НА АБРИКОСОВОЙ ДОРОГЕ

Начало августа — жаркое время для северных предгорий Кавказа. Поднялась и дозревает на солнце высокая, шелестящая под малейшим ветерком кукуруза. В садах под тяжестью плодов согнулись деревья, иные ветви легли на землю. На полях убирают хлеба. На высокогорных пастбищах, где солнце еще горячее, чем внизу, а воздух прохладен, а травы сочны и не припылены летней мелкой, как пудра, пылью, нагуливают предосенний жирок бараны, овцы.

Мир и тишина в августовском, обласканном солнцем ауле Машуко. Старики в мечети слушают муллу, молодые женщины на уборке хлебов, старухи сидят по домам, хлопочут по хозяйству. Хабиба, например, доит Хабляшу. Сейчас кончит доить и даст ей свежего корма. И как не дать — хороша корова, нет такой второй в целом ауле. Правильно ее прозвали ведерной.

Мир и тишина в ауле. Мужчины на фронте. Фронт где-то далеко, в четырехстах километрах. Мальчишки на улицах играют в войну.

Мальчишки-то и всполошили мирный, отягченный августовским зноем и всеми плодами августовской земли аул.

— Раненая армия идет!

— Фронт назад идет!

— Раненая армия!

— Раненый фронт!

Люди выскакивали на улицу из домов, из садов, из огородов.

— Где фронт? Какая армия?

— Вон армия! Вся перевязанная… в бинтах…

Старики высыпали из мечети, на ходу напяливая стоптанные чувяки. Из хлева выскочила Хабиба.

— Эй, остановитесь, оседлавшие ветер! Где раненая армия? Скажите толком!

Но мальчишки сделали свое дело и не хотят никому ничего объяснять. Весь аул бежит к Абрикосовой дороге, а мальчишки — виновники переполоха, — словно стая стрижей, вьются вокруг бегущей толпы взрослых.

— Скорей! На Абрикосовую дорогу! Скорей! — Люди торопили друг друга, хоть никто и не отставал, дружно бежали навстречу горькому зрелищу.

Дорога Пятигорск — Нальчик, проходившая мимо аула, называлась Абрикосовой с тех пор, как по ее сторонам по предложению покойного Темиркана насадили абрикосовых деревьев. В августе плодов уже по было, но оставалась от деревьев тень на земле, и в этой тени отдыхали путники. Мальчишки в нетерпении взбирались на деревья, чтобы лучше разглядеть «раненый фронт».

Около Абрикосовой дороги сохранился плетеный домик, поставленный в свое время Темирканом же. Когда он ушел на пенсию, ему отвели два гектара земли под бахчу. Всякий, кто проезжал по дороге, мог остановиться в плетеном домике отдохнуть, прилечь даже на нарах, устланных свежей соломой. Темиркан, превратившийся из устроителя Советской власти в ауле в пенсионера-бахчевода, приносил путнику арбуз или дыню.

Когда Темиркан умер, домик и бахчи сохранились. Домик стали называть «кунацкая Темиркана». Но угощать арбузами проезжих и прохожих перестали.

Хабиба как была с подойником, так и побежала. А в подойнике молоко. По дороге заскочила на двор к Данизат.

— Скорее выноси пехабжу!

— Какую пехабжу?

— Фронтовики к аулу подходят. Разве с пустыми руками их надо встречать? Встретим их с пехабжой, как свадебных всадников, встретим их с вином и закуской. Бери все, что есть в доме. С войны люди идут, оголодали. Я хоть молоко и то несу, да будет благословен Бекан, который дал мне Хабляшу.

Данизат мигом собралась и присоединилась к Хабибе.

По пыльной перегретой дороге тянулась бесконечная вереница раненых. Из госпиталей Кисловодска, Пятигорска, Железноводска, Ессентуков… Шли все, кто мог идти. Неподвижные раненые, из тех, кого не успели эвакуировать заблаговременно, остались в госпиталях.

Немцы прорвали фронт неожиданно. Оборонительная линия у Армавира не оправдала надежд. Эвакуация в госпиталях была в самом разгаре, когда немецкие передовые части завязали бои на окраинах Кисловодска и Ессентуков.

Хабиба со своим подойником трусила так быстро, что Данизат не успевала за ней. Хабиба надеялась увидеть среди раненых Апчару или Альбияна.

По обочинам дороги двумя бесконечными вереницами плелись, ковыляли с костылями и палками измученные, окровавленные, перебинтованные люди, уже прошедшие таким образом более ста километров.

Хабиба, шепча про себя молитву, присоединилась к разноголосой, причитающей и всхлипывающей толпе женщин, детей и стариков. Она жадно вглядывалась в изнуренные, искаженные страданиями лица, надеясь узнать среди них своего сына.

Люди знают, что никто их не подберет, не посадит на машину, хотя машины одна за другой идут по середине дороги, обдавая горячей пылью бредущих страдальцев. Но машины загружены до предела. На ящиках, узлах и тюках сидят уже, держась друг за друга, столько раненых, что и ладонь не протиснешь между ними. Раненые бредут и бредут, чтобы не попасть в плен, не оказаться в руках у немцев.

— А кони, кони-то куда подевались? — спрашивали у раненых те, кто был уверен, что это отступают остатки Нацдивизии.

— Коней Гитлер к себе угнал. Понравилась ему кабардинская порода, — отвечала Хабиба. — На развод взял себе. Хочет развести нашу породу.

Вдоль всей дороги женщины выставили корзины с лепешками, яблоками и грушами, кринки молока, разложили сыры. Мальчишки с кувшинами и чайниками беспрерывно бегали за водой.

Данизат впервые в жизни говорила и повторяла русские слова:

— Бери, сын, ешь, сын…

Эти же слова говорили и все другие женщины.

Хабиба считалась в ауле лучшим знатоком русского языка и доказала это.

— Сын… мой сын… минометный командир ест… Альбиян…

Но и такую ее речь понимали люди. Сквозь гримасу страдания проступало подобие улыбки, отвечали Хабибе:

— Ищи, ищи, может, здесь…

Народу на дороге все прибывало. Санитары, врачи, эвакуирующееся население. На машинах, на повозках, пешком. Девушки в белых халатах соскакивали с санитарных машин, чтобы перевязать сбившуюся и кровоточащую повязку то одному, то другому пешему.

— О, и железная кожа не вынесет столько бед! — причитала и Данизат.

Она не высматривала среди раненых своего сына, но не очень и удивилась бы, если бы он оказался тут. Давно уже Чока уехал в Нальчик и не возвращался. Где он — неизвестно. Исчез и старик Бекан. Ходят слухи, что Бекан и Чока будут эвакуировать скот, перегонять за хребет элитных кобылиц кабардинской породы.

Мальчишки беспрерывно бегают за водой к арыку, и все мало. Люди истомлены жаждой. Вдруг раздается крик:

— Джигиты! Джигиты едут!

— Нацдивизия!

— Как их мало!

Хабиба посмотрела в сторону Пятигорска. Оттуда показалась нестройная колонна всадников.

Колонна кавалеристов шла, пожалуй, еще медленнее, чем раненые. Многие за поводья тянули лошадей, которые не в состоянии были нести на себе не только всадника, даже седло. Хабиба сорвала с головы платок. Ей было жарко, не хватало воздуха. Где Апчара? На коне едет или пешком? Повозок, машин совсем не видно. Да и лошади какие? Кошки, а не лошади. Бока запали, будто выдавлены внутренности, шерсть слиплась, на шее засохла белая пена. Ни плетка, ни шпоры — ничто не заставит бедных животных шевельнуть ушами.

Единственный, кто еще сохранял вид всадника, — Якуб Бештоев. Он ехал на коне впереди отряда.

Колонну конников замыкали пешие. По старинному обряду, они несли на себе седла, снятые с павших лошадей. Седло есть — конь найдется.

— О аллах, неужели это все, что осталось от Нацдивизии? — вырвалось у Хабибы. Она не верила своим глазам, ожидая появления новых отрядов всадников.

Колонна медленно приближалась. В отряде было уже не двести человек, как вначале. Бештоев по пути отпустил многих домой на день-два. Были и такие, которые сами исчезли в кукурузных зарослях, чтобы больше не возвращаться в отряд.

Когда всадники подъехали ближе и можно было разглядеть каждого, выяснилось, что нашелся в отряде человек из аула Машуко.

— Ерман! Ерман вернулся! — возвестили опять же первыми мальчишки.

Весть о появлении бойцов из Нацдивизии мгновенно облетела не только аул, но и колхозные поля. С отдаленных токов всполошившиеся женщины снова тащили на дорогу еду, прихватывая все, что можно.

Увидев отряд Бештоева, приуныли. Это все, что осталось, или только часть? Но напрасно ждали они за этим отрядом стройных или хотя бы многочисленных полков дивизии.

Женщины запрудили дорогу. Бештоев сделал привал. Аульцы окружили Ермана Балова. Во время боев этот безусый юноша все время находился около Локотоша и мог бы многое рассказать о судьбе дивизии. Но Хабиба тотчас завладела им одна, и он рассказывал только об Апчаре.

Отряд миновал Пятигорск и уже спускался к озеру Табукан, когда встретилось несколько подвод с детьми. Эвакуировался детдом. Конники ехали здесь, прижимаясь к высокой стене кукурузного поля, чтобы укрыться от авиации. Надо сказать, что Якуб Бештоев искусно вел свой отряд. Не удалось сохранить лишь грузовики.

Кончился бензин, и пришлось их сжечь, чтобы не достались врагу. Зато все три орудия сохранились. Были и боеприпасы. Четверо суток шли через безводные степи, через черные земли, не останавливаясь ни днем, ни ночью. «Дома отдохнем», — был единственный ответ Якуба на все жалобы.

И вдруг — налет. Конники свернули в кукурузное поле. На дороге остались только повозки с детьми. Две женщины, сопровождавшие детей, понадеялись, как видно, на милосердие немцев: увидят детей — не тронут. Но посыпались бомбы. Самолеты кружились, выбирая цель. Запах дыма смешался с запахом серы. Взлетали в воздух лошади, хомуты. Обломки повозок потонули в пыли и в черном дыму. Ржание лошадей, вопли детей и крики женщин. Одну подводу лошади затянули в озеро. Илистое дно стало засасывать лошадей. Лошади силились выбраться, но чем больше бились, тем быстрее погружались в серную воду. Другая подвода колесом зацепилась за телеграфный столб.

Апчара кинулась спасать детей. Она не думала о своей жизни. Обе воспитательницы, сопровождавшие детей, были убиты. Уцелевшие дети убежали в кукурузу, где прятались бойцы-кавалеристы.

Немцы отбомбились и повернули в сторону Бештау.

Бойцы бросились помогать Апчаре. Они вытащили из озера повозку, привели в порядок конскую сбрую, подобрали раненых детей. Только Апчара могла кое-как помочь им. Теплые еще детские тела с невысохшими слезами на щеках клали отдельно, чтобы отправить в ближайший аул для захоронения. В отряде конников тоже оказались раненые и убитые. Дорога завалена конскими трупами. В одно орудие, которое с таким трудом притащили из Сальских степей, угодила бомба. Уцелел только ствол.

Остановили грузовую машину. Бештоев заставил сидевших в грузовике людей взять раненых детей и срочно доставить в какую-нибудь больницу. С остальными детьми, которых удалось собрать, Апчара поехала в Нальчик. Она знала, что там есть детдом, куда постарается сдать их. Возможно, Ирина еще живет в Нальчике, на своей квартирке вместе с Даночкой.

Что было дальше, Ерман Балов не знал.

Апчара действительно доехала до Нальчика. Все учреждения и предприятия срочно эвакуировались. Никто не ожидал, что немцы нагрянут так скоро. Надеялись на оборонительную линию по реке Кубани. Была уверенность, что немец, по крайней мере, немало положит сил, прежде чем прорвет эту линию. А если не удастся остановить немцев на Кубани, остановят на других рубежах. События на фронте развернулись иначе, и распоряжение об эвакуации опоздало.

…Куда ни пыталась ткнуться Апчара в Нальчике, всюду было не до нее. Детские дома эвакуировались полным ходом; своих детей не на чем было вывезти. От чужих отмахивались.

Апчара в отчаянии ворвалась в Наркомпрос. Нарком торопливо запихивал в портфель бумаги. Внизу его ждала машина. Апчара отметила про себя, что карточная система отразилась и на наркоме. Румянец сошел с его лица. Он заметно похудел. Нарком скороговоркой ответил:

— Могу посоветовать одно — эвакуируйте детей вместе с нашими. Пока не поздно.

Выскочив на улицу, Апчара не знала уже, куда бежать, к кому обратиться. Дети проголодались и плакали. Вдруг сзади ее окликнули:

— Апчарочка-Чарочка! Ты ли это?

Через улицу с матрацем, набитым вещами, и с большим чемоданом тащился Чоров.

— Товарищ Чоров, родной, милый, помоги! Подобрала по дороге ребятишек, надо их пристроить к уезжающим.

— Что-нибудь придумаем.

Апчара думала, что Чоров вспомнит тот случай, когда она не вернулась из полка на полустанок. Но словно и не было такого случая и полустанок словно был в другом веке и в другой жизни, столько событий произошло с тех пор.

Чоров расспрашивал Апчару о Нацдивизии. В Нальчике о судьбе ее ничего еще не знали и об отряде Якуба Бештоева ничего не слышали. Все учреждения спешно эвакуируются в Орджоникидзе. Чоров тоже. Дом и все имущество пришлось бросить.

Нашли эвакуирующийся детдом. На единственном грузовике горой навалены ящики с продуктами и разными вещами. Воспитатели в растерянности, не знают, куда класть узлы и чемоданы. Сами пойдут с детьми пешком за повозками.

Суетливый и взвинченный директор прямо-таки завопил и замахал руками, узнав о новой партии детишек, которых придется взять под свою опеку.

— Не могу, не приму, не мои дети! Стреляйте, вешайте, не могу!

— Ты не только примешь, но и головой ответишь за жизнь каждого из них, — спокойно и внятно, как на диктанте в классе, сказал Чоров. — Что значит «не мои дети»? Их родили такие же матери. Не возьмешь — военный трибунал…

Директору пришлось подчиниться. Он ссадил с подвод тех, кто постарше и может идти пешком, усадил на их место усталых и голодных детей, которых ему навязали. О документах и спрашивать было нечего. Нет даже списка.

Освободившись от детей, Апчара помчалась к Ирине.

Сосед Ирины, старый учитель-кабардинец, рассказал, что Ирина двое суток пробыла в военкомате, где толпились все жены комсостава. Их обещали эвакуировать, но вчера к ним вышел военный комиссар и похоронил все надежды: транспорта нет и не будет, поступайте как можете. Ирина бросила все свои вещи, взяла два чемодана самого необходимого и отправилась с Даночкой на станцию. Старый учитель тоже просидел на перроне несколько суток, заболел и махнул на все рукой, вернулся домой. Будь что будет..

До вокзала недалеко. Апчара побежала туда. Напрасно старый учитель зазывал к себе девушку, чтобы расспросить о Нацдивизии. Даже угощение не заманило голодную Апчару.

У большого углового дома, с балкона которого руководители республики приветствовали проходящие мимо полки дивизии в тот памятный день, когда дивизия вышла на парад-прощание, горели костры. Сжигали архив. У костров стояли мужчины, бросая в огонь все новые и новые кипы папок. Апчара узнала Сосмакова, но не стала к нему подходить. У подъезда стояли легковые машины, груженные до отказа. На крыше «эмки» умудрились укрепить кадку с фикусом. Стояли и кони под седлом. Не Бештоев ли приехал сюда? Не похоже. Кони сытые, седла нарядные. Апчара пронеслась мимо.

На вокзале столпотворение. Вернее, вокруг вокзала, на перроне, на пристанционной площади. Не один состав потребуется, чтобы вывезти такую массу людей. Видно, они сидят здесь не первые сутки. Счастливчиками себя считают те, кто устроился под деревом, а не изнывает под палящим августовским солнцем.

Кого только здесь нет! Эвакуировавшиеся год назад из Одессы, Николаева, Киева, Днепропетровска, Ростова-на-Дону, Ленинграда и Москвы вынуждены опять срываться с места. К ним присоединилось местное население. Сам Бахов руководит эвакуацией.

Апчара смотрела во все глаза. Трудно было в этой массе людей увидеть близкого человека. Подошел поезд, составленный всего из нескольких допотопных вагонов и полуразбитых платформ, люди вскочили с мест, толпа заколыхалась.

— Апа! Тетя Апа! — послышался среди общего гама чистый слабенький голосок, словно родничок пробился на дне ущелья. Апчара обернулась и бросилась на родной голос. Под деревцом, прислонившись к стволу, спала, устроившись на двух чемоданах, Ирина, а у ее ног копошилась Даночка.

Апчара прямо-таки упала на спящую Ирину, и та ничего не могла понять со сна, а Апчара целовала ее щеки, лоб, глаза. Наконец Ирина очнулась, тоже заплакала, тоже начала целовать Апчару.

— Откуда ты?! — плакала Ирина. — Не снишься ли мне?

— Нет, родная, нет, Ирина, это не сон. Если бы это был сон!

— Откуда ты? Неужели с фронта? Где он? Как там?

— Все расскажу.

Очередь дошла до Даночки. Теперь ее тискала и целовала, словно обезумев от радости, Апчара.

— Милые мои, не думала, что увижу вас. Столько бед, столько ужаса! Сама не понимаю, как уцелела.

— Альбиян? Где Альбиян?

Апчара целовала и тискала девочку, а сама подбирала слова. Ирина тянула ее за руку от Даночки, умоляя и требуя:

— Где Альбиян? Отвечай!

— Альбиян ничего… Ранен. В госпитале.

Ирина сникла, закрыла глаза. Ресницы набухли большими каплями слез.

— Я так и думала. Сон мне снился плохой…

— Если бы ты знала, что с другими! Альбиян ранен, но ему повезло. Он вовремя попал в госпиталь. Комдив мне сказал: «Выздоровеет Альбиян — возьму его к себе». Он так и сказал: «Будем воевать вместе». Я попрощалась с полковником. Дивизия ушла на север. Говорят, к Сталинграду. А мы — сюда. Не по доброй воле. Немцы нас завернули. А как мама? Жива хоть она? Здорова?

— Дома. Не хотела эвакуироваться.

— Я знала. Не захочет бросить могилу отца…

Подошел длинный состав — товарные вагоны перемешаны с пассажирскими. Ну, этот возьмет немало. Люди снова сорвались с мест. Ирина почувствовала опору в Апчаре и решила попробовать пробиваться. Даночку — па руки. Апчара взяла чемоданы.

— Посадка только по пропускам. — Апчара узнала голос Бахова. — Повторяю: посадка по пропускам!

Апчара, как заправская фронтовичка, пробивалась вперед, расталкивая людей. К ее пилотке относились уважительно, пропускали. За ней кое-как поспевала Ирина. Не дошли они еще до дверей, как толпа повалила забор и неудержимо хлынула на перрон. Перед прорвавшимися оказалась платформа с железными клетками, а в клетках — звери. Эвакуирующийся зверинец. Взревели тигры. Чоров с матрацем и чемоданом смело взобрался на клетку и уселся на ней. Тигр, перевозбужденный орущей толпой, подпрыгнул и мазнул лапой по верхней решетке клетки. Чоров кубарем скатился на платформу и пополз под вагон менять штаны и оказывать самому себе первую помощь. Четыре когтя прошлись, как четыре сабельных удара. И смех и грех. Но смеяться некогда.

Поезд взял всех, кто успел взобраться, сесть, зацепиться за что-нибудь. Во избежание жертв его отправили сразу. Толпа на перроне продолжала волноваться, но людей стало меньше. На запасных путях попыхивал маневровый паровозик — кукушка с одной-единственной платформой. Люди не обращали на него внимания, думая, что он местный и никуда не пойдет. Но вот красноармейцы вынесли из вокзала вещи и провели к паровозику несколько женщин и детей. На паровозике рядом с машинистом оказался Бахов. Паровоз дал свисток, как бы призывая толпу к вниманию. Бахов закричал:

— Граждане, внимание! Граждане, внимание! Поездов больше не будет. Станция Прохладная занята немцами. Эвакуироваться только на Беслан! Граждане, внимание…

Кукушка бойко покатилась под гору. Ирина и Апчара остались в бурлящей толпе.

 

ПРИБЛИЖЕНИЕ

Люди, которые все еще на что-то надеялись, остались на станции, а кто посильней, взвалил на плечи свои пожитки и пошел, присоединился к потоку беженцев, устремившихся в сторону гор. Утром послышался гул самолетов. Со стороны Пятигорска они шли бомбить Нальчик. Ни гражданской, ни партийной власти в городе уже не было. Привокзальная толпа дрогнула и стала стремительно растекаться по городу. Люди понимали, что бомбы полетят в первую очередь на железнодорожный узел, на почту и промышленные объекты.

Гул самолетов приближался медленно и неотвратимо. Все улицы и площади быстро опустели.

Ирина бежала, прижимая к себе Даночку. Она согнулась, будто хотела прикрыть собой ребенка от падающих бомб. За ней едва поспевала Апчара с двумя чемоданами. От гула самолетов уже дрожали стекла в окнах. Из садов курортной части города били зенитки. Послышались оглушительные взрывы, и Ирина юркнула в подвал небольшого каменного домика. Она отчаянно застучала в дверь. Из глубины подвала ответил испуганный старческий голос:

— Кто там?

— Это я, Ирина, Яков Борисович, умоляю, откройте!

Низкая дверь открылась в тот самый момент, когда совсем близко разорвалась еще одна бомба. Даночка затряслась, оглушенная взрывом. Из подвала, заставленного ящиками, бутылями, коробками, склянками, бидонами, колбами, пахнуло лекарством и сыростью. Наверху аптека. Яков Борисович старожил Нальчика и бессменный аптекарь, известный каждому жителю. Когда-то эту аптеку он сам же и основал, совмещая в маленьком городе обязанности провизора и врача по всем болезням.

— Проходите скорей. — Яков Борисович захлопнул дверь, задвинул задвижку дрожащими руками. — Откуда вас нелегкая принесла? Дошла и до нас очередь. Завтра они придут. Ах, дурак я, какой дурак! Мог еще третьего дня эвакуироваться. Пожалел бросить аптеку! Кому она теперь достанется? Для кого берег? Ах, дурак я, дурак!..

