внешний мир был не так уж хорош, как показался ему с первого взгляда, он очень скоро узнал. При первых же мрачных признаках надвигавшейся бури Серая волчица однажды погнала его назад в глубину берлоги. Это было ее первым предостережением для Бари, но он не понял его. Первый урок, которого не удалось провести Серой волчице, дан был самой Природой. Бари был застигнут внезапным проливным дождем. Он поверг его в настоящий ужас и залил бы и потопил его совсем, если бы Серая волчица не схватила его в зубы и не отнесла вглубь убежища… И раз за разом после этого ему приходилось испытывать на себе странные капризы жизни, и постепенно в нем стали развиваться его инстинкты. Но самым великим из всех последовавших затем дней был для него тот, когда он впервые сунул свой любопытный нос в только что убитого и кровоточившего кролика. Это было его первое знакомство с кровью. Она показалась ему восхитительной. Она наполнила его каким-то странным возбуждением, и после этого он уже знал, что должно было означать то, что Казан приносил с собой в зубах. Затем он стал устраивать целые сражения с палками, кусая их так же, как и мягкие шкурки, и с каждым днем его зубы от этого становились такими же острыми, как и иголки.

Великая Тайна открылась для него, когда однажды Казан принес в зубах еще живого кролика, но настолько уже потисканного, что он все равно не мог убежать, будучи брошенным на землю. Тогда Бари понял, что кролики и куропатки содержали в себе именно то, что он уже успел полюбить больше материнского молока, а именно вкусную, теплую кровь. Но до сих пор он видел их только мертвыми. Он ни разу еще не видел этих чудовищ живыми. И вот кролик, которого Казан бросил на землю, с переломанными членами стал прыгать и бороться за жизнь и в первую минуту сильно испугал этим Бари. Несколько времени он с удивлением следил за умиравшей добычей Казана. И Серая волчица, и Казан поняли, что это было для Бари первым уроком в его воспитании как хищного и плотоядного животного, и они стояли около кролика, совершенно не собираясь положить конец его мучениям. Несколько раз Серая волчица нюхала кролика и затем поворачивала слепую морду к Бари. После третьего или четвертого раза Казан растянулся на животе в двух-трех футах в стороне и с большим вниманием стал следить за происходившим. Каждый раз, как Серая волчица опускала голову, чтобы понюхать кролика, ушки у Бари настораживались. Когда он убеждался, что не случилось ничего и что его мать от кролика не пострадала, он придвигался к нему ближе. Скоро он мог его уже касаться, но все еще готовый каждую минуту бежать и осторожный, и наконец ухватился за пушистое животное, которое еще проявляло признаки жизни. В последнем судорожном движении кролик удвоил силы и сделал задними ногами прыжок, которым отбросил Бари далеко в сторону. Щенок в ужасе завизжал. Потом он вскочил на ноги и в первый раз за всю свою жизнь почувствовал вдруг гнев и желание отомстить. Этот удар, полученный им от кролика, дополнил первые его уроки. Он возвратился к кролику уже смелее, хотя и не без готовности в случае надобности удрать, и в следующий за тем момент вонзил ему свои зубенки в шею. Он слышал, как под ним забились последние остатки жизни, как мускулы кролика вытянулись под ним в последней агонии, и вонзал в него зубы все глубже и глубже, пока не прекратился последний жизненный трепет в жертве первого совершенного им убийства. Серая волчица была довольна. Она стала ласкать Бари языком, и даже Казан снисходительно одобрил своего сына, когда тот возвратился к кролику. И никогда еще теплая кровь не казалась Бари такой вкусной, как в этот день.

Быстро развился Бари из смаковавшего только кровь во вполне плотоядное животное. Одна за другой тайны жизни усваивались им — отвратительная ночная брачная игра серых сов, треск упавшего дерева, раскаты грома, рев бегущей воды, вой водяного кота, мычание волчихи и отдаленные зовы волков. Но самой высшей тайной из всех, которая уже сделалась в нем частью его инстинкта, была тайна обоняния. Однажды он зашел за пятьдесят ярдов от логовища под валежником, и его маленький носик уже различил запах кролика. И вдруг без всякого рассуждения и без малейшего дальнейшего процесса в его воспитании он постиг, что для того, чтобы добыть мясо и кровь, которые он так полюбил, необходимо было руководствоваться именно обонянием. Он медленно заковылял вдоль следа, пока не добрался наконец до большого упавшего дерева, через которое учился перепрыгивать взад и вперед кролик, и от этого дерева он повернул обратно. Каждый день после этого он самостоятельно стал отправляться в экскурсии. В первое время он походил на исследователя, попавшего в незнакомую и неизведанную еще страну без компаса. Каждый день он наталкивался на что-нибудь новое, то приводившее его в удивление, то наводившее на него страх. Но его страхи становились все меньше и меньше, а уверенность в самом себе все росла и росла. Когда он убедился, что ни одно из тех существ, которых он боялся, не причиняло ему зла, он все более и более наглел в своих похождениях. Изменилась в нем и его наружность соответственно с его взглядом на вещи. Его круглое, как барабан, тело выровнялось и приняло другие формы. Он стал гибким и быстрым. Желтизна его шерсти побурела, и вдоль затылка обозначалась серовато-белая полоса, как это было у Казана. Он унаследовал от матери подбородок и красивые формы головы. Во всем остальном он представлял собою точную копию Казана. Его члены давали надежду на будущую силу и массивность. Он был широкогруд. Глаза у него были широко открыты, с небольшой краснотой во внутренних углах. Лесные жители отлично знают, чего можно ожидать от маленьких щенков, которые в таком раннем возрасте уже имеют в глазах подобные красные точки. Это было доказательством тому, что здесь не обошлось дело без дикого зверя и что либо мать, либо отец такого щенка обязательно должен бы быть волком. А в Бари эти точки другого значения иметь не могли: ведь он был только полусобакой и дикая кровь осталась в нем навеки.

Только со дня этого первого своего поединка с несчастным живым существом Бари стал проявлять вовне то, что унаследовал от матери и от отца. Он стал уходить от логовища дальше, чем обыкновенно, — на целые сотни ярдов. На своем пути он встретил новое чудо. Это был ручей. Он и раньше слышал его журчание, так как уже видел его издалека, с расстояния, по крайней мере, в пятьдесят ярдов. Но на этот раз он осмелился и дошел до самого ручья и простоял около него долгое время, вслушиваясь в его рокот под своими ногами и вглядываясь через него в открывшийся перед ним новый мир. Затем осторожно он стал идти вдоль ручья. Не прошел он и дюжины шагов, как около него вдруг раздалось какое-то трепыхание. Прямо на пути у него оказалась хищная большеглазая северная сойка. Она не могла летать. Одно крыло у нее не действовало вовсе и волочилось по земле, вероятно, изломанное в борьбе с каким-нибудь небольшим хищным животным. Но в первую минуту это показалось для Бари самым страшным и роковым для жизни моментом.

Серая полоса у него на спине ощетинилась, и он отправился далее. Сойка где-то притаилась, когда он прошел мимо нее всего только в трех шагах. Короткими быстрыми скачками она стала убегать от него. Тотчас же вся нерешительность Бари разлетелась в пух и в прах, и, охваченный налетевшим на него порывом возбуждения, он бросился на раненую птицу. После двух-трех приемов страстной борьбы Бари вонзил в ее перья свои острые зубы. Птица стала долбить его клювом. Сойка — ведь это король среди маленьких птиц. В брачный сезон она убивает воробьев, синичек и снегирей с кроткими глазами. Раз за разом она поражала клювом Бари, но сын Казана уже достиг того возраста, когда уже стал понимать толк в борьбе, и причиняемая ему боль от ударов только заставляла его вонзать зубы поглубже. Наконец он добрался до ее тела и с детским ворчанием схватил ее потом за горло. Только пять минут спустя он высвободил из нее свои зубы и отступил на шаг, чтобы взглянуть на свою помятую, недвижимую жертву. Сойка была уже мертва. Он выиграл свое первое сражение. И с первой победой для него настал удивительный рассвет того великого инстинкта, самого величайшего из всех, который подсказал ему, что он уже не был трутнем в великом механизме еще не испорченной человеком жизни и что с этой минуты уже стал составлять собою его составную часть, потому что он убил.

Через полчаса по его следу пошла Серая волчица. Сойка была разодрана на куски. Ее перья разлетелись кругом, и маленький носик Бари был в крови. Бари с торжеством победителя лежал около своей жертвы. Серая волчица тотчас же поняла, в чем дело, и стала его радостно ласкать. Когда они возвращались обратно к логовищу, то Бари нес в зубах трофей.

С этого часа его первого убийства охота сделалась главной страстью в жизни Бари. Когда он не спал на солнце или ночью под валежником, то он разыскивал живые существа, которые мог бы погубить. Он погубил целое семейство лесных мышей. Он разделался с горностаем, хотя этот лесной беззаконник и нанес ему сперва поражение. Это поражение несколько сократило в Бари его пыл в следующие дни, но научило его понимать, что и у других животных тоже были когти и клыки и что среди других живых существ тоже были кровожадные.

Все дальше и дальше стал уходить Бари от своей кучи валежника, все время придерживаясь ручья. Иногда он пропадал целые часы. Сначала Серая волчица беспокоилась о нем, когда он долго не возвращался, но с течением времени привыкла и успокоилась. Природа совершала свою работу быстро. Теперь уже пришла очередь беспокоиться Казану. Наступили лунные ночи, и желание бродить становилось в нем все сильнее и сильнее. И Серая волчица тоже испытывала странную тягу, влекшую ее в великое мировое пространство.

Наступил наконец день, когда Бари отправился на свою самую продолжительную охоту. Пройдя с полмили, он загрыз своего первого кролика. Здесь он оставался до сумерек. Взошла луна, полная и яркая, распространяя по лесам, долинам и холмам свой прозрачный, почти дневной свет. Это была роскошная ночь. И Бари нашел луну и позабыл о своих жертвах. Направление, в котором он отправился далее, было как раз противоположно дому.

Всю ночь Серая волчица не спала и ожидала. А когда наконец луна стала спускаться к юго-западу, она села на задние лапы, подняла слепую морду к небу и в первый раз со дня рождения Бари завыла. Природа совершала свою работу и над нею. Далеко-далеко ее услышал Бари, но не послал ей ответа. Перед ним открывался новый мир. Он навеки сказал «прощай» валежнику и дому и убежал.

 

ГЛАВА XVIII

КОЛОНИСТЫ

Был тот восхитительный сезон между весной и летом, когда северные ночи блистают звездами и луной, и в него-то Казан и Серая волчица и отправились на продолжительную охоту в долину между двух горных кряжей. Это были для них первые дни их желания бродить, которое всегда охватывает пушных и хищных зверей пустыни немедленно же после того, как рожденные ранней весной дети покидают своих отцов и матерей навсегда, чтобы идти уже своей дорогой в этом громадном, просторном мире. От своего дома под валежником они направились к западу. Они охотились главным образом только по ночам и оставляли позади себя след, который обозначался недоеденными трупами кроликов и куропаток. Это был сезон не голода, а истребления. В десяти милях к западу от болота они загрызли молодую лань. Их аппетиты удовлетворялись только самым теплым мясом и самой горячей кровью. Они разжирели, и шерсть на них стала лосниться, и каждый день они все более и более разнеживались на солнце. У них было мало соперников. Рыси уже ушли в более густые леса к югу. Волков не было. Водяной кот, куница и норка еще держались в больших количествах вдоль речек, но охотиться на них было неинтересно, да и забияки они были плохие. Однажды они наткнулись на старую выдру. Она была гигантской для своей породы и с наступлением лета стала даже вся светло-серой. Разжиревший и обленившийся Казан посмотрел на нее свысока. Слепая волчица почуяла от нее рыбный запах, распространявшийся в воздухе. Для них эта выдра не представляла собой никакого интереса — она плавала, была животным своего рода, питалась рыбой, — и они продолжали свой путь, совершенно даже и не предполагая, что это неизвестное создание с черными перепонками на лапах скоро сделается их верным союзником в странной и смертной вражде, такой же кровавой в жизни зверей в пустыне, как и смертоноснейшая родовая месть в жизни людей.

На следующий день после их встречи с выдрой Серая волчица и Казан продвинулись еще на три мили к западу, все время придерживаясь речки. Здесь они наткнулись на препятствие, которое заставило их прервать путь и направиться уже к северу, в сторону горного кряжа. Этим препятствием оказалась громадная плотина, выстроенная бобрами. Она тянулась на двести ярдов в оба конца, и благодаря ей на целую милю оказались затопленными болото и лес. Ни Серая волчица, ни сам Казан не были заинтересованы в бобрах. Они также представляли собою животных особого порядка, как и рыбы, выдры и быстрокрылые птицы.

Они уже повернули к северу, совершенно даже и не представляя себе, что природа уже распланировала так, что все они четверо — собака, волк, выдра и бобр — скоро должны будут втянуться в одно из тех безжалостных и беспощадных истреблений, трагический смысл которых так и остается секретом под луною, звездами и ветрами, которые лишены возможности сделать об этом свои доклады.

Много уже лет не появлялся в этой долине между двух горных кряжей человек, чтобы обеспокоить своим приходом бобров. Если бы индейский следопыт отправился вдоль этой безымянной речки и наткнулся вдруг на патриарха и главу одной из таких колоний бобров, то он сразу увидел бы, что ему громадное количество лет, и дал бы ему на своем индейском языке подходящее название. Он непременно назвал бы его «Сломанный Зуб», потому что один из четырех длинных зубов, которыми и этот старый бобр перегрызал деревья и строил плотину, оказался бы обязательно сломанным. За шесть лет перед этим Сломанный Зуб привел сюда с собою несколько бобров, и они выстроили свою первоначальную маленькую плотнику и устроили свое первое жилище. В следующем апреле его самка уже привела ему четырех маленьких бобрят, и каждая из других матерей тоже увеличила население колонии на два, три или четыре детеныша. К концу четвертого года это молодое поколение, следуя закону природы, должно было обзавестись супругами, оставить эту колонию и начать строить свою собственную и возводить свою собственную плотину. Все они действительно обзавелись подругами, но не покинули родного гнезда. На следующий год оженилось еще новое поколение, достигнув четырехлетнего возраста, и вновь не оставило родного гнезда, и, таким образом, ранним летом шестого года колония так разрослась, что стала похожей на целый город, долгое время осаждавшийся неприятелем. Она насчитывала в себе пятнадцать кварталов и более сотни бобров, не считая тех четверок молодняка, которые родились в течение марта и апреле. Плотину пришлось удлинить до двухсот ярдов в оба конца. Везде пришлось затопить большое пространство земли с ее березами, тополями и вязкое болото с его нежными ивами и ольхой. Но, несмотря на это, у бобров пищи все-таки не хватало и жилища были переполнены. Так вышло потому, что в привязанности к своему жилищу бобры напоминают людей. Жилище Сломанного Зуба было девять футов в длину и семь в ширину и все было переполнено детьми, внуками и правнуками, числом до двадцати семи. Ввиду этого Сломанный Зуб решил начать расселение своего потомства. Когда Казан и Серая волчица беззаботно внюхивались в острый запах этого бобрового городка, то Сломанный Зуб уже шествовал во главе своей фамилии, а два его сына — во главе своей семьи, и все они совершали ветхозаветный исход.

