Отойдя на дюжину шагов, Филипп остановился в тени большой сосны и решил вернуться в хижину. С того места, где он стоял, он видел Грегсона, склонившегося над столом и готового приступить к работе.

Уайтмор не скрывал от себя, что эскиз поразил его. Не отрицал и того, что он вызвал краску на его лице, но боялся, что Грегсон, по случайному совпадению обстоятельств, припишет весь эффект чему-нибудь, не имеющему ничего общего с правдой.

Мисс Брокау находилась на расстоянии тысячи миль или еще больше того. В настоящее время она проезжала Северную Атлантику, если пароход уже вышел из Галифакса. До сих пор ей никогда не приходилось бывать на севере. Мало того, Уайтмор знал, что Грегсон никогда не видел, да и не мог видеть эту девушку. Слышал он о ней только от него, Уайтмора, или же иногда читал о мисс Айлин Брокау в газетном отделе «В городе и свете».

Чем же объяснить ее портрет на обороте конверта?

Он сделал два-три шага по направлению к двери и круто остановился. Если он вернется, Грегсон засыплет его вопросами и вынудит признаться в том, что он предпочитал держать в секрете даже от своего самого интимного друга. В конце концов, это было случайное сходство, не больше, несмотря на то, что это сходство поразило и даже потрясло его. Ему стоило больших усилий не выдать своего волнения.

Он прислонился к большому камню, облокотился на густой зеленый куст и устремил свой взор в загадочные дали. Над его головой плавно колыхалось море сосновых крон. Из глубины листвы доносились голоса сов, изредка нарушавшие волшебное, сосредоточенное молчание ночи.

Чем больше он разбирался в своих мыслях, тем ярче вспоминал картины прошлого, прожитую жизнь… Стремительно развернулся свиток воспоминаний, и он увидел того Филиппа Уайтмора, который некогда жил и своевременно скончался. Вместе с призраками былого им снова овладело чувство одиночества, тяжести которого он не мог выдержать. Он вздрогнул, как человек, проснувшийся после кошмарного сна. Над черными соснами, в серых туманных далях, над горами и лесами его мысль поднялась так высоко, что он увидел тот период своей жизни, когда, казалось, она только-только начиналась. Одно время эта жизнь была прекрасна. Была полна надежд и прекрасных перспектив. Пред ним раскрывалось замечательное будущее, — и вдруг все резко изменилось.

Машинально он крепко сжал руки, когда вспомнил о том, что случилось, когда вспомнил о черных днях полного крушения надежд, о днях смерти и разочарования. Все его мечты и надежды потерпели жестокое крушение. Он боролся, ибо по природе своей был настоящим борцом, отважно поднимался после каждого падения, как бы глубоко оно ни было. Но результаты были все те же. Вначале он смеялся и говорил о «случайных неудачах». Но неудачи эти следовали с такой настойчивостью и неустанностью, что мало-помалу развили в нем новый взгляд на вещи.

Удары судьбы оказали свое разрушительное действие. Он начал смотреть на мужчин и женщин так, как никогда раньше не смотрел, и им все больше и сильнее овладевало отвращение к тому, что он узнавал и открывал. Новый взгляд на вещи настойчиво звал его прочь из этого мира, звал в Пустыню, прелесть которой он уже вкусил однажды, когда странствовал с тем же Грегсоном. Ему опротивел жалкий блеск ночных кутежей и бешеная, неустанная дневная погоня за долларом. Ни один человек не отдавал себе точного отчета в перемене, которая случилась с ним. Он не мог найти друга, вполне солидарного по мыслям и переживаниям. Он перестал понимать людей, а те, в свою очередь, не понимали его. Раз, все же, случилось, что он готов был поверить и сделать все для того, чтобы…

Глубокое дыхание — почти вздох! — сорвалось с его губ, когда он подумал о последней ночи, проведенной «в свете», на балу, данном в его честь Брокау. Он снова слышал шепот, смех многочисленной толпы и мягкий шелест юбок… Он помнит: вдруг все затихло, с минуту царило напряженнейшее молчание, а затем раздались мягчайшие, тихие звуки его любимого вальса. А он в это время стоял за рядом пальм и смотрел в ясные, серые глаза Айлин Брокау.

