Веселый Роджер проснулся потому, что Питер заворочался. Еще в полудремоте, не открывая глаз, он вдруг вернулся к действительности, которая на несколько часов была заслонена снами. Все его тело ныло. Шея затекла. Он лежал, как бревно, на жесткой земле. Потом к нему вернулись воспоминания обо всем, что произошло накануне, и он впервые заметил присутствие Питера.

Приподнявшись, Роджер в изумлении уставился на щенка. Собственно говоря, в том, что Питер удрал из хижины миссионера и догнал его, не было ничего особенного. Любой верный пес сделал бы то же. Но Мак-Кей растерялся от неожиданности и в первый момент почувствовал даже что-то вроде досады. Словно Питер сознательно нарушил возложенный на него долг. Когда накануне Мак-Кей шагал под потоками дождя через лес, он думал о Питере только как о звене, соединяющем его с той, кого он любил. Он как будто поручил Нейду Питеру, поручил ему охранять и беречь ее и напоминать ей о нем. Он находил некоторое утешение в том, что ради Нейды пожертвовал верным другом. А Питер так его предал!

Питер словно отгадал негодование и гнев Мак-Кея, в глазах которого не появилось знакомой улыбки. Он не пошевелился и продолжал лежать, распластавшись на земле, уткнув нос между передними лапами. Эта поза выражала признание своей вины, смиренное ожидание заслуженной кары. И все же в глазах, блестевших за завитками жесткой шерсти, Веселый Роджер прочел мольбу о прощении.

Мак-Кей молча протянул руку — этого было довольно: в одно мгновение Питер очутился у него на груди. Ведь их сердца соединяла настоящая любовь, и Веселый Роджер сказал голосом, прерывавшимся не то от смеха, не то от рыдания:

— Хромуля, чертенок ты эдакий! Ах ты чертенок…

Его пальцы наткнулись на тряпичный ошейник Питера, и он вздрогнул, сообразив, что это лоскутки, оторванные от платья Нейды. Увидев, что хозяин наконец-то понял, какую важную весть он принес, Питер стал внимательно следить за каждым его движением. Мак-Кей развязал узелок, и яркое, словно умытое вчерашней грозой солнце заиграло на каштановой пряди.

Теперь из груди Веселого Роджера вырвалось настоящее рыдание, и Питер увидел, что хозяин прижимает блестящие волосы к лицу, что по его широким плечам пробегает непонятная дрожь, а глаза наполняются влагой, непохожей на дождевую.

— Радость моя! — бормотал Роджер. — Эх, почему я не малый ребенок, Хромуля! Никогда еще… никогда в жизни у меня еще не было такого желания заплакать!

В его глазах стояли слезы, а губы вздрагивали, но Питер прочел на лице хозяина радость. Мак-Кей поднялся на ноги и поглядел на юг — туда, откуда он ушел навстречу ночной буре. В его воображении возникла картина: он видел, как Нейда в хижине отца Джона привязывает на шею Питеру прядь своих волос и открывает перед ним дверь, за которой бушует гроза, зная, какую радость доставит Веселому Роджеру ее прощальный привет. Этот залог вечной любви и верности.

Он отгадал только малую часть правды. И Питер, по какой-то нелепой ошибке природы лишенный дара речи, напрасно отбегал к тропе, стараясь объяснить хозяину, что Нейда тоже пошла за ним, не боясь бури, и ждет его в глубине леса.

Но Мак-Кей видел мысленным взором только тускло освещенную комнату в хижине миссионера — и ничего больше.

Он прижал к губам шелковистую прядь, еще хранившую дождевую влагу, а потом ревнивым движением скупца разгладил ее, перевязал веревочкой и спрятал в сумку из мягкой оленьей кожи. Он собирал валежник для костра, а сердце его пело — ведь теперь он был не один.

Они поели и пошли дальше. Дни следовали за днями, а они все шли и шли. Настал август, они были уже далеко на севере и все продолжали идти по бескрайним дебрям, дремавшим в сонной тишине» месяца первых полетов»— месяца, когда птенцы учатся летать, а дремучие леса погружены в тихий сон.

Дни слагались в недели, и наконец перед нашими путниками открылся бассейн Оленьего озера.