— Вы думаете, придут?

— Думаю! Я не думаю, я знаю теперь. — Яков Борисович схватил газету, лежавшую на ящике, развернул ее. — Смотрите. Черным по белому: «…бои южнее Кущевки». Где Кущевка, где Нальчик?

Это был номер местной газеты от седьмого августа. Обе полосы пестрели заголовками вроде: «Инициатива хозяйственника в военное время», «Убрать урожай быстро и без потерь», «Когда же будет передвижная мастерская?». Видимо, не допускали мысли, что немцы могут прийти. Если и приблизится фронт, то все равно будет продолжаться работа.

Яков Борисович негодовал:

— А в горах? Разве люди успеют спустить скот. А немец вот-вот нагрянет, перехватит дорогу, не даст эвакуировать скот.

— На войне… — хотела вмешаться Апчара, но аптекарь ее перебил:

— Здесь-то не война. Здесь — тыл. И надо было раньше тревогу бить! Другие уверяли: не дойдут. И вот я, старый… (Яков Борисович хотел сказать «старый еврей», но тут же передумал.) И вот я, старый кабардинец, остался…

— Вам надо было раньше подумать о себе. Ведь в случае оккупации…

— Знаю, что будет в случае оккупации. А ты? На что ты рассчитываешь? Ты же военная!

— А я и не собираюсь здесь оставаться.

Апчара тоже понимала, что оставаться на оккупированной территории ей нельзя. Повесят, как Зою Космодемьянскую. Нет, сейчас она выберется из аптечного склада, найдет Бештоева и… и куда отряд, туда и она. Лучше погибнуть в бою, чем болтаться на перекладине после пыток. В крайнем случае махнуть с Ириной за Кавказский хребет.

Бомбежка кончилась. Апчара и Ирина попрощались со стариком и ушли из подвала. Старик тоже выполз на улицу. Они ожидали увидеть город, превращенный в груду развалин и охваченный дымом пожаров. Но одноэтажные домики стояли по-прежнему нетронутыми, только как бы пригнулись, потому что многие крыши провалились от взрывов. На улицах битые стекла. Здание вокзала действительно превратилось в груду развалин. Но оно погибло не от вражеских бомб. Его взорвали наши саперы.

— Первая мировая война породила вокзал, вторая мировая война его уничтожила, — сказал Яков Борисович, превосходно знавший историю города.

Бомба попала и в тот дом, где жила Ирина.

Над аулом Машуко стоял черный дым. Видно, и он не избежал бомбежки. Апчара заволновалась, заторопила Ирину.

— Пошли в аул. Зачем идти в полуразрушенный дом. Еще обвалится и придавит. А там, может, мамы нет в живых. А если немцы опять налетят — погибнем все вместе.

Ирина покорилась. Даночка уснула на руках, ее трудно нести. Не легче и Апчаре: по чемодану в каждой руке. С каждым шагом они становятся тяжелей.

Если идти из города в Машуко, то аул все время перед глазами, на виду. Апчара знала наперечет каждый дом и могла назвать по именам обитателей каждого из них. Домики тонут в густых садах, а из садов местами валит черный дым. Чей же дом горит? — думала Апчара. Недалеко от дома Мисоста горит что-то. Неужели дом Бекана Диданова? От нетерпения и тревоги Апчара все прибавляла шагу. Стало жарко. Теперь хорошо видно, что над тем местом, где в окружении тополей стояла мечеть, медленно рассеиваются облака дыма и пыли.

— Подожди, Апчара, отдохнем. Сил больше нет, — взмолилась Ирина.

— Еще немного. Дойдем до холма. Оттуда наш дом будет видно.

На город снова шли бомбардировщики. Они летели низко, как и в Сальских степях. Под крылом и на боку — черные кресты.

Ирина упала, закрыв собой Даночку, но Апчара успокоила ее.

— Не бойся. Они нас не видят. Я знаю. Я нагляделась на них. Привыкла.

Вдруг впереди со стороны аула раздались взрывы. Апчара порадовалась, что во время бомбежки они оказались в пути. Вышли бы чуть-чуть пораньше и угодили бы вместе с аулом под немецкие бомбы.

От города до аула по «базарной» тропе не больше пяти километров. Апчаре всегда хватало часа, чтобы с корзиной цыплят, с которыми Хабиба посылала ее на базар, пройти это расстояние. На этот раз с Ириной и Даночкой они брели около трех часов. Увидев наконец еще издалека свой дом, Апчара поняла, что много раз за свои фронтовые дни теряла его навсегда и то, что она теперь видит, — самое настоящее чудо.

Хабибы не оказалось дома. Над двором соседей — Бекана и Данизат — клубился дым. Должно быть, в кров седельщика угодила бомба. Апчара сразу поняла, что Хабиба там, на пожарище, делит горе соседей.

Оказывается, так все и произошло. Бекан в горах. Одинокая Данизат, услышав самолеты, прибежала к одинокой же Хабибе. В это время и упала бомба. От турлучного под черепичной крышей домика ничего не осталось. Что не сделала бомба, довершил потом огонь.

Хабиба не знала, к кому раньше броситься — к снохе или дочке, и схватила внучку. Даночка замерла у нее на шее. Обнялись радость и горе.

— О, дошла, дошла до аллаха моя молитва. Вернул он мою дочь живой и невредимой, о, аллах!

Конечно, во славу бога Хабиба зарежет курицу, испечет лукумы, угостит своих милых детей. Не было никого — и сразу трое. Только Альбияна одного не хватает. Но расспрашивать Апчару еще некогда. Во всем ауле беда. Нет дома, где не плакали бы от горя. Пострадал не только дом седельщика. Перед налетом мулла увел в мечеть самых благочестивых стариков, знавших наизусть отдельные суры корана, и сказал им:

— Будем твердить коран. Пока звучат слова молитвы аллах не допустит упасть бомбе на божий дом.

Но молитвы стариков и муллы не успели достичь ушей аллаха, немецкая бомба летела быстрее и упала раньше. Из-под обломков мечети извлекли сорок трупов, а мулла оказался даже без головы. Питу Гергов уверял потом, что видел, как голова муллы через минарет полетела прямо к аллаху доложить о случившемся и похлопотать за правоверных, обижаемых нечестивыми немцами.

— За голову муллы Гитлер положит свою голову. Увидишь — вспомнишь мои слова, — говорила Хабиба. — Зло не отпускается без наказания. За кровь невинных мстит и чужой. Найдутся силы, которые отомстят за наши слезы, за чистую кровь людей.

— А ты где была во время бомбежки?

— Где мне быть? Дома. Сидела на молитвенном коврике. Прибежала Данизат. Такая белая, ни кровинки в лице. Дрожит, слова не может выговорить: «Уйдем, Хабиба, уйдем». А куда идти? Разве убежишь от аллаха! Он видит, куда направить бомбу…

— Ты думаешь, бомбу в мечеть направил аллах?

Хабиба не ожидала такого вопроса, осеклась.

— Не я же!

— Конечно. Раз не ты, то аллах…

Хабиба рассердилась.

— Ты всегда была неугодной богу. Аллах отвернулся от тебя. Потому что ты от матери отвернулась. Бросила родную мать и сбежала. Нате, мол, мать моя стара, не нужна она мне. Прикрывайтесь ею от бед, как мешком с песком прикрываются от пуль. Не будет тебе моего благословения… — Хабиба от обиды и от собственных слов расплакалась.

Апчара пожалела, что так глупо пошутила. Она хотела обнять Хабибу, приласкать ее, успокоить. Но мать решительно отстранилась.

— Отойди. Зачем вернулась сюда? Иди к тем, кого ты предпочла мне. Можешь идти на все четыре стороны. Не родила я дочери…

— Мама, что ты говоришь? Мама! — заплакала Апчара.

Ирина не понимала, о чем говорят на своем языке мать и дочь, но видела, что они плачут, и сама тоже заплакала. Только Даночка глядела на всех с недоумением.

— Слава аллаху, кончились твои военные похождения, — голос Хабибы становился тверже, — вернулись конники. Остатки. Копыто от коня. Теперь некуда тебе будет бежать.

— Мы с Ириной должны эвакуироваться…

— Евакуиротса? Как евакуиротса? — Хабиба от волнения перешла на ломанный русский язык.

— Уйдем от немцев.

— Куда? Какая земля вас ждет? Свою землю отдавай, на чужой земля убегай?! Так ваша хошет воевать? Ты свой земля не защитил — на чужой земля места тебе нет. Могила только…

— Разве я отдала свою землю? Разве тебе будет приятно видеть меня на виселице? Ты понимаешь, что ты говоришь? Заставляешь на себя надеть петлю… Я же комсомолка. Я на фронте была. Меня схватят сразу. Я уйду не куда-нибудь, я уйду в горы, к партизанам.

— Ты — комсомолка? А я — кто? Кто я такая? Меня, думаешь, будут медом кормить? Кто я? Спрашиваю! Я — жена самого незапятнанного большевика Темиркана. Первого коммуниста в ауле. Я — мать комсомолки и коммуниста. Я — твоя мать, я — запевала колхоза, я… — Дальше Хабибе изменил голос, но и рыдая она продолжала говорить: — Петлю, которой ты боишься, я надену на свою шею сама. Надену, как золотой венец надевала на голову, когда выходила замуж за твоего отца… Надену и скажу с табуретки аульчанам-машуковцам: будьте счастливы после меня, пусть я унесу с собой все ваши беды, все печали и горести… Кто хочет воевать, ищет врага, идет ему навстречу, а не убегает от него, не ищет закоулка. Хочешь воевать — везде поле боя… Зачем ты будешь ждать, пока тебя схватят. Беги сама и первой наноси удар… Боишься одна — я сама пойду с тобой. Враг к тебе пришел — бей его. Правда на твоей стороне, ты защищаешь свой дом. Я так сказала этому, бештоевскому сыну, Якубу: «Зачем столько бежал? Враг по пятам идет, просит у тебя смерти, а ты от него. Наши отцы так не воевали. От них враг убегал, а они настигали его и разили. Иначе им не удалось бы поставить Советскую власть. Отцы поставили Советскую власть, а вам завещали защищать ее…» Ничего мне не возразил. Слушал… Потом видела солдат. Они ушли в горы. В Долину белых ягнят. Захочешь их найти — ищи там… Они узнали меня. Махали на прощанье.

Ирина слушала плача, а когда Хабиба замолчала, с непосредственностью, свойственной ей, и совсем некстати сказала:

— Мама, Альбиян в госпитале. Ранен…

Апчара бросила на Ирину укоризненный взгляд. Она хотела подготовить мать к этой вести. Ирина поняла это, но было поздно. Однако обе они были поражены, когда печальную весть Хабиба приняла без крика и истерики.

— Мне уже сказали… Пусть столько лет жизни прибавится моему сыну, сколько капель крови пролил он. Пусть и аллах им будет доволен, как довольна мать своим сыном. Не о ратном подвиге он мечтал. Покойный Темиркан радовался: у твоего сына, мать, лоб ученого. Быть ему ученым, говорил он. Альбиян тянулся к науке, а не к оружию. Но и оружие в его руке не дрогнуло. Земля богата сыновьями. Увижусь с Темирканом, не придется прятать глаза.

Еще дело. Утром выгнали Хабляшу в стадо, а она до сих пор не вернулась.

Аульским пастухом нанялся теперь не кто-нибудь, а Мисост. Казалось бы, зачем ему — полны амбары зерна. Но у Мисоста своя голова. Придут немцы: какой спрос с пастуха? Мисосту предлагали пост, о котором он мечтал все последние годы, ставили его председателем сельсовета. Не захотел. Скользкое время. Надо подождать, кто верх возьмет…

Стадо паслось около кирпичного завода и попало под немецкие бомбы. С десяток коров погибло. Раненых тотчас прирезали. Призывали свидетелей, составляли акты, чтобы потом отчитываться перед колхозом. И знали, что отчитываться придется теперь не скоро, но акты все-таки составляли.

Хабиба плакала вместе с Данизат над пепелищем седельщика, некогда ей было идти в стадо, составлять акты, искать свидетелей.

— Цела, так придет, а если убило, на то воля аллаха!

— Опять аллах, — заметила Апчара.

— Ну что ты сидишь на моей губе? Без аллаха и волос с головы не упадет. На все его воля. Послал нам испытание и глядит, кто оплошает, а кто выстоит в беде…

— А давайте загадаем. — Апчара сверкнула глазами, словно возвратилось прежнее школьное ее озорство. — Придет Хабляша целой и невредимой — целым вернется и Альбиян. Как ты, Ирина? Мама?

— Лень идти за коровой, вот и придумываешь.

— Нет, мама. Мне ничего не стоит выбежать за околицу. Но давайте испытаем судьбу. Согласны?

Ирина молчала. Ведь в стадо попали бомбы… Была б цела Хабляша, стояла бы у ворот.

— Ну?

— Аллах вернет корову, аллах вернет и Альбияна, — согласилась Хабиба.

В этот самый момент у ворот и замычала Хабляша. Апчара бросилась к корове, встретила ее, как вестника радости, обняла за шею, поцеловала шелковистое ухо и влажную морду. Этих нежностей Хабляша не оценила. Она поспешила в сарай, где ее ждал сочный корм.

— Гляди. Слушай! — торжественно сказала Хабиба, как говорят старики, которые по бараньей лопатке предсказывают будущее. — Вернется сын целым и невредимым. Аллах прикроет его от всех бед.

— Да будет так. — Апчаре хотелось угодить матери.

Хабиба взяла подойник и пошла в сарай. Там она украдкой тоже поцеловала корову за то, что она предвещает возвращение сына.

Но вечером разговор опять осложнился.

Апчара для воздействия на мать рассказала о судьбе Солтана Хуламбаева.

— Так поступают немцы с теми, кто носит в сердце нашу правду.

Хабиба поняла уловку дочери.

— Не с волками живем. Не выдадут. Подумаешь, головной журавль молодежи! Похлеще тебя есть. И какая ты фронтовичка? Повезла бойцам подарки. Да и то не довезла, растеряла в степи. Не велика твоя заслуга, чтоб тебя немцы искали. Девчонка несовершеннолетняя. Если таких, как ты, убивать, детей не останется в ауле. А не останется в ауле детей — зачем тебе жить одной? Куда все, туда и ты. Ты не лучше других, не хуже других… — Здесь Хабиба кривила душой, потому что считала свою дочь лучше всех на свете. Но надо же внушить дочке, что она ничем не выделяется среди своих подружек.

— А то, что поймала шпионов?

Но Хабиба не признала и этих заслуг.

— Каких шпионов? Не ты их поймала, а Чока Мутаев. Он до сих пор в горах, перегоняет скот из ущелья в ущелье. И сейчас воюет против бандитов. Ты хочешь в горы, а знаешь, сколько там бандитов-парашютистов? Мне Бекан рассказывал. В пещерах шашлыки жарят. Кругом стада бесхозных баранов — бери и режь. Даже Питу Гергов свой горб, как седло с коня, сбросил. За Прохладной скопище скота. Все дороги заняты, войскам не пройти, не проехать. Вот Питу и повадился туда. За день два раза успевает обернуться. Пригонит несколько коров — продаст и снова за живым товаром. Кому война, кому — базар.

— Успеют эвакуировать скот?! — заволновалась Апчара, вспомнив все заседания на этот счет.

— Гулевую скотину и овец угнали к хребту.

— Бекану не удалось угнать лошадей?

Апчара поражалась осведомленности Хабибы. Сама Апчара, когда сидела у коммутатора, тоже знала все фронтовые новости и положение дел. Но ведь там — коммутатор! И вот, оказывается, не надо никакой техники, чтобы знать все, что делается в ауле, в ущелье, в окрестных горах. Да и правда, разве нужен здесь телефон для новостей о том, что по распоряжению Зулькарнея Кулова угнали в горы всех людей, кого только можно, пробивать дорогу через хребет в Закавказье. По этой дороге хотят погнать скот. Но простое ли дело пробить кирками скалу? Чока Мутаев тоже там в горах пробивает дорогу.

— О Бекане не знаю ничего, — призналась Хабиба. — У него сам дьявол в советниках. Никто не знает, что у старика на уме и где его нелегкая носит.

Хабиба только один раз видела старого седельщика. Сокрушался. Один велит: гони лошадей вниз по Тереку, в Дагестан, другой приказывает: поднимай лошадей на хребет Кавказа. Там-де их будут охранять партизаны. Лошади выбились из сил. Не буду я никого слушать. Мне доверили сохранение элиты. Поступлю по своему разумению. Бахов хотел забрать у него жеребца Шоулоха, не отдал. Спрятал в пещере и сказал: сам ищу вторые сутки, найдется — приведу. Потом Бахову стало не до коня.

Ночью долго не могли заснуть. Рассказов хватит на месяц…

Сначала Апчара наговорилась с матерью на своем родном языке, потом стала шептаться с Ириной, рассказывала об Альбияне, о других командирах, о капитане Локотоше.

На заре послышался стук в ставни. Хабиба замерла, боялась пошевелиться. «Пришли, — подумала она. — Неужели так быстро?» Теперь уж она жалела, что не отпустила дочь и сноху. Вот и пришли за ними. Ирина тоже услышала стук. Она закрылась одеялом, прижала к себе спящую Даночку. Стук повторился. Привыкшая на фронте недосыпать, проснулась Апчара. Побежала к окну. За окном послышался недовольный голос: «Вымерли, что ли?»

— Кто там?

— Апчара, открой. Это я — Бекан.

Из постели вылезла Хабиба.

— Что за беда тебя пригнала раньше зари? — Хабиба натягивала на себя платье. — Напугал-то как! Разве можно в такое время стучаться в окно. Клянусь аллахом, от страха чуть не лопнуло сердце. Думала, немцы.

Ирина все не верила, что это старик Бекан.

— Не к тебе пришел. Ты можешь спать. Мне Апчара нужна. Апчара! Выходи побыстрей!

Апчара была уже одета. Увидев Бекана на коне, обрадовалась, решила, что старик уходит в партизаны и хочет ее взять с собой. Седельщик в поводу держал второго коня, и не простого коня, но Шоулоха.

— За мной?

— За тобой.

— А Ирина? Она тоже хочет в партизаны.

— В партизаны потом. Садись на Шоулоха, поедем.

— Куда?

— Опять «куда?» Я думал, на фронте ты стала джигитом. А ты по-прежнему «куда?». — Бекан спешился, подошел поближе к девушке, ведя за собой двух лошадей. Шоулох косился на тихую серую лошадку под новеньким седлом. Старик чуть кончиком усов не касался уже Апчары. — Матери не говори. Будем знать об этом только ты да я. Не хочешь — сразу скажи. Надо гнать маточное поголовье за хребет, к соседям. Немец ночью подошел к Баксану. Надо торопиться. На сборы четверть часа. Согласна?

— Конечно!

— Молодец! Учти, задание правительства. Сдадим там лошадей, а потом видно будет. Может, в партизаны подадимся. Оттуда перевалами проберемся в Чопракское ущелье. Там сейчас Чока.

— Чока?

— Конечно. Давай быстрее…

На крыльцо вышла Хабиба.

— Не собирается ли мастер седельных дел умыкнуть девушку? Говорят, утренний гость долго не засиживается. Заходи…

— Да будет в твоем очаге огонь всегда. Не в гости пришел, сестра. По делу.

— Аллах свидетель, моя дочь приравнена к джигиту, если к ней стали ходить по делу?

— Я ее не приравниваю к джигиту. Я ее ставлю выше джигита. Не побоялась на фронт поехать. Скажу по правде, не каждый джигит рискнул поехать на фронт. Нашлись такие, кто укатил за хребты и моря.

Пока Хабиба и Бекан разговаривали, Апчара выскочила из дома с маленьким узелочком в руках.

— Куда? — встрепенулась мать. — Да ты, старый, и в самом деле ее умыкаешь?

— Разве я ее умыкаю? Она сама едет…

— Это куда еще? — Хабиба схватила дочь за руку. — Ни шагу не сделаешь из дому.

Дело осложнялось. Бекан знал характер Хабибы. А тут времени в обрез. Табун ждет. Немцы в двадцати километрах.

— Не шуми, сестра. Свидетели нам не нужны. — Бекан хотел поближе подойти, но лошади, не привыкшие к женщинам, упирались. — Послушай меня. Я тебе все расскажу. Ты — мать, ты ей не желаешь зла. Я тоже. Сама знаешь почему. За жизнь Апчары я в ответе перед памятью Темиркана, как и ты. Дай бог, чтобы она зажигала огонь в моем очаге, и ты, и я этого хотим. Мой дом в развалинах. Не беда. Лишь бы голова цела была — шапка найдется. Построю я дом. Еще лучше и красивей. Построю на радость потомству. На удачу, на счастье мы бережем подкову, прикованную у порога. Сломалась у нас подкова, но воля не сломлена. Мы до своей цели дойдем, увидишь, коснется рука того, к чему стремимся всем сердцем. Отпусти, Хабиба, свою дочь. Разреши взять ее с собой.

— Нашел коногона! Девушка она…

— Нашел. Я не меньше думаю о ней. Пусть поедет со мной. Фронт поломался. Немец воду пьет уже из Баксана. Враг у порога. Разреши взять мне ее к соседям. Головой отвечаю я. Разреши. Мало ли что будет. Девушка видная. Придут немцы… Иначе обернется дело — вернемся. Клянусь, тотчас вернемся. Сдадим лошадей по акту и назад…

— Как же я одна буду? — Хабиба уже колебалась.

— Почему одна? Рядом Данизат. За ночь я ее переселил в сарай. Пока пусть там. Она совсем одна. А у тебя сноха, внучка. Тебе ли сетовать на одиночество? А мне Апчара будет помогать в дороге. Ты думаешь, я ее заставлю гнать лошадей? Это я сам. Просто попутчица. Все-таки стар я. Дорога опасная. Где-нибудь на перевале вдруг почувствую себя плохо… Разреши, сестра.

Хабиба сдалась.

Апчара сидела в седле, как женщина, свесив обе ноги в одну сторону. Это пока Хабиба смотрит, а вообще-то Апчара знает, как нужно сидеть в седле, недаром она положила в узелок вместе с другими вещами брюки Альбияна.

