ГЛАВА I

Какие волосы! Какие глаза! Какой изумительный цвет кожи! Можете, Уайтмор, смеяться, сколько вашей душе угодно, но я готов поклясться, что подобную красавицу мои глаза видят впервые. Чисто артистическим энтузиазмом горело женственное лицо Грегсона, когда он смотрел на сидевшего по другую сторону стола Уайтмора. Он нервно закурил папиросу и продолжал:

— Я смотрел на нее очень долго и очень пристально, но она ответила мне только одним взглядом. И этот взгляд решил все. Я бессилен был бороться с ним, и вот… И вот, для «Burke's» готова обложка на всю страницу. Наш Бёрк любит давать на обложке женский портрет и на этот раз будет вполне удовлетворен. Но, черт вас побери совсем, чего ради вы усмехаетесь? В чем дело?

— Собственно говоря, ни в чем! — как бы извинился Уайтмор. — к данной красавице моя улыбка не имеет ни малейшего касательства. Но я удивляюсь и спрашиваю себя…

Он на миг замолчал и стал внимательно осматривать убранство маленькой хижины, освещенной простенькой масляной лампочкой, свисавшей с потолка.

Он издал мягкий, но выразительный свист и продолжал:

— Я спрашиваю себя, а заодно и вас, есть ли такое местечко на белом свете, где вы не разыскивали бы первейшей красавицы в мире? Нет, вы — удивительный человек! Если я не ошибаюсь, дорогой мой, последняя ваша красотка проживала в Рио Пьедрас, не правда ли, Том? Это была испанская девушка? Или креолка? Помнится, я сохранил ваше письмо, в котором вы упоминаете о ней. Если вы ничего не имеете против, то я завтра прочту вам отдельные выдержки из него. Но… в Пуэрто-Рико всегда было и будет огромное количество красивых женщин. А здесь-то! Какими судьбами вы нашли сокровище в… Пустыне? Вот что меня страшно интригует!

— Быть может, вы еще больше заинтересуетесь, если я доложу вам, что девушка, которую я отыскал здесь, заткнет за пояс всех тех, кого я знавал до сих пор! — возразил художник, стряхивая пепел со своей папиросы.

— Даже девушку из Валенсии?

Легкая ирония и радость одновременно послышались в голосе Филиппа Уайтмора, когда он перегнулся через стол, и свет масляной лампы ярче прежнего озарил его красивое лицо, сделавшееся бронзовым от снега и ветра. Представлявший резкий контраст с ним, круглолицый, белокожий, женственный Грегсон ответил таким же движением, протянул изящную руку с длинными, тонкими пальцами и в двадцатый раз за вечер друзья обменялись крепким рукопожатием.

— Значит, вы не забыли еще Валенсии? — воскликнул художник, и лицо его расплылось в широчайшую улыбку. — Ах, Филь, славный друг мой, если бы вы только знали, до чего я рад, что снова вижу вас! Я и передать не могу. У меня и слов нужных нет! Можно подумать, что со времени нашей последней встречи прошло сто лет да еще с хвостиком. А ведь, в сущности говоря, только три года назад мы вернулись с вами из Южной Америки. Ах, Валенсия! Можно ли забыть ее? Никогда в жизни! Когда Бёрк с месяц назад остановил меня, выразительно поглядел в мои глаза и сказал: «Послушай, Том, твои последние работы определенно говорят о том, что ты нуждаешься в немедленном основательном отдыхе», я тотчас же подумал о Валенсии. Я так живо все вспомнил, с такой страшной радостью подумал о том времени, когда мы затевали нечто вроде революции и определенно рисковали нашими скальпами, что в течение доброй недели я ходил сам не свой. Нет, того времени нам с вами никогда не забыть! Вас спасла собственная сила, а меня — красивая девушка!

— И личное мужество! — поправил Уайтмор, снова схватив его руку. — Стоит вспомнить старое для того, чтобы заявить, что вы, Грегги, один из самых мужественных людей, каких я когда-либо встречал! Это верно! Кстати, приходилось ли вам что-нибудь слышать о донне Изабелле?

— Она дважды появлялась на обложке «Burke's», первый раз в качестве «Богини Южных Республик», а затем как «Валенсианка». Она вышла замуж за одного проклятого плантатора из Карабобо и, насколько мне кажется, живет вполне счастливо.

— Но, насколько мне память не изменяет, — сказал Уайтмор полусерьезно, полунасмешливо, — там были еще какие-то женщины. Например, красавица из Рио! Вы клялись всем святым на свете, что разбогатеете, если только она согласится позировать вам. Мужу ее плевать было на ваше будущее богатство и, желая проучить вас, он хотел было угостить вас шестью дюймами лучшей стали. Пришлось вмешаться мне и объяснить этому Отелло, что вы слишком молоды, совершенно безвредны и что никакой пользы он не извлечет из того, что я, в свою очередь, угощу его…

— Вторым ударом! — радостно воскликнул Грегсон. — Первый удар был необыкновенно удачен! Вы ему здорово всыпали! Я, как теперь, вижу этот нож, занесенный надо мной. Я приготовился было читать «патер ностер», как вдруг нож вместе со своим владельцем словно сквозь землю провалился. Этот дурак вполне заслужил такое наказание! Ведь я ничего дурного и непристойного не сказал его жене. На лучшем моем испанском языке я предложил ей позировать мне, — что тут обидного? Она была так прекрасна, что во мне немедленно заговорил инстинкт художника, — ну, и вот…

— Конечно, конечно! — тотчас же согласился Уайтмор. — Насколько я припоминаю, она тоже была красавицей, «подобной которой дотоле не видели ваши глаза!». Но, помимо нее, там были еще «первые красавицы», причем каждая последующая неизменно оказывалась красивее предыдущей! Забавный вы человек, — вот что я могу сказать!

— Да, не скрываю, что только женщины украшают мою жизнь и придают ей прелесть! — серьезнее, чем когда-либо ответил художник. — Это единственная «вещь» на свете, в которой я кое-что смыслю, и вот почему я смотрю на моего издателя как на сумасшедшего, когда он предлагает мне тему, в которой нет женщины! Я обожаю женщину и предпочитаю лучше умереть, чем не видеть в ней самого прекрасного, что может дать Природа! Таким я был всегда, таким и останусь до конца дней моих!

— И вы всегда способны видеть женщину в превосходной степени!

— Да, да, да! Иначе я не могу. Если у той или иной женщины есть какой-нибудь недостаток — как, например, у нашей донны Изабеллы, которая не может похвастать цветом лица! — то я стараюсь убедить себя, что ошибаюсь, и это помогает мне видеть женщину, как вы выражаетесь, в превосходной степени. Но все то, что я сейчас сказал, не имеет никакого отношения к девушке, которую я видел сегодня: она безупречна и совершенна! И теперь я горю одним желанием: узнать, кто она такая! И еще…

— …И еще узнать, где я могу снова увидеть ее и согласится ли она позировать мне для «Burke's»! Я угадал, Грегги?

— Вполне и самым точным образом, Филь! — признался художник. — В этом отношении вы — замечательный человек: умеете иногда читать чужие мысли!

— И у Бёрка хватило наглости уверить вас в том, что вы нуждаетесь в немедленном и продолжительном отдыхе!

Грегсон предложил ему папиросу.

— Надо вам знать, что наш Бёрк — очень славный парень, всегда добродушный и отчасти поэтически настроенный, он питает органическую ненависть к паукам, змеям и небоскребам. Он сказал мне: «Грегги, уезжай отсюда в какое-нибудь тихое, укромное местечко на лоне природы и постарайся на две-три-четыре недели позабыть про все на свете, кроме своих холстов и нескольких дюжин пива». Отдых! Лоно природы! Нет, Уайтмор, вы только подумайте: он предлагал мне такие смешные вещи в то самое время, как я мечтал о Валенсии, донне Изабелле и тех изумительных местах, где природа так буйна, точно все время только и делает, что пьет шампанское! Ах, милый мой, если бы вы только знали, как вовремя пришло ваше письмо!

— А ведь в этом письме я почти ничего не сказал вам! — воскликнул Филипп, поднявшись с места и начав беспокойно ходить взад и вперед по маленькой хижинке. — Я обещал вам дать все, что так необходимо вашему художническому темпераменту, требовал, чтобы вы при первой возможности приехали сюда, ко мне. Хотите знать, почему я все это сделал? По той простой причине…

Он резко повернулся на месте и поглядел через стол на приятеля.

— …По той причине, что случилось нечто из ряда вон выходящее, по сравнению с чем события в Валенсии и в Рио — сущие пустяки, о которых и говорить не стоит! Мне необходима ваша помощь! Вы поняли, что я говорю вам? Я начал крупную игру и никогда в жизни не нуждался так в верном друге и помощнике, как сейчас, в данную минуту. Вот почему я написал вам и пригласил вас сюда!

Грегсон отодвинул свой стул и поднялся с места. Он был на целую голову ниже Уайтмора и по внешнему виду гораздо слабее, нежнее его, но было какое-то особое выражение в его холодных голубовато-серых глазах и необычная характерная твердость в линиях подбородка. Во всяком случае, человек, который глянул раз, немедленно устремлял на него вторичный взгляд и почти бессознательно менял свое первоначальное мнение о нем. Его тонкие пальцы, как стальные пружины, обвились вокруг руки Филиппа.

— Вот когда мы начинаем подходить к самой сути дела! — воскликнул он. — Я ждал этой минуты с нетерпением Иова или того маленького Бобби Теккета, который, вы его должны помнить, семь лет тому назад начал ухаживать за Минни Шелдон. Он женился на ней на следующий день после того, как я получил ваше письмо, которое, кстати сказать, сильно озадачило меня. Я старался читать между строк, ломал голову, строил тысячи догадок и дома и в пути — и все же ровно ничего не знаю. Но, так или иначе, вы позвали меня, и я приехал! В чем дело?

— В первую минуту, Грегги, мое дело может показаться вам смешным до глупости и даже больше! — ответил Филипп. — Прежде всего я хотел подхлестать ваши эстетические чувства и вкусы. Взгляните сюда!

С этими словами он схватил Грегсона за руку и подвел к двери.

Холодное северное небо от края до края горело алмазными звездами. Хижина стояла на вершине одного их тех открытых для всех ветров холмов, которые на крайнем севере величаются горами. Внешние брусья ее наполовину утопали в гниющих кучах листьев и сучьев, скопившихся в течение лета. Здесь царила безграничная Пустыня, — белая и светло-серая там, где звездный свет озарял верхушки сосен, и глубоко-черная внизу и вдали. Из недр ее доносился низкий, мрачный, монотонный рев морского прибоя, разбивающегося о берег.

Филипп, положив одну руку на плечо Грегсона, другой указывал на мрак, который окружал их со всех сторон.

— Мы с тобой находимся вовсе уж не так далеко от Ледовитого океана, — сказал он, перейдя на «ты». — Ты только погляди на тот зыбкий свет, который словно находится в нерешительности, не зная, что делать в ближайшую секунду: совсем ли погаснуть или же разгореться сильнее прежнего? Не напоминает ли тебе все вокруг ту самую ночь, когда мы удирали из Карабобо, когда донна Изабелла указывала нам верный путь, а луна, только выглянувшая из-за гор, выразила немое согласие быть нашим гидом? Но это не луна! Это начинается северное сияние! При желании ты можешь услышать, как гремит залив, и даже почувствовать запах ледяных гор, которые имеют свой специфический аромат, не всем доступный. На расстоянии ружейного выстрела от нас находится порт Черчилл, который сейчас покоится в мирном сне. Тут ты можешь найти только пост Гудзоновой Компании, индейские поселки и трапперов, которые служат своего рода посредниками между этой глушью и цивилизацией, находящейся на расстоянии по меньшей мере четырехсот миль отсюда. Ты чувствуешь и понимаешь красоту окружающего, и все это должно оказывать на тебя могучее действие. Я не ошибаюсь?

— Нет, ты не ошибаешься! — согласился Грегсон. — Ну, а дальше что?

— Я постепенно и без ненужной торопливости подхожу к самой сути моего разговора. Я хочу, Грегги, толком разъяснить тебе, что именно заставило меня вызвать тебя сюда. Я обдумываю каждое слово и, правду сказать, все еще полон нерешительности. Если принять во внимание твое чисто философское восприятие красоты, то просто жестоко — отвлекать твои мысли от этого мрака, от таинственной дали, от донны Изабеллы и прочих прекрасных женщин — к рыбной ловле!

— К рыбам?!

— Да, к рыбам!

Грегсон зажег новую папиросу и поднял спичку так, что ее слабый, тоненький огонек осветил на момент лицо его друга.

— Послушай, милый друг! — разразился он, — ведь не для рыбной же ловли ты пригласил меня сюда!

— И да, и нет! — ответил тот. — Но, если бы даже и так, то…

Он снова схватил Грегсона за руку и так сильно сжал его пальцы, что тот ни на минуту не усомнился в серьезности его дальнейших слов.

— Не можешь ли ты припомнить, кто или что явилось причиной краха революции в Гондурасе спустя две недели после того, как мы скинули Пуерто Барриоса! Если не ошибаюсь, всему виной была девушка — верно?

— Да, девушка! И я не скажу даже, что она была очень красива!

— Правильно! — продолжал Филипп. — Постарайся припомнить обстановку. Место действия — пальмовая площадь в Сейба. Президент Белиз пьет вино со своей кузиной, невестой генерала О'Келли Бонилла, полуирландца, полулатиноамериканца, который, как тебе известно, был главнокомандующим всех войск и самым закадычным другом президента. Воспользовавшись моментом, когда на площади никого не было, Белиз решил сорвать поцелуй с девственных губок своей кузины. Но в самый критический момент, никем незамеченный, подошел О'Келли и застал своего приятеля на месте преступления. С этого самого мгновения великая дружба превратилась в столь же великую ненависть и ревность. За какие-нибудь три недели генерал произвел переворот, вызвал революцию, разбил правительственные войска в Сейба, выгнал Белиза из столицы, заручился содействием Никарагуа и выпустил на сцену три французских, два германских и два американских военных судна. Через шесть недель после неосторожного президентского поцелуя О'Келли, de facto, сделался правителем Республики. Итак, милый Грегги, ты сам видишь, какие последствия вызвал один, и притом неудачный, поцелуй! Так вот что я хочу сказать тебе: если поцелуй явился причиной революции, отставки президента и краха правительственного строя, то какие же великие возможности таит в себе рыба?

— Рыба, ты говоришь?! — неторопливо произнес Грегсон. — Ты начинаешь определенно интриговать меня. Пожалуй, я готов допустить вместе с тобой, что в рыбе таятся великие возможности. Продолжай, я слушаю!

 

ГЛАВА II

В течение одной-двух минут друзья хранили абсолютное молчание и прислушивались к злобному реву прибоя, который слышался по другую сторону черного, насупившегося леса.

Затем Филипп повернулся и снова вошел в хижину. Грегсон немедленно последовал за ним. При свете масляной лампы, по-прежнему свисавшей с потолка, он заметил в лице Уайтмора нечто такое, на что раньше не обратил внимания: беспокойный блеск в глазах, крайнюю напряженность мускулов рта и более острую линию челюстей.

Они не виделись почти два года, и радость в первые минуты встречи была так велика, что скрыла от Грегсона то тревожное выражение, которое он теперь ясно читал на лице Уайтмора. К тому же его друг все время держал себя так легко и непринужденно, что окончательно ввел его в обман. И вдруг, на один только миг пред его мысленным взором пронесся портрет, который он когда-то рисовал с Уайтмора. Это было давно, но друзья были уверены, что воспоминания об этом времени никогда не изгладятся из их памяти. Грегсон вспомнил прежнего, холодного упрямого и уверенного Уайтмора, который всегда смеялся в лицо опасности, шутя одолевал всевозможные препятствия и неизменно был готов к бою — с оружием в руках и добродушной улыбкой на устах. Свой портрет художник делал для журнала Бёрка, где он и появился на обложке с надписью «Борец». Сам Бёрк отнесся с большим недоверием к улыбке Уайтмора, но Грегсон знал этого человека. Это был настоящий Уайтмор!

Но теперь он видел разительную перемену. Его приятель постарел, страшно постарел. Вокруг глаз собрались преждевременные морщинки. Лицо вытянулось, и Грегсон инстинктивно чувствовал, что кажущаяся непринужденность Уайтмора — лишь слабый отголосок прежней живости и что огонь и пыл временно погасли в том, на кого он теперь так пристально глядел. За два года, — думал он про себя, — что-то случилось. Что именно, он не мог еще понять, но не сомневался уже, что тут таилась причина столь долгого и упорного молчания Уайтмора, который почти два года ничего не давал знать о себе.

Они сидели теперь за столом, друг против друга. Филипп вынул из бокового кармана небольшую связку бумаг, из которых вытащил географический чертеж. Разгладив пальцами карту, он заявил следующее:

— Вот где, друг мой, таятся все те великие возможности, о которых я только что говорил тебе! Если я вызвал тебя сюда, то отнюдь не для завоевания воздуха или эксплуатации лунной энергии. Я пригласил тебя для борьбы и не обманул тебя. Но позволь теперь спросить тебя о следующем. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть крысу в ловушке, возле которой с налитыми кровью глазами замер жестокий терьер? Ты представляешь себе состояние крысы? Так, вот, допусти на минуту, что в западне находится не крыса, а человек…

— Я предполагал, что туда попала рыба! — мягко заметил Грегсон. — Боюсь только, что ты сейчас сунешь туда какую-нибудь красивую девушку… Нет?

— А если бы даже так? — воскликнул Уайтмор, не отрывая пылающего взора от приятеля. — Что бы ты сказал, если бы я увидел в этой самой западне девушку, женщину! И не одну, и не десять, и не сто, а неимоверное количество девушек? Что бы ты сказал тогда?

— Я сказал бы, что там собрался недурной букет!

— О, Грегги, позволь заверить тебя, что такого букета ты никогда в жизни не видел и не увидишь! Должен сказать тебе, что нам с тобой предстоит совершенно исключительная борьба. Весьма возможно, что в борьбе этой мы будем побеждены. Нас с тобой — только двое! А придется выдержать бой с такими силами, которые могут в полторы минуты произвести с полдюжины южноамериканских революций! Погляди сюда!

Повернув карту в сторону Грегсона, он стал водить по ней указательным пальцем:

— Ты видишь эту красную линию? Это — новая железнодорожная линия, которая ведет к Гудзонову заливу. В настоящее время работают около Ле-Пас, и строители надеются закончить дорогу к будущей весне. Надо тебе знать, Грегги, что это — самая замечательная железнодорожная ветвь на всем американском континенте, — замечательная, главным образом, в том отношении, что за нее так поздно взялись. Сотни миллионов человек спали на необозримых равнинах — и теперь проснулись. Эта дорога перережет четыреста миль самой дикой пустыни на свете, откроет доступ в страну, которая по размерам равна половине территории Соединенных Штатов и из которой в ближайшие пятьдесят лет будет вывезено больше минеральных богатств, чем с Юкона и Аляски за все время их эксплуатации. Она сократит путь от Монреаля, Дюлюста, Чикаго и всех городов Среднего Запада до Ливерпуля и других европейских портов на тысячу миль. Благодаря ей откроется новая морская линия от Гудзонова залива, на берегу которого появятся новые города и новые железоделательные и сталелитейные заводы. Так, почти незаметно, можно будет добраться до Полярного Круга, где имеется достаточно железа и угля для того, чтобы прокормить весь мир в течение нескольких сотен лет. Я рассказал тебе, Грегги, только о незначительной доли того, что несет с собой новая железнодорожная ветвь. Ты помнишь, вероятно, что года два назад я сделал тебе предложение порыться в этих странах, но предложение мое носило полушутливый, случайный характер. Я тогда и думать не мог, что…

Он замолчал на мгновенье, и улыбка прежних дней мелькнула на его лице.

— Я тогда и думать не мог, что судьба прикажет мне прочно осесть на земле, о которой я до последнего времени никогда серьезно не думал. Я самым тщательным образом исследовал местность, по которой в недалеком будущем зазмеятся рельсы. Канада еще спит или же слишком занята своим собственным Западом. Нигде до сих пор я не встречал конкурентов, которые пожелали бы стать на моем пути. К западу от предполагаемой линии я работал совершенно один. На Востоке некоторые торгово-промышленные общества успели уже получить в полное свое распоряжение целые горы железа и непочатые угольные поля. Шесть месяцев я провел среди индейцев, местных французов и полукровок. Я жил с ними, охотился с ними, вел точно такой же образ жизни, как и они, и немного усвоил себе их язык. Такая жизнь вполне пришлась мне по вкусу, и в душе я превратился в самого настоящего северянина. Все клубы и балы, и города, и светская жизнь превратились в жалкие остатки воспоминаний. Ведь ты знаешь, что я никогда не питал особой симпатии ко всем этим глупостям, а теперь я возненавидел их еще пуще прежнего. И был счастлив — счастлив, как никогда! И тогда…

Он сложил свою карту и вытащил из связки бумаг географический чертеж, сделанный карандашом.

— И тогда, — начал он, снова расправляя карту, — тогда я нашел свою фортуну. Когда это сслучилось, я был так потрясен, точно получил сильнейший удар, неведомо как и от кого. Это случилось среди ночи. Я вдруг проснулся, присел на своей койке и увидел отблески костра, которые пробивались сквозь полотно моей палатки. В первую минуту у меня было такое впечатление, точно самая мощная золотоносная жила на свете встала со своего ложа и добровольно легла у моих ног: бери, мол! И тогда я подумал: «Откуда берется в наших странах такое неимоверное количество глупцов и лентяев?» Взгляни теперь на эту карту, Грегги! Что ты видишь на ней?

Грегсон сидел и слушал, как зачарованный.

Обычно он хвастался тем, что ничто на свете не может поразить его и что он остается спокойным и бесстрастным при любых обстоятельствах. И эта внешняя индиферентность ко многим вещам и событиям была одним из самых крупных его недостатков. Но в настоящую минуту он и не думал скрывать свой напряженный интерес к тому, что говорил Уайтмор. Папироса, зажатая меж его пальцев, так и оставалась незажженной. Он ни на минуту не отрывал взора от лица собеседника, причем видно было, что всего больше интересует и волнует его то, что Филипп еще не успел высказать. Он посмотрел на карту и промолвил:

— Ничего особенного я не вижу на ней. Только озера и реки!

— Совершенно верно! — возразил Уайтмор и, неожиданно вскочив со стула, начал расхаживать взад и вперед по комнате. — Совершенно верно! Только озера и реки! Сотни озер и тысячи рек! Между нами и цивилизованным миром, на расстоянии сорока миль от новой железной дороги находится около трех тысяч озер и рек. И девять Десятых этих вод до того переполнены рыбами, что все медведи, проживающие в сих местах, насквозь пропахли рыбьим жиром. Белая рыба, Грегги, и форель! Эта водная поверхность, которая изображена на карте в твоих руках, втрое превышает поверхность всех пяти Великих Озер вместе взятых, и, тем не менее, и канадское правительство, и сами канадцы до сих пор не обратили своего благосклонного внимания на эти неизмеримые и неисчислимые богатства. Тут такое изобилие рыбы, что ее хватило бы для прокормления всего мира, и один крохотный край, который отмечен на карте красным карандашом, может дать энергичному человеку многомиллионное богатство. Вот какая мысль однажды посреди ночи овладела мной и подсказала мне следующее: «Что, если бы сделать заявку хотя бы на одно из этих озер и получить монопольные права на его богатства до проведения железной дороги.

— Ты стал бы миллионером! Ведь ты это хочешь сказать?

— Я не только это хочу сказать, — ответил Уайтмор, прекратив на миг свою неустанную беготню по маленькой комнате. — Во-первых, я думаю не только о деньгах. Во всяком случае, в ту ночь, когда ко мне в палатку пробивался свет костра, денежный вопрос занимал второстепенное место. Я думал, главным образом, о тех неиспользованных возможностях, которыми так богат север. Думал еще о том, какой страшный и могучий удар я могу нанести людям, которые наживают миллиарды на солке рыбы, и с радостью набрасывал предварительный план доставки неограниченных запасов рыбы в Нью-Йорк, Бостон и Чикаго по ценам вдвое меньше трестовских. Ты прекрасно понимаешь, что мной руководили не только филантропические соображения. Мне очень улыбалась перспектива отплатить полноценной монетой тем мерзавцам, которые разорили моего отца и которые продолжали безжалостно преследовать его, когда он скрылся в захолустье и находился при смерти. Это они убили его! Мало того, спустя пять лет они ограбили и меня лично, заставив возненавидеть жизнь.

После небольшой паузы он продолжал:

— Я решил немедленно приняться за дело и с этой целью, не теряя почти ни одного дня, уехал в Оттаву, затем в Торонто, а оттуда в Виннипег. После того я посетил Брокау, старого компаньона моего несчастного отца, и открыл ему секрет, причем сообщил все подробности дела. Я как-то говорил тебе про этого человека, одного из самых сильных и ловких дельцов Среднего Запада. И года не прошло со дня смерти моего отца, как он уже снова стал на ноги — и тверже, чем когда бы то ни было. Брокау привлек к участию в деле еще двух-трех человек, таких же энергичных, как он сам, и мы стали добиваться привилегии. С первого же момента началась самая настоящая, напряженная до крайности борьба. Едва только обнаружились наши планы, как уже возникли препятствия. Группа канадских капиталистов, организовавшись в могучий трест, стала добиваться тех же концессий, но старик Брокау прекрасно знал их игру. Под флагом мелких канадских пешек работали те же американские банкиры, которые пустили в ход все средства для того, чтобы задушить нас. Они кричали повсюду, что мы — пришлые, чужаки, что нам плевать на интересы местного населения, и что мы дочиста ограбим край. Они восстановили против нас две трети прессы и все-таки…

Лицо Уайтмора смягчилось. Он усмехнулся и, выколотив трубку, стал снова набивать ее.

— Мерзавцы хотели доконать Брокау точно так же, как они доконали моего отца. Но не тут-то было! Я не знаю, какие средства старик пустил в ход, — знаю только, что в кратчайший срок к нам присоединились три члена парламента и еще пять-шесть крупнейших политических деятелей. Правда, эта комбинация стоила ему сто тысяч долларов. Но тут наши противники подняли неистовый крик, стали бить себя в грудь, взывать к чувствам патриотизма и грозить тем, что местное население восстанет, — и нам волей-неволей пришлось идти на известные уступки. Мы получили временную лицензию, причем правительство оставляло за собой право в любой момент отказаться от него, если бы ему не понравился наш образ действий. По правде сказать, меня этот удар нисколько не огорчил, потому что я заранее был уверен в полной корректности и честности нашего способа ведения дел. Я не сомневался также, что максимум через год симпатии всего населения будут на нашей стороне. Когда состоялось последнее совещание пайщиков, я с большим энтузиазмом выразил свою точку зрения, и тут же состоялось распределение ролей. Брокау и остальные пять членов должны были работать на юге. Что же касается меня, то я был командирован на север, где ровно через месяц и приступил к работе.

Он облокотился на плечо Грегсона и коснулся пальцем географической карты.

— С помощью Мак-Дугала, шотландского инженера, который был мне дан в качестве помощника, я организовал штаб-квартиру. Спустя шесть месяцев полтораста человек работало на Слепом Индейском озере, пятьдесят лодочников занималось исключительно транспортом, и еще один большой отряд выполнял мои задания на территории в сто квадратных миль. Работа у всех спорилась так, что я сам часто удивлялся, до чего хорошо все налажено. На Слепом Индейском озере у нас имелась верфь, два пакгауза, несколько ледников, лавка и население человек в триста. Кроме того, спешно заканчивалась узкоколейка, которая должна была соединить нас с будущей магистралью, находившейся на расстоянии десяти миль. Я, что называется, с головой ушел в работу. Бывало так, что я позабывал обо всем на свете, даже про существование Брокау и других моих компаньонов. Большое внимание уделялось значительным денежным суммам, которые приходили в мой адрес. За сравнительно короткий срок я истратил около ста тысяч. К концу первого полугодия я решил съездить на юг и поближе познакомиться с положением дел на месте, и как раз в это время сгорел один из наших складов, в котором было тысяч на десять съестных припасов. Это была наша первая неудача — и притом очень крупная. Как только я обменялся рукопожатием с Брокау, я немедленно заговорил об этом.

У Филиппа было бледное и серьезное лицо. Он стоял посреди комнаты и пристально глядел на друга.

— И, можешь себе представить, Грегги, что этот человек ответил мне? — воскликнул он после коротенькой паузы. — Он с двадцать секунд смотрел на меня, затем странная усмешечка легла вокруг его губ, и он сказал мне самым спокойным тоном: «Послушай, Филипп, не стоит огорчаться из-за такой, в сущности, мелочи. Видишь ли… За эти полгода нам очистилось около миллиона!» Понял ты?

Грегсон подскочил на месте.

— Миллион! — закричал он. — Ты говоришь: миллион! Да это черт знает что такое!

— Да, дружок, миллион! — ответил Уайтмор со своей старой очаровательной улыбкой. — А на моем личном текущем счету в Первом Национальном банке имелось сто тысяч долларов! Как ты находишь: недурной сюрприз приготовил мне Брокау?

Грегсон от изумления уронил на пол папиросу. Его тонкие пальцы ухватились за край стола. Он не произнес больше ни слова; его выразительный взор достаточно ясно говорил, с каким нетерпением он ждет дальнейших слов Филиппа Уайтмора.

 

ГЛАВА III

В продолжение доброй минуты Филипп молча расхаживал по комнате. Наконец, он остановился и посмотрел на Грегсона, который, в свою очередь, не отрывал от него глаз.

— Целый миллион, Грегги! — произнес он совсем тихо. — И сто тысяч долларов в Первом Национальном банке на мое имя! В то время, как я находился на севере, старался ставить наше дело на прочную, солидную ногу, прилагая все усилия к тому, чтобы доказать правительству и народу, какие разумные меры мы принимаем для нормального и планомерного изъятия естественных богатств края, пока я детальнейшим образом разрабатывал схему борьбы с хищниками и бандитами, — мои друзья на юге не зевали и работали, что называется, вовсю. Я много успел сделать, но продолжал отчасти витать в облаках, а более положительные Брокау и остальные компаньоны тем временем организовали мощную «Great Northern Fish and Development Company», провели свой устав по всем правилам и успели скопить внушительный капитал, превышающий уже миллион долларов! Наше дело достигло максимального развития, когда я снова вернулся в мою штаб-квартиру. Я уполномочил Брокау действовать за меня, поступать по полному своему усмотрению — и через самое короткое время выяснил, что имею сомнительную честь состоять вице-председателем самой жульнической и бандитской компании на свете. Оказалось, что гораздо больше средств было потрачено на рекламу, чем на развитие самого дела. Сотни тысяч копий моих писем, полных самого неподдельного энтузиазма и раскрывающих все мои планы и проекты, распространялись по всей стране с целью привлечения мелких пайщиков. В одном из писем с севера я заявлял, что одна лишь часть озер и рек, нанесенных на моей карте, может дать свыше миллиона тонн рыбы в год. Брокау с компаньонами слегка передернули факты, внесли кое-какие поправки в мое письмо и распространили его в количестве двухсот тысяч экземпляров. В результате кампании, открытой ими, на наших промыслах появилось около пятнадцати тысяч человек, тысяча передвижных холодильников и огромное количество усовершенствований, а основной капитал предприятия повысился до пяти миллионов долларов. Я работал, исходя из торгово-промышленных соображений, и они оказались самыми обыкновенными и не совсем чистоплотными спекулянтами. Это шло в разрез со всеми моими намерениями; размах их спекулятивного гения испугал меня настолько, что я счел необходимым тотчас же объясниться с Брокау. Но он в ответ только пожал плечами, усмехнулся, заявил, что нисколько не боится моих разоблачений, так как он принял все меры предосторожности, и придраться абсолютно не к чему. Во всех своих многочисленных объявлениях и рекламах они откровенно говорили, что пользуются временной лицензией, которая в любую минуту может быть отобрана правительством, как только обнаружится, что они недобросовестно и хищнически ведут дело. Но сама по себе эта откровенность была хитро придуманной приманкой. Удар был задуман и нанесен по всем правилам искусства, причем больше всех должны были пострадать мелкие держатели наших акций. Их было много тысяч. Акции были десятидолларовые и не облагались никакими налогами, что больше всего прельщало массу. Таким образом, оказалось, что беднота, ради которой я работал до седьмого пота, за которую я боролся с наглыми, подлыми трестами, попала в кабалу к еще более подлой и наглой компании, которая даже не считала нужным платить дивиденды. Ты понимаешь, что вся моральная ответственность падала на меня! Ведь проект-то задумал, разработал и в основе выполнил — я! Главным образом, мои восторженные письма с севера побуждали массу покупать наши бумаги. Ведь благодаря мне возникла эта самая жульническая компания на свете, и я состоял ее вице-председателем!

Филипп тяжело опустился на свой стул. Когда он повернул к Грегсону свое воспаленное лицо, тот увидел, что, несмотря на царивший в хижине холод, оно было покрыто испариной.

— Ты должен был бороться с ними! — воскликнул художник.

— Я так и сделал! Но ты понимаешь: все было подстроено так, что мне не за что было ухватиться. Не было такого места, на котором я мог бы прочно обосноваться и повести компанию против Брокау и иже с ним. Я очутился один против шестерых настоящих Бисмарков, самых продувных бестий в мире. Они ни в чем не преступили законоположений. Все было сделано честь-честью. Когда я с яростью накинулся на Брокау, он спокойно усмехнулся и сказал: «Какой ты смешной, Филипп! Как ты не понимаешь, что уж сама по себе привилегия наша стоит больше миллиона, и поэтому мы имели полное право выпустить акций больше, чем на миллион с четвертью. Никакого жульничества тут нет. Так работают все акционерные компании».

Он замолчал на секунду и продолжал:

— Мне оставалось одно: отказаться от находящихся на моем текущем счету денег и публично заявить, что По принципиальным соображениям я выхожу из состава общества. Я уже готов был сделать это, как вдруг понял, что это будет не остроумно и общего положения дел не улучшит. Мне показалось, что я смогу добиться осуществления своих планов другим, более разумным и осторожным путем. Правда, наше дело началось под черным флагом, поднятым самыми настоящими пиратами, грабящими чуть ли не с разрешения и благословения закона. Но еще не поздно! Если принять решительные меры, то, быть может, удастся еще выровнять основную линию. Брокау и остальные компаньоны были удивлены моей позицией. По их мнению это было равносильно тому, чтобы дать созреть прекрасной, полносочной сливе, а затем бросить ее в огонь. Брокау не хотел ссориться, и первый опомнился. Мы как-то сошлись с ним, побеседовали самым приятельским образом, и мне удалось убедить его в полной правоте и основательности моих мнений. Наша компания преуспевала, но будущее было чревато большими неприятностями и осложнениями. К моему великому изумлению, он всецело — и с большим энтузиазмом! — присоединился к моему мнению. Мы разработали план, сводящийся к тому, что компания начнет выплачивать дивиденд в пятьдесят центов на каждую акцию, выпущенную в продолжение последних двух лет. По-моему, мы таким образом могли вознаградить людей, которых все время безнаказанно грабили. Брокау со свойственной ему энергией взялся за дело. Один из директоров, который в то время находился в Европе, передал ему свой голос. К нам присоединились еще два члена правления. В конце концов было решено, что мы должны всю свободную наличность, находящуюся в банке и достигающую суммы в шестьсот тысяч долларов, а также деньги, имеющиеся в обороте, всецело бросить на развитие дела. Брокау внес предложение выкупить часть акций, находящихся в портфеле самых крупных держателей. На это предложение отозвались два крупных спекулянта из Торонто, которые продали свои пакеты и за внесенные два года тому назад сто тысяч получили теперь около полумиллиона! Как тебе нравится, Грегги? Нет, ты подумай только, в какое положение я попал! Я хотел нанести страшный, ошеломляющий удар всем акулам вместе взятым, а в результате оказалось, что я только помог им и дал возможность упятерить капитал! Какой ужас! Я явно содействовал грабежу, пиратству…

Он остановился и так сильно сжал руки, что голубые жилы на его руках вздулись, как бечевки.

— И все-таки! — воскликнул он.

— И все-таки? — с волнением произнес Грегсон.

Руки Филиппа разжались.

— Все-таки, несмотря на всю важность этого дела, я не вызывал бы тебя сюда только из-за него! — заявил Уайтмор. — Я распространялся так подробно обо всем с единственной целью — дать тебе понять создавшееся положение с начала до конца. Я сейчас закончу. Расставшись с Брокау, я снова уехал на север, В моем распоряжении были все необходимые средства для того, чтобы подвести честный фундамент под деятельность «Great Northern Company». Я нанял еще двести рыбаков, поставил еще двадцать дополнительных постов, построил дополнительную дамбу на Слепом Индейском озере и приступил к прокладке параллельной узкоколейки. У нас работало уже тридцать лошадей и двадцать собачьих запряжек, которые соединяли Ле-Пас с Пустыней. Казалось, все препятствия на нашем пути сняты, — и вот почему я загорелся прежним энтузиазмом, прежней горячностью. И вот тогда Брокау снова подложил под меня мину.

Он опять сделал небольшую паузу.

— Тотчас же вслед за моим отъездом Брокау написал мне письмо. Судя по некоторым данным, видно было, что он писал его в несколько приемов. В этом письме он уведомлял меня, что открыл заговор против нас и что заговор этот назревает в том самом месте, где сосредоточены наши главные работы. Ясно было, что письмо стоило Брокау больших усилий. Его снова стали преследовать какие-то тайные страхи, на которые он неоднократно намекал мне. По его словам выходило, что какая-то шайка влиятельных банкиров и трестовиков решила атаковать нас из-за угла и окончательно уничтожить. Главные силы были двинуты к нам на север, и им было поручено во что бы то ни стало восстановить против нас коренное население, вызвать всеми мерами беспорядки и недовольство и тем самым вынудить правительство отобрать выданную лицензию. Ведь, в конце концов, только от населения и зависело оставить нас в стране или прогнать. Правительство считалось бы только с волей народа и немедленно вняло бы его голосу.

— Правду сказать, — продолжал рассказчик, — письмо Брокау не произвело на меня особенно большого впечатления. Я был более или менее знаком с туземцами, знал этих индейцев, местных французов и других белых, и был уверен, что подкуп так же неведом им, как Брокау неведомы угрызения совести. Я любил этот народ. Я верил ему и знал, что он обладает чувством чести, о котором не имеют понятия люди, проживающие в городах, где на каждом углу стоит церковь и где слово божье проповедуется днем и ночью на открытых площадях. Я был полон негодования, когда отвечал Брокау и уверял его, что наши «дикари» неспособны за рюмку виски и несколько жалких монет продать свою совесть и пойти на преступление. И тогда…

Он вытер вспотевшее лицо. Складки вокруг рта стали еще глубже.

— И тогда, милый Грегги, случилось следующее. Ровно две недели спустя после получения письма от Брокау сгорели два пакгауза на Слепом Индейском озере. Пакгаузы находились на расстоянии трехсот ярдов один от другого. Никто из нас ни минуты не сомневался в том, что мы имеем дело с поджогом.

Он замолчал, словно поджидая, что Грегсон задаст ему какой-нибудь вопрос, но тот упорно и сосредоточенно молчал.

— Но это было только начало. Три месяца назад! С тех пор какие-то неведомые, таинственные силы поджидали и били нас на каждом шагу. Спустя неделю после первого пожара сгорели драга и маленькая верфь для починки лодок. Эта верфь, построенная близ устья Грей-Ривер, стоила нам очень много денег. Еще через некоторое время «преждевременно» взорвался динамит. Этот взрыв обошелся нам в десять тысяч долларов и в двухнедельную работу пятидесяти человек. Через неделю была размыта дамба на протяжении трех миль. Несчастье следовало за несчастьем. Мы не знали, где скрываются наши враги, и кто они такие. Ясно было одно, — что они детально знакомы с нашими планами и секретами и стараются атаковать нас во всех незащищенных местах. Всего хуже было следующее: несмотря на все мои старания скрыть от посторонних наши грандиозные убытки и такие же страхи, молва о них распространилась на сотни миль в окружности и достигла даже Черчилла. Слухи клонились к тому, что местное население крайне недовольно нами и решило во что бы то ни стало очистить страну от нежелательного пришлого элемента. Две трети моего персонала верили этому. Верил этому и мой помощник, инженер Мак-Дугал, Мало-помалу начались волнения и подозрения среди моих рабочих — индейцев, французов, полукровок… И они росли с каждым днем, с каждым часом. В результате можно было ждать двух вещей: с одной стороны полного нашего разорения, с другой — такого же полного триумфа врагов, которые вели столь бесчестную кампанию. Я понимал, что если так будет продолжаться еще месяц или даже меньше того, то вся страна от Черчилла до Барренов будет залита кровью. Если случится то, чего можно было ждать, то пропадут все труды по постройке государственной железной дороги к Гудзонову заливу. И всем этим мы обязаны…

Несмотря на всю важность того, что он говорил, лицо Филиппа было холодно, бледно и почти бесстрастно. Он вдруг вынул из кармана большое, написанное на пишущей машинке, письмо и протянул его Грегсону.

— Вот из этого письма ты сам прекрасно поймешь, кому мы обязаны всем, — объяснил он. — Это письмо расскажет тебе все то, чего я еще не успел сказать. Каким-то чудом это письмо попало ко мне, и пока я не ознакомился с его содержанием, я ничего не знал, ничего не понимал и бродил, как в потемках. Оно исходило из штаб-квартиры наших врагов и было адресовано человеку, который, очевидно, руководит всем заговором.

Он ждал, тяжело дыша, пока Грегсон, склонившись над письмом, пробегал глазами его содержание. Он обратил внимание на то, как дрожали пальцы художника, когда тот перевернул лист бумаги и начал читать вторую страницу. Он, не отрываясь, следил за выражением лица друга, за тем, как менялись краски на этом лице, и как он весь сжался, когда дошел до конца.

Грегсон поднял на него недоумевающие глаза.

— Великий боже! — закричал он.

С полминуты приятели глядели друг на друга и ничего не говорили.

 

ГЛАВА IV

Филипп первый нарушил молчание.

— Ну, а теперь ты понимаешь, в чем дело? — спросил он.

— Но это невозможно! — воскликнул Грегсон. — Я не могу поверить! Это… это могло бы случиться тысячу, две тысячи лет тому назад, но не сейчас, не в наше время. Господи, господи! — вскричал он с еще большим возбуждением. — Ведь не станешь же ты уверять меня, что ты сам веришь во все то, что здесь написано!

— Ты ошибаешься, Грегги! — ответил Уайтмор. — Я лично верю всему!

— Но пойми же, что это невозможно! — снова воскликнул Грегсон, комкая письмо. — В таком случае ни один человек не может существовать на свете, ни одна комбинация не может благополучно разрешиться; тогда вообще вся наша жизнь никуда не годится и может провалиться ко всем чертям в преисподнюю!

Уайтмор угрюмо усмехнулся.

— И человек может жить, и любая комбинация может осуществиться! — тихо сказал он. — Грегги, дорогой друг мой, я знавал великое множество людей и такое же множество всяческих организаций, которые тратили десятки и сотни миллионов, ставили на карту собственную честь и правду, приносили в жертву тысячи мужчин, женщин и детей только для того, чтобы добиться осуществления своих финансовых затей. Я знавал также людей и организации, которые преступали все человеческие и божеские законы в неустанных стремлениях добиться власти, могущества и денег. И не менее меня в этих делах сведущ ты! Мало того: ты работал и встречался с такими людьми. Ты смеялся и подолгу беседовал с ними, курил с ними и часто сиживал за их пиршественным столом. Вот, к примеру, ты провел целую неделю в летней резиденции Силдена. А ведь не кто иной, как Силден, в течение трех лет скупал повсюду зерно и, в конце концов, страшно взвинтил цены на хлеб. Именно Силден вызвал хлебные бунты в Нью-Йорке, Чикаго и множестве других городов. Это он раскрыл настежь ворота тюрем и острогов, куда потекли тысячи людей, из нужды начавших красть, грабить и даже убивать! И Силден — только один из многих, которые терпеливо ждут своей фортуны и не обращают ни малейшего внимания на тех, кто падает под тяжким игом их капитала. О, теперь времена не те, что были! Теперь век всемогущего доллара и великой, страшной борьбы за него! Прошла эпоха рыцарства и благородных методов войны. Люди Силдена совершенно не считаются с женщинами и детьми. Ведь доллар работницы так же кругл, как мой и твой, — так станут ли всякого рода мерзавцы заботиться о том, что они разоряют несчастных женщин.

Грегсон бросил на стол совершенно измятое и скомканное письмо.

— Интересно только выяснить следующее, — сказал он, глядя на страшно бледное лицо Филиппа. — Ясно, что этому письму предшествовало другое, так как это письмо представляет собой, так сказать, заключительный аккорд. Оно доказывает, что наши враги вполне успели в своих стремлениях восстановить против пришельцев местное население, которое они в буквальном смысле слова нашпиговали подозрениями. Последний удар они хотели нанести…

Он остановился. Филипп утвердительным кивком головы дал ответ на страшный вопрос, который он прочел в глазах своего друга.

— Грегги! — сказал он. — Надо тебе знать, что в этих местах до нынешнего времени сохранился закон, который стоит выше всех остальных законов. Я поясню тебе его следующим примером. Когда год тому назад я был на посту Принс-Альберта, мне пришлось как-то сидеть на веранде маленького и старенького Виндзор-отеля. Около меня поместилось человек десять дикарей-северян, которые на день-два приехали из самых отдаленных углов Пустыни. Большинство из них в течение целого года ничего, кроме своих лесов, не видели. Двое индейцев приехали из Барренов, — мне было известно, что вот уже пять лет, как они не видели ни малейших проявлений цивилизованной жизни. Вдруг все мы почти одновременно увидели женщину, шедшую по улице и направлявшуюся к нашему отелю. Тотчас же я услышал среди моих собеседников подавленный шум голосов и тихое шарканье. Как только незнакомка поравнялась с нами, все индейцы поднялись с мест, сняли шапки и, низко поклонившись, стояли так до тех пор, пока женщина не прошла дальше. Только один человек остался на своем месте и не поклонился даме, — и этот единственный человек был твой покорный слуга! Вот в чем заключается самый важный закон этой страны, — преклонение пред женщиной, полное уважение к ее личности! Она — женщина, и этим сказано все! Мужчина может украсть, может убить, но этого закона он никогда не преступит. Если он украдет или же убьет, то местная полиция арестует его и доставит в суд, но если он оскорбит женщину, то его ждет совсем другое наказание, и это наказание определяет уже сам народ. Так вот письмо, которое ты только что прочел, и сводится к тому, чтобы был нарушен традиционный, самый священный закон, причем негодяи надеются на то, что вся тяжесть наказания падет опять же на нас. И если им удастся эта подлая затея, то я и сказать не могу, что тогда ждет нас.

Теперь уже Грегсон нервно вскочил с места, сделал несколько шагов взад и вперед по комнате, зажег папиросу и посмотрел на Филиппа.

— Только теперь я понимаю, до чего у вас дошло! — сказал он. — Если их замысел осуществится, местное население восстанет и сотрет вас с лица земли. Конечно, в первую голову пострадаете вы! Послушай! — вдруг резко воскликнул он. — Я не понимаю только одного! Почему тебе не передать этого дела в руки властей? Ты должен немедленно оповестить обо всем полицию или правительство! Черт возьми, должен же ты знать имя и фамилию человека, которому было адресовано это подлое письмо!

Филипп протянул ему большой белый с печатями конверт того типа, которым обычно пользуются для официальных донесений.

— Вот, пожалуйста! — ответил он. — Если тебе угодно, можешь узнать и имя, и фамилию этого господина. Прочти!

Грегсон издал тихий свист.

— Лорд Фитцхьюг Ли! — тихо прочел он, словно не доверяя собственным глазам. — Господи боже, да мы никак имеем дело с британским пэром!

Циничная усмешка Филиппа оборвала его дальнейшую речь.

— Очень может быть, что он — пэр! — заявил Уайтмор, — но надо тебе знать, что самые знаменитые английские лорды тут совершенно неизвестны, и ими абсолютно никто не интересуется. Для местного населения аристократ — это пустой звук, И слава богу! Я не сомневаюсь, что ни один туземец никогда в жизни не слышал этого имени, и вот почему не имеет никакого смысла обращаться к содействию полиции или правительства. Власть отнесется с! большим недоверием к нашим словам и к тому, на что мы сошлемся, а это письмо будет иметь такой же вес, как и перо, которым оно написано, если в наших руках не окажется более вещественных доказательств заговора. К тому же, у нас нет достаточно времени для того, чтобы обращаться к правительству. Это — слишком долгая канитель. Что же до полиции, то на нашей территории только три участка, и эти участки обслуживают площадь в пятнадцать тысяч квадратных миль. Вот почему нам надо надеяться только на себя: лишь мы с тобой, Грегги, можем обнаружить этого таинственного лорда Фитцхьюга! Если нам удастся это, то…

— То? — спросил Грегсон.

— То нам удастся отстоять наши права и преимущества! Я рассказал тебе все, что знаю, так как понимаю, что ты — единственный человек, который может работать со мной и которому я могу вполне довериться. Вначале мне казалось, что я понимаю мотивы, которыми руководствовались наши подлые враги. Но теперь, должен признаться, мне не все ясно. Ведь, разрушая наше дело, они тем самым разрушают всякие дальнейшие дела и предприятия, которые возникнут на этой территории и которые постараются занять наше место. Вот почему…

— Надо думать, что ими руководят другие соображения! — уловил его мысль Грегсон, видя, что тот остановился в некоторой нерешительности.

— Совершенно верно! — воскликнул Филипп. — Мне очень хотелось бы, чтобы ты высказал свои соображения, и тогда мы сравним наши выводы. Лорд этот является основным ключом к разгадке. Для нас сейчас не так важно, кто орудует там, но мы должны признать несомненный факт, что здесь главное действующее лицо — английский аристократик! Мы должны считаться не с тем, кто писал, а с тем, кому писали! Очевидно, этого человека рассчитывали найти в Черчилле, потому что письмо именно туда и адресовано. Но, насколько мне удалось до сих пор выяснить, Фитцхьюг там никогда не был!