Он видел себя склонившимся над изумительно белыми, худенькими плечиками, пленившими и отравившими его своей красотой. Он хотел сказать что-то, но в то же время так боялся, что побледнел от волнения. А девушка несколько подалась назад, откинула головку невиданной красоты, почти касаясь своими золотистыми волосами его губ, и ждала его слов. Месяцы, целые месяцы он боролся с этим наваждением, с воспоминанием о ее красоте, но редко побеждал его… Как он ни старался, как ни отгонял соблазнительный образ, он все же видел эту девушку, чистую и светлую, как ангел, — видел и знал, что, подобно ему, насмерть ранены ею и другие мужчины. Она сама не скрывала этого и с беспечным смехом, с какой-то странной легкостью говорила о нанесенных ею ранах.

Он тихо усмехнулся про себя, совершенно отчетливо вспомнив, как в пальмовый уголок прошел глупый, бестолковый Рансом, который пытался любезничать с маленькой мисс Мисен. Рансом всегда говорил какие-нибудь глупости, но на сей раз его бестолковость спасла Уайтмора, у которого замерли на устах слова любви. Когда же Рансом и мисс Мисен, поболтав вдоволь, скрылись, Филипп уже не находил нужных слов любви, но открыто заявил красавице, что полюбил бы ее всем сердцем своим, если бы душа ее была бы так же прекрасна, как и глаза… Это была его последняя надежда и заключалась она в том, что мисс Брокау поймет его, уразумеет всю пустоту и бессодержательность своей жизни и вместе с ним начнет борьбу за лучшее будущее.

Но она насмеялась над ним!

Она поднялась с места, и на секунду ему показалось, что огненные стрелы мелькнули в ее глазах. Ее голос дрожал, когда она заговорила. Она досадливо повела плечиками, когда к ним донесся смех Рансома и его собеседницы. Дрожь ее губ явно говорила о раздражении, которое овладело всем ее существом. Она возненавидела Рансома за то, что в самую патетическую минуту он помешал ей одержать решительную победу. В то же время она злилась на Филиппа, который спасся от унижения.

Это было давно. Теперь он стоял в холодной мирной ночи и громко смеялся, вспоминая те минуты. Она сама себя выдала с головой, и это доставляло Филиппу огромное наслаждение. Рансом никогда не узнает, почему Филипп на прощанье так долго и благодарно пожимал его жирную руку.

Филипп медленно шел вдоль берега.

Город продолжал мирно спать, когда Уайтмор подошел к первому невысокому строению, которым открывался порт. На расстоянии нескольких шагов он увидел Довольно много новых построек, — рабочие домики, в которых ютились люди, сбежавшиеся сюда ради доллара со всех концов мира, — новые верфи, остовы элеваторов, угрюмые, глухие пакгаузы и несколько контор, где с утра до позднего вечера люди ссорились, дрались, сцеплялись в мертвой схватке, одержимые лишь одним желанием: добиться превосходства, набрать тем или иным путем как можно больше денег, сорвать наилучший куш… И в этом местечке, заброшенном на самый край света, уже началась отчаянная, бешеная борьба за доллар. Филипп видел следы этой бесчестной борьбы на каждом шагу, и ему стало бесконечно обидно за пионеров, которые двести лет тому назад пришли в эту страну и отдали все силы и всю жизнь только за то, чтобы впоследствии кучка наглых, беспринципных капиталистов осуществляла свои планы!

Повернувшись, он увидел свет в одном из небольших деревянных строений, в котором помещались конторы двух наиболее крупных фирм.