Ирина радовалась за Апчару. На седельщика она надеялась, уважала его. Это уважение началось давно, в первые дни ее жизни на новом месте. Хабиба огорчилась, когда сын привез в дом москвичку. Как разговаривать, как объясняться с ней? Будешь ее ругать, а она все равно ничего не понимает. Кроме того, по обычаю, сноха главная женщина в доме. На ее плечах держится все хозяйство. Хабиба должна переложить на сноху все дела и заботы, а сама уйти на покой. Теперь ее дело быть плакальщицей на похоронах, молиться пять раз в день да обогащать сноху своими советами. Но как же ей посоветуешь, не зная языка? Хабиба плакала от досады, и однажды седельщик нашел для нее слова утешения.

— Ты глупа, сестра, — сказал он. Такой снохе цены нет. Я бы от радости три раза кинул свою папаху в небо, если б мой Чока привел в дом такую жену, как твоя Ирина. Ты понимаешь, что такое москвичка? На старости лет иметь под своей крышей москвичку — мечта! Была бы Ирина здесь, когда покойного Темиркана донимали наветами! Ой-ой-ой! Обидчиков заставили бы воду пить через нос. Москвичка! Кто ее соседи там в Москве? Не знаешь? То-то. Сталин, Калинин, Буденный. И Ворошилов живет недалеко от ее дома. В Москве друг друга знают, как мы в ауле, сколько волос на чьей голове. Допустим, навалятся на тебя обидчики или сама захочешь жалобу подать. Скажешь Ирине — и все. Сноха напишет, дескать, так и так, обижают мою свекровь. А при необходимости махнет прямо в Москву, да и к своим соседям. Глядишь, твой обидчик уронил папаху в лужу. Потом приходит сам: Хабиба, извини. Не знал, что у тебя сноха — москвичка. А ты горюешь: сноха…

Между тем Апчара и Бекан скрылись за поворотом.

 

У КАМНЯ ЗА ПАЗУХОЙ

Держалась летняя жара, и в горах по-прежнему таяли снега. Бурная, ревущая и грохочущая по камням вода Баксана не убывала, и неожиданно Баксан сделал то, чего не смогли сделать ни Днепр, ни Дон, ни Кубань, — он остановил врага. Немцам не удалось форсировать с ходу эту реку, а мост был взорван.

Простояла неделя тишины, и в ауле Машуко зашевелилась жизнь. Старики попросили Мисоста, чтобы он стал муллой. Кроме Мисоста, не оставалось в ауле знатока священной вязи корана. Мисост согласился, но сказал, что будет муллой только по совместительству со своей главной работой.

— Что коров гнать на выпас, что вас на молитву — все одинаково, — добавил Мисост. — Но только убитых бомбами не буду сам обмывать. Поручите эту черную работу Сентралю.

Так и сделали.

Аул жил непривычной жизнью. Собрались старики, обсудили, что же делать дальше. Но их организаторских и административных способностей хватило только на то, чтобы пустить мельницу. Долго спорили притом, куда девать гарнцевый сбор. Мельница-то как-никак колхозная. Решили складывать гарнцевый сбор отдельно, как пособие пострадавшим от бомбежки. Установили на мельнице поочередное дежурство. Но на самом деле старики дежурили все вместе, никто не хотел уходить домой. Образовали мельничный совет, который фактически оказался чем-то вроде сельского совета — единственной реальной властью в ауле.

У Хабибы в саду расположились артиллеристы-зенитчики. Установили орудия. Изрыли весь сад. Бесцеремонно обрубали ветви у яблонь и груш, чтобы не мешались. Хабиба не ругалась с зенитчиками: остались бы целыми стволы — ветви вырастут.

Даночка первая проторила дорожку к зенитчикам. Ей все позволено. Бегает от орудия к орудию, мешается, лепечет, а между тем каждый боец старается заслужить ее внимание. Артиллеристы хохочут, слушая забавный лепет трехлетней малышки.

Даночка пела бойцам военные песенки. Бойцы спрашивали у нее:

— А где твой папа?

— Пошел убивать гитлеров.

Постепенно Хабиба тоже нашла дорогу к сердцам артиллеристов. Она приносила им сваренные в котле нежно-восковые кукурузные початки. Бойцы ели кукурузу, а Хабиба глядела на них, прислонясь к дереву. В каждом видела она своего Альбияна. Может, и его кормит вот так же чья-нибудь мать.

Бойцы, видя, как старая женщина стоит около дерева приглашали ее присесть с ними, но она отказывалась на ломаном языке:

— Кушай, кушай, наша син. На здоров кушай.

Что-то материнское чувствовала Хабиба в себе к этим бойцам. Не потому ли еще, что они артиллеристы, как и ее Альбиян, носят точно такие же петлицы с двумя перекрещенными пушками?

Во время налетов Хабиба убегала в глубину сада и пряталась в арык. С ней вместе мчался по тропинке и пес Мишкарон. Он тоже научился прятаться от бомб. Вода арыка и его высокие берега защищали их. Хабиба сидела в воде по пояс, а у пса торчала над водой только одна голова. Но, конечно, Хабиба нажила насморк.

Артиллеристы немало потешались в душе над убежищем Хабибы и однажды вырыли для нее щель. Узкая, продолговатая яма напоминала могилу, Хабиба ни за что не хотела в нее залезать, боясь, что ее похоронит заживо. Но снова загудели самолеты, а купанье в арыке не самое большое удовольствие, и Хабиба смирилась. Сначала она по привычке бросилась было к арыку, но свернула и юркнула в щель. Мишкарон недоуменно оглянулся и помчался на свое старое место.

Едва не получилось то самое, чего боялась Хабиба. Крупная бомба ухнула поблизости, и стенки щели сдвинулись, стиснули бедную женщину. Выдохнуть-то она выдохнула, а вдохнуть уже не могла. В глазах стало темнеть, и крикнуть не может. В этот самый миг бойцы вытащили ее на свет божий, хотя бомбежка еще не кончилась. Этот случай еще больше сблизил ее с артиллеристами.

— Из могилы вытащили меня, — говорила бойцам Хабиба.

— Значит, войну переживешь. Это точно, — говорил кто-нибудь из бойцов.

Сначала Хабиба очень переживала, что около нее обосновались зенитчики. И не изрытого сада жалела она, не срубленных яблоневых веток. Боялась, что зенитные пушки притянут к себе немецкие бомбы. В кого же немцам и целиться, если не в зенитчиков? Как увидят сверху пушки, так и начнут бросать. Но бомбы одинаково падали по всему аулу, и Хабиба привыкла. А тревоги рядом с людьми переносить легче.

Так и жили: Хабибе спокойнее, бойцам парное молоко, Хабляше от бойцов свежая трава. А щель вырыли новую, около самого дома, чтобы недалеко бегать Хабибе и Мишкарону, научившемуся теперь при самолетном гуденье прыгать не в арык, а в темную яму.

Зенитчики много разговаривали, спорили между собой: почему сноха Хабибы оставила Москву и переехала в глухой аул? Как надо любить человека, чтобы ради него сменить столицу на эту глушь! К тому же никто ее здесь не понимает, а сама не знает ни законов, ни обычаев этой земли.

Ирина между тем отправилась в город посмотреть, уцелели ли ее квартирка и вещи. Но больше того ей хотелось узнать, что делается в мире. Кто же мог быть самым верным источником информации, если не аптекарь Яков Борисович? К нему идут за лекарством, а старик так уж устроен, что не может не расспросить зашедшего в аптеку обо всем на свете.

Ирина чуть не рассмеялась, когда увидела Якова Борисовича в кабардинской одежде. На нем была голубая черкеска, бешмет, кинжал на кавказском поясе. Старик мягко ступал по аптеке в легкой сафьяновой обуви. Ни дать ни взять — кавказец.

— Удивляешься наряду? — спросил Яков Борисович. — Удивляться нечего. Мы, кабардинцы, должны носить свою форму. А то отдали ее танцорам, театрам. Артисты станцуют «кафу» — форму в сундук. До следующего раза. Не годится это. Старики пусть покажут пример. Национальную форму нельзя терять…

Но и Яков Борисович не менее был удивлен, узнав, что Ирина пришла не за лекарствами для Даночки, а просто так, по старой дружбе. Ведь Ирина заведовала в школе медицинским пунктом и часто обращалась за медикаментами к Якову Борисовичу. Старый аптекарь помогал ей, и между ними завязались добрые отношения.

Действительно, аптекарь знал многое. Оказалось, немцев остановили у Эльхотовских ворот, в нескольких десятках километров от Орджоникидзе. Эвакуировавшиеся из Нальчика, конечно, не остались в столице Северной Осетии, а уехали дальше — в Грузию. Яков Борисович уже выведал путь, по которому можно уйти к своим. Ему бы только незаметно выбраться в лес, а там он найдет тропу.

Шутя рассказал Яков Борисович, что спасти аптеку ему помогла как раз кабардинская национальная одежда, которую он теперь не снимал. Когда грабители налетели на аптеку и стали в нее ломиться, аптекарь вышел к ним в черкеске, с обнаженным кинжалом в руке, и любители легкой поживы, то ли от неожиданности и удивления, то ли и правда испугавшись, повернули назад.

Но самое интересное, что узнала Ирина от аптекаря, это то, что Кулов в городе и даже два дня назад заходил в аптеку. По словам старика выходило, что Кулов находится в штабе армии где-то неподалеку, чуть ли не в одном из домов отдыха. Он будто считает, что поспешил с эвакуацией учреждений. Если положение на фронте стабилизируется, не исключена возможность, что вернутся государственные и партийные организации. Якова Борисовича он будто бы похвалил: «Молодец, самый достойный джигит изо всех горожан. Сохранил аптеку. А ведь все люди рано или поздно пойдут к тебе за помощью. Ты здесь и доктор и провизор». Сам рассказал аптекарю, что занимается снабжением армии. Но главная его забота — это строительство дороги через Кавказский хребет. Она необходима, чтобы угнать скот в Грузию. Аптекарь жалел Кулова, которому не хватает людей.

— Посуди сама, председатель Комитета обороны, а нет у него даже секретарши и машинистки. Кстати, почему бы тебе не стать секретаршей Кулова? Я могу это устроить. Кулов будет рад. У него в приемной некому даже отвечать на телефонные звонки…

— Я в ауле Машуко живу.

— У тебя же есть здесь квартирка. А нет — так в городе столько свободного жилья… Занимай которое хочешь.

Ирина пошла в свою квартирку.

Бомба угодила в середину трехэтажного дома и вырвала все квартиры среднего подъезда. По бокам осталось как бы два здания. В правом уцелевшем обломке на третьем этаже и была квартира Ирины. Все в ее комнатах было по-прежнему. Неубранная постель, голый матрац. Диван. Этажерка с книгами. Стол. Детская кроватка. Все, что успели нажить они с Альбияном. Через разбитое окно наружу вылезли тюлевые занавески, и ветер треплет их, словно белые флаги.

Эвакуированная из Ростова семья, ютившаяся последнее время на кухне, уехала куда-то, побросав половину вещей. Эти вещи Ирина сложила отдельно и принялась наводить порядок в своей комнате.

Может быть, это хорошо, что она никуда не уехала. Сам Кулов собирается вернуть назад всех, кто поторопился с эвакуацией. Только вот нет воды и света. БаксанГЭС захвачена немцами, насосные станции не работают. Скоро наступят холода. Хорошо бы найти железную печку. А трубу можно вывести в окно.

Прибираясь в квартире, Ирина все думала, идти ли к Кулову в секретари-машинистки. А если не идти, на что жить? По воскресеньям в городе собирается базар. Цены там такие, что и во сне не могли бы присниться. Одно время советские деньги совсем перестали ходить. Да и сейчас их берут неохотно. Меняют вещь на вещь. За хорошее платье — стакан соли.

А у Кулова дадут паек. Даночка останется у Хабибы.

Возвратившись в аул, Ирина узнала здешнюю новость: к Данизат приехал с гор Чока Мутаев. В сарае, где ютилась его мать, он навесил новую дверь, утеплил чердак, перекрыл крышу. Битыми стеклами залатал окошки. Извлек из кучки щебня и глины все, что могло пригодиться матери. Сменял мешок кукурузы на полмешка муки. В этом ему помог мельничный совет. Не мог он уехать, не навестив Хабибу, а увидев Ирину, обрадовался, как ребенок.

Оказывается, он теперь командир отряда. В его распоряжение Кулов послал два взвода из войск НКВД для охраны скота. Бойцы отряда не только охраняют скот, но и отдельными группами пробираются в тыл врага, угоняют оттуда гурты, подготовленные немцами для отправки в Германию.

Чока не раз ходил в рейд по тылам противника. Однажды ему удалось угнать целую конеферму.

— Немцы знаешь как боятся! — рассказывал Чока. — По одному ходить не решаются. А в степь ни за что не пойдут и целым стадом.

— Партизаны уже есть?

— Да вот крупный отряд самообороны под командованием Якуба Бештоева. Держит на замке Чопракское ущелье…

Пока Чока и Ирина обменивались новостями, Хабиба испекла лукумы из кукурузной муки — вкусные румяные лепешки, приготовила гедлибжу.

— Чопракские ворота на замке, — говорил Чока. — А ключ в руках у Бештоева. На севере несокрушимый замок, а на юге развернулось строительство — прорубаем окно в небо. Понимаешь?

— Как прорубаете окно?

— Через хребет — восемь километров толщина стенки.

— Неужели пробьете?

— Военные помогают. Саперы. Натаскали горы взрывчатки, грохот стоит над горами — вторая война. Сам Бахов ночует в ледниковых пещерах. Прорубим окно, сначала пойдут люди, перетащим уникальное промышленное оборудование, затем погоним скот. А когда дорога освободится, из Закавказья придут войска, наладится снабжение и ударим немцам в спину.

Хабиба не понимала, о чем говорят Чока с Ириной, но все же спросила:

— Много скотины попало к немцам?

Чока задумался, прежде чем ответить.

— Не все колхозы успели спустить скот с пастбищ, но получилось к лучшему. Нет худа без добра. Соседи на плоскости погнали скот от немцев. Но далеко не ушли. Разве убежит корова от танка или бронетранспортера? Догнали их немцы. Людей перебили. Некоторые разбежались. От Прохладной до Моздока бродят бесхозные стада. Немцы ловят коров, грузят на платформы и отправляют в Германию.

— Да обернется запором это мясо в животе Гитлера! — сказала Хабиба.

— А наш скот пока в горах. В Малой Кабарде что осталось — роздали колхозникам под расписки.

— Как мне Хабляшу?

— Ничего она? Хватает молока Даночке?

— Бекан сам выбирал. Уж он знает, какую брать.

Чока уехал в хорошем настроении. За Апчару он спокоен. Она не попала на фронт, а теперь Бекан не даст ей пропасть. Она теперь «у камня за пазухой», как называют здесь Закавказье. Туда мчатся все, кто хочет выжить в этой войне.

Рано утром отправилась в город и Ирина. Хабиба разрешила ей устроиться на работу, но Даночку оставила у себя.

Яков Борисович слов на ветер не бросал. В дверной щели Ирину ждала записка от Кулова с указанием номера комнаты, куда ей надлежало явиться. Написано от руки. А кто принес? Неужели сам Кулов приходил? Ведь если верить аптекарю, некого ему посылать.

Ирина никогда не ходила по высоким учреждениям. Она с волнением переступила порог самого большого в городе здания. Она ждала, что кто-нибудь остановит ее, спросит документы. Никого. Пусто. Во многих окнах выбиты стекла, ветер свистит и треплет бумажные полоски, которыми стекла были заклеены крест-накрест. Пахнет гарью.

Ирина поднялась по лестнице, пошла по пустынному длинному коридору, ища номер комнаты, указанный в записке. Попала в приемную, и здесь — никого. Дальше идти не хватило смелости. Села и стала ждать. Вдруг распахнулись двойные, обитые черным дерматином двери, и показался Зулькарней Кулов, одетый по-военному, но без знаков отличия. Ирина вскочила.

— Здравствуйте, Зулькарней Увжукович…

— А, кабардинская сноха! Пришла все-таки. Я думал, обманул меня аптекарь. Заходи, изучай обстановку…

Ирина вошла в огромный кабинет.

Прежде всего Кулов познакомил Ирину с телефонами.

Их было четыре, но действовало из них только два: правительственный — ВЧ и полевой, связывающий комитет со штабом армии. Городской и междугородный отключены. Кулов объяснил Ирине ее обязанности. Ирина должна отвечать на телефонные звонки. Запоминать, кто, когда, по какому поводу звонил, и докладывать ему. Записывать в необходимых случаях беседы Кулова с посетителями.

— Главное, никого не подпускай к этому телефону.

Ирина с опаской посмотрела на молчащий большой аппарат. Он стоял отдельно на приставном столике, под правой рукой, если сесть за большой, с зеленым сукном, стол Зулькарнея Кулова.

— И мне не подходить?

Кулов засмеялся:

— Тебе даже надо. Для того я тебя и оставляю здесь. Каждый раз я буду говорить, где меня искать. Я еду в штаб армии. Спросят, так и скажи. Я рад, что ты жена командира-фронтовика… О твоем муже я слышал.

— Уходить когда можно?

— Чувствуй себя хозяйкой. Будешь сидеть вот здесь. — Кулов вывел Ирину в приемную и показал рабочее место за большим столом. Рядом с письменным столом — столик поменьше с телефонами. У стены мягкий кожаный диван, глубокие мягкие кресла, мягкие стулья. — Устанешь — можешь прилечь. Все в твоем распоряжении. Есть захочешь — соображай сама. Ничем помочь не могу. Ходи домой обедать или с собой носи. Уходя, не забудь запереть на замок все двери. Вот ключи. Ясно?

— Ясно…

— Тогда оставляю тебя на командном посту. Главное, не теряйся. — В дверях Кулов остановился. — Да, вот еще. В случае налета — это не исключается — бомбоубежище в подвале. Вход по лестнице в конце коридора. Услышишь — бьют зенитки, беги… Немец ведь рядом. Авиация у него в Пятигорске, в Минводах.

Оставшись одна, Ирина первым делом подошла к большой карте европейской части страны. На ней разноцветными флажками и условными знаками обозначено все, но сразу не разберешься. Синие знаки обозначают противника, они густой и широкой полосой начертаны вдоль железных дорог. От узловой станции Прохладная эти знаки раздваиваются: один на Моздок, другие — на старую кавказскую дорогу в сторону Беслана, расчленяя надвое Кабарду. Эти синие знаки кончались у Эльхотовских ворот.

В первые дни на новом месте покой Ирины нарушал один только полевой телефон в зеленом ящике с черной трубкой. К нему она не сразу привыкла. Ручку надо было крутить изо всех сил. А большой черный телефон хранил грозное молчание. Ирина даже не дотрагивалась до него. Вдруг скажет кто-нибудь из правительства: ты чего, девчонка, сидишь у такого важного аппарата?

Жизнь в городе восстанавливалась медленно.

Первой заработала баня, стоявшая в дельте реки. Водопровод по-прежнему не действовал, но к бане подвели канал и поставили пожарный насос. Работали все вместе, военные и гражданские. Когда из трубы повалил черный дым, закричали «ура». Кто таился в ближних лесах, постепенно возвращались в свои дома. Через несколько дней заговорил и городской телефон. Теперь у Ирины стало три действующих аппарата. Только успевай отвечать. Стали появляться и посетители.

Однажды Кулов не без радости сообщил:

— Кабардинская сноха, тебе придется взять на себя обязанности главбуха и кассира. В нашем городе уже есть банк. Можешь составить ведомость и выписать нам с тобой зарплату за полмесяца.

— А что покупать на эти деньги? Магазинов-то нет. На базаре наших денег не берут. Плати натурой…

— Банк есть — будут и магазины. У нас по крайней мере есть военторг. Я сказал, чтобы тебя прикрепили.

Неожиданно появился информационный листок, выпускаемый местной газетой. Он пока печатался в Тбилиси. Тираж доставлялся в город по горным тропам. Но Ирина знала, что уже приводится в порядок разрушенная типография.

Волей-неволей Ирине приходилось читать документы, иногда очень важные. Она завела книгу входящих бумаг, а сами бумаги хранила в сейфе и показывала только Кулову. Таким образом она знала, что делается в тылу и на фронте.

Однажды, когда Кулов совещался в своем кабинете с военными, в приемную вошел человек в истрепанной, запыленной, выгоревшей форме. Он остановился посередине приемной и уставился на Ирину с удивлением, но широко улыбаясь.

— Вы что, не узнаете меня?

Ирина действительно не узнала странного посетителя. Из деликатности она залепетала:

— Ну да, как же, конечно…

— Да я Локотош! Капитан Локотош. Помните, на станции, когда отправлялась Нацдивизия, нас познакомил Альбиян?

— Боже мой! Откуда же вы? Садитесь, садитесь, пожалуйста. А как ваша нога? Где палка? Как же это я сразу не узнала… Но вы изменились. Очень. Апчара много рассказывала о вас…

Приглядевшись, Ирина поняла, что Локотош изменился не только внешне. Пропали задор и бодрость. Капитан стал каким-то серьезным и жестким.

— Откуда вы?

— Вас, конечно, больше интересует Альбиян. К сожалению, мы давно расстались с ним…

— Я знаю. Апчара рассказывала.

— Ах да!

— Вы же остались в тылу врага?!

— Да, я оставался. Апчара добралась благополучно?

— Вы-то как выбрались?

— Целая история. Тысяча и одна ночь. Как дочка? Альбиян все время вспоминал о ней.

Локотошу не терпелось расспросить об Апчаре, но в это время открылась дверь. От Кулова уходили военные. Локотош вскочил, увидев среди военных генерала и полковника, встал по команде «Смирно!». Те бросили вопросительный взгляд на капитана и ушли, козырнув ему и Ирине.

Ирина исчезла в дверях кабинета и тотчас вернулась.

— Он ждет.

Локотош подтянулся, поправил на себе гимнастерку и четко вошел в кабинет.

Звонили телефоны, но Ирина никого не соединяла с Куловым. Вскоре раздался звонок, приглашающий Ирину в кабинет.

— Садись, кабардинская сноха. Будешь записывать все, что этот человек о себе расскажет. Пиши точнее, как на допросе.

То ли пошутил Кулов насчет допроса, то ли серьезно сказал. Ирина села за столик для стенографисток и раскрыла блокнот.

 

ОДИН В ПОЛЕ ВОИН…

Из обстоятельного рассказа Локотоша о своем скитании по тылам противника Ирине удалось записать главное.

