В молчании, наступившем после шепота Изабеллы, Мак-Вея охватил ужас, который он предвидел. Мысль последовать своему первому побуждению и на время болезни Изабеллы занять место Дина наполняла его теперь таким отвращением, что он невольно отступил на шаг от кровати. Руки его сжались с такой силой, что ногти вонзились в ладони.

— Нет, нет, я не Давид, — начал он, но слова замерли у него на губах.

Сказать ей это, заставить ее понять истину, что муж ее умер — значит убить ее. Надежда, уверенность, что он жив и с нею, поможет вернуть ее к жизни. Все это мелькнуло в его мозгу с такой быстротой, что он не успел еще выговорить слов. Если бы Дин был жив и около нее, его присутствие спасло бы ее. И если она думает, что он — Дин, он должен спасти ее. В конце концов она никогда не узнает этого.

Он подумал, что Пелетье совершенно забыл все, что происходило во время его бреда. Когда Изабелла очнется здоровой, все это покажется ей сном. Несколько его слов убедят ее в этом. Если будет нужно, он скажет ей, что она много говорила о Дине, и ей казалось, что он рядом с ней. Ей и в голову не придет, что он играл эту роль.

Изабелла подождала минуту, потом опять зашептала, как будто немного испуганная его молчанием:

— Давид… Давид…

Он быстро придвинулся к кровати, и его руки встретились с ее протянутыми руками. Руки Изабеллы были сухими и горячими, пальцы ее крепко сжали его руки и потянули их вниз, к груди. Казалось, что она стала спокойнее, ощущая прикосновение его рук.

— Я сварил тебе немного бульона, — сказал он, едва решившись заговорить. — Выпей немножко, Изабелла. А потом — спать.

Он почувствовал пожатие ее руки и она заговорила совсем спокойно, на миг у него мелькнула даже мысль, что она пришла в себя.

— Я не люблю темноты, Давид. Я не вижу тебя. И не могу причесать волосы. Принеси сюда лампу.

— Только когда тебе станет лучше, — прошептал он. — Свет повредит твоим глазам. Я останусь с тобой… около тебя…

Она подняла руку в темноте и коснулась его лица. В этом прикосновении выразилась вся ее любовь и нежность к умершему, и эта ласка такой болью отдалась в сердце Мак-Вея, что он боялся, как бы из его сердца не вырвалось неудержимое рыдание. Вдруг ее рука оставила его лицо, и он услышал, как она жалобно пробормотала:

— Мои волосы… Давид…

Он опустил руку, и она утонула в густой массе волос. Он не решался говорить, пока собирал шелковистые пряди и заплетал их в косу. Изабелла как будто успокоилась, когда он сделал это.

— Теперь я принесу бульон, — сказал он.

Он вышел в соседнюю комнату, где горела лампа. Только когда он налил чашку бульона, он заметил, как дрожат его руки. Немного бульона пролилось на пол. Он взял сухарик. Он тоже переживал муки Изабеллы Дин.

Он вернулся к ней и приподнял ее так, что она опиралась на его плечо, и ее теплые волосы касались его лица и шеи. Она послушно съела несколько кусочков сухаря, которые он обмакивал в бульон, и выпила несколько глотков жидкости. Она бы охотно осталась так, прижавшись щекой к его лицу, и Билл был уверен, что она заснула бы так. Но он осторожно опустил ее на подушки.

— Теперь надо спать, — ласково настаивал он. — Спокойной ночи…

— Давид!

— Я здесь.

— Ты… ты… не… поцеловал… меня.

Голос ее звучал по-детски жалобно, и, еле сдерживая рыдания, он склонился к ней. На мгновение ее руки сомкнулись вокруг его шеи. Он ощутил нежное волнующее прикосновение ее горячих губ, и потом он оторвался от нее.

— Спокойной ночи, Давид, — провожал его ее шепот до другой комнаты.

С подавленным рыданием он растянулся на койке, где спал Круассэ.