На востоке лежал Гудзонов залив, к западу простирались темные боры и извилистые реки северного Саскачевана, а на севере — еще дальше на севере — их манили пустынные равнины и не нанесенные на карты дебри вокруг озер Атабаска, Невольничьего и Большого Медвежьего. Туда-то они и продвигались медленно, но неуклонно.

Леса и болота на их пути временно обезлюдели. Хижины охотников и трапперов, индейские типи стояли пустые и покинутые. Нигде под деревьями не курились дымки костров, на утренней и на вечерней заре не раздавался собачий лай, охотничьи тропы зарастали травой, топоры трапперов смолкли, и все было охвачено великим безмолвием, которое, казалось, пульсировало и билось, точно огромное сердце — сердце дикой природы, сбросившей на время узы, которые наложил на нее человек.

Для обитателей леса это была пора каникул, летнего праздника. Они растили детенышей, их мех сейчас никуда не годился и мясо тоже. Вот почему люди — мужчины, женщины, дети — вместе с собаками на время ушли из лесов к факториям Компании Гудзонова залива, разбросанным по границам этих северных дебрей. Еще две-три недели — и они вернутся. Снова закурятся дымки над хижинами, смуглые дети будут играть у входов в типи. Десять тысяч лесных жителей — белых, индейцев, метисов — по двое, по трое, целыми семьями вернутся к своим извечным занятиям в диком краю, который раскинулся от Гудзонова залива до западных гор, от Водораздела до Ледовитого океана.

Но пока природа была еще свободна, и этой свободой была насыщена звенящая лесная тишина. Ведь наступили дни, когда волк играл с волчатами и не выл, когда рысь сонно потягивалась и не торопилась на охоту, — дни, занятые заботами о потомстве, ночи дремотных шорохов, красноватой полной луны, журчания обмелевших ручьев, которым снились ливни и весенние разливы. И все это — ленивое жужжание насекомых, шелестящие вздохи древесных вершин, приглушенные голоса зверей и птиц — сливалось в тихий вибрирующий шепот, словно природа обрела новую речь, пока человек временно отсутствовал.

Для Веселого Роджера это была сама жизнь. Ее дыхание поднималось к нему от прохладной земли. Он слышал его и над собой и повсюду кругом, хотя многие другие люди не услышали бы ничего — только всеохватывающее гнетущее безмолвие.

Как-то вечером Мак-Кей разбил лагерь на берегу озера Бернтвуд. Почти у самых его ног струилась широкая речка глубиной в иных местах по щиколотку, а в иных и по колено. Она журчала и пела на отмелях и у завалов — там, где в мае и июне бешено неслась, пенясь от ярости. После утомительного дневного перехода по жаркому лесу Питер следил за хозяином сонными глазами. С тех пор как они ушли от цивилизованных мест, он вырос и стал шире в плечах. Тяготы пути, необходимость раздобывать себе пищу и отстаивать свою жизнь в непрерывной борьбе превратили щенка во взрослого пса. В свои полгода он был покрыт рубцами, силен и ловок и в любую минуту готов к нападению и защите. Глаза, полуприкрытые, как у эрделя, колечками жесткой шерсти, светились бдительной настороженностью и постоянно обращались назад: Питер никак не мог понять, почему тоненькая синеглазая девушка, которую они оба так любят и без которой так скучают, все еще не догнала их. И его все время томило смутное недоумение, почему хозяин не остановится и не подождет ее.

Изменился и Веселый Роджер. В нем было бы трудно узнать розовощекого обитателя хижины на берегу Быстрого ручья, который целыми днями весело распевал, хотя и знал, что ищейки закона идут по его следу. Он похудел от безостановочной ходьбы, его лицо стало серьезным. Но ясные глаза по-прежнему хранили жадное любопытство и любовь к жизни — над этим не могло возобладать даже горе, которое непрерывно точило его сердце, пока они шли вперед, все приближаясь и приближаясь к Голым Землям.

В оранжевом сиянии закатного солнца Питер увидел, что его хозяин достает свое сокровище.