Вернувшись к тому месту, где он оставил свой отряд в тот роковой день, Локотош ужаснулся. Перед ним открылось пахнущее порохом, пшеницей, травой и кровью поле недавнего боя. Дорога была пустынной, пшеничные поля хранили безмолвие. Локотоша бросило в дрожь от первой пришедшей на ум мысли: не разгромил ли Якуб задержавшего их лейтенанта, как он это предлагал сделать капитану. Но, подойдя поближе, капитан понял, что тут произошло. Воронки, следы танков и две сгоревшие немецкие машины рассказали обо всем лучше слов. Неясно только: почему среди множества убитых нет ни одного кавалериста? Всюду лежали убитые. Был раздавлен танком и сам лейтенант. Но куда делся Бештоев?

Локотош носился по полю боя. Искал следы от копыт. Он наткнулся на труп немецкого офицера, забытого в пшенице. Неподалеку Локотош споткнулся о ранец с верхом из телячьей шкуры. Локотош поднял его, посмотрел. В нем оказалась совсем новенькая форма немецкого офицера. Пригодится. И один в поле воин.

Вдали показались крытые немецкие машины. Локотош спрятался в пшеницу. Колонна грузовиков с автоматчиками прошла на Элисту, не опасаясь, что в пути их подстерегает опасность. Ясно, что Бештоев подался не на восток. На север тоже он не мог повернуть, иначе Локотош его встретил бы. Значит, надо искать Якуба где-то на юге. Догадка оказалась правильной.

В нескольких километрах от места боя Локотош напал на следы отряда, четко обозначенные в пшеничном поле. Локотош решил догнать отряд на мотоцикле. За час-полтора кавалерия не могла уйти далеко. Мотоцикл завелся и тут же заглох. Стрелка бензомера мертво лежала на нуле. Доездился. Мотоцикл превратился в обузу, но бросить его Локотош пожалел. Конников пешком не догонишь. Вдруг удастся где-нибудь раздобыть бензину. Капитан толкал мотоцикл вперед и медленно пробирался по следу своего отряда.

К вечеру он выбился из сил и проспал до утра. Голод и жажда мучили его. О бензине он уж не думал. За глоток воды отдал бы и сам мотоцикл. Идти дальше по следам отряда было бессмысленно. Бештоев выбрал путь подальше от населенных пунктов, избегая встреч с противником и вообще с людьми. Отыскав полевую дорогу, он свернул на нее. К вечеру второго дня Локотош увидел степной курган. Взобрался на него — перед ним в трех километрах лежал хутор. Три ряда коричневых мазанок, похожих друг на друга, словно они вылиты в одной форме. Ни одного дерева. Мазанки как бы загорали под жарким августовским солнцем. С кургана Локотош наблюдал: на улицах тихо — нет никакого движения. Не видно и машин.

Еще вчера Локотош намолотил несколько горстей пшеничных зерен и съел их. Теперь они давали знать о себе. К жажде и голоду добавилась боль в животе. Локотош решил спрятать где-нибудь мотоцикл и с наступлением сумерек подойти к крайнему дому. Только вот не лучше ли переодеться в немецкую форму? А язык Локотош знает хорошо.

Тем временем на дороге появилась женщина. Она несла на себе мешок с чем-то тяжелым, вероятно с зерном. Локотош быстро догнал ее. Это была пожилая калмычка. За день, как видно, она намолотила полмешка пшеницы и теперь несла добычу домой.

Женщина не ожидала увидеть здесь советского военного и была теперь до смерти перепугана. Кое-как Локотош выспросил у нее, что на хуторе были немцы, но вчера ушли.

Локотош разговаривал, а сам не мог оторвать взгляд от бутылки, торчащей из сумки. Калмычка поняла и достала бутылку. На дне оставалось немного теплой водички. Локотош долго держал бутылку вверх дном, дожидаясь, не стечет ли еще одна капля. На лбу его сразу выступил пот.

— Больной? — догадалась калмычка.

— Больной, хозяюшка. Отдохнуть бы мне. — Локотош похлопал себя по животу, показывая, чем он болен.

Калмычка молчала и колебалась. Наверно, понимала, что значит привести в дом и скрыть у себя советского офицера. Но и в беде жалко бросить. У самой сын на фронте.

— Совсем темно будет — приходи будет. Вот там. Чатвортай от край…

— Понял. Понял, хозяюшка. Спасибо. — Локотош помог калмычке взвалить на плечи мешок. Калмычка пошла. Не обманула бы, подумал Локотош, глядя на ее согнувшуюся от тяжести спину. Как бы угадав его мысли, калмычка оглянулась:

— Толко совсем темно будет…

Темнело медленно. Кружилась голова и тошнило. Начинался жар. Не хватало еще заболеть в этой степи, в тылу врага. С нетерпением и надеждой поглядывал Локотош на четвертую справа мазанку. Хутор погружался в темноту. Кругом тихо. Стрекочут кузнечики. Редкие далекие голоса раздаются на хуторе. Скорей бы вволю напиться воды!

Когда Локотош подходил к дому, калмычка его уже ждала… Рядом с ней сидела старуха с дымящейся во рту трубкой. Они провели капитана в дом и усадили за маленький столик. Пахло кизяком и еще чем-то кислым. В темноте ничего нельзя было рассмотреть. Но все же Локотош увидел квадратную дыру в потолке — вход на чердак и что уже приставлена лестница. Глазами искал ведро с водой. Старуха села и уставилась на гостя. В трубке вспыхивал огонек.

Подали большую чашу с калмыцким чаем. Локотош выпил бы весь чай единым духом, но он был горяч. На столик положили лепешки и какую-то еду, похожую на большие пельмени. Локотош глотал еду целиком. Не хватало воли, чтобы заставить себя жевать. Он понимал, что после двухдневной голодовки наедаться ему, да еще когда желудок не в полном порядке, — значит заболеть окончательно. Но голод брал свое.

Локотош проснулся на чердаке. Невозможно было понять, который час. Темно и душно. Свет проникает через дыру в потолке, в которую он вчера пролез. Окно вниз. Внизу тоже темно. Постепенно глаза привыкли к темноте, и Локотош обнаружил у постели еду, но дотронуться до нее уже не было сил…

Локотош пролежал на чердаке неделю. Старуха лечила его народными средствами. Варила сушеные кожицы от куриных пупков и отвар давала пить. Настаивала на воде сухие семена и листья конского щавеля. И то и другое было противно, но Локотош отдал себя на милость женщин и не ошибся.

Они его выходили. Он чувствовал, что сможет спуститься с чердака без посторонней помощи.

Калмычки рассказали ему новость, которая поразила его как громом небесным. В райцентре (в бывшем райцентре) в здании школы (бывшей школы) немцы расположили и обучают большой отряд конников — бывших советских военных. Конники все в немецкой форме, и оружие у них немецкое, и командиры немецкие. Лошади только наши, бывшие… Локотош подумал: а не его ли это отряд? А что, если Якуб Бештоев пошел на предательство Родины и сдался вместе со всем отрядом?

Локотош не спал, подолгу ворочался среди ночи. В голову лезли разные невероятные планы.

Однажды, когда Локотош осмелился сидеть внизу, прибежала старуха, попыхивая своей трубкой, с которой не расставалась, кажется, и во сне. Она была перепугана.

— Верх, верх! — показывала она на чердак. — Немец!

Локотош понял, но прежде чем спрятаться на чердак, выглянул в дверную щель. В деревню въехали три немецких грузовика. Они остановились у мазанки с вывеской «Сельмаг». Локотош забрался на свой чердак, и старуха тотчас убрала лестницу…

— Бежать было нельзя? — перебил Кулов рассказчика в этом месте.

— Куда бежать? Кругом голо, как лысая голова. Курице и то негде спрятаться, не то что человеку.

Когда стемнело, Локотош решил: сейчас или никогда. Единственный случай разжиться бензином для мотоцикла. Где у немецких машин крепятся канистры, Локотош знал. Для заправки мотоцикла хватит одной канистры.

В полночь Локотош спрыгнул с чердака. Калмычки вскочили. Беспокойный гость объяснил им, что хочет уйти совсем. Те заволновались, шепотом что-то горячо объясняли друг другу, насовали ему в карманы лепешек.

Локотош осторожно подобрался к машинам. Около них ни одного человека. Немцы спали внутри магазина. Тогда Локотош расстегнул металлические зажимы, взял одну канистру и побежал в темноту.

Он обессилел от болезни, задыхался, приходилось останавливаться через каждые сто шагов, но главное, что ночью трудно было увидеть курган, по которому Локотош мог сориентироваться и найти спрятанный мотоцикл. На рассвете он его отыскал.

План Локотоша был прост. Он переоденется в форму немецкого офицера и приедет к Бештоеву, а там будет видно. Может быть, с ходу убить командира отряда и его окружение, а людей увести в партизаны. А может, внушить Бештоеву, что и он, Локотош, перешел к немцам, увезти Якуба в степь и тогда уж…

Кулов перебил Локотоша:

— Ты был уверен, что это отряд Бештоева и что ты увидишь его самого?

— Полной уверенности не было. Но куда же делся отряд? Это ведь не иголка.

Кулов ничего не сказал на это Локотошу, и тот продолжал рассказ.

Село Сады оказалось в самом деле в садах, каких мало в Калмыкии. Локотош подъехал поближе к школе и долго наблюдал за всем, что тут происходит. Подразделения занимались строевой подготовкой, отрабатывали спортивные упражнения, изучали материальную часть незнакомого оружия. Над въездом в школьный двор развевался германский флаг. Вдоль заборов стояли лошади.

У ворот встретили часовые.

— Пригласите сюда командира отряда. — Локотош старался говорить без акцента, хотя часовые вряд ли знали немецкий язык настолько, чтобы различить по акценту. Часовые замялись.

— Где командир, доннер веттер! — Локотош нарочито возмущался, но держался достойно и уверенно. Он был готов применить оружие в любую минуту, держал руку в кармане, не отпуская ТТ.

Мотор мотоцикла работал на малых оборотах.

Между тем занятия во дворе школы продолжались как ни в чем не бывало. Мало ли немецких офицеров приезжает сюда инспектировать отряд, предназначенный для карательных операций против партизан и скрывающихся в степях коммунистов. Время остановилось. Локотош ждал. Как встретит Бештоев? Поверит ли он, что и Локотош перешел на сторону врага?

Появился офицер, вместе с ним возвращался и солдат, посланный Локотошем. Нет, это был не Бештоев. Но отступать было некуда. В своей дерзости Локотош мог идти только вперед.

— Я приехал за вами. Мой оберст ждет вас с вашей заявкой… Черт возьми, вам надо немного вооружения, продовольствия, фуража, обмундирования… Вы получите все это через меня. Мой оберст имеет к вам вопросы…

Чтобы не дать опомниться, Локотош сел на мотоцикл и показал на люльку.

— Быстро. Быстро. Вы вернетесь назад через полчаса. Мой оберст не любит ждать…

Командир легионеров нерешительно сел в коляску. Солдат пристроился сзади Локотоша. Мотоцикл рванул. Засвистел ветер в ушах. Капитан в уме прикидывал, куда их везти и что с ними делать. Пусть они заплатят жизнью. Они этого заслужили.

Локотош свернул с главной дороги на проселочную, но тоже хорошо укатанную дорогу. Он дал такую скорость, что солдатик на ухабах едва держался. Его подбрасывало, и он несколько раз извинялся за то, что почти садился на «господина офицера» верхом. Командир отряда одной рукой придерживал фуражку, чтобы ее не сорвало ветром, а другой держался за поручни. Спустились в балку. Капитан остановился и слез с мотоцикла, будто собирался устранить неполадку. Солдат готов был помочь ему, но не успел слезть со своего места.

Локотош выхватил пистолет.

— За измену Родине, сволочи! — Раздалось несколько выстрелов. Командир отряда пытался выхватить парабеллум.

Локотош забрал их документы и оружие.

Может быть, мотоцикл впервые со дня выпуска давал такую скорость по таким дорогам. Локотош уходил в безлюдные степи, где совсем еще недавно паслись бесчисленные стада скота и отары овец, а сейчас — пустыня. Пахло полынью, дул в лицо подогретый воздух, и только мотоцикл нарушал тишину.

Больше недели петлял Локотош по пустынным степям.

— И все на мотоцикле? — спросил Кулов.

— Нет. Мотоцикл на другой день пришлось отдать пчеловоду-старику за буханку хлеба и банку меда.

— Недорого. В Нальчике вам дали бы больше, — пошутила Ирина.

— Двое суток я гостил у него, набирался сил. Иначе не смог бы выбраться с Черных земель. Три дня шел, вернее — три ночи. На Черных землях нет сплошной линии обороны. Отдельные узлы. То же самое и у нас. Проникают друг к другу в тыл запросто. Узлы обороны по дорогам и населенным пунктам. Ориентироваться легко. Важно не напороться на засаду или разведчиков… Переоделся, конечно. Старался ни с кем не говорить до самого Гудермеса. Там выяснил обстановку. Поехал в Грозный, потом в Орджоникидзе. Оттуда уже сюда. Узнал, что вы живы, на своем месте, вам близко все, что связано с нашей дивизией… На двадцать второй день я вот у вас… Решайте.

— Правильно сделали, — улыбнулся Кулов. — Бештоев у меня тоже был. Он рассказывал о вас, но строил догадки. Я вам верю. Мы разберемся. Бахов встретится с вами. Он человек опытный, отыщет в амбаре и то зерно, что мышь спрятала в норке. Бахов сейчас руководит строительством прохода в скалах. Говорит: оседлал Кавказский хребет. Все партизанские отряды там. Они воюют пока со скалами. Мы строим «окно в небо» — дорогу через Кавказский хребет.

— И Бештоев там?

— Нет. Бештоев в Чопракском ущелье. Он там и бог, и царь, но… пока не герой. Его называют комиссаром района. А вас я назначаю командиром партизанского отряда. Ядро его — ваши же конники. Их мало осталось. Многих Бештоев распустил.

— Спасибо за доверие, товарищ Кулов. Я бы предпочел вернуться в армию.

— Партизаны — тоже армия. Там нужны умелые командиры. Документы получите сейчас…

— Слушаюсь.

Раздался резкий телефонный звонок. Ирина вздрогнула. Звонил черный телефон с гербом, о котором Кулов говорил: «Не подпускай к нему никого». Кулов всем корпусом повернулся к телефону и с достоинством взял трубку:

— Слушаю.

«Неужели Москва, — подумала Ирина. — Может быть, надо выйти из кабинета, чтобы не присутствовать при секретном разговоре». Но Кулов сделал останавливающий жест: «Сидите».

Говорил представитель Центрального Комитета партии. Кулов знал его и говорил с ним, как со старым знакомым, охотно. По его интонации присутствующие догадывались, что Кулов рад этому звонку. Он коротко доложил обстановку. Из его слов поняли, что в предгорьях Кавказа идет напряженная битва, как у стен Сталинграда. На карту поставлена судьба народов и что на пути гитлеровцев непреодолимым оказался не Кавказский хребет, а стойкость народов, которых подпирают горы. Немцы всего в двадцати километрах от Нальчика, тем не менее жизнь налаживается. Отвечая на вопросы, Кулов сказал:

— Готовимся к пленуму обкома партии, хотим вернуть из эвакуации учреждения, предприятия…

Голос из трубки прервал его: «Не рискованно ли это?»

— Посоветуемся с членами пленума. Некоторые настаивают вернуть в первую очередь машинно-тракторный парк, чтобы вовремя управиться с озимым севом… Соберемся не в Нальчике, нет, в колхозном клубе, подальше от линии фронта… Соседи? Звонил хозяин из Дагестана… В битву вовлечены все… Осетины Эльхотовские ворота заперли напрочь. Немцы и тараном не смогут взять. Еще бы — осетин питает Военно-Грузинская дорога…

Кулов набросал несколько слов в своем блокноте, вырвал листок и протянул Ирине:

— Напечатайте на машинке.

Ирина вышла из кабинета.

— Принимайте отряд. Действуйте так же дерзко, смело и находчиво, как в степях Калмыкии. Будут вопросы — ко мне. Звоните, пишите. Может быть, Бештоев и не придет в восторг от вашего назначения. Ничего. Он коммунист. Поймет. При случае и я заеду. Кстати, не все у него в порядке. Есть жалобы. Все на месте узнаете. Наведите порядок, превратите отряд в железный батальон. А то они там больше охотой на туров занимаются. Бештоев занят гражданскими делами, поставляет продукты строителям дороги, заготовляет корма, а боевой подготовкой у него занимается бывший завзаготбазой Азрет Кучменов. Военспец называется. Военное дело берите в свои руки. В Чопракском районе у нас огромное количество скота. Надо ущелье превратить в неприступную крепость, чтобы сберечь скот. Построим «окно в небо» — скот перегоним в Сванетию. А ущелье все равно превратим в неприступную крепость. Без опытных командиров с этой задачей нам не справиться…

Ирина принесла записку на подпись.

В приемной Локотош задержался на минуту, чтобы поговорить с Ириной. Ему хотелось узнать, скоро ли вернется Апчара и как добраться до Машуко. Он обязательно должен заехать к Хабибе. Это его долг перед Альбияном. С какой радостью Ирина сама пошла бы с Локотошем. Но телефоны приковали ее к себе.

— А на чем вы поедете в Чопракское ущелье? — В дверях показался Кулов.

Капитан растерялся.

— Доберусь как-нибудь…

— Почему как-нибудь? Командир должен прибыть в часть достойным образом. А то пришел капитан пешком, усталый, голодный… Авторитета не будет. Ирина, спустись с капитаном вниз, скажи шоферу, пусть довезет Локотоша до Чопракского райцентра.

— Стоит ли, Зулькарней Увжукович?

— Стоит. Очень стоит. Для Бештоева это имеет значение. Он скорей поверит моей машине, чем записке.

Через несколько минут капитан Локотош мчался на лимузине в сторону ущелья.

 

ЧОПРАКСКИЙ ГАРНИЗОН

— Ла-иллах-ил — аллах! Откуда? С приветом от Гитлера? — Якуб Бештоев чуть не умер от изумления, когда из машины Кулова вышел не сам хозяин, как можно было бы ожидать, а человек, которого он давно похоронил. — Отыскал все-таки нас?! Каким это образом? На легковой прикатил, а по знакам вроде не генерал.

— Какой генерал! Не до жиру, быть бы живу…

— Из плена?!

— Да нет, пронесло.

— Ну давай, давай, гостем будешь. Надолго?

— Я не в гости, а по делу и насовсем.

Как бы в подтверждение слов капитана подошел шофер и обратился по-военному:

— Товарищ капитан, разрешите ехать…

— Да, пожалуйста. Спасибо. Передайте сердечную благодарность товарищу Кулову. Доложите: все в порядке. Через несколько дней напишу ему докладную. А может быть, приеду сам. Только вот осмотрюсь. — Локотош говорил все это больше для Бештоева, чем для шофера.

О прибытии нового командира узнали все. Первым пришел Азрет Кучменов, медлительный, нескладный человек. Таких людей называют «барашкоедами». И правда, в его животе, обтянутом широким армейским поясом, переваривалось немало баранов. Заведуя заготбазой, он мог не искать себе другой пищи. Его база всегда находилась в горах, вдалеке от людей, и это наложило отпечаток на характер Азрета Кучменова. Стал он человеком необщительным, тугодумом, на собраниях, куда его иногда приглашали, быстро засыпал и даже храпел. Никто не зарился на его отшельничье место, никому не хотелось жить в глухом ущелье. Азрету, напротив, не хотелось находиться на виду у людей. Причина тому крылась не в любви заведующего заготбазой к свежему горному воздуху или к животным, но в том, что под одной крышей Азрет держал двух жен. Боялся огласки, боялся, как бы не исключили за многоженство из партии.

Теперь Азрет был заместителем Якуба Бештоева по строевой части.

— Познакомься, это капитан Локотош, с этого часа командир отряда, — сказал Бештоев, когда Азрет протиснулся в комнату и сделал жест, будто он отмахивается от мух, хотя сам-то считал, что отдал честь по уставу.

— Вот хорошо-то, — искренне обрадовался Азрет. — Наконец-то настоящий командир! А то из заготовителя баранов какой строевик? Никогда в армии не служил…

Если бы Азрет сказал: «Всю жизнь служу в армии», капитан все равно не поверил бы. Не было в нем ничего военного. Армейское снаряжение лежало на заготовителе, как старая сбруя на жеребой кобыле. А серебряные шпоры только мешали ему ходить. Их изящный звон словно издевался над его неуклюжестью.

Якуб тоже не огорчался приездом командира. Он считал Чопракское ущелье отдельным районом со своим гарнизоном войск, а себя начальником гарнизона, комендантом. Он один осуществлял здесь и военную и гражданскую власть. «Гарнизон» был разбит на многочисленные отряды. Одни заготавливают сено, другие охраняют скот, третьи — строительная бригада — сооружают помещения для скота. Якуб знал, что скоту придется зимовать в Чопракском ущелье, потому что не верил затее Кулова и Бахова со строительством дороги через хребет. Пробить проход через Кавказские горы он считал невозможным. Так что дел у Якуба действительно было много.

— Сдай отряд. Познакомь капитана с делами, потом оба доложите мне. — Бештоев давал понять, что он остается хозяином положения, верховной властью.

Локотош вспомнил слова Кулова: «И бог, и царь, но не герой».

— Есть. Воллаги, все сделаем. — Азрет еще раз «отмахнулся от мухи». — Товарищ капитан с дороги. Голоден… Шашлык-машлык.

— Шашлык понятно. А как насчет машлыка?..

— Есть. Бутылку? Две?

— Тащи. Потом посмотрим.

В этих делах Азрет был на коне. В его распоряжении подвал райпотребсоюза, куда он свез все напитки из магазинов, а ключи держал в своем кармане. Никому их не доверял. Шашлыка хватало. Бесхозных овец в горах остались целые стада. Азрет и Якуб ели только шашлык по-карски, из одного барана — всего два шашлыка. Остальное мясо отдавали на общую кухню. Кто бы ни забивал барана, все знали: почечную часть на шашлыки по-карски отдай для Бештоева и Кучменова. Теперь возникло затруднение. Где взять третий шашлык для капитана Локотоша?..

Постепенно капитан входил в курс дела.