Сломанный Зуб все еще представлял собою признанного главу всей колонии. Ни один другой бобр не мог сравниться с ним в силе и величине. Его плотное тело имело целых три фута длины. Он весил по крайней мере полтора пуда. Его хвост был четырнадцать дюймов в длину и пять в ширину, и в тихие ночи он мог стучать им по воде с такой силой, что было слышно за целую четверть мили в стороне. Его задние ноги с перепонками были вдвое длиннее, чем у самки, и он считался самым лучшим пловцом во всей своей колонии.

В тот вечер, когда Серая волчица и Казан отправились на север, было совсем еще светло, и Сломанный Зуб взобрался на вершину плотины, стряхнул с себя воду и огляделся, вся ли его армия была при нем в сборе. Освещенная звездами вода в образовавшемся перед плотиною бассейне заволновалась и заплескалась от множества двигавшихся в ней тел. Некоторые из пожилых бобров всползли вслед за Сломанным Зубом, и старый патриарх спрыгнул в уже узкую реку по ту сторону плотины. Блестящие, шелковые фигуры эмигрантов последовали за ним при ярком свете звезд. Они переползали через плотину по одному, по два и по три и вели с собой по целой дюжине бобрят, родившихся всего только три месяца тому назад. Легко и быстро они шествовали вдоль реки, причем молодежь, чтобы поспеть за взрослыми, старалась плыть изо всех сил. Всех их было, в общем, около сорока штук. Сломанный Зуб плыл впереди всех со своими старыми сотрудниками и бойцами позади. В хвосте же следовали матери и за ними дети.

Путешествие продолжалось всю ту ночь. Выдра, самый злейший их враг, более злой, чем человек, тотчас же при их приближении спряталась в самую гущу ивняка. Природа, которая гораздо дальновиднее человека, нарочно создала ее врагом для этих созданий, которые проходили ночью мимо ее убежища. Питаясь исключительно рыбою, выдра так же хорошо и охраняла тех животных, за счет которых питалась, как и уничтожала их. Может быть, природа подсказывала ей, что устроенные бобрами плотины задерживали ход рыбы, поднимающейся вверх по реке, чтобы метать икру, и что там, где селились бобры, всегда было мало рыбы. Возможно, что она в то время голодала и решила, что охота все равно будет плохая. Поэтому, будучи не в силах справиться в единственном числе с целой армией бобров, она подтачивала с усердием их плотину. А как это, в свою очередь, расстраивало планы бобров, будет видно из той непримиримой борьбы, в которой природа уже назначила заранее играть роль Казану и Серой волчице.

Несколько раз в течение этой ночи Сломанный Зуб останавливался, чтобы оглядеть запасы пищи, имевшейся на берегах. Но в двух или трех местах, где имелось в достаточном количестве на деревьях коры, которой бобры, собственно, и питаются, оказалось довольно трудным делом построить плотину. Его удивительные инженерные способности стояли в нем впереди всяких других практических соображений. И всякий раз, как он вновь отправлялся вперед, ни один из сопровождавших его бобров не заявлял протеста и не оставался позади. На рассвете они пересекли погорелое место и уже вторглись в те места, которые Казан и Серая волчица считали своими. По праву находки и первого завладения это болото принадлежало собаке и волку. В каждом месте его можно было увидеть признаки их собственности на него. Но Сломанный Зуб был животным водяным и обонянием вовсе не обладал. Он шел и шел, продвигаясь вперед уже гораздо медленнее, когда бобры вступили в заросли. Только около самого логовища Казана и Серой волчицы под валежником старый вожак остановился, выполз на берег ручья, поднялся на задние лапы с перепонками, побалансировал на них и подперся своим широким четырехфунтовым хвостом. Вот именно здесь он нашел самые идеальные условия для постройки плотины. Не представит ни малейшего труда возвести плотину поперек этой узенькой речки, а затем вода затопит всю местность вокруг и окажутся в ней все эти тополя, березки, ивы и ольхи. К тому же и все эти поросли находятся близко от строевого леса, следовательно, будет тепло и зимой. Сломанный Зуб тотчас же дал знать всей своей команде, что ее новое жилище будет именно здесь. Они тотчас же стали подкатывать к ручью с обоих берегов его бревна и закопошились, как рой пчел. Их ребятишки, проголодавшиеся за дорогу, принялись за обгладывание нежной коры на тополях и ольхах. Взрослые, каждый став инженером, с самым деловым видом производили изыскания, только изредка успевая набить рот корой и жуя ее во время работы.

В этот день началась постройка только жилищ. Сломанный Зуб сам выбрал для себя огромный пень от сломавшейся когда-то и упавшей поперек ручья березы и стал обрабатывать его своими острыми зубами на десять дюймов от земли. Хотя этот патриарх и потерял уже один зуб, но у него остались еще целых три, которые не были испорчены его старостью. Концы их были покрыты самой твердой эмалью, а внутренняя часть была мягка, как слоновая кость. Они походили на самые лучшие стальные долота, эмаль на них никогда не стиралась, а мягкая часть восстанавливалась с каждым годом, как бы сильно ни изнашивалась. Усевшись на задние лапы, охватив передними пень и опершись на свой тяжелый хвост, Сломанный Зуб стал выгладывать вокруг пенька узкое кольцо. Он работал без устали целые часы, и когда наконец останавливался, чтобы отдохнуть, то его тотчас же заменял другой. Тем временем другие бобры пилили зубами деревья. И прежде чем часть пня, которым был занят Сломанный Зуб, успела перевалиться по ту сторону ручья, небольшие соседние тополя уже валялись в самой воде. Поверхность же пня от березы оказалась такою гладкою и такой формы, как стекло на часах. И хотя все вообще бобры большую часть своей работы исполняют обыкновенно только по ночам, но и как дневные работники эти именно бобры оказались превосходными; Сломанный Зуб и во все следующие затем дни не баловал их отдыхом. Почти с человечьим разумением эти маленькие инженеры исполняли свою сложную работу. Малые деревья были подпилены и затем каждое из них разрезано на четырех- или пятифутовые куски. Один за другим эти куски были вкатаны в речку, причем бобры подталкивали их лбами и передними лапами, и привязаны лыком к поперечной березе. Когда эта подготовительная работа была выполнена, то началась уже удивительная постройка из цемента. В этом отношении бобры были учителями еще первобытного человека. Под своими похожими на чашки подбородками бобры стали сносить с берега смесь из грязи и мелких веточек, каждый не более как по полуфунту, и принялись смазывать этой смесью уже устроенный ими каркас из бревен. Это их работа казалась поразительной по медленности, и, тем не менее, инженеры Сломанного Зуба за день и ночь успели перенести этой смеси грязи с ветками целую тонну. Через три дня вода в речке уже стала подниматься, пока наконец не покрыла пеньки и не затопила кустарники. Тогда работа пошла скорее. Можно было уже заняться пилкой прямо в воде и гнать сплавом. И пока одна часть бобров заработала именно в воде, другая все еще подкатывала деревья к берегам речки по суше и тем удлинила остов плотины до ста футов с каждой стороны.

Они почти уже окончили свою работу, когда однажды утром Серая волчица и Казан вернулись к себе домой.

 

ГЛАВА XIX

СТОЛКНОВЕНИЕ ИНТЕРЕСОВ В ПУСТЫНЕ

Легкий ветерок, задувший с юго-востока, донес до обоняния Серой волчицы запах пришельцев еще за целые полмили расстояния. Она предупредила об этом Казана, и он тоже почуял в воздухе какой-то странный запах. По мере их приближения запах становился все сильнее. Уже за двести ярдов от своего валежника они услышали треск валившихся деревьев и остановились. Целую минуту они простояли в напряжении и прислушивались. Затем молчание нарушилось каким-то криком, похожим на кваканье, и всплеском воды. Серая волчица заложила уши назад и с таким видом, будто для нее теперь ясно все, повернула свою слепую морду к Казану. Они продолжали вперед уже путь медленно, заходя к логовищу сзади. Едва только они подошли к той возвышенности, на которой помещалась куча валежника, как перед Казаном открылась вся удивительная перемена, происшедшая за их отсутствие. В изумлении он остановился и стал смотреть. От ручья не осталось уже больше ничего. Там, где он когда-то протекал, теперь стояла лужа, подходившая своими краями почти к самой берлоге. Она была футов в сто длиною, и напиравшая сверху вода затопляла теперь уже все деревья и кусты. Казан и Серая волчица пришли к себе вполне спокойно, и не обладавшие никаким чутьем сотрудники Сломанного Зуба даже и не догадались об их присутствии. Всего только в каких-нибудь пятидесяти футах от них сам Сломанный Зуб все еще продолжал обгрызать пенек дерева. В таком же расстоянии на правой стороне четверо или пятеро ребятишек-бобрят играли в постройку плотины и барахтались в грязи и тоненьких веточках. На противоположной стороне разлива поднималась гряда в шесть или семь футов вышиною, и здесь более старшие ребятишки — двухгодовалые, но еще не приученные к работе, — с большим шумом старались вскарабкиваться на эту гряду и скатывались затем с нее, как шары. Именно они-то и производили тот всплеск воды, который издали услышали Казан и Серая волчица. В десятке других мест взрослые бобры были увлечены своей работой.

Только несколько недель тому назад Казан уже видел точно такую же сцену, когда должен был свернуть на север от прежней колонии Сломанного Зуба. Тогда она не заинтересовала его. Но теперь он весь целиком был поглощен ею. Бобры перестали быть для него простыми водяными животными, несъедобными и с противным запахом, который ему не нравился. Теперь они были завоевателями — его врагами. И он молча оскалил на них клыки. Шерсть на нем ощетинилась и стала походить на щетку, и мускулы на передних ногах и на плечах напряглись, как веревки. Без малейшего звука он ринулся прямо на Сломанного Зуба. Старый бобр не обратил на него внимания даже и тогда, когда он был от него всего только в двадцати шагах. Естественно, не привыкший свободно чувствовать себя на суше, старый бобр помедлил немного. Затем он спрыгнул с дерева, как только бросился к нему Казан. Они оба все ближе и ближе подкатывались к краю разлива, и вдруг, улучив момент, плотное, тяжелое тело бобра выскользнуло из-под Казана, точно обмазанное маслом, и Сломанный Зуб, попав в свою сферу, почувствовал себя вне опасности, получив всего только две кусаные раны в свой мясистый хвост. Разочарованный в своей неудавшейся попытке загрызть до смерти Сломанного Зуба, Казан с быстротою молнии спрыгнул вправо. Молодые бобры не двинулись. В удивлении и от испуга от того, что они увидели перед собой, они так и окаменели. Они поняли, что надо хоть в чем-нибудь проявить свою деятельность, только лишь тогда, когда Казан уже бросился на них. Трое из них кое-как добрались до воды. Четвертый и пятый — еще бобрятки трехмесячного возраста — опоздали. Одним духом Казан перекусил одному из них спину, а другого схватил за горло и стал трясти так, как фокстерьер трясет попавшуюся крысу. Когда подоспела к нему Серая волчица, то оба маленьких бобрика были уже мертвы. Она обнюхала их мягкие тельца и заскулила. Возможно, что эти два маленьких существа напомнили ей об ее убежавшем Бари, потому что когда она обнюхивала их и скулила, то в этом ее плаче слышалась скорбь. Это был вопль матери.

Но у Серой волчицы были свои соображения, тогда как Казан не хотел признавать ничего. Он убил двух врагов, которые осмелились вторгнуться в его владения. К этим маленьким бобрикам он отнесся так же жестоко, как и рысь, которая когда-то погубила первых детей Серой волчицы на Солнечной Скале. И теперь, когда он вонзил зубы в их тело, то вся кровь в нем заклокотала от желания убивать еще. Он неистовствовал, бегал вдоль берега разлива и ворчал на воду, под которой скрылся Сломанный Зуб. Все бобры юркнули под воду, и теперь ее поверхность заколебалась от множества скрывшихся под нею тел. Казан подбежал к краю плотины. Она была новостью для него. Инстинктивно он догадался, что она представляла собою произведение Сломанного Зуба и его бобров, и с остервенением стал разрывать в ней лапами составлявшие ее хворост и грязь. И вдруг вода забурлила у самой плотины, футах в пятидесяти от берега, и из нее высунулась серая голова Сломанного Зуба. Около полминуты Казан и Сломанный Зуб на расстоянии померивали друг друга взглядами. Затем Сломанный Зуб всем своим мокрым, блиставшим на солнце телом выполз на плотину и уселся на все четыре лапы, все еще поглядывая на Казана. Патриарх был один. Ни один из других бобров не показывался. Поверхность затона снова стала тихой, как зеркало. Напрасно Казан искал возможности тоже взобраться на плотину, чтобы придушить своего наглого завоевателя. Но между солидной стеной плотины и берегом находилась еще неоконченная работа, состоявшая из перепутанных между собою ветвей и колод, через которую с шумом перекатывалась вода. Три раза Казан пытался проложить себе дорогу по этому плетню, и все три раза его усилия заканчивались тем, что он сам же сваливался в воду. Все это время Сломанный Зуб не двигался. Когда же наконец Казану удалась его атака, то старый инженер соскользнул с края плотины в воду и исчез под ней. Он понял, что Казан, как и рысь, не мог сражаться в воде, и быстро поставил об этом в известность всю свою колонию.

Серая волчица и Казан возвратились к своему валежнику и разлеглись на теплом солнышке. Полчаса спустя Сломанный Зуб выполз на берег с противоположной стороны затона. И другие бобры последовали его примеру. Их отделяло теперь от Казана водное пространство, и они преспокойно принялись за свою работу, точно ничего и не случилось. Пильщики возвратились к своим деревьям, другие заработали в воде, трудясь над составлением цемента из грязи и ветвей. Средина затона была демаркационной линией. Через нее не переступал ни один из них. Раз десять в течение последовавшего затем часа один из бобров подплывал к этой линии, чтобы поглядеть поближе на двух маленьких бобрят, которых растерзал Казан. Может быть, это была их мать, а может быть, какой-то неизвестный еще Казану инстинкт подсказал это Серой волчице. Потому что Серая волчица за это время два раза подходила к трупикам, обнюхивала их, и оба раза, вовсе даже и не видя, как подплывала бобриха к демаркационной линии, уходила быстро.

