Алану казалось, что в одно мгновение во всем мире произошла какая-то внезапная перемена. В доме царила тишина. Слышно было только дыхание девушки, походившее на заглушенное рыдание, когда он, повернувшись к окну, стал глядеть на тундру, залитую золотистым сиянием солнца. Он услышал голос Тотока, звавшего Киок к оленьему загону, и веселый смех Киок, отвечавшей ему. Серогрудый дрозд опустился на крышу дома Соквэнны и запел. Казалось, что все это доносилось до них с целью избавить от замешательства и напомнить о красоте и величии неумирающей жизни.

Мэри Стэндиш отвернулась от окна и стала лицом к Алану. Ее глаза сияли.

— Каждый день дрозд прилетает и поет на крыше нашего дома, — заметила она.

— Это, вероятно, потому, что вы здесь, — шутя ответил он.

Она серьезно посмотрела на него.

— Я думала об этом. Знаете, я верю во многое, во что другие не верят. Я, например, думаю, что нет ничего прекраснее души и пения птицы. Я уверена, что даже на смертном одре я хотела бы, чтобы около меня пела птичка. Чувство безнадежности не может стать таким глубоким, чтобы его не могло разогнать пение птиц.

Алан кивнул головой и напряженно искал ответ на слова девушки. Он чувствовал себя неловко. Мэри Стэндиш закрыла дверь, которую он оставил приоткрытой, и жестом пригласила его снова занять стул, с которого он поднялся несколько минут тому назад. Она села первая, задумчиво и несколько смущенно улыбнулась ему и заговорила:

— Я была очень глупа. То, что я вам сейчас скажу, следовало сказать на «Номе». Но я боялась. Теперь я не боюсь, но мне стыдно, ужасно стыдно открыть вам правду. И все же я не жалею, что так случилось, так как иначе я не явилась бы сюда. А все это — и ваша страна, и ваш народ, и вы, — значило для меня многое. Вы поймете, когда я открою вам все как есть.

— Нет. Этого я не хочу, — почти грубо прервал он. — Я вовсе не хочу, чтобы вы так ставили вопрос. Если я могу вам чем-нибудь помочь, если вы хотите рассказать мне все, как другу, тогда другое дело. Я не хочу никаких признаний, — это было бы равносильно тому, что не доверять вам.

— А вы мне верите?

— Да. Настолько верю, что солнце потемнело бы для меня, если бы я опять потерял вас, как однажды уже думал, что потерял.

— О, вы действительно так думаете?

Мэри Стэндиш произнесла эти слова каким-то странным, напряженным голосом. Когда Алан взглянул на ее лицо, побелевшее, как лепестки тундровых маргариток, стоявших позади нее, ему казалось, что он видит только ее глаза. Его сердце билось от сознания, что он собирался сказать, ему хотелось узнать, почему она так побледнела.

— Вы действительно это думаете? — медленно повторила Мэри Стэндиш. — После всего, что случилось, даже после того клочка письма… который Смит принес вам вчера ночью…

Алан был поражен. Каким образом обнаружила она то, что он считал тайной между ним и Смитом. В его голове возникло подозрение, отразившееся на лице.

— Нет. Не думайте, что Смит рассказал мне, — сказала она. — Я с ним и не говорила. Это простая случайность. И после этого письма вы все еще готовы верить мне?

— Я должен вам верить. Я буду несчастным человеком, если не поверю. А мне так хочется надеяться на счастье. Я старался убедить себя, что записка, подписанная Джоном Грэйхамом, — ложь.

— Не совсем так. Но она действительно не имеет никакого отношения ни к вам ни ко мне. Это часть письма, которое Грэйхам писал Росланду. Когда я была на пароходе, Росланд прислал мне несколько книг, и в одной из них вместо закладки он по небрежности оставил это письмо. Если прочесть его целиком, то оно не содержит в себе ничего важного. Другая половина страницы лежит в носке туфли, которую вы не принесли вместе с другими вещами к Элен Мак-Кормик. Ведь женщины всегда так делают — вкладывают бумагу в носок туфли.