В его руки попала местная газета. В ней была статья о Якубе Бештоеве. Очерк назывался «Когда во главе стаи орел». Автор писал:

«Когда стаю ведет орел, она преодолеет и горные хребты, но если ее возглавит ворон, то он приведет стаю к падали».

Якуб в статье выглядел орлом, который сумел избежать гибели, легко преодолевал опасности, подстерегавшие отряд в каждой балке, на каждом шагу. Правда, не скрывалось, что в пути отряд потерял грузовые машины, но это же не по вине Бештоева. Не было бензина. Автор очерка приписывал Бештоеву кавалерийские атаки на гитлеровцев, якобы пытавшихся взять отряд в плен. Описывается неравный бой, разгоревшийся на дороге… Локотош понял, что Бештоев присвоил себе заслуги отряда, который он бросил на произвол судьбы.

Чтобы не обострять отношений, капитан ничего не сказал Бештоеву. Да и какой толк. Что написано пером, не вырубишь топором. Газета давно уже не выходит, опровержение давать некуда. Приедет Бахов и разберется.

Локотош взялся за дело.

Прежде всего он решил перевести всех на казарменное положение. Для этого отведено школьное здание. Пять классных комнат для пяти взводов. До сих пор бойцы собирались только на занятия, а жили кто где. Попробуй поднять отряд по тревоге, когда на сборы уходит полдня. Люди уходили в горы, да еще и уносили с собой оружие.

Бештоев смотрел на все это сквозь пальцы. Он даже не всегда знал, сколько людей осталось в том или другом взводе. Все ли вернулись с сенокоса или силосования. Посты, расставленные на тропах, ведущих в ущелье, проверялись от случая к случаю.

За два дня всюду побывал Локотош. Крепость, воздвигнутая самой природой, произвела на него сильное впечатление. Чопракское ущелье представляло собой вытянутый на десятки километров прямоугольный каменный ящик, со всех сторон окруженный неприступными, почти отвесными скалами. Лишь узкие охотничьи тропы, то исчезая в расселинах, то поднимаясь по руслам высохших ручьев, вились по склонам гор, уводя наверх. Эти тропы можно было завалить камнями или просто взорвать, и тогда по ним спуститься в ущелье невозможно. Естественная крепость имела лишь одни ворота, пробитые неумолчной горной рекой шириной в двадцать метров. Прежде чем попасть в эту узкую горловину, надо пройти несколько километров над пропастью. Достаточно сделать один взрыв, чтобы наглухо перекрыть дорогу, выскобленную в отвесной скале. Река в этом месте причудливо изгибалась, образуя гигантские гранитные стены, испещренные множеством разновеликих искусственных пещер, сделанных еще во времена гражданской войны. Эти пещеры были соединены скрытыми переходами во время коллективизации. В них скрывались те, кто вел борьбу против колхозов.

Бештоев рассадил по этим гнездам несколько десятков бойцов и решил, что наглухо закрыл вход в ущелье. А наверху, на самом хребте, покрытом вечными снегами и огромной толщей голубого льда, шла работа дорожников. Предстояло прорубить восьмикилометровую траншею в скалах и льдах. В четырех аулах, расположенных на дне ущелья, скопилось огромное количество скота — богатство почти всех горных колхозов. Все население вместе с отрядом было занято заготовкой кормов.

Слухи об исчезновении бойцов подтвердились. Капитан Локотош приказал всем перейти на казарменное положение. Составил расписание занятий, распорядок дня по часам и минутам, как в обычной воинской части.

В отряде поднялся ропот. Первым заговорил сам Азрет:

— Воллаги, ничего не выйдет. Какие мы бойцы? Вчерашние чабаны, пастухи, охотники. То поезжай за сеном, то за дровами. Люди и так заняты, нос вытереть недосуг…

Бойцы стали жаловаться на Локотоша Бештоеву. Но Локотош был непреклонен. Он сам ездил к каждому, кто жаловался. Проверял, так ли обстоит дело, как тот говорит. Большей частью жалобщики просто не хотели изменять своим привычкам. Жалобы прекратились, но усилилось дезертирство из отряда. У Локотоша возникла идея: не наказать ли одного дезертира публично, перед строем? Иначе не наладить воинской дисциплины.

Якуб и слушать не захотел.

— Здесь тебе это не пройдет. На другой день подстрелят, как кабана, и не узнаешь кто. А кто согласится судить? Я? Я — ни за что! И не заикайся об этом.

— Примем присягу!

— Принимали…

— Но что-то надо же делать! Или будем сидеть сложа руки? Придет день, а мы — генералы без армии. Сейчас еще не страшно, а вот погоди, немец нажмет — а мы с тобой вдвоем.

— Подождем еще.

— Чего ждать?

— Сделают «окно в небо» — из Грузии подбросят подкрепление. Будешь вводить строгости — еще больше народу убежит…

— Мы же не в прятки играем. Рядом враг. Каждая оплошность будет стоить крови, жизни людей. Я требую одного: пусть каждый выполняет воинский долг. Защита Чопракского ущелья возложена на нас. А убегать им некуда. Далеко не убегут.

— Ты плохо знаешь дезертиров. Мяса вдоволь. Лежбище туров стало их лежбищем.

— Надо создать комендантский взвод из самых надежных бойцов. Будем вылавливать беглых и привлекать их к ответственности как изменников Родины. Иначе не отряд получится, а сброд. При первом серьезном столкновении с противником ни одного не найдешь. Кто за это будет нести ответ?

— Командир отряда.

— А комиссар гарнизона?

— Вот что я тебе скажу: я предупредил тебя об опасности, а ты поступай как знаешь. С меня хватит других дел. Я тебе мешать не буду. Хочешь, наводи порядок, наводи, но меня в это дело не впутывай.

— Не мешать — это еще не все.

В словах капитана Бештоев почувствовал угрозу. Он не мог допустить, чтобы Локотош командовал им. Поводок от волов должен быть в его руках. Куда он пойдет, туда и арба. Но и Локотош не собирался уступать Якубу. Пока что они терпели друг друга. Но назревал конфликт, и он мог разразиться в любую минуту.

— Не мешать — значит дать тебе свободу действий…

— Я не прошу у тебя свободы действий. Я ее имею.

Бештоев засопел, сдерживая себя, чтобы не взорваться.

— Что тогда тебе надо?

— Чтобы ты повлиял на людей…

— Чем они тебе не угодили?

— Разболтанностью. Тебе же легче с ними говорить. Ты знаешь всех их, их родных, близких. Тебе ничего не стоит узнать, где они скрываются. Я уверен, что они по ночам возвращаются домой…

— Ты возводишь поклеп на людей. Я докажу тебе обратное. А что касается дисциплины — я согласен. Отряд в твоем подчинении, бери людей в твердые руки. Только горцы не любят этого.

— Я составил списки дезертиров. Перечислю фамилии, имена… Да ты их сам знаешь.

— Среди дезертиров, что ты записал, нет ли Чоки Мутаева?

— Какого Мутаева?

— Ну как хочешь его назови, хотя бы сыном Бекана Диданова. Говорят, поехал за скотом в тыл врага. Три дня прошло, а его все нет. Как проверить, где он? То ли скот у немцев из-под носа угоняет, то ли в аул к матери заехал, то ли его убили, то ли запишем его в дезертиры?

Локотош вспомнил, о ком идет речь.

— А кажется, я встречал его на станции, когда нас провожали. Славный парень.

— Славный. И жених славной девушки Апчары. Если, конечно, жив.

— Апчары?

— Чему удивляешься? Думаешь, тебе одному она улыбалась? Бекан Диданов — отчим Чоки — для того и увез ее в Грузию, чтобы сберечь для сына.

Воспоминание об Апчаре и разговор о ней отвлекли Локотоша и погасили спор. Но угольки-то в душе остались и у того и у другого. Подует благоприятный ветерок, и пламя займется с новой силой.

Локотош был рад, что все же не дошло дело до открытой схватки с Якубом. Он попробует навести порядок сам. Соберет коммунистов и комсомольцев, а их в отряде немало. Поговорит сначала по-хорошему, напомнит о присяге, о верности воинскому долгу, об ответственности каждого воина в столь роковой час для Родины. Зачитает сталинский приказ.

Приказ не просто зачитать, подумал про себя Локотош, а принять присягу на верность этому приказу. Пусть каждый знает, что его ждет за измену присяге.

Приняв такое решение, Локотош приказал Азрету Кучменову через два дня построить отряд в школьном дворе.

Бойцы были построены. Командир отряда встал перед бойцами и сначала ознакомил их с обстановкой.

— Нечего надеяться, — говорил Локотош, — что тишина на берегах Баксана будет длиться бесконечно. Немцы чего-то ждут. А чего — нетрудно догадаться. У стен Сталинграда идет кровопролитная схватка. Враг бросает в бой новые и новые силы. Волжская твердыня стала жерновами по размолу костей и металла. Удастся немцам остановить жернова, выйдут немцы к берегам Волги — освободившиеся силы Гитлер бросит на Кавказ, потому что у него график уже срывается. Он обещал всему миру быть в Баку двадцать пятого сентября. Гитлер не раз пытался ввести в заблуждение мир. Если у него слова расходятся с фактами, то карты ему путает стойкость советских войск. Ясно одно — гитлеровские армии не собираются долго задерживаться у Моздока. Накопят силы — начнут боевые действия. Задача Чопракского гарнизона, — Локотош иначе не называл отряд, потому что считал ущелье крепостью, — не только в том, чтобы сохранить скот и всякое другое имущество, в том числе и промышленное оборудование, оказавшееся в ущелье, но и отвлекать на себя часть войск. Враг не может двигаться дальше, если у него в тылу остаются очаги сопротивления. Нас ждет испытание огнем, — говорил Локотош, — испытание на верность Родине. Нас будут подпирать горы, свидетелями нашего мужества будут чинаровые леса. Нам отступать некуда. Выстоять в боях или умереть на виду у Эльбруса — другого пути нам не дано.

Локотош перевел дух, окинул взглядом отряд. Его голос зазвучал с новой силой:

— Отряд, смирно! Слушай приказ Верховного Главнокомандующего!

Многие впервые услышали беспощадные слова приказа. Капитан читал торжественно-приподнято. Его слова звучали как приговор. Только снизу, из глубины ущелья, доносился монотонный шум многоводного Чопрака. Тихо шелестел чинаровый лес, тронутый ранней осенней медью. Даже ребятишки, рассевшиеся по всему каменному забору вокруг школьного двора, не смели нарушить торжественную тишину. Они не понимали, но чуяли сердцем, что происходит что-то важное, что касается всех.

Чтение приказа кончилось.

Подана команда:

— Вольно!

Тишину никто не смел нарушить. Каждый молча переживал слова приказа, осмысливал, проникался ими. Сталин должен был подписать такой приказ. Враг дошел до Кавказа. История не помнит случая, когда бы немцы водрузили свой флаг на Эльбрусе, унизили величие гор, развеяли былую легенду о неприступности Кавказа.

Выдержав паузу, Локотош спросил:

— Есть вопросы? — А сам подумал: о чем тут спрашивать? Сумеет ли Красная Армия сдержать натиск врага, если не удалось это сделать на Днепре, на Дону? Кавказ — не только горы и вечные снега. Кавказ — национальные характеры, нравы разных народов, еще в недавнее время раздираемых междоусобицей. Возьмет ли здесь верх чувство долга над инстинктом самосохранения? Достаточно ли идеи социализма смонолитили гранитные глыбы разных народов, положенные в опору нового общественного строя? Вдруг обнаружится слабина, отверстие в стене, в которое начнет просачиваться мутный поток враждебных идей. Вызвать к жизни националистические чувства куда проще, чем утверждать интернационализм в сердцах людей разных языков. Локотош вспомнил слова Доти: «Эта война — продолжение Октябрьской революции…»

Наступившую тишину первым нарушил Чандар, огромный белолицый человек, носивший винтовку на плече, как чабаны носят ярлыгу. Он вышел из строя вразвалку и, не глядя на Локотоша, сказал:

— Алла, такой приказ Сталин не подписал. Выходит, Сталин приказывает нас стирилать…

Локотош этого не ожидал.

— Кто разрешил выйти из строя?

Боец засопел, пятясь назад.

— Не Сталин хочет тебя стрелять, а Гитлер. Для того он прислал сюда армаду войск. Если не хочешь, чтобы в тебя стреляли, стреляй сам в фашиста, убей пришельца, спаси свою землю. Это твой долг. Не хочешь исполнить долг — пеняй на себя! — Локотош выхватил снова из планшетки листок. — Об этом пишет Сталин. Вот его подпись. Гляди. Ты же грамотный. — Локотош поднес к глазам бойца листок так, чтобы тот увидел подпись своими серыми глазами. — Не Сталина разве это подпись? А?

Чандар посмотрел на листок прищуренными глазами:

— А где мухур?

— Какая тебе печать, голова-сапетка? — гаркнул на Чандара Азрет Кучменов.

— А что, Сталин пишет печатными буквами, как мы в ликбезе?

Локотош понял, как непросто довести до сознания этих бойцов самые очевидные и простые вещи. Наверняка и еще есть в отряде такие чандары. Печать ему подавай! Кричать и спорить тут бесполезно. Вчерашние чабаны. Грамоты им хватает только на подпись, да и то печатными буквами. А может, этот Чандар не так уж прост, а только прикидывается? Как работать с такими людьми! А Якуб самоустранился от своих прямых обязанностей…

— Сталин пишет не печатными буквами, — Локотош старался не повышать голос и, не показывая внутреннего напряжения, объяснять доходчиво. — Приказ размножили типографским способом. Разве никто из вас не видел газеты с постановлением правительства или приказом Главнокомандующего?

— Видели.

— Не только видели. Читали.

— Они написаны печатными буквами?

— То газета.

— Мухур ставится?

— Кто на газету печать ставит?

— Газета от Советской власти. Все верят.

— Теперь понятно, почему здесь печати нет? — Локотош обратился к Чандару.

Чандар кивнул головой.

— Всем это ясно или есть еще вопросы?

В строю раздались голоса:

— Ясно, товарищ капитан.

— А если ясно, то каждый из вас должен поставить свою подпись на этом листе. Это будет присягой на верность приказу. Мы будем стоять насмерть в бою с врагом. Нам отступать некуда. Горы отрезали все пути. Земля защищает тех, кто ее защищает. Нас будут подпирать горы. Если кто из нас по своему малодушию или трусости попытается предать своих товарищей, покинет поле боя, спасая свою шкуру, его настигнет пуля возмездия. Если я струшу, этот приказ дает право каждому из вас поступить так же и со мной. Это наша клятва!

Ночью Локотош думал, что эта первая беседа с бойцами все же была удачной. Но утром обнаружились первые результаты проведенной беседы. Три бойца бесследно исчезли из казармы.

Бештоев не скрывал своего злорадства:

— Я тебе говорил? Ты вчера получил власть, а сегодня уже кричишь: всех в казарму, расстрел за трусость! Это тебе не армия. Здесь каждый воюет без отрыва от сенокоса или скота. Придет немец — война кончилась. Куда ему? Высшая должность, которую он получил от Советской власти, — чабан. Этот пост и немец у него не отнимет. Чандар останется костью своего народа.

— Что это значит?

— Не слыхал разве, — кабардинцы говорят: родился мальчик — будет костью рода. То есть продолжением. Чандар вроде корней. Дерево срубили — корни дадут новые побеги, снова оживет дерево. Немцы нас с тобой срубят, но мы с тобой — стволы, растем на виду, занимаем посты. У нас есть что терять. А Чандару что? От него пойдут новые побеги.

Рассуждения Якуба поразили Локотоша.

— Во-первых, — сказал он, — неизвестно, даст ли корень новые побеги. Не каждый корень сохраняет способность дать новые побеги. Иной корень, потеряв ствол, гниет в земле. Вместо ствола растут грибы на этом месте. Во-вторых, если и даст новый росток, он будет хилым, кривобоким, уродливым, в первую же жару зачахнет и засохнет. Это еще не все. Ты говоришь — терять нечего. Не понимаю. Чандар теряет свою землю, права, завоеванные для него отцами. Разве этого мало? Немцы хотят истребить неполноценные расы. Кто докажет, что немцы не занесли кавказцев в число неполноценных, что им гарантировано право на жизнь. Ты думаешь, гитлеровцы истребят евреев или поляков и остановятся на этом? Они только войдут во вкус. Будут действовать, как римские владыки, истреблявшие мужей ради того, чтобы овладеть их женами. Ты юрист с высшим образованием. Видимо, знаешь, в древней Спарте существовал закон: в войско брать не всех мужчин рода, но обязательно хотя бы одного оставлять. Если два брата в роду, лишь одного в поход, если отец и сын, то в войско уходил отец, а сын оставался дома. Хотя спартанцы с семилетнего возраста занимались только военным делом, однако и они считали, что никакая война не должна обречь род на исчезновение. Гитлер не придерживается спартанских правил. Уничтожать всех, в ком течет не голубая кровь. Ради жизненного пространства немцы будут истреблять всех, кто встанет на их пути. Отцы в гробу перевернутся… И как ты мог сказать, что этот пост и немец у него не отнимет! Ты прав, он не захочет стать чабаном в этих горах. Даже наоборот, немец навечно прикует его к этому «посту», так прикует, что чабан не будет отличаться от того же барана. Превратит в раба своего… Или ты думаешь иначе?

— Нет, не иначе. Чандару быть рабом, но не навечно же. Снова он обретет свободу.

— Каким образом?

— Русские его освободят. Вернут ему права и свободу. Россия — непобедимая нация. В мире нет нации, которая сумела бы подчинить себе Россию силой оружия. Если даже немцам удастся заставить ее сложить оружие, то ненадолго. Кабардинцев можно прикрыть одной буркой, и народ задохнется. Россию буркой не накроешь. Она сбросит с себя любого ездока, вернет себе все потерянное да еще кое-что прихватит. И нас не забудет при этом…

— Значит, спасение России — дело самой России?!

— По крайней мере не было случая, чтобы медведя от волка спасали козы. Наоборот — бывает. Медведь выпустит кишки волку — и козы спасены!

— Теория труса!

— Я трус? Я сам судил труса!

— Не его надо было судить, и не тот был судья…

— Ты хотел, чтоб он судил меня?..

— Не он, так другие будут судить.

— Не ты ли? Ну, это мы еще посмотрим, кто кого будет судить.

Локотош как бы заново знакомился с Бештоевым. Здесь, в своих горах, юрист не скрывал своих мыслей, спокойно говорил о возможности оказаться под гитлеровским сапогом. «Высшая должность, которую он получил от Советской власти, — чабан». Нет, Чандар имеет высшую должность — должность советского человека! Это высокий пост, за который не одно поколение сложило головы.

Спор, наверно, еще продолжался бы, но вбежал Азрет Кучменов и, теряясь от страха, промямлил:

— Бахов. Привел дезертиров назад.

— И Чандара?

— Воллаги, и Чандара тоже.

Все выскочили во двор.

У школьного здания, где размещается отряд, стояла толпа. Над ними возвышались всадники — небольшой отряд, сопровождавший Бахова. В центре три дезертира, схваченные в горах. Женщины, родственницы беглецов, тихо скулили, смотрели испуганными глазами на Чандара и его единомышленников.

— Получай пополнение! — еще издали крикнул Бахов, увидев капитана Локотоша, идущего ему навстречу. — Подобрал в теснине у лежбища туров. В самом узком месте. Там и двум всадникам не разъехаться. Говорят, это ты послал их за хребет, а я не поверил и повернул их назад. Туда торопиться не надо. Скоро пробьем дорогу, тогда…

 

ЛЕГЕНДА О КАГЕРМАСЕ

По характеру, а вернее, по отношению к людям Бахов напоминал табунщика, который держит необъезженного коня за туго скрученные ремнем мягкие губы. Известно, что до тех пор не отпустит табунщик коня, пока конь не покроется пеной от боли, пока всем своим лошадиным существом не поймет, что настал конец его разгульной свободной жизни, не знавшей ни седла, ни упряжки, — короче говоря, пока не смирится.

В роли одичалого, балованного коня оказался теперь Якуб Бештоев. По его душу приехал Бахов, оставив такой важный участок, как строительство дороги через хребет.

Правда, директиву «разобраться с Бештоевым» дал Кулов, но Бахов был рад ее выполнить, очень рад.

Локотош вспомнил слова Кулова: Бахов, мол, разберется. И действительно приехал для того, чтобы разобраться. Под пронизывающим насквозь взглядом чекиста Якуб краснел, потел, вилял, дергался, как рыба, пойманная на крючок. Очерк в районной газете насчет орла во главе стаи, вызывавший до сих пор в душе Якуба одно только чувство гордости, оказался обличительным документом и тем самым ремнем, которым скрутили губы своевольному зазнавшемуся коню.

Бештоев хотел было все свалить на того писаку из газеты, на автора очерка, но как на него свалишь, если здесь оказался Локотош, который знает, как все было на самом деле. Не он ли навел овчарку на волчий след? Конечно, со стороны след этот мог показаться лисьим, но Якуб про себя именно так и сказал: «на волчий след».

Бахова же особенно восстанавливало против Бештоева то, что заградотряд попал под удар врага, а Бештоев не только не пришел на помощь, но даже и не предупредил об опасности.

Бойцов — участников событий Бахов допрашивал как свидетелей. Ни один из них не сказал плохого слова о Локотоше. Бахов отметил про себя, что показания бойцов о командире отряда и ощущения Кулова совпадают. Трудно было разобраться пока, насколько правдив рассказ капитана о трехнедельном пребывании в тылу врага. Его налет на лагерь легионеров выглядел неправдоподобно, да и расстрел командира легионеров Локотош ничем не мог подтвердить. Ну что ж, придет время, Бахов свяжется с кем надо и получит нужные сведения. А пока он все свое внимание сосредоточил на Якубе Бештоеве.

Для Якуба дело осложнилось еще и тем, что дезертир Чандар оказался его родственником. Якуб понял, что отрицать это бессмысленно, и начал вдруг утверждать, что действительно не раз говорил ему, мол, не мешало бы сходить к соседям за солью и табаком, которых мало остается в ущелье. Будто Чандар сразу не пошел, когда было говорено, а пошел только теперь. Но ошибка его в том, что он никому ничего не сказал.

Все выходило складно, но Бахов задал Якубу несколько дополнительных вопросов, и тот окончательно запутался. Хорошо еще, что Локотош не рассказывал Бахову о той философии, какую Бештоев недавно проповедовал. Этот факт Якуб оценил.

