В течение долгих дней и ночей, проведенных без дела в лагере индейцев, Билли мог спокойно обдумать происшедшую в его жизни трагедию. Когда к нему вернулась сила, он до некоторой степени вышел из того состояния безнадежности и отчаяния, в которое впал перед тем.

Дин умер. Изабелла умерла. Но маленькая Изабелла еще жива, и надежда найти ее и заявить свои права на нее помогала ему создать новые мечты из пепла разрушенных воздушных замков.

Он думал, что найдет Мак-Табба в его хижине, а с ним и ребенка. Он был вполне уверен, что Изабелла останется жива, и не сообщил Мак-Таббу о дяде, выгнавшем ее из дома в Монреале. Теперь он был рад этому, так как Рукки едва ли мог найти родных ребенка, и Билли заранее твердо решил ни за что не уступать никому маленькую Изабеллу. Он сохранит ее для себя.

Он вернется в цивилизованный мир, так как теперь он будет жить только для нее. Он выстроит для нее дом с садом, с собаками, птицами и цветами. С тем, что ему дал серебряный рудник, у него было пятнадцать тысяч долларов, и она никогда не будет знать бедности. Он даст ей воспитание, купит ей пианино, и у нее не будет недостатка в платьях и хорошеньких вещицах. Они всегда будут неразлучно вместе, а когда она вырастет, она станет — так он мечтал в глубине души — совершенно такой же, как Изабелла, ее мать.

Горе его было глубоко. Он знал, что никогда ничего не забудет и что память о дикой равнине и о женщине, которую он любил, будет жить в нем год за годом и причинять ту же боль. Но эти новые мысли и планы относительно ребенка делали эту боль менее острой.

Однажды на склоне дня, напоенного солнечным светом и весенним теплом, он пришел к Малому Бобру, откуда недалеко было до хижины Мак-Табба. Он дошел до поляны, когда солнце заходило за лес, и остановился на опушке в виду хижины. Отсюда он последний раз смотрел на маленькую Изабеллу. Куст, за которым он тогда прятался, был в нескольких шагах. Он посмотрел на него, а потом ему бросились в глаза некоторые вещи, от которых сердце его как-то странно сжалось и похолодело.

На том месте, где он стоял, шла раньше тропинка в лес. Теперь она заросла прошлогодними растениями и новой травой.

«Должно быть, Мак-Табб проложил новую тропинку», — подумал он.

Потом он стал робко присматриваться к хижине. На ней лежала какая-то печать заброшенности. Из трубы не поднимался дым. Дверь была заперта. Снаружи не заметно было никаких признаков жизни. Ни лай собак, ни смех, ни голос не нарушали мертвого молчания.

С трудом переводя дух, Мак-Вей подошел. Сердце его билось все сильнее и сильнее от охватившего его страха. Дверь хижины не была закрыта. Он отворил ее. Внутри не было ничего. Даже печь была сломана. На голых лавках никто не сидел уже месяцы, может быть, целых два года. Когда он сделал еще шаг, мимо него проскользнул горностай. Он услышал писк его детенышей под полом. Он вернулся к дверям и остановился в них. — Боже! — простонал он.

Он посмотрел в направлении хижины Круассэ, где умерла Изабелла. «Может быть, там осталось что-нибудь», — подумал он. Надежда была слабая, но тем не менее он поспешил по знакомой дороге. Быстро спускались вечерние тени. Почти совсем стемнело, когда он вышел на другую поляну. Там у него вырвался громкий стон. Там совсем не было хижины. Мак-Табб сжег ее, когда кончилась оспа.

Где она стояла, была теперь темная куча угля, уже отчасти поросшая травой. Билли крепко сжал руки и прошел дальше, оглядываясь кругом. В нескольких шагах он нашел то, о чем писал Мак-Табб, холмик и деревянный крест на нем. Тут силы оставили его, он бросился на могилу Изабеллы, и из груди у него вырвалось громкое мучительное рыдание.

Когда он поднял голову, на небе уже горели звезды. Ночь была удивительно тихая. Слышно было только журчание весенних вод Малого Бобра. Он молча встал и несколько мгновений простоял неподвижно, как надгробный памятник. Потом он повернулся и пошел прежней дорогой. Дойдя до конца поляны, он повернулся и прошептал себе и ей:

— Я вернусь к вам, Изабелла. Я вернусь.

