Уже светало, когда ребенок задвигался у груди матери и разбудил ее криками, прося есть. Она открыла глаза, отбросила от лица волосы и увидела на другой стороне палатки неясную фигуру своего отца. Он лежал очень спокойно, и ей было приятно, что он спал. Она знала, что накануне он устал почти до изнеможения, и теперь была не прочь поваляться лишние полчаса, воркуя с маленькой Иоанной. Затем она осторожно поднялась, сунула ребенка в еще теплые одеяла и меха, оделась во что потеплее и вышла на воздух.

К этому времени уже совсем рассвело, и она вздохнула с облегчением, когда увидела, что буря уже прекратилась. Было ужасно холодно. Ей казалось, что никогда еще в жизни она не испытывала такого холода. Огонь погас окончательно. Казан свернулся шаром, засунув нос под брюхо. Как только Иоанна вышла, он, весь дрожа, поднял голову. Своими тяжелыми мокасинами, в которые она была обута, она разгребла золу и обуглившиеся поленья, рассчитывая, что под ними еще тлелся огонь. Но не оказалось ни одной искры. Возвращаясь в палатку, она остановилась на минутку около Казана и погладила его по косматой голове.

– Бедный Бирюк! – сказала она. – Надо было бы тебе дать медвежью шкуру!

Она откинула полу палатки и вошла внутрь. Теперь в первый раз она увидела при дневном освещении лицо своего отца, и Казан снаружи услышал ее отчаянный, раздиравший душу плач.

Теперь уж всякий, кто посмотрел бы на лицо Пьера Радисона, понял бы, в чем дело.

После этого, полного агонии плача Иоанна упала на тело отца и стала рыдать так тихо, что этого не мог услышать даже Казан, несмотря на то, что имел острый слух. Затем она вскочила на ноги и выбежала наружу. Казан вытянул свою цепь, чтобы подбежать к ней навстречу, но она уже не видела и не слышала ничего. Ужас пустыни гораздо могущественнее, чем смерть, и на некоторое время он овладел ею. И не потому, что она боялась за себя. Это был ребенок. Доносившийся из палатки плач резал ей сердце, как ножами.

И тут же пришло ей на ум то, что вчера вечером говорил ей старый Пьер о реке, о полыньях во льду, о том, что до дома осталось всего только сорок миль. «Ты не должна теряться, Иоанна». Значит, он предчувствовал то, что случилось.

Она потеплее закутала ребенка в меха и возвратилась к костру. Ее единственной мыслью теперь была необходимость во что бы то ни стало иметь огонь. Она набрала кучку березовой коры, покрыла ее полуобгорелым хворостом и пошла в палатку за спичками. Пьер Радисон носил их всегда при себе, в кармане своей меховой куртки. Она заплакала опять, когда наклонилась над ним, чтобы вытащить у него из кармана коробку. Когда огонь разгорелся, то она подбавила дров еще и затем кинула в огонь большие поленья, которые еще накануне припас Пьер. Огонь придал ей бодрости. Сорок миль – но река доведет ее до самого дома! Она сделает это путешествие с ребенком и с Бирюком! И в первый раз за все это утро она обратилась к Казану и, положив ему руку на голову, стала называть его этим именем. Затем она кинула ему кусок мяса, которое она сначала оттаяла на огне, и растопила снегу для чая. Она не чувствовала голода, но вспомнила, как отец заставлял ее есть по четыре и по пять раз в день, так что она насильно заставила себя съесть завтрак из сухаря и ломтика мяса и выпить немного чаю.

Затем наступил страшный момент, которого она так боялась. Она обернула тело отца в одеяла и обмотала его веревкой. После этого она уложила на сани, у самого огня, все шкуры и одеяла, которые оставались еще не уложенными, зарыла в них маленькую Иоанну. Свернуть же палатку оказалось для нее нелегким делом. Веревки были натянуты и промерзли, и когда она покончила с укладкой, то из одной руки у нее сочилась кровь. Она уложила палатку на сани и затем, закрыв ладонями лицо, обернулась назад и посмотрела на отца.

Пьер Радисон лежал на своей постели из можжевеловых веток и над ним теперь уже не было ничего, кроме неба и сосновых вершин. Казан стоял неподвижно на всех четырех ногах и нюхал воздух. Его спина ощетинилась, когда она подошла к трупу и опустилась перед ним на колени. А когда она опять возвратилась к собаке, то лицо ее было бледно и неподвижно. Затем она окинула взором расстилавшийся перед ней Баррен, и глаза ее засветились страхом. Она впрягла в сани Казана и нацепила и на себя самое ту самую лямку, за которую тянул и ее отец. Так они добрались до реки, угрузая до колен в свежевыпавшем и еще не осевшем снегу. Целые полдороги Иоанна все спотыкалась о сугробы и падала, причем ее распустившиеся волосы веером рассыпались по снегу. Казан шел рядом с ней и тянул из всех сил, и когда она падала, то касался ее лица своей холодной мордой. В такие минуты она хватала его голову обеими руками.