Первая вспышка гнева уже улеглась в Казане, и он стал наблюдать за бобрами уже более внимательно. Он понял, что они вовсе не созданы для драк. Их было достаточно, чтобы померяться силами с ним одним, но они разбежались при его приближении, как зайцы. Сломанный Зуб даже ни одного раза не задел его; и Казан постепенно пришел к сознанию, что эти вторгшиеся в его владения существа, которые так же хорошо себя чувствуют и в воде, как и на суше, представляют собою для него такой же материал для охоты, как и кролики, и куропатки. Еще задолго до вечера он вместе с Серой волчицей ушел в кусты. Он еще и раньше усвоил себе манеру выслеживать кролика из засады, не показываясь ему, и решил выполнить эту чисто волчью тактику и по отношению к бобрам. Невдалеке от валежника он свернул в сторону и стал пробираться вверх по ручью, идя за ветром. Через четверть мили ручей стал глубже, чем был до этого. Их прежний брод теперь оказался совсем залитым, так что Казану пришлось броситься в воду и перебраться на другую сторону вплавь, оставив Серую волчицу на этом берегу ручья со стороны кучи валежника.

Уже один, он тотчас же помчался по направлению к плотине, делая для этого крюк чуть не в сто ярдов. Ярдах в двадцати ниже плотины находилась густая заросль из ольхи и ивняка, сгруппировавшаяся у самого ручья, и Казан тотчас же воспользовался ею. Никем не замеченный, он пробрался на расстояние одного или двух прыжков к самой плотине и залег, готовый броситься вперед при первом удобном случае.

Большинство бобров в это время работало в воде. Четверо или пятеро все еще оставались на берегу, у самой воды. Прождав несколько минут, Казан решил уже пожертвовать всем, чтобы яростно броситься на врагов, как вдруг движение на плотине привлекло его внимание. Три бобра принялись за смазывание цементом центрального сооружения. Быстро, как стрела, Казан выскочил из своей засады и перебежал под прикрытие плотины. Здесь было мелко, так как главная масса воды нашла себе выход около противоположного берега. Когда он стал переходить через воду, то она едва доходила ему здесь до живота. Бобры его совершенно не замечали, и ветер дул в его пользу. Шум бежавшей воды поглощал собою малейший посторонний звук. Вскоре он услышал, что бобры работали уже над его головой. По веткам сваленных берез он вскарабкался наверх. Моментом позже его голова и плечи уже показались над самой вершиной плотины. Почти тут же, всего в аршине расстояния, Сломанный Зуб пригонял к месту трехфутовый чурбан от тополя толщиной с руку. Он так был занят своим делом, что даже и не видел, и не слышал, как подбирался к нему Казан. Другой бобр сделал предостережение, громко бросившись в воду. Сломанный Зуб поднял голову, и его глаза встретились с оскаленными зубами Казана. Он бросился было назад, но было уже поздно. Казан навалился на него всем телом. Его острые клыки вонзились Сломанному Зубу прямо в затылок. Но старый бобр все-таки стал увертываться назад, чтобы лишить Казана точки опоры. В этот же самый момент его похожие на долото резцы крепко ухватились за отвисшую шкуру на горле у Казана. Затем оба свалились с плотины в воду и пошли на самую глубину.

В Сломанном Зубе было полтора пуда веса. Упавши в воду, он оказался в своей сфере и, все еще не разжимая той хватки, которую ему удалось сделать на шее Казана, он потянул его книзу, как железная гиря. Казан оказался совсем под водой. Вода ринулась ему в рот, в уши, в глаза и в нос. Он не мог ничего видеть, и все его чувства пришли в смятение. Но вместо того, чтобы стараться освободиться, он задержал в себе дыхание и еще глубже вонзил свои зубы в затылок бобру. Оба они коснулись мягкого илистого дна и на минуту погрузились в тину. Только теперь Казан разжал свои челюсти. Он должен был бороться уже за свою собственную жизнь, а не искать смерти Сломанного Зуба. Всеми своими силами он старался отделаться от хватки бобра и выбраться поскорее на поверхность, к свежему воздуху и к жизни. Он сжал челюсти, зная, что сделать дыхание — для него значило бы умереть. На суше он без всяких усилий мог бы отделаться от хватки Сломанного Зуба. Но под водой эта его хватка могла оказаться еще более гибельной, чем когти рыси на берегу. Вдруг почувствовался вокруг Казана круговорот воды — это к боровшейся паре подплывал второй бобр. Если он присоединится сейчас к Сломанному Зубу, то всем стараниям Казана должен прийти немедленный конец.

Но природа все предусмотрела в борьбе бобров с хищными животными. Престарелому патриарху не было никакого расчета держать Казана под водой. К тому же он не был мстителен. Он не жаждал крови и смерти. Почувствовав, что Казан от него уже отцепился и что это страшное животное, которое уже два раза набрасывалось на него, уже больше не способно причинить ему какого-нибудь вреда, он разжал свои челюсти. Это он сделал, впрочем, не сразу. Казан совсем уже ослабел, когда выплыл на поверхность. Находясь тремя четвертями своего тела в воде, он кое-как успел уцепиться передними лапами за тонкие ветки, вылезавшие из плотины. Это дало ему время вздохнуть как можно глубже и выкашлять из себя воду, которая чуть не сделалась его могилой. Около десяти минут провисел он на этих ветках, прежде чем рискнул напрямик переплыть к берегу. Добравшись до него, он еле имел силы выбраться на сушу. Все его силы оставили его. Члены его тряслись. Нижняя челюсть отвисла. Он потерпел поражение, был побит в полном смысле. Унижен. Животное без всяких клыков чуть не погубило его. Он чувствовал над собой все его превосходство. Мокрый, с поджатым хвостом, он возвратился к своему валежнику, растянулся на солнце и стал поджидать Серую волчицу.

Последовали дни, в которые желание погубить всех бобров во всей их массе превратилось в Казане в сжигательную страсть и цель всей его жизни. А плотина с каждым днем становилась все неприступнее. Цементные работы в воде производились бобрами быстро и в полной безопасности. Вода в запруде с каждыми сутками поднималась все выше и выше, и самый затон становился все шире и шире. Поверхность воды расширилась в своем разливе уже настолько, что стала окружать валежник со всех сторон и через неделю или через две, если бобры будут продолжать свою работу, грозила уже превратить ее в островок в центре широкой водной равнины, заменившей собою все болото сплошь.

Теперь Казан охотился только для того, чтобы быть сытым, а не для удовольствия. Без устали он выжидал удобного случая, чтобы напасть на подданных Сломанного Зуба, когда они менее всего будут этого ожидать. На третий день после схватки под водою Казан загрыз взрослого бобра, который неосторожно подошел поближе к зарослям ивняка. На пятый день два молоденьких бобра бродили по затопленным местам недалеко от кучи валежника, и Казан схватил их прямо в воде и разорвал на куски. После таких успешных нападений с его стороны бобры перешли на работу, главным образом, в ночное время. А это было для Казана как нельзя более кстати, потому что он был вполне охотником. В две следующие ночи он убил еще по одному бобру. Таким образом, считая и бобрят, он истребил всего семь штук, когда пришла к нему на помощь выдра.

Никогда еще Сломанный Зуб не находился между двух таких смертных и непримиримых врагов, какими были эти два его преследователя. На суше Казан был мастером своего дела благодаря своей быстроте, собачьему чутью и умению изловчаться. Но зато в воде выдра представляла еще большую угрозу. Там она была еще быстрее, чем рыба, которой она питалась. Ее зубы были, как стальные иголки. Она была такая гладкая и такая увертливая, что бобры едва ли сумели бы вцепиться в нее своими похожими на долота зубами, даже если бы ее поймали. Как и бобры, выдра не обладала жаждой крови. И все-таки на всем севере не было более пламенного истребителя их породы, как она, даже еще большего, чем человек. Она являлась и уходила, как чума, и самые большие истребления приносила с собою в самую холодную пору зимы. В такие дни она не трогала бобров в их уютных жилищах. Она делала то, что люди исполняют теперь динамитом, а именно приводила в негодность их плотины. Она прорывала в них дыры, вода моментально понижалась, лед проваливался, и в жилища бобров высовывались изводы наружу. Вследствие этого бобры начинали погибать массами от голода и стужи. Благодаря отсутствию воды вокруг их жилищ, накопляющимся хаотическим количествам сломавшегося льда и температуре, которая опускается на сорок и пятьдесят градусов ниже нуля, они умирают в два-три часа. Потому что бобр, несмотря на свою теплую шубу, более чувствителен к холоду, чем даже человек. В течение всей зимы окружающая его жилище вода составляет собою то же, что и печь для жилища человека.

Но теперь было лето, и Сломанный Зуб, и вся его колония не очень-то испугались прибытия выдры. Конечно, им во что-нибудь обойдется починка плотины, но на дворе стояло еще тепло и запас пищи был еще значителен. Целых два дня выдра производила исследования вокруг плотины и измеряла глубину воды в запруде. Казан принял было ее за бобра и тщетно старался придушить ее. Она тоже, со своей стороны отнеслась к Казану подозрительно и приняла против него меры предосторожности. Ни тот, ни другая даже и не предполагали, что имеют друг в друге союзников. А тем временем бобры стали продолжать свои работы уже с большей осторожностью. Вода в запруде поднялась теперь уже настолько, что инженеры приступили к постройке трех жилищ. На третий день в выдре заработал ее инстинкт разрушения. Она принялась за обследование плотины у самого ее основания. Найдя в ней наиболее слабое местечко, она с помощью своих острых зубов и маленькой, похожей на пулю головы принялись за свои сверлильные операции. Дюйм за дюймом она проникала в нее, прокладывая сквозь нее туннель и перегрызая ветки, и внедрялась в нее сама. Круглый ход, который она прокладывала, был в семь дюймов в диаметре. За шесть часов работы она проникла вглубь плотины на целых пять футов.

Струя воды ринулась сквозь это отверстие из запруды с такой силой, точно ее стали накачивать оттуда насосом. Казан и Серая волчица в это время скрывались на южной стороне разлива, в ивняке. До них донесся рев воды, начавшей вытекать через отверстие, и Казан вдруг увидел, как выдра вскарабкивалась на плотину и по дороге сбрасывала с себя вцепившуюся в нее громадную водяную крысу. Не прошло и получаса, как вода заметно уже понизилась в бассейне, а по ту сторону плотины стала повышаться. В следующие затем полчаса заготовленные для трех жилищ фундаменты, которые находились на десять дюймов над водой, уже оказались стоявшими на обнажившемся тинистом дне. Только тогда, когда вода стала уже отделяться от жилищ, Сломанный Зуб поднял тревогу. Настала настоящая паника, и очень скоро каждый бобр во всей колонии возбужденно заметался в запруде туда и сюда. Они стали быстро переплывать от одного берега к другому, не обращая уже ни малейшего внимания на демаркационную линию. Сломанный Зуб и другие старшие работники бросились к плотине с резким криком, и выдра бросилась между ними туда же и, как стрела, выскочила потом в ручей выше запруды. А вода все продолжала падать, и по мере ее спада и возбуждение среди бобров повышалось. Они забыли уже и про Казана, и про Серую волчицу. Некоторые из представителей молодого поколения колонии бросились к тому берегу затона, на котором находилась куча валежника, и, тихо заскулив, Казан уже собирался отправиться туда через заросли ивняка, когда один из пожилых бобров заковылял вдруг по топкой грязи мимо его засады. В два прыжка Казан уже очутился около него, поддержанный Серой волчицей. Короткая, жестокая расправа прямо на грязи была замечена остальными бобрами, и они в один момент пустились на противоположную сторону запруды. Вода опустилась уже наполовину своей высоты, прежде чем Сломанный Зуб и его сотрудники сумели обнаружить, в каком именно месте находилась в плотине дыра. Началась работа по ремонту. Для того чтобы выполнить ее, требовались палки и хворост значительных размеров, и, чтобы добыть этот материал, бобрам приходилось по десять и по пятнадцать ярдов шлепать по грязи, образовавшейся после спада воды, и увязать в ней тяжелыми телами. Их больше уже не страшили ничьи клыки. Инстинкт говорил им, что они должны были спасать свою колонию во что бы то ни стало и что если они не успеют как можно скорее замазать в плотине отверстие и вода успеет сбежать через него вся, то они все очень скоро окажутся целиком во власти своих врагов. Для Казана же и Серой волчицы это был день сплошных убийств. Они загрызли еще двух бобров в трясине около новой заросли. А когда они перешли через ручей ниже плотины, то невдалеке от своей кучи валежника, в пойме, покончили еще с тремя. Для этих троих не представилось ни малейшей возможности убежать от них, и все они были разорваны на куски. Еще выше по ручью Казан поймал молодого бобра и загрыз его.

Убийства закончились только перед вечером. Сломанный Зуб и его доблестные инженеры починили наконец плотину, и вода в затоне стала снова подниматься.

В полумили выше по ручью старая выдра всползла на бревно и стала греться на последних лучах заходившего солнца. Завтра утром она опять отправится к плотине, чтобы продолжить свою разрушительную работу. Это было ее методом. Для выдры он составлял ее забаву.

Но странный и невидимый судья, по имени О-се-ки, что по верованиям и на языке индейцев значит «Дух», сжалился наконец над Сломанным Зубом и его перепуганными до смерти подданными. Потому что именно в этот самый час захода солнца Казан и Серая волчица шли вверх по ручью, настойчиво стараясь выследить сладко дремавшую на бревне выдру.

Целодневная работа, полный желудок и снопы теплого солнечного света, на котором грелась выдра, помогли ей крепко заснуть. Она лежала так же неподвижно, как и бревно, на котором она растянулась. Она была велика ростом, уже старая и почти седая. Уже десять лет, как она выказывала хитрость и ловкость, далеко оставлявшие за собою людские. Напрасно люди расставляли на нее ловушки и капканы. Изобретательные звероловы не раз устраивали для нее узенькие лазейки из камней и бревен поперек ручьев, чтобы поймать ее, но старая выдра всегда перехитряла их и избегала железных челюстей капканов, поставленных в каждом конце таких лазеек. След, который она оставила на размокшей трясине, говорил об ее размерах. Но немногие звероловы видели ее воочию. Ее мягкая, нежная шкура давно бы уже попала в Лондон, в Париж или в Берлин, если бы она сама не была так хитра. Целых десять лет прожила она на свете и все-таки избежала рук богачей.