Полевая сумка Бахова распухла от протоколов. У него хватило бы теперь материала, чтобы поставить вопрос, по крайней мере, об исключении Бештоева из партии. Но, учитывая близость фронта и не желая пока обострять отношения в Чопракском ущелье, где и так все висит на волоске, Бахов проявил осторожность и решил доложить обо всем Кулову. Пусть решает. Пока он предложил создать отделение штрафников из дезертиров, а Чандара судить. Он сказал:

— Бештоев ведь юрист, знает все законы. Есть у него и опыт приведения приговоров в исполнение. — Испытующе поглядев на Якуба, добавил: — Чандар твой родственник. Понимаю. Но чем-то надо замолить собственные грехи. Чем замаливают грехи в боевой обстановке? Кровью. Другой валюты здесь нет. Действуйте. Я еще заеду к вам. Кулов тоже собирается приехать. Может быть, вдвоем и прискачем.

Локотош взял дезертиров под стражу. Он собирался еще раз построить отряд в школьном дворе. Пусть сами решают, как поступить с трусами. Локотош помнил легенду о трусах, сложенную еще в те времена, когда на Кавказ приходили то одни, то другие завоеватели. Легенда называется «Крепостная битва». Защитники крепости, обреченные на гибель, решали бороться до последнего вздоха. Если у кого-нибудь не хватало духа, чтобы вынести самому себе смертный приговор, его закатывали в бурку, пеленали, как ребенка, и завязывали сверху ремнями из кожи буйволицы. Когда противник шел на штурм крепости, такие «чучела» выставляли на земляной вал, надев сверху большую папаху. Трус погибал первым.

О событиях в отряде узнало местное население. Собрались жители всех чопракских аулов, целый день толпятся у школы, где в подвале заперты арестованные. Старики уже ходили к Якубу и просили о помиловании. Якуб обещал, но действовать самовольно не хотел. Боялся Бахова.

Неожиданно приехала Апчара. И не просто приехала — привела Локотошу Шоулоха. Оказывается, возвратившись от соседей, Бекан и Апчара зашли в Комитет обороны к Кулову. Тот выслушал их, похвалил, рассказал о здешних делах, дал Бекану новое задание.

— А Шоулох пусть больше тебя не связывает, — посоветовал Кулов, — жеребца можно отвести в Чопракское ущелье. Пусть на нем пока погарцует Локотош…

— Локотош? Капитан Локотош? — не сдержалась Апчара. — Разве он жив?

— Не только жив, командует отрядом самообороны Чопракского района. Просился в воинскую часть, а я его уговорил поехать в Чопрак.

Бекану не понравилось, с каким интересом Апчара расспрашивала о Локотоше. Ему уже не хотелось отдавать жеребца капитану.

Апчара еще больше огорчила старика.

— Можно я отведу ему коня?

— Он будет рад видеть тебя живой и невредимой…

— Загонят они коня, — пробурчал Бекан.

— Не загонят. Локотошу не придется много ездить на нем. Он не кавалерист. Для жеребца там безопаснее. А тебе придется заняться восстановлением колхоза. Это теперь задача номер один. Немца приковали к Баксану. Дальше двигаться ему не дадим. К нам идут новые силы. Будем держаться.

— Немца сдержит Баксан?

Кулов улыбнулся, заерзал на стуле.

— Война, Апчара, есть война. Трудно что-нибудь предсказать. Мы так думаем. Ты отведи жеребца Локотошу, потом возьмись за молодежную ферму. Раненые молока просят. Масла не хватает. Если все будет, как мы думаем, тебе придется взяться еще и за большее дело.

— Справится. Апчара у нас все может, — с гордостью сказала Ирина, сидевшая тут же.

— Собрать коров, вернуть с благодарностью сохранные расписки. Ого-го! Это самое хлопотливое делю — сокрушался между тем Бекан. — Сколько коров погибло… Акты. Списания… Тяжелый труд на мою старую голову…

Локотош чуть не прыгал от радости в тот день, когда в ущелье приехала Апчара. Он даже отменил приказ о построении отряда. Правда, он и без того сомневался, нужно ли устраивать суд над дезертирами на глазах у всего народа.

Вокруг Апчары собралась толпа, не из-за нее, конечно, а из-за редкостного жеребца Шоулоха. Любовались как на картину, обсуждали и восторгались, а Апчара спокойно держала его под уздцы. Жеребец привык к ней, пока вместе путешествовали за перевал и обратно. Теперь в окружении толпы зевак под восторженными взглядами он оказывал ей знаки расположения: то пощипывал за плечо, то губами искал ладонь, из которой не раз получал гостинцы. Знатоки смотрели, знатоки ценили, знатоки делились восторгами.

— А икры? Крутые, литые, как у оленя.

— Пах — узкий. Скачи на край земли, пены в паху не будет.

— Хвост в пучке, словно это не конский волос, а шелк.

— А уши, уши! Заостренные, ровные. Не уши, а две ласточки, сидящие на дереве рядом.

— Голова сухая, ноздри широкие, легко дышать во время скачки.

— А глаза?

— Поглядит на тебя, невольно переспросишь у него: «А что ты сказал?»

Шоулох и правда словно собрал в себе лучшие черты разных пород. От арабской лошади он унаследовал изящность линий и грациозность, от персидской — резвость, от карабахской — выносливость, от турецкой — прочность копыт. Спина гибкая, создана для седла, для верховой езды. Горбоносый красавец одним своим видом вызывает гордость за тех, кто вывел, кто создал такую породу. Предки сушили сено для лошадей в тени, поили их ключевой водой, иногда парным молоком. Счастливый обладатель коня кабардинской породы держал любимца в конюшне, примыкавшей к его опочивальне, чтобы слышать через перегородку всхрапывание и дыхание своего коня.

— Красавец. Прямо из легенды, — сказал Локотош. Он похлопал коня по шее, тот метнул на него искры из глаз. — Даже жалко ездить на нем.

Локотош приказал поставить Шоулоха в отдельное стойло. «И чтобы ни одна рука не прикасалась к нему без моего разрешения!»

Апчару он пригласил к столу подкрепиться после дороги. Кроме того, не терпелось расспросить ее о пути кавалеристов до Нальчика. Локотош многое знал уже от бойцов, но кто же расскажет вернее и лучше Апчары?

Но в комнату, где был накрыт стол, пришел и Якуб Бештоев. Это связало рассказчицу, и она заговорила о Шоулохе, о его далеких и славных предках. В часы привалов во время путешествия Бекан много рассказывал ей о кабардинских лошадях, в том числе и о легендарном жеребце Кагермасе.

Свободный крестьянин, джигит, которого звали Ордашуко, был владельцем Кагермаса, предка Шоулоха по материнской линии. Чтобы никто не сглазил коня, хозяин выводил его, только накрыв огромной буркой, сделанной по заказу. Бурка закрывала жеребца по самые бабки. Воду для любимца Ордашуко возили из далекого нарзанного источника.

Джигиты из Адыгеи, Черкесии и Чечни, осетины и аварцы, лезгины и калмыки обивали пороги Ордашуко, давали ему табун лошадей за одного коня, но Ордашуко и слышать не хотел ни о какой торговле.

Если хотели выразить кому-нибудь наилучшие пожелания, говорили: «Да оседлаешь ты Кагермаса».

О девушке, за которую требовали слишком большой калым, говорили: «О ней и думать нечего! Кагермаса за нее хотят».

Но вот на Кавказ приехал высокий гость — великий князь, брат императора. Кабардинские князья собрались на совет и стали думать, что бы такое подарить высокому гостю. Не было тогда во всей Кабарде ничего драгоценнее Кагермаса. Порешили послать к Ордашуко и потребовать у него коня.

Посланцы вернулись ни с чем. Тогда поехал один из князей, хотя и непристойно князю идти на поклон к простому джигиту. Ордашуко принял гостя с почетом, как и полагается по обычаю, но продать Кагермаса не захотел и на этот раз.

Задумались кабардинские князья. Оставалось одно: отнять коня силой. Ордашуко тоже понимал, что в покое его не оставят, и принял свои меры. Нанял двух отменных джигитов для охраны любимца, а из своей спальни на конюшню проделал ход и завесил его ковром.

Темной ночью ворвались княжеские слуги к Ордашуко во двор. Пока джигиты боролись с налетчиками, Ордашуко увел коня из конюшни к себе в спальню. Парней убили, но жеребца в конюшне не нашли, конюшня была пуста.

Ордашуко оседлал Кагермаса и ускакал. На другой день на дне глубокой теснины нашли их обоих мертвыми.

— Вот, Якуб, какими были предки. — Локотош взглянул на Бештоева, когда Апчара закончила свой рассказ. — А ты говоришь: ярлыга чабана — не маршальский жезл. Ордашуко тоже не обладал высоким постом. Джигит. Однолошадный. А легенда о нем проходит по небосклону истории, словно Млечный Путь по небу. Кстати, Млечный Путь по-кабардински — Путь Всадника. А твой путь от отряда в Калмыкии до этих мест не назовешь Млечным Путем…

— Зато твой усыпан яркими звездами подвигов. Ты можешь сам сочинить о себе любую легенду. Свидетелей у тебя нет. Со мной был целый отряд…

— Однако это не помешало тебе. Возникла же легенда «Когда во главе стаи орел…» Я читал. Мне Кулов показывал.

Бештоев встревожился. Почему Кулов хранит этот номер газеты? Не связан ли с этим приезд Бахова?

— Когда газетчикам не хватает материала, они высасывают его из пальца.

— Чьего пальца?

— Откуда я знаю.

— А ты не совал свой палец в рот газетчику?

Апчара поняла, что между Якубом и Локотошем может вспыхнуть ссора. Ей-то больше всех известно, где Якуб приписывает себе геройство, а где виноват Локотош, не имел он права вернуться в штаб дивизии и оставить отряд. Сейчас она была рада увидеть Локотоша живым, здоровым. Зачем же омрачать эту встречу? И девушка перевела разговор.

На другой день, когда Апчара уезжала, Бештоев не отказал себе в удовольствии бросить колкое слово:

— Ты что-то не поинтересовалась Чокой? Или другой тебе приглянулся? Не в приданое ли ты привела жеребца?

Лицо Апчары залила краска.

— Разве Чока здесь?

— Был здесь. Сейчас не знаю где. Может быть, на хребте — пробивает «окно в небо». Он, между прочим, думает, что ты за хребтом. У камня за пазухой.

 

НАКАНУНЕ

В конце октября наступили холода. Люди готовились к зиме. По старой привычке старики приходили в сельсовет, сидели подолгу на скамеечке, как раньше сидели в ожидании «стоящего», то есть председателя. Обменивались новостями, слухами, а потом расходились. Всех беспокоило, почему «бежавшие» не возвращаются на свои места. Так они называли эвакуированных. Да и о Кулове ничего не слышно. Говорят, он в горах пробивает «окно в небо». Бекан Диданов занят уборкой кукурузы. День и ночь в поле. Старику приходится чуть не на коленях умолять каждого, чтобы шли на уборку. Нет подвод. В поле лежат вороха кукурузных початков, на себе не утащишь. Дожди, туманы.

Апчара собрала десятка два коров по сохранным распискам и занялась фермой. Хабиба не отдала Хабляшу. «Бери у кого по нескольку коров» — вот ее ответ. В душе она считает, что Бекан в виде калыма за дочь дал ей корову. Апчара поругалась с матерью, ночует на ферме.

По аулу прошел слух: исчез Чока Мутаев. Одни говорят, ушел к немцам. Другие считают это вздором. Чока — коммунист, руководящий партийный работник. Но от этого слуха свалилась в постель Данизат. Хабиба ее успокаивает, гадает ей на фасолях, предсказывает Чоке дорогу к родному очагу.

«Не может этого быть, — думал Бекан. — Не может Чока стать «наибом» для немцев и провести вражье войско по тайным тропам, как это сделал Наиб во времена турецкого нашествия».

Осеннее небо затянуло облаками, а между тем все чаще появлялись немецкие самолеты. Стали поговаривать, что Мисост и его первый советник Сентраль составляют списки, кого уничтожать в случае прихода немцев.

Всякий находил себе занятие, какое хотел. Раньше — ни дня покоя: «Чопракцы, на строительство оборонительных рубежей!», «Соберем средства на танковую колонну!», «Пионеры, на стрижку овец!», «Девушки, на трактор!» Сколько было важных и неотложных дел. Комсомольцы, девушки и юноши, ходили от ворот к воротам, просили, разъясняли, требовали. И вдруг все дела прекратились. Ничего стало не нужно. Никто не тревожит, живи, как хочешь. Один только Бекан зовет людей на уборку кукурузы, но его мало кто слушает. Зато по ночам многие заботятся о себе, создают запасы на зиму. Мисост нажимает на Бекана:

— Ты что, хочешь немца пригласить на готовую кукурузу? Лежит в амбаре, приходи и бери. Зачем кукурузу держать в амбарах? Надо раздать ее под сохранную записку, как раздавали коров.

— А партизан чем кормить? В горах хлеб не растет. А сколько народу! Дорогу строят. Заготовителей у них нет. Если подойдет немец, увезем кукурузу в Чопракское ущелье.

По вечерам подъезжают, откуда ни возьмись, любители на двуколках, спрашивают:

— Кукуруза не нужна? Бери про запас. Немцы придут, и на золото не купишь.

Хабиба возмущалась. Откуда взялись эти люди в черных папахах, надвинутых на глаза? Она присматривалась к ним, подходила ближе, вглядывалась в их лица, делая вид, будто с кем-то путает. Кукурузопродавцами были люди, видимо, из города. Одного Хабиба зазвала к себе во двор и за костюм Альбияна выменяла у него два мешка пшеницы. Продавец уверял, что он комбайнер и пшеницу ему дали на трудодни. Осталось два лишних мешка.

Через день этот же тип продавал пшеницу Кураце с теми же самыми словами. Как раз в этот вечер Хабиба была у Курацы. Она узнала продавца, да и как было его не узнать, если он носил костюм Альбияна.

— Опять это ты! — набросилась Хабиба. — На твоем лице не кожа, а жесть, совесть не держится в ней. Ты продаешь нам наше же добро! Пойдем куда надо. Кураца, бери вилы, доставим этого спекулянта ко мне, у меня в саду военные артиллеристы. Клянусь памятью Темиркана, недолго ему придется ходить в костюме моего сына… Военные не будут с ним церемониться.

Продавец перетрусил. Он не взял платы за мешок пшеницы и убежал.

Бекан получил первую директиву. Ее принес, конечно, Сентраль. Старик обрадовался пакету. Шлют бумаги — значит, заработали учреждения. Скоро будут приходить и другие письма.

Прежде чем распечатать конверт, седельщик рассматривал его со всех сторон, перекладывал с ладони на ладонь. Ему казалось, что это пришла директива Кулова. Но почему наверху не написано печатными буквами «Комитет обороны»? Сентраль говорил, что письмо доставлено с нарочным.

Глава колхоза раскрыл письмо.

Это было распоряжение, подписанное Якубом Бештоевым. Комиссар района предлагал «с получением сего немедленно подготовить к отправке пятьсот тонн кукурузы и пшеницы в Чопракский район на нужды строителей дороги». Якуб обещал помочь транспортом. Этим же письмом Бекану «под личную ответственность» предписывалось все продукты с фермы отправлять только в его — Якуба Бештоева — распоряжение.

Питу Гергов принес сундук актов на списание падежа скота. Зоотехник считал, что сейчас самое подходящее время утвердить эти акты. Выберут новое правление колхоза, новую ревизионную комиссию, начнут разбираться, так это было или не так. Докажи им потом, что волки перестали резать овец. Питу разложил акты кипами.

— Утверди, Бекан, поставь подпись. Потом тебе будет некогда. Не читал, как в книгах пишется: случилось до рождения Христа, случилось после рождения Христа. У нас то же самое: пало до эвакуации скота или пало после…

— Не пало же еще?!

— Пойду посмотрю. У Апчары, наверное, есть падеж… На ферме десятка три голов, а кормов мало.

Бекан начал перебирать и рассматривать акты, но тут в правление прибежала Хабиба.

— Ради аллаха, помоги, сосед. Внучка заболела, с утра жар. Пошли скорее за Апчарой. Ирина у Кулова занята большими делами, ее не будем пока тревожить. Апчара все сделает, за лекарством сходит. Полегчает внучке, тогда и за Ириной пошлем.

— Питу, — распорядился Бекан, — поезжай к Апчаре, а я пока погляжу твои акты.

К вечеру Апчара была уже дома. Чуть не всплакнула, увидев больную Даночку с пылающими щечками и вспухшими воспаленными губами.

— Тетя Апа пришла, — прошептала девочка, не открывая глаз.

Даночка привыкла прыгать в щель каждый раз, когда слышится гул самолета. «Биба, самолет!» — а сама бежит, спотыкаясь, впереди бабушки. В последние дни шел дождь со снегом. В щели — как в погребе. Даночка простудилась. Зенитчики давали какие-то порошки, но лучше не стало.

Теперь и речи не могло быть о том, чтобы отдать Хабляшу на колхозную ферму. Апчара хотела бы показать другим пример, но, видно, пока придется согласиться с матерью и оставить корову у себя на дворе. У Даночки хрип в груди. Воспаление легких. А как Апчаре к другим идти за коровами, если сама не вернула?

Хабиба сходила к знахарке, принесла какого-то зелья, настоянного на травах. Опять ругань и спор. Апчара запрещает давать Даночке травяное питье, Хабиба упорствует.

Всю ночь просидела около больной. Гудели ночью самолеты над крышей, и тогда не оставляли мать и дочь бедную девочку. Сама Даночка, заслышав гул, вздрагивала, бормотала, как в бреду: «Биба, самолет», пыталась встать. Жар становился все сильнее. Кое-как дождавшись утра, Апчара пошла к Ирине.

По дороге только что не молилась. Не дай бог что случится с Даночкой. А вдруг Альбиян не вернется с фронта? Так ничего от него и не останется? Пусть хоть Даночка останется, она ведь — копия Альбияна. Поэтому Хабиба вцепилась в нее обеими руками, не хочет отпускать от себя, любит больше, чем родную дочь. Апчара не обижается.

Утро выдалось пасмурное, пахло сыростью. Солнце временами просвечивало сквозь плотные облака, как пламя коптилки сквозь заиндевелое стекло. С гор тянул слабый ветерок, обещая оттеснить облака к низовьям Терека. За аулом торчала сорокаметровая труба кирпичного завода. Сколько бомб немцы перебросали в нее — уцелела. Стоит безжизненно, как мусульманский надмогильный памятник. И на самом заводе мертво. Длинные приземистые сушилки полны кирпича-сырца и черепицы. Но никому они не нужны. Обезлюдел поселок.

Апчара быстро шла по пешеходной дорожке через кукурузные поля. По обеим сторонам тропы стояли желтые спелые стебли. Початков на многих уже нет, выворочены белые карманы. Не здесь ли наламывают кукурузу те, кто потом торгует ею по аулам?

Ирина совсем собралась идти на работу, когда появилась Апчара. Глаза ее говорили лучше всяких слов.

— Господи! Что случилось? Не мучай, говори скорее. С Даночкой что-нибудь? Или, может… Об Альбияне ничего нет?

— Ничего особенного. Температура у Даночки…

— Сколько?

— Не знаю, термометра нет. Со вчерашнего дня температурит. Я пришла с фермы, а она лежит. У меня на ферме тоже девушка заболела. Вот я и пришла к тебе. Не выпросишь ли ты у Якова Борисовича аптечку для нас? Заодно, думаю, и о Даночке скажу. Ничего особенного…

У Ирины и без того создалось напряженное положение. Кулов сказал, вернусь завтра, и вот — прошло три дня. Ирина пыталась узнать что-нибудь в штабе армии, звонила туда. Никто ничего не знает. А к нему посетители каждый день. Все больше и больше.

Ирина не знала, куда метнуться сначала: в Комитет или сразу к аптекарю. А вдруг Кулов сегодня появится? Решили сначала забежать в Комитет.

— Так что, она кашляет?

— И хрипит. Грудь заложена.

— Воспаление легких! Достать бы красного стрептоцида. Да хоть бы аспирина достать.

В Комитете в коридоре сидят посетители. Вслед за Ириной дружно устремились в приемную. Теперь и не выпроводишь. Схватилась за телефон.

— Не скажете ли, куда уехал? На строительство дороги? Сегодня не будет? — говорила в пустую трубку.

— Товарищи, Кулова сегодня не будет. Уехал на строительство дороги. Вы же слышали…

Посетители заволновались.

— Не будет Кулова…

— Так нужен, так нужен…

Скорее — все двери на замок, а для Кулова записку: «Заболел ребенок, буду завтра». У него есть и свои ключи. Теперь можно и к Якову Борисовичу. Аптечку для доярок, он, конечно, не даст. Медикаменты дороже золота. Хоть бы стрептоциду для Даночки…

Ирина и Апчара, стремясь в аптеку, дошли уже до городского парка, когда послышался массированный шум самолетов. Со стороны Пятигорска на город шло двенадцать бомбардировщиков. Сначала они увиделись точками, но быстро увеличивались вместе с нарастанием гула. Далекий гул переходил в близкий рев. Затявкали зенитки. Люди разбегались в убежища. Ирина подумала, что самое лучшее убежище у нее на работе, в здании Комитета обороны, но бежать назад было поздно. Здесь стрелка «Бомбоубежище» показывала в сторону городского парка. Побежали туда. Ирина успела заметить, что около банка стоит грузовик, а на крыле у него человек с обнаженным пистолетом. Двое банковских служащих (это Оришевы, отец и сын, Ирина знала их) вытащили плотный брезентовый мешок с металлическими застежками, бросили его через борт и снова побежали в здание банка. «Вывозят деньги, — подумала Ирина, — значит, дела плохи…» Но размышлять больше не пришлось — обрушились первые бомбы. Ирина и Апчара спрыгнули в глубокую щель. Все уже знали в городе (война научит), что такие щели более надежны, чем подвалы домов. Во-первых, в дома-то и стараются угодить бомбой, во-вторых, дом может обрушиться и погрести под собой сидящих в подвале.