– Бирюк!.. – стонала она. – О, Бирюк!..

На льду реки снег оказался не таким глубоким, зато дул очень резкий ветер. Он дул с северо-востока прямо ей в лицо, и, таща за собой сани вместе с Казаном, она низко нагибала голову. Пройдя сполмили по реке, она остановилась и уже не смогла больше сдерживать в себе отчаяние и разразилась рыданиями. Ведь еще целых сорок миль! Она скрестила на груди руки, стала спиной к ветру и задышала так, точно ее побили. Маленькая Иоанна спала спокойно. Мать подошла к ней и заглянула к ней под меха. То, что она там увидела, заставило ее снова напрячь все свои силы. На пространстве следующей четверти мили она два раза проваливалась до колен в сугробы.

Затем потянулись целые пространства льда вовсе без снега, и Казан тащил сани уже один. Иоанна шла сбоку его. Грудь у нее захватывало. Тысячи иголок, казалось, вонзались ей в лицо, и вдруг она вспомнила про термометр. Когда она взглянула на него, то оказалось, что было уже тридцать градусов мороза. А ведь еще было целых сорок миль впереди! А отец говорил ей, что она должна была их пройти и не должна была теряться! Но она не знала, что даже ее отец побоялся бы сегодня отправляться в путь при тридцати градусах ниже нуля и при резком северном ветре, предвещавшем метель.

Теперь уж лес остался далеко позади нее. Впереди уже не было ничего, кроме негостеприимного Баррена и далеких, терявшихся в серой мгле дня лесов, лежавших не по пути. Если бы вблизи были деревья, то сердце Иоанны не билось бы так от страха. Но кругом не было ничего, положительно ничего, кроме серых, угрюмых далей да неба, сходившегося с землей всего только в миле расстояния.

Опять снег стал глубоким у нее под ногами. Все время она опасалась тех предательских, затянутых легким ледком полыней, о которых предупреждал ее отец. Но теперь ей казалось все одинаковым, и снег, и лед, и к тому же начинали у нее болеть глаза. Холод становился нестерпимым.

Река расширялась в небольшое озеро, и здесь ветер задул ей прямо в лицо с такой силой, что выбивал ее из упряжи, и Казан должен был везти сани один. Снег толщиною в два-три дюйма теперь уже затруднял ее так, как раньше не затрудняли целые футы. Мало-помалу она стала сдаваться. Казан тащился рядом с ней, напрягал все свои неистощимые силы. Случалось и так, что Казан шел впереди, а она брела за санями позади, будучи не в силах ему помочь. Все более и более она чувствовала, что ее ноги наливались свинцом. Была только одна надежда – это на лес. Если они не дойдут до него как можно скорее, через полчаса, то она совсем уже будет не в состоянии идти дальше. И все-таки она свалилась на сугроб. Казан и сани стали казаться ей только темным пятном. А затем она убедилась, что они оставили ее одну. Они были от нее всего только в двадцати футах впереди, а ей казалось, что это пространство было в несколько миль. Она использовала все остатки своей жизни и напрягла все силы своего тела, чтобы догнать сани и на них – маленькую Иоанну.

Пока она этого достигла, время показалось ей бесконечным. Когда между нею и санями осталось пространство всего только в шесть футов, то ей показалось, что она провела в борьбе со снегом целый час, прежде чем могла ухватиться за сани. Со стоном она добралась до них и повалилась на них всею тяжестью своего тела. Теперь уж она больше не чувствовала тревоги. Засунув голову в меха, под которыми лежала маленькая Иоанна, она вдруг почувствовала радость и уют, точно оказалась вдруг дома и в тепле. А затем чувство дома и уюта исчезло и наступила глубокая ночь.

Казан как был в упряжи, так и остановился. Он вылез из нее, подошел к Иоанне и сел около нее на задние лапы, ожидая, что она двинется или заговорит. Но она не шелохнулась. Он сунул, нос в ее распустившиеся волосы. Затем он завыл и вдруг поднял голову и стал внюхиваться в дувший навстречу ветер. Он что-то ощутил в этом ветре. Он опять облизал Иоанну, но она все еще не шевелилась. Тогда он побежал вперед, стал в упряжь, готовый потянуть сани далее, и оглянулся на нее, назад. Она все еще не двигалась и не говорила, и Казан уже больше не выл, а стал громко и беспокойно лаять.

Странная вещь, которую он ощутил в дувшем ветре, с каждым моментом становилась для него все значительнее. Он потянул. Сани примерзли к снегу, и ему понадобились все его усилия, чтобы сдвинуть их с места. В течение последних пяти минут он два раза останавливался и нюхал воздух. В третий раз он должен был остановиться, потому что угруз в снегу, подошел к Иоанне и стал выть, чтобы разбудить ее. Затем потянул опять за самые концы постромок и шаг за шагом вытянул сани из сугроба. За сугробом следовал уже голый лед на большое пространство, и здесь Казан отдохнул. Когда ветер затихал немного, то запах становился сильнее, чем раньше.