Грегсон стряхнул пепел с папиросы.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я много дал бы за то, чтобы тут же на месте выяснить, кто такой в действительности этот самый лорд! Какой такой англичанин позволил себе втесаться в столь грязное дело!

— Ты начинаешь подходить к самой сути дела! — с более веселым выражением лица произнес Уайтмор. — Другими словами, ты задаешься тем же самым вопросом, который я лично в течение последних трех дней задавал себе по меньшей мере тысячу раз. Но пока что никакого ответа не нашел. Если бы это был какой-нибудь Том Броун или Билл Джонс, то мы прочли бы в письме только то, что в нем имеется, но имя «лорд Фитцхьюг» заставляет нас призадуматься и читать между строками. Каким образом, как ты выражаешься, сюда втесалась такая сволочь, как лорд?

Приятели в течение нескольких секунд пристально смотрели друг на друга.

— Я думаю… — начал Грегсон.

— Что ты думаешь?

— Я думаю, что за этим планом, который набросан в письме, скрывается нечто более важное, чем мы можем представить себе в первую минуту. Тут идет вопрос не только о том, чтобы поднять все население и заставить вас убраться отсюда подобру-поздорову! Вашим врагам не так важно и то, чтобы правительство отобрало свое разрешение на право эксплуатации речных и озерных богатств. Тут таится что-то другое и посерьезнее!

— Я вполне согласен с тобой! — спокойно ответил Уайтмор.

— А есть ли у тебя какие-нибудь предложения соответствующего рода?

— Нет, пока никаких! Я знаю, что английский капитал чрезвычайно заинтересован в минеральных богатствах, находящихся к востоку от предполагаемой дороги. Но Черчилл тут не входит в расчет, так как все операции связаны с Торонто и Монреалем.

— Писал ли ты что-нибудь Брокау об этом письме?

— Ты — первый человек, с которым я поделился его содержанием! — ответил Филипп. — Да, я позабыл сказать, что Брокау должен в самом скором времени приехать на север. Пароходы Гудзоновой Компании, которые приходят на север дважды в год и иногда поднимаются до Галифакса, сейчас находятся уже в пути, и возможно, что на одном из них находится мой компаньон. Мы ждем пароход через семь-десять дней. И кстати, — тут Филипп на секунду остановился, глубоко засунул руки в карманы и с полуулыбкой поглядел на Грегсона, — кстати, могу сообщить тебе одну более приятную новость. Вместе со стариком едет его дочь, мисс Брокау, изумительно красивая девушка.

Грегсон так долго держал в пальцах спичку, что огонь коснулся его ногтей.

— Что за чепуху ты порешь! Правда, я слышал…

— Да, дорогой мой, я думаю, что ты слышал о ее красоте. Правда, Грегги, я не такой энтузиаст, как ты, но я должен вполне согласиться с тобой, что мисс Брокау очень и очень красива. Ты сам убедишься в том, что она — самая красивая женщина, которую когда-либо видели твои глаза, и ты, конечно, немедленно загоришься желанием дать ее потрет на обложке «Burke's». Понимаю твое удивление, а также вопрос, который замер на твоих устах: чего ради она приезжает сюда? Ведь так, я не ошибся?

Странное выражение засветилось в глазах Уайтмора, и Грегсон легко мог бы заметить его, если бы в эту минуту не поднялся с места, не подошел к двери и не выглянул наружу.

— Почему здесь звезды больше и ярче, чем где-либо на свете? — спросил он.

— Это объясняется чрезвычайно чистым воздухом, — ответил Филипп, пытаясь угадать, что происходит в мозгу его приятеля. — Местный воздух по сравнению с вашим похож на тонкое стекло, которое почистили от столетней грязи.

Грегсон тихо, продолжительно свистнул. Затем, не поворачиваясь, сказал:

— Мне очень интересно, Филь, знать, красивее ли она той девушки, которую я видел вчера вечером. На сколько голов она ее обгонит?

Филипп молчал. Грегсон повернулся к нему и с улыбкой произнес:

— Прости мне, дружище, мой жаргон. Я говорю о мисс Брокау как о лошади. Конечно, это глупо!

— Вообще говоря, я никогда не ставил на красоту той или иной девушки, — возразил Уайтмор, — но в данном случае я готов изменить себе и принять любое пари. Если твоя красавица окажется лучше мисс Брокау, то я куплю тебе самую лучшую и дорогую шляпу в Нью-Йорке.

— Идет! — воскликнул Грегсон. — Правду сказать, Филь, твой рассказ сильно взволновал меня, и я ничего не имею против перемены темы. Я слишком много слышал сегодня о делах, и поэтому разреши сейчас немного отдохнуть и, кстати, заняться эскизом, который надо закончить, пока еще память хранит очертания лица. Ты ничего не имеешь против?

— Абсолютно ничего! — сказал Филипп. — Я же тем временем подышу свежим воздухом. Хочу немного пройтись.

Он накинул на плечи пальто и снял шапку с гвоздя на стене, Грегсон уселся под самой лампой и начал чинить карандаш. Филипп готов был уже выйти из хижины, как вдруг Грегсон вынул из кармана конверт и положил его на стол.

— Если случайно, во время прогулки, встретишь девушку, похожую на эту, — он указал на конверт, — кланяйся ей от моего имени и вообще шепни два-три теплых слова. Я набросал этот эскиз второпях, так что большого сходства тут нет.

Филипп улыбнулся, взяв в руки конверт.

— Самая красивая девуш… — начал он, но мигом замолчал, как только взглянул на оборотную сторону конверта.

Он невольно вздрогнул и даже подался назад. Грегсон, подняв голову, заметил, что улыбка мигом сбежала с его уст и что на бронзовых щеках проступил яркий румянец. Уайтмор с полминуты глядел на эскиз, затем молча перевел взор на приятеля.

Теперь уже Грегсон многозначительно и вместе с тем невинно улыбался.

— Ну, так как же обстоит дело с нашим пари? — ехидно спросил он.

— Да, это очаровательная девушка! — пробормотал Филипп, положив конверт на стол и повернувшись к двери. — Ты, Грегги, не жди меня. Если я не скоро приду, ложись спать без меня.

Он слышал, как вслед ему Грегсон рассмеялся, и подумал, что сказал бы этот милый человек, узнай он, что на обороте конверта был набросан портрет мисс Айлин Брокау.

 

ГЛАВА V

Отойдя на дюжину шагов, Филипп остановился в тени большой сосны и решил вернуться в хижину. С того места, где он стоял, он видел Грегсона, склонившегося над столом и готового приступить к работе.

Уайтмор не скрывал от себя, что эскиз поразил его. Не отрицал и того, что он вызвал краску на его лице, но боялся, что Грегсон, по случайному совпадению обстоятельств, припишет весь эффект чему-нибудь, не имеющему ничего общего с правдой.

Мисс Брокау находилась на расстоянии тысячи миль или еще больше того. В настоящее время она проезжала Северную Атлантику, если пароход уже вышел из Галифакса. До сих пор ей никогда не приходилось бывать на севере. Мало того, Уайтмор знал, что Грегсон никогда не видел, да и не мог видеть эту девушку. Слышал он о ней только от него, Уайтмора, или же иногда читал о мисс Айлин Брокау в газетном отделе «В городе и свете».

Чем же объяснить ее портрет на обороте конверта?

Он сделал два-три шага по направлению к двери и круто остановился. Если он вернется, Грегсон засыплет его вопросами и вынудит признаться в том, что он предпочитал держать в секрете даже от своего самого интимного друга. В конце концов, это было случайное сходство, не больше, несмотря на то, что это сходство поразило и даже потрясло его. Ему стоило больших усилий не выдать своего волнения.

Он прислонился к большому камню, облокотился на густой зеленый куст и устремил свой взор в загадочные дали. Над его головой плавно колыхалось море сосновых крон. Из глубины листвы доносились голоса сов, изредка нарушавшие волшебное, сосредоточенное молчание ночи.

Чем больше он разбирался в своих мыслях, тем ярче вспоминал картины прошлого, прожитую жизнь… Стремительно развернулся свиток воспоминаний, и он увидел того Филиппа Уайтмора, который некогда жил и своевременно скончался. Вместе с призраками былого им снова овладело чувство одиночества, тяжести которого он не мог выдержать. Он вздрогнул, как человек, проснувшийся после кошмарного сна. Над черными соснами, в серых туманных далях, над горами и лесами его мысль поднялась так высоко, что он увидел тот период своей жизни, когда, казалось, она только-только начиналась. Одно время эта жизнь была прекрасна. Была полна надежд и прекрасных перспектив. Пред ним раскрывалось замечательное будущее, — и вдруг все резко изменилось.

Машинально он крепко сжал руки, когда вспомнил о том, что случилось, когда вспомнил о черных днях полного крушения надежд, о днях смерти и разочарования. Все его мечты и надежды потерпели жестокое крушение. Он боролся, ибо по природе своей был настоящим борцом, отважно поднимался после каждого падения, как бы глубоко оно ни было. Но результаты были все те же. Вначале он смеялся и говорил о «случайных неудачах». Но неудачи эти следовали с такой настойчивостью и неустанностью, что мало-помалу развили в нем новый взгляд на вещи.

Удары судьбы оказали свое разрушительное действие. Он начал смотреть на мужчин и женщин так, как никогда раньше не смотрел, и им все больше и сильнее овладевало отвращение к тому, что он узнавал и открывал. Новый взгляд на вещи настойчиво звал его прочь из этого мира, звал в Пустыню, прелесть которой он уже вкусил однажды, когда странствовал с тем же Грегсоном. Ему опротивел жалкий блеск ночных кутежей и бешеная, неустанная дневная погоня за долларом. Ни один человек не отдавал себе точного отчета в перемене, которая случилась с ним. Он не мог найти друга, вполне солидарного по мыслям и переживаниям. Он перестал понимать людей, а те, в свою очередь, не понимали его. Раз, все же, случилось, что он готов был поверить и сделать все для того, чтобы…

Глубокое дыхание — почти вздох! — сорвалось с его губ, когда он подумал о последней ночи, проведенной «в свете», на балу, данном в его честь Брокау. Он снова слышал шепот, смех многочисленной толпы и мягкий шелест юбок… Он помнит: вдруг все затихло, с минуту царило напряженнейшее молчание, а затем раздались мягчайшие, тихие звуки его любимого вальса. А он в это время стоял за рядом пальм и смотрел в ясные, серые глаза Айлин Брокау.

Он видел себя склонившимся над изумительно белыми, худенькими плечиками, пленившими и отравившими его своей красотой. Он хотел сказать что-то, но в то же время так боялся, что побледнел от волнения. А девушка несколько подалась назад, откинула головку невиданной красоты, почти касаясь своими золотистыми волосами его губ, и ждала его слов. Месяцы, целые месяцы он боролся с этим наваждением, с воспоминанием о ее красоте, но редко побеждал его… Как он ни старался, как ни отгонял соблазнительный образ, он все же видел эту девушку, чистую и светлую, как ангел, — видел и знал, что, подобно ему, насмерть ранены ею и другие мужчины. Она сама не скрывала этого и с беспечным смехом, с какой-то странной легкостью говорила о нанесенных ею ранах.

Он тихо усмехнулся про себя, совершенно отчетливо вспомнив, как в пальмовый уголок прошел глупый, бестолковый Рансом, который пытался любезничать с маленькой мисс Мисен. Рансом всегда говорил какие-нибудь глупости, но на сей раз его бестолковость спасла Уайтмора, у которого замерли на устах слова любви. Когда же Рансом и мисс Мисен, поболтав вдоволь, скрылись, Филипп уже не находил нужных слов любви, но открыто заявил красавице, что полюбил бы ее всем сердцем своим, если бы душа ее была бы так же прекрасна, как и глаза… Это была его последняя надежда и заключалась она в том, что мисс Брокау поймет его, уразумеет всю пустоту и бессодержательность своей жизни и вместе с ним начнет борьбу за лучшее будущее.

Но она насмеялась над ним!

Она поднялась с места, и на секунду ему показалось, что огненные стрелы мелькнули в ее глазах. Ее голос дрожал, когда она заговорила. Она досадливо повела плечиками, когда к ним донесся смех Рансома и его собеседницы. Дрожь ее губ явно говорила о раздражении, которое овладело всем ее существом. Она возненавидела Рансома за то, что в самую патетическую минуту он помешал ей одержать решительную победу. В то же время она злилась на Филиппа, который спасся от унижения.

Это было давно. Теперь он стоял в холодной мирной ночи и громко смеялся, вспоминая те минуты. Она сама себя выдала с головой, и это доставляло Филиппу огромное наслаждение. Рансом никогда не узнает, почему Филипп на прощанье так долго и благодарно пожимал его жирную руку.

Филипп медленно шел вдоль берега.

Город продолжал мирно спать, когда Уайтмор подошел к первому невысокому строению, которым открывался порт. На расстоянии нескольких шагов он увидел Довольно много новых построек, — рабочие домики, в которых ютились люди, сбежавшиеся сюда ради доллара со всех концов мира, — новые верфи, остовы элеваторов, угрюмые, глухие пакгаузы и несколько контор, где с утра до позднего вечера люди ссорились, дрались, сцеплялись в мертвой схватке, одержимые лишь одним желанием: добиться превосходства, набрать тем или иным путем как можно больше денег, сорвать наилучший куш… И в этом местечке, заброшенном на самый край света, уже началась отчаянная, бешеная борьба за доллар. Филипп видел следы этой бесчестной борьбы на каждом шагу, и ему стало бесконечно обидно за пионеров, которые двести лет тому назад пришли в эту страну и отдали все силы и всю жизнь только за то, чтобы впоследствии кучка наглых, беспринципных капиталистов осуществляла свои планы!

Повернувшись, он увидел свет в одном из небольших деревянных строений, в котором помещались конторы двух наиболее крупных фирм.

Этот свет и нечеткая тень старого Пирса, появившаяся в окне с поднятой шторой, натолкнула Филиппа на новую мысль. Он познакомился с Пирсом чуть ли не в первый день своего приезда сюда. Он ясно помнил свое впечатление от этого знакомства и теперь подумал: «Не есть ли Пирс тот самый загадочный лорд Фитцхьюг Ли?» Чем больше он думал, тем больше убеждался, что его предположение соответствует действительности.

И снова им овладела прежняя горечь. В конце концов, он сам был нисколько не лучше Пирса и даже того человека, которого они искали и который задумал такой возмутительный план! Его сделали таким судьба и люди! Он пришел в мир с иными целями, с другими желаниями, но жизнь перевернула в нем все вверх дном.

Вдруг он остановился. Ему показалось, /что где-то совсем близко прозвучал голос. Он вышел из лесной тени, пошел вперед и остановился возле серой скалы, которая выступала из моря и, словно ножом, разрезала Черчилл пополам. Дальнейший путь ему преградил довольно высокий песчаник. Он обогнул его, но тотчас же снова остановился и прижался к камню.

На расстоянии нескольких шагов, в сиянии луны, на вершине скалы сидели три фигуры, которые казались столь неподвижными, что в первую минуту их можно было принять за выступы той же скалы. Инстинктивно рука Филиппа потянулась к кобуре револьвера, но тотчас же отпрянула, как только он заметил женщину. Рядом с ней свернулся огромный волкодав, подле сидел мужчина. По его позе было ясно, что он — индеец. Он уперся локтями в колени, зарыл подбородок в ладонях и пристально глядел на залив, простиравшийся у подножия Черчилла.

Но Филипп остановился только благодаря женщине. Она тоже слегка подалась вперед и так же молча, как ее сосед, смотрела на воды залива. Она сидела с непокрытой головой, и волосы ее, упав на плечи, струились вдоль спины тяжелыми, сверкающими в лучах луны прядями. Филипп сразу определил, что эта женщина — не индианка.

Неожиданно девушка вздрогнула, вскочила с места, полуповернулась к Филиппу, причем ветер развеял во все стороны ее чудесные волосы, и устремила пытливый взор в серую даль за лесом. На один момент она повернулась так, что Филиппу почудилось, будто ее глаза нащупывают его, стараются вырвать из тени, отбрасываемой скалой, и проникнуть вглубь его собственных глаз. Никогда до сих пор он не видел среди туземцев такой безупречной красавицы. Именно о таких лицах он мечтал, когда его одолевала тоска и когда он подолгу сиживал за костром. Очень часто в такие минуты он думал о той же мисс Брокау и спрашивал себя: что было бы, как сложились бы их отношения, если бы Айлин постоянно жила здесь и была туземкой?

Он прижался еще плотнее к скале. Девушка вернулась на прежнее мecто, и снова лунный свет четко вырисовал ее стройные формы. Она наклонилась над собакой, и Филипп услышал ее мягкий, ласкающий голос, но не мог разобрать тех слов, что она произнесла. В тот же миг мужчина поднял голову, и Филипп сразу признал в нем полукровку-француза. Он хотел было удалиться так же тихо, как и пришел, но его остановил голос девушки.

— Значит, Пьер, это — Черчилл? — спросила она. — Тот самый Черчилл, куда приходят пароходы?

— Да, Жанна, это тот самый Черчилл, о котором я говорил тебе, — последовал ответ.

Снова наступило молчание, которое длилось около минуты. И вдруг с отчаянным надрывом в низком ясном голосе девушка произнесла несколько слов, которые потрясли Филиппа.

Она воскликнула:

— Я ненавижу его, Пьер! Ненавижу, ненавижу, ненавижу всей душой!

Филипп неожиданно для самого себя выступил вперед и сказал:

— Я тоже ненавижу его!

 

ГЛАВА VI

Едва он произнес это, как пожалел о своих словах. Он много дал бы за то, чтобы вернуть их обратно.

Девушка смотрела на него в упор, и он прочел в ее глазах нескрываемый страх. Гораздо энергичнее ее действовал полукровка, который в один миг вскочил на ноги, протянул руку к чему-то, что болталось на его животе, и весь подался вперед. В эту минуту он был похож на зверя, готового со стремительностью пружины ринуться в бой. Совсем близко, почти рядом, застыл волкодав, обнаживший страшные белые клыки. Девушка наклонилась над собакой и опустила руку на ее вздыбившуюся шерсть. В то же время она не отрывала глаз от Филиппа, который слышал, как она произнесла что-то, оставшееся ему непонятным. На миг все участники этой сцены стояли совершенно недвижно, почти не дыша. Единственное движение обнаруживал клинок, который Филипп заметил в руках полукровки.

— Вы напрасно делаете это, мсье, — сказал он, указывая на оружие. — Мне ужасно неприятно, что я потревожил вас. Видите ли, иногда случается, что я прихожу сюда, чтобы покурить и послушать шум прибоя. Мне послышалось, что вы заявили о ненависти к Черчиллу, и отозвался, потому что я ненавижу его точно так же, как и вы. Вот почему я ответил, хотя никто ни о чем меня не спрашивал!

Он повернулся к девушке:

— Я страшно огорчен! Ради бога, простите!

Он взглянул на нее с новым выражением изумления в глазах. Высокая, стройная, она отбросила назад свои распущенные волосы. В глазах ее уже не было прежнего испуга. На ней было платье из нежнейшей желтой кожи, похожей на верблюжью. Ее горло было открыто. На плечах лежал широкий кружевной воротник. На одной руке, поднятой к груди, Филипп заметил широкий плюшевый манжет, какие носили лет двести назад. Ее губы полуоткрылись и обнаруживали два ряда белоснежных зубов. Грудь высоко поднималась и опускалась, и у Уайтмора почему-то создалось впечатление, что она слышала его слова, но ничего не поняла.

— Вы, мсье, просто поразили нас своим неожиданным появлением, вот и все, — почти спокойно произнес Пьер. Он в совершенстве владел английским языком. Закончив свою фразу, он отвесил низкий учтивый поклон.

— Вы должны меня простить! — продолжал он. — Я выразил вам такое недоверие! Прошу вас не сердиться!

Филипп протянул ему руку.

— Меня зовут Филипп Уайтмор! — сказал он. — Я остаюсь в Черчилле в ожидании ближайшего парохода. — Он помолчал и прибавил. — Я надеюсь, что вы разрешите мне занять место на скале рядом с вами.

На один момент рука Пьера очутилась в его руке. Полукровка снова отвесил поклон, столь любимый придворными старых времен. Филипп обратил при этом внимание на то, что на руках Пьера были такие же широкие, стильные манжеты, как и у девушки. Оказалось еще, что на перевязи у него болтался не нож, а коротенькая рапира.

— Я Пьер! Пьер Куше! — представился полукровка. — А это — моя сестра, Жанна. Мы не проживаем в Черчилле а явились сюда из Божьего Форта. Спокойной ночи, мсье!

Девушка сделала шаг назад и так низко поклонилась, что ее волосы перевесились через плечи. Она не произнесла ни слова; быстро вместе с Пьером прошла вперед и, пока Филипп молча смотрел на нее, скрылась из виду. Так же быстро ушел и ее брат.

Уайтмор еще долго смотрел в ту сторону, где исчезла загадочная парочка. Моментами ему казалось, что все происшедшее на его глазах — не больше как зрительная галлюцинация и что в действительности ничего подобного не случилось. Какой-нибудь час назад он стоял с обнаженной головой на старинном черчиллском кладбище, а теперь столкнулся лицом к лицу с людьми, воскресшими из мертвых! Никогда до сих пор ему не приходилось видеть людей, похожих на Пьера и Жанну. Их странный наряд, рапира на поясе Пьера, отменно вежливые поклоны брата и низкие реверансы сестры — все это вместе взятое перенесло его в те далекие дни, которые изображали старинные картины в факторском доме в Черчилле.

Внимание Филиппа вдруг привлек какой-то предмет, лежавший на скале, близ того места, где только что стояла девушка. Через минуту он держал в руках маленький платочек и широкую ленту из тончайших кружев. Очевидно, Жанна впопыхах забыла эти вещи. Филипп готов был броситься вперед, криком привлечь внимание ушедших и заявить им о потере, но его остановил нежный запах гелиотропа. По ассоциации он вспомнил что-то, и пока разбирался в нахлынувших воспоминаниях, время прошло, и он понял, что его призыв напрасно прозвучит в ночном воздухе.

Тогда он пристальнее прежнего стал приглядываться к платку. Это была тончайшая и нежнейшая работа. Платочек был до того легок, что ладонь почти не ощущала его прикосновения. На несколько мгновений Филиппа заинтересовал вопрос: какое применение может иметь кружевная лента? Наконец, он решил, что девушка носила ее в виде повязки на голове.

Он легко и радостно рассмеялся, обвил палец кончиком кружева и направился в Черчилл. Он безостановочно прижимал к лицу носовой платочек и с упоением вдыхал его нежный аромат. Только теперь память раскрыла ему тайну, которая несколько минут мучила его. В атмосфере этого же запаха прошел памятный вечер в доме Брокау! Впервые этот аромат поразил его, когда он низко склонился над плечиками Айлин Брокау… Он вспомнил, что Айлин, по ее же собственным словам, обожала гелиотроп и неизменно носила этот пурпурный цветок на белоснежной шее или же в золоте своих волос.

На миг Филипп поразился тем количеством случайных эпизодов, которые за истекший день напоминали ему о девушке. Эта мысль заставила его Почему-то ускорить шаги. Он хотел как можно скорее снова взглянуть на эскиз, набросанный Грегсоном, и окончательно убедиться в ошибке.

Художник спал, когда Филипп вошел в хижину. Лампа почти догорала, пришлось выкрутить фитиль. Рисунок лежал на том же месте, на котором Грегсон оставил его.

Теперь у Филиппа не оставалось уже ни малейших сомнений: портрет принадлежал Айлин Брокау — и никому больше! Художник в шутку подписал под ним: «Супруга лорда Фитцхьюга».

Несмотря на всю свою явную абсурдность, эти слова потрясли его. Мыслимо ли, чтобы мисс Брокау каким-нибудь иным путем добралась до Черчилла? Очевидно, нет! Значит, надо допустить, что в этом глухом углу проживает другая девушка, изумительно похожая на нее!

Сделав два шага по направлению к спящему художнику, Филипп хотел разбудить его, но тотчас же понял, что тот ровно никакого объяснения не может ему дать. Он был уверен, что Грегсон сделал эскиз в тот. же самый день, когда он увидел красавицу. Он снова взглянул на юмористическую подпись на эскизе и снова поразился эффекту, который она продолжала производить на него. Даже в собственном сознании он не мог точно определить это воздействие…

Он положил рисунок на стол и вынул из кармана платочек и кружевную ленту. При свете лампы он убедился в том, что эти предметы так же необычны и красочны, как и платья Жанны и Пьера. Несмотря на всю его неопытность в этих делах, вещи поразили его своим богатством. Такой художественной работы он еще не видел на своем веку. Кружево было цвета лучшей слоновой кости с легким желтоватым отливом. Платочек имел форму сердца, и в углу его едва заметными шелковыми буквами было вышито имя «Камилла».

В закрытой комнате аромат гелиотропа казался гораздо сильнее. Филипп машинально перевел взор с платочка на портрет Айлин Брокау. Несомненно, тут было необыкновенное совпадение, которое наводило на самые странные мысли. Он протянул руку к эскизу и перевернул его на другую сторону, потом набил трубку, закурил ее и снова стал мысленно бродить между этой хижиной и одинокой скалой, на которой встретился с Жанной и Пьером. Он сидел в клубах дыма, полузакрыл глаза, и увидел девушку; она стояла перед ним, как живая. Он видел, как солнечные лучи капризно играли на ее головке, видел ее изумительные черные глаза, которые неотрывно глядели на него, и слышал рыдающие нотки в ее голосе, когда она всему свету заявила о своей ненависти к Черчиллу.

В эти минуты он позабыл о существовании на свете Айлин Брокау, забыл и про то, что сегодня встретился с Грегсоном и долго беседовал с ним. Все его планы, намерения, лихорадочно напряженные мысли о новой борьбе с врагами отошли назад и уступили место грезам о девушке, которая так странно, так загадочно вошла этой ночью в его жизнь. Ему вдруг почудилось, что он знал ее уже очень давно, что она всегда составляла самую главную часть его существа и что именно ее дух он искал с первых же дней своей юности, но до сих пор никак не мог найти. Он видел ее лишь несколько минут, но в этот коротенький промежуток свершилось чудо. Она вырвала из его сердца всю пустоту, все одиночество, населявшие его, и наполнила его новым, почти диким по своей силе желанием быть с ней, говорить с ней и плечом к плечу, как настоящий товарищ и друг, стать рядом с Пьером.

Вдруг его пальцы крепче прежнего стиснули платочек Жанны. Он повернулся и напряженно посмотрел на Грегсона. Тот, лицом к стене, продолжал крепко и безмятежно спать.

Не вернется ли Пьер к скале, чтобы подобрать забытые его сестрой вещи? При этой мысли у Филиппа бурно взыграла кровь. Он должен пойти туда и подождать Пьера! Но что будет, если Пьер не вернется до завтрашнего вечера?

С ясной улыбкой он придвинул к себе лист бумаги и начал чинить карандаш. Он писал несколько минут. Окончив письмо, он сложил бумагу и завязал ее в платочек Жанны. Что же касается кружевной ленты, которой девушка, вероятно, повязывала свои волосы, то он бережно сложил ее и положил в боковой карман. Он чувствовал, что на его лице вспыхнул румянец, когда он встал и тихо направился к двери. Что бы сказал Грегсон, если бы знал, что Филь Уайтмор, человек, которого он всегда идеализировал, называл «борцом» и считал совершенно неспособным на любовь к женщине, сделал такую вещь?

Он так же бесшумно закрыл за собой дверь, как и открыл ее. Он решил во что бы то ни стало отправить этим странным людям свое послание. Они должны знать, что он никоим образом не принадлежит к той части жителей Черчилла, которую они так ненавидят! Он хотел еще обязательно подчеркнуть, что в сердце своем давно порвал с тем, с кем был связан по крови и происхождению.

В письме своем он опять извинялся за неожиданное появление на скале, но это извинение служило лишь. предлогом для того, чтобы хоть на несколько мгновений обнажить душу пред людьми, которых он еще не знал, но хотел узнать всей душой. Он спрашивал, можно ли надеяться на то, что их знакомство продлится и с течением времени превратится в дружбу.

Филипп сам отлично сознавал, что во всем, что он сейчас делал, было много подлинно мальчишеского, и тем не менее он спешил к скале с таким пылом, точно никогда до сих пор не переживал настоящих приключений. По мере приближения к месту назначения он все больше и больше боялся того, что Пьер не придет сегодня за забытыми вещами или же — что было бы еще хуже! — уже вернулся за ними и ушел! Последнее предположение так взволновало его, что он почти бегом понесся вперед. Вершина холма была пуста, когда он дошел до нее. Он взглянул на часы и убедился, что прошел целый час с момента ухода Пьера и Жанны с этого места.

На том месте, где, по его мнению, луна светила сильнее всего, он положил платок с письмом и тотчас же спустился на каменистую тропу, которая вела к заливу. Но едва только очутился на плотине, отделявшей его от Черчилла, как услышал позади себя длительный собачий вой. Это был волкодав, принадлежавший Жанне. Филипп догадался об этом по медленным, горестным звукам, которые нарушили ночное безмолвие, а затем начали постепенно замирать, пока не растворились в шепотах леса и рокоте морского прибоя.

Пьер возвращался. Он шел, вероятно, лесом. Филипп допускал возможность, что вместе с ним была Жанна. В третий раз за эту ночь он спрятался в теневой части огромного камня, залитого лунным сиянием, и с волнением стал следить по тому направлению, откуда донесся печальный вой собаки. Затем повернулся в ту сторону, где должен был лежать оставленный им платок, и вздрогнул.

На скале ничего больше не было.

Платок исчез!

 

ГЛАВА VII

Филипп остановился в полной нерешительности. Он делал невероятные усилия для того, чтобы уловить малейший звук. Ведь и десяти минут не прошло с тех пор, как он оставил здесь носовой платок! Пьер не мог далеко уйти с ним. Очень может быть, что он скрылся где-нибудь поблизости.

Он очень тихо назвал его по имени:

— Пьер! Алло, Пьер Куше!

Никакого ответа не последовало на его призыв, и в ближайшую секунду он уже пожалел о том, что позвал полукровку. Вдоль всей дороги царила ничем и никем не нарушаемая тишина. Он едва дошел до конца порта, как снова услышал из глубины леса собачий вой. Он старался слухом определить то место, откуда раздавался этот звук, так как теперь уже не сомневался в том, что собака не сопровождала Пьера, а оставалась вместе с Жанной.

Когда Филипп вернулся домой, Грегсон уже встал и сидел на скамейке.

— Какого черта ты шлялся так долго? — спросил он. Где ты был все время? А я только было собрался искать тебя! Ты потерял что-нибудь? Или, может быть, тебя обокрали? А?

— Нет, друг мой, я был поглощен думами! — чистосердечно признался Филипп.

— Так я и думал! — закричал Грегсон. — Впрочем, я сам тоже занимался в это время размышлениями. Как только ты в первый раз вернулся, написал письмо и снова ушел…

— Но ведь ты спал! — закричал Филипп. — Я пристально глядел на тебя и видел, что ты спишь!

— Очень может быть, что в то время, как ты глядел на меня, я и спал, но во сне мне мерещилось, что ты, как злой дух, склонился над столом и пишешь что-то. Так или иначе, я думал кое о чем, и у меня вдруг возникло желание еще раз прочесть письмо лорда Фитцхьюга.

Филипп передал ему письмо. Он был почти уверен — судя по поведению Грегсона — что тот не заметил ни платочка, ни кружевной ленты.

Грегсон зевнул, неторопливым, почти ленивым жестом взял письмо и положил его под одеяло, которое свернул вдвое и подложил под голову вместо подушки.

— Ты ничего не имеешь против того, чтобы я держал его у себя несколько дней? — спросил он.

— Ничего не имею, но очень хотел бы знать, зачем оно понадобилось тебе!

— Я хочу… — протянул Грегсон, снова усаживаясь на скамье, — но, собственно говоря, я еще сам точно не знаю, что я хочу сделать с этим письмом. Одно я скажу тебе! Ты помнишь, мне однажды снилось, будто бы этот дурацкий плантатор из Карабобо хотел пырнуть тебя ножом? На следующий день так оно и случилось. Ну а теперь мне тоже приснилось кое-что забавное… Пока ничего тебе не скажу, но мне хочется поспать на этом письме. Очень может быть, что я буду спать на нем целую неделю, — не знаю! Ну-с, а теперь я предлагаю тебе тоже поспать немного. До утра еще далеко, и ты успеешь отдохнуть.

Через полчаса Филипп разделся, погасил свет, лег на свою койку, но никак не мог уснуть, так как он снова и заново переживал все приключения этой ночи. Он был уверен, что письмо теперь находится в руках Пьера и Жанны, но не знал, сочтут ли они нужным ответить на него. Он возлагал на это мало надежды, но все же испытывал большое моральное удовлетворение от того, что поступил именно так, а не иначе. Если они еще раз встретятся — а он нисколько не сомневался в том, что они встретятся! — то он не будет чужой им. Если даже они не появятся больше в Черчилле, то он доберется до их постоянного местопребывания.

Он поймал себя на том, что десять-двенадцать вопросов одновременно ворошатся в его голове, причем ни на один из них он не может ответить себе. Кто эта девушка, которая так величаво выплыла из мрака Пустыни? Кто — ее спутник, который кланяется, как вельможа былых времен? Действительно ли они всегда обитали и обитают в лесу? А где находится Божий Форт? Он никогда до сих пор не слышал о таком форте. Существует ли он на самом деле? При воспоминании о странном и богатом наряде Жанны, об аромате, которым был пропитан ее носовой платок, и о той грации, с которой она попрощалась с ним, он подумал, что вряд ли в сердце убогой, грустной страны севера может существовать такой уголок. Пьер сказал, что они приехали из Божьего Форта. Но проживали ли они там постоянно?

Он, наконец, уснул в надежде на то, что ему удастся в самом недалеком будущем выяснить все интересующие его вопросы. Несомненно, в Черчилле должны были проживать люди, которые знали Пьера и Жанну. В крайнем случае, они должны знать, где находится этот самый Божий Форт.

Когда Филипп через несколько часов проснулся и соскочил с койки, то нашел Грегсона уже вполне одетым. Тот успел даже и завтрак приготовить.

— С тобой приятно водить компанию! — проворчал художник. — Пожалуйста, дорогой мой, не забудь в следующий раз, когда опять соберешься зевать на луну, захватить меня с собой. Ну, живо поворачивайся. Нырни в эту кадку с водой и давай кушать! Я помираю — хочу есть!

Филипп обратил внимание на то, что его приятель укрепил эскиз на одном из бревен, слегка выступающих из стены, почти над самым столом.

— Это ты хорошо сделал, Грегги! — сказал он. — Для вдохновения лучшего материала не найдешь. Я думаю, что твой Бёрк подскочит до самого потолка, когда ты пошлешь ему этот эскиз в красках.

— Никакого портрета в красках Бёрк не получит! — хладнокровно ответил художник, усаживаясь за стол. — Я не намерен продавать эту вещь!

— Что так?

Прежде чем ответить, Грегсон стал терпеливо ждать, пока Филипп, в свою очередь, сядет за стол.

— Послушай, друг мой, что я скажу тебе! — заявил он. — Я даю тебе полную возможность смеяться сколько твоей душеньке угодно! Но вот клянусь тебе всем святым на свете, что другой такой девушки ты нигде не найдешь! Я говорю, конечно, о той, которую я встретил позавчера! За такую девушку не жаль и жизнь отдать.

— Совершенно верно! — согласился Филипп. — Я тебя вполне понимаю!

Грегсон от удивления широко раскрыл рот и взглянул на приятеля.

— Ты что ж это, смеешься? — спросил он.

— У меня нет такой причины смеяться. Я говорю и повторяю, что вполне понимаю тебя. Я вполне согласен с твоим мнением.

Грегсон перевел взор с Филиппа на эскиз.

— Ты, Филь, судишь по этому наброску?

— Говорю тебе, что она очень красива.

— Но она больше, чем красива! — с горячностью заявил Грегсон. — Если я когда-либо видел ангельский лик, то это было позавчера! Я только на. один миг встретился с ее взглядом и нашел, что ее глаза…

— Изумительны!

— Да!

— Я имею в виду, главным образом, их цвет! — сказал Филипп, приступая к еде.

— Они голубые или серые! Впервые в моей жизни случилось, что я смотрел в глаза и никак не мог определить их цвет. То же самое и относительно ее волос. Они — не того золотистого оттенка, который всегда наводит на мысль, что волосы крашеные. Их цвет почти не поддается точному определению. Можешь назвать меня хвастуном, лгуном или чем угодно, но заявляю тебе самым решительным образом, что тотчас же после завтрака я отправляюсь искать эту девушку и выяснить, кто она такая.

— Ну, а как же обстоит дело с лордом Фитцхьюгом?

Легкая тень мелькнула по лицу художника. Некоторое время он хранил полное молчание, а затем сказал:

— Вот именно… После того, как ты вторично ушел отсюда, я все время думал о лорде Фитцхьюге и незнакомой девушке. Послушай, Филь, я ни на минутку не сомневаюсь в том, что она — не местная. Каждый дюйм в ней явно говорит об этом. И теперь нам остается одно: выяснить, кто она.

Филипп не желал продолжать разговор на эту тему. Через четверть часа молодые люди вышли из хижины, пересекли небольшую гряду холмов и вместе спустились в Черчилл. Грегсон направился в универсальную лавку, а Филипп зашел в помещение, занимаемое Пирсом.

Пирс работал за своей конторкой. Его жирные руки лежали на столе. Он поднял на вошедшего утомленные, опухшие глаза. Филипп знал, что он не спал всю ночь. Его маслянистое лицо загорелось некоторым оживлением и любопытством, когда он увидел неожиданного гостя.

Филипп вынул из кармана две сигары и занял место по другую сторону стола, напротив хозяина.

— У вас усталый вид, Пирс, — сказал он. — Очевидно, много работаете. Вчера, после полуночи, я случайно проходил мимо, видел свет в вашем окне и чуть-чуть не постучал. Но я понял, что вам не до посторонних людей, и поэтому отложил свой визит до сегодняшнего утра.

— Я страдаю бессонницей, — хрипло ответил Пирс. — Совершенно не сплю. Вы, вероятно, видели через окно, как я работал?

Некоторое беспокойство послышалось в его вопросе.

— Нет, кроме света, я ничего не видел, — беспечно ответил молодой человек. — Вот в чем дело, Пирс! Насколько мне известно, вы недурно знаете этот край!

— В ожидании этой проклятой железной дороги я работал здесь восемь лет в качестве проспектора, — ответил тот. — Думаю, что я, как вы выражаетесь, недурно знаю этот край.

И он сложил свои толстые, жирные пальцы.

— В таком случае вы можете сообщить мне, где находится Божий Форт?

— Какой форт?

— Божий Форт!

Пирс развел руками.

— В первый раз в жизни слышу о таком месте! — сказал он, наконец. — Понятия не имею о том, что это и где оно находится.

Он поднялся с кресла и подошел к большой географической карте, висевшей на стене. Он стал внимательно вглядываться в нее, а затем начал водить по ней ногтем указательного пальца.

— Вот последний поселок! — сказал он, стоя спиной к Филиппу. — Божьего Форта я все-таки не вижу. К югу от Дома Нельсона находится Божье озеро, а к северу от пятьдесят третьей параллели ничего божественного я больше не нахожу.

— Вы слишком высоко забрались! — заметил Уайтмор и поднялся с места.

Маленькие глазки Пирса, казалось, хотели пронзить его насквозь.

— Никогда не слышал о таком месте! — повторил он. — Что это за место? Почтовая станция?..

— Я столько же знаю о нем, сколько и вы! Собственно говоря, мной в данном случае руководит только любопытство, не больше. Очень может быть, что я не расслышал точного названия! Во всяком случае, я очень благодарен вам.

Он попрощался с Пирсом и пошел непосредственно в факторский участок. Но Блюдсо, главный фактор Гудзоновой Компании на крайнем севере, сказал ему не больше, чем Пирс. Он тоже ничего и никогда не слышал о Божьем Форте. Точно так же он никак не мог припомнить фамилию Куше, которую слышал как будто впервые. В продолжение ближайших двух часов Филипп беседовал с французами, индейцами и полукровками, расспрашивал почтальона, который утром прибыл с юга, но никто не мог удовлетворить его любопытства. Никто ничего не знал. Ни один человек не мог указать, где находится этот чертовский Божий Форт.

Неужели же Пьер солгал ему?

Его лицо покраснело от гнева при одной мысли о том, что его обманули. Но в следующий же момент он твердо заявил самому себе, что Пьер — не из тех людей, которые способны лгать. Филипп смотрел на него как на подлинного борца, но отнюдь не как на лгуна! К тому же он добровольно заявил, откуда они пришли. Никто не требовал от него этих сведений.

Он сознательно пошел таким путем, чтобы не встретиться с Грегсоном, полагая, что его друг занят тем же самым делом, что и он. Он позавтракал с фактором, а после того решительно направился к скале, где накануне встретился с загадочной парочкой. Хотя он и понимал, что никакого ответа на его письмо не может еще быть, он, тем не менее, самым тщательным образом осмотрел вершину скалы, где, конечно, ничего не нашел. Тогда он пошел лесом в том направлении, откуда ночью к нему донесся собачий вой.

Он искал довольно долго, далеко за полдень, но не обнаружил никаких следов человеческого пребывания. Он прошел несколько миль по главному тракту, который вел к северу от Черчилла, три раза пересек этот тракт, спускаясь к воде, выглядывая какой-нибудь дымок, желая услышать хоть самый малый шум, который мог бы ему дать указания для дальнейших поисков. Он посетил старого индейца, поселившегося в расселине большой скалы, но и этот старик ничего дельного не сообщил ему. Он не видел ни Пьера, ни Жанны и не слышал поблизости воя собаки.

Усталый и окончательно разочарованный, Филипп вернулся в Черчилл. Оттуда он направился в свою хижину, где Грегсон уже поджидал его. Странное выражение было на лице художника, когда он вопросительно взглянул на приятеля. Его безупречный внешний вид исчез. Глядя на него, можно было думать, что он провел несколько часов подряд в самой ужасной обстановке. Его лицо было испещрено морщинами усталости. Местами на нем запеклась грязь. Он стоял перед Филиппом, глубоко засунув руки в карманы.

— Взгляни на меня, Филь! — сказал он, — взгляни, только хорошенько и самым внимательным образом!

Филипп немедленно подчинился его требованию.

— Я сплю, или нет? — спросил Грегсон. — Похож я на нормального человека? Только говори правду!

Он повернулся и указал на эскиз, висящий на стене.

— Видел я эту девушку или не видел? — спросил он снова, не дожидаясь ответа. — Может быть, мне все это приснилось? А, Филь? Только, черт возьми, говори правду!

Он вертелся вьюном вокруг Филиппа, причем лицо его снова загорелось возбуждением.

— Словом, я сегодня не нашел ее. Могу смело сказать, что я обыскал каждую трещину, каждый кустик в Черчилле и вокруг него. Я так долго охотился, что окончательно выбился из сил и вернулся домой дряблый и слабый, как выжатый лимон. И что хуже всего, я не встретил ни одного человека, который видел бы ее так близко, как я. Ее вообще никто не видел. Я помню ясно: в тот момент, как я увидел ее, на ее голове ничего не было, но мне кажется, что тяжелая вуаль свисала с ее плеч, и она поднимала ее, когда шла. И женщины с вуалью никто не заметил!

Он указал на эскиз.

— Ее никто не знает! Она исчезла, точно явилась сюда на аэроплане и немедля улетела! Она исчезла, если только…

— Если только… что?

— Если только она не скрывается здесь, в Черчилле! Повторяю: либо она исчезла, либо скрывается. Ничего другого быть не может!

— По-моему, ты имеешь веские основания предполагать, что она скрывается! — произнес Филипп, стараясь скрыть эффект, который произвели на него слова Грегсона.

Художник буквально не находил себе места. Он закурил папиросу, сделал две-три затяжки и тотчас же выбросил недокуренную папиросу за дверь. Вдруг он стал рыться в боковом кармане и вынул из него письмо.

— В общем, вот какая штука получилась! — сказал он. — Ты погляди сюда! В городе я увидел почтальона и, заговорив ему зубы, осведомился, нет ли у него писем для лорда Фитцхьюга. Я показал ему письмо, которое случайно попало к тебе, и заявил, что состою доверенным лицом этого самого треклятого лорда. Мне удалась моя затея, и я получил вот это письмо.

Филипп схватил письмо, которое Грегсон протягивал ему. Его пальцы дрожали, когда он разворачивал лист бумаги, на котором имелась лишь одна строка:

«Не теряйте ни часа. Начинайте сейчас же!»

Больше в письме ничего не было, если не считать большого чернильного пятна под словами. На конверте был тот же самый адрес, что и на письме, которое по ошибке попало к Филиппу. Приятели обменялись недоумевающими взглядами.

— Однако, доложу я тебе, получается довольно-таки сложная история! — прервал Грегсон молчание. — Несомненно, что эти слова полны важного значения. Автор письма не сомневается, что оно немедленно попадет по назначению и что «военные действия» начнутся также немедленно. Ведь таков смысл этого загадочного послания! Я хочу указать на то, что интересующая меня девушка попала сюда при весьма странных обстоятельствах. Что же касается ее исчезновения, то оно произошло при еще более таинственных условиях. Но я еще не все сообщил тебе. Самое пикантное заключается в следующем: за два часа до прибытия почтальона с юга какое-то другое лицо осведомлялось о том, нет ли писем на имя лорда Фитцхьюга!

Филипп вздрогнул.

— Тебе сообщили об этом?

— Самым положительным образом! Человек, интересовавшийся письмом, — чужеземец! Он не сообщил на станции своего имени и не произнес больше ни слова. Теперь, значит, дело обстоит следующим образом: если речь идет о том человеке, которого я видел с девушкой, и если мы этого человека найдем, то мы тотчас же выясним подлинную личность лорда Фитцхьюга. Если же мы не найдем его или же не найдем достаточно скоро, то волей-неволей нам придется принять бой. Ничего другого не остается!

— Позволь, позволь! — воскликнул Филипп. — Я не понимаю только одного: ведь Фитцхьюг не получил этого письма и, значит, тем самым начало «военных действий», как ты их называешь, откладывается!

— Дорогой мой Филь! — мягко произнес Грегсон. — Я всегда говорил, что ты — борец, а я — дипломат, что ты — мозг, а я — плоть! Неужели же ты не понимаешь сущности всей этой истории? Я готов дать на отсечение мою правую руку, что это самое письмо было послано Фитцхьюгу двумя или даже тремя путями. Вот почему оно так или иначе попадет к нему. Я думаю даже, что он уже в данное время получил его. Так вот, хорошенько подумай над моими словами: либо мы должны в кратчайший срок поймать этого лорда, либо мы должны приготовиться к бою.

Филипп, тяжело дыша, опустился на скамью.

— Я мог бы послать письмецо Мак-Дугалу, — сказал он. — Но мне необходимо ждать прибытия парохода.

— Почему бы тебе не оставить письмецо Брокау и не присоединиться к Мак-Дугалу?

— Потому что я уверен в следующем: как только придет пароход, значительная часть этого тумана рассеется без остатка. Я должен во что бы то ни стало остаться здесь. К тому же, в нашем распоряжении будет еще несколько дней, в течение которых мы будем искать того, кто нам нужен.

Грегсон решил не настаивать и, не прибавив больше ни слова, положил второе письмо в тот же карман, где лежало и первое. В продолжение всего вечера он не выходил из хижины. Филипп вернулся в Черчилл и около часа бродил вокруг развалин старого форта, стараясь насколько возможно разобраться в тех хаотических событиях, которые произошли за последние дни.

После долгих размышлений он пришел к окончательному решению. Ему оставалось только одно: ждать и искать! Если мисс Брокау не приедет с отцом, он чистосердечно признается во всем Грегсону.

На следующее утро он отправил гонца с письмом к Мак-Дугалу, который проживал на Слепом Индейском озере и которому он предлагал принять все меры предосторожности на случай неожиданной атаки на промыслы. В течение всего этого дня Грегсон не выходил из хижины.

— Я не хочу слишком часто показываться! — объяснил он. — Ведь я назвался представителем лорда Фитцхьюга и поэтому должен лгать, сколько влезет, пока мы не добьемся своего!

Филипп же снова углубился в лес и долго искал в северном и западном направлениях, надеясь найти хоть какие-нибудь следы Пьера и Жанны. Так как предстояло одно из самых важных и торжественных событий в году — прибытие парохода, жители окрестных лесов начали мало-помалу стекаться в порт. Филипп воспользовался этим обстоятельством и усилил свои розыски и расспросы, но ни один из опрашиваемых не видел людей, которые так интересовали молодого человека. Четвертый и пятый день не принесли никаких перемен и новостей. Насколько ему удалось выяснить за это время, ни Божьего Форта, ни Жанны и Пьера Куше на свете не существовало. Это обстоятельство окончательно сбило его с толку.

Весь шестой день Уайтмор провел вместе с Грегсоном в хижине. Рано утром на седьмые сутки раздался отдаленный пушечный выстрел.

Это был традиционный сигнал, которым пользовалось каждое судно, подходившее к Черчиллу. Уже двести лет подряд местное население подобным образом оповещалось о великом событии.

К тому времени, как раздался выстрел, молодые люди успели уже позавтракать. Взобравшись на вершину самого высокого окрестного холма, они увидели пароход, который бросил якорь на расстоянии полумили от берега. Береговая полоса во время отлива сильно мелела, и такая мера предосторожности была крайне необходима.

Внизу лежал Черчилл, весь усыпанный отдельными густыми кучками туземцев, явившихся из лесов. Филипп указал на большой факторский баркас, который уже вышел в залив и находился на расстоянии двух третей своего пути к пароходу.

— Собственно говоря, нам следовало бы выйти вместе с Блюдсо! — сказал он. — Брокау может обидеться на невежливый прием. Мисс Брокау тоже не будет польщена нашим вниманием. Нам надо как можно скорее сойти вниз и занять наиболее видное место на пристани. Ну, не станем терять время.

Ровно через пятнадцать минут они уже протискивались сквозь густую толпу мужчин, женщин, детей и собак, сплошной стеной выстроившихся вдоль довольно длинной пристани, к которой пароход обычно подходил на два-три часа во время прилива. Филипп остановился среди группы индейцев и полукровок, опустил руку на плечо приятеля и задержал его стремительное движение вперед.