Он не мог заснуть. За полчаса, проведенные в комнате Изабеллы, лицо его осунулось и постарело, вокруг глаз легли тени. Однажды Изабелла поцеловала его, и он хранил этот поцелуй, как самое драгоценное сокровище своей жизни. Сегодня она дала ему гораздо больше. Любовь, а не простая благодарность горела в ее губах, в ласке ее рук, в ее лице, лихорадочно прижавшемся к его лицу. Но это не дало ему и тени той радости, какую он ощутил тогда на привале.

Разбитый горем, он встал и заглянул в дверь. Несмотря на то, что у него не было выбора, он чувствовал себя вором. Он злоупотребил ее состоянием, и это наполняло его отвращением к самому себе, и он призывал тот час, когда сознание вернется к ней, хотя это принесет ей снова горе и отчаяние, которое теперь утонуло в лихорадочном забвении.

В северных странах всегда то тут, то там появляется страшный призрак красной смерти, и он хорошо знал ее течение. Он предполагал, что лихорадка началась у Изабеллы три или четыре для тому назад, и пройдет еще три или четыре дня, когда она будет без сознания. Потом наступит реакция. Она очнется, и в ней пробудится воспоминание, что муж ее умер и что все это время с ней был Мак-Вей.

Несколько мгновений он прислушивался у двери. Изабелла была спокойна, и он бесшумно вышел из хижины. Ночь стала еще темней и туманней. Никакого проблеска не видно было в тяжелом черном своде над ним. С северо-востока поднялся ветер, верхушки елей стонали, и весь мир кругом наполнился неприятными звуками. Он прошел в палатку, где была маленькая Изабелла, и что-то в воздухе палатки не понравилось ему. Он пожалел, что отпустил всех собак с Мак-Таббом. Чувство ужасного одиночества угнетало его. Точно какая-то тяжелая рука сжимала его сердце, и он был совсем болен от этого. Он повернулся и посмотрел на хижину. Там была Изабелла, и он думал, что не может быть одиноким там, где она. Но он знал теперь, что между ними пропасть, через которую нельзя перекинуть никакого моста. Он содрогнулся — этот ночной ветер заставил его как будто снова ощутить присутствие Скотти Дина. Он стиснул руки и напряженно вглядывался в темноту.

Ему слышался топот Дикого Всадника, несущегося галопом сквозь чащу елей за обреченными на смерть душами. Дин опять был рядом с ним, как в ту ночь, когда он возвращался к Пелетье, поставив крест на могиле Скотти. На одну минуту ощущение его присутствия как будто даже облегчило тяжесть, давившую на его сердце. Он знал, что Дин понял бы его, и эта мысль успокаивала его. Он подошел к палатке и еще раз заглянул в нее, хотя там никого не было.

После этого он вернулся в хижину. Мысль о могиле с сосновым крестом напомнила ему об обязанностях по отношению к Изабелле. Из резиновой сумки он достал лист бумаги и перо.

Больше часа после этого он напряженно писал в тусклом свете лампы. Он знал, что рано или поздно Изабелла захочет знать все о последних днях Дина. И шаг за шагом он восстанавливал перед нею заключительные моменты трагедии.

После этого он написал своим крупным грубым почерком то, что переполняло его сердце.

«Да хранит вас Бог навеки. Я отдал бы жизнь, чтобы вернуть его вам. Я не допущу, чтобы его могила затерялась. Я вернусь туда когда-нибудь и посажу на ней голубые цветы. Вы никогда не узнаете, на что я был готов, чтобы вернуть его вам и сделать вас счастливой».

Он знал, что выполнит то, что обещает. Он вернется к одинокой могиле на опушке леса. Было что-то, призывавшее его туда — что-то, чего он сам не понимал и что поднималось из глубины его отчаяния. Он сложил листки бумаги, вложил их в конверт и надписал имя Изабеллы Дин. Потом он положил конверт сверху пачек писем на полочке над столом. Он знал, что она их найдет.