Этот свет и нечеткая тень старого Пирса, появившаяся в окне с поднятой шторой, натолкнула Филиппа на новую мысль. Он познакомился с Пирсом чуть ли не в первый день своего приезда сюда. Он ясно помнил свое впечатление от этого знакомства и теперь подумал: «Не есть ли Пирс тот самый загадочный лорд Фитцхьюг Ли?» Чем больше он думал, тем больше убеждался, что его предположение соответствует действительности.

И снова им овладела прежняя горечь. В конце концов, он сам был нисколько не лучше Пирса и даже того человека, которого они искали и который задумал такой возмутительный план! Его сделали таким судьба и люди! Он пришел в мир с иными целями, с другими желаниями, но жизнь перевернула в нем все вверх дном.

Вдруг он остановился. Ему показалось, /что где-то совсем близко прозвучал голос. Он вышел из лесной тени, пошел вперед и остановился возле серой скалы, которая выступала из моря и, словно ножом, разрезала Черчилл пополам. Дальнейший путь ему преградил довольно высокий песчаник. Он обогнул его, но тотчас же снова остановился и прижался к камню.

На расстоянии нескольких шагов, в сиянии луны, на вершине скалы сидели три фигуры, которые казались столь неподвижными, что в первую минуту их можно было принять за выступы той же скалы. Инстинктивно рука Филиппа потянулась к кобуре револьвера, но тотчас же отпрянула, как только он заметил женщину. Рядом с ней свернулся огромный волкодав, подле сидел мужчина. По его позе было ясно, что он — индеец. Он уперся локтями в колени, зарыл подбородок в ладонях и пристально глядел на залив, простиравшийся у подножия Черчилла.

Но Филипп остановился только благодаря женщине. Она тоже слегка подалась вперед и так же молча, как ее сосед, смотрела на воды залива. Она сидела с непокрытой головой, и волосы ее, упав на плечи, струились вдоль спины тяжелыми, сверкающими в лучах луны прядями. Филипп сразу определил, что эта женщина — не индианка.

Неожиданно девушка вздрогнула, вскочила с места, полуповернулась к Филиппу, причем ветер развеял во все стороны ее чудесные волосы, и устремила пытливый взор в серую даль за лесом. На один момент она повернулась так, что Филиппу почудилось, будто ее глаза нащупывают его, стараются вырвать из тени, отбрасываемой скалой, и проникнуть вглубь его собственных глаз. Никогда до сих пор он не видел среди туземцев такой безупречной красавицы. Именно о таких лицах он мечтал, когда его одолевала тоска и когда он подолгу сиживал за костром. Очень часто в такие минуты он думал о той же мисс Брокау и спрашивал себя: что было бы, как сложились бы их отношения, если бы Айлин постоянно жила здесь и была туземкой?

Он прижался еще плотнее к скале. Девушка вернулась на прежнее мecто, и снова лунный свет четко вырисовал ее стройные формы. Она наклонилась над собакой, и Филипп услышал ее мягкий, ласкающий голос, но не мог разобрать тех слов, что она произнесла. В тот же миг мужчина поднял голову, и Филипп сразу признал в нем полукровку-француза. Он хотел было удалиться так же тихо, как и пришел, но его остановил голос девушки.

— Значит, Пьер, это — Черчилл? — спросила она. — Тот самый Черчилл, куда приходят пароходы?

— Да, Жанна, это тот самый Черчилл, о котором я говорил тебе, — последовал ответ.

Снова наступило молчание, которое длилось около минуты. И вдруг с отчаянным надрывом в низком ясном голосе девушка произнесла несколько слов, которые потрясли Филиппа.

Она воскликнула:

— Я ненавижу его, Пьер! Ненавижу, ненавижу, ненавижу всей душой!

Филипп неожиданно для самого себя выступил вперед и сказал:

— Я тоже ненавижу его!