— Дальше нам нечего пробираться, — сказал он. — Мы должны возбуждать так можно меньше внимания и подозрений!

Тем временем баркас фактора успел уже подойти к пароходу, выполнить все необходимые поручения и повернуть обратно. Филипп нервно вынул из кармана сигару и закурил ее. Он чувствовал, что его сердце бьется тем сильнее, чем ближе лодка подходила к берегу. Он взглянул на Грегсона, который возбужденно и коротко попыхивал своей папиросой. Зная характер художника, он удивлялся при виде того явного волнения, с которым он ждал подъезжавших гостей.

Вплоть до самого берега высокий парус скрывал всех тех, кто, вместе с фактором, должен был сойти на сушу. Холст все еще продолжал надуваться под давлением легкого ветра, когда Блюдсо с веревкой в руке выскочил на берег. Три-четыре человека немедленно последовали за ним. Когда система блоков и колец сбросила вниз парус, упавший, как огромный белый занавес, Филипп инстинктивно отступил на несколько шагов. Он с трудом удержал восклицание при виде того, что представилось его глазам. На широкой корме, протянув правую руку в сторону Блюдсо, стояла мисс Айлин Брокау. Готовясь соскочить на берег, она на минуту замерла в ожидании, и при этом ее стройная фигура чрезвычайно ясно вырисовалась на окружающем фоне. В следующее мгновение она уже стояла на пристани, и в то время, как мистер Брокау неторопливо следовал за ней, она бросила беглый, но внимательный взгляд на разномастную толпу, собравшуюся на берегу. Странная улыбка мелькнула на ее лице и спряталась в глазах, когда она сделала еще два шага вперед и увидела темные, хмурые лица туземцев.

Филипп прекрасно знал, что она ищет взглядом его. Пульс бился с небывалой силой. Он повернулся, желая увидеть, какое впечатление девушка произвела на Грегсона.

Обе руки художника вцепились в его кисть, и Филиппу на минуту показалось, что пальцы его друга превратились в стальные клещи. Лицо Грегсона страшно побледнело, и линии вокруг рта стали резче и выразительнее, чем когда-либо. В такой позе он оставался не дольше секунды, а затем, под пристальным взором мисс Айлин, ослабил свой нажим, отступил глубже в тесную толпу индейцев и бросил на Филиппа быстрый, предупреждающий взгляд.

Как ни скоро проделал он свой маневр, мисс Брокау успела все же в самый последний миг заметить высокую фигуру Филиппа, который вдруг заинтересовался лицами людей, находившихся впереди него. Два человека настойчиво пробирались вперед, и, как только Филипп увидел их, он тотчас же вздрогнул от радости и возбуждения. То были Пьер и Жанна!

Он на минуту задержал дыхание, когда заметил, что Жанна в нерешительности остановилась. Девушка была теперь одета, как все окружающие женщины. Точно так же и Пьер ничем уже не напоминал того изысканно одетого джентльмена, каким он представился взору Уайтмора в ту памятную ночь на скале.

Пьер склонился над сестрой, что-то шепнул ей, и в тот же миг Жанна бросилась вперед и с зардевшимся от волнения лицом протянула руку мисс Айлин Брокау. Филипп уловил выражение удивления на лице другой девушки. Она, однако, очень быстро овладела собой, бросила недоумевающий взгляд на обитательницу лесов, надменно выпрямилась и, сказав что-то, чего нельзя было услышать за дальностью расстояния, повернулась к Блюдсо и отцу.

В продолжение нескольких секунд Жанна стояла, как оглушенная. Затем она опустила голову и медленно повернулась. Румянец сбежал с ее лица. Ее очаровательный ротик сжался, и Филиппу показалось, что из груди ее вырвался сдержанный, мучительный стон.

Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Филипп издал нечленораздельный крик, растолкал толпу и выскочил на свободную часть пристани. Жанна увидела его, но немедленно подалась назад и потерялась среди тесно обступивших ее людей. Он хотел броситься за ней вдогонку, но в эту минуту Айлин увидела его и радушно протянула ему руку. Позади нее по-прежнему стояли Брокау и фактор.

— Филипп! — крикнула девушка.

Он схватил ее руку и, ни слова не говоря, пожал ее. Крепкое пожатие его пальцев и яркую краску на лице мисс Айлин объяснила естественным волнением, вызванным приездом столь дорогих гостей. Филипп обменялся рукопожатием с Брокау, ни на минуту не переставая искать глазами Пьера и Жанну. Но те исчезли, и по мере того, как он убеждался, что эти загадочные люди снова пропали для него, ему становилось все противнее от прикосновения руки мисс Брокау к его рукаву.

 

ГЛАВА VIII

Филипп не видел тех сотен горящих любопытством глаз, которые следили за высокой красивой девушкой, выступавшей рядом с ним. Он знал, вернее, чувствовал, что мисс Брокау говорит и смеется и что он, в свою очередь, покачивает иногда годовой и что-то отвечает, но в то же время всеми своими помыслами стремился к тому, чтобы найти какой-нибудь предлог, сбежать от Айлин Брокау и броситься вдогонку за Пьером и Жанной. Факты, заключающиеся в том, что Грегсон так стремительно оставил его, что Айлин приехала вместе с отцом, и что ее приезд, вместо того, чтобы рассеять создавшиеся недоразумения, еще усилил их, сразу куда-то провалились в его сознании и уступили место желанию захватить Жанну и Пьера до того, как они снова исчезнут из Черчилла.

Мисс Брокау против собственной воли дала ему тот предлог, который он так мучительно искал.

— Не могу сказать, Филипп, чтобы вы выглядели очень довольным! — заявила она так тихо, что, кроме него, никто из окружающих не мог услышать ее. — Я хочу надеяться, что… мой приезд, быть может, сделает вас… более счастливым!

Филипп с большим волнением прислушался к вопросительным ноткам в ее голосе.

— Я так боялся, что вы заметите это! — быстро ответил он. — И еще я боялся, что вы обидитесь… Я не успел выехать вам навстречу в баркасе. По некоторым обстоятельствам мне пришлось скрываться на пристани в толпе. Дело в том, что я следил за одним чрезвычайно важным для нас человеком. Я уже давно ищу его и заметил как раз в тот момент, как вы высадились на берег. Вот чем все и объясняется! Вот почему… у меня такой глупый вид.

Он деланно усмехнулся.

— Если вы будете так любезны и разрешите мне на несколько минут удалиться, то все устроится самым благополучным образом! Не придумаете ли вы какого-нибудь предлога для остальных? Я не хотел бы, чтобы это бросалось в глаза и послужило предметом разговора. Я вернусь к вам через несколько минут, и у вас уже не будет основания жаловаться на мой невеселый вид! Обещаю вам!

Мисс Брокау немедленно освободила его руку.

— Конечно, конечно! — воскликнула она. — Я понимаю ваше состояние! Поторопитесь, вы можете потерять его из виду. Это было бы очень нежелательно. Правду сказать, я предпочла бы пойти вместе с вами, но…

Филипп повернулся к фактору и Брокау, которые шли совсем близко позади него.

— Я вынужден расстаться с вами, — сказал он. — Я уже извинился перед мисс Брокау и обещал ей вернуться через самое непродолжительное время. У меня чрезвычайно спешное дело!

Не дожидаясь ответа и не теряя ни одной минуты, он поспешил к берегу. Как и следовало ожидать, след Жанны и Пьера давным-давно простыл. Филипп понял, что их следует искать только в одном направлении, близ той скалы, где он уже встретился с ними однажды. Очутившись в лесу, он так ускорил шаги, что почти бежал. Он было достиг уже подножья огромной скалистой гряды, которая высоко подымалась над водой, как вдруг заметил какую-то фигуру, которая при более тщательном рассмотрении оказалась мальчиком-индейцем. Филипп решительно двинулся в его сторону, желая навести некоторые справки. Если Жанна и Пьер прошли здесь, то мальчик не мог не заметить их.

Но еще до того, как он заговорил, мальчишка подбежал к нему и протянул то, что держал в руке. Вопрос, готовый сорваться с уст молодого человека, немедленно превратился в восклицание, когда он узнал платок, который он сам несколько дней назад нашел на скале, а затем туда же положил вместе с письмом. Если это был не тот самый платок, то, во всяком случае, очень походил на него. Он был связан узлом, и Филипп немедленно нащупал в нем сложенную бумагу. Он с такой стремительностью начал развязывать узел, что чуть-чуть не порвал платок, а вместе с ним и письмо.

Оно содержало только три строчки, написанные чрезвычайно тонким, старомодным шрифтом, но их было вполне достаточно для удовлетворения внутренней жажды Уайтмора. Он с дико бьющимся сердцем прочел их:

«Не угодно ли господину пожаловать

сегодня на место первой встречи

между девятью и десятью часами вечера?»

Не было никакой подписи, но Филипп не сомневался, что писала Жанна. Он определил это по микроскопически-крохотным буквам, столь же нежным и тонким, как и кружевной платок, из которого только что было извлечено письмо. Были еще другие признаки чисто психологического свойства и столь характерные для этой загадочной девушки, принадлежавшей к столь же загадочному народу.

Он прочел эти строки раз пять-шесть подряд и повернулся к мальчишке, который было скрылся за скалой.

— Эй, ты, послушай! — крикнул он по-английски — Поди-ка сюда! Вернись!

Но мальчишка только оскалил белоснежные зубы, метнул ослепительную улыбку и понесся дальше. Взор его, оторвавшийся от Филиппа, вознесся к самой вершине скалы. Уайтмор уловил этот взгляд, моментально понял его значение и догадался, что Жанна и Пьер заметили его приближение и для того, чтобы предупредить нежелательный визит, послали вниз мальчика с письмом.

Не лишено вероятия было и то, что они и в настоящее время следили за ним, и это предположение наполнило молодого человека такой бурной радостью, что он снял шапку и долго размахивал ею в воздухе в знак того, что охотно принимает столь странные условия свидания.

Он, конечно, не вполне понимал положения вещей. По его мнению, было гораздо проще встретиться немедленно, через две-три минуты и тут же на месте поговорить. Какой смысл откладывать свидание до позднего вечера? Но основная суть тайны, в которую он с каждым днем уходил все глубже и глубже, придавала этой детали столь незначительный характер, что он решил целиком принять условия, и поэтому тотчас же повернул в сторону Черчилла.

В первую минуту он хотел было вернуться к Айлин и ее отцу, но по дороге изменил намерение. Он нашел, что в данную минуту всего важнее повидаться с Грегсоном. Несомненно, художник ждал его, и поэтому он решительно направился к своей хижине, причем все время шел лесом; таким образом, никто не мог его заметить.

Грегсон ходил взад и вперед по комнате, когда Филипп вошел туда. Шаги его были быстры и нервны. Он глубоко засунул руки в карманы брюк. По всему полу были разбросаны недокуренные папиросы. При виде приятеля он перестал ходить по комнате, устремил свой пристальный взор на Филиппа и несколько мгновений не говорил ни слова.

Наконец, он прервал томительное молчание:

— Ну-с, молодой человек, что вы имеете сообщить мне? — спросил он.

— Ровно ничего! — ответил Уайтмор. — Пока я еще ровно ничего не узнал. Ради создателя, если у тебя имеются какие-нибудь интересные новости, сообщи мне их немедленно!

На этот раз в твердом, решительном выражении лица Грегсона не было ничего женственного. Он заговорил с некоторым оттенком насмешки.

— Ты должен был все время знать и понимать это: мисс Брокау и девушка, которую я рисовал — одно и то же лицо! Ты знал это и молчал! Зачем ты это сделал? Мне очень интересно знать причину твоего жульничества.

Филипп не обратил внимания На последний вопрос. Он быстро подошел к художнику и схватил его за руку.

— Но это невозможно! — воскликнул он, стараясь, насколько возможно, подавить свое волнение. — Не может быть, чтобы это была одна и та же девушка! Пароход, на котором прибыла мисс Брокау, вышел из Галифакса, где была его последняя остановка, и шел сюда прямым рейсом. До тех пор, пока она не увидела наших берегов, она находилась на расстоянии двухсот миль от суши. Айлин Брокау — такой же новичок в этих местах, как и ты! Вот почему я никоим образом не могу принять твое предположение!

— Тем не менее, — совершенно спокойно произнес Грегсон, — девушка, которую я на днях увидел впервые в жизни, была мисс Брокау, и именно ее портрет висит у нас на стене.

Он указал на эскиз. В его голосе слышались совершенно особенные, характерные нотки, которые убедили Филиппа, что, как бы он ни старался, ему не удастся переубедить своего приятеля. Ни логика, ни аргументы в данном случае ничего не могли сделать.

— Это была мисс Брокау, — снова начал Грегсон. — Быть может, она прибыла в Черчилл на воздушном шаре, позавтракала здесь, снова заняла свое место на шаре и улетела прочь, на корабль, где ее поджидал отец. Так или иначе, отбросив в сторону всякие нелепые предположения, я констатирую несомненный факт, что несколько дней назад она изволила посетить наш порт. Вот какую гипотезу я намерен разрешить и поэтому прошу тебя одолжить мне на неопределенный срок письмо, адресованное лорду. Ты должен дать мне слово, что в продолжение нескольких дней ты ни намеком не обмолвишься относительно этого письма в присутствии Брокау! Это — необходимое условие!

— Но мне почти так же необходимо показать его Брокау! запротестовал Филипп.

— Почти, но не совсем!

Грегсон помедлил и продолжал:

— Брокау и без того прекрасно понимает всю сложность и серьезность положения. Дело в следующем, Филь: ты начал борьбу, а теперь разреши мне ее закончить. Не говори обо мне Брокау — ни отцу, ни дочери! Я не хочу еще встречаться с ними, хотя один бог знает, каких усилий мне стоит не побежать к ним вместе с тобой! Я сдерживаю себя только из этой проклятой дружбы к тебе. Теперь она показалась мне еще красивее, чем в тот день! Гораздо красивее!

— Да, есть некоторая разница! — многозначительно усмехнулся Филипп.

— Не разница, — поправил его художник, — а просто свет иначе падал на нее.

— Ах, как бы мне хотелось поскорее найти ту, вторую девушку, и здорово посадить тебя в лужу! Ты стоишь этого! Клянусь, что в нашем приключении наряду с трагической стороной начинает все яснее вырисовываться и юмористическая. Я готов дать тысячу долларов за то, чтобы на сцену выступила моя златокудрая красавица!

— А я готов дать тысячу тому, кто создаст ее! Иначе она никак не появится на нашей сцене! Имей это в виду!

— Ладно! — со смехом ответил Филипп и протянул ему руку. — Имею это в виду и окончательный ответ дам тебе сегодня после обеда или же вечером.

Он шутил, но однако был настроен далеко не юмористически, когда направлялся в Черчилл. Он думал, что всего удобнее будет начать с урегулирования отношений с Грегсоном, но на деле оказалось, что тот же Грегсон окончательно сбил его с толку. Он не знал, как ему, в конце концов, реагировать на утверждение, что мисс Брокау была той же самой девушкой, которую художник рисовал с неделю назад. Можно ли допустить, чтобы пароход по дороге сделал остановку, которой мисс Брокау и воспользовалась? Мысль эта была до того нелепа, что на ней просто не стоило задерживаться.

До того, как пройти к Брокау, он заглянул к капитану парохода, который категорически заявил ему, что от самого Галифакса они шли прямым рейсом, без единого посещения подорожных портов. В одном отношении заявление капитана разрешило его сомнения, но на общем положении вопроса оно нисколько не отразилось. Он был уверен, что вплоть до сегодняшнего утра Грегсон никогда и ни разу не видел мисс Брокау. Кто же в таком случае являлся двойником Айлин? Где этот двойник находился в данный момент? Какое странное стечение обстоятельств забросило их одновременно и в такой критический момент в Черчилл? Он никак не мог согласиться с тем, что девушка, заинтересовавшая Грегсона и столь похожая на Айлин Брокау, имела какое бы то ни было касательство к лорду Фитцхьюгу и заговору против их компании. Он с ужасом думал о том, что, быть может, Пьер и Жанна точно так же замешаны в это неприятное дело. Чем объяснить, что Жанна, едва лишь завидев Айлин, так стремительно бросилась к ней? Со стороны можно было подумать, что они — старые подруги! Что же все это значит?

Он направился к факторскому дому и постучал в дверь, которая вела в комнаты, занимаемые Брокау и его дочерью. Его встретил сам Брокау. При виде ищущего взгляда Филиппа, он жестом указал на закрытую внутреннюю дверь и сказал:

— Айлин отдыхает. Вы понимаете, Филь, что, в общем, для нее это была тяжелая поездка. Со времени выезда из Галифакса она почти не спала две ночи подряд.

Внешний вид Брокау убедил Филиппа в том, что его компаньон тоже не много спал в пути. Глаза его опухли и под ними вырисовывались большие черные круги. Но, кроме этого, не не было никаких других указаний на то, что Брокау нуждается в отдыхе. Он предложил Филиппу кресло, находившееся совсем близко у камина, в котором весело трещала береза, угостил его сигарой и немедленно приступил к делу.

— Черт знает, что происходит! — произнес он суровым, деланно-спокойным голосом, словно ему стоило больших усилий подавить свое волнение. — За это время, при других условиях, мы бог знает чего могли бы добиться, могли бы замечательно успеть во всех отношениях! А теперь — что?

Он бросил наполовину недокуренную сигару в огонь и нервно откусил кончик новой сигары. Филипп закурил свою сигару. На мгновение наступила полная тишина, которая тотчас же была нарушена резким вопросом финансиста:

— Итак, ваши люди готовы к бою?

— Если в этом будет настоятельная необходимость, то они сделают все, что в их силах, — ответил Филипп. — По крайней мере, на известную часть их мы можем вполне рассчитывать. В особенности на тех, кто работает на Слепом озере. Но скажите… неужели по-вашему борьба неизбежна? Ведь если она разразится, мы рискуем всем!

— Конечно, если против нас поднимется все население, мы погибли! Вот почему мы никоим образом не должны допустить это! Я сделал все от меня зависящее для того, чтобы подавить движение против нас несколько южнее Черчилла, но пока ничего не добился. Наши враги так замаскированы, что я не знаю, где они и кто они. Они завоевали симпатии населения через посредство печати. Ближайший их удар будет направлен непосредственно против нас. Их план заключается в том, чтобы атаковать нас, уничтожить наше имущество и все движение объяснить естественной ненавистью населения к пришлому элементу, который своим возмутительным поведением всех восстановил против себя. Если им удастся, они бросят в бой не только северян, но и людей, которых специально привезут для этого. Они рассчитывают, главным образом, на то, чтобы захватить нас врасплох. Мы же должны рассчитывать только на то, чтобы своевременно встретить их, отразить удар и захватить главарей движения. Тогда мы спасены!

Брокау был возбужден до крайности. Свою речь он сопровождал гневными жестами. Он сжал кулаки, и лицо его густо покраснело. Это не был уже прежний, старый, опытный, хитрый Брокау, который всегда владел собой и никогда открыто не показывался из-за завесы полного самообладания.

Филипп был поражен. Он не сомневался, что Брокау привезет с собой, по меньшей мере, полдюжины самых разнообразных и хитро придуманных планов для отражения атаки врагов, но он увидел перед собой совершенно другого человека! Обычно старик прятался за множество легальных брустверов, никогда не принимал открытого боя, — а теперь с ним происходило нечто совершенно непонятное и противоречащее тому впечатлению, какое Уайтмор имел о нем. Именно он настаивал теперь на открытом сражении!

Филипп еще недавно уверял Грегсона, что предстоит упорная борьба, а теперь он больше, чем когда-либо, был уверен в том, что он прав. Он только никак не мог представить себе, что к нему присоединится сам Брокау.

Он подался несколько вперед, поближе к компаньону, причем лицо его покраснело отчасти от теплоты в комнате, отчасти от сознания, что отныне Брокау передает все бразды правления в его руки.

Что ж, если предстоит бой, он с честью примет его и постарается выиграть! Никогда до сих пор он не верил в себя так, как в эту минуту. Он должен выиграть! Но…

— Чего мы добьемся, если выиграем сражение? — спросил он. — Каковы будут результаты нашей победы?

— Прежде всего мы тем самым окончательно выясним нашу тактику! — ответил Брокау. — Мы докажем еще, что против нас возник возмутительный заговор, который имел своей единственной целью разорить нас! Тогда мы можем не сомневаться, что правительство станет на нашу сторону. Я уже успел прозондировать почву. В свое время, очень недавно, я послал официальный рапорт о создавшемся положении вещей, сообщил о комплоте и заручился обещанием, что специальный полицейский комиссар займется следствием. Но до того, как это следствие кончится или даже начнется, наши враги попытаются нанести нам сокрушительный удар. У нас нет времени ждать результатов следствия. В данную минуту мы должны всецело заняться вопросом нашей собственной безопасности. А для этого мы сами должны начать!

— А если мы проиграем кампанию?

Брокау развел руками и очень выразительно вздернул плечи.

— Трудно даже учесть моральный эффект такого поражения! — ответил он. — Это докажет только, что против нас восстал весь север, который не желает знать нас, который возмущен нашей работой, и т. д. Словом, правительство получит все данные для того, чтобы выкинуть нас отсюда в кратчайший срок. Мы будем разорены вконец. Что же касается наших акционеров, то они не получат ни ломаного гроша. Бедняки потеряют последнее.

Это было тяжелее всего для Филиппа, который никак не мог примириться с таким прискорбным фактом.

В такие минуты он не мог оставаться спокойным. Он поднялся с кресла и начал взволнованно ходить взад и вперед.

Он находился в нерешительности. Нарушить ли слово, данное Грегсону и рассказать ли Брокау о письме на имя лорда Фитцхьюга? Хотя, с другой стороны, какую пользу это может принести? Брокау отдавал себе полный и ясный отчет о положении. Каким-то неведомым путем он узнал, что враги готовятся нанести ужасный и немедленный удар, и сообщение о письме никакой особенной пользы не может принести. А между тем временное молчание даст ему возможность сдержать слово и выждать день-другой.

В продолжение двух часов Брокау и Филипп оставались одни в комнате, причем никто не мешал им. За это время они детально разработали план действий. На следующее утро Филипп должен был отправиться на Слепое Индейское озеро и приготовить все для предстоящего боя. Было решено, что Брокау присоединится к нему через несколько дней.

Казалось, тяжелая гора спала с плеч Филиппа, когда он расстался со стариком.

За последние несколько часов он изменился так, что Грегсон мог бы сразу увидеть в нем того борца, каковым всегда его считал. Мучительные месяцы подлой дипломатии, политических интриг, гнусных подвохов и бесчестных финансовых плутней, в которых он играл роль немой машины, — прошли. Теперь он взял руль в свои руки, и сам Брокау признал свою слабость.

Он широко раскрыл дверь, желая посвятить Грегсона в свои замыслы и поделиться с ним своим энтузиазмом. Но художника не оказалось дома. Филипп обратил внимание на то, что патронташ и револьвер, которые всегда лежали на койке Грегсона, исчезли. Обычно, входя в хижину, Филипп первым делом смотрел на эскиз Айлин Брокау, который, казалось, обладал особой колдовской силой. Он и теперь хотел сделать это, но эскиза на стене уже не было.

Он снял пальто и шапку, набил трубку и начал собирать свой весьма скудный багаж. К полудню он был совершенно готов, а Грегсон все еще не вернулся домой. Тогда Филипп сварил себе кофе, выпил его и стал терпеливо поджидать приятеля.

В пять часов дня ему предстояло ужинать с Брокау и фактором. Айлин через своего отца просила его прийти к ней, в ее большую, комфортабельно обставленную комнату, за час-другой до ужина. Филипп прождал до четырех часов дня, затем оставил коротенькую записку Грегсону и ушел.

В лесу уже начали сгущаться сумерки. С вершины холма Филипп уловил последние пурпурные лучи солнца, умиравшего на юго-западе.

Впрочем, молодой человек был занят совсем другим. Он думал только о том, что через несколько часов увидит во тьме ночной Жанну. Но до блаженного часа ему предстояло еще встретиться с Айлин, и он поспешил к ней.

Его пульс учащенно и тревожно бился, когда он миновал постройки старого форта, затем древнее, идиллическое кладбище и вошел в Черчилл. В передних комнатах факторского дома он никого не встретил. Дверь в комнату Айлин была полуоткрыта. В камине горел огонь. Филипп тотчас же заметил Айлин, которая сидела перед огнем и широко улыбнулась ему, как только он вошел в комнату.

Он закрыл за собой дверь и, повернувшись, увидел, что Айлин торопливо поднялась с места и радушно протянула ему обе руки. Очевидно, только для него она оделась так, как и в ту ночь, на балу. В причудливых отблесках огня ее прелестные руки и плечи казались таким чудом, которое природа могла создать только в исключительные моменты вдохновения. Золотым каскадом струились волосы вдоль ее плеч, а русалочьи глаза колдовали и манили, как всегда. Едва только он сделал первый шаг по направлению к ней, как почувствовал нежнейший аромат гелиотропа, — тот самый аромат, который преследовал его на балу, а затем ночью на скале, где он поднял платочек в виде сердца и кружевную ленту, скреплявшую волосы Жанны.

Айлин подошла совсем близко к нему.

— Филипп! — воскликнула она. — Теперь вы рады видеть меня?

 

ГЛАВА IX

Ее голос нарушил колдовское настроение, в котором, казалось, находился молодой человек.

— Да, я рад видеть вас! — почти крикнул он, схватив ее за обе руки. — Но мне сейчас кажется, будто бы я только что проснулся. Все это так удивительно, почти нереально. Неужели вы — та самая Айлин, которая всегда дрожала, когда я начинал рассказывать о джунглях и диких зверях, и которая неудержимо смеялась над моими уверениями, что я предпочитаю спать на вольном воздухе, на негостеприимных горных дорогах, чем в своей уютной спальне, дома. Я требую самого обстоятельного объяснения. Это такая изумительная перемена, что я просто…

— Вы правы, Филипп! — ответила она. — Тут, действительно, произошла большая перемена. Но сядьте и выслушайте меня внимательно.

Она присела на низенький стул, стоявший у ног Филиппа, и подперла подбородок своими прекрасными руками.

— Вы, вероятно, помните, когда-то неоднократно говаривали мне, что девушки, подобные мне, не. живут, а, как бабочки, бесполезно порхают над жизнью. Вы утверждали, что такие девушки, как я, не понимают настоящей жизни, не чувствуют ее, не воспринимают всей ее прелести до тех пор, пока самым тесным образом не соприкоснутся с природой. Вы помните ваши слова? Тогда, 'помнится, я бесновалась, слушая вас, и считала вас самым непочтительным и невоспитанным мужчиной на свете. Но, тем не менее, как я ни старалась, я не могла выбросить из головы все то, что вы говорили мне. Это меня еще больше злило.

Она помолчала и прибавила:

— Я решила проверить правильность ваших слов!

— И довольны?

Он задал этот вопрос в состоянии крайнего возбуждения.

— Да!

Она пристально глядела на него, и ее серые прекрасные глаза действовали на него, как никогда до сих пор. Ему казалось, что такой красивой она никогда еще не представлялась его восхищенному взору. Может быть, яркий огонь и его малиновые отблески придавали такой богатый оттенок ее коже? Может быть, волшебная светотень так углубила ее глаза? Могучий импульс, овладевший всем его существом, лишал возможности немедленно, тут же на месте собраться с мыслями и словами.

Вот почему он не сразу заговорил:

— Да, видно по вас, что вы сделали интересную попытку. Ваше лицо определенно говорит об этом. Этот опыт должен был потребовать от вас нескольких недель!

Ее глаза засверкали, а лицо еще больше зарделось.

— Да! — воскликнула она. — Я потратила на этот эксперимент почти пол-лета и проделала его в нашем коттедже на озере!

— Я не говорю сейчас о вашем загаре! — заявил он, потрясенный новым открытием, которое он сейчас сделал. — Это — ветер! Это — вольный воздух! Это — дым костров! Это — бальзамический эликсир сосен и северных кедров! Вот что я сейчас вижу в ваших глазах! Если только эту волшебную перемену в вас не произвел насмешник-огонь!

— Отчасти и огонь, — ответила она. — А все остальное сделали: ветер, воздух, море и ледяные горы! Ах, моментами мне кажется, что все мое лицо утыкано иголками, — так оно горит!

Она начала обеими руками растирать лицо, а затем одну из них протянула Филиппу.

— Нет! — воскликнула она. — Вы только взгляните на мои руки! Во что они превратились! За все время, что я находилась на пароходе, я ни разу не надела перчаток! Я, в своем роде, большая энтузиастка и люблю кончать то дело, за которое берусь. Ну, а теперь, после того, как вы видели мои руки, согласны ли вы, чтобы я вместе с вами отправилась в бой и дралась бок о бок с вами? Что вы, мистер Филипп, имеете возразить против моего предложения?

В ее словах чувствовалась известная легкость, чего никоим образом нельзя было сказать о самом голосе. Чувствовалось, что она с чисто детским нетерпением ждет ответа. Но Филипп не мог еще дать себе полный отчет в том, что с ней происходит. Ему почудилось, что раз или два ее голос дрогнул от сильнейшего возбуждения.

— Вы действительно думаете принять участие в этом деле? — крикнул он, не зная, как иначе выразить свое волнение. — Должен ли я серьезно отнестись к вашим словам?

— Да! — воскликнула она, отодвигая свой стул подальше от неистового пламени в камине. — Да, вполне серьезно!

Ее лицо теперь утопало в тени, и она не глядела на Филиппа.

— Я полюбила приключения! — продолжала она почти спокойным голосом. — Я жажду их. Интересно то, что они начались чуть ли не с первой минуты моего прибытия на берег. Вы, вероятно, обратили внимание на девушку, которая вообразила, очевидно, что мы знакомы с ней…

Она внезапно оборвала свои слова. Яркое пламя озарило ее глаза, которые пристально смотрели на Филиппа.

— Да, я видел, как она подбежала к вам и пыталась заговорить! — ответил Уайтмор, чувствуя, как сильно забилось его сердце.

Он подался еще ближе к Айлин, желая как можно глубже заглянуть в ее глаза.

— Вы знаете ее? — спросила она.

— Я видел ее только дважды в моей жизни, и один единственный раз до того, как она пыталась заговорить с вами!

— Если я еще раз повстречаюсь с ней, я обязательно извинюсь! — сказала мисс Брокау. — Она, очевидно, ошиблась, но я была страшно поражена. Когда она так стремительно бросилась ко мне, почти молитвенно протянула руки, я в первую минуту подумала, что это — нищенка!

— Нищенка? — взволнованно воскликнул Филипп. — Нищенка?!

Он разразился неистовым смехом и для того, чтобы скрыть свое волнение, наклонился поближе к огню и подбросил еще одно березовое полено.

— У нас тут нет нищих! — решительно заявил он.

В эту минуту позади него раскрылась дверь, и в комнату вошел Брокау, за которым следовал фактор. У Филиппа было багровое лицо, когда он поздоровался с вошедшими. В продолжение получаса он проклинал себя за то, что не так прозорлив и мудр, как Грегсон. Он понимал, что с Айлин Брокау произошла большая перемена, но не допускал мысли, что эту перемену произвела только природа, как старалась убедить его сама девушка. Во время ужина он старался как можно тщательнее присмотреться к ней. Она определенно нервничала. Он несколько раз обратил внимание на то, что она искала глазами взор отца и что в глазах этих все время стоял вопрос.

Неужели же она решила сопровождать отца только потому, что он — Филипп Уайтмор — проживал здесь, на севере?

От этой мысли легкий румянец выступил у него на лице, и ему сделалось еще более неловко, когда он почувствовал пристальный взгляд Айлин. Он искренне обрадовался, когда ужин кончился, и мужчины закурили сигары. Айлин заявила, что уходит к себе. Он почтительно распахнул перед ней двери и сказал, что, вероятно, раньше чем завтра они не увидятся, так как вечером у него деловое свидание. Она протянула ему руку и на мгновение он почувствовал, что пальцы девушки буквально впились в его ладонь.

— Спокойной ночи! — прошептала она.

— Спокойной ночи!

Она наполовину высвободила свою руку и вдруг в упор посмотрела в его глаза. Ее взор был тих и спокоен, но в голосе чувствовалась явная судорога, когда она так подалась вперед, что почти коснулась грудью Филиппа, и сказала:

— Я постараюсь быть так можно лучше… во всех отношениях… для всех людей, если только вам удастся убедить отца подольше остаться в Черчилле!

Она не дождалась ответа и стремительно удалилась в свою комнату. С минуту Филипп смущенно смотрел ей вслед. Затем сделал шаг вперед, словно желая нагнать и остановить ее, но внутренний импульс отбросил его назад и заставил вернуться к мистеру Брокау, который остался с фактором.

Он взглянул на часы, которые показывали семь. В половине восьмого он попрощался с хозяевами, закурил свежую сигару и вышел. Для встречи с Жанной и Пьером было еще рано — поэтому он медленно побрел по берегу, по направлению к условленному месту. Тем не менее, за час до назначенного срока он подошел к скале и уселся на ней лицом к морю.

Вдруг у подножия скалы, на которой сидел Филипп, послышалось слабое шлепанье весел, и через несколько секунд Уайтмор увидел, как из мрака вынырнула большая лодка.

Филипп разглядел в лодке четыре фигуры. Трое гребли, а четвертый сидел совершенно неподвижно на носу. Лодка быстро пронеслась мимо него и вскоре снова скрылась в тени скалы. По совсем легкой ряби, оставленной лодкой, Филипп определил, что находившиеся в ней делали все от них зависящее для того, чтобы ускользнуть от чьего-либо внимания. Они попали в полосу света только потому, что никак иначе не могли добраться до места своего назначения, но кромешная тьма тотчас же снова поглотила их, и только едва слышные звуки, производимые веслами, выдавали их присутствие.

При других условиях он не обратил бы внимания на случайно прошедшую лодку, но в настоящее время этот факт определенно обеспокоил его. По тому, как лодка осторожно пробиралась в тени, по необычайному молчанию, царившему среди четверых человек, и по твердому намерению держаться все время близ скалы, Филипп понял, что он является невольным и непрошенным свидетелем чего-то не совсем обычного. Не имеет ли этот инцидент какого-нибудь отношения к Жанне и Пьеру?

Он ждал до тех пор, пока не услышал, как его карманные часы пробили половину. Тогда он начал неторопливо передвигаться в северном направлении, вполне уверенный в том, что Жанна и Пьер придут именно оттуда. При таких условиях он никоим образом не мог пропустить их. Обутый в мокасины, он пробирался вперед абсолютно без шума, стараясь все время держаться как можно ближе к краю скалы, откуда он мог видеть весь залив. На расстоянии двухсот или трехсот ярдов начиналась плотина, которая на милю или больше тянулась, как ровное серебряное полотно. Филипп до боли напрягал зрение, желая разглядеть лодку, но не мог открыть ни малейшего ее признака.

Не спускаясь со скалистого кряжа, он прошел вперед около четверти мили, затем вернулся. Уже было девять часов вечера. С этой минуты он мог уже ожидать тех, кто назначил ему свидание. Он возобновил свои тщательные поиски, и с каждой минутой его нервное настроение усиливалось.

«А что будет, если Жанна не сдержит слово? Что, если она не явится сюда?» От одной мысли у него больно заныло сердце. До сих пор он ни разу не подумал о том, что девушка, которую он, в конце концов, абсолютно не знал, может обмануть его. Вера в Жанну, которую он видел всего дважды в жизни, была безгранична.

Во второй и третий раз он прошел четверть мили вперед и вернулся на прежнее место. Снова прозвонили его карманные часы, и он понял, что подходят последние минуты, назначенные для свидания.

Он в последний раз совершил свой обход, пристальнее прежнего вглядываясь в белое безмолвие, окружавшее его со всех сторон.

Вдруг ветер принес какой-то новый звук, который пришел снизу, с подножья скалы. Тотчас же раздался второй звук, в котором уже легко было определить женский крик, заглушенный шумом моря и свистом ветра в ветвях.

На одну минуту Филипп остановился в позе полной беспомощности, не зная, куда двинуться и что делать. Он подался в сторону звуков, стал напряженно прислушиваться и тотчас же уловил третий крик, полный отчаяния и мольбы о помощи. Ответив криком, он, как быстроногая лань, понесся вдоль края скалы. Его звала Жанна: он нисколько не сомневался в этом! Кто еще, кроме Жанны, мог попасть сюда ночью? Только Жанна и Пьер!

Стремительно несясь вперед, он прислушивался к малейшему шороху, но ничего больше уже не слышал. Наконец, он остановился, перевел дыхание и набрал полной грудью воздух для того, чтобы крикнуть и дать знать о своем присутствии.

Он снова уловил прежние звуки. Несмотря на то, что его сердце отчаянно колотилось и от усиленного дыхания стоял шум в ушах, он понимал, что эти звуки не имеют ничего общего ни с шумом волн, ни с дуновением ветра. Он опять побежал вперед и вдруг почувствовал, что скала будто бы разверзается под ногами. Он вовремя остановил свой стремительный бег и очутился у громадной расщелины, по другую сторону которой увидел весьма странную картину.

Залитый алмазным лунным светом, спиной к скале, с рапирой в руке, Пьер отбивался от троих человек, нападавших на него со всех сторон. Эта ужасная сцена длилась не больше минуты. Неизвестные подошли настолько близко к полукровке, что почти закрыли его тонкое, гибкое тело, но вдруг поверх сдавленных криков, глухих ударов и острого звона рапиры разнесся призывный голос.

— Ради самого бога, мсье, помогите мне!

Очевидно, Пьер заметил, что Филипп побежал к нему вдоль края расщелины, потому что тотчас же снова закричал:

— Стреляйте, мсье! Стреляйте немедленно! Через минуту уже будет поздно!

Филипп выхватил из-за пояса свой тяжелый револьвер, но не выстрелил сразу, а стал выжидать подходящий момент. Боровшиеся люди так сцепились, что трудно было отличить друга от недруга, и он легко мог попасть в Пьера.

— Бегите, Пьер! — крикнул он. — Бегите, если можете, не теряйте ни секунды!

Он намеренно выстрелил поверх голов людей, копошившихся по ту сторону расщелины, и заметил, как Пьер, повинуясь его приказу, бросился в сторону, но в тот же миг раздался первый выстрел со стороны нападавших. Пуля пронеслась мимо ушей Филиппа, который услышал сейчас же второй выстрел и увидел, что Пьер, как мертвый, свалился на землю.

Прицелившись, Уайтмор выстрелил во второй, третий и четвертый раз, и один из троих людей, которые белыми, призрачными силуэтами карабкались вверх по скале, скатился вниз и упал таким же камнем, как и Пьер. Его товарищи остановились на миг, подхватили его под мышки и продолжали свой путь. Филипп выстрелил в последний раз, но промахнулся, и не успел он еще снова зарядить свой револьвер, как неизвестные скрылись за массивами скалы.

— Пьер! — закричал он. — О, Пьер Куше!

Ответа не последовало. Тогда он побежал по краю расщелины до тех пор, пока близ леса не увидел тропинки, по которой свободно мог спуститься вниз. Он так торопился, что упал, расцарапал себе руки, окровавил лоб, но, не теряя ни секунды, поднялся с места падения и стал озираться вокруг, желая определить направление, по которому следовало идти. Он хотел было закричать, увидя какую-то фигуру, поднявшуюся среди камней, но его волнение было столь велико, что оно лишило его голоса. Нечленораздельные звуки сорвались с его губ, когда он подошел к Пьеру.

Пьер собственными силами дотащился до скалы. Все лицо было залито кровью. В одной руке он держал жалкий остаток рапиры, которая была сломана до самой рукоятки. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем, и все лицо было сведено такими муками, что Филипп содрогнулся при взгляде на него.

— Это ничего, мсье, ничего! — простонал Пьер, уловив выражение глаз Филиппа. — Сейчас не надо обращать на меня никакого внимания! Не во мне дело, а в Жанне! Они унесли Жанну… унесли с собой.

Рапира выпала из его рук, и он, совершенно обессилев, прислонился к камню. Филипп опустился на колени и, вынув из кармана платок, начал вытирать кровь, выступившую на лице человека, которого он считал уже своим другом. В продолжение нескольких минут Пьер лежал, как мертвый.

— Что случилось, Пьер? — спросил Филипп. — Если можете, объясните мне толком. Вы говорите, что они унесли Жанну?

Пьер сделал попытку выпрямиться. Видно было, что ему стоит невероятных усилий преодолеть свою слабость и привести в порядок мысли.

— Выслушайте меня, мсье, — сравнительно спокойно произнес он. — Они напали на нас в то время, когда мы с Жанной отправлялись на свидание к вам. Их было четыре человека. Один из них уже умер. Остальные, захватив Жанну, бежали в лодке. Это для нее смерть… даже хуже, ужаснее, чем смерть…

Он весь скорчился от страданий, но хотел подняться на ноги и в тот же миг упал на землю с таким криком, что Филипп испугался за его жизнь.

— Пьер! — закричал он. — Я сейчас побегу за ними! Я сделаю все, что в моих силах. Я верну ее вам, клянусь, что верну!

Он хотел было подняться, но рука Пьера задержала его.

— Вы обещаете?

— Да!

— За ближайшей расщелиной находится лодка. Это — наша лодка. Они направились в Черчилл.

Его голос слабел с каждым словом. В судороге острого ужаса, боясь мучительного головокружения и потери зрения, он снова схватил руку Филиппа.

— Мсье, — хрипло прошептал он, — если вам удастся спасти ее, не привозите ее сюда! Уезжайте с ней в Божий Форт! Но не теряйте ни часа, ни минуты! Никому не доверяйте! Спрячьте Жанну, спрячьтесь сами. Боритесь, делайте все возможное, но не оставайтесь здесь, а уезжайте в Божий Форт. Вы это сделаете, мсье? Вы обещаете мне сделать это?

И с этими словами он упал навзничь. Филипп осторожно приподнял его и так примостил его голову к скале, что мог заглянуть в глаза, которые все еще были открыты и все, казалось, понимали.

— Да, Пьер, я все сделаю, что вы просите! Я обещаю вам. Я увезу ее в Божий Форт! И…

Какая-то тень пробежала в глазах Пьера. Он делал над собой последние усилия для того, чтобы понять слова Филиппа и удержать сознание, которое каждую минуту готово было покинуть его.

— Послушайте, Пьер! — страстно закричал Филипп. — Вы не умрете. Пуля только поверхностно задела вашу голову, и рана уже не кровоточит. Завтра вы должны во что бы то ни стало добраться в Черчилл и найти там человека по имени Грегсон. Это мы с ним вышли на пристань, когда прибыл пароход. Передайте ему, что случилась одна очень важная вещь, и что он должен всем сказать, что я отправился на промыслы. Он поймет, что это значит. Расскажите ему, расскажите ему…

Он хотел найти последние, самые важные слова для Грегсона. Пьер все еще слушал его, но уже лежал на земле с закрытыми глазами.

Филипп наклонился поближе к нему.

— Скажите ему, что я напал на след лорда Фитцхьюга! Скажите это ему!

Едва только он произнес последнюю фразу, как Пьер снова раскрыл глаза. Страшный крик сорвался с его губ, точно это имя привело в действие последний остаток его сил. Он вырвался из рук Филиппа, пытаясь что-то сказать, но в его горле заклокотали нечленораздельные звуки, и после этого последнего, чрезмерного усилия он упал без сознания. Филипп перевязал своим носовым платком его рану, которая снова засочилась кровью, и постарался как можно удобнее прислонить неподвижное тело к скале. Потом он поднялся с места и зарядил револьвер. Его руки приобрели уже прежнюю крепость. Мозг был совершенно ясен, а лихорадочное состояние уже оставило его молодое, сильное тело. Только сердце еще работало, как машина, которой задали слишком много топлива.

Он повернулся и быстро понесся по тому направлению, по которому ушли неизвестные враги. Он бежал с низко опущенной головой и с револьвером в руках, но не прошел еще и ста ярдов, как вдруг что-то задержало его. На дорожке, лицом вверх, в полном сиянии луны лежало человеческое тело. Филипп на минуту остановился и наклонился над трупом. Сломанный клинок рапиры торчал из горла покойного. Безжизненная рука вцепилась в этот клинок, точно и после смерти пытаясь вырвать его. Лицо было страдальчески перекошено, глаза и рот раскрыты. Очевидно, смерть пришла с потрясающей неожиданностью.

Филипп склонился еще ниже и стал внимательно вглядываться в покойника, лицо которого показалось ему знакомым. Где он видел его раньше?

Вдруг он вспомнил. И, вспомнив, стремительно подался назад. Холодный пот покрыл все его тело и лицо. Этот человек, который сейчас лежал пред ним с рапирой Пьера в горле, сошел с парохода на берег вместе с Айлин и ее отцом! Он был уверен в этом.

Это открытие так подействовало на Уайтмора, что с минуту он совершенно позабыл про то, где находится, и что собирается делать. Все, что случилось за последнее время с ним, — встреча с Жанной на скале, прибытие парохода, столкновение Жанны с Айлин, — все воспоминания одновременно нахлынули на него, когда он стоял и смотрел на убитого человека. Что все это значит? Почему Пьер так заволновался, как только слуха его коснулось имя лорда Фитцхьюга? Как объяснить странное стечение обстоятельств, которое определенно говорило за то, что Жанна и Пьер замешаны в заговоре против него? Хорошо ли он в конце концов сделал, что направил умирающего Пьера Куше к Грегсону? Не повредит ли это их общему делу?

Все эти мысли и вопросы с бешеной быстротой проносились в его мозгу, но ни на единый из них он не находил ответа. Несомненно, завтра кто-нибудь натолкнется на Пьера, если только раньше того он сам не приползет в Черчилл. Кроме того, будет найден труп человека, который только накануне прибыл в Черчилл. Он вздрогнул при мысли об этом и немедленно спрятал револьвер в кобуру, поняв, что прежде всего надо устранить главное препятствие. Это была нелегкая задача и, к тому же, малоприятная, но во имя спасения Пьера, необходимо было хоть на время скрыть улики. Он поднял тело, поволок его к краю скал и наклонился вниз. Морской прибой достигал своего максимума. Филипп еще ближе подтянул труп, после минутного колебания столкнул его со скалы — и прислушался. Через несколько секунд донесся глухой стук от падения тяжелого тела в воду.

Тогда Филипп выпрямился и поспешно продолжал свой путь.

 

ГЛАВА X

Он вскоре замедлил шаги и начал очень внимательно и с некоторым волнением озираться по сторонам. С того места, где он сейчас находился, склон стремительно падал вниз, и узенькая белая тропинка, которая вилась вдоль его северного бока, довольно скоро пропадала в густой тени, отбрасываемой лесом. На середине своей эта тропинка перерезалась черной полосой, которая явно указывала на существование второй расщелины.

Спуск не представлял больших трудностей. Бока были довольно ровны и плоски. Несколько пониже и поближе к берегу был песчаный грунт, который мягко и беззвучно подавался под ногами.

Филипп старался все время держаться между отдельными большими камнями и скрываться в их тени. Мало-помалу путь становился круче и затруднительнее, а у подножья скалы Филиппу пришлось довольно долго бродить средь хаоса из камней, скал и песчаных насыпей. Он удивлялся про себя: зачем Пьер и Жанна избрали такой кремнистый путь, когда они могли выйти к скале более близкой и легкой дорогой? Близ каменистого берега, где луна светила гораздо ярче, он нашел лодку, спрятанную Пьером в укромном месте.

Только после того, как он вывел лодку в открытое место, он увидел, что она нагружена так, словно на ней собирались совершить довольно длительное путешествие. На корме лежал большой узел, из которого торчало ружье. Два-три кожаных мешка поменьше лежали посреди лодки. На носу валялся большой медвежий мех, предназначенный, очевидно, для Жанны.

Соблюдая максимальную предосторожность, Филипп уселся в лодку, бесшумно опустил весла в воду и так же бесшумно, почти не касаясь воды, направил баркас к Черчиллу. Пленение Жанны было для него неожиданным и очень неприятным сюрпризом, но он почему-то был уверен, что ему удастся скоро освободить ее, если только сведения, данные Пьером, соответствовали действительности. Он своевременно обратил внимание на то, как осторожно пробирались вдоль берега те, которые напали на Жанну и Пьера, и был уверен теперь, что на обратном пути они еще удвоят свою бдительность. Вот почему он греб без излишней поспешности и тоже старался все время идти вдоль крутого берега, где ему гораздо легче было уловить малейший звук, который могли издать люди, находившиеся впереди него.

Очутившись против скалы, где он должен был встретиться с братом и сестрой, он задержал лодку и поднялся во весь рост. Ветер совершенно разогнал тень от дыма, поднимавшегося над трубами парохода, и, таким образом, между ним и судном было абсолютно чистое море. На расстоянии, не превышающем четверти мили, он увидел лодку, которая плавно поднималась и опускалась на волнах; при виде ее он тотчас же присел на коленях и вытащил, из узла с вещами ружье Пьера. Проверив его, он убедился, что оно заряжено, и что в стволе имеется пуля. Положив его рядом с собой, он снова взялся за весла.

Мысль Филиппа работала чрезвычайно быстро. При желании он мог бы через полчаса нагнать неприятельскую лодку. Ну,. а дальше что? На ней находилось, по меньшей мере, три человека, с которыми он никоим образом не мог вступить в бой. разве при таких условиях ему удалось бы спасти Жанну? Он усмехнулся при мысли о том несколько скороспелом обещании, которое он дал Пьеру, но тем не менее сердце сильнее прежнего забилось в его груди, когда он подумал о приключении, предстоящем ему в самом недалеком будущем.

Лодка уже совсем близко подошла к пароходу. Филипп прекрасно понимал, что если бы он сделал самую короткую остановку, обменялся несколькими словами с капитаном, то ему была бы обеспечена немедленная помощь. В конце концов, не в этом ли заключается самый мудрый и легкий способ спасения девушки?

Несколько минут он оставался в нерешительности, и вследствие этого лодка медленнее прежнего продвигалась вперед. «Конечно, — подумал он про себя, — все это так, но под каким предлогом он откажется от того, чтобы вернуться вместе с Жанной в Черчилл? А что ждет их обоих, если они действительно против воли Пьера вернутся в порт? Ведь полукровка не без причины настаивал на том, чтобы Жанна как можно скорее вернулась в Божий Форт? Он почти умирал, но в последние свои минуты думал только об этом, настаивал только на этом.