Что происходило во время ужасной недели, последовавшей за этой ночью, никто, кроме Мак-Вея, не знал. Для него это было семь дней такой муки, воспоминание о которой сохранилось до конца жизни. Бессонные ночи и в особенности бессонные дни. Жестокая непрерывная борьба с ужасным призраком, вечно метавшимся в комнате Изабеллы. Борьба, оставившая глубокие морщины на его лице, борьба, во время которой голос Изабеллы звучал то нежно и умоляюще, то горько и укоризненно. Он ощущал ласку ее рук. Не раз она привлекала его к своим трепещущим лихорадочным губам. Но в самые ужасные минуты она опять начинала обвинять его в преследовании человека, который лежал под сосновым крестом.

Три дня пытки превратились в четыре, а четыре — в семь. Страдания наполняли его душу до самого дна — он понимал, что все это значит для него. В третий и в пятый день этой недели он добегал до хижины Мак-Табба, и Рукки выходил и на расстоянии говорил с ним, складывая ладони рупором. На седьмой день все еще не было известий об индейце Джоэ и его матери. И в этот день Билли последний раз играл роль Дина.

Он вошел в комнату Изабеллы с бульоном, сухарем и тазиком воды. После того как она немного поела, он приподнял ее и подложил ей под спину свернутое одеяло, чтобы расчесать и заплести ее дивные волосы. В комнате было светлее, несмотря на плотно задернутые занавески. Солнце ярко светило, и бледный отблеск его лучей проникал сквозь занавеску и играл на золотистых прядях, которые он расчесывал.

Причесав ее, он осторожно опустил ее на подушки. Она взглянула на него странным взглядом. И тут он увидел в ее глазах то, отчего он похолодел до мозга костей — сознание и рассудок. Прежний ужас охватил его, прежнее опасение, что она угадает истину! Он не стал ждать, но, как он делал сто раз раньше, повернулся и вышел из комнаты.

В передней комнате он молча простоял несколько минут, готовясь к предстоящему испытанию. Вот и наступил конец всему. Он подавил слабость и вернулся к внутренней двери. Но теперь он не хотел входить, как делал это раньше. Он постучал, это было впервые. И голос Изабеллы разрешил ему войти. Его сердце сразу наполнилось жгучей болью, когда он увидел, что Изабелла лежит, отвернув от него голову. Он подошел, наклонился над ней и сказал:

— Вам лучше. Опасность прошла.

— Мне лучше, и… и… этому конец? — прошептала она.

— Да.

— А… ребенок?

— Здоров.

Наступила минута молчания. Потом она произнесла чуть слышно:

— Вы были… один?

— Да, один… семь дней.

Она обратила на него глаза. В бледном свете дня он видел их блеск. Ему казалось, что она читает все в глубине его души и что она знает все, знает и то, что он играл роль Давида. Вдруг она отвернулась от него, со странным прерывистым вздохом. Он чувствовал, что она вся дрожит. Она с трудом переводила дыхание и боролась со своей слабостью.

И снова он услышал те же слова.

— Вы… вы… вы…

— Да, да… я знаю… я понял, — сказал он, и сердце его упало. — Не волнуйтесь. Я обещал вам, что уйду, если вам станет лучше. И я уйду. И никто никогда не узнает. Я уйду.

— И вы никогда больше не вернетесь? — Голос ее звучал ужасающе холодно и спокойно.

— Никогда, — сказал он. — Клянусь.

Она совсем отвернулась от него, он не видел ничего, кроме косы, освещенной лучом света. Но он слышал ее прерывистое дыхание. Едва ли она слышала, как он вышел из комнаты — так тихо он двигался. Он закрыл за собой дверь и даже запер на задвижку. Наружная дверь была открыта, и вдруг он услышал то, чего так давно ждал, напряженно прислушиваясь — короткий отрывистый лай собак и человеческий голос.