Он давно привык к этим минутам и ждал их. Несколько раз в течение дня и уж обязательно вечером Веселый Роджер повторял все тот же ритуал. Питер подобрался ближе к хозяину, который сидел, прислонившись к валуну, и замер в предвкушении. Когда Веселый Роджер вынимал ревниво оберегаемый сверточек, до Питера всегда доносился милый, чуть различимый запах — запах его хозяйки. Мак-Кей осторожно развернул тряпочку и несколько секунд держал в руке прядь каштановых волос — прощальный привет Нейды перед вечной разлукой. А Питер снова задумался над тем, почему они не вернутся туда, где осталась сама девушка, которая была ведь лучше своих волос. Веселый Роджер, замечая его тревогу и недоумение, много раз пытался объяснить ему, что произошло. Питер изо всех сил старался понять, но не понимал. А во сне он всегда возвращался к любимой хозяйке — бегал за ней, играл с ней, защищал ее, слышал ее голос, чувствовал ласковое прикосновение ее рук. И его собачье сердце тосковало по ней не меньше, чем сердце Веселого Роджера. Однако когда он просыпался, они продолжали свой путь — на север, а не на юг. Питер не мог постичь эту непонятную тайну, как не мог рассказать о тех минутах, когда Нейда в отчаянии и слезах послала его по следу Веселого Роджера, чтобы он привел назад того, кого она любит и будет любить вопреки всем законам мира — нарушенным и соблюденным.

В эту ночь у озера Бернтвуд Питер слышал, как его хозяин во сне звал Нейду. Но на заре они опять пошли на север.

Все эти дни и недели, пока они шли по жарким августовским лесам, Мак-Кей упорно спорил с невидимым собеседником, отстаивая свой кодекс. Правосудие может его настигнуть — и, пожалуй, настигнет. Его могут повесить — и, пожалуй, повесят. Но правосудие так и не узнает, каким был человек, которого оно послало на виселицу. В этом-то и была трагическая ирония. Какое дело закону до его бережной любви к маленьким детям, беспомощным женщинам и старикам? Закон только посмеется над правилами, которым он всегда следовал, и издевательски захихикает, если он посмеет сказать, что он не такой уж плохой человек. Ведь закон считает его преступником, убийцей Джеда Хокинса, и семьсот полицейских разыскивают его, чтобы представить правосудию живым или мертвым.

Но такой ли уж он плохой человек?

Как-то вечером он попробовал обсудить этот вопрос с Питером.

— Если я преступник, Хромуля, так моя ли это вина? — спросил он. — Может, дело тут во всем этом… — широким жестом он обвел темнеющую стену леса. — Я родился под открытым небом в точно такую же ночь. Мать, когда была жива, не раз говорила мне, что в ту ночь было полнолуние и луна словно смотрела на нее со своей высоты и разговаривала с ней будто живая. С тех пор я и полюбил луну, и солнце, и лес, и все прочее. Вот потому-то я не верю в законы, придуманные людьми. Оттого, Хромуля, и вышли у меня неприятности с полицией. Когда я видел, что от их законов толку нет, я все улаживал по-своему. Пожалуй, слишком я любил деревья, цветы, солнечный свет, ветры да бури. И бродил где хотел. А по пути много чего натворил. И очень мне это нравилось, Хромуля… Вот и оказался я преступником!

Питер услышал негромкий смех хозяина, в котором не было ни страха, ни сожалений.

— Все началось с договорных денег, — продолжал он, наклоняясь к Питеру, словно тот с ним спорил. — Видишь ли, Хромуля, это было племя Желтой Птицы. Я ее знал совсем мальчишкой. Были у нее две длинные черные косы, а лицо почти такое же красивое, как у моей матери. Они были подругами, и я любил Желтую Птицу, точно добрую волшебницу из сказки. И так ее и называл. Знаешь, Питер, детская любовь — это самая верная любовь в мире, и человек хранит ее до конца своих дней. Много лет спустя после смерти матери, когда я уже вырос, побывал в Монреале, Оттаве и Квебеке, я решил навестить племя Желтой Птицы… А они голодали, Хромуля. Слышишь? Умирали с голоду!

Голос Мак-Кея из задумчивого и нежного стал суровым и резким.