При мысли о Божьем Форте Филипп почувствовал прилив новых, свежих сил и уверенность в том, что все спасение девушки он должен провести самостоятельно. Если он один спасет ее и исполнит все то, что обещал Пьеру, то ему удастся выяснить многое из того, что до настоящего времени оставалось туманным и подозрительным до крайности. Он снова подумал о том, что Жанна и Пьер, быть может, являются одними из главных пружин заговора, имеющего своей целью разрушить все дело, которое он, в результате отчаянных трудов, основал на севере.

У него были все основания думать так. Почему имя лорда Фитцхьюга произвело такое потрясающее впечатление на Пьера, находившегося при последнем издыхании? Каким образом сюда затесался человек, который только накануне прибыл в Черчилл вместе с мистером и мисс Брокау?

Он провел лодку так близко под носом парохода, что она задела обшивку судна. Похитители Жанны определенно направлялись к берегу, и Филипп уже настолько приблизился к ним, что мог разглядеть их фигуры, но все же не так ясно, чтобы точно установить их число. Он отважно выдвинулся в полосу света, но вместо того, чтобы следовать в прежнем направлении, решительно повернул под прямым углом к берегу. Если враги и увидели его — что было вполне возможно, — то могли подумать, что он только что отчалил от парохода. Снова очутившись в тени берега, он стал грести с утроенной силой, нисколько не рискуя тем, что его кто-либо может заметить. С каждым ударом весел он все больше и больше отдалялся от большой лодки, за которой все время гнался. Через пятнадцать минут он достиг конца широкой дельты, густо окаймленной диким рисом и камышом, сквозь которые река лениво вливалась в залив. Филипп был уверен, что лодка, на которой находилась Жанна, войдет в главный приток, и поэтому спрятался в ближайшем канале в надежде, что увидит девушку на расстоянии, не превышающем двадцати ярдов.

Засев в своем убежище, он стал напряженно следить за лодкой, медленное продвижение которой в первую минуту озадачило его. Казалось, она совсем остановилась на несколько минут, причем на ней царило прежнее молчание. Филипп подумал было, что сидевшие на ней люди находятся в нерешительности, не зная, какое направление взять, но вскоре убедился, что ими руководят другие соображения. Как он и предполагал, лодка вошла в главный проток, и тотчас же над водой пронесся тихий, но очень ясный свист, в ответ на который с ближайшего канала последовал такой же свист.

Филипп затаил дыхание и от новой мысли, которая мигом пронеслась в его голове, стиснул зубы. Казалось, положение осложнялось, и предстояло выдержать более тяжелую борьбу, чем он предполагал.

Как только послышался ответный сигнал, весла на большой лодке снова упали в воду, и через две-три минуты она стремительно понеслась на молодого человека, который положил палец на курок ружья и дулом раздвинул камыши для того, чтобы лучше следить за всем тем, что происходит на канале. Он понимал, что три-четыре искусно направленных выстрела и быстрый прыжок в воду могут привести его к желанной цели. Такова была его первая мысль. Но за ней немедленно последовали другие, более осторожные и взвешенные соображения, которые убедили Филиппа, что он не вправе так поступать. Что будет, если он промахнется или же нечаянно заденет Жанну? Что будет, если в общей свалке и суматохе, поднятой неожиданными выстрелами, лодка перевернется? Испуг, случайная неудача, неловкий маневр — каждая мелочь в отдельности может погубить все дело! Так стоит ли рисковать? Если даже допустить мысль, что он будет стрелять без промаха, то, несомненно, и он и Жанна подвергнутся обстрелу со стороны тех, которые засели повыше на реке.

Все эти соображения заставили его отпрянуть назад и снова спрятаться за камышами. Лодка находилась теперь так близко, что, казалось, каждую минуту могла задеть его. Его сердце забилось, как большая раненая птица, когда он увидел на носу Жанну. Филипп не мог разглядеть ее лица, но, когда лодка прошла на расстоянии десяти ярдов от него, он заметил яркий блеск ее волос, рассыпавшихся по плечам. Жанна попала в его поле зрения только на одну секунду и тотчас же скрылась. Он не глядел на троих мужчин, находившихся вместе с ней, так как все его внимание было сосредоточено на ней. Он не уловил ни единого признака жизни — ни движения ее тела, ни малейшего, трепетного жеста, ни единого мускульного рефлекса — и на миг им овладели прежние страхи, которые раскаленными угольями пронизали его мозг. Он вспомнил о возмутительном заговоре, о котором упоминалось в перехваченном письме на имя лорда Фитцхьюга, и тотчас же в его ушах прозвенели последние слова Пьера: «Это для нее смерть… даже хуже, ужаснее, чем смерть»…

Не являлась ли Жанна первой жертвой того дьявольского плана, который имел своей целью возбуждение ярости местного населения? Филиппом овладело такое негодование, что он презрел всякую осторожность и выехал из-за камышей, за которыми находился в полной безопасности. К счастью, никто из находившихся в баркасе не оглядывался назад, и поэтому он мог въехать в канал так, что его по-прежнему никто не заметил. За это время он снова овладел своими чувствами и вернул себе прежнее, столь необходимое ему душевное равновесие.

Решив всецело покориться голосу разума, он поплыл вперед, вдоль линии камышей, ни на секунду не выходя за пределы густой, непроницаемой тени. Через несколько минут он услышал голоса и увидел баркас, который по-прежнему приковывал все его внимание. Наступила длительная пауза, во время которой обе лодки шли совершенно бесшумно в одном и том же направлении. Спустя четверть часа преследователь и преследуемые выехали в главный проток, который лежал между двумя лесистыми стенами, озаряемые только слабым мерцанием звезд.

Вдруг баркас исчез из виду, и, начиная с этого момента, Филиппу пришлось руководствоваться исключительно отдельными словами, долетавшими до его слуха, и шумом весел, загребавших воду. Временами, когда течение суживалось и тень леса становилась гуще, он сильнее налегал на весла в надежде услышать какую-нибудь связную фразу, которая помогла бы ему ориентироваться, но по-прежнему улавливал только отдельные слова — и то в самом ограниченном количестве. Напрасно он прислушивался, желая услышать голос Жанны. Однажды он уловил ее имя, и вслед за тем, почти немедленно, послышался грубый смех, который, как ему казалось, раздался с лодки, стоявшей у самого берега. В продолжение получаса, считая с того времени, как он очутился в главном протоке, это имя повторялось раз двенадцать и каждый раз сопровождалось грубым, наглым смехом, причем каждый раз смеялся один и тот же человек.

После того на лодке, находившейся впереди, снова наступило гробовое молчание. Кроме шума весел ни единый звук не нарушал кладбищенской тишины, объявшей все вокруг. Скорость обеих лодок снова увеличилась. Вдруг с верховьев реки послышался голос, сначала совсем слабый, затем все более и более усиливавшийся. Филипп узнал одну из местных, наиболее популярных песенок. Люди, находившиеся на баркасе перестали грести, и вслед за ним остановился Филипп. Он услышал несколько слов, произнесенных совсем тихо, после чего гребля опять началась, и обе лодки повернули к берегу. Филипп покорно следовал за баркасом, держась на расстоянии пятидесяти ярдов от него. Спустившись по течению на довольно значительную дистанцию от устья, он перестал грести и привязал свою утлую лодчонку к громадному дереву, упавшему у самого берега и частью своих ветвей погрузившемуся в воду.

Поющий голос приближался очень быстро. Через пять минут из окружающей мглы вынырнула длинная лодка туземного типа. Она прошла так близко, что Филипп мог легко разглядеть живописную фигуру, которая, как изваяние, застыла на корме, гребя, и распевая. На носу на коленях стоял индеец и молча возился с чем-то. Между этими двумя людьми посреди лодки сидели еще двое, в которых Филипп с первого же взгляда определил белых. Лодка с пассажирами пронеслась с быстротой тени.

Тотчас же после этого он снова уловил шум весел впереди себя и продолжал прерванную погоню, спрашивая: почему Жанна не позвала на помощь, когда увидела только что промелькнувшую лодку? Одно из двух: либо она находилась в бессознательном состоянии, либо похитители закрыли ей рот платком или рукой. В нем бурно закипела кровь при мысли о таком возмутительном насилии.

В продолжение трех четвертей часа погоня протекала без каких-либо осложнений и препятствий. Затем река расширилась в небольшое озеро, и Филиппу пришлось на время спрятаться, в ожидании того, что обе находившиеся впереди него лодки войдут в стоячую воду.

Когда он снова двинулся вперед, передние лодки шли уже на расстоянии четверти мили впереди. Когда он доплыл до того места, где река сливалась с озером, он уже не слышал шума весел, и это обстоятельство заставило его снова позабыть про всякую осторожность и изо всех сил налечь на весла. Прошло пять минут, десять минут, а он по-прежнему не видел и не слышал ничего. Он утроил усилия, и лодка понеслась еще быстрее. От напряжения он весь покрылся потом, в то время как внутренне весь похолодел от мысли, что, быть может, он окончательно потерял тех, за кем гнался столько времени. Прошло еще пять минут, и он остановился. Перед ним простиралась широкая и совершенно чистая водная поверхность, на которой самый острый глаз не мог заметить ни лодки, ни чего-нибудь другого.

В продолжение нескольких минут он оставался абсолютно недвижим, разрешая течению мало-помалу сносить лодку ближе к берегу. Он старался выяснить, что случилось? Каким образом похитители Жанны скрылись в самый последний момент? Быть может, они услышали шум его весел и на время остановились близ берега для того, чтобы дать ему пройти вперед? В таком случае ему следовало спуститься несколько пониже и, соблюдая максимальную осторожность, ждать, пока баркас снова не покажется… Но не случилось ли так, что, повернув к берегу, они вошли в какой-нибудь совсем маленький проток, отсюда незаметный, и таким образом избавились от нежелательного свидетеля их авантюры?

Крик ярости сорвался с его губ, когда он подумал о Жанне. Он понимал, что при более тщательных поисках сумеет определить, куда делись лодки, но не слишком ли поздно он узнает правду? Он выплыл на середину реки и стал пристально осматривать оба берега, после чего снова вернулся на озеро, где, собственно говоря ему нечего было делать. Тем не менее он подошел поближе к правому берегу в надежде на то, что какой-нибудь счастливый случай поможет ему сделать ценное открытие. Очевидно, счастье совершенно отвернулось от него. Раз десять-двенадцать подряд он погружался в массу камышей и дикого риса и совсем было отказался от дальнейших поисков, как вдруг нос его лодки попал в мелководье, которое тянулось на тридцать-сорок футов. Увидев низкий песчаный берег, Филипп готов был энергично оттолкнуться назад, но уже в следующий миг ружье Пьера очутилось у него в руке, и он взял на прицел: на песке лежали те две лодки, за которыми он все время шел следом!

Первое время он был уверен в том, что его неожиданное появление вызовет переполох, но по мере того, как он, не выпуская ружья из рук, выходил из мелководья, он все больше убеждался, что его никто не заметил. Он плыл некоторое время, тщательно прячась в прибрежных камышах, затем, облюбовав одно местечко, быстро причалил и выскочил на берег. Стараясь производить как можно меньше шума, он закрепил лодку и начал пробираться между деревьями к тому же мелководью. Он тотчас же обратил внимание на то, что никто не охранял лодок. Не слышно было ни звука голосов, ни треска камышей. В продолжение двух-трех минут Филипп стоял на месте и прислушивался, после того пополз дальше и вскоре обнаружил тропу, которая вела от берега.

Его сердце готово было выскочить из груди, когда он с ружьем в руках направился по этой тропе. След вел среди довольно высоких трав к болотистой лужайке и на расстоянии двухсот ярдов от реки пропадал в лесу. Филипп решил пройти в лес, как вдруг его внимание привлекли отблески огня. Он привстал на цыпочки и увидел совсем близко глубокую впадину в почве, которую никак нельзя было обнаружить с берега. Заметив слева от себя небольшой холмик, находившийся между ними и огнем, молодой человек поднялся на него и на расстоянии пятидесяти шагов увидел лагерь.

Прежде всего ему бросилась в глаза холщовая палатка, против которой у подножья скалы был разложен костер. Какой-то человек с вилообразной палкой в руках подбрасывал в огонь сухие поленья и сучья. Филипп почти одновременно увидел и второго человека, вышедшего из палатки и несшего в одной руке два котелка, а в другой — большой горшок. Нетрудно было понять, что эти незнакомцы занимались приготовлениями к завтраку, причем рассчитывали на довольно значительное количество людей.

Филипп напряженно искал каких-либо признаков пребывания Жанны в лагере, но ровно ничего не мог открыть, и по истечении нескольких минут пришел к твердому убеждению, что девушки нет здесь. Очевидно, те пять-шесть человек, которых он недавно видел впереди себя на двух лодках, в данном месте не находилось. От досады он вонзил пальцы в землю и почувствовал прежнее разочарование, близкое к отчаянию. Может быть, в то самое время, как он бесполезно торчит здесь, судьба Жанны свершается за несколько километров глубже в лесу!

Он пополз к краю холмика, на котором все время находился, а оттуда по-прежнему на четвереньках стал пробираться сквозь кустарник, кончавшийся на расстоянии дюжины шагов от лагеря. Все его надежды и помыслы сосредоточились на этом пункте. Если ему удалось бы напасть врасплох на человека, возившегося у костра, он с помощью револьвера мог бы добиться всей правды и узнать, где сейчас находится Жанна. До сих пор как будто все ему благоприятствовало, и казалось, что не так уж трудно будет справиться с обоими людьми.

Он думал только об этом и ни на секунду не отрывал глаз от людей, склонившихся над костром. Он подобрался к концу кустарника и, с револьвером в руке, весь сжавшись, подался вперед, но вдруг услышал какой-то странный звук, раздавшийся почти у самой палатки. Ему показалось, что кто-то тихо кашлянул. Люди у костра не обратили на кашель никакого внимания, но Филипп тотчас же повернулся.

В тени дерева, которого до сих пор он не заметил, сидела Жанна, находившаяся в состоянии сильнейшего напряжения. Ее смертельно бледное лицо было повернуто в его сторону, глаза горели, как яркие звезды в. безлунную ночь, губы дрожали, она с трудом дышала.

Она увидела его! Она узнала его! Он был уверен в том, что прочел в ее взоре, в ее лице все надежды и все радости, на какие только способен человек. Видно было, что она с трудом подавила крик восторга, и он понимал ее состояние, так как и ему стоило немалых усилий сохранить полное спокойствие и не выразить бешеной радости, которая овладела им. И все же, как он ни старался, он на минуту забыл про близость врагов, широко улыбнулся и даже протянул было вперед руку.

Он тотчас же опомнился, повернулся и готов был привести в исполнение свой план, который заключался в том, чтобы врасплох напасть на людей у огня. Но по независящим от него обстоятельствам он не мог выполнить свое намерение. Совершенно неожиданно в самую критическую минуту позади него послышался треск в кустах, затем последовало яростное рычание, и огромная собака обрушилась на него всей своей тяжестью. Могучий голос самозащиты приказал ему обратить против зверя оружие, которое он направил было на людей. Страшные клыки собаки щелкнули почти у самого его лица, когда он выстрелил. Он уклонился от клыков, но все же не мог с должной скоростью отскочить в сторону и под тяжестью волкодава упал навзничь на лужайку, где горел костер. Он не успел еще опомниться и вскочить на ноги, как стражи Жанны ринулись на него, стараясь выбить из его рук револьвер. Он успел, однако, опередить их и — выстрелил. В тот же миг он почувствовал сильнейший удар по голове, какая-то неимоверная тяжесть окончательно пригнула его к земле, и он выронил из рук оружие.

Казалось, неистовое пламя объяло его мозг, мускулы ослабели, и зрение помутилось. Он ощутил железные пальцы у своего горла, вытянулся, закрыл глаза и ослабел так, что не мог уже двигать ни одним мускулом. Когда-то, несколько лет тому назад, ему пришлось уже очутиться в таком же точно положении. Поняв, что в настоящую критическую минуту он ничем не рискует, так как более тяжелого состояния уже не может быть, он решил использовать тот же метод. Тогда ему удалось, — быть может, и теперь счастье улыбнется ему! Он лежал совершенно недвижно две-три минуты и почувствовал, что пальцы у его горла значительно ослабели, и что туша, упавшая на его грудь, начинает мало-помалу сдвигаться в сторону. Очевидно, человек, насевший на него, предполагал, что он находится в абсолютно бессознательном состоянии. Что же касается Жанны, которая все время стояла у него в ногах, то она не сомневалась, что он умер.

Он вдруг услышал ее крик, полный невыразимого отчаяния и ужаса, и именно этот возглас побудил его немедленно прибегнуть к самым решительным и энергичным действиям. Враг несколько ослабил свое внимание и начал подниматься с земли с видом человека, которому не впервые приходится вступать в подобные стычки. Филипп улучил подходящий момент и с быстротой молнии обрушился на него. В мертвой схватке оба скатились на землю, и Филипп в первую же секунду почувствовал, что былые силы оставили его и что с каждым мгновением он слабеет. Им овладело такое отчаяние, какого он никогда до сих пор не знал, и в последнюю секунду он раскрыл закатывающиеся глаза и увидел Жанну. Она стояла над ними, молитвенно прижав руки к груди. Увидев его взгляд и поняв его, очевидно, по-своему, она вдруг решительно повернулась и побежала к огню. Через мгновение она была на прежнем месте с горящей головней в руке. Филипп видел огонь, чувствовал его горячее дыхание на своем лице и внезапно услышал страшный, нечеловеческий вой, сорвавшийся с уст его противника. Человек отпрянул назад и схватился за шею, к которой Жанна только что прикоснулась головней. Не теряя ни единого мгновения, Филипп вскочил на ноги и последним ударом, в который вложил все свои силы, опрокинул наземь врага рядом с лежавшим трупом. Только теперь Филипп понял, что его второй выстрел сделал свое дело.

В то самое время, как он наносил удар, он услышал громкие крики, раздавшиеся из леса и сопровождаемые топотом многочисленных ног, кто-то яростно раздвигал кусты…

 

ГЛАВА XI

При свете костра Филипп и Жанна стояли друг против друга.

— Живо! — крикнул он. — Мы должны торопиться. Дорога каждая минута!

Он наклонился и поднял с земли свой револьвер, В ту же секунду он услышал подавленный стон, оглянулся и увидел, что Жанна близка к обмороку. Она припала к скале ещё до того, как он протянул ей руку.

— Вы ранены? — воскликнул он. — Жанна, Жанна, отвечайте мне!

Он уже стоял на коленях, почти держал ее в своих объятиях и называл ее нежно по имени.

— Нет, нет! — болезненно отозвалась она. — Я не ранена… во всяком случае несерьезно.

Видно было, Что она делает над собой большое усилие.

— У Меня болит лодыжка. Вероятно, я растянула жилу… там, на скале. А теперь…

Она не окончила фразы и тяжело облокотилась на его руку. Глаза ее были полны непередаваемой муки.

Филипп поддержал ее. Треск в кустарнике слышался на расстоянии пистолетного выстрела, но он в этот момент не чувствовал никакого страха. Жизнь снова заиграла в его жилах. По мере того, как он вместе с Жанной продвигался по тропе к берегу, отчаяние оставляло его: Он чувствовал ее руку в своей. Его губы касались ее волос, и он чувствовал, как ее сердце бьется рядом с его сердцем. Он освободил ее из своих объятий только в ту минуту, как они добежали до лодки.

Не теряя времени на лишние разговоры, он усадил Жанну в лодку и так же молча направил свое суденышко вдоль берега. Пройдя около ста ярдов вниз по течению, он пересек реку и снова скрылся в прибрежном камыше.

Жанна сидела совсем близко к нему, и он слышал ее прерывистое дыхание. Вдруг он почувствовал прикосновение ее руки.

— Мсье! — воскликнула девушка. — Я хочу узнать у вас, что с Пьером.

В ее словах звучал страх. Филипп в нескольких словах передал ей все, что случилось и чему он был свидетелем. Он сообщил, что Пьер был ранен, но неопасно, и что он обещал ему свезти сестру в Божий Форт.

— Это будет повыше Черчилла? — спросил он.

— Да! — прошептала она. — Повыше!

Они услышали шум голосов и увидели, как на противоположном берегу несколько человеческих фигур бежало к лодкам на мелководье.

— Они не сомневаются в том, что мы направились в Черчилл! — со смехом сказал Филипп. — Конечно, это — ближайшее убежище. Вы взгляните только…

Одна из лодок была спущена на воду и тотчас же направилась вниз по течению. Спустя пару минут за ней последовала вторая лодка. Как только замер шум весел, Филипп радостно рассмеялся.

— Они до самого утра будут искать нас между портом и заливом. А после того примутся за поиски в самом Черчилле.

Не глядя он почему-то чувствовал, что Жанна сидит, опустив голову на руки, и переживает все то, что случилось. Но он не хотел тревожить ее и лишь тогда, когда услышал мгновенное судорожное рыдание, снова нагнулся над ней и слегка коснулся ее плеча. Он понимал, что независимо от того, что происходило у него на душе, он должен на время скрыть это и заботиться только о девушке.

— Вы прочли мое письмо? — ласково спросил он.

— Да, мсье!

— В таком случае вы легко можете понять, что имеете все основания довериться мне!

В его голосе одновременно зазвучали гордость, сила и уверенность в победе. Это был голос мужчины, знающего меру своих сил, — голос, согретый теплом великой любви и сознанием, что отныне он, Филипп Уайтмор, является единственным покровителем существа, самого дорогого ему на свете.

Жанна уловила все это и радостно вздрогнула. Она протянула обе руки, в темноте нащупала его руку и на одно Мгновение в полной неподвижности задержала свое весло в воздухе.

— Благодарю вас, мсье, — произнесла она едва внятно. — Я верю вам так, как могла бы верить только Пьеру!

Он вспомнил все слова, которые когда-либо слышал от женщин, и все они показались ему жалкими по сравнению с теми, что тихо произнесла Жанна. В легком прикосновении ее пальцев он нашел все те радости, о которых мечтал и которые может дать только любимая женщина. Он остался сидеть молча, почти без движения, когда Жанна ослабила свое пожатие и выпустила его руку.

— Я постараюсь доставить вас в Божий Форт, — произнес он, стараясь подавить в голосе все то блаженство, которое испытывал в душе. — Но вы должны дать мне самые точные указания, быть моим гидом!

— Божий Форт находится на расстоянии двухсот миль от Черчилла, выше по течению! — ответила она поняв, что он хотел сказать.

В продолжение десяти минут он греб изо всех сил, затем повернул к берегу и остановился на расстоянии какой-нибудь полумили от мелководья, близ которого разыгралась предыдущая сцена.

— Правда, — начал он, — это не совсем удобно, но все же мы должны остановиться здесь на некоторое время. Вам необходимо как можно скорее сделать перевязку на лодыжке. На носу находится сверток с платьями. Может быть, вам нужно что-нибудь? Я немедленно достану все, что хотите! Дать вам этот сверток?

— Благодарю вас, я сама разберусь в нем. Вы только помогите мне добраться до него.

Она подала ему руку, сделала попытку подняться, но тотчас же с сильнейшим криком боли упала на прежнее место.

Его самого удивило это обстоятельство, но он испытывал особую радость оттого, что она была больна. Он прекрасно знал, что она страдает и не может ни сидеть, ни стоять. Он вспомнил, что в лагере, из которого они только что бежали, она, несмотря на адские муки, встала и пришла к нему на помощь, — и вот именно эта отзывчивость и желание оказать ему содействие наполнили все его существо такой радостью, какой, казалось, он еще доселе не испытывал.

— Нет, вы не можете сами ходить, и мне придется поднять вас! — сказал он так, точно беседовал с малым ребенком. Его тон успокоил ее, и она не оказала ни малейшего сопротивления, когда он действительно поднял ее на руки. На один миг она снова оказалась совсем близко к нему, и, когда он перенес ее через скамью, ощутил рукой нежную теплоту ее лица.

— Я специалист по вывихам! — сказал он полушутливо, стараясь приободрить Жанну ввиду предстоящей мучительной пытки. — За последние три месяца мне пришлось перевязывать, по меньшей мере, шесть человек. Снимите, пожалуйста, ваши мокасины и чулки, и я сделаю вам перевязку.

С этими словами он вынул из кармана большой носовой платок и опустил его в воду, после чего сделал несколько шагов по берегу, где нашел индейскую иву. Нарезав с помощью карманного ножа довольно много коры, он прополоскал ее в воде, долго мял в руках и вернулся к девушке, которая успела к тому времени разуться. Ее голая ножка нежно светилась в лунном сиянии.

— Я предупреждаю, что вначале будет довольно больно, — ласково и сочувственно произнес он. — Но это — самое лучшее и верное средство! Назавтра вы так поправитесь, что сумеете свободно стоять на ногах и даже ходить. Вы легко переносите боль?

Он опустился пред ней на колени, едва решаясь прикоснуться к ее ноге.

— Не знаю! — ответила она. — Боюсь, что буду кричать!

Ее голос дрожал, но Филипп уловил в нем разрешение. Он сложил мокрый платок в виде бандажа, поверх него растянул ивовую кору, после чего осторожно взял одной рукой ногу девушки, а другой слегка коснулся поврежденного места.

— Еще раз предупреждаю, что вы вначале почувствуете довольно сильную боль! — повторил он, — но это будет длиться самое непродолжительное время.

— Готово! — крикнул он через несколько минут и нервно рассмеялся. Бандаж был наложен так туго, что Жанна совершенно лишилась возможности двигать ногой.

Покончив с перевязкой, он вернулся к лодке, а Жанна временно оставалась еще на прежнем месте. Он дрожал, чувствуя, как от безумной радости горит все его тело. Жанна что-то сказала ему, и ее голос звучал так нежно и вместе с тем так застенчиво, что он стал внимать ему, как мальчик, готовый сделать все, что только от него потребуют. Он был счастлив, что ночной мрак скрывает его лицо, но отдал бы все сокровища мира за то, чтобы увидеть в эту минуту выражение лица девушки.

— Я готова! — сказала она.

Он перенес ее в лодку и устроил на растянутых платьях так, что при желании она могла свободно спать. Впервые за все время свет падал таким образом, что он мог увидеть ее всю — от головы до ног. На один миг их глаза встретились.

— Вы должны во что бы то ни стало уснуть! — убедительно произнес он. — Вы будете спать, а я останусь на веслах всю ночь.

— А вы уверены в том, что Пьер не ранен серьезно? — с дрожью в голосе спросила она. — Может быть… может быть, вы просто скрываете от меня печальную правду?

— Уверяю вас, что пуля только поцарапала его! — ответил Филипп. — Я не допускаю возможности, что он ранен серьезно. Я, к сожалению, дорожил каждой минутой и никак не мог остаться с ним. Он в самый короткий срок присоединится к нам. Будьте совершенно спокойны!

Он занял свое место на корме, а Жанна довольно уютно устроилась на ложе из платьев и медвежьих шкур. В течение некоторого времени Филипп греб в абсолютном молчании. Он надеялся вначале, что какое-нибудь слово Жанны даст возможность продолжить начатый разговор. Он жаждал этого, несмотря, на то, что решил обеспечить девушке полный покой. Но ни единое слово не доносилось с носа лодки, и через полчаса Филипп убедился, что она вняла его словам и заснула.

Филипп чувствовал, что ночь утомляет его, и с волнением ждал, когда, наконец, дневной свет сменит ночной мрак, надеясь, что утром Жанна рассеет значительную часть его сомнений. Во всяком случае, он узнает кое-что из ее личной жизни и выяснит основные причины готовящейся атаки на Черчилл.

Он не выпускал из рук весел в продолжение еще одного часа, а затем зажег спичку и взглянул на часы, которые показывали три.

Жанна по-прежнему не шевелилась, но, когда спичка осветила пальцы Филиппа, он вздрогнул, услышав ее голос:

— Скоро утро, мсье?

— Приблизительно через час начнет светать! — ответил он. — Вы спали, и довольно крепко! Знаете…

Ее имя было на его губах, но у него не хватило ни духу, ни силы произнести его. А между тем в слове «мсье», которое произнесла Жанна, было что-то ободряющее.

— Знаете… я думаю, что вы голодны! — закончил он фразу.

Жанна приподнялась и села почти прямо на медвежьей шкуре.

— Там в узле вы найдете все, что нужно, мсье Филипп! — сказала она. — Если не ошибаюсь, имеются и маслины!

— Вот это чудесно! — с восторгом сказал молодой человек. — Но я очень и очень прошу вас о следующем: выпустите слово «мсье» в разговоре со мной. Разрешите вас уверить, что мое самое сокровенное желание заключается в том, чтобы вы называли меня просто по имени. Вам угодно исполнить мою скромную просьбу?

— Если вам так больше нравится, — нерешительно произнесла Жанна. — Итак, вы найдете в узле все необходимое для завтрака, а я приготовлю вам чашку кофе, мсье…

— Опять?

— Я приготовлю вам чашку кофе, Филипп!

В ее голосе зазвучал смех, и Филипп от радости задрожал.

— Очевидно, вы имели в виду провести целый день вне дома, — сказал он. — Вы хотели уехать после свидания со мной? Мне только очень интересно… страшно интересно знать, что именно заставило вас отозваться на мое письмо… потому что, видите ли…

Он чувствовал, что начинает сбиваться, и в темноте все его лицо густо покраснело, Жанна ответила с очаровательным тактом:

— Ваше письмо заинтересовало нас, конечно! Надо вам знать, что Пьер вообще очень любопытный человек. Что же касается меня, то я хотела лично поблагодарить вас за возвращенный платок. Мне только очень досадно, что вы не нашли оброненной мной там же кружевной ленты.

— Вы ошибаетесь: я нашел ее! — воскликнул он.

Тут же на месте он прикусил себе язык и внутренне выругался. К чему эта излишняя болтливость? Жанна молчала, но после недолгой паузы спросила:

— Итак, вы разрешаете, чтобы я сварила вам кофе?

— Но способны ли вы сейчас на это? Ваша нога…

— Ах, я совершенно забыла про нее! — отозвалась она. — Вы правы, я должна быть очень осторожна с ней,, но я могу показать вам, как надо варить кофе.

Ее естественная простота, мелодичность голоса, грация, сквозившая во всех движениях, восхитили и вместе с тем поразили Филиппа. Никогда до сих пор он не встречал лесной девушки, которая хоть сколько-нибудь походила бы на Жанну. Ее красота и прекрасные манеры пленили его — пленили с первого момента, как он увидел ее рядом с братом на скале. Но теперь ее голос, музыка слов и неподдающаяся описанию прелесть всего облика еще удесятерили первое впечатление. При желании он мог подумать, что тут, так близко на носу сидит мисс Айлин Брокау, но голос Жанны был гораздо нежнее и мягче. К тому же в самой коротенькой фразе, даже в отдельных словах, срывавшихся с ее языка, звучала самая неподдельная искренность, сквозила правда. Он Подумал о том, что вероятно, Жанна кончила школу, где было обращено исключительное внимание на постановку голоса и изысканную разговорную речь. Он почти не сомневался в том, что дело обстояло именно так, как он предполагал.

— Нам придется высадиться на берег, — сказал он, выискивая взглядом подходящее место. — Вы будете испытывать известные неудобства, если не привыкли к этому.

— Это я-то, мсье Филипп, непривычна к жизни на этих берегах! — воскликнула она, — ведь я родилась здесь!

— В Пустыне?!

— В Божьем Форте!

— Но вы не всегда жили в нем?

В продолжение нескольких секунд Жанна хранила молчание.

— Да, мсье, всегда! — ответила она наконец. — Мне восемнадцать лет, и теперь только я впервые увидела то, что у вас именуется цивилизацией. Это был мой первый визит в Черчилл. До сих пор я никогда не выезжала из Божьего Форта.

Она говорила тихим, покорным голосом, в котором звенела правда. Филиппу моментами чудились в нем трагические нотки. На пять-десять секунд его сердце как будто перестало биться, и он подался вперед и пытливо заглянул в глубокие, прекрасные глаза, твердо встретившие его взгляд. В эту минуту пред ним раскрылся весь мир и поведал ему тайну, которую в первую минуту он не мог осилить и понять.

 

ГЛАВА XII

Лодка, повернувшись носом к берегу, шла меж камышей. Филипп был так поражен, что сидел почти неподвижно на своем месте.

— Некоторое время назад я хотел обратиться к вам с просьбой рассказать мне правду… только одну правду! — пробормотал он, стараясь найти все те слова, которые могли бы выразить его душевное состояние. — И то, что вы только что сказали мне…

— Сущая правда! — перебила его Жанна несколько холоднее прежнего. — Я не понимаю, мсье, почему я должна говорить вам неправду!

Этот же самый вопрос он сам задал себе после первой встречи с Жанной, а теперь уловил в ее тоне известное предупреждение и приглашение быть корректнее.

— Ради бога, не истолкуйте ложно моих слов! — живо отозвался он. — Я очень прошу вас простить меня. Но… поймите, что этому так трудно, почти невозможно верить! Ведь знаете, после того, как я расстался с вами и вашим братом, я думал только о вас; три четверти моих мыслей сводились к одному. Я вам сейчас скажу, к чему. Я отодвинул вас обоих назад, далеко назад, на несколько столетий. Мне казалось, что вы оба пришли из другого, неведомого мне дотоле мира, воплотили весь цвет и блеск минувших веков и, в сущности говоря, были не реальными существами, а фантастическими образами. И вот теперь вы заявляете мне, что вы всегда жили здесь и никогда не выезжали из этой пустыни!

Он видел, как при его словах зажглись глаза Жанны. Она слегка приподнялась на медвежьей шкуре и протянула ему руку. Видно было, что она очень взволнована, и что в словах Филиппа она нашла нечто чрезвычайно важное, от чего, быть может, зависела вся ее жизнь.

— Мсье Филипп… — начала она дрожащим голосом, — неужели правда все то, что вы сейчас сказали?

— Конечно, правда! В противном случае я не написал бы вам письма.

Он так близко наклонился к ней, что почти коснулся ее лица.

— По совершенно случайному стечению обстоятельств я за несколько минут до встречи с вами на скале прошел мимо старинного кладбища, где покоились трупы людей, умерших почти два столетия назад.

Филипп не мог уже больше владеть собой и совершенно забыл, что их лодка лежит совершенно недвижно среди камышей, и что они решили высадиться на берег. Голосом, дрожащим от страсти, волнения и желания во что бы то ни стало добиться ее доверия, он подробно и чистосердечно рассказал про все то, что случилось накануне на скале. Он повторил инструкции, данные ему Пьером, описал его ужас при мысли о судьбе, которая могла постичь дорогую сестру Жанну, но умолчал об одном: не упомянул имени лорда Фитцхьюга Ли.

Жанна слушала его, не говоря ни слова. Она держалась прямо, как стебель дикого риса, среди которого застряла лодка. Ее темные глаза ни на миг не отрывались от лица Филиппа и, казалось, еще больше темнели по мере приближения рассказа к концу.

— Я надеюсь, что судьба вознаградит вас за все то, что вы сделали! — сказала она, наконец, и задрожала от волнения. — Вы — храбрый, отважный человек, мсье Филипп — именно такой человек, о котором я мечтала всю жизнь!

У него захватило дух от восторга, но, тем не менее, он сказал с внешним спокойствием:

— Ничего особенного я, в конце концов, не сделал. Я не сомневаюсь, что Пьер на моем месте сделал бы то же самое. Но, все же, если вы находите, что я достоин некоторой награды за эту мелочь, что я сделал для вас до сих пор, то я попросил бы вас — а кстати и Пьера! — об одном: относиться ко мне с большим доверием. У меня есть известные причины просить вас об этом, и я надеюсь, что вы поймете меня, если я посвящу вас в них.

— До сих пор я еще не совсем понимаю вас! — ответила Жанна тем же низким, напряженным голосом. — Вы должны дать мне дополнительные сведения. Я знаю только, что вы боролись на скале за жизнь Пьера и тем самым спасли меня лично. Во всяком случае, мы обязаны вам жизнью. — Она подалась к нему поближе и сказала мягче прежнего: — Я вполне понимаю вас, мсье Филипп, но ровно ничего не могу ни сказать, ни объяснить вам.

— Вы предпочитаете, чтобы это, вместо вас, сделал Пьер! — спросил он с легкой обидой в голосе. В таком случае, простите за беспокойство!

— Нет! Нет! Я не хочу, чтобы вы так думали! — живо возразила она. — Я хотела и хочу сказать, что вы лично знаете во всей этой истории столько же, сколько и я! А быть может, и больше!

Она была так взволнована, что против воли всхлипнула, но тотчас же овладела собой и по-прежнему пристально посмотрела на Филиппа.

— Собственно говоря, мы по моей прихоти вдруг поехали в Черчилл, — продолжала она прежде, чем Филипп нашел реплику. — Только один Пьер знает, почему мы все время проживаем на родине и только единственный раз выехали в Черчилл. Вы говорите о готовящемся нападении на промыслы, но позвольте вас уверить, что я лично не имею никакого понятия об этом и не знаю причин готовящегося нападения. Я могу только догадываться…

— А именно?

Но Жанна уже замолчала и лишь через пару минут почти спокойно сказала:

— Когда мы прибудем в Божий Форт, мой отец расскажет вам все!

И вдруг с прежней порывистостью она протянула ему обе руки.

— Если бы вы только знали, как я благодарна вам! — восторженно произнесла она.

На минуту Филипп удержал ее руки и почувствовал, как они дрожат. Ему показалось, что в глазах девушки накапливаются слезы.

— Видите ли, — сказал он, радостно замирая от нежного пожатия ее пальцев, — обстоятельства сложились так странно, что у меня почему-то есть некоторая уверенность в том, что вы и Пьер можете помочь мне в одном чрезвычайно важном деле. Я разыскиваю одного человека, и после того, что произошло вчера вечером на скале, и после слов вашего брата я думаю…

Он остановился. Жанна мягко освободила свои руки.

— Я думаю, что Пьер знает этого человека! — закончил он. — Я ищу лорда Фитцхьюга Ли!

Жанна ровно ничем не показала, что она слышала когда-либо это имя. Вопросительное выражение ее глаз осталось таким же.

— В Божьем Форте мы не слышали такого имени! — произнесла она.

— Я думаю, что этот Божий Форт — чудеснейшее в мире местечко! — сказал он после того, как пригнал лодку к берегу, сам выскочил на сушу и помог выйти Жанне. — Надо вам знать, что вы возбудили во мне чувство, о присутствии которого я до сих пор и не догадывался: я сделался страшно любопытным!

— Вы правы! — подтвердила Жанна. — Это, действительно, чудесное место, но каким образом вы догадались?

— Благодаря вам! — воскликнул Филипп и рассмеялся. — Вы знаете, мне начинает казаться, что вам доставляет особое удовольствие злить меня и, что называется, немного дурачить!

Он нашел очень уютное место на берегу, растянул медвежью шкуру, усадил Жанну и начал собирать сухой камыш и дрова для костра.

— Я почти уверен, что это именно так, как я только что сказал!

С этими словами он чиркнул спичкой и зажег камыш, который тотчас же отбросил яркие блики на его лицо.

Жанна воскликнула:

— Господи боже мой, ведь вы ранены! У вас все лицо в крови!

Филипп рассмеялся.

— Я и забыл про это! Не беда: сейчас помою лицо!

Он вошел в воду и начал тщательно тереть лицо. Когда он вернулся, Жанна еще внимательнее прежнего стала вглядываться в него. Огонь ярко освещал ее. Она собрала волосы в тяжелый жгут, спадавший на плечи. Филиппу она показалась еще прекраснее, чем в первую ночь встречи на скале. Одета она была так же, как и тогда, но он сразу же обратил внимание на то, что кружевная лента» на ее стройной шее изорвана и что на короткой кожаной юбочке кое-где видны следы засохшей грязи. У него дико заколотилось сердце при этих явных признаках жестокого обращения с ней, но он совсем потерял голову, когда подошел поближе и увидел свежую ссадину на ее лбу, под самыми волосами.

— Они ударили вас? — глухо спросил он.

В ожидании ответа он стоял с туго сжатыми кулаками, но она успокоила его улыбкой.

— Я сама виновата! — сказала она. — Я думаю, что им пришлось немало повозиться со мной!

Она весело рассмеялась при виде свирепого выражения лица Филиппа. И смех ее был так сладок и нежен, что молодой человек немедленно разжал кулаки и сам рассмеялся.

— Ну, а теперь помогите мне, — мы позавтракаем! — весело воскликнул он.

— В этом узле, мсье Филипп, вы найдете все, что вам угодно: и котелки, и горшки, и кофе, и всякую всячину.

Он вернулся к лодке и рассмеялся, как малый, беззаботный ребенок. Достав узел, он положил его к ногам Жанны и начал развязывать. Общими усилиями они вынули все необходимое, после чего Филипп повесил над огнем две вилообразные палки и укрепил на них два горшка с водой. Когда он, весело насвистывая, вернулся с новой охапкой дров, Жанна уже успела открыть банку с маслинами. Первым делом она сама полакомилась, а затем на кончике вилки протянула деликатес Филиппу.

— Я обожаю маслины! — сказала она. — Хотите?

Он взял маслину и, хотя ненавидел этот «ордевр», проглотил его с видимым удовольствием.

— Когда это вы успели полюбить маслины? — спросил он. — Ведь здесь они не растут. Надо думать, что вы привыкли к ним во время пребывания в колледже!

— Совершенно верно! — самым спокойным тоном ответила Жанна, но Филипп уловил какой-то новый оттенок в ее румянце. Ему показалось еще, что в то время, как она доставала в банке вторую маслину для себя, ее глаза загорелись насмешливым огоньком. — Ведь я была студенткой — a teneris annis!

Она, очевидно, была приготовлена к эффекту, который должны были произвести ее слова, и поэтому спокойно встретила изумленный взгляд молодого человека.

— Вы что ж, и латынью владеете? — простонал он.

— Oui, M'sieur! Wollen Sie noch eine Olive haben?

Теперь уже смех явно звучал в ее голосе. С зарумянившимся лицом она протянула ему вторую маслину. Огненные блики плясали в ее волосах, которые чудесно отливали всеми тонами киновари и золота.

— Впрочем, как это ни странно, я был готов ко всему этому! — произнес он покорно. — Но разрешите узнать, в каком колледже вы научились латыни и немецкому языку?

— В нашем Божьем Форте, мсье! Но… торопитесь, потому что вся вода выкипит!

Филипп бросился к огню. Жанна подала ему кофе, а вслед за тем холодное мясо и хлеб. Впервые за всю ночь он набил трубку.

— Вы разрешите мне курить, мисс Жанна? — спросил он. — Ведь вам известно, что при некоторых условиях ничто так не помогает, как добрый табак. — Он прибавил после того, как закурил: — Скажу вам правду: моя вера в вас начинает колебаться! И этим я обязан только вам!

— А ведь я вам сказала только правду! — невинно произнесла она. — Ничего, кроме правды.

Она наклонилась над мешком, но Филипп поймал ее насмешливую улыбку.

— А я вам говорю, что вы определенно издеваетесь надо мной! Скажите мне, где находится ваш никому неведомый Божий Форт и что он представляет собой.

— Он находится, мсье Филипп, довольно далеко от Черчилла! А представляет он собой деревянный дворец, который построен много, очень много веков тому назад. Мы — отец, я, брат и еще один человек — живем там в окружении дикарей. До сих пор я ни разу не выезжала из родного дома!

— Я полагаю, — заметил Филипп, — что, вероятно, эти самые дикари и научили вас всем иностранным языкам!

— Возможно! — неопределенно ответила Жанна.

— А я вот знавал девушку, — как бы про себя и для себя сказал Филипп, — которая пробыла в колледже целых пять лет и едва-едва научилась английскому языку. Зовут эту девушку — Айлин Брокау.

Жанна взглянула на него, но для того только, чтобы указать ему на кофе.

— Надо пить его немедленно! — предложила она. — В противном случае он будет слишком горьким!

 

ГЛАВА XIII

Филипп прекрасно знал, что Жанна все время внимательно следит за ним и за тем, как он снимает с огня горшок и ставит его на землю, чтобы остудить. Он попал в самое неопределенное положение. Ему хотелось сказать бесконечное множество вещей, задать такое же несметное количество вопросов и не знал, с чего и как начать. Жанне его неловкость, казалось, доставляла большое удовольствие. Все имена, которые он упомянул, все события, про которые он рассказал, не произвели на нее решительно никакого действия. Неужели же она действительно не могла ничего сообщить относительно тех вещей, которые так интересовали его? Возможно ли, чтобы она ничего не знала о людях, которые атаковали ее и Пьера на скале? Правда ли, что она не знает мисс Айлин Брокау, никогда не слышала о лорде Фитцхьюге и всегда жила среди дикарей в Божьем Форте? Каким образом, раз все это так, она в сердце пустыни научилась немецкому и латинскому языкам? Смеется она над ним или же говорит вполне серьезно?

Девушка тем временем растянула белую скатерть и разложила на ней холодное мясо, хлеб, пикули и сыр. Филипп принес кофе. Он обратил внимание на то, что она слегка привстала и попробовала опереться на больную ногу.

— Ну, как? Чувствуете себя лучше? — спросил он.

— Да, гораздо лучше! — ответила девушка. — Я пробую стоять на этой ноге. Хотя лучше подождать. Тем более, что я буквально умираю от голода!

Она налила ему чашку кофе и сама начала есть с таким аппетитом, что заразила его. Он присоединился к ней, и они начали есть, как проголодавшиеся ребята. Когда она подала ему вторую чашку кофе, он заметил, что ее рука слегка дрожит.

— Как был бы счастлив Пьер, попади он сюда! Не правда ли, мсье? — с волнением сказала она. — Я не могу понять, почему он так настаивал на том, чтобы вы как можно скорее доставили меня в Божий Форт! Если, как вы уверяете меня, он ранен совсем легко, почему бы нам не спрятаться на время и не подождать его выздоровления? Я полагаю, что через день-два он присоединиться к нам.

— Да… Но у нас нет сейчас времени для того, чтобы разрабатывать новые планы! — ответил Филипп, поражаясь ее неожиданным предложением.

Он вдруг мысленно увидел Пьера, окровавленного и обессиленного на скале, и ему стало больно и стыдно от того, что он солгал и вынужден продолжать начатую ложь. В конце концов могло случиться так, что Пьеру не было суждено когда-либо снова вернуться в Черчилл.

— Весьма возможно… — начал он, стараясь увернуться от пристального, вопрошающего взора девушки. — Пьер, вероятно, предполагал, что за нами немедленно погонятся, и в таком случае он был совершенно прав. Конечно, всего безопаснее и разумнее доставить вас как можно скорее в Божий Форт. Ведь вы понимаете, что в ту минуту Пьер думал только о вас, а не о себе. Для того, чтобы рука поправилась, ему необходимо два, даже три дня!

— Значит, он ранен в руку?

— И в голову! — ответил Филипп. — Это даже не рана, а легкая царапина, но довольно мучительная.

Жанна посмотрела на отражение огня в воде.

— Как вы думаете: они гонятся за нами? — спросила она.

— Я думаю, что в этом отношении нам не угрожает большая опасность! — уверенно произнес он в ответ, но в то же время расстегнул кобуру револьвера. — Я не сомневаюсь, что они будут искать нас между местом своего привала и Черчиллом!

— Citius venit pericului com contemnitur! — с полуулыбкой сказала девушка. Она была бледна, и Филипп видел, что она делает над собой невероятные усилия, желая казаться веселой и беззаботной.

— Может быть, вы и правы! — ответил он. — Но клянусь вам, что я не знаю, что вы хотели этим сказать! Надо думать, что знанием языков вы обязаны только тем дикарям, среди которых вы вращаетесь.

Она наклонила головку, и он снова уловил ослепительный блеск ее зубов.

— Нет, не в том дело! — мягко объяснила она. — У меня дома имеется учитель. Мы увидим его, как только прибудем в Божий Форт. Это — самый замечательный человек на свете!

Ее последние слова произвели весьма странное и неприятное впечатление на Филиппа. Они были произнесены с исключительной нежностью, даже гордостью. Вот почему вопросы, готовые сорваться с его уст, мигом завяли, умерли… Он подумал о словах, которые она произнесла несколько минут тому назад: «Там живем мы: отец, я, брат и еще один человек!» Этот человек был тот самый обожаемый учитель, который явился из цивилизованного мира для того только, чтобы обучить девушку различным наукам. Это он — самый замечательный человек на свете?

Филипп уложил вещи в мешок. Вся сила и вся радость ушла из его тела, когда он помогал Жанне вернуться в лодку, на то же самое место, где она сидела раньше, до привала. Он не замечал, что девушка не отрывает от него взора, и что раз или два она раскрыла губы для того, чтобы произнести что-то, чего она так и не произнесла. Жанна, в свою очередь, обнаружила нечто, о чем никто из них не отважился заговорить, когда они находились на берегу.

— Мне необходимо теперь выяснить лишь одну вещь, — сказал Филипп, готовясь отчалить от берега. — Мне надо знать, где находится ваш форт. Это близ Черчилла?

— Это — на Малом Черчилле, мсье! — заметила Жанна. — Близ озера Васкиавака!

Мрак скрыл впечатление, — которое произвели ее слова на Филиппа. На минуту он словно остолбенел, а затем стиснул губы, желая сдержать восклицание, которое рвалось с его губ. Он задрожал, боясь, что сейчас заговорит и что голос выдаст все волнение, которое в эту минуту обуревало его.

Близ озера Васкиавака!

Но ведь Васкиавака находилось в тридцати милях от его собственной стоянки на Слепом Индейском озере! Если бы под его ногами разорвалась бомба, то вряд ли она произвела бы большее впечатление, нежели слова Жанны. Он погрузил весла в лодку и быстро погнал ее вверх по течению. Кровь забурлила в его жилах и понеслась с такой стремительностью, с какой лошадь самых лучших кровей бежит к старту. Из всего того, что он узнал за последние дни, эта новость была самой важной. Каждая мысль в отдельности, словно искра, мчалась к одному, самому важному, самому значительному вопросу: не находилась ли в Божьем форте главная пружина заговора против него и его предприятия? Не там ли находилась штаб-квартира всех тех, кто поставил себе целью разрушить дело, которому он хотел посвятить всю свою жизнь? Сомнения, подозрения и какое-то особое душевное облегчение овладели им одновременно, и на минуту он как бы растерялся.