В два прыжка он был на улице. На полдороге от ближайшей поляны индеец Джоэ остановил свою упряжку. Один взгляд на санки убедил Мак-Вея, что мать Джоэ не обманула его ожиданий. Маленькая сухонькая старушка вылезла из груды меховых шкур, когда он побежал к ним навстречу. Она опустила мышиные глазки при его приближении. Ее голые руки так высохли, что походили больше на куриные лапы. Но, несмотря на малопривлекательную внешность, Билли чуть не обнял ее от радости.

Малаба — так ее звали, понимала и объяснялась по-английски лучше чем ее сын. Билли рассказал ей о положении дел в хижине. Когда он кончил, она забрала с санок маленький сверточек, пробормотала по-индейски несколько слов Джоэ и последовала за Мак-Веем без малейшего колебания.

Видя, что она не боится заразы, Мак-Вей совершенно успокоился. Сняв с себя меховое одеяло и шапку, она безбоязненно вошла во внутреннюю комнату, и через минуту Билли услышал, как она разговаривает с Изабеллой.

В несколько минут он собрал немногие принадлежавшие ему вещи и уложил их в свой мешок. Потом он вышел и разобрал свою палатку. Индеец Джоэ уже отправился домой, и он шел по его следу. Час спустя Мак-Табб показался в дверях своей хижины, вызванный выстрелом Билли. Он описал круг и стал с надветренной стороны в пятидесяти шагах от Мак-Вея.

Билли рассказал ему о своих намерениях. Он отправляется в Черчилл и оставляет Изабеллу и ребенка на его попечение. Из форта Черчилла он пришлет конвой, чтоб доставить женщину и малютку в цивилизованные места. Ему нужно было другое платье, потому что то, что было надето на нем, необходимо было сжечь. Он сказал, что готов надеть какие-нибудь лохмотья индейца Джоэ, если у того есть лишнее. Мак-Табб вернулся в хижину и вынес оттуда целую охапку разной одежды.

— Здесь есть все, что вам понадобится, кроме нижней рубашки и кальсон, — сказал Мак-Табб, положив все кучей на снег. — Я немного подожду, пока вы переоденетесь. Лучше поскорее сжечь все. Ветер может перемениться, а я не хочу попасть в клуб дыма от этого.

Он отошел на безопасное расстояние, а Билли забрал одежду и пошел в лес. Он содрал коры с березы и, когда она разгорелась, бросил туда свою одежду. Мак-Табб слышал, как потрескивает огонь, когда Билли вновь появился, одетый индейцем, в старых оленьих штанах, поношенной рваной меховой куртке, рыбачьей кожаной шапке и мокасинах, слишком тесных для него.

С четверть часа мужчины поговорили между собой, причем Мак-Табб все еще соблюдал расстояние в пятьдесят шагов. Потом он вернулся и вывел собак и санки Билли.

— Хотелось бы мне пожать вам руку, Билли, — сказал он. — Но думаю, что лучше не надо. Я не собирался — как вы думаете? — выносить к вам ребенка.

— Не надо, — сказал Мак-Вей. — До свидания, Мак. Когда-нибудь — позднее — я повидаюсь с вами. Теперь идите и поднесите ее к дверям. Согласны? Я не скажу ей, что я здесь, я только взгляну на нее из-за кустов. Она ведь не поймет — не правда ли? — если будет знать, что я здесь и не захожу повидаться с ней.

Он спрятался среди елей, а Мак-Табб вошел в хижину. Минуту спустя он показался в дверях. Изабелла была у него на руках, и Билли подавил вздох. На минуту она повернулась к нему, он видел, что она смотрит в его направлении, а Рукки что-то говорит ей. В следующее мгновение луч солнца упал на голову ребенка, и волосы ее загорелись золотом, как в тот дивный день в Фелертоне. Ему хотелось крикнуть ей хоть одно словечко, но вместо этого у него вырвался лишь подавленный вздох.

Он повернулся к лесу. На этот раз он знал, что его роль сыграна.