Некоторое время Филиппу казалось, что это крикнул Брэм Джонсон, что, несмотря на неистовую бурю, человек-волк вернулся. Они оба стали прислушиваться, не повторится ли этот крик или не раздастся ли топанье шагов у запертой двери. Но Филипп скоро сообразил, в чем дело, и вдруг весело прижался щекой к ее лицу и засмеялся.

— Это — ветер! — воскликнул он. — Никогда еще я не слыхал ничего подобного! Это даже волков обмануло! Однако же, как ты испугалась! Впрочем, и нельзя не испугаться. А не зажечь ли нам огонек?

Держа ее за руку, он стал нащупывать дорогу к тому месту, где у Брэма были сложены заготовленные им плошки с медвежьим жиром. Она подержала перед ним две из них, пока он их зажигал. Желтоватый свет отразился у нее на лице, в то время как лицо еще оставалось в тени. То, что он заметил сейчас при мягком освещении и что отразилось у нее в глазах, так и подмывало его схватить ее на руки, несмотря на то, что она стояла с огнем в руках. Но она круто повернулась со светильниками и отошла к столу. Он все еще продолжал зажигать их, пока не осветил комнату вполне. Это было безумной расточительностью, но он поступал так нарочно, чтобы обуздать в себе зверя. Когда же он зажег уже шестую плошку и посмотрел на Селию, то она еще стояла у стола и смотрела на него так спокойно и с таким доверием, что он возблагодарил судьбу за то, что поцеловал ее только раз — только один единственный раз! Его радовало и волновало сознание, что ей уже известно, что он любит ее. Теперь он в этом был твердо уверен. И мысль о том, на что он мог бы решиться в этой темноте и в момент ее полной беспомощности, глубоко его потрясла. Теперь он мог радостно и не стыдясь смотреть ей прямо в глаза. Ему захотелось еще раз поцеловать ее в губы и в глаза. Но вместо этого он нежно взял шелковистую прядь ее волос и прижал ее к своим губам.

И вдруг она неожиданно повернулась к стене, сняла с гвоздя его полушубок и завесила им окно. И когда он снова увидел ее лицо, то оно уже так и сияло. Она указала ему на плошки.

— Опасности нет! — воскликнул он. — В такую бурю никто не станет бросать в нас стрелы!

Опять завыли волки. Минуту спустя их вой уже был подхвачен бурей и раскатился далеко вокруг. Хижина затряслась, словно кто-то качнул ее могучей рукой. И снова над ними зарыдал ветер на разные голоса, и Филипп мог видеть, какой страх опять засветился в глазах у Селии.

И чтобы развлечь ее хоть немного, он достал свой путеводитель и развернул перед нею географическую карту.

— Смотри сюда! — сказал он. — Вот здесь находится эта наша хижина…

Он сделал карандашом на карте точку и, обведя руками комнату и потолок, дал ей понять, что именно он имел в виду.

— Вот это — Великий Баррен, — продолжал он, — это Ледовитый океан и Гудзонов залив. Тут началась эта наша буря и так как на всем этом пространстве нет ни гор, ни лесов, ни скал на протяжении целых пяти тысяч миль, то она докатилась и до нас…

Сели я пристально уставилась на поставленную им маленькую черную точку. То была их хижина. В первый раз карта показала ей, где она находилась, а может быть, и то, как она сюда попала. Прямо вниз к этой точке от голубого поля океана шла полоска Медной реки. Селия слегка вскрикнула от волнения и схватила Филиппа за руку. Затем она ткнула в карту указательным: пальцем.

— Вот здесь! Вот здесь! — воскликнула она, и он понял ее так ясно, точно она сказала это на его родном языке. — Мы вошли в эту реку. Вот здесь нас выгрузила шхуна!

И она указала на устье Медной реки в том месте, где эта река вливалась в залив Коронации.

— А затем мы стали подниматься по реке все выше и выше, — продолжала она и вдруг резко повторила: — Медная река!