Алану хотелось закричать от радости. Ему хотелось замахать руками и смеяться, как смеялись Тоток, Амок Тулик и десятки других вчера ночью под звуки барабанов. Не потому, что ему было смешно, а из-за счастливого чувства ликования. Но его удержал голос Мэри Стэндиш, который звучал по-прежнему спокойно и деловито, хотя она и видела, какое впечатление произвело на него это простое объяснение присутствия письма Грэйхама.

— Я находилась в комнате Ноадлюк, когда заметила, что «Горячка» Смит поднял с пола клочок бумаги, — продолжала она рассказывать. — За несколько минут до этого я рассматривала свою туфлю и очень жалела, что вы оставили вторую в моей каюте на пароходе. Тогда, должно быть, бумажка и выпала. Я увидела, что Смит был потрясен, прочитав ее. Потом он положил ее на стол и вышел. Я поспешила посмотреть, что это он нашел. Едва я прочла несколько слов, как услышала, что он возвращается. Я положила бумажку на прежнее место, спряталась в комнате Ноадлюк и увидела, что Смит понес показать ее вам. Не знаю, почему я допустила, чтобы это произошло. Я не раздумывала. Может быть, это была интуиция, а может быть, причина та, что… как раз… в этот час… я так ненавидела себя, что хотела, чтобы кто-нибудь содрал с меня кожу. Я думала, что находка заставит вас сделать это. И я это вполне заслужила.

— Но ведь это неправда. Письмо адресовано было Росланду.

Ее глаза не засветились радостью, когда она услышала его ответ.

— Лучше, чтобы это было правдой, а все, что правда, было бы ложью, — сказала она спокойным безнадежным голосом. — Я отдала бы жизнь, чтобы быть тем, о чем говорится в этой записке, — бесчестной шпионкой и преступницей, я предпочла бы всякую роль тому, что я представляю собой на самом деле. Вы начинаете понимать?

— Боюсь, что не особенно.

Все еще продолжая отрицать ее виновность, Алан тем не менее почувствовал, что его сердце сжалось при виде страдальческого выражения в глазах девушки, и ужас охватил его при мысли о том, чем оно могло быть вызвано.

— Я понимаю только одно: я рад видеть вас здесь. Я еще больше рад вам сейчас, чем вчера, чем сегодня утром или час тому назад.

Мэри Стэндиш опустила голову. Яркий дневной свет заиграл в ее волосах. Длинные опущенные книзу ресницы внезапно затрепетали. Она быстро перевела дыхание и опустила руки на колени.

— Вы ничего не будете иметь против, если я попрошу вас рассказать мне вашу историю с Джоном Грэйхамом? — тихо спросила она. — Я немного уже знаю, но мне кажется, что все будет проще, если я услышу сейчас от вас подробности.

Алан встал и посмотрел на нее, на ее волосы, в которых играли блики света. Женщина не изменила своей позы и ждала, пока он заговорит. Она подняла глаза, и их выражение как бы повторило уже заданный вопрос. В Алане нарастало желание поговорить с ней так, как он никогда не говорил ни с одним человеческим существом, открыть перед ней, перед ней одной, все, что многие годы скрывалось в его душе. Она казалась ему такой прелестной! Ее миловидное лицо светилось пониманием. Он тихо рассмеялся каким-то странным сдержанным смехом и чуть было не протянул к ней руки.