Он снова взглянул на Жанну, и его мысль нашла следующее словесное выражение:

— Вот что я хочу сказать! — начал он медленно. — Если обстоятельства так сложатся, что мне не суждено будет вас видеть, то я хотел бы на всю жизнь сохранить три ваших образа! Я никогда, никогда не забуду вашего лица в тот вечер, когда мы впервые встретились с вами на скале. Хочу я еще на всю жизнь сохранить ваш образ в нынешнюю минуту, когда вы сидите, закутанная в мех. Но вы должны при этом обязательно улыбаться!

— Ну, а третий образ? — спросила девушка, слегка угадывая мысль Филиппа. — Вы хотите меня видеть у костра, с горящей головней в руках, в ту минуту, когда я касаюсь ею затылка врага? Я угадала вашу мысль? А, может быть?..

Она вдруг неожиданно замолчала, линии вокруг рта выразили недовольство, и Филипп не мог не заметить густого румянца, выступившего на ее лице.

— А, может быть, я хочу сохранить еще воспоминание о той минуте, когда я перевязывал вам ногу? — закончил он за нее, сознавая, что поступает не совсем благородно, так как любуется ее смущением. — Если вы думали это, то вы ошиблись? Нет, меня почему-то привлекает другая сцена. Я вижу и всегда буду видеть вас на набережной Черчилла в тот миг, как вы бросились вперед, навстречу девушке, которая только что прибыла на пароходе!

Вся кровь отхлынула с лица Жанны. Ее нежные губки сжались в неприятную гримасу. Она сделала незаметное, но быстрое движение, сбросила с плеч медвежью шкуру и со сверкающими глазами подалась вперед. Несколько слов, произнесенных Филиппом, превратили ее из ребёнка, которым она рисовалась ему, во взрослую женщину, горящую негодованием и мощной страстью. Она высоко и гордо подняла голову, и ее ноздри раздулись.

— Это была неприятная ошибка! — сказала она почти бесстрастным голосом, так как успела уже овладеть своим волнением. — Вы слышите, мсье Филипп, что я говорю вам: это была ошибка! Мне показалось, что я знаю ее, но оказалось, что я жестоко ошиблась! И вы должны раз и навсегда забыть про это!

Ее голос слегка дрожал, и только в этом выразилось ее возмущение.

— О, я самое грубое животное на свете! — покаянно произнес Филипп, возненавидев самого себя. — Другого такого идиота, как я, вы во всем свете не найдете! Уверяю вас, что ничего дурного я не хотел сказать…

— Но вы и не сказали ничего дурного! — перебила она, заметив жалкое выражение его лица. — Вы просто отметили мою ошибку, и я убедительно прошу вас навсегда забыть про эту сцену! Я лично очень хотела бы, чтобы вы сохранили обо мне воспоминание, как о женщине, способной вступиться за жизнь человека, который спас ее! Я имею в виду ту же сцену у костра!

Она уже улыбалась, хотя грудь ее продолжала нервно подниматься и опускаться, а на лице все еще горел яркий румянец.

— Вы обещаете мне? — настаивала она.

— Я обещаю вам сохранить этот образ до самой моей смерти! — торжественно произнес он.

Она достала со дна лодки второе весло.

— Я на вас зла, мсье Филипп! — сказала она. — За все время, что я нахожусь с вами, я ровно ничего не лелею! — Она повернулась к нему спиной и энергично принялась за дело. — Пьер всегда заставлял меня грести. Мне просто стыдно становится, когда я подумаю, что вы работали всю ночь почти без передышки.

— И, тем не менее, я чувствую себя так, точно я отдыхал целую неделю! — воскликнул он, жадно глядя на тоненькую фигуру, которая плавно клонилась то вперед, то назад и ритмично работала веслом.

В продолжение целого часа они быстро продвигались вперед и почти все время молчали. Лишь редкие слова нарушали тишину, объявшую реку.

Глядя на девушку, Филипп вдруг поймал себя на мысли: •каким образом она может быть сестрой Пьера? Он не находил в ней ни единого признака французской расы. Точно так же ее нельзя было причислить к метисам. У нее были очень тонкие и нежные волосы, завивавшиеся от природы над ушами и на затылке. Цвет ее кожи был так нежен, что его абсолютно не с чем было сравнить. Для того, чтобы легче и свободнее работать, она закатила рукава и открыла белоснежные и крепкие руки, на которых кое-где блестели брызги воды. Филипп все еще думал о ее родстве с Пьером, когда она глянула на него, и он, увидел, что все небо и все солнце отразилось в ее глазах. Он сам не знал почему, но готов был поклясться всем святым для него, что ни единой капли крови Пьера нет в ее жилах.

— Мы подходим к первым порогам, мсье Филипп! — сказала она. — Они начинаются как раз за этой уродливой скалистой горой, которая высится сейчас перед нами. Пожалуй, с четверть мили нам придется волочить лодку. Тут столько камней, и вода бежит так стремительно, что мы с Пьером неоднократно рисковали жизнью.

Это была самая длинная фраза за последний час. Филипп сложил весла, вытянулся и зевнул так, точно он только что проснулся.

— Бедный мальчик! — произнесла Жанна.

Его поразили эти два слова, и ему на один миг показалось, что их могла произнести только Айлин Брокау. Вся разница была лишь в том, что вместо искусственных интонаций культурной девушки в них звучала искренность дочери Пустыни. Она прибавила с подкупающим сочувствием в голосе:

— Представляю себе, мсье Филипп, до чего вы устали! Будь здесь не вы, а Пьер, я настояла бы на том, чтобы мы провели пару часов на берегу, и чтобы вы отдохнули. Пьер всегда слушается меня, когда мы вместе путешествуем. Он называет меня своим капитаном. Не угодно ли повиноваться мне и внимать моим приказаниям?

— Угодно, но лишь при том условии, что вы разрешите мне называть вас моим капитаном! В этом отношении я хочу уподобиться Пьеру. Это относится к будущему времени. Теперь же мне надо оговориться. Я вполне подчиняюсь вам, начиная с завтрашнего дня, но сегодня мы должны продолжать путь. Ночью я буду спать, — спать, как убитый. Так вот, мой капитан, — добавил он с ясной улыбкой, — вы разрешите мне работать сегодня весь день?

Жанна направила лодку носом к берегу, а сама повернулась к Филиппу.

— Вы совершенно не жалеете меня! — возразила она. — Пьер относится ко мне гораздо внимательнее. Если бы я его попросила, он удил бы рыбу весь сегодняшний день в этом очаровательном маленьком ерике, который переполнен форелью.

Ее слова, ее новая манера обращения с ним были каким-то откровением для Филиппа. Жанна была очаровательна. Он рассмеялся в ответ, и сам заметил, что в утреннем воздухе его голос звучит, как у мальчика. Жанна заявила, что не видит никакой причины для смеха, продолжая править к берегу. Пристав, она выскочила на сушу без помощи Филиппа. Но тотчас же, смеясь и крича, она подвернула ногу и упала. В ближайший же миг Филипп был возле нее.

— Вы не имели ни малейшего права делать это! — выговорил он ей. — Я ваш доктор и настаиваю на том, что ваша нога далеко еще не поправилась.

— Но вы ошибаетесь! — закричала Жанна, и он увидел в ее глазах не муку, а радость. — Все дело в повязке! Я чувствую себя, точно китаянка-дебютантка. Ух, с каким удовольствием я сейчас расшнурую эту пакость!

— А вы, что, и в Китае изволили побывать? — с полуусмешкой, словно про себя, спросил Филипп.

— Я знаю, что там проживает великое множество желтолицых девушек, и что они точно так же шнуруют свои туфельки! — ответила Жанна, развязывая мокасины. — Мы с моим наставником как раз закончили увеселительную прогулку вдоль Великой Китайской Стены. Мы добрались бы до самого Пекина, но я немного боялась этого.

Филипп выразил свое недовольстве ворчанием, но, не сказав ни слова, пошел к лодке. Он не видел, как очаровательные, алые губы девушки послали ему вслед веселую гримаску. Когда он несколько разгрузил лодку и вернулся, Жанна, слегка прихрамывая, расхаживала взад и вперед по берегу.

— Все обстоит вполне благополучно! — ответила она на его немой вопрос. — Я не чувствую никакой боли, но у меня спит нога. Не будете ли вы так добры передать мне вон тот узелок! Пока вы будете возиться с лодкой, я успею закончить мой туалет.

Через полчаса Филипп успел перенести лодку к первым порогам. Его собственные туалетные принадлежности остались в хижине, где в настоящее время должен был находиться Грегсон, но он помылся в реке и пальцами причесал волосы. Вернувшись, он не узнал Жанны. Ее прекрасные волосы были сложены в сияющий, аккуратнейший жгут. Она переменила свою изорванную юбку на другую из отличной желтой кожи и надела на шею ожерелье из малиновых камней, которые еще прекраснее оттеняли цвет ее Кожи.

Филиппу еще дважды пришлось переносить на плечах лодку, причем девушка настояла на том, чтобы он дал ей некоторые узлы и весла. Несмотря на общее отличное состояние, он все-таки время от времени чувствовал результаты чрезмерного напряжения сил за последние дни. Он мысленно подсчитал, что за истекшие сорок восемь часов он спал только шесть часов, я только этим объяснял ломоту в плечах и какую-то ноющую боль в предплечье. Но в то же время он прекрасно понимал, что не имеет права на отдых, так как находится сравнительно недалеко от Черчилла. Для него не представляло никакого труда разбить лагерь в чаще кустарников так, чтобы никто не мог добраться до них, но такая преждевременная остановка была чревата весьма неприятными осложнениями. Необходимо было пользоваться сравнительно благоприятными обстоятельствами и как можно дальше уйти от преследователей.

Как принято выражаться, он льстил себя надеждой на то, что Жанна не заметила никаких признаков его утомления, и в то же время не обратил внимания на то, что она все сильнее налегает на весла: конечно, она знала правду и, сменяя Филиппа, гребла так напряженно и так долго, что в конце концов руки решительно отказались ей служить.

Между тем Черчилл значительно сузился. С момента восхода солнца до одиннадцати часов утра пришлось пять раз переносить лодку. После пятой переноски они остановились на обед и отдыхали два часа, после чего снова начался тяжелый трудовой день. В три часа дня Жанна выронила из рук весла и повернулась к Филиппу, который только теперь заметил глубокие борозды на ее лице. Она сделала попытку улыбнуться, но вместо того на ее лице проступила гримаса переутомления. С полминуты девушка смотрела на своего спутника, не говоря ни слова.

— Филипп! — наконец, сказала она, впервые назвав его просто по имени. — Я настаиваю на том, чтобы мы немедленно высадились на берег. Если вы на это несогласны, если мы сейчас не причалим, то… я вынуждена буду оставить вас, и вам придется одному продолжать путь. Я больше не могу!

— Слушаю, капитан Жанна! — несколько смущенно ответил Филипп.

Она направила лодку к берегу, и в то время, как Филипп веслом придерживал ее, девушка приготовилась к прыжку и выскочила на сушу без посторонней помощи.

Она немедленно указала на багаж:

— Надо забрать палатку и все остальное, потому что мы останемся здесь, по крайней мере, до завтра!

Как только Филипп очутился на берегу, он обрел прежние силы. Он еще выше прежнего подтянул лодку к берегу и бок о бок с Жанной занялся исследованием прибрежной полосы. На расстоянии двухсот ярдов от воды они вышли на прекрасно укатанную оленью тропу, которая привела их на небольшую открытую площадку, окруженную частью скалами, а частью березами, соснами и низкорослыми елями. Перейдя по тому же оленьему следу лужайку и углубившись несколько в чащу, они увидели очаровательный, бурный ручеек, имевший не больше двух ярдов в ширину и змеившийся между деревьями и высокими мшистыми пригорками. Это было идеальное место для привала, и Жанна громко кричала от восторга, когда попробовала студеную воду ручья.

Филипп вернулся к реке, искусно, запрятал лодку в зелени, скрыл по возможности все следы их пребывания на берегу и начал переносить вещи на лужайку. Маленькую шелковую палатку, предназначенную для Жанны, он поставил на самом краю леса и немедленно после этого разложил костер. С совершенно исключительной радостью он начал собирать большие и малые ветки для ложа девушки. Он так долго и тщательно собирал «материал», как он про себя выражался, что не успел оглянуться, как в лесу стали сгущаться сумерки. В отблесках веселого огня Жанна выглядела, как румяное яблочко. Она нашла где-то большой, совсем плоский камень и решила использовать его в качестве стола. Забывшись, она начала напевать но вдруг вспомнила, что находится в присутствии не Пьера, а постороннего человека, испугалась и прекратила свою простенькую песенку. Филипп, вернувшийся уже с последней охапкой, стоял позади нее и радостно улыбнулся поверх ветвей, когда она повернулась и устремила на него смущенный взор.

— Вам нравится здесь? — спросил он.

— О, тут очаровательно! — воскликнула ока со сверкающими от блаженства глазами.

Ему вдруг показалось, что она выросла за ночь. Она стояла с высоко поднятой головкой и с полураскрытым ртом и озиралась по сторонам.

— Очаровательно, очаровательно! — повторила она, глубоко вдыхая бальзамический воздух Пустыни. — Знаете, мсье Филипп, ничто на свете не может заменить мне эту природу! Поймите: ведь я родилась здесь! И я мечтаю о том, чтобы здесь же умереть. Только…

Ее лицо затуманилось на миг, но она пo-пpeжнeмv смотрела на Филиппа.

— Только одно меня огорчает! — добавила она. — Ваша цивилизация! Я боюсь, что она разрушает все, к чему только ни прикоснется!

С этими словами она вернулась к своему камню-столу.

Филипп бросил на землю свою ношу.

— Ужин готов! — провозгласила она, и ее личико прояснилось.

— Жанна! — сказал Филипп после ужина, делая неимоверные усилия над собой для того, чтобы не коснуться ее руки. — Я прекрасно понимаю, что вы хотели раньше сказать. Еще два года назад я горой стоял за эту самую цивилизацию, а теперь я рад, как никогда, от сознания, что написал вам и что вы знаете мое нынешнее настроение. Этот мир я люблю точно так же, как и вы, и решил никогда больше не уходить из него!

Жанна молчала.

— Но есть одна вещь, — продолжал он, заранее готовясь к ответу, который должен был последовать. — Одна вещь в данную минуту меня интересует больше всего остального. Вы родились в этом краю, который, по вашим словам, дороже вам всего на свете. Вы ненавидите цивилизацию и в то же самое время вы вызвали сюда, на север, человека, который научил пас всему тому, что необходимо знать в цивилизованном мире! По вашим словам я могу судить, что это — самый замечательный человек на всем белом свете!

Он замолчал и дрожал в ожидании ответа. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Жанна собралась с ответом. Наконец, она сказала:

— Это — мой отец, мсье Филипп!

Филипа не промолвил ни слова. Вечерний мрак скрыл его лицо от девушки. Она не видела выражения его глаз, как и не заметила того, что он готов был броситься к ее ногам.

— Позвольте, — нерешительно начал он. — Ведь вы говорили о себе, о Пьере, о вашем отце и еще об одном человеке, который проживает в Божьем Форте. Я полагал, что этот четвертый — ваш воспитатель!

— Нет, четвертый — это сестра Пьера! — возразила Жанна.

— То есть ваша сестра! Значит, у вас есть еще сестра?!

Казалось, он слышал, как девушка затаила дыхание.

— Послушайте, мсье! — воскликнула она через мгновение. — Я должна рассказать вам кое-что относительно Пьера. Эта история случилась очень много лет тому назад. Дело происходило в середине зимы, и Пьер был тогда еще почти мальчиком. Однажды на охоте он набрел на след, по которому определил, что здесь недавно прошла женщина в мокасинах. Кругом не было ни малейших признаков жизни, и он решил пойти по следу, Он нашел, мсье, ту женщину, которую искал, — она была уже мертва. Она умерла от холода и голода. Если бы он подошел к ней на какой-нибудь час раньше, то, несомненно, спас бы ее, потому что на ее груди он нашел маленького ребенка, который был еще жив. Ребенка этого он принес в форт к одному очень почтенному и благородному человеку, который жил почти в полном затворничестве. Все эти годы старик посвятил воспитанию найденыша, про которого никто не мог сказать, где его мать и где отец, кто он и откуда явился. И вот каким образом случилось, что Пьер стал братом найденного ребенка, а старик — его отцом! Нет на свете другого отца, который бы так любил и пестовал своего ребенка!

— И эта названная сестра Пьера проживает в настоящее время в вашем форте?

Жанна поднялась с камня и, постепенно растворяясь в ночном мраке, направились к своей палатке, откуда раздался ее дрожащий голос:

— Нет, мсье, вы ошибаетесь! Родная сестра Пьера в настоящее время находится в форте, а я — та девочка, которую Пьер некогда нашел в поле!

Ночное безмолвие было нарушено острым, судорожным рыданием, и Жанна скрылась с глаз Филиппа.

 

ГЛАВА XIV

Филипп остался сидеть на том самом месте, где Жанна оставила его. Он не был в состоянии сделать малейшее движение или же раскрыть рот и позвать девушку. Страшное горе, выразившееся в ее мучительном крике, потрясло его. Он сидел и напряженно прислушивался в надежде, что пола палатки сейчас распахнется и Жанна выглянет наружу. Но если бы даже она подошла к нему, он не знал бы, что ей сказать. Невольно он разбередил одну из тех ран, которые никогда не могут затянуться, и понимал теперь, что просить прощения было бы просто безрассудно и жестоко. Он готов был стонать при мысли о том что он только что сделал. В своем диком желании узнать как можно больше о ней он в буквальном смысле этого слова загнал ее в тупик. В конце концов то, что он узнал сейчас, он мог бы с таким же успехом впоследствии узнать от ее отца или Пьера. Он почти не сомневался в том, что Жанна теперь презирает его, потому что он самым беззастенчивым образом воспользовался ее беспомощным положением. Он спас ее от врагов и, как бы в награду за это, заставил обнажить свое истерзанное, кровоточащее сердце. Она призналась ему во всем не добровольно, но потому что он довел ее до этого и вынудил рассказать о том, что ей было дороже всего на свете.

Он встал. Березовая кора, брошенная в костер, осветила его бледное лицо. Им овладело нестерпимое желание подойти к палатке, опуститься на колени на том месте, откуда Жанна могла бы услышать его и покаяться в своей ошибке. Уже несколько раз он был близок к тому, чтобы признаться ей в своей любви, но теперь, после всего того, что случилось, он понял, что открыть свое сердце Жанне было бы таким тяжким преступлением, какое он никогда в жизни не мог бы оправдать. Ведь в самом сердце Пустыни она была одна с ним, зависела только от него, только от его порядочности. Он задрожал при мысли о том, как быстро все произошло, как мало времени он знаком с Жанной… Несмотря на это, он разрешил себе столь бессмысленные надежды. Правда, для него лично она не была чужим человеком! Она была живым воплощением того духа, который в продолжение многих лет был его единственным другом и товарищем. И теперь Жанна, найденная в снегах Пустыни, показалась ему еще ближе и дороже Жанны, сестры Пьера.

Да, все это было так, но весь вопрос теперь заключался в том, чем он сам был для Жанны.

Он отошел от костра и направился к куче ветвей, которую разложил между двумя скалами и которая должна была служить ему постелью. Он лег, накрылся одеялом Пьера, ко тотчас же усталость и сонливость испарились, и ему долго пришлось поворачиваться с боку на бок, прежде чем сон одолел его.

Он сам не знал, сколько времени проспал, но вдруг проснулся под воздействием чего-то теплого, что коснулось его лица. Он раскрыл глаза в полной уверенности, что придвинулся слишком близко к костру, но вскоре убедился, что это было солнце. Тотчас же он услышал звуки, которые окончательно убедили его в том, что день давно наступил: над ним, взобравшись на скалу, безмятежно напевала Жанна.

Накануне он с ужасом думал о том, как он на следующее утро встретится с девушкой. Он сознавал свою вину, которая тяжелым камнем лежала на его сердце. Но при веселых, щебечущих звуках ее мелодичного голоса он не мог удержаться от улыбки и подумал про себя, что Жанна оказалась настолько разумным человеком, что поняла мотивы, которые руководили им. Во всяком случае, если она и не забыла, то простила! А это было самое главное.

Только теперь он заметил, как высоко стоит солнце, и мигом вскочил на ноги. Жанна увидела его голову и плечи и, стоя около камня-стола, приветливо улыбнулась ему.

— Послушайте, мсье Филипп! — крикнула она. — Имейте в виду, что наш завтрак готов, по меньшей мере, час тому назад. Извольте поскорее умыться в реке и пожаловать сюда. В противном случае я вынуждена буду одна сесть за стол!

Филипп взглянул на часы.

— Господи боже! — воскликнул он. — Уже восемь часов! Мы должны были сделать к этому времени целых десять миль! Какое безобразие!

Жанна продолжала улыбаться. Подобно солнечному сиянию, она разогнала все его мрачные мысли. Девушка встала, по меньшей мере, два часа тому назад. Все узлы были перевязаны. Шелковая палатка сложена и запакована. Жанна собрала хворост, разложила костер и приготовила завтрак за то время, что он спал. Теперь она стояла на расстоянии нескольких шагов от него, несколько смущенная его пристальным взглядом, и ждала.

— О, мисс Жанна! — воскликнул он. — Правда, я нисколько не заслужил такого внимания с вашей стороны?

— Да! — ответила она, и это было все.

Она снова наклонилась над огнем, а Филипп направился к реке.

Они выехали только в начале десятого часа и гребли без остановки до двенадцати, после чего Филипп отнял у Жанны весла и заставил ее сидеть спокойно.

Послеполуденное время прошло для него, как соя. Он не касался уже ни Божьего Форта, ни его обитателей, ни разу не заговорил ни о Айлин Брокау, ни о лорде Фитцхьюге Ли и ни о Пьере. Он говорил только о себе и о том, что в свое время представляла его жизнь. Он рассказывал о матери и отце, которые умерли, и о сестренке, которую он обожал и которая вскоре последовала за родителями. Он чистосердечно признался в своем одиночестве и излагал свою историю так, как рассказывал бы о ней сестре, если бы она не умерла. Голубые глаза Жанны — теперь они были голубые! — зажглись нежностью и сочувствием. Филипп заметил это и стал описывать «мир Грегсона», который в глубине души он уже не считал своим собственным миром.

Теперь наступила очередь Жанны задавать вопросы. Она расспрашивала о больших городах, о великих народах, о книгах и женщинах. Ее познания поразили Филиппа. Можно было подумать, что она прекрасно знакома с Лувром. Иной легковерный человек не усомнился бы в том, что она неоднократно гуляла по улицам Парижа, Берлина и Лондона. Она свободно и уверенно говорила о Джонсоне, Диккенсе и Бальзаке, словно была отлично знакома с ними. Казалось, она все видела, все слышала, все знала. В великой и трогательной своей простоте она целиком раскрывалась перед Филиппом, — листок за листком, лепесток за лепестком, точно нежный цветок, посвящающий солнце в свои тайны.

Она знала тот мир, откуда он пришел, знала людей, города, их величину, но все ее знания производили странное впечатление. Филипп подумал, что такими познаниями может обладать только слепец, которому обо всем сообщили, но ничего не показали.

Она слышала, но не видела! И в ее неудержимом желании видеть все его глазами он отметил столько нежности и пафоса, что задрожал от неизбывной радости. Только теперь он убедился в том, что тот, кто проживал сейчас в Божьем Форте, был поистине самым замечательным человеком на свете, ибо он превратил в прекрасный цветок существо, найденное в снегах.

Полдень прошёл, и они успели сделать тридцать миль до ночного привала. Так же равномерно и нормально они работали еще два дня подряд, а к вечеру четвертого дня приблизились к Большому Громовому водопаду, который находился в устье Малого Черчилла на расстоянии шестидесяти миль от Божьего Форта.

От того места, где они высадились, протоптанная дорога вела вверх по крутому склону горы, которая почти вплотную подходила к порогам. Кругом них, куда бы ни падал взор, высились скалы. Дорожка, змеившаяся вдоль ближайшей горы, была протоптана бесчисленными ногами животных и людей, которые уже несколько веков подряд поднимались по ней. Это был Главный Путь, которым в равной мере пользовались двуногие и четвероногие.

Филипп, взвалив на плечи первый тюк, решительно двинулся вперед, и Жанна немедленно последовала за ним. Грохот нарастал с каждым шагом, и через несколько минут они уже не слышали собственных голосов. Как раз над водопадом дорожка суживалась до восьми футов, причем с одной стороны она была окаймлена отвесной скалой, а с другой — пропастью. Филипп заглянул вниз, а Жанна в это время, вся дрожа, прижалась к скале. Она побледнела, и в ее широко раскрытых глазах застыл неподдельный ужас. Он что-то сказал ей, но она видела лишь движение его губ, но ничего не слышала. Тогда он бросил тюк на землю и подошел к самому краю пропасти.

На глубине шестидесяти футов грохотал Первый Громовой водопад, — хаос из белоснежной пены и совершенно гладких белоголовых камней.

Чудилось, что в этом хаосе есть живая душа, — душа угрюмая, страшная, поистине громогласная и никогда не умирающая. В продолжение двух-трех минут Филипп стоял зачарованный тем, что он видел под своими ногами. Вдруг он почувствовал прикосновение, оглянулся и увидел Жанну. Она стояла позади него смертельно бледная, дрожащая, как былинка, но решительная и готовая сделать все, что он прикажет. Он схватил одной рукой ее руки и вместе с ней отошел к скале.

В общем проход был совсем небольшой и вряд ли превышал двести ярдов. На противоположном конце его находилась зеленая лужайка, на которой обычно высаживались проезжающие. Близились вечерние сумерки, когда Филипп перенес сюда последний тюк.

— Мы не устроимся здесь! — сказал он, указывая на многочисленные следы выгоревших костров и вспомнив предостережение Пьера. — Как вы сами видите, это слишком открытое место, где нас в любую минуту могут увидеть. К тому же меня в буквальном смысле слова оглушает водопад: я абсолютно ничего не слышу.

Жанна вздрогнула.

— Уйдем отсюда поскорее! — сказала она, — по правде сказать, меня все это пугает.

Не дожидаясь повторения просьбы, Филипп перенес лодку несколько пониже по берегу, а Жанна последовала за ним с медвежьими шкурками. Здесь поток несся менее стремительно. Филипп спустил лодку носом в воду, и Жанна осталась стеречь ее, пока он отправился— назад за тюками. Поднявшись на небольшой пригорок, он оглянулся назад и увидел девушку низко склонившейся над лодкой, после чего, спокойно посвистывая, направился дальше, к лужку, где находились вещи. Но едва только он подошел к этим вещам, как до его слуха донесся слабый, но тревожный крик. Он выпрямился и начал прислушиваться.

— Филипп! Филипп!

Этот крик повторился дважды, и на этот раз он покрыл грохот водопада. Филипп уже не прислушивался больше, а стремительно бросился вниз с вершины холма, на который поднялся для того, чтобы лучше слышать. Подбежав к тому же месту, где несколько минут назад он оглянулся на Жанну, он снова склонился и посмотрел вниз, но девушки уже не было на месте, где он оставил ее. Она исчезла. Исчезла и лодка. Невыразимый ужас овладел молодым человеком, который на несколько секунд совершенно потерял способность разобраться в том, что произошло.

Вдруг к нему снова донесся отчаянный крик Жанны.

— Филипп!

Как безумный, рванулся он со скалы, все время крича, призывая Жанну и подбодряя ее. Он подбежал к краю пропасти и заглянул вниз. Под ним находилась Жанна и лодка. Девушка пустила в ход все силы для борьбы с потоком, с которым не могли бы совладать и люди, гораздо сильнее ее. Филипп увидел, как весла выпали из ее ослабевших рук, и как лодка с невероятной скоростью понеслась на огромные камни, высившиеся посреди течения. Жанна неустанно призывала его. Стараясь преодолеть громовой голое вод, Филипп кричал ей в ответ и, наконец, добился того, что девушка услышала его и повернула к нему свое смертельно бледное лицо.

На расстоянии пятидесяти ярдов находился первый камень, и через две-три минуты — если не раньше! — Жанна должна была неминуемо разбиться насмерть.

Жанна ни на мгновение не переставала призывать его. Она молитвенно протягивала к нему руки, всем своим существом выражая надежду на то, что он спасет её, и что только к нему она может обратиться за помощью.

— Филипп! Филипп!

Теперь она уже не называла его «мсье» и только жалобно, с рыданьем молила: «Филипп!».

— Я иду к вам, Жанна! — крикнул он. — Я иду! Старайтесь как можно сильнее держаться за лодку.

Скинув куртку, он бросился вперед. Немного пониже порога хилая сосна торчала из какой-то расщелины в скале, причем часть ее ветвей купалась в воздухе на высоте нескольких футов над водой. Филипп с ловкостью белки прыгнул на неустойчивое дерево, повис на нем и опустил вниз обе руки, готовый в любую минуту схватить лодку, если только какой-нибудь счастливый случай пронесет ее мимо него. Он прекрасно понимал, что в данном случае у него есть один шанс против, тысячи, против десяти тысяч спасти Жанну. Если он подастся вперед, в нужную минуту схватит лодку за нос, сделает могучее, почти нечеловеческое усилие и отбросит легкую посудину на прибрежные скалы, — то, может быть, ему удастся отстоять жизнь любимой девушки. Но эта жалкая надежда погибла чуть ли не раньше того, как она созрела в его сердце.

Он не успел еще должным образом укрепиться на дереве, как лодка ударилась о первый порог, над которым поднялся могучий водяной смерч, совершенно скрывшийся с глаз и лодку и девушку. Но совершенно неожиданно Жанна снова появилась, чуть ли не на расстоянии протянутой руки. Филипп, насколько было возможно, потянулся вперед, и исключительно благоприятный случай помог ему схватить Жанну левой рукой. Таким образом, его правая рука оставалась совершенно свободной.

Впереди него находился кипящий, молочно-белый океан, еще более страшный, чем в ту минуту, когда они глядели на него с края пропасти. Прибрежные камни и скалы были скрыты туманом и водяной завесой. Грохот вод превосходил все то, что когда-либо слышал Филипп, но он успел все же обратить внимание на то, что между ним и водоворотом смерти находится небольшое пространство более спокойных и черных, как смоль, волн. Он взглянул на Жанну, которая почти вплотную прижалась к его груди. Ее глаза встретились с его горящим взором, и в этот момент наибольшей близости к смерти любовь преодолела все страхи. Он понимал, что им не избежать смерти, но хотел, чтобы Жанна умерла в его объятиях. Она снова принадлежала ему и никогда не была так близка к нему, как в эту страшную и вместе сладостную минуту. Он еще теснее прежнего прижал ее к себе, и щеки их почти соприкоснулись. Он хотел закричать и в предсмертные минуты поведать о том, о чем собирался говорить в Божьем Форте, но его голос был как легкий шепот во время урагана. Поймет ли его Жанна? Грандиозный Столб пены залил их с головы до ног, и вдруг, совершенно не отдавая себе отчета в своем поступке, он наклонился над девушкой и покрыл ее мокрое лицо поцелуями. И немедленно вслед за тем могучая волна сорвала их обоих в поток.

Филипп уже не колебался, прекрасно понимая, что ему надлежит делать. Он хотел во что бы то ни стало удержаться между скалой, возвышавшейся над водой, и Жанной. Неизвестно, что могло случиться с ним, но если бы даже ему угрожала гибель, он решил не допустить издевательства смерти над Жанной. Продвигаясь вперед головой и плечами, он залег крепким мостом между девушкой и порогом. Как только он чувствовал, что вода тянет его вниз, он немедленно поднимал Жанну вверх. Он боролся изо всех, сил и в конце концов потерял представление 6 том, что вокруг него происходит. Ему казалось только, что где-то совсем близко бухают тысячи пушек, и что с тех пор, как он упал с Жанной в воду, прошло несколько столетий! Громовые раскаты раздавались впереди него, над ним и за ним.

Он уже не чувствовал ни боли, ни ударов, и ему чудилось что для спасения двух жизней ему необходимо бороться только со звуком. Вдруг он обратил внимание на то, что звук начинает сдавать, как бы отступать, и лишь через некоторое время новая мысль прорезала сознание, Филиппа. Судьбе было угодно пронести его живым через мальстрем. Он не разбился о пороги. Он спасен. И вместе с ним спасена Жанна, которую он по-прежнему крепко держит в руках.

Когда он начал свою титаническую борьбу со стихией, стоял ясный день. А теперь все вокруг было объято ночным мраком. Он чувствовал твердую почву под ногами и уже понимал, что находится на берегу вместе с Жанной. Его слух улавливал ее голос, который произносил только одно слово «Филипп», и вдруг в Ответ на этот призыв он разразился чисто идиотским смехом. Вокруг было темно, и он чувствовал смертельную усталость. Не в силах совладать со слабостью, он стал Опускаться на землю и чувствовать, как руки Жанны пытаются поддержать его бессильное тело. Она что-то говорила, но в нем сильнее всего сейчас было желание спать.

Он, действительно, уснул, и во сне его посетили видения. Снова наступил день; и над ним склонилось лицо Жанны. Но вот день мгновенно сменился ночью, и кроме грохота водопада он ничего не слышал и не внимал. Неизвестно, сколько времени длилась ночь, но вдруг покров ее разорвали два голоса, из которых один был мужской. Не просыпаясь, Филипп спрашивал себя, кому мог принадлежать этот второй голос. То был странный сон, полный столь же странных посещений. Наконец он проснулся, и в тот же миг ночь превратилась в день. Он находился в палатке, по другую сторону которой ярко горело солнце. Филипп не сразу пришел в себя и пока протирал глаза, находился во власти тех же сновидений.

Вдруг он увидел мужчину. Это был Пьер.

— Слава богу, мсье! — воскликнул он. — Я все время ждал, пока вы проснетесь. Вы спасены!

— Пьер! — простонал Филипп.

К нему сразу же вернулась память. Он окончательно проснулся, чувствовал сильнейшую слабость во всем теле, но уже понимал, что все вокруг него происходит наяву.

— Я пришел сюда на второй день после того, как вы перебрались через порог! — объяснил Пьер в ответ на недоуменный взгляд Филиппа. — Вы спасли Жанну. Она нисколько не пострадала, но вы лично подверглись очень большой опасности и некоторое время находились в лихорадочном состоянии.

— Значит, Жанна не пострадала?

— Нисколько! Она ухаживала за вами до тех пор, пока я не пришел! Теперь она спит.

— Но я недолго оставался в таком положении? — спросил Филипп. — Ведь недолго, Пьер?

— Я только вчера приехал сюда, — ответил тот. — Но имейте в виду, что вам необходимо некоторое время провести в абсолютном спокойствии. Я привез вам письмо от мсье Грегсона, и, пока вы будете читать его, я займусь приготовлением бульона для вас.

Филипп взял письмо и открыл его в то время, как Пьер на цыпочках вышел из палатки. Грегсон прислал лишь несколько строчек. Филипп прочел:

«Надеюсь, дорогой Филь, что ты простишь меня. Но я страшно устал от всей этой кутерьмы. Надо тебе знать, что я никогда не был создан для этих лесов и жизни в них. Вот почему я вынужден отказаться от дальнейшей борьбы и все последующее предоставить только тебе. Продолжай бороться с прежним мужеством. Зная тебя, как первоклассного борца, я нисколько не сомневаюсь, что ты победишь. Я только мешал бы тебе, не больше. Сознавая это, я решил сесть на пароход, который уходит отсюда через три-четыре дня. Обо всем этом я хотел сказать тебе в тот вечер, когда ты исчез, но не мог, и мне очень больно, что я не могу на прощанье пожать тебе руку. Очень прошу тебя написать мне и известить о положении вещей.

Преданный тебе навеки Том».

Пораженный до последней степени, Филипп уронил письмо на пол. Тотчас же он. поднял голову, и страшный крик сорвался с его губ. Но не содержание письма Грегсона исторгло из его груди этот крик. Главной и единственной причиной его была Жанна, которая появилась в эту минуту на пороге палатки. Страшное горе отражалось на ее лице. Бесцветные губы, тусклые глаза и глубокие борозды на лице говорили о том, что она много перенесла за последние часы. Через мгновение она упала на колени пред Филиппом и обеими руками схватила его руку.

— Я так рада! — полусдавленным голосом воскликнула она и прижала его руку к своему лицу. — Я так рада… — повторила она.

С этими словами она встала с колен и слегка покачнулась. Когда она вышла из палатки, Филипп услышал ее рыдание.

 

ГЛАВА XV

Лишь после того, как упали полы шелковой палатки, к Филиппу вернулся дар речи. Он громко назвал девушку по имени и сделал было попытку присесть. Затем вскочил на ноги и убедился, что не может стоять. Мучительные судороги, точно от действия электрических волн, прошли по всему его телу. Правая рука совершенно онемела и не подчинялась ему, и только теперь он обратил внимание на то, что она забинтована. В голове стоял невообразимый шум, а ноги с каждой секундой все сильнее подкашивались. Он хотел было поднять левую руку к голове, но немедленно отказался от этой мысли, и болезненная улыбка выступила на его лице. Он понял, что весь, с головы до ног, покрыт царапинами и ранами, и, совершенно обессиленный, упал на свое ложе. Спустя минуту в палатку вошел Пьер с чашкой крепкого навара в руке.

Филипп взглянул на него более спокойным взглядом и сразу обратил внимание на то, что в его лице произошла точно такая же перемена, как и в лице Жанны. Он осунулся, плечи его как-то опустились, а в глазах застыло тяжелое, угрюмое выражение.

Филипп взял из его рук чашку с бульоном и стал медленно, ни слова не говоря, пить навар, который, казалось, сразу придал ему силы. После того он пристальнее прежнего взглянул на Пьера, с лица которого, словно маска, спало горделивое выражение.

Пьер опустил глаза под его пристальным взглядом, и тогда Филипп поднял руку:

— Пьер!

Тот схватил руку и ждал дальнейших слов. Губы его напряглись, и весь он сжался.

— Пьер, я хочу знать, что случилось! Что произошло с Жанной? Ведь вы сказали, что она нисколько не пострадала!

— Она нисколько не пострадала от порогов! — быстро прервал его Пьер и опустился возле него на колени. — Выслушайте то, что я вам сейчас скажу, мсье! Я думаю, что так будет лучше всего. Вы — мужчина и сразу поймете все, несмотря на то, что я Многого не коснусь. Я привез из Черчилла новости, которые должен был во что бы то ни стало рассказать Жанне. Это были потрясающие новости, и она сникла под их тяжестью. Я полагаю, что вы настолько благородны, что не потребуете от меня дополнительных сведений! Я ничего больше не могу прибавить; кроме того, что это горе касается только ее одной. Я умоляю вас помочь мне. Сейчас старайтесь делать вид, что вы не замечаете ее ужасного состояния и все приписываете тем мытарствам, которым вы с ней подверглись. Несколько попозже я все расскажу вам, и тогда— вы поймете. Но теперь я бессилен и ничего больше не могу прибавить. То, что я открыл вам… это так важно… потому что…

Веки его были полуопущены, и когда он поднял их, то поглядел поверх головы Филиппа, не видя ее.

— Я открыл вам часть тайны потому, что мне кажется… что вы любите Жанну.

Крик радости сорвался с губ Филиппа.

— Да, Пьер, да, да! Вы не ошиблись, — воскликнул он.

— Я догадался об этом, и вот почему я обращаюсь к вам с просьбой помочь мне спасти ее.

— Я готов бороться за ее счастье до самой смерти.

— В таком случае вы должны отправиться вместе с нами в Божий Форт, а оттуда — в вашу стоянку на Слепом Индейском озере.

Филипп почувствовал, как пот выступил на его лице. Он сразу ослабел и произнес неестественным, дрожащим голосом:

— Значит, вы знаете?..

— Да, мсье, я все знаю! — немедленно ответил Пьер. — Я знаю, что вам предстоит там, и Жанна тоже знает. Мы знаем кем, вы были до того, как мы встретились в памятный вечер на скале. Вы должны теперь вернуться к тем, кто ждет вас.

Филипп молчал. На один момент в его голове и сердце рухнули все надежды. Он взглянул на Пьера. Глаза метиса сверкали, и на лице его проступил яркий румянец.

— Это необходимо?

— Да, мсье, это абсолютно необходимо!

— В таком случае я повинуюсь! Но, Пьер, я должен узнать больше, чем я знаю до настоящей минуты. Я не могу действовать совершенно вслепую. Прежде всего я хочу знать, кто такой лорд Фитцхьюг Ли!

Глаза Пьера на миг расширились, почернели и загорелись странным, грозным огнем. Он медленно поднялся с колен и положил обе руки на плечи Филиппа. В продолжение минуты оба пристально смотрели друг на друга. Затем Пьер заговорил. Его голос был тих и низок. Казалось, он не говорил, а шептал. Но то, что услышал Филипп, наполнило трепетом его сердце.

— Я скорее убью вас, чем отвечу, мсье, на этот вопрос! — сказал Пьер. — Ни один человек не сделал для Жанны и меня столько, сколько сделали вы. Мы должны вам больше, чем когда-либо сможем отдать, и, тем не менее, если вы будете настаивать на этом вопросе, то сами же сделаете меня вашим» врагом. Если вы произнесете это имя в присутствии Жанны, то раз и навсегда отпугнёте ее от себя.

Не прибавив больше ни слова, он вышел из палатки.

В продолжение некоторого времени Филипп оставался недвижим на том месте, где Пьер оставил его. Ему казалось, что земля стала вдруг уходить у него из-под ног и что он погружается в своего рода хаос самых диких мыслей. Грегсон бросил его в самый критический момент, а между тем еще так недавно он верил в него больше, чем в кого бы то ни было на свете. При других обстоятельствах подобная измена была бы для него страшнейшим ударом, который мог бы оказать влияние на всю жизнь, но теперь она проходила как бы незаметно, потому что больше всего» Филипп сейчас считался со странной переменой, происшедшей с Жанной.

Еще несколько часов назад она была счастлива, весела и все громче напевала по мере приближения к родному дому. Каждый час прибавлял блеска ее глазам и радости ее голосу, — и вдруг такая неожиданная перемена! Конечно, все это случилось по вине Пьера, который, в данном случае являлся орудием в руках загадочного лорда Фитцхьюга Ли. Пьер определенно заявил ему, что он никоим образом не должен упоминать при ней этого английского аристократа, а между тем несколько дней назад он произнес при ней это подлое имя, и она нисколько не реагировала на него, не проявила ни малейших признаков страха или волнения. Мало того: она уверила его, что никогда до сих пор не слышала о лорде, и что в Божьем Форте о нем не имеют ни малейшего представления.

Филипп опустил голову на руки и вцепился пальцами в волосы. Что все это значит? Он вспомнил сцену на скале, когда Пьер вздрогнул, услышав это имя. Он постарался восстановить все события со времени прибытия Грегсона в Черчилл, и в результате у него застучало в висках: напряжение было слишком велико. В настоящую минуту он был уверен лишь в немногом. Во-первых, он любит Жанну — и любит так, как никогда не мог и мечтать. Во-вторых, Жанна не способна обмануть его. Он не сомневался, что она не имела понятия о лорде Фитцхьюге до тех пор, пока бежавший из Черчилла Пьер не привез ей каких-то особых сведений. В-третьих, он понимал, что должен во что бы то ни стало повиноваться Пьеру и надеяться на то, что рано или поздно он узнает всю правду.

Он встал с места и направился было, к выходу, но вдруг новая мысль овладела им; он остановился, и густой румянец внезапно залил его бледные щеки. Он поцеловал Жанну перед лицом смерти. Он поцеловал ее после того еще и еще и в этих поцелуях выявилась вся его любовь! Он был рад, и в то же время от горя у него заныло сердце! Мысль о том, что она знает о его любви, радовала его, но, вместе с тем, он понимал, что это сознание положит известный предел их отношениям.

Он вышел из палатки, и Жанна тотчас же увидела его. Она сидела возле небольшой лиственной палатки, а Пьер, наклонившись над костром, стоял к нему спиной. С минуту Филипп и Жанна пристально и немо смотрели друг на друга, а затем девушка, подняв руку, стала направляться в его сторону. Он видел, что она делает над собой неимоверные усилия для того, чтобы казаться спокойной и естественной, но было что-то в ее лице, что выдавало ее с головой. Рука, которую она протянула ему, явно дрожала. Губы подергивались. Впервые за все время их знакомства она не приняла его открытого взгляда и опустила глаза.

— Пьер, вероятно, рассказал вам все, что случилось! — начала она. — Свершилось чудо, и я обязана вам своей жизнью. За мою страшную беспечность я заслуживаю самого строгого наказания! — Она пыталась улыбнуться и опустила руку. — Я не ударилась о камни так сильно, как вы, но…

— Это было ужасно! — перебил ее Филипп, припомнив слова Пьера и стараясь успокоить девушку. — В общем, вы вынесли это испытание с честью! Я, по правде сказать, очень боялся за последствия, но, слава богу, все прошло! Вы должны сейчас владеть своими нервами, — это самое главное!

Пьер услышал его последние слова, и улыбка скользнула по его темному лицу, когда он взглянул на Филиппа.

— Вы совершенно правы, мсье! — сказал он. — Я не знаю на свете другой женщины, которая могла бы так легко перенести все то, что выпало на долю Жанны. Mon dieu, когда я нашел остатки разбитой лодки, я не сомневался, что вы оба погибли при самых трагических условиях.

Филипп начал понимать, что он слишком переоценил свои силы. Он чувствовал слабость во всем теле. Еще минуту назад его мучил лихорадочный огонь, а теперь ему стало холодно, и он задрожал. Жанна взяла его под руку и осторожно повела назад в палатку.

— Вы не должны переутомляться! — сказала она, тревожно следя за тем, как постепенно бледнеет его лицо. — Старайтесь хранить спокойствие хотя бы до обеда.

Он покорно подчинился давлению ее руки. Пьер последовал за ними в палатку, где Филипп сразу ослабел так, что вынужден был облокотиться на метиса.

— Это — реакция, мсье! — сказал тот. — Вы сильно ослабели после лихорадки. Если бы вы могли уснуть…

— Постараюсь! — пробормотал Филипп, упав на свое ложе. — Но, Пьер…

— Что, мсье?

— Я хочу кое-что сказать вам… не спросить!

— Только не сейчас, мсье!

Филипп услышал, как хлопнула пола палатки, и Пьер исчез. Лежа, Филипп чувствовал себя гораздо лучше. Головокружение и тошнота исчезли, и он вскоре уснул. Это был глубокий, целительный сон, который всегда проходит после лихорадки. Проснувшись, он почувствовал прилив свежих сил и вышел на воздух. Пьер был один. Поверх лиственного ложа было растянуто одеяло, и метис утвердительно кивнул головой в ответ на немой вопрос Филиппа.

Уайтмор слегка закусил, после чего подсел Поближе к Пьеру и сказал ему:

— Вы предупредили меня, что я не должен задавать вопросы, и я повинуюсь вам. Но из этого, однако, не следует, что вы не должны рассказать мне о вещах, отчасти известных мне. Если хотите, я буду рассказывать вам и в первую очередь начну с лорда Фитцхьюга Ли.

Темные глаза Пьера сверкнули.

— Мсье…

— Выслушайте меня! — крикнул Филипп. — Я не требую от вас никакой откровенности, но я считаю необходимым рассказать об этом лорде то, что я уже знаю. И я расскажу это даже при условии, что после того мы подеремся. Вы поняли, что я сказал вам? Я настаиваю потому, что из ваших слов я вывел определенное заключение, что этот человек — ваш враг и причина горя Жанны. Из этого явствует, что он — также и мой враг! И мне кажется, что после всего сказанного мною вы можете без большого ущерба для себя изменить свое решение и не считать меня совершенно чужим человеком, не имеющим никакого касательства к вашим делам и неприятностям. Если я не убедил вас, то поступайте, как знаете, и можете хоть до скончания века держать язык за зубами. Пожалуйста!

И быстро, не теряя ни минуты, ни лишнего слова, Филипп изложил Пьеру все то, что знал про пресловутого лорда. По мере того, как он рассказывал, странная перемена наблюдалась в лице, полукровки. Когда же Уайтмор коснулся письма, в котором говорилось о заговоре и желании поднять восстание среди местного населения, Пьер не мог совладать со своим волнением, и крик сорвался с его губ. Казалось, его глаза готовы были выскочить на лоб. Крупные капли пота выступили на его лице. Пальцы конвульсивно подергивались и какие-то странные звуки рвались из горла. Когда Филипп кончил, Пьер закрыл лицо руками. В продолжение нескольких секунд он оставался в таком положении, а затем стремительно поднял голову. Яркие пятна загорелись на его скулах, он придвинулся к Уайтмору и почти прошипел:

— Мсье, если только все это неправда… если вы солгали мне.

И он остановился. Что-то в глазах Филиппа подсказало ему, что лучше не продолжать. Он был бесстрашен, но еще больше бесстрашия прочел в глазах человека, рядом с которым стоял.

— Во всем том, что я сейчас рассказал вам, нет ничего, кроме правды! — энергично заявил Филипп.

Пьер коротко и резко засмеялся и в знак полного доверия протянул руку.

— Я вполне верю вам теперь, мсье! — сказал он, делая над собой видимые усилия для того, чтобы говорить. — Но знаете, какая мысль мучает меня! Если вы рассказали обо всем этом Жанне до моего прихода сюда, то…

— То?

— То я думаю, что Жанна сознательно бросилась в водопад, желая разбиться о пороги! Вот в чем я определенно убежден!

— Господи, боже мой! Правда?

— Ничего больше я, не могу прибавить!

Он вдруг воскликнул:

— А вот и Жанна! Мы можем теперь сложить палатку и двинуться дальше. — Жанна стояла на расстоянии нескольких шагов позади, когда Филипп повернулся. Она приветливо улыбнулась ему и поспешила к Пьеру, который уже начал собирать вещи. Филипп сразу же обратил внимание на то, что она избегает его и что она облегченно вздохнула, когда они втроем очутились в лодке Пьера, которая начала подниматься вверх по течению. Они шли до самого вечера, и палатка Жанны была поставлена уже при свете звезд. Отдых продолжался до самой зари, и на следующий день лодка долго ползла вдоль низкой, безлесной местности, которая называлась долиной Белой Лисицы. На далеком горизонте виднелись горы и леса; над ними высилась отдельная, совершенно одинокая скала, за которой медленно Садилось солнце и которая горела, как вулкан.