Но сейчас было лето. Никакой зверолов не стал бы убивать ее теперь, потому что именно в этот сезон ее шкура не стоила ничего. И природа, и инстинкт уверяли в этом выдру. В этот сезон она не боялась людей, да и некого было бы бояться. Поэтому она лежала и спала на бревне, забывши обо всем, кроме покоя и солнечной теплоты.

Тихонько, чуть ступая по земле и разыскивая следы своих пушных врагов, Казан спускался по ручью. Серая волчица шла около его плеча. Они не производили ни малейшего шума, и ветер дул им навстречу, неся с собою запахи. Долетел до них и запах выдры. Казану и Серой волчице показалось, что это был запах водяного животного, крепкий и отдававший рыбой, и они приняли выдру за бобра. Они стали подходить к ней с громадной предосторожностью. И вдруг Казан увидел, что это была выдра, спавшая на бревне, и предостерег об этом Серую волчицу. Она остановилась и вытянула голову вперед, тогда как Казан все еще настойчиво продолжал свой путь. Выдра забеспокоилась. Наступали сумерки. Золотые лучи солнца уже погасли. В потемневшем лесу, в глубине, сова уже прокричала своим низким голосом привет ночи. Выдра глубоко вздохнула. Ее морда с бакенбардами завертелась. Она пробудилась и стала потягиваться, когда вдруг налетел на нее Казан. Лицом к лицу, в честном бою, старая выдра могла бы постоять за себя превосходно. Но в данном случае она была застигнута врасплох. К тому же она в первый раз за всю свою жизнь встретилась с таким злейшим своим врагом. Это был не человек, а дух О-се-ки, который накладывал на нее свою руку. А отдуха не убежишь никуда. И клыки Казана впились ей в самую глубину затылка. Она испустила дух, быть может, так и не догадавшись, кто был этим ее врагом, который так неожиданно наскочил на нее. Ибо она умерла почти моментально, и Казан с Серой волчицей отправились далее своей дорогой, все еще разыскивая врагов, чтобы разделаться с ними, того и сами не понимая, что в выдре они потеряли своего самого верного союзника, который один сумел бы выгнать из их болота всех бобров до одного.

Последовавшие затем дни становились все более и более безнадежными для Казана и Серой волчицы. Выдры теперь уже не стало, и Сломанный Зуб и все его племя теперь уже могли действовать свободно. С каждым днем вода все затопляла и затопляла понемногу местность и стала подбираться уже и к куче валежника. К средине июня только узенький перешеек соединял эту кучу с внешним миром. В глубокой воде бобры могли действовать теперь беспрепятственно. Вода поднималась медленно, но постепенно, пока наконец не настал день, когда и этот перешеек стало тоже заливать. Ручей стал приобретать для Казана и Серой волчицы новое значение; когда они бродили вдоль него, то принюхивались к его запахам и прислушивались к его звукам с интересом, которого не видали раньше. Это был интерес с примесью боязни, потому что в той манере, с какой бобры побивали их, было что-то человечье. Да и в ту ночь, когда при ярком свете полной луны они наткнулись на колонию, которую впоследствии покинул Сломанный Зуб, они должны были быстро свернуть в сторону и отправиться на север. Так почтенный Сломанный Зуб научил их относиться с уважением именно к труду своих сородичей.

 

ГЛАВА XX

ВЫСТРЕЛ НА БЕРЕГУ

Июль и август 1911 года были временами больших пожаров на всем севере. Болото, на котором жили Казан и Серая волчица, и зеленая долина между двух гряд холмов избежали моря опустошительного огня; но теперь, когда они принуждены были отправиться на приключения вновь, немало прошло времени, прежде чем они перестали ощущать у себя под ногами выжженную и почерневшую землю, подвергшуюся на широком пространстве опустошению от пожаров, последовавших вскоре же после эпидемии и голода предшествовавшей зимы. Униженный и оскорбленный, изгнанный бобрами из своего родового гнезда, Казан вел свою подругу в первый раз на юг. Уже в двадцати милях по ту сторону горного кряжа они натолкнулись на обгорелые леса. Дувшие от Гудзонова залива ветры гнали непрерывное море огня к западу и не оставили за собой ни малейшего признака жизни, ни малейшей полоски травы. Слепая Серая волчица не могла видеть вокруг себя пожарища, но чувствовала его. И все ее удивительные инстинкты, заострившиеся и развившиеся благодаря ее слепоте, говорили ей, что именно на севере, а не юге находилась та благословенная страна, к которой они стремились теперь для охоты. Но три четверти собачьей крови в Казане тянули его именно на юг. И не потому, что бы он искал человека, потому что человека он считал для себя таким же врагом, каким он был и для Серой волчицы. Это был просто собачий инстинкт, который вел его на юг, как во время пожара чисто волчий инстинкт повелевал ему скрываться на север. Но к концу третьих суток Серая волчица все-таки одержала верх. Они пересекли небольшую долину между двух возвышенностей и направили свои стопы на северо-запад, в страну Атабаску, все время держась пути, который в конечном результате должен был привести их к верховьям реки Мак-Ферлан.

Еще минувшей осенью в форт Смит на Невольничьей реке явился разведчик с маленькой бутылочкой, наполненной золотым песком и самородками. Он нашел золото по Мак-Ферлану. Первые же номера газеты разнесли эту новость по всему свету, и уже в половине зимы на лыжах и санях, запряженных собаками, сюда явилась целая орда золотоискателей. Другие находки оказались обильными и многообещавшими. Мак-Ферлан сделался золотым дном, и золотопромышленники целыми группами делали заявки, ставили столбы и принимались за работы. Следующие вновь прибывавшие рассеивались уже по новым заимкам далее к северу и к востоку, и до форта Смита дошли наконец слухи о находках, гораздо более ценных, чем те, которыми так прославился в свое время Юкон. Сперва только отдельными кучками, потом целыми сотнями и, наконец, тысячами кинулись люди в эту новую, обетованную страну с тем, чтобы узнать по опыту, что значит голодать, страдать от тяжких морозов и умирать из-за золотника.

Одним из последних прибывших был Санди Мак-Триггер. Было много причин почему именно Мак-Триггер перекочевал сюда с Юкона. Он был в плохих отношениях с полицией, которая оберегала страну на запад от Даусона, и, кроме того, был чем-то скомпрометирован. Несмотря на это, он все-таки считался одним из самых лучших разведчиков, когда-либо посетивших берега Клондайка. Он добыл золота на целых два миллиона долларов и все их спустил в игре и на кутежи. Он был проницателен и умен, но вовсе не имел совести и страха. На лице его преобладало только одно выражение — именно жестокости. Подозревали, что он отправил на тот свет двух-трех человек и кое-кого ограбил, но тем не менее полиции не удалось добыть против него никаких улик. Но, несмотря на все его дурные стороны, Мак-Триггер обладал спокойствием и выдержкой, которые приводили в восхищение даже самых злейших его врагов, и, кроме того, в нем были еще и своего рода душевные глубины, о которых нельзя было догадаться по неприятным чертам его лица.

За какие-нибудь шесть месяцев по берегам Мак-Ферлана, в стапятидесяти милях от форта Смит, уже возник новый город Красного Золота, а форт Смит находился от последнего пункта цивилизации в целых пятистах милях. Когда явился сюда Санди Мак-Триггер, то он уже нашел здесь целую коллекцию всевозможных притонов, игорных домов и ресторанов и решил, что для некоторых его «видов» время еще не настало. Он играл мало, но довольно успешно, чтобы прокормить себя и сделать запасы в дорогу. Затем он отправился на юг, вверх по Мак-Ферлану. Далее какого-то определенного пункта по этой реке разведчики золота уже не нашли вовсе. Но Санди поплыл доверчиво и далее этого пункта. И только попавши в края, в которых еще не ступала нога человека, он принялся за разведку. Там и здесь ему попадались довольно богатые залежи золота. Он мог бы промывать по шести и даже по восьми долларов в день. Но такой проспект его только разочаровал. Целые недели он продолжал свой путь вверх по реке, и чем дальше он уплывал, тем все беднее становились его промывки. А потом золото стало попадаться только случайно. После целых недель такого разочарования Санди превратился бы в зверя, если бы был в компании себе подобных. В единственном же числе он был безвреден.

Однажды после полудня он вытащил свою лодку на берег, на длинную полосу белого песка. Берег представлял собой уклон, который заливался рекой, когда уровень ее повышался, и здесь можно было рассчитывать на присутствие хоть какого-нибудь количества золотого песку. Санди Мак-Триггер стал на коленки у самого края воды, чтобы посмотреть, и вдруг что-то странное на мокром песке привлекло к себе его внимание. То, что он увидел, оказалось следами зверей. Какие-то двое приходили сюда пить. Они стояли здесь рядом, бок о бок, и следы эти были еще очень свежи — были оттиснуты не более часа или двух тому назад.

В глазах у Санди мелькнул огонек — он заинтересовался. Он посмотрел позади себя и вниз и вверх по течению.

— Волки, — проговорил он. — Хорошо бы их подстрелить из этого поганого ружья! Но какая странность! Среди бела дня!

Он вскочил на ноги и побежал в кусты.

За четверть мили отсюда Серая волчица уже почуяла по ветру смертоносный запах человека и подала предостерегающий голос. Это был долгий жалобный вой, и Мак-Триггер двинулся с места только лишь тогда, когда замер в воздухе его последний отзвук. Затем он вернулся к своей лодке, взял из нее ружье, поставил свежий пистон и быстро скрылся за поворотом берега.

Целую неделю Казан и Серая волчица уже бродили в окрестностях верховьев Мак-Ферлана, и это в первый раз с самой зимы Серая волчица почуяла вдруг в воздухе запах человека. Когда ветер донес до нее этот сигнал об опасности, то она была одна. За две или три минуты перед тем, как она почуяла этот запах, Казан бросил ее одну, а сам помчался вдогонку за зайцем, а она, поджидая его, лежала на животе под кустом. В такие моменты, когда она оставалась одна, она всегда беспрерывно внюхивалась в воздух. Прежде всего она услышала стук весла Мак-Триггера о край его лодки, когда он был от нее еще за целую четверть мили. А затем долетел и запах. Через пять минут после ее предостерегавшего воя Казан стоял уже около нее, подняв голову, раскрыв пасть и тяжело дыша. Санди приходилось охотиться на полярных лисиц и он и в этом случае применил эскимосскую тактику, а именно заход с полукруга, пока не станешь лицом к ветру. Казан чуял малейшее колебание воздуха, содержавшего в себе запах человека, и спина его ощетинилась. Но Серая волчица обладала гораздо большим чутьем, чем маленькая северная красноглазая лисица. Ее острый нос так и поворачивался вслед за движениями Санди. Она слышала сухой треск веток у него под ногами еще на расстоянии трехсот ярдов. До нее донеслось металлическое постукивание ружейного ствола по веткам березок. Но в этот момент, когда она вдруг потеряла след Санди по ветру, она заскулила, бросилась к Казану и сделала несколько шагов к юго-западу.

В подобных случаях Казан редко отказывался следовать ее руководительству. Бок о бок они побежали прочь, и в то время, как Санди подкрадывался к ним, как змея, все время имея себе ветер в лицо, Казан выскочил из каймы прибрежных кустов и натолкнулся на лодку Санди, лежавшую на белой песчаной отмели. Когда Санди возвратился к ней после целого часа бесплодных выслеживаний, то уже еще два новых следа оказались около его лодки. Он с удивлением посмотрел на них, и на его злом лице появилась недобрая улыбка. С лукавой усмешкой он пошел затем к своим пожиткам и достал из них небольшой резиновый мешочек. Из него он вынул плотно закупоренный пузырек, наполненный желатиновыми капсулами. В каждой капсуле было по пяти гран стрихнина. Были темные моменты в жизни Санди Мак-Триггера, когда он бросал такие капсулы в кофе своим собеседникам, но полиции никогда не удавалось этого доказать. Он был экспертом по части ядов. Возможно, что за всю свою жизнь он истребил тысячи лисиц, и он усмехнулся опять, когда отсчитал десять таких капсулек и подумал, как легко теперь будет поладить с этими двумя любопытными волками. Двумя или тремя днями раньше он убил оленя и каждую из капсулек закатал теперь в кусочки оленьего жира, причем делал это не пальцами, а палочками, чтобы от отравы не пахло человеком. Перед заходом солнца он по всей прилегавшей местности в разных концах разложил эти отравленные приманки. Большую часть из них он прицепил к нижним веткам кустарников. Остальные завернул в мясо кролика и разбросал по следу оленя. Затем он вернулся к реке и стал варить себе ужин.

На следующее утро он встал рано и тотчас же отправился к своим отравам. К первой никто даже и не прикоснулся. Вторая оставалась на своем месте. Третья исчезла! Санди даже задрожал и стал вокруг себя оглядываться. Ну, конечно, на пространство радиусом в двести или триста ярдов он где-нибудь найдет свою добычу! И вдруг взгляд его упал на землю, под куст, на котором на ветке висела эта приманка, и из его уст сорвалось проклятие. Приманка оказалась несъеденной вовсе. Сало оленя валялось тут же в мелких кусках, и на самом большом из них находилась нетронутой и самая капсула. Это был первый случай у Санди с дикими зверями, инстинкты которых изощрились благодаря слепоте, и он был удивлен до крайности. Он даже и не воображал, что бы могло случиться что-нибудь подобное. Если лисица или волк дошли уже до той точки, что схватили приманку, то из этого могло уже безошибочно следовать, что приманка эта будет ими проглочена обязательно. Санди отправился к четвертой и пятой приманкам. Они оказались в целости. Шестая была разорвана на куски, как и третья. Но здесь уже была разгрызена и самая капсула и белый порошок из нее был высыпан на землю. И еще с двумя приманками Санди обнаружил то же. Он знал, что это сделали Казан и Серая волчица, потому что видел их следы в десяти разных местах. Накопившееся за целые недели неудач дурное расположение духа вылилось теперь в гневе и разочаровании. Наконец-то нашлось, к чему можно было придраться! Неудача с отравленными приманками показалась ему вызовом и предвестником дурного счастья вообще. Он думал, что теперь все было против него, и решил возвратиться обратно в город Красного Золота. Еще задолго до наступления вечера он спустил лодку на воду и поплыл вниз по течению. Он предоставил всю работу одному только течению, откинулся назад, закурил трубку и положил к себе на колени ружье. Ветер дул ему прямо в лицо, и он зорко стал выслеживать, не взлетит ли какая-нибудь дичь.