Он оставил свой мешок в хижине Мак-Табба. Перекинув ремни за плечи, он пошел по направлению к югу. Теперь ему осталось сделать еще одну попытку. Мак-Табба знали в Ле-Па. Он продавал там меха и делал закупки. Там кто-нибудь может знать, куда он отправился с маленькой Изабеллой.

Только пройдя несколько миль от места смерти и разбитых надежд, он развязал одеяла и устроился на ночь. С рассветом он встал и поел. На четвертый день он дошел до маленького пустынного поста в конце железнодорожной ветки на Саскачеван. Через час он выяснил, что Рукки Мак-Табб не бывал в Ле-Па уже около двух лет. Никто не видел его с ребенком.

В ту же ночь служебный поезд отходил в Этомами на главную линию, и Билли не стал тратить времени на размышления о том, что ему оставалось делать. Он отправится в Монреаль. Если маленькой Изабеллы и там нет, тогда, значит, она где-нибудь в пустынных равнинах с Мак-Таббом. Он вернется и разыщет ее, хотя бы ему пришлось потратить на это всю жизнь.

Дни и ночи длилось путешествие, и в течение этих дней и ночей Мак-Вей мечтал об одном — не найти ее в Монреале. Если благодаря какой-нибудь случайности Изабелла открыла Мак-Таббу перед смертью свою тайну, тогда его последняя надежда рухнет. Он не подумал тратить время на покупку нового костюма. Из-за этого он мог пропустить поезд.

На нем все еще была его обычная одежда, даже меховая шапка. Чем дальше он продвигался на восток, тем с большим удивлением поглядывали на него люди. Он попросил проводника сбрить ему бороду, но волосы оставить длинными. Его мокасины и кожаные штаны вытерлись и порвались, и на его куртке из оленьей шкуры тоже было немало дыр, как и на толстом свитере с Гудзонова залива. Перенесенные им удары судьбы оставили глубокие морщины на его лице. Что-то в его внешности, помимо его странной одежды, заставляло людей не раз оглядываться на него. Женщины, более наблюдательные, чем мужчины, замечали в его глазах следы глубокого горя. По мере приближения к Монреалю он все больше и больше сторонился людей. Когда поезд остановился на большом вокзале в центре города, он вышел и пошел по улицам по направлению к холму Мон-Рояль.

Было около часу дня, и он ничего не ел с утра. Но он и не вспоминал о голоде. Двадцать минут спустя он был у начала той улицы, на которой жила Изабелла. Он проходил мимо всех этих каменных и кирпичных домов, прячущихся за прочными оградами. С тех пор, как он был здесь, тут не произошло никакой перемены. На полдороге до вершины холма он увидел старого садовника, украшающего плющом старинную пушку у проезжей дороги.

Он остановился и спросил:

— Не можете ли вы мне сказать, где живет Генри Лекур?

Старый садовник минуту посмотрел на него с удивлением, не отвечая. Потом сказал:

— Лекур? Генри Лекур? Вон его дом за той красной каменной стеной. Вы хотите видеть его дом или самих Лекуров?

— И то и другое, — сказал Билли.

— Генри Лекур умер три года назад, — сообщил садовник. — Вы, может, родственник?

— Нет, нет! — крикнул Билли. Он постарался задать следующий вопрос твердым голосом: — А тут есть еще кто-нибудь? Кто тут есть?

Старик покачал головой:

— Не знаю.

— Есть тут маленькая девочка… четырех… пяти лет, с золотыми волосами?

— Она только что, когда я выходил, играла в саду, — ответил садовник. — Я слышал ее и ее собаку…

Билли не слушал больше. Поблагодарив старика, он быстро пошел вверх к красной каменной стене. Раньше, чем он дошел до чугунных ворот, он тоже услышал детский смех, и сердце его бурно забилось. Он раздавался именно за этой стеной. В нетерпении он просунул мокасины в трещину стены и взобрался на нее. Он заглянул в большой сад, и в десяти шагах около густого кустарника он увидел девочку, играющую с куклой. Солнце озаряло ее золотые волосы. Он слышал ее радостный смех, и на минуту лицо ее повернулось к нему.

В это мгновение он забыл все и с громким радостным восклицанием соскочил на другую сторону стены.