Лодка остановилась. Жанна и Пьер долго смотрели на пылающую гору. Затем девушка, которая все время сидела на носу, повернула свое ярко-красное от закатных огней лицо к равнине.

— Мсье Филипп! — сказала она. — Мы находимся у самого Божьего Форта.

 

ГЛАВА XVI

Голос Жанны дрожал, когда она произнесла эти слова.

Лодка снова медленно поплыла вдоль берега,, и Филипп долго не отрывал взора от внезапно изменившегося лица Пьера, который очень устал от продолжительной гребли, но при виде родных гор, объятых малиновым пламенем, опустился на колени, словно хотел молиться.

Его глаза были широко раскрыты, легкая улыбка легла на его губы, и из груди вырывалось учащенное дыхание. Гордость и великая радость читались на липе, которое еще час назад выражало сильнейшее утомление и горе. Он откинул назад плечи, высоко поднял голову, и в глазах его загорелись отблески небесного пожара.

Филипп, наконец, отвернулся от него для того, чтобы взглянуть на Жанну. В ней произошла такая же разительная перемена, и Филиппу показалось, что она и ее брат были в эту минуту точно такими, какими он впервые увидел их ночью на скале. Пьер уже не производил впечатления полукровки, а походил на рыцаря старых времен, никогда не расстававшегося с рапирой и широкими манжетами. Жанна, горделиво улыбаясь Филиппу, слегка приподнялась на носу и отвесила ему поклон, за которым последовал столь же учтивый реверанс. Она сказала:

— Мсье Филипп, будьте желанным гостем в нашем Форте.

— Благодарю вас! — ответил он и повернулся к той же пылающей в закате горе.

Казалось, что в эту минуту он не видел ничего, кроме этой скалы, леса, маячившего на далеком горизонте, и унылой равнины, простиравшейся до этого леса. Божий Форт казался ему тайной, прячущейся в сумерках. Лодка продолжала неторопливо двигаться, и Жанна повернулась так, что все время смотрела на торопливо бегущую воду. Никто не произносил ни слова. Филипп напряженно прислушивался, но абсолютно ничего не слышал, — даже самого отдаленного лая собаки. Тишина и молчание мало-помалу становились угнетающими, давящими. Точно такое же впечатление производили и сумерки. Так продолжалось около получаса, после чего Пьер направил лодку в маленький, узкий канал и стал пробиваться между камышом и диким рисом. Вдоль берега росло огромное количество кедров, сосен и болотного орешника. Выше всех остальных деревьев поднимался ветвистый кедр, листва которого скрадывала и без того слабый дневной свет. В сгущающемся Мраке Филипп видел только очертания фигуры Жанны.

И вдруг произошла неожиданная перемена. Они как-то сразу вырвались из темноты, словно из длинного, узкого туннеля. Это произошло так тихо, что человек, находившийся на расстоянии нескольких шагов от них, не услышал бы шума капель, падающих с весел Пьера. Лодка бесшумно ударилась о песчаный берег. Пьер так же бесшумно выскочил на берег и за ним тотчас последовала Жанна. Филипп вышел последним.

Пьер вытащил лодку на сушу, а Жанна тем временем подошла к Филиппу и еще на расстоянии двух-трех шагов протянула ему обе руки. Снова сгустились тени, и на этом фоне чудесным пятном выделялось ее белое лицо. Она почти прижалась к молодому человеку, и в этот миг он уловил такое сияние в ее глазах, что сердце его остановилось. Не выпуская его рук, она сказала:

— Обратили ли вы, мсье Филипп, внимание на то, как тихо мы подошли к берегу? Мы даже собак не вспугнули! Ведь это замечательно! Я бегу к отцу, хочу поразить его нашим неожиданным приездом, а вы придете попозже вместе с Пьером. Мы скоро увидимся, не так ли?

Она поднялась на цыпочках и приблизила личико к Филиппу.

— Мсье Филипп, я не могу сказать вам, каким желанным гостем вы будете в нашем форте!

Она скользнула в темноту.

Посмотрев, в сторону, Филипп увидел Пьера, белые зубы которого странно сверкнули, когда он произнес мягким голосом:

— Мсье, впервые в жизни я слышу подобные слова! Ни единый человек вашей, расы и вашей цивилизации не был желанным гостем в Божьем Форте.

— Теперь я начинаю понимать! — воскликнул Филипп. — Жанна хочет, так сказать, подготовить дорожку для меня?

— Совершенно правильно! — искренне ответил Пьер. — Очень может быть, что без предварительного вступления со стороны Жанны хозяин нашего форта не встретил бы вас так ласково и радушно. Вот почему, в ожидании дорожки, как вы выразились, мы неторопливо направимся к нашему дому.

Он пошел вперед, а Филипп последовал за ним. Еще в тот момент, когда они причалили к берегу, Филипп обратил внимание на громадное строение, высившееся на значительном расстоянии. Теперь, по мере их продвижения вперед, очертания дома становились все яснее. Это было массивное деревянное здание в два этажа, нижняя часть которого скрывалась в непроницаемой тени, отбрасываемой большой скалой. Глаза Филиппа скользнули по этой скале. Он был уверен, что именно на ней скрывались последние багряные лучи заходящего солнца, когда они находились еще на реке.

Вокруг не было ни малейших признаков других строений и какой бы то ни было жизни, Пьер довольно быстро шел вперед, и они вскоре миновали небольшое освещенное окно, повернули за угол и снова очутились в кромешной тьме.

Пьер направился к какой-то двери и тихо и радостно крикнул, когда убедился, что она не заперта. Он открыл ее и протянул руку по направлению к Филиппу, желая помочь ему ориентироваться в незнакомом месте. Филипп вошел, и дверь немедленно без всякого шума закрылась за ними. Он почувствовал теплое дыхание, ударившее в лицо, и его ноги, обутые в мокасины, погрузились во что-то мягкое и бархатистое. Слабо, точно издали, доносился поющий голос. Это был женский голос, принадлежавший не Жанне.

Несмотря на то, что он старался сохранить полное самообладание, его сердце тревожно и возбужденно забилось. Тайна Божьего Форта, казавшаяся в этот миг похожей на нежный, мягкий дух, подошла так близко к нему, что он задрожал от ожидания, неуверенности и некоторого страха. Пьер, по-прежнему шедший впереди, вдруг остановился и тихо произнес несколько слов. Далекий голос перестал петь, и вместо него сначала послышался громкий лай собаки, затем какие-то нечленораздельные звуки, после чего наступила полнейшая тишина.

Филипп вывел из всего этого заключение, что Жанна уже сообщила об их прибытии.

Пьер направился к другой комнате.

— Тут будет ваша комната! — объяснил он. — Устраивайтесь как можно удобнее. Я не сомневаюсь, что хозяин Божьего Форта пожелает видеть вас очень скоро.

С этими словами он чиркнул спичкой, зажег лампу и через минуту вышел из комнаты.

Филипп посмотрел ему вслед, а затем оглянулся вокруг. Он был в довольно большой комнате, площадью в двадцать квадратных футов, обставленной так, что он не мог удержаться от крика изумления. На противоположном конце стояла массивная кровать красного дерева, слегка скрытая большим пологом с шелковыми шнурами. Около кровати помещался старомодный комод того же красного дерева с продолговатым зеркалом, а рядом стояло кресло с прямой спинкой, покрытое старинной тончайшей резьбой.

Все вокруг говорило о роскоши и старине. Большая лампа, разливающая много света по всей комнате, была из чеканной бронзы. Квадратная подставка частью была скрыта тяжелой камчатной скатертью, лежавшей на столе, который, в свою очередь, представлял собой типичный образец средневекового столярного искусства. Он был на журавлиных ножках и отливал лаковыми тонами, которые говорили о его весьма почтенном возрасте. Это была в полном смысле слова реликвия, прекраснейшая копия стола-причуды какой-нибудь избалованной и взбалмошной королевы.

Пол застилал мягкий, пушистый ковер. Со стен, покрытых самыми диковинными обоями, из больших золоченых рам на Филиппа смотрели бледные, утопающие в тенях, угрюмые лица: мужчины в Локонах, кружевных воротниках и манжетах, женщины — в пудреных париках. Те и другие надменно смотрели на человека, который неведомым путем и в столь странный час попал к ним.

Один из портретов был повернут лицом к стене.

Филипп тяжело опустился в кресло, обитое бархатом, и уронил свою шапку на пол. И это был Божий Форт! Он с трудом перевел дыхание. Глядя на все то, что окружало его, он представлял себе, что каким-то чудом перенесся на целых два столетия назад, и ежеминутно ждал проявления жизни, которое подтвердило бы, что он не ошибся. Ему казалось, что. он опять очутился на идиллическом, старинном кладбище под Черчиллом, и он снова взглянул на портреты, которым так недоставало дыхания, движения, трепета жизни, и нервно усмехнулся.

Потом он устремил взор на противоположную стену. Один из портретов определенно двигался, и Филипп подумал, что, быть может, его мысль оживила портрет, который изображал молодую очаровательную женщину, то залитую ярким светом, то скрывающуюся в полном мраке. Молодой человек вскочил с кресла и решительно направился к таинственному портрету. Тотчас же с пола на него пахнуло теплым воздухом, и он понял, что именно это дуновение заставило портрет качаться из стороны в сторону. Он глянул вниз, и. то, что увидел, сразу разбило чары, которым он было поддался.

Вокруг него были многочисленные реликвии далекого, невозвратного прошлого и все проявления жизни, которая давным-давно и навсегда прекратилась. Если бы сюда заглянул Рубенс, он долго горевал бы, увидев, что его бессмертные произведения попали в столь пустынный, далекий край. Какой-нибудь из французских Людовиков сразу признал бы в столике на журавлиных ножках свое добро, которое он своевременно спустил, так как надо было покрыть долг государственной казне. Гобелен, несомненно, принял бы за один из своих шедевров, как и дивную ткань, красовавшуюся над кроватью. И Филипп нисколько не удивился бы, если бы из-за полога появился сам Гроселье.

Уайтмор понимал, что затесался в совершенно чуждый ему мир. Но струя теплого воздуха мгновенно перенесла его из восемнадцатого века в двадцатый. Под его ногами была печь!

Филипп почему-то представлял себе хозяина дома мрачным и неприятным стариком. И вот даже этот суровый человек улыбнулся бы при виде изумления, которое выразилось на лице Филиппа. Печь современного образца!

Он глубоко засунул руки в карманы, что делал всегда, когда желал убедиться в том, что видит какую-нибудь странную вещь наяву, и начал медленно расхаживать по комнате. Вдруг он обратил внимание на две книги, лежавшие на столе. Одна из них, в выцветшем красном веленевом переплете, была «Греческая Антология», другая — «Развитие человека» Дрюммона. Тотчас же он заметил множество других книг на резной полке, находившейся под портретом, который висел лицом к стене. Он быстро прочел заглавия: «Социализм» Элиса, «Утопия» Мора, «Павел и Виргиния» С.-Пьера. Кроме того тут было множество французских новелл, романы Бальзака, Гюго, «Божественная Комедия» Данте. Среди этого собрания, словно черная овца среди белоснежных ангелов, затесалась сильно потрепанная, выцветшая книга под названием «Камилла». Филипп не мог отдать себе точного отчета в ходе своих мыслей, но почему-то эта книга возбудила его крайнее любопытство. Заглавие книги отвечало тому имени, которое он заметил в уголке кружевного платочка Жанны. Он вздрогнул, увидев книгу, и почти бессознательно взял ее в руки. Открыв переплет, он прочел на титульной странице заглавие «The meaning of god», которое, очевидно, когда-то было написано черными чернилами, а теперь совершенно, выцвело. Тем не менее, можно было еще определить мужской почерк. Под заглавием тем же мужским почерком старинного образца была выписана следующая строка: «Темная кожа очень часто покрывает белую душу, а женская красота — ад!»

С чувством невольного ужаса он отбросил книгу. Что-то неведомое в этих словах, жестоких в своей правде, подсказало ему, что он подошел близко к трагедии, которая положила начало тайне, окружавшей Божий Форт. С полки с книгами он перевел взор на портрет, висевший лицом к стене. Искушение было слишком велико, и он немедленно повернул портрет, тотчас же отступил назад и вскрикнул от восторга.

С запретного холста на него глядело лицо совершенно неописуемой красоты и прелести. Это было лицо молодой женщины, представлявшей резкий контраст со всеми теми и со всем тем, что окружало ее: то была современная женщина! Филипп отошел несколько назад, дав возможность свету полностью озарить чудесное лицо, и подумал, что оно находилось в «ссылке» только потому, что изображало настоящее а не прошлое, как все остальные портреты на тех же стенах. Он подошел ближе, затем снова отступил, снова подошел, пока, наконец, не нашел фокуса, который позволил ему уловить мельчайшие детали и нюансы. С каждой минутой он находил все больше и больше сходства с Жанной. Глаза, волосы, нежнейшие линии рта, улыбка, — все это было от Жанны, и в Жанне. Женщина на полотне была старше Жанны, и поэтому Филипп в первую минуту подумал, что это — сестра или даже мать девушки, но тотчас же понял, что это невозможно, так как Жадна была найдена в снегу на груди матери. Между тем, портрет дышал жизнью, молодостью, красотой и радостью, а отнюдь не смертью и истощением.

Он повернул портрет в прежнее положение. Ему на минуту стало стыдно, точно он совершил какое-то запретное и нехорошее деяние, и во всем обвинил свое глупое любопытство. Но, не теряя времени на бесполезные угрызения совести, он решил прежде всего умыться и привести в порядок свое платье.

По истечении часа он услышал тихий стук в дверь, отозвался и впустил в комнату Пьера. За это время метис изменился почти до неузнаваемости. На нем был прекрасный камзол из тонкой желтой кожи, рукава которого были украшены такими же манжетами, какие Филипп видел на нем в первый день их встречи. Брюки из той же кожи с пряжками на коленях и высокие сапоги-мокасины с раструбами дополняли костюм. На поясе у него висела новая рапира. Лоснящиеся черные волосы были зачесаны назад и ниспадали на плечи. Это не метис, а придворный былых времен поклонился Филиппу.

— Вы готовы, мсье? — спросил он.

— Да! — ответил молодой человек.

— В таком случае мы можем отправиться к мсье Д'Аркамбалю, хозяину этого дома.

Они прошли в холл, который был теперь слабо освещен. Филипп, обратил внимание на несколько массивных дверей, открывавшихся в коридор, по которому они проходили. Вслед за тем они повернули в другой холл; в конце его виднелась открытая дверь, пропускавшая волну света; На пороге этой двери Пьер остановился и с низким поклоном пропустил вперед Филиппа. Молодой человек очутился в комнате, которая была в два раза больше той, что была отведена ему. Она была ярко освещена тремя или четырьмя лампами. Филипп едва только уловил глазами многочисленные полки с книгами, стены, покрытые картинами, и тяжелый стол у противоположной стены, как до его слуха донесся голос.

Из соседней двери вышел человек, и, повернувшись, Филипп встретился с ним лицом к лицу.

 

ГЛАВА XVII

Это был старый человек. Его волосы и борода отливали снегом. Он был одного роста с Филиппом, но несколько пошире в плечах. Когда он остановился под ярким светом одной из висячих ламп, озарившей его бледное лицо, и когда он одну руку положил на грудь, а другую протянул вперед, то Филиппу показалось, что он видит перед собой воплощенное величие и всю былую славу Божьего Форта, хотя он и не знал, что собой представлял в прошлом этот форт.

На старике был такой же кожаный костюм, как и на Пьере. Его волосы и борода находились в диком беспорядке, а из-под косматых бровей горела пара глубоко посаженных глаз, отливавших синей сталью. В первую минуту он внушал страх. Он был стар и в то же время молод. Беловолосый, серолицый, он тем не менее производил впечатление богатыря.

— Филипп Уайтмор! — сказал он. — Я — Анри Д'Аркамбаль! Пусть вознаградит вас всевышний за все то, что вы сделали!

Железная рука сдавила пальцы Филиппа. И вдруг, еще до того, как молодой человек успел ответить, старик опустил свои руки на его плечи и обнял его. Их плечи соприкоснулись, а лица почти слились в одно. Два человека, которые любили Жанну Д'Аркамбаль больше всего на свете, с минуту пристально смотрели друг другу в глаза.

— Они все рассказали мне! — мягко произнес старик. — Вы избавили мою Жанну от смерти. Примите отцовскую благодарность, а вместе с ней и — это!

Он отступил назад и сделал широкий жест, который обнял, казалось, всю комнату.

— Все, все, что вы видите здесь, принадлежит ей! — сказал он. — Если бы она умерла, то вслед за ней умер бы и я! И подумать только, какой опасности она подверглась! Спасая ее, вы тем самым спасли меня. Поэтому будьте желанным гостем в этом доме, который готов принять вас, как родного. Должен вам сказать, что впервые с тех пор, как моя Жанна крохотным ребенком вошла в форт, наш дом принимает, как родного, чужого человека, а это значит, что вы можете рассчитывать на наше гостеприимство до тех пор, пока захотите.

Он снова крепко пожал руки Филиппа, и две крупные слезы потекли по его землистым щекам. Эти слова, которые сорвались с уст отца Жанны, произвели на молодого человека такое сильное впечатление, что он снова почувствовал себя во власти самых радужных и смелых надежд. По многим причинам он никак не мог ждать подобного приема. Он сам не мог найти причины и объяснения, но ему почему-то чудились всевозможные страхи и ужасы. И вдруг владелец Божьего Форта оказал ему такой любезный прием!

С Пьером трудно было говорить, так как он все время избегал лишних слов. Что касается Жанны, то и она представляла собой сплошную тайну, которая то наполняла его сердце надеждами, то повергала его в отчаяние. Д'Аркамбаль принял его, как родного сына. И вот почему, как он ни старался, он не мог выразить те чувства, которые в настоящую минуту обуревали его.

— Я думаю, что каждый мужчина на моем месте сделал бы то же самое для вашей дочери! — сказал он наконец. — Я счастлив, что простой случай дал мне возможность оказать ей услугу!

— О, вы жестоко ошибаетесь! — ответил старик, взяв его за руку. — Вы — один из тысячи! Надо быть настоящим мужчиной для того, чтобы выйти живым по другую сторону Громовых Порогов! Я лично могу указать только на одного человека, который за последние двадцать лет совершил этот подвиг, и этот человек был сам Анри Д'Аркамбаль! Только мы трое, — вы, Жанна и я, — можем похвастать тем, что вырвались из цепких объятий этого чудовища! Все остальные поплатились жизнью за свою смелую попытку. Я вижу в этом перст судьбы!

Филипп задрожал.

— Мы трое! — воскликнул он.

— Да, мы трое! И вот почему я отныне считаю вас членом нашего дома!

Он увел Филиппа в глубь комнаты, и молодой человек только теперь обратил внимание на то, что почти все стены большой комнаты заняты полками с книгами, всевозможными бумагами и географическими картами, а также рисунками. Точно так же и массивный стол был завален книгами и журналами, которые валялись даже на кожаных креслах и на полу, затянутом шкурами диких зверей. Многочисленные полки с книгами находились и на противоположном конце комнаты, где в свете лампы виднелись также колбы, странные стальные инструменты и стеклянные приборы.

Каким-то чудом в Пустыню попал ученый! Вот какова была заключительная мысль Филиппа, который понял, что здесь Жанна получила свое образование. Именно здесь, среди этих стен, насчитывающих несколько веков существования, в этой угрюмой тишине девушка знакомилась с миром.

Старик указал Филиппу на кресло близ большого стола и сел почти рядом с ним. У его ног стоял невысокий стул, крытый кожей серебристой рыси, и, когда Д'Аркамбаль глянул на него, его суровое лицо сразу смягчилось, выразив нечто вроде нежной улыбки.

— Вот где обычно сидит Жанна! — объяснил он. — У моих ног! Уже бог знает сколько лег она занимает это место! Когда ее нет здесь, я сам не свой! Мне кажется тогда, что вся жизнь кончилась. Ведь эта комната — наш мир! Сегодня вечером вы находитесь в Божьем Форте, завтра же вы увидите Дом Д'Аркамбаля! Вы, быть может, слышали о втором, но понятия не имели, и не имеете о первом, который отныне принадлежит Жанне, мне, Пьеру и — вам! Потому что — вы должны запомнить это — форт есть сердце Дома Д'Аркамбаля и состоит из комнаты, в которой мы сейчас находимся, и еще двух-трех комнат. Дом Д'Аркамбаля — наша граница. Когда к нам приходят чужие, они видят Дом, то есть несколько простых, грубо отделанных комнат, ничем не отличающихся от всех прочих поселковых домов, и никто не догадывается о существовании этой половины. Для остального мира мы живем там, для себя Мы существуем здесь.

Он добавил через несколько секунд:

— Я разрешил Жанне рассказать вам все. Но я — очень любопытный человек; и, как старика, вы должны меня раньше всех остальных побаловать. Я почти дрожу от волнения, так мне хочется знать, что случилось с Жанной.

Они беседовали около часа, и Филипп очень подробно изложил все события, начиная с момента первой встречи. Он предпочел не касаться тех вопросов, которые, по его мнению, Жанна и Пьер считали необходимым до поры до времени скрывать. К концу рассказа он не сомневался, что старик не имеет никакого представления о том горе, которое в настоящее время мучило девушку. Д'Аркамбаль сурово наморщил лоб и стиснул свои могучие челюсти, когда Филипп стал рассказывать о нападении неизвестных, о ранении Пьера и об их бегстве от насильников.

Старик был уверен, что бандитами руководили исключительно материальные соображения. Эту мысль внушил ему сын, а Жанна всячески старалась поддержать эту версию. Какие еще причины могли толкнуть людей на такое подлое нападение? Он сообщил Филиппу, что такие случаи имели место и раньше, и не мог успокоиться до тех пор, пока молодой человек не сообщил ему всех деталей касательно второй схватки и жестокой борьбы со стихией у Громовых Порогов, Он не выразил никакого волнения даже в тот момент, когда Филипп подробно описывал ему то ужасное положение, в котором он очутился вместе с девушкой, и только время от времени мрачные огоньки пробегали в его глубоко посаженных глазах.

Вдруг его лицо на один миг просветлело: под столом послышался нежный звон.

— Ах, господи, я совсем позабыл! — воскликнул он. — Простите, Филипп, старика! Ведь обед уже свыше получаса ждет нас. Кроме того…

Он подался вперед и нажал маленькую кнопку, на которую Филипп до сих пор не обратил никакого внимания.

— Я — страшный эгоист!

Едва старик произнес эти слова, в коридоре послышались шаги, и, несмотря на то, что Филипп всячески старался владеть собой и ничем не выдавать своего волнения, он вскочил на ноги. Вошла Жанна и остановилась в круге света, отбрасываемого лампами, на расстоянии нескольких шагов от стола. Она была до того прекрасна, что он не смотрел на тех, кто вошел после нее, и не слышал радостного, тихого смеха Д'Аркамбаля. На одну минуту ему показалось, что он увидел чудесное лицо на портрете, повернутом к стене, но перед ним находился живой образ из плоти и крови. Но его поразило нечто более сильное, чем это сходство. В этот момент он увидел воплощение своей мечты, существо, которое словно пришло из другого мира.

На Жанне было белоснежное платье старинного покроя и до того легкое, что подчеркивало гибкость ее стройного тела. Белые плечи, как цветы, выступали над массой нежнейших кружев, падавших на грудь. Безупречные, почти детские, руки были обнажены. Волосы она собрала в виде короны и украсила единственным цветком на затылке.

После первой минуты изумления, Филипп сделал над собой усилие и вполне овладел собой. Он тотчас же низко склонился, желая скрыть краску, выступившую на лице. Жанна сделала глубокий реверанс, прошла мимо него и с детской стремительностью упала в объятия отца.

Невыразимая радость засветилась в глазах старика, когда он поверх головки Жанны посмотрел на Филиппа.

— Теперь вы видите, кого вы спасли для меня! — воскликнул он.

Старик оглянулся, и Филипп только теперь заметил, что, кроме них, в комнате есть и другие люди: Пьер, очаровательная темнолицая девушка с волосами цвета воронова крыла.

Жанна выпустила руку отца и протянула обе руки Филиппу.

— Мсье Филипп! — воскликнула она, — разрешите представить вам мою сестру, мадемуазель Куше!

Сестра Жанны поздоровалась с молодым человеком, а старик тем временем усмехнулся в бороду и сказал:

— Завтра в Доме Д'Аркамбаля вы сможете называть ее просто Отилл, но сегодня мы находимся в Форте, а поэтому… Но, Жанна! — неожиданно произнес он: — какая ты прелесть!

— Ангел! — так тихо произнес Филипп, что никто не расслышал этого слова.

— И эту прелестную девушку, мсье Филипп, вам придется сегодня повести к столу. Я полагаю, что завтра, когда я натяну на ноги штиблеты, а на голову — кожаную шапку, я буду величать вас Томом, Анри, Диком, Гарри или как-нибудь иначе, но сегодня вы — мсье Филипп! Так вот, мсье Филипп, имейте в виду, что никто до сих пор, кроме меня и Пьера, не имел чести вести Жанну к столу. Вот почему я, по правде сказать, немного ревную. Пожалуйте вперед!

Когда Филипп почувствовал прикосновение руки Жанны, он не мог совладать с собой и в коридоре произнес совсем тихо:

— Я так рад, так рад, что и сказать на могу!

— А как вам нравится это платье, мсье Филипп? — продолжал Д'Аркамбаль, который все время шел позади них и говорил теперь с чисто юношеским восторгом. — Большая честь заключается уже в том, чтобы эскортировать такое платье, — я уже не говорю о глупенькой девочке, которая носит этот наряд. Я хочу сообщить вам, что это платье в свое время принадлежало прекрасной леди по имени Камилла, которая умерла свыше ста лет назад.

— Ну, папа! — капризно произнесла Жанна. — Неужели же ты забыл?

— Ах, да! Ну, больше не буду! Я, действительно, забыл, что ты сама расскажешь обо всем этом мсье Филиппу.

Они вошли в другую комнату, освещенную только одной висячей лампой. Филипп тотчас же обратил внимание на прекрасно сервированный стол и только после того отдал себе отчет в том, что эта комната еще удивительнее тех двух, в которых он уже был. Во-первых, в ней не было стульев. Вдоль стола тянулись какие-то скамьи с зелеными кожаными сидениями. Такие же оригинальные сидения имелись и в других частях комнаты. Все здесь, начиная с картин на стенах и кончая шлемом и панцирем в углу, говорило о старине. Над большим камином, в котором ярко горели березовые дрова, висело средневековое оружие: кремневое ружье, негодные к употреблению старые французские пистолеты, короткая рапира, вроде той, которую Филипп видел на Пьере, и две длинных сабли. Филипп обратил внимание на то, что рукоятки обоих пистолетов были украшены выцветшими бантами.

Во время обеда Филипп не мог не заметить, что Жанна находится в возбужденном состоянии. Ее щеки пылали, а в глазах сверкали такие огни, каких он никогда до сих пор не замечал. Их блеск носил определенно лихорадочный характер. Несколько раз он заметил, как легкая судорога, словно от холода, пробегала по ее плечам. От его внимания не укрылось, что и Пьер заметил это, и ему показалось, что веселость молодого человека — деланная, вынужденная. Только старик и Отилл вели себя по-прежнему и выражали непритворную радость. Филипп по ассоциации вспомнил о своем недавнем ужине с Айлин Брокау и ее отцом. И мисс Брокау вела себя тогда так же странно и так же боролась с собой, как сейчас Жанна.

Он был очень рад, когда обед закончился, и хозяин Божьего Форта поднялся со своего места. Он перевел свой взор с Д'Аркамбаля на Жанну и случайно уловил суровый взгляд Пьера.

— Жанна должна дать вам некоторые объяснения! — сказал старик, положив руку на голову девушки. — Мы, посторонние, удалимся, а она посвятит вас в историю Божьего Форта.

Пьер и Отилл последовали за ним из комнаты. Впервые за весь вечер Жанна ясно улыбнулась Филиппу.

— Собственно говоря, мсье Филипп, — сказала она, вставая со своего места, — мне не придется много рассказывать вам. По-моему, вы знаете уже достаточно много о нашем форте. Я прекрасно понимаю, что некоторое время тому назад я поступила не совсем хорошо: я не оказала вам того доверия, на которое вы имели полное право, сделав так много для меня лично и для моих родных. Я не могла, верьте мне! Но теперь отец разрешил мне быть откровенной. За всю мою жизнь это случается только во второй раз.

— Но я не желаю слушать вас! — довольно резко воскликнул Филипп. — Мисс Жанна, я должен признать, что вел себя по отношению к вам временами возмутительно. Я добивался от вас откровенности в то время, как не имел на нее никакого права. Я согласен теперь с вами: я знаю кое-что о Божьем Форте, и пока что этих сведений вполне достаточно. Я знаю, что это — очаровательнейшее место. Вы абсолютно ничем не обязаны мне, и по этой причине…

— Но я настаиваю на том, чтобы вы меня выслушали! — перебила его девушка. — Не вздумайте уверять меня, что вас не интересует мой рассказ, раз я получила разрешение посвятить вас в историю нашего дома! Я уже однажды рассказывала ее, и тогда это доставило мне немного удовольствия. А теперь другое дело! Вы понимаете, что я говорю: теперь — другое дело!

Снова тень пробежала по ее глазам. Она указала Филиппу на стул возле нее против камина. Ее близость, прикосновение ее платья, нежный аромат заставили Филиппа молча подчиниться. Он почувствовал, что снова надвигается момент, когда весь остальной мир перестает существовать для него, и что он находится на грани блаженства.

Жанна посмотрела на дуэльные пистолеты. Каминные огни заиграли на ее кружевах, блеснули в волосах и нежно позолотили ее лицо.

— Да, много мне не придется рассказывать вам, — повторила она едва слышным шепотом. — Но все-таки кое-что я имею сообщить, и это немногое даст вам ключ к разгадке некоторых событий. Итак, несколько сот лет тому назад группа джентльменов-авантюристов была направлена принцем Рупертом для основания здесь Hudson's Bay Company. Это относится к области истории, с которой вы, вероятно, знакомы лучше меня. Один из этих авантюристов прозывался кавалером Гроселье. Однажды летом он достиг Черчилла и устроил временный привал на большой горе, которую мы сегодня видели, подъезжая к дому, и которую индейцы прозвали Солнечной Горой. Кавалер был поражен изумительной красотой этих мест и, возвращаясь во Францию, твердо решил построить себе диковинный замок в Пустыне. И действительно, через три года он снова вернулся на север, осуществил свою давнишнюю мечту и назвал свой новый дом Божьим Фортом. Надо вам знать, мсье Филипп, что в продолжение ста лет или больше того это место было ареной непрерывных кутежей и бесконечного веселья. В XIX столетии форт перешел в руки человека по имени Д'Арси, и нередко случалось, что у него одновременно гостили двадцать кавалеров и столько же дам. Тут многое покрыто мраком неизвестности, и значительная часть событий осталась неизвестной. Известно лишь то, что при д'Арси кутили и безобразничали больше, чем когда-либо. Этот период насквозь пропитан приключениями. и самыми таинственными романтическими происшествиями. Вот вы видите пару пистолетов над камином! Хозяин дома был убит из одного из этих пистолетов, — убийство совершилось у подножья нашей горы. Причина: ссора с гостем из-за женщины. По многочисленным письмам, которые мы нашли здесь, можно установить, что эту женщину звали Камиллой. В моей комнате стоит сундук, туго набитый бельем с меткой «Камилла». Платье, которое сейчас на мне, взято оттуда же. Я обращаюсь очень бережно с ним, так как оно страшно легко рвется. После смерти Д'Арси про это место почти забыли, и забвение продолжалось до тех пор, пока во владение фортом не вступил мой отец. Это случилось сорок лет тому назад.

Она остановилась и после краткой паузы продолжала:

— Вот почти все! Старое название этого места позабыто и упоминается только нами. Все остальные прозывают наше жилище Домом Д'Аркамбаля.

— Да, это название я слышал! — сказал Филипп.

Он ждал дальнейших слов Жанны и обратил внимание на то, что пальцы ее нервно перебирают кружево на колене.

— Как видите, ничего интересного я не сообщила вам! — произнесла она, наконец. — Обо всем остальном вы можете сами догадаться. Мы жили и живем здесь совершенно одиноко. Никто из нас никогда не чувствовал желания покинуть этот мир для вашего. Это странно! Пожалуй, вы и не поверите мне, но мы смеемся над вашим большим цивилизованным светом и почти презираем его. По крайней мере, воспитание я получила именно в таком духе.

При этих словах голос ее как-то странно задрожал, и по подбородку пробежала легкая судорога. Филипп перевел взор с ее лица на огонь и с большим усилием подавил те резкие слова; которые готовы были сорваться с его губ. Вместо них он произнес с некоторой горечью в голосе:

— Я скажу вам, Жанна, всю правду. И моя жизнь сложилась так, что я постепенно возненавидел тот мир, в котором жил и рос. Вот почему я так горячо отозвался на ваше восклицание в ту ночь на скале! Вы помните?

— Я часто думала и теперь думаю, что мои рассуждения не совсем правильны! — сказала девушка. — Ведь в конце концов я никогда этого вашего мира не видела. Я не знаю о нем ничего, кроме того, что мне говорил отец. Я, собственно говоря, не имею никакого права ненавидеть его, а между тем ненависть моя — несомненный факт; по правде сказать, у меня и теперь нет желания видеть его. Я никогда не горела желанием познакомиться с людьми, которые проживают там. Может быть, тут, главным образом, сказывается влияние отца, который всегда говорил мне, Пьеру и Отилл, что мы должны бояться большого мира. Я уверена, что другого такого человека, как мой отец, нет на свете, и поэтому я верю ему беспрекословно. Теперь он страшно гордится тем, что вы, так сказать, принесли ваш мир к его ногам. Он утверждает, что никто не знает всех ужасов вашей жизни так, как он.

— И вот, — продолжала она, — мы выросли в атмосфере былых воспоминаний, в атмосфере старинных картин и романтических происшествий, которые когда-то разыгрались в Божьем Форте. Дух старых времен живет с нами, и мы были до сих пор вполне довольны. Вы видели многочисленные портреты на стенах? Я знаю историю каждого портрета в отдельности, знаю все лица, все имена. У меня есть, между прочим, старинный дагерротип Камиллы Пуатье, которая, надо думать, была очень красива. Я нашла в ее сундуке самые чудесные туфельки на свете, а также несколько лент, наподобие тех, что сейчас висят на пистолетах. В вашей комнате висит портрет Д'Арси. Он находится совсем близко к портрету, который висит лицом к стене.

Она поднялась с места, и Филипп остановился рядом с ней. Легкий туман застлал ее глаза, и она протянула молодому человеку руку.

— Я хотела бы, чтобы вы… взглянули на этот портрет!

Филипп не вымолвил ни слова. Он пожал протянутую руку и не выпускал ее все время, пока они проходили по длинному, слабо освещенному коридору. Они остановились на пороге его комнаты, и Филипп почувствовал, что Жанна дрожит.

— Вы можете сказать мне всю правду? — замирающим голосом произнесла она. — Вы можете сказать мне ваше мнение об этом портрете? Да?

Она прошла вперед и повернула портрет так, что он предстал перед их взором во всей своей обворожительной красоте. Филипп уловил что-то патетическое в облика Жанны. Она стояла под изображением красавицы и с напряженным, почти умоляющим видом смотрела на Филиппа, и, казалось, с великим трудом удерживала крик души, которая в этот момент возносилась в пределы, где жизнь замирает между страданием и блаженством. Жанна, постаревшая Жанна, смотрела на него из рамы, смотрела и улыбалась, и наивно приглашала его любоваться ее беспримерной красотой! И Жанна, юная, почти ребенок, Жанна живая, полная силы и соков, стояла под рамой, тяжело дышала и с волнением ждала его слов. Ее глаза казались больше и темнее, чем когда-либо. От волнения она спрятала руки под кружевом на груди.

Филипп произнес что-то совсем тихо, а затем так же тихо рассмеялся. Это был смех, который, быть может, человек со стороны и не расслышал бы, но в нем выразилась радость и такой душевный подъем, который никакими словами нельзя было бы передать.

Жанна странно реагировала на него. Казалось, какая-то страшная рана раскрылась в ее глазах, две крупные слезы медленно потекли по ее бледным щекам, и она вдруг с мучительным криком закрыла лицо руками и низко опустила голову.

— И вы ненавидите его! — с рыданием воскликнула она. — Все они, и отец, и Пьер ненавидят его! Он, вероятно, очень плох, и я должна также ненавидеть его, но я не могу! Я не могу вам передать, до чего он дорог мне!

От тяжких страданий все ее стройное тело тряслось, как в лихорадке. На один момент Филипп замер на месте, словно изваяние. Затем подбежал к Жанне и крепко прижал ее к своей груди.

— Послушайте, Жанна! — вскричал он. — Послушайте же, что я скажу вам! Не надо так огорчаться. Сегодня вечером, до того, как я встретился с вашим отцом, я взглянул на это лицо и полюбил его с первой же минуты, потому что оно так поразительно напоминает мне вас! Жанна, дорогая моя девочка, разве же вы не видите, не понимаете, что я люблю вас так, что уж больше и сильнее нельзя любить? Я люблю, люблю вас!

Вздрагивая всем телом, она прижалась к его груди, и он покрыл ее лицо поцелуями. Она уже не отворачивала от него своих нежных губ и так глядела на него, что он сам готов был зарыдать от радости, выше которой он никогда до сих пор не испытывал.

— Я люблю вас, девочка моя! — повторял он снова и снова, повторял без конца, словно не находил других слов.

Она стояла еще несколько минут, обвив руками его шею, но вдруг, неведомо по какой причине, оттолкнула его, освободилась из его объятий и с мучительным, душераздирающим криком выбежала из комнаты.

 

ГЛАВА XVIII

Филипп долго стоял на том месте, где его оставила Жанна. Он протянул руки по направлению к открытой двери, только что поглотившей девушку, раскрыл было рот, словно для того, чтобы позвать ее, но продолжал стоять недвижный и немой. Еще секунду тому назад он был полон такой радости, что боялся за свое сердце и разум. Он держал Жанну в своих объятиях, он глядел в ее глаза и вдруг…

Ее отчаянный крик поразил его, словно тяжелый удар, и еще продолжал звучать в ушах. Он только что пережил радость, счастье, ответную любовь, прекраснее которой нет ничего на свете — и все это мертвым, страшным грузом лежало в прошлом. Он еще чувствовал ее сильный толчок, он видел испуг и горе в ее широко раскрывшихся глазах, видел, как она стремительно отпрянула в сторону, словно его прикосновение оскорбляло ее.

Он медленно опустил руку и побрел в коридор. Там никого не было. Не уловив ни малейшего звука, Филипп закрыл дверь.

Вокруг было так тихо, что он мог, казалось, при желании уловить биение своего сердца. Он снова взглянул на портрет, и ему внезапно почудилось, что лицо уже не улыбается ему и что глаза красавицы повернулись к двери, через которую только что вышла Жанна. Он отклонил портрет в сторону, и иллюзия исчезла. На него снова смотрела Жанна, но более старая и счастливая, чем та, которую он любил. Впервые за все время он внимательно присмотрелся к полотну. В углу он нашел фамилию художника, Бурре, а под ней год — 1888.

Уж не рисовал ли художник мать Жанны? Филипп тотчас же понял, что это невозможно, так как мать девушки была найдена мертвой в снежных сугробах пять лет спустя после того, как был закончен портрет. Несомненно, Пьер похоронил ее где-нибудь в Барренах и, следовательно, она никоим образом не могла позировать Бурре. Даже нынешний хозяин форта никогда не видел той женщины, на похолодевшей груди которой была найдена маленькая Жанна.

Нервно дрожащими руками он повесил холст на прежнее место и начал расхаживать по комнате, спрашивая себя, пригласит ли его сейчас Д'Аркамбаль? Он надеялся, что ему еще удастся сегодня вечером увидеть Жанну. Несомненно, она отправилась в свою комнату, и, таким образом, ее отец, может быть, не знает, что гость в настоящее время находится в полном одиночестве. Если это так, то ему угрожает бесконечная ночь, полная самых мучительных и безотрадных мыслей…

Он прождал три четверти часа и, наконец, решил, что может найти какой-нибудь предлог для того, чтобы дать знать о себе хозяину дома. Он готов был уже привести в исполнение задуманный план, как вдруг услышал тихий шорох в коридоре, вслед за которым раздался робкий, но довольно явственный стук в дверь. Мужчина не мог так стучать, и, надеясь на то, что Жанна вернулась, он поспешил к двери и открыл ее.

В тот же миг до его слуха донесся шум торопливых шагов: кто-то убегал по коридору; свет, падавший из комнаты, не давал возможности уловить очертания того, кто только что стучался в дверь. Но тот же свет помог ему разглядеть нечто, лежавшее у его ног. Он наклонился и поднял с пола небольшой квадратный конвертик. Вернувшись в комнату и взглянув на адрес, он увидел свое имя, выписанное рукой девушки, с которой недавно расстался.

Его сердце исполнилось надежды, когда он стал вскрывать письмо, но то, что он прочел, снова повергло его в невыразимое отчаяние. Вот что писала ему Жанна:

«Мсье Филипп!

Если вы не в состоянии забыть то, что я сделала, то приложите все старания и простите меня. Вряд ли на свете есть еще одна женщина, которая так, как я, могла бы оценить вашу любовь. События последних дней достаточно убедили меня, какими нравственными силами вы обладаете. И все же я не в состоянии, не вправе ответить вам на ваше прекрасное чувство, ибо я должна была бы пожертвовать для этого Божьим Фортом, моим отцом, братом и сестрой. А этого я не могу сделать! Не спрашивайте меня о причинах: я не отвечу вам. Впрочем, я знаю, что вы не станете расспрашивать меня. После всего того, что случилось сегодня вечером, мы не можем больше встречаться с вами. Я вынуждена просить вас как можно скорее оставить Божий Форт. Об этом прошу я — человек, который ценит вашу любовь превыше всего на свете. Никто не должен знать, что произошло между нами. Я надеюсь, что завтра на заре вы оставите наш край. Я никогда не забуду вас, и мысли мои всегда будут с вами.

Жанна».

Ослабевшие пальцы Филиппа выпустили бумагу, которая медленно упала на пол. Три-четыре раза в жизни он получал чисто физические удары, которые причиняли ему страшнейшую боль. И теперь ему казалось, что на него снова упал такой же удар, который совершенно затмил свет в его глазах. Он кое-как дотащился до большого кресла и свалился в него, причем ни на минуту не отрывая взгляда от белой бумажки, лежавшей на полу.

Он долго, очень долго и недвижно сидел в кресле и смотрел то на письмо, то на портрет на стене. Наконец, встал с места и поднял с пола письмо Жанны, после чего подошел к одному из небольших квадратных окон и выглянул наружу. Луна уже высоко стояла в небе, сплошь усыпанном звездами. Он знал, что смотрит на север, так как бледный свет полярной зари находился справа от него. Вдали маячил край соснового бора, за которым тянулись беспредельные, мглистые, призрачные дали…

Он хотел было открыть окно, но это не удалось ему. Тогда он пересек комнату, открыл дверь, осторожно вышел в коридор и направился к той двери, через которую несколько часов тому назад прошел вместе с Пьером. Она не была заперта, и он вышел из дома. Свежий, бодрящий воздух подействовал на него отрезвляюще. Он быстро пошел по дорожке, залитой лунным светом, и в скором времени очутился в глубокой тени, отбрасываемой Солнечной Горой, которая поднималась, словно гигантский часовой. Филипп миновал подножье горы и остановился близ того места, где они высадились на берег. Тут он обратил внимание на другую лодку, которая находилась рядом с первой, а также на две фигуры, озаренные лунным светом.

Нетрудно было определить, что на берегу стоят мужчина и женщина. В тот миг, как Филипп замер на месте от неожиданности, мужчина торопливо направился к женщине и пытался обнять ее. Уайтмор услышал женский голос, который звучал очень тихо и как бы укоризненно, и в первую минуту ему показалось, что говорит Отилл. И он невольно улыбнулся при мысли о том, что еще одна любовь пробила себе дорогу в Божий Форт.

Стараясь скрыть свое присутствие, он осторожно повернулся, с тем чтобы уйти и не мешать влюбленным, но едва успел сделать пять-шесть шагов, как услышал другие шаги и увидел, что женщина, бросив своего собеседника, поспешила в его направлении. Он немедленно скрылся в тень скалы, и девушка прошла мимо него на расстоянии протянутой руки. В этот момент его сердце замерло, ибо не Отилл, как он ожидал, а Жанна прошла так близко.

В следующий момент она уже исчезла из виду. Мужчина успел столкнуть лодку в воду и тотчас же скрылся в ночной мгле. С уст Филиппа сорвался невольный крик, на который, словно эхо, ответил другой душераздирающий крик, и, выступив вперед, Филипп очутился лицом к лицу с Пьером Куше.

Пьер первый нарушил молчание.

— Я очень огорчен, мсье! — хрипло начал он. — Я прекрасно понимаю, как это открытие должно подействовать на вас. Что делать, я тоже подавлен.

Что-то в лице и голосе полукровки сильно поразило Филиппа. Ему казалось, что в глазах молодого человека застыло такое выражение, какое бывает только у смертельно раненых животных, которые испытывают невероятные страдания, но не в состоянии выразить их. Поддавшись невольному импульсу, он протянул вперед руку, и оба долго стояли молча, глядя друг другу в глаза. И страшная правда выразилась в крепком пожатии их рук, в болезненном блеске их глаз.

— И вы… вы тоже любите ее? — спросил Филипп.

— Да, мсье, я тоже люблю ее! — ответил молодой человек совсем тихо. — Я люблю ее, но не как брат, а как человек, сердце которого разбито навсегда.

— Теперь я все понимаю, — прошептал Филипп.

Он выпустил руку Пьера, и голос его звучал уже холодно и безжизненно, когда он сказал следующее:

— Я получил записку от нее, и она просит меня не позже утра оставить ваш форт.

— Да, так будет лучше всего! — согласился Пьер.

— Ввиду того, что я ничего не принес с собой сюда, мне нечего возвращаться в мою комнату, — продолжал Филипп. — Жанна все поймет, но я попрошу вас объяснить господину Д'Аркамбалю, что я получил неожиданное письмо, доставленное курьером и потребовавшее моего неожиданного отъезда на Слепое Индейское озеро. Я думаю, что всего лучше будет, если мы не разбудим его. Не хотите ли, Пьер, немного проводить меня?

— Конечно, хочу! — отозвался тот. — Я обязательно провожу вас.

Они не произнесли больше ни слова, направились к лодке, и немедленно поплыли вниз по реке. Так прошло около двух часов; они успели уже выйти в Нижний Черчилл и все еще не нарушали молчания. И только к концу второго часа Пьер повернул лодку к берегу и сказал:

— Отсюда нам придется идти пешком!

Выйдя на берег, он быстро направился вперед, и следовавший за ним по пятам Филипп читал на его лице выражение того же горя, что снедало его самого. Дорога долго тянулась вдоль подножья высоких холмов, а затем на каком-то крутом повороте вывела обоих молодых людей на равнину, которую они пересекли двумя молчаливыми тенями. За равниной начиналась новая гряда холмов, к которой они подошли приблизительно через полчаса. Здесь Пьер остановился и указал на призрачный мир, утопавший в полутенях.

— Ваша стоянка, мсье, находится по другую сторону! — сказал он. — Вы знакомы с этой местностью?

— Мне приходилось охотиться в этих горах! — ответил Филипп. — Если не ошибаюсь, в трех милях отсюда находится мой пост, а в полумиле отсюда начинается хорошо укатанная дорога. Бесконечно благодарен вам, Пьер!

Он протянул ему руку.

— До свидания, мсье!

— До свидания, Пьер!

Их голоса дрожали. Они обменялись крепкими рукопожатиями. Какой-то мучительный комок остановился в горле Филиппа, когда Пьер, повернувшись, готов был удалиться.

Метис несколько помедлил, затем решительно двинулся вперед и вскоре исчез в серых тенях. Филипп пошел вперед, оглянулся и снова увидел Пьера, который черным силуэтом врезался в сереющее небо.

— До свидания, Пьер! — крикнул он.

— До свидания, мсье! — последовал слабый ответ.

И оба потонули во мраке и безмолвии.

 

ГЛАВА XIX

Оставшись один после столь тяжелой разлуки с Пьером, Филипп почувствовал значительное облегчение.

Он медленно плелся вперед и, выйдя на дорогу, укатанную его же собственными собачьими упряжками, автоматически пошел дальше.

Вдруг он увидел впереди себя нечто такое, что сразу вывело его из оцепенения. То была бледная полоса, которая по восточной диагонали пересекала всю видимую часть равнины. Издав возглас изумления, Филипп ускорил шаги и через несколько минут очутился на месте последних своих работ. Когда он уходил из Черчилла, эта ветка, которая должна была явиться последним соединительным звеном между портом Черчиллом и магистралью Гудзоновой Компании, кончалась на расстоянии двух миль на юг и запад. За какой-нибудь месяц с лишним Мак-Дугал достиг грандиозных успехов и значительно продвинулся к озеру Серого Бобра, — другими словами, он сделал то, на что не мог надеяться Филипп, который полагал, что к осени эти работы никак не будут закончены.

Кровь так быстро заструилась по его венам, что он стремительно понесся вперед, желая в точности установить, до какого места дошли рабочие. Он сделал около четверти мили, прежде чем подошел к месту, где были свалены все технические принадлежности и инструменты. Там же были остатки костра, на котором, очевидно, готовился обед. Филипп остановился и в продолжение нескольких минут озирался вокруг. Озеро Серого Бобра находилось на расстоянии полутора миль, а от него тянулся постоянный и крепкий путь к месту стыка их ветки с железнодорожной линией, направлявшейся с юга.

Новая и внезапная идея овладела Филиппом. Если Мак-Дугалу удалось за пять недель проложить две с четвертью мили, то, несомненно, до наступления зимы он успеет продвинуться еще на полторы мили. В таком случае в их распоряжении будет около пятнадцати миль, соединяющих семь озер, представляющих идеальный зимний путь для людей, лошадей и собак и непосредственно ведущих к Серому Бобру. А от Серого Бобра они смогут пользоваться двадцатимильной казенной дорогой, кончающейся у самого железнодорожного полотна.