— Мне кажется, что я знаю, как отец любил мою мать, но я не могу заставить вас почувствовать это, я даже не надеюсь на это. Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а поэтому она запечатлелась в моей памяти только как прекрасный сон. Но для моего отца моя мать никогда не умирала. С годами она становилась и для меня все более живой. В наших путешествиях мы говорили о ней, как будто она ожидала нас дома и должна была встретить нас, когда мы вернемся. Мой отец никогда не мог надолго оставить то место, где она была погребена. Он называл «домом» эту маленькую котловину у подножия гор, где летом шумит водопад, где птицы и цветы составляют общество усопшей. Она лежала среди дикой природы, которую она так любила. Там, около большой горы, стояла хижина, маленькая хижина, в которой я родился. В ней полно было всяких изделий моей матери, и все это осталось нетронутым со дня ее смерти. Там мой отец любил смеяться и петь; у него был звучный голос, который мог докатиться до середины горы. Когда я подрос, меня порой охватывал смутный ужас — до того живой казалась отцу моя покойная мать, когда он был в этом доме. Вы, кажется, испугались, мисс Стэндиш? Вам это представляется чем-то сверхъестественным? Но это правда. Такая правда, что я часто лежал по ночам без сна и думал и страстно желал, чтобы этого не было.

— Это вы, по-моему, напрасно, — сказала девушка почти шепотом. — Я хочу надеяться, что когда я умру, кто-нибудь будет так же помнить обо мне.

— Но ведь из-за этого произошла трагедия, та самая, о которой вы просили меня рассказать, — произнес Алан, медленно разжимая и снова сжимая кулаки с такой силой, что его пальцы побелели. — Вмешались коммерческие дела. Могущество и алчность простерли свои щупальцы, уверенно подвигаясь все ближе к нашей котловине у подножия горы. Но моему отцу и не грезилось никогда то, что случилось потом. Это произошло весной того года, когда он впервые взял меня, восемнадцатилетнего юношу, с собой в Штаты. Мы пробыли в отсутствии пять месяцев. И эти пять месяцев для отца были адом. День и ночь он тосковал по моей матери и по маленькому домику у подножия горы. Когда наконец мы вернулись… — Алан снова подошел к окну. Но он не видел золотого солнца и тундр, он не слышал, как Тоток кричит кому-то из загона. — Когда мы вернулись, — повторил он холодным жестким голосом, — сотни палаток наводнили маленький рай моего отца. Домик исчез. От водопада был прорыт канал, который проходил как раз по тому месту, где была могила матери. Они осквернили ее так же, как разрушили десять тысяч могил индейцев. Кости матери были раскиданы по песку и грязи. С той минуты, когда отец увидел эту картину, для него уже никогда больше не светило солнце в небе. Его сердце умерло, хотя он и жил еще… некоторое время.

Мэри Стэндиш закрыла лицо руками. Ее хрупкие плечи дрожали. Когда Алан снова подошел к ней и Мэри взглянула на него, он увидел, что она смертельно бледна.

— И человек, совершивший это преступление, был Джон Грэйхам, — закончила она вместо него каким-то странным, словно окаменевшим голосом.

— Да, Джон Грэйхам. Он прибыл туда в качестве представителя от крупных предприятий в Штатах. Надсмотрщики за работами возражали против нанесения такой обиды местному населению. Многие открыто протестовали. Некоторые из тех, что знали моего отца, бросили работу, не желая принимать участия в разрытии тысяч могил, когда в этом не было почти никакой надобности. Но за Грэйхамом стояла сила закона, сила купчей. Рабочие рассказывали потом, что он смеялся при этом. Ему казалось забавной шуткой, что домик и кладбище могут служить препятствием на его пути. И он смеялся, когда отец и я пришли к нему. Да, смеялся своим беззвучным мерзким смехом. Так смеяться, кажется мне, могла бы только змея. Мы нашли его в окружении рабочих. Вы не можете себе представить, как я возненавидел его! Он выглядел наглым и самоуверенным, когда стоял перед нами, развязно играя цепочкой от своих часов. Он посмотрел на моего отца таким взглядом, словно он хотел сказать ему, каким дураком нужно быть, чтобы думать, что ничего не стоящая могила может помешать его работе. Я хотел убить его, но отец спокойно и твердо положил руку на мое плечо и сказал: «Это мой долг, Алан, мой долг».