— Была зима, — продолжал он. — Самый разгар зимы. И морозы стояли лютые. Даже лисицы и волки попрятались. Осенью рыба ловилась плохо, снегопады разогнали дичь, и индейцы мерли с голоду. Когда я увидел Желтую Птицу, Хромуля, у меня прямо сердце оледенело. Она совсем истаяла. Только глаза остались да косы. Две длинные блестящие косы и глаза — темные, большие, глубокие, точно два озера. Вот ты никогда небось не видел, дружок, чтобы индианка плакала. У них этого не водится. Но когда эта добрая волшебница моего детства увидела меня, она застыла на месте, покачиваясь от слабости, а из ее темных глаз по худым щекам текли слезы. Она вышла замуж за Быстрого Оленя. У них было трое детей, и вот двое умерли в одну неделю. Быстрый Олень лежал при смерти. И Желтая Птица совсем обессилела и хотела только одного: умереть вместе с мужем. И вот тут-то пришел я… Питер! — Веселый Роджер наклонился, чтобы лучше видеть собаку в сгущающемся сумраке, и его глаза блеснули. — Вот, Питер, рассуди, плохо ли я тогда поступил. Они мне рассказали, что произошло. Местный торговец был отпетый негодяй, а новый правительственный агент по делам индейцев оказался того же поля ягода. Они скоро спелись. Агент выслал причитавшиеся племени договорные деньги и тут же тайком закупил несколько ящиков дешевого виски и отправил их торговцу. Через пять дней все деньги перекочевали в карман торговца. А тут наступила зима. И все пошло как нельзя хуже. Когда я добрался до них и разузнал, в чем дело, восемнадцать человек из шестидесяти уже умерло, а остальные еле волочили ноги. Знаешь, Хромуля, какой-нибудь мой прадед наверняка был пиратом! Я ушел и вернулся через три дня с санями, полными продовольствия и теплой одежды — ее на всех хватило. Господи, как бедняги набросились на еду! Я опять ушел и через неделю привез продовольствия еще больше. К Желтой Птице вернулась ее красота. Быстрый Олень окреп и становился сильнее с каждым днем. Все племя оправилось от беды — смотреть на них было одно удовольствие! Я кормил их так два месяца. А потом холода кончились. Вернулась дичь. Я доставил им еще запасов — и удрал. Вот так я стал разбойником, Хромуля.

Роджер засмеялся, и Питер услышал в темноте, что он весело потирает руки.

— Хочешь знать, как все это вышло? — спросил Мак-Кей. — Видишь ли, я навестил подлеца торговца и по милости судьбы застал его одного. Сперва я оттузил его хорошенько, а потом приставил ему к горлу нож и заставил написать записку, что он, дескать, должен уехать внезапно по срочному делу на юг, а лавку в свое отсутствие поручает мне. После этого я посадил его на цепь в землянке, которую никто, кроме меня, не мог бы отыскать. И стал хозяйничать в лавке, Хромуля. И еще как! Трапперы тогда обходили свои капканы и ко мне редко кто заглядывал. А я кормил и одевал мое племя целых два месяца. Кормил, пока они не растолстели… И глаза Желтой Птицы снова заблестели, как звезды. А потом я привел Таракана — такое у него было прозвище — назад в лавку, которая сильно-таки опустела, отчитал его, оттузил на прощанье еще раз… и убрался восвояси.

Мак-Кей встал. На черном бархате неба зажглись первые звезды. И Питер услышал, как его хозяин глубоко и радостно вдохнул душистый воздух.

Потом он опять заговорил:

— С той зимы, Питер, за мной гоняется конная полиция. И чем больше они за мной гоняются, тем больше я даю им для этого поводов. Я избил до полусмерти Бодена, почтальона, который оскорбил одну женщину, когда ее муж — мой хороший друг — был в отсутствии. А Боден взял да и присвоил деньги, которые вез, и все свалил на меня. Ну, тогда я и в самом деле ограбил почту, а зачем, ты знаешь! И с тех пор я много чего натворил. Но моим оружием всегда были только кулаки, и я ни разу не пускал в ход ни пистолета, ни ножа, если, конечно, не считать того случая с Тараканом. А самое смешное во всем этом, Хромуля, что я и Джеда Хокинса не убивал. Может, я когда-нибудь и расскажу тебе, что случилось тогда на дороге, когда вы с Нейдой ушли. Ну, а пока…

Он умолк, и Питер почувствовал, что его хозяин вздрогнул. Затем Веселый Роджер неожиданно нагнулся к нему.

— Питер, трех женщин мы будем любить до могилы, — прошептал он. — Мою мать — только она давно умерла. Нейду — только ее мы больше никогда не увидим… — Его голос на мгновение прервался. — И… и Желтую Птицу. С тех пор, как я накормил ее племя, прошло пять лет! Наверное, родились уже новые дети. Знаешь что, дружок, пойдем и посмотрим!