Голубым оленем рассвет перепрыгнул через гору и остановился под окном. Долго удивленными глазами светил сквозь окна, словно ждал, не выйдет ли кто с ним поздороваться, и потом вытоптал белую шелковую траву туманов и вприпрыжку помчался к ручью обмыть заспанное лицо.
— Деда, уже встали? — спрашиваю с постели.
Он с поднятым к небу лицом стоит возле окна и не мигая смотрит на восход. Вот-вот должно появиться солнце, и дед заранее благословляет его небесную дорогу! Пока он так стоит, приветствуя новорожденное светило, ополаскиваю лицо студеной водой и надеваю штаны, что баба из отцовских сшила.
— Идем, — зову из сеней.
Дед отворачивается от окна, торжественно произносит:
— Идем.
Память об этом дне я лелеял и грел возле сердца, как пташку, всю зиму: в первые дни весны дед собирался в горы, как он говорил, помогать земле криницы рожать.
Пристрастие к копанию колодцев и родников дед привез из Донбасса, где много лет работал бригадиром в шахте.
— Вернулся человек домой, — рассказывала потом людям баба, — вроде бы здоровый, в руках, плечах сильный. Да вот из головы что-то потерял, — и баба так крутила на виске средним пальцем, что красная отметина оставалась на целый день. — Я-то, сладенькие мои, сначала не приметила. Потому что целую неделю муж был как муж: хлев полатал, и хату перекрыл, и во дворе порядок навел. А тут говорит: «Ганя, для тебя я все сделал. А теперь пойду дальше землю рыть. Не может душа без этого: буду колодцы людям копать…» — Тут баба умолкла, тяжело вздыхая, качала головой, трижды сплевывала через плечо. Этим при всех заклинала «дурь» в голове старого.
…Копал дед людям колодцы недорого при условии: каждый двор, если дед сляжет, должен ежедневно приносить ему из выкопанного его руками колодца стакан свежей воды.
Кто знает, сколько бы так продолжалось, если бы не один случай.
Было засушливое лето. Люди каждый день смотрели на горизонт: если б где-нибудь тучка зацвела, и то какая-то надежда на дождь. Но небеса с самого рассвета всегда поднимались над горами высоко, целый день стояли безоблачные, да не синие, а какие-то увядшие и сморщенные. Пожухла трава, горела картошка, а дед копал колодцы. И тут за него взялся лесник Иван.
В селе называли его «семь пятниц на неделе». Лесник составил «обвинительный акт»: «Старый шахтер Панте, который на сегодня получает достаточно большую пенсию от государства, приносит ему существенный ущерб. Копает колодцы, в которые убегает вся вода из местных речушек, вследствие таких незаконных действий речки не выдерживают и сохнут и такая ценная рыба, какой является потрут, или форель, может окончательно подчистую поздыхать. В чем и ставлю свою подпись. Иван Лампей».
Смеху было на все село, а дед опечалился.
Выслушав «приговор», который не подлежал обжалованию, дед перетрусил… И ревностно поклялся не приносить больше ни деревьям и травам, ни рыбам и зверям никакого вреда. Зато у бабы большая радость была. Для нее лесник Иван навсегда останется наимудрейшим, наиуважаемым человеком. Иногда вспоминая его, баба сладкими словами просит для Ивана красных лет жизни и разумных, как и сам он, деточек, а рассказывая про дедову нечистую хворь, трижды плюет через плечо и писклявым голосом кричит: «Згинь! Тьфу на тебя!»
Но, видно, ни Иван, ни бабины заклятья не помогли деду, потому что, как только приходит весна, идет он искать криницы уже тайком от дурного глаза.
Тихонько уходит со двора, когда пихты, что остановились на самой верхушке горы, начинают не спеша подсаживать зелеными руками на небо солнце.
В долине, запеленатое плахтами туманов, как дитя в синей колыбели, лежит распростертое навзничь село. Из красных, как клювы журавлей, труб дымы белыми отарами овец плывут пастись в небо.
— Деда, а почему дымы бегут вверх?
— Они не бегут, это люди свои хаты ими к небесам привязывают.
— А зачем привязывают?
— Чтобы не разбежались по свету.
— Как, деда, с вашими колодцами убежали бы?
— Нет, мои колодцы тут бы остались, потому что они к моему сердцу привязаны.
Бегу вперед и осматриваю колодцы
— Деда, а где веревки?
— Какие веревки?
— Те, которыми колодцы привязаны к сердцу?
— Да цыть ты, пошел вперед! — вроде сердится дед.
Это означает, что всякие расспросы окончены, и дальше я иду молча.
…До Белой горы добираемся, когда в окрестных селах звоны извещают, что уже второй час, а на самой вершине начинает вырастать полдень.
Возле куста лещины останавливаемся. Дед удивительным чутьем угадывает, где, как он говорит, земля около сердца криницу греет. Он так и говорит: «Криницы— это дети земли, а она их у сердца голубит».
Становится дед на колени, прикладывает ухо к земле и долго-долго прислушивается.
— Ага, шевелится, — радуется, словно дитя. — Шевелится. А ну, прислушайся, — заставляет меня.
Прислоняю ухо. Сначала ничего не слышу. Так, словно кто-то дышит: легонько, как ребенок во сне.
— Слышишь? — спрашивает дед.
Молчу. Боюсь спугнуть это прекрасное мгновение.
— Слышишь? — спрашивает громче.
— Слышу! — глубоко вздыхаю.
— Еге… — радуется дед и начинает потихоньку раскапывать землю.
Под его руками она вздохнула, зашевелилась. И вскоре лунки заслезились. Сначала мутно, а потом чистейшей водой. И уже виднелся в ней кусок неба со взбитым до белой пены облаком. Потом и деревья послали на водопой легкие тени.
— Будем крестить наше дитя? — спрашивает.
Это он криничку так называет. Стаскивает с ног сапоги и садится на пень.
— А как ее назовем? — спрашиваю. Потому что дед каждому своему колодцу и родничку еще и имя давал.
— Называй ты.
И я вдруг вспоминаю про соседскую девочку Марию. У нее точь-в-точь, как весенние родники, глубокие и чистые очи.
— Мария!
— Пусть будет Мария, — соглашается дед и вытаскивает из бесаг граненый стакан. Раскладывает перед собой хлеб, сало, и, опьяненные счастьем весеннего света, долго сидим возле родившейся только что кринички — не один прохожий в жару напьется из нее, наверное, незлым словом вспомнит дедовы руки и щедрое сердце.
Под вечер дед ведет меня в село. Идем мимо леса, и когда выбегают нам навстречу из села первые хаты, дед вдруг останавливается. Оборачивается к лесу, трет лоб, словно забыл что-то там, и говорит:
— Иди, уже сам дойдешь до хаты, а я себе в лес вернусь. Еще прошлой осенью приметил одно местечко. Кажется мне, там должна быть криница со сладкой водой.
И возвращается. Стою на распутье. Печальными глазами смотрю, как он поднимается по горе к лесу.
Солнце красным яблоком падает с голубого небесного дерева. Седеют сумерки, гора достигает окоема. И дед несет на плечах ту угасающую грань, где небо к земле припадает. Несет медленно, утомленно, как честно заработанный тяжелый сноп…