В конце голого льда находилось в берегу узкое ущелье, по которому тек ручей, впадая в реку. Если бы Иоанна находилась в сознании, то она непременно погнала бы Казана далее вперед, он же свернул именно к этому ущелью и целых десять минут без устали боролся со снегом, воя все громче и все чаще, пока наконец его вой не превратился в радостный лай. Перед ним, около самого ручья, виднелась маленькая хижина. Дым поднимался из трубы. Именно запах от этого дыма и долетал до него по ветру. Тяжелый, постепенный подъем доходил до самой двери этой лачуги, и, напрягшись уже до последнего изнеможения, Казан дотащил до нее наконец свой груз. Затем он сел около Иоанны, задрал голову к темному небу и стал выть.

Через несколько минут дверь отворилась. Из нее вышел человек. Красные, залепленные снегом глаза Казана измерили его с ног до головы, когда он подошел к саням. Он услышал, как этот человек воскликнул от удивления, когда нагнулся над Иоанной. В следующее затем затишье ветра из массы шкур на санях послышался жалобный, полусдавленный плач маленькой Иоанны.

Казан вздохнул глубоко, с облегчением. Он дошел уже до изнеможения. Силы отказались ему служить. Все ноги его были исцарапаны, и из них шла кровь. Но голос ребенка наполнил его какой-то странной радостью, и он улегся прямо в постромках на снег, в то время как человек занялся переноской Иоанны и ее ребенка в свою теплую гостеприимную избушку.

Через несколько времени человек снова вышел. Он не был так стар, как Пьер Радисон. Он близко подошел к Казану и посмотрел на него.

– Вот так штука! – воскликнул он. – И он дотянул все это один!

Он безбоязненно нагнулся над ним, отвязал его от упряжи и повел к избушке. В нерешительности Казан остановился на пороге и быстро и подозрительно посмотрел назад. Ему показалось, что вместе с ревом и плачем непогоды до него вдруг донесся голос Серой волчицы.

Затем дверь избушки затворилась за ним. Он улегся в темном, заднем ее углу, а человек что-то стал приготовлять на горячей печке для Иоанны. Прошло порядочно времени, прежде чем Иоанна смогла встать с постели, на которую ее уложил человек. Потом Казан услышал, как она плакала; затем человек заставил ее поесть, и они разговорились. После этого неизвестный разостлал на скамье одеяло, а сам сел поближе к печи. Казан тихонько пробрался вдоль самой стены и заполз под скамью. Долгое время он мог слышать, как стонала во сне молодая женщина. Затем все стихло.

На следующее утро, как только человек отворил дверь, он прошмыгнул в нее и со всех ног бросился в лес. В полумили расстояния он нашел след Серой волчицы и стал ее звать. Со стороны замерзшей реки послышался ответ, и он побежал к ней.

Напрасно Серая волчица старалась увести его обратно, в свои прежние места, подальше от этой избушки и от запаха людей. А когда утро уже прошло, то человек запряг своих собак, и с опушки леса Казан увидел, что он устраивал на санях Иоанну и ее ребенка и укрывал их мехами, как это делал и старый Пьер. Весь этот день он бежал вдалеке за санями, и Серая волчица сопровождала его.

Путешествие продолжалось до самого вечера, а затем, когда после непогоды опять засияли звезды и луна, человек снова отправился в путь. Была уже глубокая ночь, когда они наконец добрались до какой-то другой избушки, и человек стал стучаться в ее дверь. С того места, где в это время притаился Казан, он увидел свет, отворившуюся дверь и услышал радостное восклицание вышедшего навстречу мужчины и рыдания Иоанны. Затем Казан возвратился к Серой волчице.

Целые дни и недели с тех пор, как Иоанна возвратилась к себе домой, этот свет от избушки и рука женщины не выходили из головы у Казана. Как он терпел Пьера, так теперь терпел этого молодого человека, который жил в одной избушке с Иоанной и ее младенцем. Он знал, что этот человек был дорог для Иоанны и что ребенок тоже был для него так же дорог, как и для нее. Только на третий день Иоанне удалось заманить Казана обратно в избушку, и это было в то самое время, как молодой человек возвратился домой с замерзшим трупом Пьера. Это он, муж Иоанны, первый увидал на его ошейнике надпись, что его имя «Казан», и с этих пор они стали звать его Казаном.

В полумиле от избушки, на вершине горного массива, который индейцы называют Солнечной Скалой, Казан и Серая волчица нашли для себя приют. Отсюда они отправлялись в долину на охоту, и часто до них доносился голос молодой женщины:

– Казан, Казан, Казан!

В эту долгую зиму Казан делил свое время между избушкой Иоанны и логовищем Серой волчицы.

Затем наступила весна, и с нею пришла Великая перемена.