Потом это случилось. Отец был старше, значительно старше Грэйхама, но гнев придал ему такую силу в эту минуту, какой я никогда не видел в нем раньше. Он убил бы этого проходимца голыми руками, если бы я не разжал их тисков. Перед всеми своими рабочими Грэйхам, превратившийся в беспомощную тушу, лежал полузадушенный на земле. Он принялся проклинать моего отца и меня. Он ревел, что всю жизнь будет преследовать нас, пока мы не заплатим в тысячу крат за это оскорбление. Тогда мой отец схватил его, как крысу, потащил в кусты, сорвал с него одежду и так отхлестал его кнутом, что у него самого руки ослабели. Джон Грэйхам потерял сознание и лежал, как огромная туша сырого мяса. Покончив с этим, отец увел меня в горы.

Пока Алан рассказывал эту жуткую повесть, Мэри Стэндиш не спускала с него глаз. Ее руки сжались; глаза и лицо горели, как будто она хотела броситься на кого-то с кулаками.

— А потом, Алан, потом…

Она не заметила даже, что назвала его просто по имени. Алан хотя и услышал, но не обратил на это внимания.

— Джон Грэйхам сдержал свою клятву, — мрачно продолжал он. — Влияние и деньги — все стояло за ним, и он стал преследовать нас, куда бы мы ни пошли. Моему отцу, в общем, везло всегда. Но теперь одно дело за другим, в которое отец помещал свои деньги, приходило в упадок. Богатые прииски, в которых он был особенно заинтересован, дошли до такого состояния, что их пришлось забросить. Одна фирма в Досоне, совладельцем которой был отец, обанкротилась. Все это следовало одно за другим. И после каждой катастрофы отец получал вежливые, соболезнующие письма от Джона Грэйхама, написанные в таких выражениях, как будто они действительно исходили от друга. Но моего отца перестали тревожить денежные неудачи. Его сердце высохло, жизнь покинула его вместе с исчезновением маленького домика и могилы у подножия горы. Так продолжалось три года. А потом… однажды утром… моего отца нашли мертвым на берегу реки в Номе…

— Мертвым?

Алан слышал тяжелый вздох, вырвавшийся из груди Мэри Стэндиш вместе с этим словом. Он стоял лицом к окну и упорно старался не глядеть в ее сторону.

— Да, вернее, убитым. Я убежден, что это дело рук Джона Грэйхама. Он не сам, конечно, убил моего отца, но его деньги завершили за него это подлое дело. Ничего, конечно, нельзя было сделать. Я не хочу вам рассказывать, как его влияние и могущество преследовали меня; как он уничтожил мое первое стадо оленей; как он наполнял газеты издевательством и ложью по моему адресу, когда я прошлой зимой отправился в Штаты, чтобы заставить ваш народ понять хоть каплю правды об Аляске.

Я жду. Я знаю, наступит день, когда Джон Грэйхам будет в моих руках, как двадцать лет тому назад около нашей горы он был в руках моего отца. Ему теперь должно быть пятьдесят лет. Но это не спасет его, когда наступит эта минута. Никто не разожмет моих рук, как я разжал руки отца. Вся Аляска будет радоваться. Его могущество и его деньги превратились в двух чудовищ, которые разрушают Аляску, как они разрушили жизнь моего отца. Если Грэйхам не умрет и его денежное могущество не исчезнет, то он превратит эту великую страну в ничто, в скорлупу, из которой он и ему подобные извлекли все ядро. Смертельная опасность нависла над нами именно теперь.

Алан взглянул на Мэри Стэндиш. Казалось, что она не дышит. Ее лицо было покрыто такой бледностью, что Алан испугался. Она медленно подняла глаза на него. Никогда он не видел в глазах одного человека столько муки и ужаса. Когда она заговорила, Алан удивился спокойствию, почти мертвенной холодности ее голоса.

— Теперь, я думаю, вы сможете понять, почему я бросилась в море, почему я хотела, чтобы мир думал, что я умерла, и почему я боялась сказать вам правду… Я — жена Джона Грэйхама.