День склонялся уже к вечеру, когда Казан и Серая волчица прошли уже вдоль реки, вниз по течению, пять или шесть миль и подошли к самой воде. Казан лакал холодную воду, когда всего только в ста ярдах от них Санди спокойно стал огибать выступ реки. Если бы ветер дул с его стороны или Санди употреблял весла, то Серая волчица сейчас же открыла бы опасность. Послышалось щелканье взводимого курка на старофасонном ружье у Санди, и оно-то впервые и пробудило в ней сознание о предстоявшей беде. Близость ее заставила ее задрожать; Казан услышал этот звук, перестал пить и посмотрел в ту сторону. В эту самую минуту Санди спустил курок. Клуб дыма, гром выстрела — и Казану показалось, что горящий поток огня с быстротой молнии пронизал ему голову. Он откинулся назад, ноги под ним подкосились, и, как сноп, он повалился на землю. Серая волчица стрелой помчалась в кусты. Слепая, она не видела, как Казан упал на песок. Она остановилась тогда, когда была уже за четверть мили от этого ужасного грома, которое издало из себя ружье белого человека, и стала поджидать к себе Казана.

С торжествующим видом Санди Мак-Триггер вытащил свою лодку на белый песок.

— Добрался-таки я наконец до тебя, дьявол ты этакий! — пробормотал он. — Доберусь и до другой, если мне не изменит это мое поганое ружье!

Дулом ружья он повернул к себе голову Казана, и выражение удовлетворения на его лице вдруг сменилось внезапным удивлением. Он только сейчас заметил на шее у Казана ошейник.

— Да ведь это вовсе не волк! — всплеснул он руками. — Это собака, самая настоящая собака!

 

ГЛАВА XXI

МЕТОД САНДИ МАК-ТРИГГЕРА

Мак-Триггер опустился на колени на песок. Выражение торжества сошло с его лица. Он стал поворачивать вокруг бессильной шеи собаки ошейник, пока наконец не увидал на нем начавшие уже стираться буквы КАЗАН. Он прочитал каждую из этих букв в отдельности, и на его лице появилось такое выражение, какое бывает у людей, которые все еще не верят тому, что увидели или услышали.

— Собака! — снова воскликнул он. — Собака, да еще какая! Ведь это известный Казан!

Он поднялся на ноги и осмотрел свою жертву. Около морды Казана на песке краснела лужа крови. Он тотчас же опять нагнулся, чтобы определить, куда именно попала пуля. Осмотр придал ему новый и еще больший интерес. Тяжелая пуля из шомпольного ружья ударила Казана в самую маковину головы. Это был поверхностный удар, который даже не коснулся черепа, и Санди сразу же оценил подергивания и судороги плечей и ног у Казана. А ему казалось раньше, что это были последние, предсмертные сокращения его мускулов. Казан же вовсе и не думал умирать. Он был только оглушен и все равно через несколько минут поднялся бы на ноги. Санди был знаток в собаках, и именно в тех, которых можно было запрягать в сани. Он прожил среди них две трети своей жизни. Он мог узнать их возраст, определить их цену и с одного взгляда рассказать хоть часть их истории. По одному только следу он умел отличить мекензиеву породу от маламутской и по размеру шага эскимосскую собаку от юконской. Он осмотрел ноги Казана. Это были чисто волчьи лапы, и он ухмыльнулся. Значит, в Казане текла кровь дикого зверя! Он был велик ростом и крепко сложен, и Санди уже подумал о предстоящей зиме и о высоких ценах, которые установятся на собак в городе Красного Золота. Санди отправился к лодке и вернулся от нее со свертком ремня из лосиной кожи. Затем он сел на корточки перед Казаном и стал плести на земле намордник. Не прошло и десяти минут, как вся морда Казана была уже оплетена ремнем, который был крепко стянут на затылке. К ошейнику он привязал ремень в десять футов длиною. После этого он сел в сторонке и стал ожидать, когда Казан придет в себя.

Когда Казан в первый раз потянул голову, то ничего еще не мог видеть. Красная пленка застилала ему глаза. Но это скоро прошло, и он увидел человека. Первым его порывом было вскочить на ноги. Три раза он падал, прежде чем смог твердо подняться с места. Санди ухмылялся, сидя в стороне, в шести футах от него, и держал в руках конец ремня. Казан оскалил зубы, и шерсть вдоль его спины с угрозой ощетинилась. Санди вскочил на ноги.

— Кажется, мы хотим сопротивляться? — спросил он. — Знаю я вашу породу! С проклятыми волками ты озверел, и я выколочу из тебя дубиной эту спесь! Смотри ты у меня!

Ради предосторожности Санди принес с собою вместе с ремнем дубинку. Он поднял ее с того места, где она валялась на песке. Тем временем к Казану вернулись его прежние силы. Туман рассеялся перед глазами. Еще раз он увидел перед собою своего злейшего врага — человека, да еще с дубиной. В один миг все, что было в нем дикого и жестокого, запросилось наружу. Без всяких соображений он знал, что Серая волчица уже убежала и что именно этот человек ответствен за то, что она убежала. Он понял, что именно он причинил ему его рану, и то, что он приписывал человеку, он относил также и на долю дубины. В его новом мировоззрении, родившемся вместе со свободой и с дружбой с Серой волчицей, человек и дубина были неразлучны. С рычанием он бросился на Санди. Человек не ожидал прямого нападения, и прежде, чем успел отскочить назад или схватиться за дубину, Казан уже был у него на груди. Но намордник на Казане спас Санди. Уже готовые вцепиться ему в горло челюсти должны были сомкнуться без малейшего вреда. Под тяжестью тела собаки Санди повалился на спину, точно сбитый с ног ударом катапульты.

Как кошка, он опять вскочил на ноги с концом от ремня, несколько раз обвитым вокруг кулака. Казан бросился на него во второй раз, но на этот раз уже полупил ужасный удар дубиной. Он пришелся ему как раз по плечу и свалил его прямо на песок. Прежде чем он мог прийти в себя, Санди повалился на него со злобой сумасшедшего человека. Он укоротил ремень, намотав его еще несколько раз вокруг кулака, и дубина заходила в воздухе вверх и вниз с ловкостью и с силой, доказывавшими долгую привычку ею управляться. Первые же удары ею только еще более увеличили в Казане его ненависть к человеку и к его жестокости и безбоязненность к его нападениям. Опять и опять он стал кидаться на Санди, и всякий раз дубина опускалась на него с такой силой, что, казалось, было слышно, как хрустели его кости. Губы Санди исказились от яркого выражения жестокости. Он никогда еще раньше не встречал такой собаки и стал ее немножко побаиваться, несмотря на то, что на Казане был уже намордник. Три раза клыки Казана могли уже вонзиться в тело человека, если бы не этот проклятый ремень. И если бы эти петли вокруг его морды съехали или лопнули, то…

Затем Санди потащил Казана к бревну, выброшенному половодьем на берег в нескольких ярдах от места борьбы, и крепко-накрепко привязал к нему собаку. После этого он вытащил лодку на берег, выше на песок, и стал приготовляться к ночлегу.

Несколько времени спустя, когда подавленные чувства Казана пришли наконец в порядок, он долго пролежал без движения, не спуская глаз с Санди Мак-Триггера. Все кости у него болели. Челюсти были избиты и кровоточили. Верхняя губа, по которой пришелся удар дубиной, была разбита. Один глаз закрылся. Несколько раз к нему подходил Санди и всякий раз испытывал удовлетворение при виде результатов от нанесенных им побоев. Всякий раз он приносил с собою дубину. В третий раз он угостил ею Казана, и собака зарычала, с ожесточением стала хватать за ее конец зубами. Санди стал ударять ее опять и опять, пока наконец Казан не завизжал от боли и не стал искать спасения под защитою бревна, к которому был привязан. Он едва теперь мог двигаться. Правая лапа его уже не действовала. Задние ноги подкашивались под ним. После этих вторичных побоев он не смог бы убежать, даже если бы и был свободен.

Санди находился в самом лучшем настроении.

— Я выколочу из тебя дьявола! — говорил он Казану в двадцатый раз. — Ничто так не учит вашего брата, как побои. Через месяц ты будешь стоить не менее двухсот долларов, иначе я сдеру с тебя кожу с живого!

Еще три или четыре раза до наступления сумерек Санди принимался за Казана. Но в собаке уже не оставалось ни малейшего желания вступать в борьбу. От двух тяжких побоев и огнестрельной раны в области черепа он чувствовал себя совсем больным. Он лежал, положив голову на передние лапы и закрыв глаза, и уже не видел Мак-Триггера. Он не обратил также внимания и на кусок мяса, который тот бросил ему прямо под нос. Он так и не разобрал, когда последние лучи солнца погасли за западными лесами и когда наступила темнота. Но вдруг что-то пробудило его от оцепенения. В его утомленном и больном мозгу блеснул вдруг какой-то призыв, точно из далекого прошлого, и он поднял голову и стал прислушиваться. Поодаль, на берегу, Мак-Триггер разводил огонь и был весь окрашен его пламенем. Он оглядывался в темные тени вдоль берега реки и тоже вслушивался. То, что опять так взволновало Казана, было одиноким, горьким рыданием Серой волчицы, доносившимся из далекой равнины.

Заскулив, Казан поднялся на ноги и натянул ремень. Санди схватил дубину и бросился на него.

— Не смей вставать, животное! — скомандовал он.

При свете костра дубина поднялась кверху и с невероятной жестокостью упала вниз. Когда Мак-Триггер возвратился после этого к костру, то от усталости тяжело дышал. Свою дубину он положил на ночь около себя на самой своей постели. Теперь уж она казалась совершенно безвредной дубиной. Но все-таки была покрыта кровью и волосами.

— Я выбью из него этой штукой его норов, — проворчал он. — Сделаю это или убью его!

Несколько раз за эту ночь Казан слышал зов Серой волчицы. Он тихонько скулил ей в ответ, боясь дубины. Пока не погасла в костре последняя искра, он наблюдал за ним и затем осторожно попытался выползти из-под бревна. Два или три раза он пробовал встать на ноги, но всякий раз падал обратно. Ноги у него не были переломаны, но боль от попыток встать на них была невыносима. Он был весь в жару, его лихорадило. Всю эту ночь ему мучительно хотелось пить. А когда на рассвете Санди вылез из-под своих одеял, то дал ему и воды, и мяса. Казан попил воды, но к мясу не прикоснулся. Санди с удовлетворением посмотрел на происшедшую в нем перемену. А когда солнце было уже высоко, то Санди кончил свой завтрак и стал собираться в путь. Теперь уже безбоязненно он подошел к Казану и без дубины. Отвязав от бревна ремень, он повел его к лодке. Казан повалился на песок, когда его победитель привязывал конец ремня к корме лодки. Санди ухмыльнулся. То, что случилось, было для него шуткой. На Юконе он научился, как из собак выбивать дух.

Он толкнул лодку носом вперед. Упирая на весло, он стал тянуть Казана к воде. Через две-три минуты Казан стоял уже передними лапами около самой воды. Затем неожиданным сильным толчком Санди сбросил его в воду и тотчас отплыл с лодкой на самую середину реки, поставил лодку по течению и стал грести так быстро, что ремень вокруг шеи его жертвы туго натянулся. Несмотря на все свое недомогание и раны, Казан был принужден теперь плыть, чтобы иметь возможность держать голову над водой. Благодаря дерганьям лодки и сильным взмахам веслами, которые у Санди все время становились все шире и шире, положение Казана с каждым моментом превращалось все в более тяжкие мучения. По временам его всклокоченная голова совершенно исчезала под водой. Он изнемогал все более и более. Случалось и так, что когда он всплывал наконец на поверхность, то Санди снова концом весла погружал его в воду. Проплывши так с полмили, он стал тонуть. И только тогда Санди притянул его к борту и втащил в лодку. Собака в последнем издыхании повалилась на дно. Как бы ни были зверски методы Санди, но они всегда приводили к желаемым результатам. Теперь уже Казану было вовсе не до сопротивления. Он больше уже не добивался свободы. Он понял, что теперь этот человек стал его владыкой, и до поры до времени притих. Все, чего он теперь только хотел, это спокойно полежать на дне лодки, так, чтобы до него не доставала дубина и чтобы не затопляла его вода. А дубина лежала между ним и хозяином. Конец ее находился всего только в двух футах от его носа, и то, что теперь долетало до него, был запах его же собственной крови.

Пять дней и пять ночей они спускались вниз по реке, и в течение их все еще продолжался процесс цивилизования Казана: Мак-Триггер еще три раза колотил его дубиной и еще раз подвергал мучениям в воде. Утром на шестой день они наконец добрались до города Красного Золота, и Мак-Триггер раскинул свою палатку у самой реки. Где-то он добыл цепь и, надежно привязав на нее Казана около палатки, срезал с него намордник.

— Ты не мог есть мясо в наморднике, — обратился он к своему пленнику. — И я больше не желаю быть с тобою строгим и относиться к тебе по-чертовски. У меня есть своя идея. Я кое-что придумал.

После этого он по два раза в день стал приносить ему сырое мясо. Быстро к Казану стали возвращаться бодрость духа и силы. Слабость оставила его члены. Избитые челюсти поправились. А к концу четвертого дня всякий раз, когда Санди приносил ему мясо, он встречал его вызовом, оскаливая на него зубы. Но теперь Мак-Триггер уже не бил его. Он кормил его не рыбой, не мукой с салом, а только одним сырым мясом. Он уходил за пять миль, чтобы только принести ему свежие внутренности оленя, который был только что убит. Однажды Санди привел с собой какого-то человека, и когда этот незнакомец подошел к нему слишком близко, то Казан неожиданно бросился на него. Незнакомец с испуганным криком едва успел отскочить.

— Молодчина! — проворчал он. — Он легче Дэна фунтов на десять или на пятнадцать, но зато у него превосходные зубы и быстрота, и он еще покажет себя, прежде чем уступить.

— Держу пари на двадцать пять из ста частей моего пая, что он не уступит, — предложил Санди.

— Идет! — ответил другой. — Когда он будет готов?

Санди подумал.

— На будущей неделе. До тех пор он еще не поправится. Ну, скажем, ровно через неделю, считая с нынешнего вторника! Это вас устраивает, Гаркер?

Гаркер утвердительно кивнул головой.

— Значит, в следующий четверг вечером, — согласился он и прибавил: — Я ставлю половину моего пая, что Дэн убьет вашего Казана, хоть он и полуволк!

Санди медленным взором окинул Казана.

— Там уж увидим, — ответил он и пожал руку Гаркеру. — Я не думаю, чтобы и здесь, и по всему Юкону могла найтись собака, которая могла бы осилить волка.