Она вырвала у Филиппа из руки карандаш и поставила крест на верхней трети этой реки. Он был поражен, как удачно она сумела ему объяснить. Взволнованным голосом она стала рассказывать ему, как на том самом месте, где она поставила крест, на них предательски напали эскимосы. Все еще продолжая пользоваться его карандашом, она нарисовала, куда путники убежали от реки, затем их обратное возвращение к ней и где произошло новое нападение эскимосов. Тут-то и схватил ее Брэм Джонсон и увез ее к себе. А там позади, за этим крестиком, находился ее отец. Это было главным моментом в ее рассказе, и она, очевидно, еще верила, что он остался в живых, потому что в ее тоне слышалось волнение, но отнюдь не безнадежность и не скорбь.

Эта ее уверенность удивила его. Несколько раз за этот вечер он порывался сказать ей голую правду, что отец ее убит, так как в этом не могло быть ни малейшего сомнения, но каждый раз у него не хватало на это мужества. Его озадачивала ее убежденность, будто ее отец находится на том самом месте, которое она отметила на карте карандашом. Можно ли было предполагать, что эскимосы имели какую-нибудь особую причину не убивать ее отца, Поля Армина, и что Селии была известна эта причина? Если это и было так, то для Филиппа здесь скрывалась новая тайна, и он снова и снова пытался добиться от Селии ответа на мучивший его вопрос. Почему эскимосам нужна была именно она? И каждый раз она отвечала ему беспомощным жестом, означавшим, что она не в состоянии ему это рассказать.

— Блэк! — сказала она непонятное для него слово.

О наступлении ночи он мог узнать, только взглянув на часы. В семь часов он проводил Селию в ее комнатку и уговорил ее лечь спать. Час спустя он прислушался издалека к ее дыханию и решил, что она уже заснула. Он ждал этого и потихоньку стал готовиться к выполнению предприятия, которое задумал, но о котором не сказал ей ни единого слова.

Он надел шапку и полушубок и захватил с собою дубину, которую выломал из кровати Брэма. Затем с громадными предосторожностями отворил входную дверь. Через мгновение он был уже на дворе. Дверь захлопнулась за ним, и буря обрушилась на него со всех сторон.

За ревом непогоды он не мог бы услышать человеческого крика даже в пятидесяти шагах от себя. Тем не менее он чутко прислушивался, сжимая в руке дубину, причем нервы были напряжены у него до последней крайности. Где-то, в пределах этой изгороди, находились волки Брэма Джонсона, зарывшиеся в снег от урагана, и он, задержавшись лишь на одно мгновенье у двери, только и просил судьбу о том, чтобы в течение ближайших двух минут не наступило внезапного затишья. Он мог надеяться, что среди раскатов и грохота урагана ветер отнесет от волков его запах в противоположную сторону, и он избежит их. Если только он случайно не наткнется на них по пути, то они его не почуют. В эти секунды он отдал бы половину своей жизни за то, чтобы только знать, где они находятся. И первые свои шаги в непроницаемую тьму он сделал, все еще прислушиваясь и тщетно стараясь уловить хоть малейший звук в бешеных воплях ветра. Он не бежал. Движения его были так же спокойны, как если бы на дворе стояла полнейшая тишина. Он держал дубину наготове. Он еще заранее, при свете дня, заметил расстояние от крыльца до калитки и направление, которого должен был держаться, и скоро действительно уперся в забор. Нашарив в десяти шагах от себя калитку, он почувствовал, как сердце его вдруг запрыгало от радости, что он и Селия были теперь спасены. Еще полминуты — и калитка отворена настежь. Он прочно подпер ее все той же дубиной, чтобы она не затворилась, и отправился тихонько назад.

Рука его крепко стискивала револьвер, и на нем не было лица, когда он снова нащупал дверь и вернулся к ласковому свету плошек. Посреди комнаты с таким же бледным лицом, как у него, стояла Селия. Глаза ее были устремлены на него с безмолвным вопросом.

— Я отворил калитку, — ответил он ей, показав пальцем на дверь и затем в сторону забора. — До рассвета волки убегут, и мы с тобою теперь спасены. Больше уж ничто не стоит поперек нашего пути!

Она поняла его. Она быстро задышала, затем вскрикнула и протянула к нему руки. Потом она что-то сказала, почти шепотом, — и он медленно стал наклоняться над ней, — именно медленно, чтобы дать ей возможность уклониться, если бы она того пожелала, и поцеловал ее в уже протянутые к нему губы. А затем она отвернулась от него и быстро скрылась в темноте своей хибарки.