До сих пор он предполагал приступить к ловле рыбы только ближайшей весной, но теперь не видел причин, которые помешали бы ему приступить к делу зимой. «На Лобстик-Крик, мимо которого новая дорога пройдет только в апреле и мае будущего года, можно будет устроить главный склад, хранить там мороженую рыбу и постепенно отправлять ее на места назначения. Пожалуй, удастся за зиму наловить пятьсот или даже тысячу тонн, что для начала было бы весьма и весьма недурно. В переводе на деньги это равнялось бы восьмидесяти тысячам долларов, т. е. половине дивидендов, которые предстояло выдать бедным держателям акций», — вот о чем думал Филипп.

Он повернул назад и начал тихо насвистывать. В нем закипела новая, бурная жизнь, которая требовала немедленных действий. Он хотел как можно скорее повидать инженера и вызвать Брокау, который не замедлит прибыть на Слепое Индейское озеро. По дороге он мысленно наметил будущие посты и станции, в которых люди и животные могли бы найти все необходимое для отдыха.

Он вернулся на прежнюю дорогу и готов был уже двинуться к своей стоянке, как вдруг увидел человеческую фигуру, которая медленно пробиралась по равнине, оставленной им самим с полчаса назад. Манера, с какой незнакомец следовал по его пятам, заставила Филиппа насторожиться и укрыться за железнодорожной насыпью. В продолжение двух-трех минут неизвестный оставался на виду. Филипп не мог ясно различить его лицо, но по низко опущенным плечам и по неуверенной походке он заключил, что человек истощен до самой последней степени. Он удивился, каким образом он до сих пор не заметил его: ведь, несомненно, он только что прошел мимо него. Тот факт, что незнакомец шел из Божьего Форта, что он был крайне утомлен и явно старался укрыться от постороннего глаза, заставило Филиппа обойти его и, оставаясь незамеченным, все время следить за ним. На протяжении ближайшей мили тот дважды остановился, — вероятно, для того, чтобы перевести дух, — и ускорил свои шаги только тогда, когда дошел до первого рабочего домика. Тут он остановился у небольшого деревянного домика, который находился на расстоянии револьверного выстрела от штаб-квартиры Филиппа.

Видно было, что этот домик поставлен совсем недавно, и Филипп при виде его невольно свистнул. В свое время, на основании некоторых соображений, Уайтмор устроился на расстоянии двухсот ярдов от берега, вдоль которого были рассыпаны хижины рабочих. Новая хижина находилась на сто ярдов выше его квартиры и почти терялась в небольшой сосновой рощице.

Он услышал щелканье ключа, а затем стук отворяемой двери. Через несколько секунд за занавешенным окном показался слабый свет. Выждав несколько минут, Филипп поспешил к дому, который он занимал вместе с инженером Мак-Дугалом.

Он хотел было открыть дверь, но тотчас же убедился, что она закрыта на засов. Тогда он постучал — сначала слабо, а затем все сильнее и продолжал стучать до тех пор, пока не увидел свет в окне. Через минуту он услышал голос шотландца, который, очевидно, подошел к самой двери.

— Кто там?

— Это вас не касается! — вздумал почему-то пошутить Филипп, очень обрадовавшийся голосу Мак-Дугала. — Живо откройте!

Тотчас же звякнул засов, и дверь медленно открылась. Для того, чтобы войти, Филиппу пришлось слегка приналечь плечом на створку. Несмотря на слабый свет лампы, он тотчас же заметил багровое лицо инженера и грозное выражение его маленьких глазок. Особое его внимание привлек револьвер, который Мак-Дугал держал на высоте плеча.

Филипп против воли испытал неприятную дрожь во всем теле, но Мак-Дугал немедленно опустил оружие.

— Ну, знаете! — воскликнул он, — немного нужно было для того, чтобы я продырявил вас! — воскликнул он. — Нехорошо такие шутки шутить с кем бы то ни было, а наипаче с Сэнди Мак-Дугалом! Не советую в другой раз!

Он облегченно рассмеялся, протянул руку, и они обменялись таким крепким рукопожатием, что у обоих заболели пальцы.

— Так вот, значит, Мак, как вы стали принимать старых друзей! Вот этого, голубчик, я от вас не ожидал!

Инженер пожал плечами и положил револьвер на стол.

— Ну, знаете, — ответил он. — я не могу пожаловаться сейчас на обилие друзей в нашем лагере! Но не будем говорить об этом. Меня интересует совсем другое. Что все это значит, Филь? Я ломал себе голову, стараясь хоть что-нибудь понять, да так до сих пор ничего не понимаю. Объясните мне, ради всего святого, что тут происходит!

Филипп повесил пальто и шапку на один из деревянных гвоздей, которые тянулись вдоль всей стенки, и живо обернулся.

— Вы хотите знать, что значит вся эта чертовщина? — спросил он.

— Да, конечно! — отозвался Мак-Дугал и взял со стола большую черную трубку. — Я говорю о ваших последних распоряжениях из Черчилла!

Филипп сел на стул, спокойно перевел дух, скрестил ноги, набил трубку и закурил ее.

— Мне кажется, Сэнди, — начал он, — что даже для такого тяжелодума, как вы, мои распоряжения не оставляли никаких сомнений. Находясь в Черчилле, я случайно узнал, что против нас собираются выступить в самом скором времени. Вот почему я распорядился, чтобы вы как можно скорее привели наш лагерь в боевое состояние и по возможности вооружили всех, кто в состоянии держать оружие в руках. Ввиду такой непосредственной опасности нельзя было терять ни единой минуты. Неужели же вы и теперь не понимаете меня? Что с вами происходит, Сэнди? Теперь уж я ничего не понимаю!

Мак-Дугал тупо уставился на него.

— Вы приказали мне привести лагерь в боевое состояние? — спросил он наконец.

— Да, две недели тому назад послал вам специальные инструкции.

— Либо вы с ума сошли, либо снова пытаетесь одурачить меня! — воскликнул Мак-Дугал. — Если вы спите, то постарайтесь проснуться как можно скорее. Послушайте, Филь, — продолжал он с необыкновенной горячностью. — Я тут пережил черт знает что с тех пор, как вы уехали, и поэтому хочу говорить серьезно.

Теперь Филипп в свою очередь тупо уставился на него, затем подсел к нему поближе.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы не получили моего письма относительно военных приготовлений?

— Конечно, я не получил его! — ответил шотландец. — Но зато я получил другое письмо!

— Никакого другого письма я не посылал вам!

Мак-Дугал живо вскочил с места, бросился к своей койке и тотчас же вернулся назад с письмом в руках. Он почти свирепо сунул это письмо в руки Филиппа и весь покрылся потом при виде того впечатления, какое оно произвело на молодого человека. Лицо Филиппа было смертельно бледным, когда он поднял голову.

— Господи! — воскликнул он. — Неужели же вы сделали то, что здесь предписано? Не может этого быть!

— А что же мне оставалось делать? — спросил инженер. — Ведь здесь написано черным по белому! Мне приказано составить шесть отрядов по десять человек в каждом, приказано дальше вооружить каждого человека в отдельности ружьем и револьвером, снабдить его провизией на два месяца и отправить на указанные места. Это письмо я получил ровно десять дней тому назад, и последний отряд под начальством Тома Биллингера вот уже неделю как ушел. Вы приказали мне отобрать лучших людей, — так я и сделал. Эти отряды забрали самое лучшее оружие, и у нас почти ничего не осталось для охоты.

— Но я не писал этого письма! — заявил Филипп, сурово глядя на инженера. — Моя подпись подделана! Мое письмо было перехвачено и заменено этим. Вы понимаете теперь, что все это значит?

Мак-Дугал не ответил на вопрос. Его квадратная челюсть отвисла словно свинцовая.

— Это значит, что нам придется выдержать самый отчаянный бой! — продолжал Филипп. — Сегодня, может быть, завтра, во всяком случае в недалеком будущем. Я не могу понять, почему они до сих пор медлили.

В нескольких словах он передал Мак-Дугалу все то, что успел узнать в Черчилле. Когда он окончил, шотландец перегнулся через стол, схватил револьвер, повернул его рукояткой к Филиппу и закричал:

— Живо всадите в меня все пули! И сделайте это как можно скорее!

Филипп усмехнулся и схватил его руку.

— Это еще успеется! — ответил он. — В настоящее время я слишком нуждаюсь в таких опытных борцах, как вы! У нас затевается чрезвычайно острая игра, и до завтра мы должны закончить все необходимые приготовления. Мы не имеем права терять ни часа, ни минуты. Скажите мне следующее: на какое количество людей мы можем сейчас рассчитывать?

— На десять или двенадцать человек, не больше! Железнодорожная артель, которую мы ждали с Пасифик, прибыла три дня спустя после вашего отъезда в Черчилл. Всего их приехало двадцать восемь человек. Вид у них зверский, но работники они замечательные, прямо черти! Я думаю, что вам придется поговорить с ними и просто-напросто нанять их для той цели, которой вы добиваетесь. Меня они не слушаются. Все зависит от их старосты Торпа, который может добиться от них всего. Таким образом, придется действовать только через него. Торп может заставить их вступить в бой, но надо еще принять во внимание то обстоятельство, что, кроме карманных ножей, у них нет никакого другого оружия. Я сохранил, правда, восемь хороших ружей, но для них у меня имеется и восемь человек, которые справятся с ними так, что любо-дорого будет смотреть. Я думаю, что люди Торпа очень пригодились бы в рукопашной схватке.

Мак-Дугал нервно переходил с места на место и возбужденно ерошил свои темные волосы.

— Если хотите знать мое мнение, — продолжал он, — то я предпочел бы воздержаться от их помощи. Они работают, как лошади, но мне они кажутся наемниками, которые готовы продаться всякому, кто им больше платит. До сих пор мне не приходилось видеть таких людей с лопатой и киркой в руках. Вот насчет драки — они, вероятно, большие специалисты. И если нам удастся как-нибудь сговориться с Торпом…

— Нам надо еще сегодня ночью повидаться с ним! — перебил его Филипп. — Или, если выражаться более точно, то сегодня утром, потому что сейчас уже час! Сколько времени потребуется для того, чтобы обойти наших наиболее верных людей?

— Полчаса! — живо ответил Мак-Дугал, вскочив с места. — Все они замечательные стрелки, и если мы дадим каждому из них по автоматическому ружью, то они заменят нам двадцать обыкновенных людей. Я за них ручаюсь головой.

Несколько минут спустя Мак-Дугал потушил свет, и они вышли из хижины. Филипп привлек внимание своего компаньона к слабо освещенному окну в домике того человека, с которым он повстречался несколько минут тому назад.

— Ведь здесь живет Торп! — ответил инженер. — Я с утра не видел его и думаю, что он сейчас не спит еще.

— В таком случае мы к нему первому постучимся! — заявил Филипп.

На стук шотландца в первую минуту никто не ответил, но затем раздались тяжелые шаги, и дверь открылась. Первым вошел Сэнди, а за ним последовал Уайтмор. При виде их Торп отступил назад. Это был человек среднего роста, но такого атлетического сложения, что создавалось впечатление, будто бы он на два-три дюйма выше, чем в действительности. Он был чисто выбрит. Особое внимание привлекали его черные волосы и такие же глаза. С первой же минуты Филипп решил, что он слишком культурный человек Для того, чтобы быть старостой рабочей артели. Первые слова Торпа, а также некоторые его манеры подтвердили это впечатление.

— Добрый вечер, джентльмены! — приветствовал он неожиданных гостей.

— Добрый вечер! — ответил Мак-Дугал и кивнул в сторону Филиппа. — Позвольте, Торп, познакомить вас с мистером Уайтмором! Мы проходили мимо вас, увидели свет в окне и решили, что вы не очень будете сердиться на нас, если мы постучим.

Филипп и Торп обменялись рукопожатием.

— Я думаю, что теперь как раз время выпить чашку хорошего кофе! — заявил Торп и указал на кипящий горшок, стоявший на печке. — Я только что вернулся с обхода. Осматривал полотно вдоль северного берега Серого Бобра. Я так увлекся, что не успел оглянуться, как подобралась ночь. Не угодно ли вам присесть, джентльмены? Не думаю, чтобы в сих местах нашлось много людей, которые лучше меня готовят кофе!

Мак-Дугал вдруг уловил странную перемену в лице Филиппа. Это произошло в ту минуту, как Торп снимал с печки кипящую воду. Филипп сделал стремительное движение к столу, с которого схватил какой-то предмет, похожий на лоскуток материи. В следующий же миг он зажал его в своей ладони. Густой румянец залил его лицо, и странный огонь зажегся в его глазах, когда он взглянул на Торпа, повернувшегося к гостям.

— Мне ужасно неприятно, — сказал Филипп, — но думаю, что мне никак не удастся воспользоваться вашим гостеприимством. Я безумно устал и хочу как можно скорее лечь в постель. Проходя мимо вашего дома, я не мог отказать себе в удовольствии выразить вам мое восхищение. За время моего отсутствия вы успели сделать чрезвычайно много. Я даже не ожидал этого. Ваши люди — молодцы!

— Да, они хорошо работают! — согласился Торп. — Они — очень грубые люди, но работники первоклассные.

Он проводил их до двери. Очутившись на улице, Филипп с дрожью в голосе заявил Мак-Дугалу:

— Постарайтесь как можно скорее собрать всех ваших людей в конторе. Я ничего не сказал Торпу по той простой причине, что органически не выношу лгунов, а Торп — определенный лгун! Я утверждаю, что он не был сегодня на Сером Бобре, потому что я видел, как он возвращался домой с диаметрально противоположной стороны. Он — лгун, и мы должны за ним тщательно следить. Запомните это, Сэнди. Не выпускайте его из виду. А заодно обращайте побольше внимания и на его шайку. А теперь я повторяю мою просьбу: как можно скорее соберите ваших людей. Дело не терпит отлагательства.

Они расстались, и Филипп вернулся в хижину, которую недавно оставил. Там он зажег лампу и вынул из кармана тот предмет, который схватил со стола Торпа. Он определенно знал теперь, почему Торп шел ночью в том же направлении, что и он сам, почему он устал и почему он лгал.

Филипп сжимал в руках вещественное доказательство и все же не верил своим глазам. Он тяжело опустил голову на руки, с его уст сорвался мучительный вопль, ибо теперь у него не было уже никаких сомнений относительно возлюбленного Жанны. Это был — Торп! Филипп нашел на его столе маленький очаровательный платочек с голубой каймой, — тот самый платочек, который он видел накануне в руках Жанны. Он был скомкан и весь пропитан слезами… ее слезами…

 

ГЛАВА XX

Филипп оставался в таком положении несколько минут. Он сидел совершенно неподвижно и не отрывал глаз от лоскутка, зажатого меж пальцами. Он чувствовал холод во всем теле и в особенности в сердце. Он давно не испытывал такого подавленного состояния духа. С каждой минутой в нем все сильнее и сильнее поднималось отвращение ко всему на свете.

Жанна и — Торп!

Можно ли было вообразить себе более разительное противоречие? Жанна, нежная красавица, воплощение всего лирического и мечтательного на свете и — Торп, староста железнодорожной артели! На одно мгновение Филиппом овладело такое отвращение, что он бросился к печке, схватил несколько бумажек, сунул в них носовой платочек Жанны и все это швырнул в огонь.

Через несколько минут открылась дверь, и вошел Мак-Дугал. Вслед за ним появились два смуглолицых брата Сен-Пьера. Филипп обменялся с ними рукопожатием, и они прошли за инженером в комнату, которая носила громкое название конторы. Минут через десять пришли Кассиди, Геншоу и другие.

Никто из них не поморщился, когда Филипп объяснил, какие обстоятельства заставили его вызвать их так поздно. Он постарался как можно короче передать им часть того, что он уже сообщил раньше Мак-Дугалу, и не скрыл, что положение создалось грозное, и что все зависит от них, от их храбрости и преданности делу.

— Вы не принадлежите к тому сорту людей, которые требуют награду за такую помощь! — закончил он. — И именно это соображение заставило меня обратиться к вам с просьбой помочь мне. Вам, вероятно, известно, что в лагере имеется около пятидесяти человек, которых я мог бы нанять. Но я не желаю иметь что-либо общее с наемниками. Мне нужны люди, которые пойдут в дело по убеждению и будут бороться не за страх, а за совесть. У меня не хватит духу предложить вам за участие деньги, но прошу вас иметь в виду следующее: начиная с этого часа, вы являетесь участниками предприятия Great Northern Fish and Development Company, и при первой возможности я выдам вам по сто акций на человека. Подчеркиваю, это — не плата! На основании ряда соображений я пришел к убеждению, что для общей пользы я должен привлечь вас к непосредственному участию в деле. Нас теперь здесь восемь человек, и я уверен, что если каждый из нас получит по автоматическому ружью, то мы сумеем справиться с любым врагом, во много раз превышающим нас числом.

Несмотря на тусклый свет двух масляных ламп, Филипп увидел, что лица всех приглашенных горели энтузиазмом. Кассиди первый схватил руку начальника и в знак полной преданности сильно потряс ее.

— Мы сдадимся только тогда, когда ад замерзнет! — возбужденно закричал он. — Где мое ружье?

Мак-Дугал успел тем временем принести ружья и патроны.

— С утра мы займемся постройкой хижины, которая будет примыкать к этому домику, — продолжал Филипп. — Собственно говоря, нет никакой необходимости в постройке нового помещения, но это будет предлогом для того, чтобы эти дни мы держались близко друг к другу и в случае надобности могли собраться в этой комнате. Одновременно будут работать только четыре человека. Временным начальником я назначаю Кассиди, если только вы ничего против этого не имеете. Придется поставить еще две койки и, таким образом, каждую ночь здесь, вместе со мной и Мак-Дугалом, будут дежурить еще четыре товарища. Остальные могут охотиться, но при обязательном условии — держаться как можно ближе к лагерю и в особенности к нашей штаб-квартире. Что вы имеете возразить против моего предложения?

— Ровно ничего! — ответил Геншоу, открыв магазин своего ружья. — Вы разрешите мне зарядить ружье?

— Да!

От блеска стали и стука зарядов комната сразу приняла страшный, почти зловещий вид. Через несколько минут Филипп остался наедине с инженером. Заряженные ружья с туго набитыми патронташами были повешены вдоль стенки и производили весьма импозантное впечатление.

— Я отношусь к этим людям с абсолютным доверием! — воскликнул Филипп. — Между прочим, обратили ли вы внимание на то обстоятельство, что в тяжелых случаях жизни лучше всего иметь дело с северянами? Ведь за исключением Кассиди все они — северяне. А что касается Кассиди, то он борец по натуре! Все они готовы умереть — только бы не расставаться с родной землей! Ведь они обожают ее!

Мак-Дугал потер руки и тихо рассмеялся.

— А в чем заключается ближайшая задача? — спросил он

— Мы должны послать самого быстроногого человека за Биллингером и почти одновременно выслать гонцов повсюду где в данное время находятся организованные вами отряды Может быть, остальные части прибудут слишком поздно, но относительно Биллингера я уверен, что он явится вовремя.

— Имейте в виду следующее. Он уехал отсюда ровно неделю назад. Вот почему я думаю, что раньше чем через три недели он никак не сможет вернуться. Я могу послать за ним двоюродного брата Сен-Пьеров, Воронье Крыло. Он летит, как птица.

После небольшой паузы он прибавил:

— А теперь, Филь, я посоветовал бы вам немедленно лечь спать. Вы сейчас похожи на мертвеца. На вас страшно глядеть.

Несмотря на страшнейшее физическое напряжение, в котором он находился последние сутки, Филипп сомневался в том, что ему удастся уснуть. Его возбужденная нервная система требовала непрестанной работы. К тому же он мог избавиться от мыслей о Жанне и Торпе только во время работы. Тем не менее тотчас же после того, как Мак-Дугал вышел из дому с намерением послать Воронье Крыло за Биллингером, Филипп разделся и лег на койку в надежде, что молодой шотландец скоро вернется. Только в ту минуту, как он закрыл глаза, он понял, до чего устал.

Когда через час Мак-Дугал вернулся, Филипп спал глубоким сном. Он проснулся лишь на следующее утро в девять часов, тотчас же вскочил с койки, направился в кухонное помещение, съел холодный завтрак, запил его крепким кофе и вышел из дому, с тем чтобы поскорее найти инженера. Тот как раз возвращался из дома Торпа.

— Ну, и тонкая штучка этот Торп! — воскликнул Мак-Дугал. — Сам-то он не любит заниматься простой работой. Вы взгляните только на его пальцы, Филь. Можно подумать, что он всю жизнь только тем и занимался, что барабанил на рояле. Но, господи боже мой, как он умеет заставлять работать других! Советую вам пройтись немного и поглядеть, какие чудеса проделывает его артель! Любо-дорого смотреть!

— Я как раз с этой целью и вышел из дому! — ответил Филипп. — Между прочим, Торп у себя?

— Да! Я иду от него. А вот и он.

Инженер свистнул. Торп оглянулся и стал поджидать Уайтмора.

— Хотите поглядеть на работы? — любезно спросил он, когда начальник подошел поближе.

— Да. Мне хотелось бы видеть, как работают ваши люди, когда возле них нет старосты!

Он помолчал с минуту для того, чтобы зажечь трубку, а затем указал на группу людей, возившихся на берегу озера.

— Вы видите этих людей? — спросил он. — Они могут перевернуть свет. Но лишите их десятника, и они не выработают того содержания, что получают. Мы привезли их с верховьев Виннипега.

Торп неторопливо свертывал папиросу. Под мышкой он держал пару светлых перчаток.

— Мои люди — совсем иные! — спокойно усмехнулся он.

— Я знаю это! — возразил Филипп, глядя на то, как ловко работают длинные белые пальцы Торпа. — Вот почему мне и интересно видеть их за работой в вашем отсутствии.

В Торпе было что-то определенно подкупающее. Несмотря на предубеждение против него, Филипп все же не мог это отрицать. Вообще в это утро он открыл в нем многое, чего совершенно не ожидал. У него был низкий, спокойный и уверенный голос очень приятного тембра. Можно было сразу сказать, что он человек с образованием и не лишенный культурного лоска.

Но Филипп еще больше поразился, когда поближе пригляделся к его внешности. Он определил его возраст в сорок, даже в сорок пять лет, и задрожал при мысли о том, что он вдвое, почти втрое старше Жанны. И вместе с тем в нем было что-то неотразимое, была какая-то колдовская сила, которая оказывала свое воздействие и на самого Филиппа. И опять же он невольно вздрогнул и впился ногтями в ладони, когда провел параллель между этим человеком и возлюбленной девушкой.

Артель Торпа была поглощена работой, когда они подошли к ней. Только один человек обратил на них внимание. Это был жилистый краснолицый рабочий, который при виде начальника слегка коснулся рукой шапки.

— Это — мой помощник! — объяснил Торп. — Он отвечает за всю работу. — Маленький человек сделал какой-то сигнал, и Торп кивнул ему головой. — Простите, я на одну секунду подойду к нему. У него, видно, какое-то важное дело ко мне.

Он сделал несколько шагов в сторону, и Филипп пошел один вдоль линии работ. Он улыбался и кланялся каждому рабочему, который при виде его поднимал голову. Мак-Дугал был прав: это была самая замечательная артель, которая когда-либо у него работала.

Шум голосов заставил его повернуться, и он увидел, как Торп и его помощник подошли к высокому широкоплечему человеку, с которым тотчас же затеяли довольно оживленный разговор, скоро перешедший в спор. Двое-трое рабочих придвинулись поближе, и голос Торпа звучал крепче и резче прежнего.

— Либо, Блэк, вы сделаете это, либо уберетесь отсюда ко всем чертям!! — сказал он. — А вместе с вами уберутся и все те, кто поддерживает вас. Я прекрасно знаю, что у вас на уме, и это дело меня нисколько не устраивает. Я повторяю: либо за работу, либо расчет. Двух мнений по этому поводу быть не может.

Филипп не расслышал, что ответил на это высокий рабочий, но увидел, как Торп размахнулся и изо всех сил ударил Блэка в челюсть. В следующий миг он отскочил в сторону, так как очутился в полукруге из пяти-шести рабочих, поспешивших на помощь своему товарищу. Не теряя присутствия духа, он вытащил из-за пояса револьвер и угрожающе щелкнул своими на редкость белыми зубами.

— Прежде чем принять окончательное решение, парни, вы подумайте серьезно! — сказал он почти спокойно. — Я не могу менять условия, и если вы на них не согласны, то можете сегодня же получить полный расчет. Вы получите все, что вам причитается, кроме того, харчи на дорогу и можете отправляться куда и когда угодно. Я не люблю настаивать на пунктах договора, если мне люди не нравятся. Вот и все, что я могу сказать вам!

Он повернулся и подошел к Филиппу с таким видом, точно ничего не случилось.

— В результате эта история задержит наши работы на добрую неделю! — заявил он, пряча револьвер в кобуру, висевшую на поясе. — Я уже несколько дней чувствую что-то недоброе. Я так и знал, что у меня выйдут недоразумения с Блэком и тремя-четырьмя его товарищами. Я очень рад, что теперь положение более или менее выяснилось. Блэк угрожает забастовкой, если я не назначу его своим помощником и не увеличу рабочим жалованья с шести до десяти долларов в день. Вы понимаете, чего он требует от меня? Забастовка! Только этого здесь недоставало! Это угрожает такими последствиями, о которых я и думать боюсь.

Он рассмеялся, и это произвело на Филиппа весьма неприятное впечатление, так как он привык всегда относиться с большим уважением к требованиям рабочих, в большинстве случаев совершенно основательным.

— Как же вы думаете? — спросил он с большим волнением. — Они бросят работу? Как вы реагируете на это?

— Я думаю, что бросят! — ответил тот. — И на мой взгляд, это был бы самый лучший выход из положения.

Час спустя Филипп вернулся в лагерь. С Торпом он встретился лишь после обеда. Староста искал его, и Уайтмор тотчас же обратил внимание на его озабоченное лицо.

— Дела обстоят гораздо хуже, чем я мог думать! — заявил Торп. — Блэк в сопровождении восьми товарищей явился ко мне на квартиру и потребовал немедленный расчет. Я, признаться, думал, что с ним уйдут три-четыре человека, не больше. Оказывается, что я ошибся!

— В крайнем случае, я дам вам несколько человек, которые смогут заменить ушедших! — предложил Филипп. — Не могу сказать, что ваше предложение меня устраивает! — возразил Торп, свертывая папиросу. — Я предпочитаю, чтобы мои рабочие делали свое дело вполне самостоятельно. Прибавьте к моей артели полдюжины ваших рабочих-любителей, и выработка понизится на двадцать-тридцать процентов. Я уж постараюсь как-нибудь покрыть убыль моих людей. Что же касается тех рабочих, которыми вы в данное время располагаете, то я предложил бы вам отправить их на озеро Серого Бобра. Они будут работать, так сказать, навстречу нам, и мы вскоре

сойдемся.

Филипп встретился с Мак-Дугалом после этой коротенькой беседы с Торпом. Инженер не скрывал своей радости, узнав о создавшемся положении вещей.

— Если хотите знать мое мнение, — сказал он, — то я чистосердечно признаюсь, что рад их уходу! Если начнутся беспорядки, то лучше быть подальше от этой компании головорезов. Повторяю, они — работники замечательные, но пусть они работают где-нибудь в другом месте, а не у нас! Я не верю им!

В продолжение этого дня Уайтмор не видел больше Торпа. Он отобрал несколько дельных работников, которых отправил на озеро Серого Бобра, а заодно командировал специального посла по направлению к Черчиллу для встречи Брокау. Он не сомневался, что Брокау вместе с дочерью решили выехать на промыслы в ближайшие дни и приказал послу доехать до самого Черчилла, если он не встретит по дороге директора Компании. Остальных людей, оставшихся в его распоряжении, он разослал по разным направлениям и приказал им как можно скорее найти отряды, организованные недавно инженером Мак-Дугалом.

Вечером в его контору на несколько минут заглянули братья Сен-Пьер, француз Леко и Геншоу, которые в продолжение всего дня находились на разведке, причем, согласно данным инструкциям, не удалялись больше чем на пять миль от поста. Леко застрелил оленя в трех милях к югу. Один из братьев Сен-Пьер видел Блэка с его людьми по дороге к Черчиллу. Помимо этого не было больше никаких новостей. Несколько попозже явился Мак-Дугал, который привел с собой двух людей, также заслуживавших полного доверия. Он вооружил их двумя последними винтовками, которые заряжались с дула.

Имея в своем подчинении десять сравнительно хорошо вооруженных людей, Филипп почувствовал себя вполне уверенно. Он отдал новое приказание, согласно которому никто не имел права отдаляться от лагеря дальше, чем на ружейный выстрел. Таким образом, при первой же тревоге весь отряд в кратчайший срок мог собраться в штаб-квартире.

Занятый по горло, Филипп все же находил время думать о Жанне, он никак не мог бороться с этими думами. В продолжение двух или трех дней после отъезда Блэка он не разрешал себе ни единого часа отдыха и работал как вол, с самого раннего утра до поздней ночи. Он бросался на койку в состоянии полнейшего изнеможения и надеялся на то, что целительный сон хоть на несколько часов развеет его горе.

Но эта внутренняя борьба оказалась свыше его сил, и преданный Мак-Дугал обратил внимание на то, как сильно сдал его начальник. На четвертые сутки Торп исчез и появился лишь на следующее утро. Каждый час его отсутствия доставлял Уайтмору неимоверные страдания, потому что он прекрасно знал, куда уходит староста рабочей артели. Три дня спустя визит был повторен, и к вечеру шотландец нашел Уайтмора в крайне лихорадочном состоянии.

— Смотрите, — предупреждающе воскликнул он, — вы переутомились, а с этим нельзя шутить! Вы вряд ли спите пять часов в сутки. Опомнитесь, возьмите себя в руки или же в самый острый момент вас надо будет отправить в больницу, и вам не придется участвовать в схватке. А что мы будем делать без вас?

Однако один за другим последовали такие же дни, потребовавшие невероятного физического напряжения. Ни Филипп, ни Мак-Дугал не могли понять причины абсолютного бездействия врагов. Они со дня на день ждали нападения, поставили за это время разведочную службу на недосягаемую высоту и в любой момент были готовы к стычке.

Точно так же они не понимали, что происходит с артелью Торпа. В ней насчитывалось всего девятнадцать человек, это число сначала уменьшилось до пятнадцати, а затем до двенадцати. Через несколько дней потребовал расчета маленький помощник старосты, к которому тотчас же присоединились еще двое рабочих, и, таким образом, артель состояла уже из девяти человек, это было более чем странно. Но еще удивительнее было то, что Брокау так медлил с приездом.

Так, как будто незаметно, прошли две недели, и за этот период Торп три раза отлучался неведомо куда. На пятнадцатый день вернулся посол из Форта Черчилла. Он удивился, узнав, что Брокау еще не приехал, и привез поразительные известия. Оказалось, что Брокау с дочерью уехали из Черчилла два дня после того, как Пьер последовал за Жанной и Филиппом. Они поднялись вверх по Черчиллу на двух лодках. Посол вдоль всего пути не обнаружил ни малейших следов их пребывания.

Лишь после того, как Филипп самым подробным образом расспросил посла, он потребовал к себе молодого инженера. Краснолицый Мак-Дугал побледнел, выслушав Уайтмора, и сказал с металлическим звоном в голосе.

— Начинается!

— Да, начинается! — так же решительно произнес Филипп. — Это — первые признаки начинающейся компании! Они захватили Брокау. Начиная с этого часа, Сэнди, нам надо быть настороже. Пятеро из наших людей должны спать здесь днем и бодрствовать всю ночь.

Так прошло пять дней, причем ничто не указывало на близость неприятеля. В восемь часов вечера на шестые сутки Мак-Дугал вошел в хижину, где застал только Филиппа. Обычно цветущее лицо инженера на этот раз было бледно, как мел. Он выразительно ругнулся, ухватившись обеими руками за спинку стула. В третий или четвертый раз за все время шотландец ругался в присутствии Уайтмора.

— Провались он к черту, этот Торп! — закричал он.

— А что случилось? — спросил Филипп, чувствуя, как в нем напряглись все мускулы. — В чем дело?

Мак-Дугал со свирепым видом выбил пепел из трубки.

— Я не хотел вас до сих пор беспокоить относительно некоторых проделок Торпа, и поэтому молчал! — проворчал он. — Дело в том, что он привез с собой изрядное количество виски. Я знал, что это противоречит правилам, которые вы установили в лагере, но, повторяю, молчал, так как знал, что у вас и без того хлопот полон рот. Но Торп позволяет себе нечто похуже: его уже дважды посетила здесь какая-то женщина. Сегодня она опять у него! Вы понимаете теперь, до чего у него дошло.

Филипп почувствовал в горле какое-то странное ощущение, точно какое-то щекотание. Инженер не глядел на него и поэтому не обратил внимания на перемену в его лице, не заметил огня, который буквально брызнул из его глаз.

— Вы говорите, Сэнди, женщина?..

— Молодая женщина! — с большим выражением произнес инженер. — Я не знаю, кто она такая, но зато знаю, что ей абсолютно нечего делать у нас. И она, очевидно, сама осознает это, потому что прокралась к Торпу, как воровка, и все время оглядывалась по сторонам. Очень может быть, что это — жена одного из рабочих. Ведь тут проживает пять-шесть женщин, и если Торп начнет портить их, то поднимутся скандалы, вовсе нежелательные.

— А вы не пригляделись к ней? Может быть, вы узнали бы?..

— Не удостоился счастья! — возразил Мак-Дугал. — Оба раза она так закуталась, что я и носа ее не видел. К тому же мне было не до слежки. Я увидел ее случайно. Но я думаю, что теперь вам надо было бы заняться этим вопросом. У нас в лагере и без того не очень спокойно.

Филипп медленно поднялся с места и вдруг почувствовал холод во всем теле. Он надел пальто, шапку и пристегнул к поясу кобуру с револьвером. Его лицо было смертельно бледным, когда он повернулся к шотландцу.

— Вы говорите, что она сегодня опять пришла к нему?

— С полчаса назад пробралась к нему, как тать в ночи. Я видел, как она вышла из сосновой рощицы.

— И шла по дороге, которая ведет к полю?

— Да.

Филипп направился к двери.

— Я иду к Торпу, — спокойно молвил он. — Вероятно, я не так скоро вернусь. Не ждите меня.

Он вышел на улицу, остановился в густой тьме и повернулся к домику Торпа, где горел свет. Через несколько минут он медленно побрел к сосновой роще. Пройдя мимо Торпа, он остановился, но не у дверей, а возле стены у одного из окон. То волнение, которое он почувствовал при сообщении Мак-Дугала, уже прошло, но в висках продолжало стучать по-прежнему. Как только он услышал голос, раздавшийся внутри хижины Торпа, кровь с яростной силой ударила в голову. Он не мог точно проследить ход своих мыслей и почти без колебаний принял решение. Если он удостоверится, что в комнате, на расстоянии нескольких шагов находится Жанна, то он убьет Торпа. Если же там окажется другая женщина, то он предложит тому же Торпу в кратчайший срок оставить пост. Он не обладал чрезмерно добродетельными взглядами, но понимал, что любовные шашни в таком маленьком поселке абсолютно недопустимы.

Он стал ждать. Почти все время слышал голос старосты и время от времени его громкий смех, в котором звучало издевательство. Раза два-три доносились звуки женского голоса, но слов нельзя было разобрать. В таком напряженном ожидании он оставался около часа. Потом продвинулся подальше в рощу и прождал там еще час. Увидев, что свет вдруг погас, он снова подошел к хижине.

Через мгновение дверь открылась и пропустила плотно укутанную женщину, которая быстро направилась по дороге к роще. Филипп незаметно обошел домик и последовал за незнакомкой. За первой небольшой группой сосен была открытая лужайка. Филипп быстро сделал полукруг и вышел навстречу той, за которой все время молча следовал. Когда он опустил руку на плечо женщины, последняя испуганно вскрикнула, и Филипп задрожал, словно в лихорадке.

Он сделал шаг назад и закричал:

— Господи, боже! Это вы, Жанна! Может ли быть?

Его голос звучал хрипло, как у пьяного. Жанна на одно крохотное мгновение повернула к нему свое бледное, перекошенное лицо и после того, не проронив ни слова, бросилась вперед.

Филипп не пытался преследовать ее. Минуты две он стоял как человек, превращенный в соляной столб, и незрячими глазами смотрел в ту сторону, где скрылась Жанна. После этого неспешно побрел назад, вынул из кобуры револьвер и взвел курок. Звездный свет озарил его лицо, когда он подошел к хижине Торпа. На этом лице было написано безумие. Он улыбнулся, но улыбка его была страшна и неумолима, как сама Судьба.

 

ГЛАВА XXI

Молодой человек подошел было к хижине Торпа, как вдруг заметил какую-то тень, шмыгнувшую во мрак и тотчас же пропавшую. Первой мыслью Филиппа было, что если бы он вернулся на минуту позже, то не мог бы выполнить свой план. Не медля ни мгновения, он бросился вдогонку и увидел, что тень направляется к товарному складу, в котором обычно собирались рабочие для игры в карты или для бесед.

Довольно ярко освещенный склад находился на расстоянии каких-нибудь двухсот ярдов. Филипп понял, что дорога каждая секунда. Вот почему он еще быстрее прежнего понесся вперед, но, не добежав до незнакомца, вдруг остановился на расстоянии десяти-двенадцати шагов от него, причем ничем не обнаружив своего присутствия. Остановился он. потому, что сделал открытие, которое буквально потрясло его.

Человек, за которым он гнался, не имел ничего общего с Торпом. Но внезапно Филипп увидел другую фигуру, которая неторопливо прошла в дверь товарного склада. Несмотря на значительное расстояние, Уайтмор сразу же признал старосту артели. Понимая, что в данную минуту нет уже никакой нужды в револьвере, он заткнул его за пояс и отступил несколько в сторону, так что расстояние между ним и человеком, за которым он все время следовал, значительно увеличилось. Как только незнакомец попал в полосу света, падавшего сквозь окна дома, Филипп сразу обратил внимание на что-то знакомое в его движениях. Ему показалось, что он неоднократно видел уже эту стройную, тонкую фигуру, которая была слишком характерна для того, чтобы ее можно было принять за другую. Вдруг Филипп затаил дыхание. Он готов был уже назвать человека по имени, но слова, не успев сорваться, замерли на его губах. В следующее мгновение человек вошел в склад, и Филипп уже не сомневался, что то был Пьер Куше.

Им овладел беспричинный страх. Он последовал за метисом и едва только переступил порог, как увидел Торпа, склонившегося над небольшой стойкой, и рядом с ним, почти бок о бок, Пьера.

Он видел еще, как метис сказал что-то, и как в ответ Торп выпрямился, точно ужаленный. Затем с быстротой молнии разразилась следующая сцена. Рука Торпа рванулась к поясу, а рука Пьера взметнула кинжал над его головой. Страшный удар ножа и револьверный выстрел последовали одновременно. Торп, схватившись за грудь, упал на стойку. Пьер оглянулся, задрожал всем телом и увидел Филиппа. Его глаза заискрились, и он с мучительным стоном свалился на руки подоспевшего Уайтмора. Поднялся отчаянный топот ног, смешавшийся с острыми, гортанными криками всех присутствовавших, но Филипп ясно услышал имя Жанны, сорвавшееся с губ метиса. Вокруг них собралось несколько человек, которые тесным кругом обступили раненого. Мак-Дугал с револьвером в руках стал протискиваться сквозь толпу и вовремя подоспел на помощь Филиппу, который буквально падал под тяжестью повисшего на нем Пьера.

— Мак! — воскликнул Филипп, — помогите мне перенести его к нам в хижину.

Он оглянулся, желая разглядеть свидетелей тяжелой сцены, и тотчас же обратил внимание на то, что в комнате не было ни одного человека из артели Торпа.

— Куда делся Торп? — спросил он.

— Торп убит! — ответил кто-то.

— Убит? — закричал Филипп и не мог больше добавить ни слова.

К нему вернулся дар речи только после того, как он с помощью Мак-Дугала поднял Пьера.

— Перенесите Торпа в его хижину! — приказал он. — Я отвечаю за этого человека.

Он слышал стоны Пьера в то время, как они переносили его в контору. Как только они устроили его на койке, раненый открыл глаза и устремил пристальный взор на Филиппа.

— Мсье! — с трудом произнес он. — Скажите мне всю правду… и сейчас же… Я ранен смертельно?

До поступления в технический институт Мак-Дугал изучал медицину и хирургию и в поселке выполнял роль врача. Филипп отошел в сторону и на время предоставил полную свободу шотландцу, который живо расстегнул жилет и сорочку Пьера и открыл его грудь. Насупившись, инженер поспешил к своей койке и достал чемоданчик с хирургическими принадлежностями, причем успел по дороге сбросить свой пиджак. Филипп тем временем склонился над Пьером и увидел большую кровоточащую рану на правой стороне груди. Тут же он обратил внимание на небольшой медальон, тоже залитый кровью и висевший на простой веревочке.

Пьер судорожно схватил Филиппа за руку.

— Мсье… если я должен умереть… то вы скажете мне это. Не правда ли? Дело в том, что… если я ранен смертельно… то я должен перед смертью рассказать вам нечто весьма важное, что касается Жанны. Моя собственная судьба меня… не волнует. Я не боюсь смерти. Но вы должны сказать мне…

— Да, Пьер! — ответил Филипп, — я вам все скажу!

Он говорил с большим трудом, и раненый не видел выражения его лица, потому что в эту секунду подошел Мак-Дугал и наклонился над ним. В дыхании метиса уже слышались новые звуки, и Уайтмор отлично знал, что это означает, так как ему неоднократно приходилось видеть умирающих оленей и лосей, раненных в легкие.

Осмотр инженера продолжался около пяти минут, после чего шотландец выпрямился. Он сделал все, что мог. Филипп последовал за ним в конец комнаты. Почти беззвучно он спросил:

— Надежды нет?

— Никакой! — ответил инженер. — Никакой надежды! Я думаю, что он не доживет до утра.

Филипп взял стул и сел рядом с Пьером, в лице которого не прочел ни малейшего страха перед ожидающей его судьбой. Глаза сохраняли изумительную ясность, а голос звучал даже сильнее прежнего.

— Я приговорен, мсье? — спокойно спросил он. — Я должен умереть?

— Да, Пьер, мне кажется, что надежды нет!

Влажные пальцы раненого крепко стиснули его руку. Его глаза мягко «блеснули, и он улыбнулся.

— Все к лучшему! — сказал он. — Верьте мне, что я очень рад такому исходу. Я чувствую себя почти хорошо. Ведь я проживу еще несколько часов?

— Да, Пьер, за несколько часов можно ручаться.

— В таком случае я благодарю судьбу и за этот последний дар! — произнес метис. — Мы здесь одни?

— Вы хотите, чтобы мы остались одни?

— Да!

Филипп кивнул Мак-Дугалу, и тот немедленно вышел в соседнюю комнату.

— Правду сказать, я очень рад тому, что умираю, — тихо произнес Пьер. — Вместе со мной умерло бы для меня все на свете, если бы я не знал, что вы любите Жанну и станете заботиться о ней после моей смерти. Мсье, я как-то говорил вам о том, что я люблю ее. Я обожал ее, готов был поклоняться ей, как божеству. Я теперь умираю почти счастливый, так как знаю, что умираю за нее. Если бы я остался в живых, то был бы обречен на страшные мучения, так как люблю только я. Она не должна никоим образом догадаться о том, что я люблю ее не так, как она любит меня. Я никогда не говорил ей о моих настоящих чувствах. Если бы она знала о моей любви, то очень страдала бы. Теперь, в последние минуты, я должен вам открыть, что она любила и любит только одного человека, и этот человек — вы, мсье!

Пьер с трудом перевел дыхание. Горячая волна крови залила лицо Филиппа. Правильно ли он понял слова метиса? Расслышал ли он его так, как надо? Нет ли тут ошибки?

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он упал на колени рядом с ложем больного и отбросил нависшие на его лоб волосы.

— Да, я люблю Жанну, — тихо произнес он. — Но до этой минуты я не знал, что она любит меня.

— Но тут нет ничего странного! — возразил Пьер, глядя ему прямо в глаза. — Я объясню вам, и вы все поймете! Во мне есть еще некоторый запас сил, и я хочу рассказать вам все с самого начала. Может быть, я поступил неправильно. Вы сами скоро будете судить меня. Вы, конечно, помните рассказ Жанны о ребенке, которого я нашел в снегу на груди замерзшей женщины. Вот именно тогда для меня началась великая борьба, которая длилась до нынешнего дня. Надеюсь, мсье, что все рассказанное мной будет для вас так же священно, как и для меня самого?

— Оно будет и останется для меня священным на всю жизнь! — торжественно подтвердил Филипп.

Пьер молчал несколько минут. Казалось, он собирается с мыслями, так как ему предстояло в нескольких словах изложить трагедию, которая длилась так много лет. Два ярких пятна выступили на его щеках, и зноем повеяло от руки, сжимавшей руку Филиппа.

— Приблизительно двадцать лет тому назад в наш Божий Форт явился мужчина, — начал Пьер. — Он был очень молод и прибыл с юга. Д'Аркамбаль был тогда в расцвете сил: его молодая жена отличалась совершенно неописуемой красотой. Жанна говорила мне, что вы видели ее портрет, — тот самый, что висит лицом к стене. Д'Аркамбаль, как вы сами можете понять, обожал ее. В ней он видел всю свою жизнь. И вот… вы легко можете представить себе, что случилось. Человек, пришедший с юга, и молодая жена пожилого владельца форта в один прекрасный день исчезли.

Пьер закашлялся. На его губах выступила яркая полоса крови. Филипп осторожно вытер ее своим носовым платком, стараясь сделать это так, чтобы Пьер ничего не видел.

— Я слушаю вас, Пьер! — сказал он.

— Бегство жены разбило сердце Д'Аркамбаля, — продолжал метис. — Он уничтожил все то, что имело малейшее касательство к его жене. Он повернул ее портрет лицом к стене. Любовь его превратилась в ненависть, как это обычно бывает. Так прошло два года, и вот однажды я чисто случайно зашел слишком далеко от дома. Дело происходило в Барренах вечером. Я наткнулся на труп женщины, которая прижимала к своей груди живую девочку. Эта женщина, мсье, была жена Д'Аркамбаля. Она возвращалась в Божий Форт, но судьбе было угодно вынести свой приговор в тот час, когда несчастная почти добралась до цели. Я отнес Жанну к моей матери-индеанке и готов был уже доставить труп погибшей ее законному супругу, но вдруг меня поразила страшная мысль. Ведь Жанна не была родной дочерью Д'Аркамбаля! Она принадлежала человеку, который похитил у него счастье, жену и жизнь! Я уже тогда обожал маленькую девочку, которая ни в чем не была повинна, и вот почему, с согласия моей матери, я похоронил найденную мной женщину, а ребенка доставил в Божий Форт. Только таким путем мне удалось ее спасти. Вместе с ней мы спасли и Д'Аркамбаля. И никто до сих пор не догадывается о том, кто была женщина, которую я нашел ночью в снегу.

Он снова остановился для того, чтобы перевести дыхание.

— Лучше и благороднее нельзя было поступить, — промолвил Филипп.

— Вы находите? — с дрожью в голосе спросил Пьер.

— Я уверен в этом! — твердо заявил молодой человек.

— Все было бы очень хорошо, если бы вдруг не вернулся отец Жанны! — продолжал умирающий. — Я должен торопиться, мсье, потому что мне становится очень трудно рассказывать. Впервые он снова появился у нас с год тому назад и немедленно дал о себе знать Жанне. Он рассказал ей всю историю и, зная, что Д'Аркамбаль богат, решил эксплуатировать и его, и нас. Он стал угрожать, и мы поневоле должны были подчиниться ему, дали ему денег и заставили удалиться из наших краев. Он уехал, но затем снова вернулся. Именно о нем я сообщил Жанне, когда приехал из Черчилла и нашел вас близ Порогов. Я вызвался убить его, но Жанна и слушать не хотела об этом. Но, очевидно, богу угодно было, чтобы я убил его. Сегодня вечером это случилось.

Филипп не произнес ни слова, но еще крепче сжал руку Пьера и напряженнее прежнего стал смотреть в его блестящие глаза.

Тихий крик сорвался с губ метиса, и его слова вновь нарушили наступившую тишину.

— Мсье, именно Торп был отцом Жанны. Этот же человек иначе назывался лордом Фитцхьюгом Ли.

Он страшно закашлялся. Филипп приподнял его голову и прислонил ее к своему плечу. Его лицо было так же бледно, как и лицо метиса, когда тот перестал кашлять.

— У меня был с ним разговор наедине, незадолго до нашей стычки на скале, — хрипло продолжал Пьер. — Он прятался в лесу близ Черчилла, и в тот же день отправился в наш форт. Жанне я не хотел ничего говорить до самой последней минуты, но знал, что этот негодяй будет ждать нас дома. Так оно и случилось. В последнее время он стал являться к нам очень часто, два-три раза в неделю, и невыразимо мучил бедную девочку. Ссылаясь на то, что он ее отец, он заставлял ее ласкать и целовать его. Мы снабжали его деньгами, отдавали все, что у нас было. Мы обещали ему, в том случае, если он навсегда уедет отсюда, выплатить пять тысяч долларов в течение трех лет. Он согласился на наше предложение и обещал уехать, как только закончит здесь работу. А вся работа его, мсье, заключалась в том, чтобы разрушать ваши достижения. Он не постеснялся рассказать об этом Жанне, так как знал, что из страха перед ним она никому ничего не сообщит. Он дошел до того, что приказал Жанне являться к нему на дом. Он считал ее своей рабой, которая ни в чем никогда не посмеет отказать ему. Он поведал ей о заговоре, о готовящемся на вас покушении, о перехваченном письме, которое было адресовано Мак-Дугалу, и о замене его другим письмом, которое преследовало совершенно иные цели. Повторяю, что он нисколько не боялся ее. Она находилась всецело в его власти, и он издевался над ее ужасом и играл с ней, как кошка с мышкой. Но Жанна…

Спазма страдания исказила его лицо. Снова на его губах показалась кровь. По всему его телу пробежала такая сильная дрожь, что в продолжение минуты он ничего не мог сказать. Наконец он произнес с большим трудом.