 

ГЛАВА XXII

ВМЕШИВАЕТСЯ ПРОФЕССОР МАК-ГИЛЬ

Город Красного Золота уже достаточно созрел для того, чтобы началось ночное разложение нравов. Кое-кто вдребезги проигрался, кое-кто подрался, а всяких питий было достаточно, чтобы постоянно поддерживать возбуждение, хотя присутствие конной полиции и сдерживало все в относительном порядке сравнительно с тем, что происходило всего только в двухстах-трехстах милях далее к северу, в окрестностях Даусона. Развлечение, предложенное Мак-Триггером и Яном Гаркером, было встречено всеобщим благосклонным вниманием. Новость распространилась на двадцать миль вокруг города Красного Золота, и не было во всем городе большего возбуждения, как в полдень и вечером того дня, когда должен был начаться поединок. А оно возрастало все более и более потому, что Казан и громадный Дэн были выставлены напоказ, каждая собака в специально сделанной для нее клетке, — и началась лихорадка: стали биться об заклад. Триста человек, каждый из которых должен был уплатить по пяти долларов только за то, чтобы присутствовать на поединке, оглядывали гладиаторов сквозь жерди клеток. Собака Гаркера представляла собою комбинацию из датской породы и мастифа, выросшую на севере и привыкшую таскать за собою сани. Ставили все больше на нее, по одному и по два против одного. Иногда три против одного. Те же, кто рисковал своими ставками на Казана, были все пожилые люди, жители пустыни, люди, которые всю жизнь свою провели с собаками и которые понимали, что должны были обозначать красные уголки в глазах у Казана. Какой-то старый кутенейский золотопромышленник тихонько сказал другому на ухо:

— Я бы поставил на Казана. Если бы у меня были деньги, то я поставил бы все. Он обойдет Дэна. У Дэна не будет того метода, как у него.

— Но зато у Дэна вес, — возразил с сомнением другой. — Посмотрите на его челюсти и плечи!

— А вы обратите внимание на его толстые ноги, — перебил его кутенейский житель, — на его дряблую шею и неуклюже оттопыренный живот! Нет уж, пожалуйста, прошу вас, послушайтесь меня и не изводите ваши деньги на Дэна!

Другие зрители протиснулись к ним и разделили их. Сперва Казан рычал на все эти чужие лица, собравшиеся вокруг него. Но потом улегся у задней сплошной стенки клетки и стал молча посматривать на них, протянув голову между двух передних лап.

Поединок должен был происходить в помещении у Гаркера, представлявшем собой нечто вроде кафе-ресторана. Столы и стулья из него были вынесены, и в центре самой большой комнаты его, на платформе вышиною в три с половиной фута, была установлена клетка в десять футов в основании. Со всех сторон ее в очень близком от нее расстоянии были устроены места для трехсот человек зрителей. Потолка в клетке не было, и над нею были подвешены две громадные керосиновые лампы с зеркальными рефлекторами.

Было восемь часов, когда Гаркер, Мак-Триггер и еще двое других людей втащили на арену Казана с помощью брусьев, подсунутых под дно его клетки. Громадный Дэн находился уже в клетке, в которой должна была происходить драка. Он стоял, щурясь от яркого света, падавшего на него от рефлекторов. Увидев Казана, он насторожил уши. Казан не оскалил зубов. Даже не проявил ожидавшегося воодушевления. Собаки увидели друг друга только в первый раз, и ропот разочарования пронесся по рядам всех трехсот зрителей.

Дэн не шелохнулся и стоял как вкопанный, когда к нему в клетку вывалили из отдельной клетки Казана. Он не прыгнул, не заворчал. Он посмотрел на Казана вопрошающим, полным сомнения взглядом, который перевел затем на возбужденные, полные ожидания лица нетерпеливых зрителей. Некоторое время и Казан, твердо став на все свои четыре ноги, смотрел на Дэна. Затем он повел плечами и тоже равнодушно стал смотреть на лица зрителей, ожидавших боя не на жизнь, а на смерть. Ядовитый смех пронесся в первых рядах. Усмешки, язвительные улыбки послышались в сторону Мак-Триггера и Гаркера, и раздались сердитые голоса, потребовавшие деньги назад, начался шум все увеличивавшегося неудовольствия. Санди покраснел как рак от разочарования и злобы. На лбу у Гаркера вздулись жилы и стали вдвое толще нормальной величины. Он погрозил публике кулаком и крикнул:

— Погодите! Дайте им разойтись, дурачье!

При этих словах все стихли. Казан обернулся. Посмотрел на громадного Дэна. И Дэн в свою очередь стал смотреть на Казана. Казан сделал шаг вперед. Дэн ощетинил на плечах шерсть и тоже сделал шаг к Казану. Затем, точно одеревенелые, они остановились один против другого на расстоянии в четыре фута. Можно было бы услышать, как муха пролетела в комнате. Стоя около клетки, Санди и Гаркер затаили дыхание. Обе собаки, великолепно сложенные и сильные, оба полуволки, сделавшиеся жертвами человека, дравшиеся на своем веку уже сотни раз и никогда не боявшиеся смерти, теперь стояли и спокойно смотрели один другому в глаза. И никто не мог заметить в их глазах мучительного вопроса. Никто не знал, что в этот трагический момент невидимая рука духа пустыни уже протянулась между ними и что произошло одно из дивных чудес природы. Это было понимание.

Если бы они встретились на воле, в качестве соперников по упряжи, то они сцепились бы между собою и катались бы в мучительных схватках поединка. Но здесь в них вдруг заговорил лишь взаимный призыв к братству. В самую последнюю минуту, когда их отделяло пространство всего только в один фут и когда зрители уже ожидали первой бешеной схватки, великолепный Дэн медленно поднял голову и через спину Казана смотрел на лампы. Гаркер задрожал и стал изрекать проклятия. Теперь глотка Дэна была открыта для Казана. Но между обоими животными уже состоялось безмолвное заключение перемирия. Казан не бросился на него. Он даже отвернулся. И плечом к плечу, полные презрения к смотревшим на них людям, они стояли и сквозь жерди своей тюрьмы смотрели на какое-то одно человечье лицо.

Рев поднялся в толпе — рев гнева, недовольства и угроз. В своей ярости Гаркер выхватил револьвер и направил его на Дэна. И вдруг раздавшийся над всем этим скандалом голос остановил его.

— Стойте! — крикнул этот голос. — Стойте! Именем закона!

В одну минуту водворилось молчание. Все лица обернулись в сторону этого голоса. Два человека встали на стулья в самом заднем ряду. Один из них был сержант северо-западной конной полиции. Это говорил он. Вытянув руку вперед, он водворил молчание и призвал всех к вниманию. На стуле рядом с ним стоял другой человек. Он был тощ, с низкими плечами и бледным, изможденным лицом, небольшого роста человек, вся фигура которого и впалые щеки только говорили о том, что он долгие годы провел почти у самого Северного полюса. Теперь уже заговорил он, в то время как сержант все еще стоял с поднятой рукой.

— Я предлагаю собственникам этих собак пятьсот долларов, — сказал он, — и беру их себе.

Все, находившиеся в этой комнате, слышали это предложение. Гаркер посмотрел на Санди. С минуту они пошептались.

— Это не боевые собаки, — продолжал маленький человек. — Это собаки исключительно ездовые. Я предлагаю за них собственникам пятьсот долларов.

Гаркер поднял руку.

— Идет шестьсот? — спросил он. — Давайте шестьсот и берите собак себе.

Маленький человек помедлил с ответом. Затем кивнул головой.

— Хорошо, — согласился он. — Я даю вам за них шестьсот.

Ропот недовольства пронесся в толпе. Гаркер выбрался на платформу.

— Мы не виноваты, — крикнул он, — если они сами не захотели драться! А если кто из вас желает получить деньги обратно, то они будут выданы вам при выходе. Собаки подвели нас — вот и все! Мы не виноваты!

Маленький человек пробрался между стульями к собакам в сопровождении сержанта полиции. Приложив свое бледное лицо к жердям клетки, он стал осматривать Казана и громадного Дэна.

— Я думаю, что мы будем друзьями, — сказал он, и при этом так тихо, что его могли слышать одни только собаки. — Это довольно высокая цена, но мы наверстаем на покупке смитсоновских. Мне именно и нужно два такие четвероногих друга и именно таких моральных качеств.

И никто не понял, почему Казан и Дэн подошли в своей клетке к самым жердям с той стороны, около которой стоял ученый профессор, достававший в это время банковские билеты и отсчитывавший в пользу Гаркера и Санди Мак-Триггера шестьсот долларов.

 

ГЛАВА XXIII

ОДНА ВО МРАКЕ

Никогда еще ужас и одиночество слепоты не дали так почувствовать себя Серой волчице, как в те дни, которые последовали за выстрелом в Казана и за пленением его Санди Мак-Триггером. Целые часы она пролежала под кустом вдали от реки, ожидая, что вот-вот он к ней придет. Она верила, что он прибежит к ней, как прибегал уже и тысячи раз перед этим, и она лежала на животе, нюхала воздух и скулила, когда ветер не приносил ей его запаха. День и ночь прошли для нее точно в бесконечном хаосе темноты, но она знала, когда зашло солнце. Она чуяла, что густые, вечерние тени уже потянулись по земле, и поняла, что должны были уже взойти звезды на небе и реки осветиться от сияния луны. Наступала ночь, и, значит, можно было отправиться бродить, и спустя некоторое время, полная беспокойства, она стала делать по равнине небольшие круги и в первый раз позвала к себе Казана. От реки донесся до нее редкий запах дыма и огня, инстинктивно догадалась, что именно этот дым и около него человек отняли у нее Казана. Но кругов она не сокращала и не подходила ближе, чем был ее первый круг. Слепота научила ее ждать. С самого того дня на Солнечной Скале, когда рысь выцарапала ей глаза, Казан ни разу не обманул ее ожиданий. И она три раза позвала его в самом начале ночи. Затем она устроила себе гнездо в прибрежном кустарнике и прождала до рассвета.

Как она узнала, что наступила ночь, так же точно она догадалась, что наступил уже и день. Как только она почувствовала на своей спине теплоту солнца, так тотчас же беспокойство пересилило в ней всю ее осторожность. Потихоньку она отправилась к реке, нюхая воздух и скуля. В воздухе уже не пахло больше дымом, не могла она уловить в нем и запаха человека. По своему же собственному вчерашнему следу она спустилась к песчаной отмели и в чаще густого кустарника, свесившегося над береговым песком, остановилась и стала прислушиваться. Через несколько времени она спустилась ниже и дошла прямо до самого того места, где она с Казаном лакала воду, когда грянул выстрел. И здесь ее нос уперся в песок, который был еще влажен и густо пропитан кровью Казана. Она поняла, что это была кровь именно ее друга, потому что всюду здесь на песке пахло им одним да человеком, который был Санди Мак-Триггером. Она донюхалась и до следа, который остался после всего его тела, когда его волочил Санди по берегу до лодки. Нашла она и то бревно, к которому он был привязан. Набрела она и на палки, которыми в помощь дубине два или три раза колотил Санди раненого Казана. Они были в крови и в шерсти — и Серая волчица тотчас же села на задние лапы, подняла слепую морду к небу, и вдруг из ее горла вырвался крик, который понесся на крыльях южного ветра за целые мили вперед к Казану. Никогда еще не кричала так раньше Серая волчица. Это не был «зов», которым в лунные ночи волки сзывают волков, не был это и охотничий крик; это был вопль волчицы к своему супругу. В нем слышалось оплакивание покойника. И после одного только этого крика Серая волчица забралась обратно в береговые кустарники и там пролежала все время мордой к реке.

Странный ужас напал на нее. Она уже давно привыкла к темноте, но ни одного еще раза она не была во мраке одна. Всегда при ней был ее вожак — Казан. До нее доносилось кудахтанье водяной курочки где-то недалеко, тут же в кустарнике, а ей казалось, что оно было где-то чуть не на том свете. Полевая мышь пробралась в траве у самой ее передней лапы, и она бросилась на нее, но в слепоте вонзила зубы в камень. Плечи у нее дрожали, и вся она трепетала, точно от невыносимого холода. Она пугалась теперь темноты, которая скрывала от нее внешний мир, и она терла себе лапами глаза, точно могла этим открыть их для света. Перед вечером она опять отправилась на равнину. Она вдруг как-то вся для нее переменилась. Она испугала ее, и Серая волчица тотчас опять побежала к реке и там прикорнула под бревном в том самом месте, где лежал Казан. Здесь ей было не так страшно. Запах от Казана все еще здесь держался, и она чуяла его. Целый час она пролежала неподвижно, держа голову на палке, покрытой его кровью и его шерстью. Ночь застала ее все еще здесь. А когда взошла луна и зажглись на небе звезды, то она свернулась калачиком в той самой ямке на песке, которую вырыл для себя Казан.

На рассвете она спустилась к реке, чтобы попить. Она не могла видеть, что день потемнел, как ночь, и что на небе был целый хаос из мрачных туч, предвещавших бурю. Но она чуяла ее наступление по отяжелевшему воздуху и даже могла чувствовать острые вспышки молний, надвигавшихся вместе с густыми тучами с северо-запада. Отдаленные раскаты грома становились все громче, и она заторопилась обратно под бревно. Целые часы буря проревела над ней, и дождь лил как из ведра. А когда все это прекратилось, то она вылезла из своего убежища с таким видом, точно ее избили. Напрасно она искала теперь хоть малейшего запаха после Казана. Даже палка омылась и была теперь чиста. На том месте, где оставалась кровь Казана, теперь лежал чистый песок. Даже на самом бревне не осталось никаких о нем воспоминаний.

До сих пор Серую волчицу угнетал только один страх остаться одинокой в окружавшей ее непроглядной тьме. Теперь, с полудня, к ней пришел еще и голод. Этот самый голод заставил ее расстаться с берегом и отправиться снова бродить по равнине. Несколько раз она чуяла присутствие дичи, и всякий раз дичь ускользала от нее. Даже полевая мышь, которую она загнала под выступивший из-под земли корень и прижала лапой, все-таки убежала из-под самых ее зубов.

Тридцать шесть часов тому назад Казан и Серая волчица оставили недоеденной целую половину своей последней добычи за милю или за две отсюда. И Серая волчица побежала в том направлении. Ей не требовалось зрения, чтобы найти эту добычу. В ней до высшей своей точки было развито то шестое чувство в мире животных, которое называется чувство ориентации, и подобно тому, как почтовый голубь возвращается к себе домой по прямому направлению, и она напрямик бежала через кустарники и болота к тому самому месту, где находилась эта недоеденная добыча. Раньше ее здесь побывал уже песец, и она нашла только одну шерсть да кожу. А то, что оставил песец, растаскали хищные птицы. Так голодная Серая волчица и вернулась обратно к реке ни с чем.