Они сидели в бомбоубежище, а мысленно обе находились в ауле около Даночки. Как там? В саду ведь зенитки. Немцы будут бросать бомбы в зенитчиков, а попадут в дом. Ирина выругала себя за то, что оставила девочку на попечение Хабибы, но вслух ничего не сказала. Золовка тотчас укорила бы за такие слова: «А то, что маму убьет, — это пусть?»

Рев самолетов, клокочущие разрывы бомб, выстрелы зениток, грохот падающих стен — все слилось воедино. Казалось, город бросили между двух гигантских жерновов и где-то сыплется от перемолки битый кирпич, штукатурка, черепица, куски дерева, щебень, стекла.

— Убило! — завопил чей-то старческий голос.

Апчара не удержалась, высунула голову из щели.

Около банка взорвалась бомба. Машину разнесло вдребезги. Убило и шофера. Он лежал на мостовой метрах в пяти от машины. Из банка выскочили Оришевы. Они взвалили на плечи по мешку и, не обращая внимания на бомбы, побежали с тяжелой ношей в сторону Долинска. Сын едва поспевал за отцом. В той стороне штаб армии, а дальше — леса и горы. Куда же они с двумя мешками денег?

— Неужели деньги? — не поверила глазам Апчара.

— Что же еще?

Оришевы скрылись в парке. Некоторое время они мелькали между деревьями. Они уходили в сторону гор, значительно левее дома отдыха, в котором размещался штаб армии. Может быть, потому, что как раз над штабом кружились немецкие самолеты.

Тишина, как это всегда бывает после бомбежки, наступила сразу. Самолеты отбомбились и ушли в сторону Пятигорска. Но дым и пыль еще не рассеялись над городом, облака медленно плывут на восток. Город молчит, словно никак не может прийти в себя. В этой-то гнетущей тишине и послышалась отдаленная артиллерийская канонада.

Не успели Ирина и Апчара вылезти из щели, как услышали сзади себя тот самый старческий голос, который оповестил о бомбе, упавшей около банка.

— Ирина Федоровна! А говорят, бога нет! Есть, есть бог. Это он послал мне вас. Помогите старику, никак я один не справлюсь…

Вспомнить бога у Ирины было не меньше оснований, чем у старого аптекаря, потому что именно к нему-то она и шла. Яков Борисович потащил женщин за куст жасмина, и они увидели тележку, нагруженную коробками, корзинами, бутылями, склянками, свертками, мешочками.

— Вот спасаю добро. Помогите перевезти.

Яков Борисович был одет в черкеску. Она была явно тесна ему. Для ансамбля шили одежду на молодых поджарых парней. Был в оркестре один зурнист, отличавшийся упитанностью, но и его черкеска оказалась аптекарю мала. Зато каракулевая шапка на голове была впору. Кинжал у аптекаря висел почему-то на боку, как в горах пастухи носят нож. Он суетился вокруг тележки и торопил женщин:

— Давайте толкайте. А то опять прилетят…

— Куда?

— Куда, куда… Недалеко. Вон в тот домик с подвалом.

Апчара знала этот дом. Его построил князь Атажукин, правитель Кабарды в далеком прошлом. И парк, называемый ныне Кабардинским, также принадлежал ему. Радиомачта, поставленная около этого белого дома под железной крышей, загубила его. Немцы бросили бомбу, крыша радиостанции завалилась. Но подвал под ней уцелел. Надо было только немного расчистить вход.

Яков Борисович и просил это сделать. Неизвестно, удастся немцам перейти через Баксан или нет. Время покажет. А пока старик решил припрятать свои запасы, чтобы они не пропали.

Аптекарь изо всех сил тянул тележку. Ирина и Апчара подталкивали сзади. Старик озирался по сторонам, но никого не было видно поблизости.

Вход в подвал атажукинского дома завалило не сильно. Трудней было отодрать дверь. Старик не разрешил освобождать вход. Пусть так и будет. Меньше подозрения, что здесь клад. Ирина и Апчара подавали аптекарю ящики, корзинки — все, что было на тележке. Старик стоял внизу, у входа в сырой темный подвал, и принимал их.

— Осторожно. Осторожно, детки, — повторял аптекарь. — Яд. Можно отравить полгорода. Цены нет. Медикаменты.

— Зачем их прятать? Раздали бы. — Апчара не знала, как начать свой разговор об аптечке. — Много же больных. И у меня на ферме доярки болеют…

— Раздал бы. Кому? Начни раздавать — сомнут. Раздал бы…

— У Ирины заболела дочь.

— Даночка? Твоя дочка? Что же ты молчишь, дорогая? Что у нее?

— Воспаление легких…

— Боже мой, у ее дочери воспаление легких, а она молчит! Что же ты за мать? — Старик отряхнулся, смахнул пот со лба и исчез в подвале. Оттуда послышались стук и треск. Аптекарю в темноте не легко было найти нужные лекарства. Вышел он, держа в горстях таблетки, порошки, ампулы, шприц и термометр.

— Зачем прятать? — Аптекарь, оказывается, не забыл слов Апчары. — Надо, милая. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Удастся уйти в партизаны, сообщу им об этом кладе. Пусть забирают. Медикаменты им пригодятся. Я не сообщу, вы сделаете это… Как же Даночка-то твоя?

Больных доярок Яков Борисович оставил без внимания. Не так уж он был прост, чтобы сразу поверить Апчаре.

— Ой, Яков Борисович, так много! — Ирина чуть не расплакалась от радости. — Чем же мне расплачиваться…

— Ничего не надо. Помогли — и то хорошо. Клад этот — наша общая тайна. Общий секрет. Договорились?..

— Договорились. Можете не беспокоиться…

Когда Апчара оглянулась, старик забрасывал камнями вход в подвал.

На радостях Ирина и Апчара добежали до аула за час. Они спешили к Даночке и волновались, не разрушен ли дом. Не переводя дыхания выбежали на главную улицу — отлегло. Артиллеристов в саду уже не было. И вообще в ауле никаких военных — как ветром сдуло.

Хабиба запричитала:

— Благодарение аллаху, думала, не увижу вас. Осталось ли что-нибудь от города?..

— Как Даночка?

— Так же.

Девочка увидела мать, расплакалась. Ирина губами прикоснулась к горячему лбу, приложилась ухом к груди, одновременно стряхивала термометр.

— А где же зенитчики? — спросила у матери Апчара.

— Ушли, а куда ушли, не сказали. Подцепили свои пушки и укатили.

— Неужели…

— Как скажет аллах, так тому и быть.

 

ЧЕРНОЕ УТРО

На рассвете немцы вступили в аул.

В эту ночь из-за Даночки в доме никто не спал. Но к утру Апчару и Хабибу сморил сон. Апчара прилегла не раздеваясь «на минутку», но, как только головой коснулась подушки, так и забыла про все на свете. Хабиба сидя уронила голову, спит — не спит, не поймешь.

Вдруг на улице затрещали мотоциклы. Ирина бросилась к окну, прильнула глазами к щели неплотно закрытых ставней. Сначала ничего не увидела, но треск приближался. Хотела закричать, но язык словно прилип к гортани. Оглянулась на Апчару, та спит и улыбается во сне. Снится ей что-то хорошее, наверно школа, ведь, в сущности, девчонка еще.

— Немцы… — выдохнула наконец Ирина.

— Где? Что? — Апчара тоже подскочила к окну.

По улице медленно, в две колонны, ехали мотоциклисты в касках и с автоматами. На люльках установлены пулеметы, и в каждой люльке еще один немец, тоже в каске.

— Как в страшном кино… — прошептала Апчара.

— Нет бога, кроме бога. Быть тому, как скажет аллах. — Хабиба не торопилась взглянуть на немцев и по-прежнему сидела на своем стуле. — Утром пришли, значит, недолго испытывать земле тяжесть их сапог.

— Точь-в-точь как в страшном кино, — подтвердила еще раз Апчара. — Пулеметчики в колясках.

Хабиба упорно сидела на своем стуле и оттуда комментировала события:

— В колясках привезли, в гробах увезут.

Мотоциклисты проехали, и улица опустела. Ирина подвела итог всему происшедшему.

— Вот мы и на оккупированной территории, — горько сказала она. — От Альбияна писем не жди. — Она села на свое место у детской кроватки, уткнулась в горячее тельце Даночки и заплакала. Никто ее не утешал. Все думали об одном и том же. Между Альбияном и ними легла непреодолимая пропасть. Кто знает, доживут ли они до счастливой встречи с ним? От него и так ни слуху ни духу. Последнее письмо получено месяц назад.

— Что теперь делать? Я говорила: эвакуироваться! Вот, дождались! — Апчара с укором взглянула на мать. — Нас уже занесли в список, я знаю, мне говорили. Мама всем верит, всех жалеет: что сосед, что рубаха — без них нельзя. Вот тебе и рубаха.

— Как аллах повелел, так тому и быть, — изрекла Хабиба.

Вчерашняя бомбежка оказалась началом наступления немцев. Дождавшись, когда утихнут бурные воды Баксана, немцы обрушились на наши позиции, прорвали оборону на правом берегу Баксана, и главные силы их устремились к Нальчику.

— Утро, когда солнце не взойдет. — Хабиба вспомнила годы гражданской войны. Трудно было разобраться тогда в водовороте событий. То белые вывешивали свой флаг над сельским правлением, то большевики заявляли о своей власти, то шариатисты брали верх, то казаки Терека — поди разберись, кто за что проливает кровь. Теперь как будто все яснее: вот Советская власть, а вот фашистские пришельцы. Но все-таки непонятно, зачем Гитлеру Кавказ? По какому праву он предал огню столько городов и сел, разорил страны, уничтожил народы? Почему нет единства среди тех народов, которые он покоряет? Их же больше. Они сильнее.

Замычала Хабляша и прервала размышления Хабибы. Пора доить корову.

Хабиба не решалась высунуться из дому. Вдруг немцы уже сидят на дворе и ждут ее, чтобы схватить и потащить для расправы. Ей казалось — и двор уже не ее двор, и Хабляша не ее корова.

«Придут немцы — темиркановский колхоз развалится, как куча из булыжников», — предрекала соседка.

Хабиба знала, что отвечать ей придется за многое: за мечети, превращенные в клубы и колхозные амбары, за выселение мулл и хадшей, за раскулачивание, за принудительное обучение людей на ликбезе и просто за то, что она была женой Темиркана, с именем которого связано все новое, что принесла в аул Советская власть. За то, что она мать сына-коммуниста и дочери-комсомолки. Значит, так решил аллах, послал ей тяжкие испытания. Спросить бы: «За что?» Но аллаху вопросов не задают. Он знает, за что. Об одном Хабиба просит аллаха: послал испытания — пошли и силу, чтобы выстоять. И пусть еще горе не коснется Даночки…

Корова мычит. На улице не слышно никаких мотоциклов. Тихо. И петухи не поют, и собаки не лают. Аул словно вымер. Возможно ли?..

Хабиба взяла подойник. Тихонько открыла дверь, не дыша, вышла из дому. Она шла, будто под ней не земля, а тонкий лед, который вот-вот проломится, и тогда окажешься на дне глубокой реки. Хабляша уже просунула голову в дверь, ждала корма.

Хабиба осмотрелась. Вокруг ни живой души. Может, никаких немцев и не было?

День прошел в ожиданиях и тревоге. Из дома никто не выходил. Апчара хотела сбегать к Бекану что-нибудь разузнать, но Ирина не пустила.

На другой день рано утром Хабиба еще не успела приготовить завтрак, а Ирина и Апчара хлопотали около Даночки, когда раздалась очередь из автомата и с крыши посыпалась битая черепица.

Хабиба вышла во двор. У ворот стоял человек, которого Хабиба узнала не сразу. На голове — немецкая фуражка, а одежда гражданская. Сентраль.

— Ты что, Сентраль? На голову напялил пакостную фуражку и воображаешь себя Гитлером? Чтоб тебя выволокли за ногу, как дохлую собаку! Зачем черепицу бьешь? Разве черепица сделала тебя убогим по уму? Забыл язык матери, говоришь выстрелами. — Хабиба обрушила на Сентраля поток слов.

— Советую тебе изучить этот язык. Иначе вас не добудишься. Разоспались. Скоро вам на вечный сон. Где твои красавицы? Зови их сюда, живо! Бургомистр приказал…

Хабиба еще не знала, что такое бургомистр и кто он.

— Пусть твой бургомистр сам идет сюда.

— Он придет по твою душу в свой срок. Где там Апчара? И эта, как ее, русская сноха? Пусть берут лопаты… Пойдут убирать трупы. Ну! Долго я буду ждать? — Сентраль дал очередь по трубе. По черепице посыпалась кирпичная крошка. — Трупы вздулись. Вонь такая, скоро весь аул задохнется. Живо!

— Где это видано, чтобы девушки хоронили умерших? Почему ты не скажешь своему бургомистру? Нет у нас такого обычая.

— Твоя дочь полдивизии похоронила. Похоронит еще.

Ирина и Апчара стояли за дверью и все слышали.

— Не надо дразнить гусей. Хуже будет. — Ирина начала одеваться. — Делать нечего. Придется подчиняться Сентралю.

Женщины взяли лопаты, вскинули их на плечо и пошли по той самой улице, по которой проехали вчера немецкие мотоциклисты. Старики, ребятишки, другие женщины присоединились к ним — все с лопатами. Шли молча. Сентраль разделил людей на две группы. Одной предстояло хоронить убитых животных, лошадей и коров, погибших во время бомбежки, а другой — людей. Немцев приказали не хоронить, а складывать отдельно для отправки в Нальчик. Там на площади в центре города будет устроено немецкое кладбище. Позади разновозрастной толпы с лопатами скрипели арбы.

Пришли в бывший колхозный сад. На него нельзя было глядеть без слез. Словно ураган пронесся и обломал все ветки. Земля усыпана битыми грушами и яблоками. Целые кроны, осыпанные плодами, валялись на земле. Но страшнее обломанных деревьев было то, что среди золотых яблок и груш там и тут лежали мертвые люди. Разбитые повозки, орудийные лафеты, ящики с минами и снарядами, скелеты сожженных грузовиков.

От тела к телу бегали какие-то женщины, как видно, искали своих, переворачивали трупы, чтобы взглянуть в лицо.

В саду уже работали люди, в том числе Бекан со стариками. Они подбирали мертвых. Молча, сосредоточенно, неторопливо клали старики труп на носилки, потом становились полукругом, и каждый шептал молитву, вытянув руки, как во время молебствия в мечети. Многие шептали не молитву, а посылали проклятья гитлеровцам. Другие молчали — нельзя произносить слова из священного писания, если не знаешь, что за труп перед тобой: правоверного или неправоверного. Однако носилки несли к подводе или яме, высоко подняв их, как привыкли нести покойника на кладбище. Это было единственное, чем можно было выразить свое отцовское отношение к воинам, о которых скорбят, когда хоронят.

Старики переговаривались вполголоса:

— Горькая участь. Никто не будет знать, кого мы хороним.

— В одну яму…

— Как перед аллахом они предстанут?..

— Аллах-то разберется. Как живые разберутся, кто погиб, а кто пропал без вести?

Женщины вырыли глубокую яму. Апчара и Ирина оказались на дне могилы. Они выбились из сил, но сменить их никто не мог. Появился уже и надсмотрщик, из своих же, аульских, но с автоматом в руках. Стоит над ямой и издевается:

— Ничего, ничего. Ваши отцы всю жизнь нам рыли яму. Наверно, передали вам свой опыт. — В первую очередь он имел в виду, конечно, Апчару, потому что знал ее отца.

Апчара, раскрасневшаяся от непосильного тяжелого труда, не удержалась, ответила:

— Знала бы, и я бы им помогла. Самую глубокую я бы вырыла для тебя.

— А я и рыть не буду, — смеялся надсмотрщик, — заставлю, и ты сама себе могилу выроешь. Мне не такие, как ты, желали смерти, но, видишь, я уцелел. Их столкнул в яму, а сам вот стою над вами.

— Предал своих? — Апчара бросила лопатой ком глины к ногам конвоира. — Смотри, твоей ноги коснулась земля из могилы. Мертвые, которых захоронят в этой яме, сведут и тебя в могилу.

— Апчара, замолчи ради бога, — взмолилась Ирина. Она боялась, что конвоир рассердится и даст очередь из автомата. — Копай молча.

— Я копаю. Даже хочу лишнее место выкопать…

— Для себя? — спросил конвоир.

— Да. Слишком большая честь для тебя лежать в могиле вместе с воинами, павшими в честном бою.

— Апчара! Ты больше копаешь языком! — совсем испугалась Ирина.

Конвоир уже не шутил.

— Замолчи. Иначе я заставлю тебя замолчать на веки вечные. — Злорадная ухмылка сошла с лица, изъеденного оспой, серые глаза сузились. Он нервно перебирал пальцами и в любую секунду мог дать очередь. Отвечать за это ему бы не пришлось.

Сентраль ходил от трупа к трупу с мешком, в который клал гимнастерки, ремни, а если на ногах оказывались носки, то снимал и носки.

— Мулла присваивает одежду умершего, — качали головами старики.

Сентраль снимал с убитых не только одежду. Он обшаривал их карманы, запускал руку за пазуху. Когда находил медальоны, вынимал оттуда бумажки с именами и адресами убитых, бумажки выбрасывал, а медальоны тоже ссыпал в мешок. Попадались часы. Дулом автомата раздвигал губы. Золотые зубы выбивал прикладом. Золото заворачивал в платок. Жажда наживы всколыхнула душу Сентраля сильней, чем в те годы, когда он спекулировал на базаре мясом. Старики с омерзением смотрели на него. Все знали, что после многих жизненных неудач Сентраль пристрастился к водке. Готов продать и родную мать за стакан.

Старики вспоминали покойного отца Сентраля. Труженик был. Всю жизнь копил копейку, хотел собрать хороший калым, чтобы выбрать для сына самую лучшую невесту. Не дожил, умер, а непутевый сын пропил накопленное и пошел батрачить.

— Ради чего ты пропиваешь и свое и чужое добро? Что в этом хорошего? Во-первых, лишаешься денег, во-вторых, после пьянки голова у тебя болит… — Соседи старались образумить Сентраля.

— Я пью ради удовольствия, что лежит между двумя неприятностями: тратой денег и головной болью…

Сентраль батрачил в богатых домах. «Кто с чужим медом имеет дело, тот хоть пальцы оближет», — говорил он. Любил стоять поближе к богатству, потому что нет-нет да и перепадет что-нибудь, если не от хозяина, то от его жены. Сентраль умел угождать женщинам. Потом не стало кулаков в ауле, организовался колхоз. В каких только должностях не перебывал Сентраль как бывший батрак, но везде он оказывался никчемным человеком. В одном никто не мог его заменить — он был искусным виночерпием на свадьбах и пиршествах. Поставит на бедро бутыль с вином и стоит, как журавль, на одной ноге — высшее проявление уважения к гостю. В такой позе подолгу могли стоять только молодые, а Сентраль, несмотря на немолодой возраст, выстаивал, изумляя гостей.

Потом его сделали почтальоном.

— Мой предшественник умел петь и письма разносить. Я умею разливать вино и письма разносить — еще проще, — хвалился Сентраль, когда опрокидывал за столом два-три стаканчика.

— Проще! А обсчитывать неграмотных пенсионеров тоже просто?

Сентраль затихал. Что поделаешь, мало-мало ошибку давал. Спасибо собутыльникам, выручили, уговорили пенсионерок не подавать заявления на почтальона. Но больше всего любил Сентраль сидеть в сельсовете около телефона. Немцы, когда пришли, тут его и застали. Чуть не застрелили, приняв за партизана, передающего сведения о появлении противника. Но, разобравшись, первым записали Сентраля в полицейские при управе аула и выдали автомат.

Опять Сентраль извлекает пользу из своей должности.

Трупы валялись не только в саду. Их было много и у моста через реку, и вдоль дороги в кюветах. Работали целый день. Свозили мертвых в большую яму, клали их рядом. Старики возмущались, если кто бросал труп, поправляли, укладывали аккуратно, голова к голове, обязательно на спину, по-мусульмански, закрывали лица погибших кукурузными стеблями.

Ирину принимали за эвакуированную.

— Нет. Это наша сноха, — объяснила Апчара и тут же воспользовалась случаем, чтобы скрыть свою недавнюю фронтовую поездку, — я месяц жила у нее в городе. Мне же не удалось тогда поехать на фронт. Опоздала на поезд.

— А посылки?

— Увезли без меня.

— Разве ты не ездила на фронт в Нацдивизию?

— Спроси мою сноху, если не веришь.

Кураца, работавшая тоже на дне ямы вместе с Ириной, чуть не разоблачила Апчару. Ее сын Аслануко за несколько дней до своей смерти успел послать письмо. Кураца носила его за пазухой, словно это был драгоценный амулет. Она догадалась, почему Апчара хочет ввести в заблуждение аульчан, и даже перевела разговор.

— Не знаю, как называется немецкое звание — старшина не старшина, пристав не пристав, в общем — голова аула…

— Бургомистр.

— Да, бургомистр. А кто он?

— Никогда не угадаешь — Мисост.

Апчара вспомнила слова матери о Мисосте: маленький вол с большими рогами. Точнее не скажешь. Мисост всегда старался соседствовать с большими волами: он знает, когда два вола в упряжке — высокий и маленький, вся тяжесть ярма ложится на того, кто повыше. Маленький будет делать вид, что тянет арбу, а потом скажет: мы тянули.

— Так это по его распоряжению мы здесь работаем?

— Собирается раздавать колхозное добро.

— Воистину говорят: строил Ахмет дом целый год, козел боднул, и все развалилось. Сколько лет укрепляли колхоз и вот — на́ тебе!..

Кураца, работая, успокаивала Апчару:

— Не бойся, я тебя не выдам, хотя и знаю, что ездила на фронт. А ты не видела моего Аслануко?

Апчара чуть не уронила лопату.

Перед ее глазами возник тот кошмарный день и хромовый сапог, который она несла с собой. Она думала, что Кураца знает о гибели сына, и даже осуждала ее за то, что она по-прежнему разговорчива и весела. Оказывается, она все еще надеется… Бедному Аслануко не помогли даже «счастливые» сапоги Темиркана. Но как сказать об этом Кураце? Или пусть живет пока, ничего не зная?

Перед тем как отпустить людей домой, Сентраль сказал:

— На работу выходить каждый день. Сбор у сельской управы в семь утра. За невыход — разговор короткий, один выстрел. Учтите, я вам не колхозный бригадир. Не буду упрашивать. Не вышел — пеняй на себя. Уважительная причина только одна — смерть… Выроем еще одну братскую могилу. Ответ будете держать перед самим Мисостом! Да пошлет аллах долголетие бургомистру.