— Изабелла… Изабелла… моя маленькая Изабелла…

Он уже был около нее — на коленях — сжимая ее жадными руками. Девочка так испугалась, что смотрела на него молча, едва дыша, не произнося ни звука.

— Ты не помнишь меня… не помнишь меня? — чуть не плакал он. — Маленькая Тайна… Изабелла…

Он услышал какой-то звук, странный сдавленный крик и поднял глаза. Из-за куста вышла женщина с лицом белым, как снег, и смотрела на Билли Мак-Вея. Он пошатнулся, так как не сомневался, что на этот раз он сошел с ума. Ведь это был призрак Изабеллы Дин. Ее голубые глаза сияли, глядя на него так, как в ту далекую ночь на краю снежной равнины.

Он не мог заговорить. Он сделал шаг к стене, вытянув вперед руки, не понимая сам, что делает, и наконец выговорил ее имя, как произносил его сотни раз, сидя ночью у одиноких костров. Голод, горе, недели болезни, почти нечеловеческие усилия, с какими он добирался до хижины Мак-Табба, и теперь сразу эта цивилизация — все вместе окончательно подкосило его силы. Долгие дни он жил благодаря нервному напряжению, теперь оно вдруг спало, и он почувствовал слабость и дурноту. Он старался превозмочь эту дурноту, уносившую последние остатки сил его истощенного тела, но несмотря на все его усилия залитый солнечным светом сад вдруг потемнел в его глазах.

В это мгновенье призрак вдруг стал действительностью. Он уже поворачивался к стене, когда Изабелла Дин назвала его по имени. В следующую минуту она была уже рядом с ним и крепко сжимала его руки, снова и снова повторяя его имя. Слабость и дурнота в один миг прошли, но вместе с тем явилось сознание, что ему надо уходить назад… через стену.

— Я бы не пришел… но… я… я… думал, что вы… умерли, — сказал он. — Они сказали мне, что вы… умерли. Я рад… рад… но я не пришел бы…

На минуту она почувствовала на своей руке тяжесть его тела. Она читала на его лице все — голод, страдания, болезни… В эти мгновения Билли не видел удивительного взгляда, озарившего ее лицо, не видел света, загоревшегося в ее глазах.

— Это умерла мать индейца Джоэ, — услышал он ее слова. — С тех пор мы все время ждали… ждали… ждали, маленькая Изабелла и я. Я была на Севере, на могиле Давида, я видела, что вы сделали, и прочла, что вы выжгли на доске. Я знала… придет день, и вы вернетесь ко мне. Мы ждали… вас…

Ее голос перешел в шепот, но Билли слышал его, и его дурнота прошла окончательно — он видел солнечный свет в волосах Изабеллы и сиянье ее глаз и лица.

— Я так жалею… так жалею, что сказала… про вас… что вы… убили его, — продолжала она. — Вы помните, я сказала… если мне станет лучше…

— Да.

— И вы думали, — если мне станет лучше, вы должны уйти и вы обещали… и сдержали обещание. Но я не кончила. Тогда это казалось мне нехорошо. Я хотела сказать… даже тогда… что мне жаль… и что если мне станет лучше, вы должны когда-нибудь вернуться ко мне… когда-нибудь… и тогда…

— Изабелла!

— И тогда… вы можете повторить мне то, что вы сказали мне когда-то давно на снежной равнине.

— Изабелла… Изабелла…

— Вы понимаете, — сказала она мягко. — Вы понимаете… это еще не теперь… может быть, только через год. Но и теперь…

Она придвинулась немного ближе.

— Вы можете поцеловать меня, — сказала она. — И потом поцелуйте маленькую Изабеллу. И мы не пустим вас никуда далеко. Здесь так одиноко… нам так ужасно одиноко в городе… и мы так рады, что вы приехали, так рады…

Голос ее перешел в шепот, и наконец его прервало рыдание. Билли открыл объятия, притянул ее к себе и услышал, как она продолжала шептать:

— …рады… так рады… так рады, что вы вернулись к нам!

— И я… могу… остаться?

Она подняла к нему сияющее нежностью лицо.

— Если вы все еще хотите… меня, — прошептала она, — тогда оставайтесь.

Наконец он поверил. Но говорить он не мог. Он наклонился к ней, и минуту они простояли так, а из-за куста до них доносился радостный смех маленькой Изабеллы.