Эту ночь она спала опять на том же самом месте, на котором лежал Казан, и три раза звала его, но не получила ответа. Сильная роса выпала за ночь и еще основательнее уничтожила на песке последние признаки ее друга. На четвертый день ее голод достиг таких размеров, что она стала обгладывать с кустов кору. В этот же день она набрела и на находку. Она лакала воду, когда ее чуткий нос коснулся в воде чего-то гладкого, имевшего отдаленный запах мяса. Это была большая северная речная устрица. Она выгребла ее лапой на берег и понюхала твердую скорлупу. Затем раскусила ее. Никогда она еще не ела более вкусной пищи, как то, что оказалось внутри этой раковины, — и тогда она принялась за ловлю этих устриц. Ей удалось найти их много, и она ела их до тех пор, пока не насытилась. Целых три дня она прожила здесь на берегу. А затем в одну из ночей до нее донесся зов. Она задрожала от странного, нового для нее возбуждения, показавшегося ей неожиданной надеждой, и нервно забегала взад и вперед по узкой полоске берега, ярко освещенного луной, внюхиваясь то в север, то в юг, то в восток, то в запад, точно в легком ночном ветерке хотела по шепоту определить знакомый голос. И то, что вдруг осенило ее, пришло к ней с северо-востока. Там, далеко, по ту сторону Барренса, далеко за северной границей лесов, находился ее дом. Своим диким инстинктом она чуяла, что только там она сможет найти Казана. Этот внутренний зов, который вдруг пробудил ее, пришел к ней не от логовища под валежником на болоте. Он пришел к ней из отдаленного далека, и как молниеносное видение, перед ее слепыми очами вдруг предстала крупная Солнечная Скала и спиральная тропинка, которая вела к ее вершине. Именно там она приобрела эту слепоту. Именно там для нее кончился день и началась вечная ночь. Там же она испытала в первый раз счастье материнства. Природа так зарегистрировала все эти события в ее памяти, что она никогда не могла о них позабыть, и когда она вдруг услышала внутри себя зов, то ей показалось, что он исходил от того самого, залитого солнцем места, где она в последний раз видела свет и жизнь, и где в ночных небесах для нее в последний раз светили звезды и луна.

И она ответила на этот зов. Оставив за собой реку и ее дары, она побежала напрямик навстречу темноте и голоду, больше уже не боясь ни смерти, ни мрака, ни пустоты внешнего мира, который все равно она не могла уже видеть; там, далеко впереди, за двести миль отсюда, она будет чуять и осязать Солнечную Скалу, извилистую тропинку, гнездо между двух больших камней, в котором родились ее первые щенки и… Казана!

 

ГЛАВА XXIV

КАК САНДИ MАК-ТРИГГЕР НАШЕЛ СВОЙ КОНЕЦ

В шестидесяти милях далее к северу Казан лежал, привязанный к стальной цепи, и издали наблюдал, как профессор Мак-Гиль месил отруби на сале. Аршинах в десяти от него лежал громадный Дэн, и от предвкушения необыкновенно вкусного угощения, которое приготовлял профессор, у него из пасти текли слюни. Когда Мак-Гиль подошел к нему с кастрюлькою смеси, то он стал выказывать признаки удовольствия, и когда засунул в нее свою морду, то маленький человек с холодными голубиными глазами и светлыми с проседью волосами без всякой боязни ударил его по спине. Совсем иначе он повел себя, когда подошел к Казану. Все его движения были осторожны, хотя глаза и губы его улыбались, но он даже и вида не подал, что боится собаку-волка, если это могло быть сочтено за боязнь. Маленький профессор, командированный на дальний север своим университетом, целую треть жизни провел между собак. Он любил их и понимал их. Он напечатал в различных журналах уже множество статей о собачьем интеллекте и возбудил ими большое внимание среди натуралистов. Успех его статей зависел именно от того, что он действительно любил их и понимал лучше, чем громадное большинство людей, почему, собственно, он и решил купить Дэна и Казана. Решение воспрепятствовать этим двум великолепным животным загрызть один другого на потеху тремстам зевакам, явившимся смотреть на собачий бой, доставляло ему удовольствие. Он уже задумал целую газетную статью об этом инциденте. Санди рассказал ему целую историю о том, как ему удалось захватить в плен Казана, и о его подруге Серой волчице, и профессор стал задавать ему тысячи вопросов. Но с каждым днем Казан удивлял его все более и более. Никакими проявлениями доброты профессор не смог добыть себе соответствующего выражения в глазах у Казана. Ни малейшим намеком Казан не выразил намерения стать с Мак-Гилем другом. Но он все-таки не рычал на профессора и не хватал его за руки, когда тот касался его или гладил. Очень часто к Мак-Гилю в его маленькую квартиру приходил в гости Санди Мак-Триггер, и три раза Казан бросался на него во всю длину своей цепи и все время обнажал на него свои клыки. Оставаясь же наедине с Мак-Гилем, он успокаивался. Что-то говорило ему, что в ту ночь, когда он и громадный Дэн стояли плечом к плечу в клетке, специально приготовленной для убийства одного из них, профессор явился к ним с дружественными намерениями. Во всяком случае, в глубине своего звериного сердца он отличал Мак-Гиля от других людей. Он не собирался кусать его. Он только терпел его и совершенно не выказывал к нему той привязанности, которую проявлял Дэн. Вот это-то и удивляло Мак-Гиля. До сих пор он не знал ни одной собаки, которая в конце концов не стала бы его любить.

В этот день он поставил кастрюльку с отрубями на сале прямо перед Казаном, но появившаяся у него на лице улыбка сразу же уступила место выражению недоумения. Казан вдруг оскалил зубы и заворчал. Волосы у него на спине ощетинились. Мускулы напряглись. Инстинктивно профессор оглянулся. Позади него стоял только что вошедший Санди Мак-Триггер. Его зверское лицо при виде Казана улыбнулось.

— Не старайтесь расположить его к себе, — сказал он вдруг с интересом, вспыхнувшим у него в глазах, продолжая: — Вы когда собираетесь ехать?

— С первым морозом, — ответил Мак-Гиль. — Теперь уж скоро. Мне нужно съехаться с партией сержанта Конроя у озера Фонда в первых числах октября.

— И вы отправитесь туда одни? — спросил Санди. — Почему вы не возьмете с собой кого-нибудь еще?

Маленький профессор слегка усмехнулся.

— А зачем? — в свою очередь спросил он. — Все водные пути Атабаски известны мне, как пять моих пальцев, а санный след знаком мне, как Главная улица в Нью-Йорке. Кроме того, я люблю ездить один. Да и дело-то не слишком трудное, так как все реки текут на северо-запад.

Спиною к Мак-Гилю, Санди посмотрел на Дэна. Торжествующим огоньком вдруг блеснули его глаза.

— А собак тоже берете с собой?

— Да.

Санди закурил трубку и, точно из простого любопытства, спросил:

— А должно быть, не дешево вам обходятся эти поездки?

— Последняя обошлась в семь тысяч долларов, — ответил Мак-Гиль. — А эта будет стоить тысяч пять.

— Что вы говорите! — воскликнул Санди. — И такие деньжищи вы возите с собой один! А не боитесь, что в дороге может что-нибудь случиться?

Маленький профессор на этот раз посмотрел на него подозрительно. Беззаботное выражение сошло с его лица, и манеры стали другими. Голубые глаза его подернулись тенью. Мрачная улыбка, которой Санди не заметил, пробежала по его губам. Затем он повернулся к нему со смехом.

— Я очень чутко сплю, — сказал он. — Малейший шаг ночью уже будит меня. Я просыпаюсь от одного только вздоха человека, когда прихожу к заключению, что мне надо кого-нибудь остерегаться. Кроме того…

Он вытащил из кармана автоматический, из синей стали револьвер Саважа.

— Я знаю, как надо обращаться с этим, — продолжал он.

И, указав на деревянный сучок на стене комнаты, он воскликнул:

— Пять раз я выстрелил на расстоянии двадцати шагов!

И когда Санди пошел посмотреть на сучок, то ахнул от удивления. На месте сучка оказалась только одна дыра.

— Здорово! — проворчал он. — Лучше выстрелить никто не сумел бы даже из винтовки.

Когда Санди уходил, то Мак-Гиль проводил его подозрительной улыбкой и взглядом, полным любопытного недоумения. Затем он обернулся к Казану.

— Надо полагать, — сказал он, — что ты уже отлично понял его, дружище. Я нисколько не был бы на тебя в обиде, если бы ты схватил его за горло. Может быть…

Он глубоко засунул руки в карманы и стал ходить взад и вперед по комнате. Казан вытянул голову между двух передних лап и лежал спокойно с широко открытыми глазами. Стоял ранний сентябрь, дело было к вечеру, а каждая ночь все больше и больше приносила с собою острого, холодного дыхания осени. Казан наблюдал, как последние лучи солнца угасали на южном небе. После этого всегда быстро наступала темнота, а с нею вместе им овладевало безумное желание свободы. Ночь за ночью он перегрызал свою стальную цепь, ночь за ночью он следил за звездами и за луной и прислушивался, не зовет ли его Серая волчица. А в это время огромный Дэн преспокойно спал. В этот вечер было холоднее обыкновенного и сквозной ветер, дувший с запада, как-то странно его возбуждал. Он зажигал его кровь тем, что индейцы называют «морозным голодом». Бездеятельное лето прошло, и наступали теперь всегда возбуждавшие его дни и ночи охоты. Ему хотелось выпрыгнуть отсюда на свободу и бежать без оглядки до полного изнеможения, и чтобы Серая волчица была около него. Он знал, что Серая волчица осталась где-то далеко, там, где звезды висят почти над самой землей, и что она ждет его. Он натягивал свою цепь и скулил. Всю ночь он пробеспокоился, и никогда еще он не беспокоился так сильно, как именно теперь. Один раз ему показалось, что откуда-то издалека до него донесся призыв, подумал, что это звала его Серая волчица, завыл ей в ответ и разбудил этим Мак-Гиля. Уже рассветало, маленький профессор оделся и вышел из комнаты. С удовлетворением он заметил, что в воздухе уже повеяло зимним задором. Он намочил себе пальцы и поднял их высоко над головой и щелкнул от удовольствия языком, когда убедился, что ветер задул на север. Он возвратился к Казану, долго разговаривал с ним и между прочим сказал:

— Теперь уж смерть мухам, Казан! Дня через два мы можем отправиться в путь!

Пять дней спустя Мак-Гиль поместил сперва Дэна, а потом Казана в нагруженную лодку. Санди Мак-Триггер пришел посмотреть, как они отплывали, и Казану хотелось броситься на него и растерзать. Но Санди держался на расстоянии, а Мак-Гиль в это время наблюдал за обоими, стараясь скрыть свою мысль, от которой быстро разлилась кровь под маской беззаботности на его лице. Они отплыли с милю вниз по реке, когда он склонился вперед и без всякой боязни положил Казану руку на голову. Что-то в этом прикосновении руки и в голосе профессора было такое, что удержало Казана от желания укусить его.

Он выдержал это проявление профессорской дружбы без всякого выражения в глазах, не двинувшись ни одним членом.

— Я уж думал было, — задумчиво обратился к нему Мак-Гриль, — что за всю дорогу мне не придется ни разу вздремнуть. Но с тобой настороже я могу теперь спать сколько угодно!

На эту ночь он расположился лагерем в пятнадцати милях от берега озера. Дэна он привязал к сосне в аршинах двадцати от своей маленькой шелковой палатки, но цепь от Казана прикрепил к карликовой березе, которая поддерживала своим стволом палатку. Укладываясь в палатке спать, Мак-Гиль достал свой автоматический револьвер и тщательно его осмотрел.

Три дня продолжалось путешествие вдоль берега озера Атабаска без всяких приключений. На четвертую ночь Мак-Гиль раскинул палатку под группою береговых сосен, аршинах в ста от воды. Все время в этот день ветер дул ему в спину, и чуть не целых полдня профессор не спускал глаз с Казана. То и дело в доносившемся с запада ветре пес ощущал какой-то подозрительный запах и беспокоился. Он внюхивался в него с самого полудня. Дважды Мак-Гиль слышал, как он рычал; а один раз, когда запах стал сильнее обыкновенного, он даже оскалил зубы и ощетинил на спине шерсть. Раскинув палатку, маленький профессор целый час не раскладывал огня, а просидел на берегу озера и все время не отрывал глаз от бинокля. Были уже сумерки, когда он возвратился к палатке и к привязанным собакам. Несколько времени он простоял, не обращая на себя внимания Казана, и наблюдал за ним: Казан все еще был чем-то обеспокоен. Он лежал, глядя на запад. Мак-Гиль принял это к сведению, потому что Дэн в это время лежал мордой на восток. При других обстоятельствах и Казан смотрел бы теперь на восток, так как северные собаки спят мордами на восток. Теперь уже профессор был убежден, что ветер доносил что-то именно с запада. Холодок пробежал вдоль его спины от мысли, что можно ожидать чего-нибудь серьезного.

За большим отвесным камнем он разложил небольшой костер и приготовил себе ужин. После этого он вошел к себе в палатку и возвратился обратно с постельными принадлежностями в руках. Остановившись около Казана, он подмигнул ему.

— Сегодня ночью мы с тобой здесь спать не должны, приятель, — сказал он. — Мне не нравится то, что ты обнаружил в западном ветре. Оттуда пахнет большим скандалом!

Он засмеялся своей шутке и скрылся в группе молодого сосняка шагах в тридцати от палатки. Здесь он завернулся в одеяло и прилег.

Была тихая звездная ночь, и два часа или три спустя Казан положил нос между передних лап и задремал. Треск сухой ветки разбудил его. Ленивый Дэн так и не проснулся, а Казан тотчас же поднял голову и стал нюхать воздух. То, к чему он принюхивался издалека в течение целого дня, теперь было близко от него. Он притаился и весь задрожал от напряжения. Медленно от сосен к палатке приближалась какая-то фигура. Это был не профессор. Она подходила с осторожностью, опустив голову и подняв плечи, и звезды вдруг осветили поганую физиономию Санди Мак-Триггера. Казан прижался к земле еще более. Его морда все еще лежала между передних лап. Блеснули обнажившиеся клыки. Но он не произвел ни малейшего шума, который мог бы выдать его присутствие под густым кустом. Шаг за шагом подходил Санди и наконец коснулся уже рукой полы палатки. В руке у него не было ни дубины, ни плети. Вместо того и другого в них блистала сталь. У входа в палатку он остановился и стал глядеть в нее, не замечая позади себя Казана.