Всю ночь буря ревела над его головой, но он уже больше ее не слышал. Было уже поздно, когда он собрался лечь спать. Ветром из избушки выдуло все тепло, было так холодно, что зябли пальцы и нельзя было снять сапоги. Он затопил печь и, чтобы она подольше горела, сплошь набил ее дровами.

— Ты спишь? — тихонько спросил он Селию через перегородку.

— Нет… — холодно ответила она. — Я страшно озябла.

Он не понял того, что она ему сказала, но по тону ее голоса догадался, что она никак не могла заснуть, и подкинул еще дров. Печка раскалилась докрасна.

Последняя плошка погасла.

Целый час после этого он еще лежал без сна, думал о Селии и о том счастье, которое так неожиданно свалилось на него за один только день. В течение этого часа он то и дело вставал, чтобы подложить в железную печку дров, и, возвращаясь обратно, снова принимался за постройку воздушных замков и за обдумывание планов на целую жизнь вперед. А затем усталость сломила его, и он заснул — беспокойным, тревожным сном, полным сновидений. На время в буре словно наступило затишье, а затем ураган снова разразился над избушкой с невероятной силой. Казалось, будто чья-то рука стучалась в окошко, грозя разбить стекло, а вниз по трубе вдруг пронесся целый вихрь ветра вместе со снегом, произвел обратную тягу и распахнул в печке дверцу настежь, так что вдоль пола, точно раскаленный докрасна меч, протянулась от нее горячая, яркая полоса. Звуки бури, различно преломляясь, принимали участие в снах Филиппа. И во всех этих снах и обрывках от снов участвовала и Селия. И странное дело, все время выходило так, будто она уже была его женой. Между прочим, он увидел, что будто ранней осенью, вечером, вместе с компанией других молодых людей они отправились на пикник и разложили костер. Филипп всегда был подвержен легкому насморку, и дым всегда раздражал его. Он начал чихать и увертываться от костра, а Селия смеялась, видя, как дым сам тянулся к нему от костра, и вела себя как мальчишка-озорник, которому непременно хочется кого-нибудь помучить. В этот вечер дым держался как-то особенно настойчиво, пока наконец Селия не перестала издеваться и не бросилась к нему, чтобы прикрыть его нос и глаза своими руками. Он беспокойно заворочался и уткнул голову в свернутую шкуру, которая заменяла ему подушку. Дым, однако, настиг его и здесь, и он не выдержал и чихнул. В этот момент вдруг Селия исчезла. Он чихнул опять и пробудился.

Вся хижина утопала в дыму. Сквозь него к потолку взвивались огненные языки. Огорошенный дымом и пламенем, он понял, что нельзя было терять ни одной секунды.

— Селия! Селия! — закричал он и подбежал к ее двери, которая была уже в огне.

Она пробудилась от его крика и, когда он вбежал к ней, с удивлением увидала вокруг себя огонь и раньше, чем успела понять, в чем дело, он уже закутал ее в тяжелую медвежью шкуру, и понес ее на руках. Прижав ее к себе и нагнувшись над нею так, чтобы огонь не мог захватить ее, он выскочил с нею в соседнюю комнату. Выстроенная из смолистых сосновых бревен, вся хижина представляла собою пороховой погреб, и теперь не могла бы ее потушить уже и целая пожарная команда. Филипп нырнул сквозь ослеплявшие его облака дыма и стал нащупывать на выходной двери щеколду.

Опоздай он со своей ношей еще только хоть на одну минуту, и ему, пожалуй, уже вовсе не удалось бы выскочить с нею на ночной простор. Ветер, ворвавшийся сквозь отворенную дверь, вихрем закружил внутри хижины пламя и тотчас же превратил ее в пылающий костер. Огонь стал вырываться из окна и из трубы, и путь Филиппа до ворот был освещен ярким заревом пожара. Но он оглянулся только тогда, когда вышел уже за изгородь и остановился у опушки леса. Он прижал к себе свою драгоценную ношу и тут только почувствовал весь ужас своего положения: вместе с хижиной сгорело все, что в ней находилось, — съестные припасы, постели и тот узел, в котором находилось белье Селии, но он не давал ей это почувствовать и только твердил одно:

— Ничего, моя деточка, не бойся! Все будет хорошо, и мы выберемся отсюда теперь уж наверняка! Эскимосов не видно, и волки испугались пожара и убежали в лес!