— Ради бога, мсье… дайте мне воды… или чего-нибудь другого… Со мной творится что-то ужасное…

Филипп снова слегка приподнял его и в эту минуту увидел в дверях Мак-Дугала, который тотчас же снова скрылся.

— Вам надо немного отдохнуть, Пьер, — сказал Уайтмор.

Метис молчал только несколько минут, а потом снова заговорил едва слышным шепотом:

— Вы должны знать все, а я должен торопиться, потому что у меня осталось совсем мало времени. До известного момента мы с Жанной решили не открывать вам планов ее отца. У нас были на то весьма веские соображения. Ну, а теперь я должен раскрыть вам все. Торп намеревался нарядить своих людей в костюмы индейцев. Завтра вечером они должны были напасть на ваш лагерь. Мы все это знали и приблизительно дней десять назад отправились в стоянку старого индейца Сашиго, который любит нашу Жанну как родную дочь. Мысль о спасении вас зародилась в голове Жанны, которая рассказала старику про заговор, придуманный ее отцом, причем указала, что весь позор падет на туземное население. Было решено, что Сашиго вместе с тридцатью своими единомышленниками спрячется в горах и будет выжидать. Два дня тому назад Жанна узнала, где скрываются люди ее отца, и мы разработали детальный план. Завтра ночью — за известный срок до нападения — мы решили зажечь сигнальные огни на большой скале, что стоит почти у самого озера. Сигналы эти предназначены для Сашиго. и его друзей, которые будут находиться в засаде, в ущелье между двумя горами. При таких условиях ни единый человек из шайки Торпа не сможет спастись, и о постигшей их судьбе никто никогда не узнает, потому что индейцы не раскрывают своих тайн. Вот теперь вы приблизительно все знаете. Меня лично это дело почти не касается, так как к завтрашнему вечеру меня не будет в живых. Сигнальные огни будут зажжены на вершине скалы. Жанна будет ждать меня, но — увы! — я не могу прийти. И вот, мсье, вам самому придется зажечь сигнал. Никто ничего не узнает. Отец Жанны умер. Секрет рождения нашей девочки известен теперь только вам, и я твердо надеюсь, что он умрет вместе с вами…

— О, можете быть вполне уверены! — горячо воскликнул Филипп.

В комнату вошел Мак-Дугал. Он принес стакан, до половины налитый какой-то цветной жидкости, и поднес его к губам больного. Пьер с большим трудом проглотил жидкость и сделал знак Филиппу, после чего инженер снова вышел.

— Mon dieu! — воскликнул Пьер, словно обращаясь к самому себе. — Как у меня все горит внутри! Я думаю, мсье, что лучше будет, если я опять лягу!

Филипп очень осторожно опустил его на прежнее место, причем старался как можно меньше говорить и не понуждать больного к дальнейшему рассказу. Лекарство, данное шотландцем, все же оказало действие и принесло временное облегчение, которым Пьер решил как можно скорее воспользоваться.

— Сегодня вечером я снова встретился с Торпом, — продолжал он спокойнее прежнего. — Д'Аркамбаль ничего до сих пор не знает и думает, что мы вместе с Жанной отправились с визитом к жене старого траппера в Черчилле. Я хотел повидать Торпа с глазу на глаз, и мне это удалось. Он был пьян, все время безобразно хохотал, называл нас с Жанной самыми глупыми людьми на свете и решительно заявил, что ни в коем случае отсюда не уедет, так как ему и здесь хорошо. После того я поговорил с Жанной и снова попросил ее разрешения покончить с этим ужасным человеком. Она категорически запретила это и заставила меня поклясться, что я не выполню своего намерения. После меня она сама встретилась с ним. Я находился снаружи, у стены хижины Торпа, но все слышал. Не в силах более сдерживаться, я вошел в хижину и заявил, что убью его, если он не уберется отсюда. В ответ он расхохотался и ударил меня так сильно, что я упал на пол. Поднявшись на ноги, я увидел, что он выбежал из хижины и направился к складам. Я последовал за ним. Я позабыл о данной клятве. Мной овладела такая ярость, что я совершенно потерял власть над собой. Вы знаете, что произошло дальше. Я надеюсь, что вы обо всем расскажете Жанне и постараетесь разъяснить, как случилось это несчастье.

— Может быть, я могу послать за ней? — спросил Филипп. — Вероятно, она находится неподалеку отсюда.

— Нет, мсье, не надо! — тихо ответил умирающий. — Я, в моем нынешнем положении, кроме страданий и горя, ничего не доставлю ей. Она должна была встретиться со мной сегодня ночью в двенадцать часов на том месте, где скрещиваются дороги. Вместо меня вам придется выйти на свидание. Когда вы все разъясните ей, и она выразит желание повидать меня перед смертью, придите сюда с ней. А завтра вечером вы оба зажжете условленные сигналы!

— Но ведь Торп убит! — возразил Филипп. — Посмеют ли они без него пойти в атаку?

— Помимо него тут есть еще один человек, который всем орудует! — сказал Пьер. — Вот единственный секрет, которого Торп не сообщил Жанне. Мы до сих пор не знаем, кто этот человек, но нам известно, что за свое участие в деле он получает большие деньги. По моему мнению, нападение обязательно состоится, и вам надо принять все меры предосторожности.

Филипп ниже прежнего склонился над Пьером.

— Дорогой Пьер, — заговорил он, — я очень давно осведомлен об этом заговоре против дела, которому я посвятил все свои силы. Я знаю, что Торп, который почему-то величался лордом Фитцхьюгом Ли, был только покорным агентом более влиятельных и могучих сил, чем он сам. Я хочу знать: вы все рассказали мне? Вы ничего больше не знаете?

— Ничего больше, мсье!

— Это Торп со своими людьми напал на вас тогда на скале?

— Нет! Я уверен, что это был не он! Он слишком сильно рисковал бы в том случае, если бы его нападение не удалось. Нет, тут участвовали какие-то другие разбойники, которые хотели убить меня и увезти Жанну. Вы понимаете?..

— Я понимаю, но не думаю, чтобы это было главным мотивом нападения. Не знаете ли вы — встречался ли Торп с кем-нибудь в Черчилле?

— Не могу вам ответить! Он большей частью скрывался в лесу.

Конвульсии так скрутили тело больного, что на минуту он замер. Затем мучительно застонал и вцепился рукой в маленький медальон, висевший на его шее.

— Мсье, — начал он быстрым шепотом. — Этот медальон был на шейке Жанны, когда я нашел ее. Я снял его только потому, что на нем были инициалы ее матери… Я начинаю терять рассудок, мсье, и хочу просить вас… об одном пустяке. Я очень хотел бы, чтобы меня похоронили с этим медальоном на груди под тем же старым деревом, где теперь покоится мать Жанны. И если можно, мсье… положите мне в руку что-нибудь такое, что принадлежит нашей девочке… Мне будет легче лежать в могиле…

Филипп в знак согласия низко наклонил голову и скрыл свои глаза, наполненные волной горячих слез. Пьер крепко пожал ему руку.

— Она любит вас, как я люблю ее! — прошептал он так тихо, что Филипп с трудом услышал его прерывистые слова. — Я надеюсь, что вы будете любить ее до последнего дня вашей жизни. Иначе проклятие Пьера Куше будет преследовать вас до последней вашей минуты…

Осилив спазмы, которые сдавливали его горло, Филипп опустился на колени возле койки Пьера и, словно мальчик, закрыл лицо руками. В продолжение нескольких минут вокруг царила ничем ненарушаемая тишина, которая еще больше подчеркивалась тяжелым дыханием больного. Но вдруг и эти звуки прекратились, и Филипп почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Затаив дыхание и не поднимая головы, он начал напряженно прислушиваться. Лишь через несколько секунд он услышал страшный крик, сорвавшийся с уст Пьера и, подняв глаза, увидел, как метис делает неимоверные усилия для того, чтобы приподняться со своего ложа. Снова кровь окрасила его губы. Его глаза лихорадочно сверкали, а бледное лицо покрылось предсмертной испариной. Он весь подался вперед и пристально смотрел по направлению к окну, к озеру и горе, которая высилась на расстоянии полумили.

Пораженный ужасом, Филипп повернулся и увидел небо, объятое пламенем: то были отблески сигнальных огней, зажженных на вершине горы.

С уст Пьера опять сорвался мучительный стон, и он протянул руку в сторону сигнала, который был дан на целые сутки раньше.

— Жанна! Жанна! — зарыдал он. — Моя Жанна!

Он покачнулся и упал на спину, но не переставал кричать отдельные отрывистые слова:

— Сигнал! Жанна!.. Торп!..

Видно было, что он прилагает последние усилия для того, чтобы передать свои мысли Филиппу.

— Жанна… видела Торпа… сегодня вечером. Вероятно, он… переменил свой… план… Атака сегодня ночью… Жанна… Моя Жанна зажгла сигнальные… огни… Огни…

Судороги снова свели его тело и бросили его навзничь.

Мак-Дугал, находившийся в соседней комнате, услышал крики Пьера, немедленно вбежал и приложил ухо к груди метиса.

— Умер? — в тоске спросил Филипп.

— Нет еще!

— Он придет еще в себя?

— Очень может быть!

Филипп схватил инженера за руку.

— Послушайте, Мак! — закричал он. — Нападение состоится сегодня ночью. Предупредите людей. Пусть они будут наготове. Что же касается вас, Мак, то я умоляю вас не оставлять этого человека и приложить все старания к тому, чтобы он остался в живых до моего возвращения.

Не прибавив больше ни слова, он направился к двери и исчез. Сигнальный огонь по-прежнему озарял небо, четко вырисовывая вершину скалы и посылая тысячи искр по другую сторону озера. Филипп изо всех сил побежал по следу, который вел к подножию скалы, и без конца и без устали повторял последние слова умирающего Пьера:

— Жанна… Моя Жанна… Моя Жанна…

 

ГЛАВА XXII

Весть о страшной трагедии, разыгравшейся в складе, с быстротой молнии разнеслась по всему лагерю и собрала многочисленную толпу; которая шумела на месте убийства.

Филипп, желая укрыться от посторонних глаз, прошел около самого домика Торпа, пробежал сто ярдов по тому самому следу, вдоль которого немного спустя бежала Жанна, а затем стрелой пустился по тощему лесу, тянувшемуся до самого озера. Ветви хлестали его по лицу, но он не чувствовал боли, не обращал на нее внимания. Он не успел опомниться, как очутился в непроглядной черной тени, отбрасываемой горой.

Это была такая странная ночь! Она принесла ему столько горя и страданий и вместе с тем вселила в него новую жизнь, новую волю к жизни и придала свежие силы.

Ослепительный блеск сигнальных огней озарял все небо и освещал путь. Филипп быстро перебегал от одной скалы к другой, с кошачьей ловкостью взбирался по откосам и, наконец, увидел те источники света, к которым стремился. Он подошел к самой отвесной и короткой стороне скалы и, поднявшись по ней на вершину, должен был на несколько минут присесть для того, чтобы перевести дух и хоть немного отдохнуть.

Огонь был разложен близ высокой мертвой сосны, которая в свою очередь пылала на высоте ста метров от земли. Филипп сразу почувствовал распространяемое ею тепло. Грандиозный факел освещал всю голую вершину скалы, и Филипп стал оглядываться по сторонам, желая как можно скорее найти Жанну.

В первую минуту он никого не заметил и готов был уже окликнуть девушку, как вдруг слова замерли на его устах. Сквозь жар и огненную завесу он разглядел Жанну, которая стояла, прислонившись к скалистому массиву, и глядела попеременно то на юг, то на запад.

Только теперь он окликнул ее по имени. Жанна вздрогнула, вскрикнула, повернулась в его сторону и через мгновение он был уже возле нее. Лицо Жанны было смертельно бледным и вместе с тем горело внутренним огнем. При виде Филиппа она судорожно свела губы, но не произнесла ни слова. Странный звук родился в ее горле, и отблески огня озарили все то отчаяние, что скопилось в ее глазах. Она отступила на несколько шагов. Филипп пытался заговорить, но не мог произнести ни слова. Вдруг он подался вперед и схватил девушку в свои объятия. Он сделал это так быстро, что Жанна никак не могла уклониться и припала лицом к его груди точно так же, как сделала это однажды в Божьем Форте перед портретом своей матери. Она старалась освободиться, а он, заметив ужас в ее глазах, призвал на помощь все силы для того, чтобы говорить совершенно спокойно и не дать излиться страсти, которая бушевала в его сердце.

— Выслушайте меня, Жанна! — сказал он. — Я пришел к вам сюда только потому, что меня послал Пьер. Он рассказал мне все, буквально все. Дорогая моя девочка, вам уже не надо таиться от меня. Повторяю, — я знаю все! Я понимаю вас. Я понимаю, что все время руководило вами, и говорю теперь: я люблю вас, люблю, люблю! Никого на свете я не любил так, как мою дорогую, несравненную Жанну!

Она задрожала, услышав его слова. Он чувствовал ее трепетание, видел ее странный, недоверчивый взгляд и вздрагивающие, немые губы. Страдая за нее, он ближе прежнего прижал ее к своему сердцу, коснулся своим лицом ее лица и ощутил всю сладость и теплоту ее губ, глаз и волос… И снова в его измученное сердце вошла великая радость.

— Пьер передал мне все до мельчайших подробностей! — снова повторил он. — Все! Он рассказал мне потому, что знал о моей любви к вам и еще потому…

Он не мог больше говорить; потому что слова тяжелым комом застряли в его горле. Жанна тотчас же обратила внимание на эту странную паузу, отбросила назад голову, уперлась руками в его грудь и глубоко заглянула в его глаза. Филипп понял, что он не имеет права дольше медлить, так как в своей эгоистической радости и без того потерял много драгоценных минут.

— Жанна! — твердо сказал он. — Пьер рассказал мне всё! Все, начиная с того дня, как он нашел вас крохотной девочкой в снегу и кончая минутой, когда ваш отец снова появился в вашем форте.

Он почувствовал, что она с каждой минутой дрожит все сильнее, и быстро продолжал:

— Дорогая моя, я должен вам сообщить, что сегодня вечером в нашем лагере произошел очень тягостный инцидент. Пьер ранен и очень хотел бы видеть вас. Что же касается Торпа, то он умер!

На один миг Филипп испугался того, что должно было случиться в ближайшую минуту. Жанна замерла. Судороги ее прекратились, и она лежала в его объятиях, как мертвая. И вдруг страшно, душераздирающе закричала, вырвалась из его объятий и, бледная, как полотно, остановилась на расстоянии нескольких шагов от Филиппа.

— Он умер?

— Да, он умер!

— Значит, Пьер убил его?

Филипп протянул вперед руки, но она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Она прочла ответ на его лице.

— И Пьер… ранен? — продолжала она спрашивать, не отрывая от него огромных сверкающих глаз.

Прежде чем ответить, он схватил ее за руки, точно надеясь на то, что жаром своей любви сумеет смягчить удар, который должен был нанести.

— Да, Жанна, он ранен! — сказал он тихо. — Мы должны спешить, потому что я боюсь… я боюсь, что мы и без того потеряли много времени.

— Он умирает?

— Да, Жанна, боюсь, что это так!

Он опустил глаза, не в силах выдержать ее пытливый взгляд, вышел с ней из круга света, отбрасываемого огнем, и направился к той стороне скалы, которая спускалась в равнину. Вдруг Жанна остановилась и крепко сжала его пальцы. Она повернулась лицом к угрюмому, черному лесу, лежавшему на юго-западе. На расстоянии одной или двух миль поверх леса внезапно зажегся ответный сигнал, который разодрал непроглядную завесу, скрывавшую весь пейзаж.

Жанна подняла глаза на Филиппа, и он прочел в них горе и радость, любовь и муку.

— Они там! — воскликнула она. — Там Сашиго со своими людьми! Они явились вовремя и сделали все, что обещали!

До того, как они начали спускаться со скалы, Филипп еще раз крепко прижал девушку к своей груди и поцеловал ее. Теперь она уже не сопротивлялась, и Уайтмор познал всю сладость ее губ. Молчаливые в своем горе и близкие друг другу в своей радости, они быстро очутились у подножья горы, так же быстро прошли лес и бегом направились к освещенной хижине, где лежал Пьер.

Мак-Дугал находился в комнате, когда они вошли, но тотчас же поднялся со стула и на цыпочках направился в контору. Филипп подвел Жанну к койке Пьера. Как только Уайтмор наклонился над ним, он открыл глаза.

Он увидел Жанну, и в его угасающем взоре мелькнул чудесный свет. Его губы зашевелились, а руки, находившиеся под одеялом, судорожно задвигались. Жанна опустилась перед ним на колени, прижала дрожащие руки к груди, и неземной свет озарил ее лицо. Затем она опустила обе руки на щеки Пьера и низко склонила голову. Ее волосы переплелись с волосами умирающего. Филипп сдавил себе горло, чтобы не разрыдаться. Страшная тягостная тишина объяла комнату, и, боясь нарушить ее, он не двигался.

Трудно сказать, сколько времени прошло, пока Жанна, наконец, подняла голову. Она сделала это очень осторожно, тихо, словно боялась разбудить уснувшее дитя. Она повернулась к Филиппу, который тотчас же прочел в ее глазах всю правду. Ее голос был ровен и спокоен, полон ласки и нежности, когда она произнесла:

— Оставьте нас, Филипп! Пьер умер!

Женщины часто говорят так в момент величайшего горя…

 

ГЛАВА XXIII

На один момент Филипп склонил голову, а затем повернулся и, не проронив ни слова, бесшумно вышел из комнаты. Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что Жанна стоит на коленях у койки человека, который только что расстался с миром. Какое-то видение на один миг мелькнуло в мозгу Филиппа, и он вспомнил про другой час, про другой год, когда Пьер стоял на коленях перед ней, отрывая ее от груди погибшей матери… Это было очень давно, с тех пор прошло много-много лет, но Жанна отдала свой долг: она стояла на коленях перед тем, кто любил ее всей душой и, не получив ответа, ушел из жизни.

Филипп был так потрясен этим зрелищем, что, отвернувшись, в первую минуту ничего не мог разглядеть. Он не мог больше сдерживать душившие его рыдания и вытер платком выступившие слезы. Он прекрасно знал, что Мак-Дугал был невольным свидетелем его слабости, но не имел никакого представления о том, что, помимо шотландца, в конторе находился еще один человек, который поднялся со стула в то время, как Мак-Дугал продолжал сидеть на своем месте.

Когда Филипп подошел ближе к свету и поднял голову, то сразу не поверил своим глазам.

Перед ним стоял Грегсон.

— Мне ужасно неприятно, Филь, что я пришел как раз в такой тяжелый момент, — очень тихо сказал Грегсон и неловко поклонился.

Филипп все еще не отрывал от него недоверчивого взгляда. Ни разу до сих пор он не глядел так на своего приятеля, с которым когда-то делил и горе и радость. Художник продолжал стоять на том же месте, почему-то не решаясь протянуть ему руку. В глазах его не было ни малейшего признака радости, которую можно было ожидать: ведь друзья так давно не виделись и расстались при столь странных обстоятельствах! Он напряженно смотрел по направлению комнаты, где лежал мертвый Пьер, и на лице его было выражение человека, кающегося в тяжких грехах.

Наконец Филипп пробормотал что-то и протянул ему руку, но Грегсон отступил на шаг назад.

— Нет, не сейчас еще! — произнес он. — Подожди… сначала выслушай меня.

Что-то неопределенное в его холодных, бесстрастных словах остановило Уайтмора. Он увидел взгляд Грегсона, устремленный на Мак-Дугала, и понял его значение. Подойдя к инженеру, он опустил руку на его плечо и произнес так тихо, что художник не мог ничего слышать:

— Мак, друг мой… она там, с Пьером. Она хочет несколько минут остаться с покойником наедине. Я очень прошу вас подождать ее снаружи, а потом проводить к жене Кассиди. Передайте ей, что я приду за ней в самом скором времени.

Он проводил инженера до двери, по дороге еще что-то шепнул ему и повернулся к Грегсону, который успел уже устроиться за небольшим конторским столом. Филипп уселся напротив него и снова по-дружески протянул руку.

— В чем дело, Г'регги? — воскликнул он. — Правду сказать, я пока ничего не понимаю! Объяснись, ради бога!

— У нас нет времени для пространных объяснений! — ответил художник, все еще отказываясь пожать руку приятеля. — С этими объяснениями придется повременить, но в свое время мы коснемся их. Сейчас я не смею пожать твою руку. Сейчас я объясню, почему не смею. В продолжение многих лет мы были самыми настоящими и преданными друзьями. Очень может быть, что через несколько минут мы расстанемся с тобой страшными врагами. Во всяком случае, ты можешь стать мне врагом. Но до того, как я уйду отсюда, я должен просить тебя об одной вещи, об одном одолжении. Я даже не прошу, я требую этого! Что бы ни произошло между нами в продолжение ближайших минут, не обвиняй ни в чем Айлин Брокау! Ты не должен упрекать ее ни в чем! Я вполне согласен с тобой в том отношении, что одно время ее душа, так сказать, заблудилась и потеряла настоящую дорогу, но смею тебя уверить, что теперь эта душа очистилась от всякой скверны. Я люблю эту девушку! Странные пути судьбы привели нас к тому, что и она полюбила меня, несмотря на то, что я совершенно не стою ее любви. Она будет моей женой!

Филипп все еще сидел с протянутой рукой,

— Грегги, Грегги! — воскликнул он. — Но ведь это же чудесно! Я знаю теперь, что такое любовь! Что может быть прекраснее? Почему же я должен быть твоим врагом? Неужели только потому, что ты смягчил сердце девушки, которая в благодарность отдала тебе его?! Я ничего не понимаю! Грегги, да пожми же ты мне, наконец, руку!

— Нет, подожди! — хрипло ответил Грегсон. — Не надо торопиться! Выслушай меня внимательно! Ведь ты получил мою записку? Не подумай, что я действительно бросил тебя в такую тяжелую и ответственную минуту! Все дело в том, что в последнюю ночь твоего пребывания в Черчилле я сделал одно важное открытие. Если хочешь, я завтра или когда-нибудь после расскажу тебе об этом открытии самым подробным образом, но пока ты должен знать только это! Я нашел ту силу, которая хотела во что бы то ни стало разрушить твое создание, твое дело. Другими словами, я нашел человека, который стоял во главе заговора против тебя, который направлял Торпа, которого надо считать ответственным за все, что случилось с тобой.

Он подался вперед, слегка наклонился над столом и указал на закрытую дверь.

— И этот человек…

На минуту он задумался, как бы не решаясь закончить то, что начал, но затем набрался духу и промолвил:

— Этот человек — Брокау, отец моей будущей жены!

— Господь с тобой! — воскликнул Филипп. — Да ты просто с ума сошел! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что говоришь! Нет, ты сумасшедший!

— Совершенно правильно, в тот момент, когда я сделал это открытие, я действительно был сумасшедшим — холодно ответил Грегсон. — Но теперь я вполне здоров и отдаю себе полный отчет в моих словах. Вся его схема сводилась к тому, чтобы правительство взяло назад выданную вам временную лицензию. Торпу и его людям было вменено в обязанность снести с лица земли ваш лагерь и убить тебя. Все деньги, хранящиеся в банках, должны были перейти в карман Брокау, который устроил бы так, что никто ни в чем не мог бы обвинить его. Я не стану расписывать тебе детали, потому что ты и без них все уяснишь себе. Он давно знал Торпа и поручил ему всю черную работу, назначив его в то же время своим агентом-исполнителем. Для того, чтобы не возникли какие-либо подозрения, Торп назвался лордом Фитцхьюгом Ли. Это была его прихоть, не больше. За три месяца до приезда в Черчилл Брокау пожелал дать Торпу все инструкции, но боялся воспользоваться вашей дикой, нелепой почтой. В то же время он никак не мог найти человека, которому мог бы доверить это деликатное поручение. Вот почему он в конце концов вынужден был послать сюда Айлин, свою дочь! Девушка провела в Божьем Форте целую неделю, а после того прибыла в Черчилл, где мы и увидели ее. План Брокау заключался в том, чтобы подкупить капитана парохода и заставить его подойти совсем близко к так называемой Эскимосской Стрелке и ночью сигнализировать Торпу и Айлин, которые поджидали его в условленном месте. Капитан соблазнился, выполнил желание Брокау и, подойдя к Стрелке, взял на борт тех, кого надо было. Ведь ты помнишь, что при высадке Брокау на берег, к Айлин бросилась девушка, которая, как оказалось, всегда проживала в Божьем Форте. Боясь выдать себя с головой, Айлин категорически отказалась признать ее. Тотчас же по приезде Брокау в Черчилл было решено нанести первый удар. Твой компаньон привез с собой двух верных людей, на которых мог вполне положиться. В свою очередь и Торп имел четыре-пять человек, к которым относился с полным доверием. Первым делом была организована атака на скалу, где должны были убить мужчину, но взять живой и невредимой девушку. Специальный посол должен был сообщить все подробности событий в Божьем Форте и вину свалить на индейцев. Обстоятельства благоприятствовали тебе, и ты разбил всю их игру. Обстоятельства благоприятствовали мне, и я вовремя нашел Айлин. Еще раз повторяю, не буду сейчас вдаваться в излишние детали, но скажу, что Айлин не имела никакого представления о готовящемся нападении, ничего не знала о возмутительном заговоре против тебя и так же ошибалась в своем отце, как и ты сам! Вот!

Он снова перегнулся через стол и продолжал:

— Послушай, Филь, клянусь тебе, что, если бы сейчас шла речь не об Айлин, я не пришел бы к тебе. Я не сомневаюсь в том, что она покончила бы с собой, если бы знала, что я все время был в курсе дел. Она откровенно призналась мне во всем, что сделала, рассказала также о том, что ей было известно относительно отца. Она находилась в таком ужасном состоянии, что я не счел возможным бросить ее. Я позабыл про ужасное письмо и нашел возможным уехать вместе с Брокау и его дочерью в Черчилл, где, впрочем, мы оставались очень недолго. Я решил не искать тебя больше. Айлин сослалась на нездоровье, и мы решили устроиться за городом, близ самой реки. Мы отослали в Форт двух индейцев, прислуживавших нам, так как решили, что в столь острый момент лучше будет, если мы останемся одни, без посторонних. Вот и все! Наш план расстроился, так как все своевременно раскрылось. Как только я узнал о смерти Торпа, я немедленно поспешил к тебе. Сознаюсь, что я пал настолько, что готов был защищать Брокау, но Айлин изменила весь мой план действий, и теперь я говорю с тобой ее устами. Она заявила мне следующее: «Грегги, вы любите меня. В таком случае вы должны рассказать Уайтмору все, что знаете. Только в том случае, если он простит нас — чего мы никоим образом не заслуживаем! — я могу быть вашей женой».

Он помолчал и затем закончил:

— Мне остается прибавить очень немногое. Я лично дал Брокау совет, который он решил принять без оговорок. Он готов передать тебе все права, а также капитал, хранящийся в банке, то есть шестьсот тысяч долларов. Кроме того, в погашение убытков, которые вызваны только его виной и его образом действий, он готов, по первому твоему требованию, отдать тебе все свои сбережения, которые достигают пятисот тысяч долларов. После этого он исчезнет навсегда! Что касается нас, то и нас ты больше не увидишь, ибо мы, то есть Айлин и я, не находим возможным оставаться в районе твоих работ. Теперь все зависит от тебя. Если ты находишь, что нас можно простить, то все будет сделано именно так, как я сказал тебе.

Филипп ни разу не перебил Грегсона во время его потрясающего рассказа. Он сидел на стуле, точно окаменелый. Ярость, возмущение и изумление были до того сильны, что они сожгли в его сердце всякую возможность реагировать на тот подлый поступок, который совершил человек, считавшийся когда-то его самым близким другом. Из этого полуобморочного состояния его вывел слабый стук в дверь. Он оглянулся и почувствовал, как кровь стремительно бросилась ему в лицо. Звякнула щеколда, и на пороге показалась Жанна. Сквозь слезы она видела теперь только человека, которого любила, и, не переставая судорожно всхлипывать, точно малый ребенок, протянула к нему беспомощные руки. Когда же он подбежал к ней и прижал ее к своему сердцу, она несколько раз подряд произнесла его имя и ласково провела рукой по его лицу.

Филипп забылся, но вдруг поднял глаза и увидел, как Грегсон с опущенной головой, точно побитая собака, направился к выходной двери. Он был слишком счастлив для того, чтобы не пожалеть человека, находящегося в беде, — поэтому он поднял руку и ласково произнес:

— Том Грегсон, если ты познал любовь, подобную моей, то возблагодари судьбу. Если я разрушу твое счастье, то тем самым я потеряю и свое. Скажи Брокау, что я принимаю все его предложения. А после того вернись и приведи Айлин. Моя Жанна полюбит ее, как женщина женщину!

Жанна подняла голову и только теперь увидела Грегсона. Он тотчас же переступил порог и исчез.

 

ГЛАВА XXIV

После того, как Грегсон ушел, Филипп и Жанна в продолжение нескольких минут стояли молча. Уайтмор проявлял свою радость только тем, что нежно и ласково проводил рукой по волосам молодой девушки. Их сердца были до того полны, что уста немели. Но Филипп не искал теперь слов, так как Понимал, что ничем не сумеет выразить те чувства, что обуревали его. Открытие, которое сделал Грегсон и которое должно было положить конец компании против него, было слишком незначительно по сравнению с той пыткой, что ждала теперь Жанну. Пьер и Торп — ее отец — умерли. Таким образом, тайна ее рождения была известна только Филиппу и вместе с ним должна была уйти в могилу. Казалось, он слышал отзвуки бури, которая бушевала в душе девушки, но все еще не находил слов для выражения собственных эмоций, и вот почему он ограничился только тем, что ласковее прежнего приподнял голову Жанны и напряженно и пытливо заглянул в ее глаза.

— Вы любите меня! — сказала она очень просто и так спокойно, что поразила Филиппа. — Я знаю, что вы любите меня!

— Что вам сказать? Я люблю вас больше всего на свете! — так же просто и бесхитростно ответил он.

Она опустила глаза, но тотчас же снова подняла их и посмотрела так, точно хотела увидеть всю душу любимого человека.

— Вы все знаете! — прошептала она через минуту.

Он так сильно прижал ее к себе, что она не могла больше двигаться, и коснулся своим лицом ее лба.

— Жанна! Жанна! Все сложилось именно так, как должно было сложиться! Я рад, что Пьер нашел вас в снегу. Я бесконечно рад, что женщина на портрете — ваша мать! Если бы все зависело только от меня, то я ничего абсолютно не изменил бы, потому что, если бы изменились обстоятельства, изменились бы и вы сами и не были бы той Жанной, которую я так люблю! Ведь правда? Дорогая моя девочка, вы много и сильно страдали, но есть ли что-нибудь на свете прекраснее страдания? Что еще так возвеличивает и укрепляет дух? Я тоже достаточно перенес на своем веку, но под конец судьбе было угодно свести нас вместе, и я не могу представить себе более счастливого и чудесного конца! Жанна, дорогая моя, поверьте…

Уходя, Грегсон оставил дверь слегка приоткрытой. Порыв ветра еще шире открыл ее. Вдруг в комнату ворвались звуки, которые оборвали Филиппа на полуслове и заставили Жанну задрожать всем телом.

В первый же момент оба поняли характер звуков. Это была ружейная перестрелка, которая доносилась с противоположной стороны горы, примыкающей к озеру. Во власти одного и того же импульса, держась крепко за руки, Филипп и Жанна бросились к двери.

— Это Сашиго! — простонала Жанна; о"а так дрожала, что с трудом произнесла дальнейшие слова. — Я совершенно забыла… Они дерутся там, а мы…

Мак-Дугал оставил свой наружный пост, где он ждал появления Жанны, и бросился в комнату.

— Там стреляют! — закричал он. — Что бы это могло значить?

— Нам необходимо выждать! — ответил Филипп. — Пошлите, Мак, двух человек на разведку. Я присоединюсь к вам, как только отведу мисс Д'Аркамбаль к жене Кассиди.

С этими словами он быстро удалился вместе с Жанной. Новый порыв ветра донес до них грохот выстрелов. Послышался оглушительный залп, который сразу заглох, а после него раздалось еще три-четыре отдельных выстрела. В продолжение нескольких секунд царила абсолютная тишина, а затем с вершины горы, которая все еще светилась во мраке ночи, разнесся победный и торжествующий крик индейцев, — крик полузвериный, мрачный в своей радости и напоминающий вой волчьей стаи, яростно несущейся за добычей.

И снова воцарилась прежняя угрюмая тишина.

— Кончилось! — тихо произнес Филипп.

Он почувствовал, как пальцы Жанны впились в его ладонь.

— Никто никогда не узнает, что произошло сегодня ночью! — закончил Филипп свою мысль. — Даже Мак-Дугал, который находился в двух шагах от нас, не может догадаться об истинном положении вещей!

Он остановился на расстоянии нескольких шагов от хижины Кассиди. Окна были довольно ярко освещены, и изнутри доносился счастливый и беззаботный смех детишек Кассиди.

— Жанна! — сказал Филипп, привлекая к себе девушку. — Вам придется сегодня переночевать здесь. Завтра утром мы отправимся в Божий Форт.

— Нет, Филипп, вы должны будете сегодня же проводить меня домой! — прошептала Жанна, глядя ему прямо в глаза. — Это необходимо! Пошлите кого-нибудь со мной, а вы… приходите к нам завтра утром вместе с… Пьером.

Она коснулась рукой его лица, и этот трогательный жест сказал ему больше, чем тысяча самых ласковых слов.

— Видите ли, дорогой мой, — продолжала она, заметив тоскливое выражение его глаз, — сегодня я еще чувствую некоторый запас сил и вот почему должна немедленно вернуться домой, к отцу, и рассказать ему обо всем до тех пор, пока вы придете в форт.

— Да, конечно, вы правы! — заметил Филипп. — Я пошлю с вами Мак-Дугала. Что же касается меня лично, то я явлюсь попозже.

— С Пьером?

— Да, с Пьером!

Они еще оставались несколько минут у хижины Кассиди, а затем Филипп, приподняв ее голову, спросил совсем тихо, совсем нерешительно:

— Вы не хотите поцеловать меня? Это будет ваш первый поцелуй!

Он наклонил голову, и губы девушки прильнули к его губам.

— Нет, Филипп, вы ошибаетесь! — едва слышно произнесла она. — Это не первый мой поцелуй. Тогда, на порогах, когда я считала вас мертвым, я тоже поцеловала вас…

Через несколько минут Филипп вернулся к Мак-Дугалу, который находился в обществе Кассиди, Вобертса, Геншоу и Леко.

— Я послал братьев Сен-Пьер навести точные справки касательно стрельбы! — доложил инженер. — Вы видели, какая толпа собралась около склада? Все видели огонь и слышали выстрелы, но уверены, что индейцы при свете грандиозных костров охотились на оленя.

— Очень может быть, что они не так уж далеки от истины! — ответил Филипп. — Пойдите сюда, Мак! Я должен сказать вам два слова наедине.

Оставив всю группу в центре комнаты, Уайтмор отошел с шотландцем в сторону и сказал ему:

— Я надеюсь, что смерть Торпа положит конец всяким недоразумениям в нашем лагере. А теперь, Мак, я хочу предложить вам нечто более интересное, чем ночная стычка с врагом. Мы должны во что бы то ни стало еще сегодня ночью доставить мисс Д'Аркамбаль в Божий Форт. И если вы ничего против этого не имеете, то я хотел бы вам поручить это деликатное дело. Я остановил свой выбор на человеке, которого уважаю больше всех людей, проживающих здесь, ибо, Сэнди, речь идет о моей будущей жене. Если хотите знать, друг мой, несмотря на все то, что мы пережили сейчас, я — самый счастливый человек на свете!

Мак-Дугал не выразил ни малейшего удивления.

— Я так и знал! — произнес он совершенно спокойно, широко улыбнулся и протянул Филиппу руку. — Я поневоле был свидетелем всего этого… К тому же перестрелка, Торп, метис и все прочее…

Он не договаривал, но видно было, что он в курсе дел.

— Подробнее обо всем этом мы поговорим попозже! — заметил Филипп. — Сейчас слишком поздно, да и обстоятельства не благоприятствуют. Теперь у нас есть одна прямая обязанность: доставить мисс Д'Аркамбаль домой. Вам угодно сделать это?

— Я сделаю это с величайшим удовольствием!

— До Малого Черчилла вы можете доехать верхом, а оттуда вы переправитесь в лодке, на которую вам укажет мисс Д'Аркамбаль. Я лично поеду туда же завтра утром и отвезу труп Пьера.

Они не теряли драгоценного времени, и через четверть часа Филипп, стоя на дороге, следил за тем, как ночной мрак мало-помалу скрывал Жанну и Мак-Дугала, уезжавших в Божий Форт. Братья Сен-Пьер вернулись только через час. Филипп не мог успокоиться до тех пор, пока братья не вошли в контору и не прислонили своих ружей к стене. Он очень боялся, что Сашиго оставит какие-нибудь явные следы своей засады в кустах меж горами. Но оказалось, что охотники не обнаружили ничего подозрительного, а что касается костров на вершине скалы, то они объяснили их тем, что индейцы случайно наткнулись на заблудившееся стадо оленей и зажгли огонь для более верной охоты. По их мнению, индейцы допустили крупнейшую ошибку.

Только к полуночи Филипп избавился от всех своих страхов, связанных с шайкой Торпа. Все разошлись по своим хижинам, за исключением Кассили, которого Филипп просил переночевать у него, на одной из коек в соседней комнате. После этого Уайтмор занялся приготовлениями к утреннему отъезду, для чего прежде всего направился в комнату, где лежал мертвый Пьер.

Лампа освещала койку, где лежал покойный. Филипп подошел поближе, выкрутил фитиль и тотчас же обратил внимание на чудесную перемену, которую смерть вызвала в лице метиса.

Филипп произнес проникновенным голосом:

— Да будет тебе земля пухом, дорогой друг!

Он разнял руки покойного, с великим волнением вытянул их вдоль тела и снял одеяло, которое скрыло от глаз Жанны глубокую рану, нанесенную Торпом. Он отвернул рубаху Пьера. При свете лампы блеснул медальон, с которым метис не расставался с тех пор, как нашел в снегу маленькую девочку. Филипп впервые за все время пристально посмотрел на эту реликвию, которая была очень тонка и шириной в два пальца. Он вскрикнул, тотчас же обратив внимание на то, что случилось. До того, как пробить тело Пьера, пуля ударилась в медальон и частично раскрыла его. Один край был совсем отбит, и из него торчал уголок сложенной бумаги.

Филипп был так поражен своим открытием, что на несколько минут совершенно забыл про покойника. Пьер ни разу до сих пор не открывал старомодного медальона, так как ключ от него пропал. Неужели же эта новая находка имела какое-нибудь отношение к девушке, которую он любил?

Эта мысль не давала Филиппу покоя до тех пор, пока он С чрезмерными предосторожностями не вытащил бумаги. Как он и ожидал, это был письменный документ. Он прочел его; письмо было написано восемнадцать лет тому назад. Чернила частью выцвели, но Филипп без труда прочел следующее:

«Дорогой мой муж!

Господь никогда не простит мне того, что я сделала. Я вернулась в Божий Форт по собственной инициативе. Я раскаялась в том, что совершила, и теперь люблю тебя так, как никогда до сих пор не любила. Вернулась я сюда не для тебя, а только для нашей девочки, которую я хочу навсегда оставить у тебя. Она — наша дочь, не только моя! Она родилась 8 сентября, то есть на седьмой месяц после того, как я оставила тебя. Она — твоя дочь, и вот почему я отдаю ее тебе в надежде на то, что она исцелит рану в благородном сердце, которую я нанесла. Я не могу просить тебя о прощении, ибо я не заслужила его. Ты никогда больше не увидишь меня, ибо я покончу с собой, не дойдя до дома, который я некогда так любила. Если я до сих пор оставалась в живых, то только ради ребенка. В то время, как ты будешь читать эти строки, меня не будет в живых. Если я удостоюсь прощения, то знай, что твоя несчастная жена нашла в смерти ту радость, то блаженство, которые ей не были суждены в жизни.

Твоя жена».

Филипп медленно встал, выпрямился и посмотрел на величаво-спокойное лицо Пьера.

— Ах, почему ты не открыл медальон? — прошептал он. — Почему ты не открыл его? Ведь ты мог бы спасти…

Он несколько минут напряженно глядел на Пьера, точно надеялся, что бледные губы сейчас начнут шевелиться и ответят ему на его страстный вопрос. А затем он вспомнил о Жанне, спешившей в Божий Форт, и о том страшном открытии, которое она должна была еще сегодня ночью сделать отцу.

Итак, Жанна была родной дочерью Д'Аркамбаля! От каких мук он, Филипп, мог бы избавить отца и дочь, если бы несколько раньше занялся медальоном! Он посмотрел на часы и увидел, что Жанна уже свыше трех часов находится в пути, и, таким образом, как он ни старался, он никак не мог бы догнать ее и Мак-Дугала.

Тем не менее он поспешил в небольшую комнату, где находился Кассиди. В нескольких словах он объяснил тому, что должен во что бы то ни стало и как можно скорее поехать вслед за девушкой и инженером, которые направились в Дом Д'Аркамбаля. Он поручил этому верному человеку временное управление делами, а также все заботы по перевозке тела Пьера.

— Я не должен подробно рассказывать вам, как и что надо делать! — закончил он. — Вы и сами все прекрасно знаете!

Кассиди утвердительно кивнул головой.

Филипп поспешил в конюшню, выбрал самую быстроногую лошадь и через некоторое время уже мчался верхом по направлению к Малому Черчиллу. Все время в лицо ему дул порывистый, пронизывающий ветер с Гудзонова залива, и по его вою легко можно было догадаться о приближении бури. Филипп понимал, что если ветер слегка изменит свое направление, то мельчайшие водяные капли, которые больно били его в лицо, превратятся в снежинки, и к утру вся земля покроется белым саваном.

Когда он миновал равнину и въехал в лес, то в первую минуту был испуган страшным ревом ветра, который немилосердно потрясал верхушки сосен и северных кедров. Филипп никак не мог отделаться от мысли о Пьере, который недвижно лежал в хижине. Вероятно, такая же буря свирепствовала в ту ночь, когда метис нашел в Барренах полу замерзшее дитя…

Как и ожидал Филипп, ветер вдруг изменил свое направление, и водяные капли превратились в снежинки. Тотчас же прекратились вой и плач в листве деревьев. Они сменились тихим шепотом сучьев, покорно клонившихся долу под тяжестью снежного покрова.

Филипп знал, что в конце Малого Черчилла в прибрежных камнях спрятаны две лодки. Он сравнительно легко нашел их и выбрал меньшую. Укрыв в безопасном месте лошадь, он сел в лодку и снова понесся вслед за Жанной и Мак-Дугалом. Снег до того слепил глаза, что Уайтмор временами совершенно терял из виду берега и боялся, что проедет мимо того маленького притока, который должен был привести его в Божий Форт. Он все время посматривал на часы, и после того, как прошло два часа, направил лодку к западному берегу и начал грести так медленно, что едва ли делал больше мили в полчаса.

Вдруг, прорвав снежную завесу, с верховьев реки донесся протяжный собачий вой. Благодаря ему Филипп убедился, что находится совсем близко к цели. Вскоре после этого он заметил небольшую дельту притока, прошел в лодке еще сто ярдов и, как только завидел маячившие огни Дома Д'Аркамбаля, выскочил на песчаный берег. Он был уверен, что огонь горит в той большой комнате, где он впервые познакомился с престарелым хозяином дома. Несмотря на то, что он шел по этой дорожке лишь во второй раз в жизни, он твердо направился вперед и без промедления подошел к той двери, у которой несколько недель тому назад остановился вместе с Пьером. Молча, стараясь производить как можно меньше шума, вошел в дом и пошел по темному коридору, пока не увидел широкой полосы света, падающего из большой комнаты. Он продолжал так же бесшумно продвигаться вперед и, наконец, остановился на пороге комнаты.

В большом кресле, низко опустив седую голову, сидел хозяин Форта. У его ног на коленях стояла Жанна, тесно прижавшись к отцу.

Филипп лишь тогда разрешил себе войти в комнату, когда почувствовал, что старик обратил внимание на его присутствие. Д'Аркамбаль медленно поднял тяжелую голову, повернулся к двери и, увидев нежданного гостя, который стоял на пороге, широким жестом протянул к Филиппу руку.

— Сын мой! — воскликнул он, — будь желанным гостем!

В следующий миг Филипп стоял уже на коленях рядом с Жанной. Д'Аркамбаль опустил на его плечо свою руку, и по этому, казалось бы, невыразительному прикосновению молодой человек понял, что Жанна уже успела рассказать всю трагическую историю. Девушка, увидев Филиппа, не произнесла ни единого слова. Казалось, она ждала его приезда и ничем не выражала теперь своих чувств. Но рука ее, очутившись в руке Филиппа, была холодна, как лед…

— Я только что приехал из лагеря! — доложил Филипп. — Я спешил что было сил, и старался во что бы то ни стало догнать Жанну. Дело в том, что на шее Пьера я нашел этот медальон, а в медальоне вот это…

С этими словами он вручил Д'Аркамбалю окровавленную бумагу, пристально посмотрел на его расстроенное лицо и понял, что должен на несколько минут оставить отца и дочь наедине.

— Я подожду в соседней комнате! — сказал он совсем тихо, затем поднялся с колен и прижал руку Жанны к своим губам.

Старая комната находилась в точно таком же состоянии, в каком он оставил ее несколько недель назад. Портрет матери Жанны по-прежнему висел лицом к стене и так же, как раньше, плавно качался из стороны в сторону под давлением теплой струи воздуха, поднимавшейся снизу. В этой комнате все еще чувствовалось присутствие живого духа, — того духа, который словно составлял часть самой Жанны.

Он так забылся, что не мог в точности сказать, сколько прошло времени. Вдруг он услышал какой-то звук и, повернувшись, увидел в дверях Жанну и Д'Аркамбаля. Его поразило лицо старика, который, казалось, не видел ни Филиппа, ни всего остального, кроме портрета, висевшего лицом к стене. Выпрямившись, он решительным шагом пересек комнату и с великой гордостью повернул портрет. Филипп задрожал. Жанна подошла ближе, остановилась рядом с возлюбленным и крепко пожала его руку. А затем Анри Д'Аркамбаль медленно повернулся к молодым людям и воскликнул:

— Дети мои! Дорогие дети мои!

 

ГЛАВА XXV

Всю ночь продолжалась буря. Через несколько часов после того, как Жанна и ее отец оставили портретную комнату, Филипп поднялся со своего ложа, вышел в коридор и, открыв наружную дверь, вышел на вольный воздух. Он слышал, как рвал и метал ураган на вершине скалы, как сотрясался сосновый бор. Остановившись как бы в нерешительности, он не сразу закрыл дверь, потом вышел.

Острые снежинки хлестали лицо, и он невольно наклонил голову и поспешил к Солнечной Горе, надеясь найти там защиту. Остановившись у ее подножья, он долго прислушивался к реву ветра.

С тех пор, как человеческая нога впервые ступила на вершину этой горы, тот же ветер дул и выл для многих десятков поколений. Двести лет прошло с тех пор, как Гроселье обозревал с Солнечной Горы чудесный мир, простиравшийся у его ног. И тем не менее у Филиппа создалось такое впечатление, что сегодняшний шторм, свистящий и визжащий над его головой, своим горем, своим триумфом, своим безумием бесновался только для него одного! Его сердце билось в унисон с ураганом. Душа его трепетала в том же темпе, что и буря. Сегодняшняя вьюга была его собственной вьюгой, ибо в эту минуту и с этой минуты он сам был неотъемлемой частью того мира, в котором сейчас находился и с которым решил никогда больше не расставаться.

Здесь он нашел свой дом, жизнь, радость, любовь, — судьбу! Здесь он будет жить со своей возлюбленной Жанной.

Он повернулся лицом к Форту. Огни в нем погасли. Форт затих, задремал, утонул в белом безмолвии.

Филипп вернулся в свою комнату, но не мог уснуть до самого утра. Проспав несколько часов и проснувшись, он увидел, что буря прошла и что над белоснежным миром стоит ослепительно яркое, дивно сияющее солнце. Он выглянул из окна и увидел, что вершина Солнечной Горы горит золотым огнем, и что все деревья, которые вчера корчились в страшных объятиях бури, теперь мирно стоят под пышными балдахинами из искристого снега. Казалось, что пронесшийся шторм оставил после себя только ликующий свет, только радость, красоту и счастье.

Весь исполненный радости, Филипп вышел в коридор и там, где солнечный свет пробивался сквозь окно, близ большой комнаты, в которой он надеялся увидеть хозяина дома, нашел Жанну. Услышав его шаги, она повернулась в его сторону, и вся прелесть, и все сияние солнечного утра отразились на ее лице и волосах. Как белый голубь, стояла она в ожидании Филиппа, но по мере того, как он приближался, нежный румянец все явственнее заливал ее щеки. Ее глаза сверкали, и вся душа вылилась в единственном слове, сорвавшемся с ее губ:

— Филипп…

— Жанна…

Никто из них не произнес больше ни слова, но сердца их, почти слившиеся воедино, произнесли все то, на что неспособны были уста. Они одновременно выглянули в окно, за которым, насколько мог уловить глаз, тянулись бесконечные Баррены где Пьер некогда нашел маленькую, беззащитную девочку. Судорога сжала горло Жанны. Она подняла на Филиппа глаза, полные любви и слез, оторвала свои руки от его груди и прижала их к своему лицу.

— Они привезут Пьера сегодня? — тихо прошептала она.

— Да, сегодня!

— Мы похороним его там! — сказала она. Он понял, что она имеет в виду безбрежные поля, где была похоронена ее мать

Он утвердительно кивнул головой и тотчас же опустил ее, чтобы скрыть слезы, набежавшие на глаза.

— Ты любишь меня! Ты любишь меня! — снова прошептала девушка. — Ты никуда не уедешь отсюда и останешься со мной навсегда. В нашем чудесном мире мы будем жить одиноко!

— Всю жизнь! — так же тихо произнес он.

Они услышали сильные, уверенные шаги и поняли, что к ним направляется Д'Аркамбаль.

— Всю жизнь! — снова повторил Филипп.