Молча, в мгновение ока, — весь превратившись в волка, Казан вскочил на ноги. Он забыл о цепи, которая удерживала его. В десяти футах от него стоял человек, которого он ненавидел больше всего на свете. Он напряг все свои силы до последней капли, чтобы сделать прыжок.

И он бросился на него. На этот раз цепь уже не потянула его назад и шея его не пострадала. От времени и от разрушительных химических процессов кожа на его ошейнике, которой он носил уже столько времени, еще с тех пор, как стал впервые бегать в упряжи, размякла, лопнула, и он получил свободу. Санди обернулся, и в следующий затем прыжок Казан укусил его за плечо. С громким криком злодей повалился на землю, и оба они стали кататься по ней, тогда как Дэн, забеспокоившись на своей привязи, поднял невообразимый шум. Во время падения Казан выпустил свою жертву, но в ту же минуту приготовился и к новой атаке.

А затем вдруг произошла перемена. Он почувствовал себя свободным. Ошейника уже не было на нем. Вместо сжимавшего его ошейника его окружали теперь лес, звезды и ласковый ветерок. Здесь были люди, а где-то там, далеко — Серая волчица! Он насторожил уши, быстро отвернулся от своей жертвы и, как тень, ускользнул в роскошную свободу, составлявшую для него все на свете.

Когда он отбежал на сто ярдов, то какие-то звуки остановили его на минуту. Это уже больше не был лай Дэна. Слышались только редкие выстрелы из автоматического револьвера маленького профессора. А затем до Казана долетел очаровавший его, ужасный, предсмертный стон Санди Мак-Триггера.

 

ГЛАВА XXV

ОПУСТЕВШИЙ МИР

Милю за милей Казан все мчался вперед. По временам он вздрагивал при воспоминании о предсмертной ноте, которая донеслась до него вместе со стоном Санди Мак-Триггера, и, заложив уши и вытянув хвост точно тень, пробирался сквозь кусты с тем любопытным приседанием на задние ноги, которое так характерно для волков и собак, убегающих от опасности. Затем он выбрался на равнину, и тишина, мириады звезд, сиявших на прозрачном своде неба, чистый воздух, который приносило с собой еще не загрязненное бациллами дыхание северного полюса, возбуждали его и придавали ему силы. Он бежал навстречу ветру.

Где-то там, далеко, на северо-западе должна была находиться Серая волчица. В первый раз уже за столько недель он стал опять на задние лапы, послал ей глубокий, вибрирующий вопль, который широко разнесся на целые мили кругом. Далеко позади его услышал Дэн и заскулил. Стоя около окоченевшего тела Санди Мак-Триггера, маленький профессор с напряженным выражением на бледном лице тоже услышал его и стал ожидать второго. Но издавший свой первый вой, Казан по инстинкту почувствовал, что ответа на него не последует, и помчался далее, милю за милей, как собака, которая набрела на след к дому своего хозяина. Он не возвращался к озеру и в то же время не держал своего пути и к городу Красного Золота. Он старался покрыть сорок миль, отделявшие его от Мак-Ферлана, по такому прямому направлению, точно рука человека провела для него дорогу по линейке через горы и поля, долы и леса. Всю эту ночь уже не звал к себе Серую волчицу. Им руководил в его решении процесс, усвоенный им из практики, из обычая, и так как Серая волчица уже много раз ожидала его, когда он раньше оставлял ее одну, то, следовательно, и на этот раз должна была ожидать его где-нибудь на берегу недалеко от реки.

На рассвете он уже добрался до реки и находился всего только в трех милях от песчаной отмели. Не взошло еще и солнце, как он уже стоял на том самом месте, на котором когда-то лакал вместе с волчицей воду. В ожидании и с полным доверием он стал озираться по сторонам, не увидит ли где-нибудь Серую волчицу, и при этом скулил и вилял хвостом. Затем он стал принюхиваться к ее запаху, но дожди уже давно смыли с песка ее следы. Весь этот день он проискал ее вдоль берега и на равнине. Побежал потом к тому месту, на котором в последний раз они оба загрызли свою добычу. Обнюхал все кусты, на которые когда-то были нацеплены отравленные приманки. То и дело он садился на задние лапы и посылал ей свой товарищеский, призывный крик. И медленно, и постепенно, когда он делал все это, мать Природа совершала над ним свое чудо, которое индейцы называют на своем языке «зовом духа».

Как этот «зов духа» работал перед этим и над Серой волчицей, так стал теперь волновать кровь и в Казане. С заходом солнца и с наступлением вокруг него ночи с ее глубокими тенями, он все чаще и чаще стал оборачиваться на юго-восток. Весь его мир заключался в тех следах, по которым он охотился. Вне этих мест для него не существовало ничего. Но центром этого мира, такого ограниченного для его понимания, была Серая волчица. Он не мог лишиться ее. Этот мир, по его понятиям, простирался от Мак-Ферлана вдоль узенькой тропинки через леса, равнины к маленькой долине, из которой их обоих выгнали бобры. Если Серой волчицы нет здесь, то она непременно должна быть там, и, не чуя усталости, он возобновил за нею поиски.

Голод и утомление остановили его не раньше, чем стали гаснуть звезды и место ночи стал занимать серый день. Он загрыз кролика, поел его, лег около останков и поспал. Затем отправился далее. На четвертую ночь он добрался наконец до долинки между двух скалистых кряжей и при свете звезд, более ярких здесь благодаря осенней поре, чем где бы то ни было еще, вдоль ручья направился к своему прежнему жилищу на болоте. Был уже день, когда он добрался до разлива, устроенного бобрами, который теперь окружал логовище под валежником уже со всех сторон. Сломанный Зуб и другие его бобры внесли большие перемены в то место, где был дом его и Серой волчицы, и несколько минут Казан простоял неподвижно и молча у края разлива и нюхал воздух, отяжелевший от неприятного запаха, исходившего от бобров. До сих пор его дух оставался несокрушимым. Весь этот день он провел в поисках. Но Серой волчицы не оказалось нигде.

Медленно природа опять принялась за свою работу над Казаном и внушала ему, что ее здесь нет. Она исчезла из его мира и жизни, и его всего охватили одиночество и тоска, настолько великие, что лес стал казаться ему чуждым, а тишина пустыни чем-то угнетавшим и страшным. И опять собака стала пересиливать в нем волка. Благодаря Серой волчице он научился ценить свободу. Без нее же весь свободный мир вдруг стал казаться ему таким необъятным, таким чуждым и пустым, что это даже испугало его. Поздно вечером он набрел на кучку осколков от раковин, которые валялись на берегу реки. Он понюхал их, перевернул, ушел, возвратился обратно и опять понюхал. Это было то место, где Серая волчица в последний раз поела на болоте перед своим уходом на юг. Но запах, который остался от нее, уже выдохся настолько, что Казан не мог хорошо уловить его и побежал далее и во второй раз. На ночь он забрался под бревно и заставлял себя заснуть. Но в полночь в своем беспокойном сне так разнервничался, как ребенок. И день за днем, ночь за ночью он жалким созданием стал проводить на этом болоте, оплакивая то существо, которое вывело его из хаоса мрака к свету, которое открыло для него весь мир и которое, уйдя от него, лишило его всего того, чего само было лишено благодаря своей слепоте. А затем он помчался к хижине, где жила Иоанна и с нею ее ребенок и муж.

Быть может, там еще остался их запах.

 

ГЛАВА XXVI

ЗОВ СОЛНЕЧНОЙ СКАЛЫ

Под золотыми лучами осеннего солнца поднимались вверх по реке на лодке и были уже в виду Солнечной Скалы мужчина, женщина и ребенок. Цивилизация уже наложила свой отпечаток на когда-то отличавшейся здоровьем Иоанне, тот самый отпечаток, который она накладывала на всякий дикий цветок, пересаженный к ней из простора и чистого воздуха. Щеки у нее ввалились. Голубые глаза потеряли свой блеск. Она кашляла, и когда начинался у нее кашель, то ее муж посматривал на нее с любовью и беспокойством. Но все-таки, хотя и медленно, он стал замечать в ней перемену, а однажды, когда их лодка поднялась настолько, что они уже увидели себя в своей родной долине и почувствовали себя дома, где не были с тех пор, как послушались зова далекого города, он вдруг заметил, что на ее щеках румянец стал гуще, что губы у нее сразу покраснели и что счастьем и довольством вдруг засветились ее глаза. Он тихонько засмеялся, заметив эту перемену, и стал благословлять свои леса. В лодке она откинулась назад, положила ему голову на плечо, и он перестал грести, чтобы и самому быть к ней поближе, и стал перебирать пальцами ее густые, золотые волосы.

— Ты довольна, Иоанна! — весело засмеялся он. — Доктора правы. Ты принадлежишь своим лесам!

— Да, мне хорошо, — ответила она шепотом и вдруг указала на белую отмель, далеко вдававшуюся в реку. Голос ее задрожал. — Помнишь, как когда-то здесь выскочил из нашей лодки Казан? Как давно это было! Там вот на песке стояла она и звала его к себе. Помнишь?

Грустная нотка послышалась у нее в голосе, и она добавила:

— Где-то они теперь?

Избушка была все такая же, как они и оставили ее. Только покрасневший уже от утренников дикий виноград оплел ее почти всю да кругом разрослись кустарники и бурьяны почти у самых стен. Опять в ней началась жизнь, и румянец все гуще становился на щеках Иоанны, и ее голос по-прежнему стал звонким и певучим. Ее муж снова принялся за свои ловушки и капканы и восстановил позабытую уже было свою охоту, а Иоанна и ее маленькая девочка, которая стала уже бегать и говорить, превратили избушку в домашний уют. Однажды вечером муж возвратился домой довольно поздно, и когда вошел, то заметил, что она была чем-то взволнована и голос ее дрожал, когда она приветствовала его.

— Ты слышишь? — спросила она его. — Ты слышал зов?

Он утвердительно кивнул головой.

— Я был за милю отсюда, — ответил он, — у ручья на высохшем болоте. И я слышал!

Иоанна схватила его за руки.

— Это не Казан! — воскликнула она. — Я узнала бы его голос! Мне кажется, что это чей-то другой голос, что это тот самый зов, которым в то утро звала его на песчаной отмели она!

Мужчина задумался. Пальцы Иоанны сжались сильнее. Она задышала быстрее.

— Ты обещаешь мне? — спросила она. — Ты обещаешь мне, что ты не будешь никогда охотиться на волков и расставлять на них капканы?

— Я уж и сам думал об этом, — ответил он. — Как только услышал этот призыв, так и подумал. Да, я обещаю тебе это!

Иоанна прижалась к нему ближе.

— Мы любили Казана, — прошептала она, — и ты мог бы убить его или… ее.

Вдруг она остановилась. Оба прислушались. Дверь была открыта, и до них снова донесся вой волчицы, звавшей к себе своего друга. Иоанна подбежала к двери, муж последовал за нею. Оба они стояли молча и, затаив дыхание, Иоанна указала на залитую светом от звезд равнину.

— Слушай, слушай! — проговорила она. — Это ее крик, это кричит с Солнечной Скалы она!

Она выбежала на воздух, позабыв о том, что около нее был муж, и о том, что маленькая Иоанна осталась в домике одна. И до них издалека, за целые мили расстояния, вдруг донесся через всю равнину ответный вой — вой, который казался завыванием ветра и от которого вся Иоанна затрепетала и ее быстрое дыхание вдруг перешло в какой-то странный стон.

Она вышла далеко в поле и там остановилась, залитая золотыми лучами осеннего месяца и звезд, от которых блестели ее волосы и сверкали глаза. Через несколько минут вой послышался снова и уже так близко, что Иоанна приложила ладони ко рту и закричала так, как когда-то кричала в далекие дни:

— Казан, Казан, Казан!

На вершине Солнечной Скалы тощая и еле двигавшаяся от голода Серая волчица услышала голос молодой женщины, и вой, который готов уже был вылиться из ее горла, вдруг превратился в визг. А в это время какая-то тень, быстро двигавшаяся с юга на север, вдруг точно вкопанная остановилась. Это был Казан. Странный трепет пробежал по его телу. Каждый фибр его звериного понимания был проникнут сознанием, что здесь был его дом. Это был он, тот самый дом, в котором он когда-то жил, в котором любил и который защищал, — и вдруг все те неясные образы, которые уже стали изглаживаться из его памяти и забываться, стали для него реальными и живыми. Потому что едва только он вступил в эту долину, как до него донесся голос Иоанны.

Бледная и взволнованная, стояла Иоанна при лунном свете, когда вдруг из белого тумана вышел к ней Казан, стал ползти к ней на животе и жалобно, со странной нотой в голосе скулить. Иоанна подошла к нему сама, обхватила его руками, ее губы раз за разом стали повторять его имя, а мужчина в это время стоял и смотрел на них с удивлением и с выражением какого-то нового понимания на лице. Теперь уж он не боялся собаки-волка. И когда Иоанна схватила руками голову Казана и прильнула к ней своей, то он услышал радостные повизгивания животного и шепот, и сдерживаемые слезы молодой женщины.

— Как это странно! — вздохнул он и посмотрел в сторону Солнечной Скалы. — Я думаю, что там и она…

И точно в ответ на его мысли оттуда пронесся по долине зов Серой волчицы, полный безысходного горя и одиночества. Тотчас же, как стрела, Казан вскочил на ноги и забыл обо всех и обо всем: и о ласке Иоанны, и о присутствии мужчины.

В следующий затем момент он убежал, а Иоанна прижалась к мужу и закрыла руками лицо.

— Теперь ты веришь? — спросила она потом с волнением. — Теперь ты веришь в могущество природы, той самой природы, которую я так люблю, которая руководит всеми живыми существами в мире и которая по своей прихоти привела нас всех сюда?

Он притянул ее к себе.

В ее широко открытых глазах отразились звезды. Она посмотрела на него.

— Казан и она… Я, ты и ребенок… — сказала она. — Разве ты будешь утверждать, что тебе неприятно, что мы вернулись все назад?

Он так крепко прижал ее к себе, что она так и не слышала тех слов, которые он проговорил ей в ответ. После этого они еще долго просидели на лунном свете у порога своей избушки. Но больше до них уже не доносился жалобный вой с Солнечной Скалы. Иоанна и ее муж поняли все.

— Завтра он прибежит к нам! — сказал наконец мужчина. — Пойдем, Иоанна, пора уже спать!

Они вместе вошли в избушку.

В эту же ночь Казан и Серая волчица бок о бок вышли снова на охоту вдвоем.

Все еще светила луна и освещала равнину.