Усталые, голодные люди побрели в сторону аула.

Узнав, что Мисост стал вершителем судеб, Хабиба сказала:

— Ворон во главе стаи — всю стаю к падали приведет. Кто согласился бы лизать жир с губ у немцев? Только Мисост пошел на такое унижение. Готовьтесь, дети. Он нас первыми забодает. По его поклепу легла ржавчина на имя Темиркана. Это и загнало отца в преждевременную могилу.

Хабиба ополоснула ведро и пошла доить Хабляшу. Вдруг во двор — и не через ворота, а прямо через ветхий плетень — въехал грузовик с немцами. В кабине рядом с шофером сидел Сентраль. Он выскочил и загородил дорогу Хабибе.

— Стой на месте. Попили дармового молочка, пора и честь знать. Где корова?

Хабляша, услышав звон подойника, замычала.

— Что ты хочешь от нас, оседлавший холеру? — накинулась было Хабиба на Сентраля, но за его спиной уже собрались немцы с автоматами.

— Как будто не знаешь? Присвоила чужую корову и еще спрашиваешь!

Сентраль сорвал с сарая плетеную дверь, отпихнул ее ногой и выгнал корову во двор. Корова потянулась к Хабибе, словно ища защиты. Немецкий солдат замахнулся на Хабибу прикладом и отогнал ее, а корову оттеснил ближе к грузовику. Хабляша, почуяв недоброе, повернулась к машине задом и нагнула голову, готовая встретить рогами всех, кто к ней приблизится. Набухшее вымя качалось из стороны в сторону. Тогда один автоматчик дал по корове длинную очередь. Первые пули пришлись по ногам. Корова рухнула, перевернулась на спину и начала кататься, ковыряя землю рогами. Из простреленного вымени полилось молоко, перемешанное с кровью, изо рта пошла розовая пена. Корова затихла. Автоматчики — а Сентраль помогал им — кое-как за хвост, за рога, за перебитые ноги затащили корову в кузов грузовика.

От стрельбы закудахтали куры в курятнике. Один солдат побежал туда. Из курятника полетели перья. Автоматчики ловили растревоженных кур, отрывали им головы и выбрасывали во двор.

Хабиба не шевелилась. Она стояла бледная, готовая ногтями выцарапать душу у Сентраля. Ирина с Апчарой спрятались в доме.

Немцы подобрали десятка два кур, побросали их в кузов к корове. Они были довольны добычей, что-то весело говорили, но Хабиба не понимала, что они говорят. Сентраль на прощанье сказал:

— Нельзя присваивать себе социалистическую собственность. Вы взяли лучшую корову из колхоза. Это ведь явное нарушение устава. А молочко будете покупать на базаре…

Машина с немцами и с Сентралем уехала. Апчара, все еще дрожа то ли от страха, то ли от ненависти, подошла к матери и прижалась к ней. Да и Хабиба никак не могла прийти в себя. У нее в глазах все еще билась Хабляша, истекая кровью и молоком.

— А ты видела подкову на грузовике? — неожиданно спросила Апчара.

— Какую подкову?

— Тоже о счастье думают. К радиатору грузовика приделана никелированная подкова на счастье, а буквы я не разобрала.

Женщины не могли знать, что суеверный гитлеровский фельдмаршал, командующий группой войск, отправляясь в рискованный и трудный поход на Кавказ, приказал к радиаторам всех машин прикрепить символическую подкову со своими инициалами.

Хабиба подумала о том, что и она ведь, когда уходил на фронт Альбиян, приколотила подкову к порогу дома. Тоже на счастье. «Как же так, — думала Хабиба, — и у них подкова и у меня». И вдруг волна гнева омыла ее материнское сердце.

— Не будет у них ни счастья, ни удачи. Не будет, сломается их подкова. И не только подкова. Сломается вся машина. Поползают они, как змеи, на своих животах…

День кончился плохо, но и завтрашний день не обещал лучшего.

Пришел Бекан. Старый седельщик горевал, что ничем не может помочь соседке. И Мисост и немцы на него обозлились за то, что не хочет ничего делать вместе с ними. Предложили ему возглавить общественную комиссию по раздаче колхозного скота населению. Бекан отказался. Сослался на то, что дом разбит бомбой и надо к зиме утеплить сарай. Тогда ему предложили стать хотя бы членом этой комиссии, но он и этого избежал, скрылся, сказав жене, что поедет в Прохладную покупать корову.

Это было похоже на правду, потому что в Прохладной оказалось много всякой скотины. Ее разобрали было казаки по дворам, но теперь, видя, что не прокормить до весны, начали распродавать.

Но Бекан на самом деле ни в какую Прохладную не ездил, а скрывался у мельника. Он вернулся в аул, когда колхозный скот уже раздали.

И тут его не оставили в покое. Мисост наседал, чтобы седельщик занялся созданием десятидворок. Немцы упразднили колхоз. Вместо него создавались десятидворки. От века кабардинцы жили отдельными родами. В каждом роду по десять, пятнадцать, а то и по двадцать дворов. Новая система ведения хозяйства и основывалась как раз на этом. Если род насчитывает десять домов, то это и называлось десятидворкой. Двадцатидворный род разбивался на две десятидворки. Малочисленные роды объединились по своему желанию и выбору.

Однако Бекан отвертелся и от этого, сказав, что для пользы всего аула целесообразнее ему наладить шорное дело, собрать мастеров, накупить кожи на сбруи.

Хабиба со слезами рассказала Бекану о несчастной корове.

— Этого следовало ожидать, — грустно сказал Бекан. — И над руслом зла хотят возвести мост.

Хабиба никак не могла успокоиться. Слезы катились сами, и кончик платка намок. Перед ее глазами стояла расстрелянная Хабляша.

 

ДВА ГЕКТАРА НЕБА

О есть о том, что немцы форсировали Баксан и что наши войска отошли к горам, долетела и до Чопракского ущелья. На отвесной Коричневой скале появилась надпись белой краской: «За воротами враг». Неизвестно, кто написал эти слова, но они были написаны крупно, их было видно издалека.

Но и без этой надписи все повторяли в те дни: за воротами враг.

Локотош забыл о сне и отдыхе. На своем Шоулохе носился он по ущелью из конца в конец, от поста к посту, от заставы к заставе. То забирался на скалы и проверял размещение огневых точек, то спускался вниз и проверял боевую готовность резерва, а особенно так называемого подвижного отряда, предназначенного для борьбы с десантами.

В эти дни Шоулох оценил своего седока. Он привык к нему и своей выносливостью будто подтверждал, что по джигиту и конь.

Волнение охватило все население Чопракского ущелья, но в первую очередь не местных аульцев, а людей, скопившихся здесь и ожидающих «окна в небо», то есть дороги в Грузию через Кавказский хребет. Запертые в Чопракском ущелье, как в бутылке, люди надеялись прошибить у бутылки дно и, так сказать, «вытечь» в безопасную Грузию. Охрана «горлышка» бутылки лежала на Локотоше и Бештоеве.

Ходили слухи, будто форсирование немцами Баксана ускорил не кто иной, как Хамыко, дурачок из аула Баксан, носивший прозвище «Красная рубаха». Зимой и летом он ходил босиком, в красной рубашке до пят. Вообще-то он был безобидный дурачок, не приставал, не грозился, не воровал, не скандалил. У него было в жизни одно-единственное занятие, Каждый день, поднявшись раньше всех, он взваливал на спину полмешка кукурузы и шел в Нальчик на базар за двадцать километров от аула. Кукуруза в мешке не менялась десятилетиями, как и привычка Хамыко. На базаре он становился всегда на одно и то же место и стоял, пока не расходился базар. Никто у него эту кукурузу не покупал. А если кто-нибудь спрашивал понарошку или по незнанию, дурачок называл первую попавшуюся цену, но такую, что можно бы купить целое поле кукурузы.

— Да она у тебя золотая, что ли? — спрашивали шутя.

— Купи — узнаешь.

К вечеру, взвалив мешок на плечи, Хамыко возвращался домой. Так продолжалось больше двадцати лет.

Но вот линия фронта перерезала дорогу Хамыко. Нальчик оставался советским, а Баксан попал к немцам. Но если некоторое время дурачок не ходил на базар, то вовсе не фронт мешал ему. Не стало моста, а Баксан был многоводен и бурлив. Хамыко без дела шлялся по аулу, и гитлеровцы к нему привыкли. Иногда даже поручали какую-нибудь грязную работу.

Но вот дурачок заметил, что вода в реке убыла. Тогда он опять взял свой мешок и по своему маршруту отправился на базар. Немцы его пропустили было через свои порядки, просто для смеху, наверно, и наши пропустили бы, потому что нечего с дурака взять, но дурак миновал нашу линию фронта, обернулся и закричал: «Я партизан! Я партизан!», после чего побежал в нашу сторону. Автоматная очередь обрезала жизнь Хамыко, Красной рубахи, дурачка из аула Баксан.

О случившемся узнало немецкое командование. Как же так? Человек с мешком кукурузы легко перешел реку, а победоносные войска стоят около нее как около непреодолимой преграды! Был отдан приказ о подготовке к наступлению.

Так это было или нет, ручаться никто не мог. Но местные жители верили, что именно Хамыко ускорил немецкое наступление. Нальчик был взят. В Чопракское ущелье гитлеровцы пока не пошли. Заткнули бутылку еще и своей пробкой, со своей стороны, то есть поставили у входа в ущелье заслон, а сами двинулись дальше.

Наступление немцев подталкивало строительство дороги. Якуб Бештоев получил от Бахова приказ прислать в его, Бахова, распоряжение еще двести человек с кирками и лопатами. Локотош конопатил щели, привел отряд в боевую готовность. Он говорил бойцам:

— Над головами у нас два гектара неба, а под ногами у нас вся земля. Мы — ее надежда.

Тревога Бахова была понятна. Не сегодня-завтра оккупанты узнают о строительстве «окна в небо» и как следует возьмутся за Чопрак. Сто пятьдесят подрывников день и ночь рвали скалы. Гул над горами не утихал ни на час. Пробить окно через восьмикилометровую толщу было не так-то просто. Сотни людей помогали строителям, вгрызались в гранит, отвоевывая у скал метр за метром. Сотни тысяч голов, заполнивших все прилегающие ущелья, огромное количество женщин и детей ждали, когда откроется это «окно» — единственный путь к спасению.

«Всем на строительство «окна в небо»! — был брошен лозунг. Все понимали, что без связи с внешним миром чопракскому гарнизону долго не продержаться.

Между тем арестованные все сидели в подвале и на охране их было занято три человека. Дезертиров нужно было кормить. Они привлекали внимание населения и вызывали пересуды. Локотош напомнил Бештоеву:

— Нам так нужны люди, а на охране арестованных занято три бойца. И вообще, не хватит ли их бесплатно кормить?..

— А что ты предлагаешь?

— Одному секир-башка, остальных послать на строительство «окна в небо».

— Секир-башка?! А ты не думаешь о последствиях? Тебе самому сделают секир-башка. У него знаешь сколько родственников? В каждом ауле третий дом.

— И еще Якуб Бештоев.

Якуб нахмурился и неохотно подтвердил:

— Да. Мы все здесь родственники, даже ты доводишься мне каким-нибудь родственником. Кабарда — всего пять долин. Где искать парню невесту? Выбор невелик. Так все и перероднились. А по какой линии — отцовской или материнской — Чандар мне родственник, я и сам не знаю. Но я не хочу устраивать ему секир-башка не потому, что он мне родственник. В ущелье, похожем на осажденную крепость, это будет воспринято плохо…

— Пощадим его — побегут другие. А лучше давай создадим специальный суд из бойцов отряда.

— Товарищеский.

— Назовем трибуналом. Решение обсудим во всех подразделениях. Без суровой дисциплины не удержим ущелья, не создадим Чопракского укрепленного района.

— Какой толк? Все равно немцы, если захотят, нас сомнут.

— Отвлечем на себя даже один полк, и то дело — легче будет тем, кто принимает главный удар…

Кучменов по распоряжению Бахова набрал еще сто человек для строительства дороги, на этот раз — женщин и стариков. Но что поделаешь — надо. Каждая минута промедления может стоить жизни сотням людей. Бештоев сам повел к Бахову этот новый отряд. Он хотел захватить туда же и дезертиров, но Локотош не позволил: «Договорились же, будем судить их товарищеским судом».

В тот же день командир отряда решил перевести арестованных в древнюю сторожевую башню Калеж. Внутри башни просторно, размещай хоть пятьдесят человек. Но у нее есть «карманы», очевидно, для хранения продовольствия. В одном из этих каменных карманов разместили арестантов. В пятницу можно устроить суд.

Больше всего хлопот со скотом. Десятки тысяч коров. Сколько их точно, никто не знал. Им нужен корм. Заготовители корма подволакивают на волокушах сено к обрыву, связывают его в большие копны, бросают вниз. Копны катятся, как шары, или оседают, если развязываются, зелеными облаками. Внизу это сено на арбах развозят по загонам. Скота столько, что, если начнут бомбить, ни одна бомба мимо не упадет. «Мяса хватит на десятки лет, а хлебом не запаслись», — думает Локотош.

Над ущельем появился немецкий самолет-разведчик. Он держался подальше от снежных вершин, вообще летел на почтительной высоте. Наверно, высматривал огневые точки, но они хорошо замаскированы, не найдешь.

Бештоев вернулся от Бахова в лучшем настроении, чем уехал. Дорогу скоро закончат. Хотя взрывчатки и не хватает и доставляют ее из-за хребта с большим трудом, но Бахов мечет громы и молнии, сам не отдыхает и другим не дает ни минуты отдыха.

— А где Зулькарней, не спросил?

— Спрашивал. Кулов в штабе армии. Они защищают другие ворота на Кавказ, Эльхотовские.

— Знаю. Узкая горловина в долине Терека. Она пошире, чем наша. Там проходит железная дорога. Но немцам не вышибить «пробку» из той горловины. Там орджоникидзевские пехотные училища. С двух сторон горы и Терек. Дальше Дарьяльское ущелье. Орешек не по зубам. А когда же думают закончить «окно в небо»?

— Приняли соцобязательство к годовщине Октября. На скале написали: «Окно в небо» — наш подарок Великому Октябрю!»

Бештоев помолчал и добавил:

— Вот видишь, строители праздник Октября встречают окончанием «окна в небо», а мы — расправой над дезертирами. Как народ воспримет такой праздничный подарок? Ты думал об этом?

— Ты комиссар, ты и решай.

— Я — комиссар?!

— А кто же? Комиссар гарнизона. Не нравится — готов меняться. Не я тебя назначил — Комитет обороны. Забыл?

— Я не такой забывчивый, как ты.

— А что я забыл?

Бештоев засопел, нахмурился, сунул обе руки в карманы, расставил ноги, будто собрался делать гимнастические упражнения.

— Я напомню. Ты хочешь сделать секир-башка Чандару за дезертирство. Закон на твоей стороне. Закон суров, — Якуб остановился, набираясь духу и решительности, — но сам-то ты кто?

— Как кто?

— Могут люди спросить: почему бросил отряд на произвол судьбы в критическую минуту?

— У меня есть свидетели.

— Кто?

— Ты — первый свидетель. Ты же знаешь, при каких обстоятельствах я уехал. И не только ты. Десятки людей. Если зайдет речь, кто кого бросил, как бы твое рыльце не оказалось в пушку. Ты же увел отряд. Ты не принял боя с противником, бросил взвод, оседлавший дорогу, в пасть хищнику, нарушил приказ — не пошел защищать Элисту.

Бештоеву стоило усилий сдержать себя. Он весь напрягся, лицо стало багровым, вены на шее вздулись. От внезапного прилива крови голова затуманилась. Он сузил глаза, покачиваясь на расставленных ногах, и мучительно решал, принять вызов сейчас или выбрать более подходящий момент для сокрушительного отпора. Бахов поблизости, вот что плохо.

— Выходит, ты наговорил Бахову на меня. Я увел отряд. Я уклонился от боя. Я в час беды предал взвод бойцов. Три пункта обвинения. Каждого из них достаточно, чтобы сделать и мне секир-башка. Тогда организуй суд сначала надо мной… дезертир — мелочь по сравнению с преступником, который все еще на свободе.

Локотош опомнился. Задним числом всегда лучше видишь, как надо поступить.

— Я тебя не обвиняю. Но и ты не придумывай мне вину. Сейчас это больше чем некстати. В этой обстановке мы с тобой должны быть, как кабардинцы говорят, двумя лезвиями одного кинжала. Острие кинжала направлено против врага. Об этом мы должны думать. Немец ломится в наши ворота, а мы сводим счеты друг с другом… Может быть, ты прав. Не стоит сейчас, в канун праздника, устраивать суд над дезертирами. Повременим.

— Два лезвия одного кинжала обращены друг к другу спиной. А мы…

— Но их объединяет одно острие.

— Хотелось бы.

— А что мешает?

— Ты возбудил дело на меня и еще спрашиваешь, что мешает. Если разбираться, чье рыльце в пуху, не знаю еще, как будешь выглядеть ты. Кровь показывает, какая собака совала морду в брюхо павшего коня. Ты сам не мальчик, понимаешь, никто не давал тебе права бросать отряд. Это же равносильно бегству с поля боя…

— А почему ты не остановил меня? Ты мог сказать: оставайся, пошлем бойца. Мог? Но не сказал. Почему ты только сейчас вспомнил о моем воинском долге? Может быть, тебе хотелось, чтобы меня не было в тот момент? Я помню, ты предлагал мне развернуть отряд к бою, ударить по своим! Уверен, ты так бы и сделал.

— Но не сделал.

— Обстановка изменилась. Немцы сделали за тебя… Повторяю, Бахову я на тебя не наговаривал. Я отвечал на его вопросы. Бахов больше интересовался тем, что я делал три недели в тылу врага. А с дезертирами, по-моему, нечего медлить. Обстановка еще позволяет…

— Надо самим очиститься от грехов. Иначе какое мы имеем моральное право чинить над чабанами судебную расправу. За ними вины не больше, чем за тобой.

— Имеем. А что касается меня, то я отметаю твой наговор. В конце концов, пока еще не так далеко до Кулова. Можно пробраться к нему лесами. Еще ближе к Бахову. Давай не мешкай. Они разберутся.

— Зачем торопиться? Это тебе Чандар не дает покоя. Хочешь поскорей покончить с ним…

У Локотоша мелькнуло подозрение: не замышляет ли Бештоев что-нибудь, но он тотчас отогнал эту мысль. В конце концов, Якуба можно понять. Встретился с Баховым. Тот пошевелил леской, дал понять рыбке, что она на крючке. Рыбка еще в реке, но она на привязи. Бештоев ищет виновника, считает, что это Локотош донес на него. Кроме того, не появись капитан, Якуб по-прежнему считался бы орлом, который привел стаю в ущелье. Черт с ним и с этим Чандаром. Пусть сидит в башне. От возмездия ему не уйти. Локотош заговорил примирительно:

— Ладно, тебе виднее. Мое дело — бой.

Конечно, разногласия между двумя командирами лежали глубже, но внешне получалось, что яблоко раздора у них — Чандар. Поэтому несколько дней они не возвращались к разговору о Чандаре. Выговорились, и стало как будто легче. Локотош даже жалел о ссоре с Якубом. Как ни говори, но Якуб лучше знает это ущелье, местные обычаи и порядки, людей, с которыми приходится теперь иметь дело. Якуб здесь родился, рос и работал. И его знают все эти люди. Недаром же по каждой мелочи партизаны и жители аулов идут к Якубу. Даже ночью поднимают его. Они тут между собой — все родственники. Умер человек — нужно отвезти его для похорон в верхний аул, мальчик поранил топором ногу, нужна медицинская помощь — за каждым делом идут к Якубу. Да и прав он, надо ли годовщину Великого Октября встречать в ущелье судом над дезертирами?

К двадцать пятой годовщине Октября капитан предложил издать приказ по ЧУУ, то есть по Чопракскому укрепленному ущелью. Вынести благодарность лучшим бойцам и животноводам, поздравить население, заверить в победе, призвать к еще более самоотверженному труду.

— Вот это дело! — обрадовался Якуб.

Приказ был подписан. Первый документ, на котором рядом стоят две подписи: начальника гарнизона и комиссара. Значит, Якуб, подписав этот документ, смирился с тем, что не он — первое лицо в крепости.

Документ размножили и расклеили где могли, в «местах скопления населения»: на мечетях, на казарме, у родников, на базарчике, на домах.

Между тем сами Локотош и Бештоев получили приказ за подписью Бахова. «Начальнику и комиссару ЧУУ…» Слово «начальнику» было кем-то подчеркнуто, как бы одобрено. В приказе предписывалось немедленно организовать перегон скота через хребет. Значит, все-таки продолбили «окно в небо»!

«Учитывая небольшую пропускную способность дороги, скот гнать равными частями, не создавая скопления его у подножия хребта. Тщательно рассмотреть структуру стад. Первыми пропустить людей. Строго определить контингент, подлежащий эвакуации. Таковым выдать пропуска и назначить старших…»

На это Бахов давал одни сутки.

Вслед за людьми он приказывал пустить лошадей, за ними крупный рогатый скот, преимущественно дойных коров, затем гулевой скот и в последнюю очередь отары овец.

«Для сопровождения скота выделить наиболее опытных животноводов».

Столько новых обязанностей свалилось на голову! Массовое передвижение скота и людей надо было производить скрытно от немцев. Как раз выдались пасмурные дни и самолет-разведчик не часто кружился над ущельем.

Локотош усилил охрану «ворот», следил за боевыми постами в руслах ручьев и на охотничьих тропах, чтобы враг не воспользовался моментом и не внес панику в толпы эвакуирующихся. К удивлению Локотоша, желающих покинуть ущелье оказалось не так уж много. То ли люди поверили в неприступность «крепости», то ли не хотели покидать свои дома, а может быть и то, и другое.

В день Октябрьской революции по главным улицам всех четырех аулов пошли многочисленные толпы людей. Но, увы, это была не демонстрация, как в довоенные годы, не праздничное шествие с лозунгами и флагами. С узлами и мешками шли суетливые толпы эвакуирующихся.

Бахов придумал еще и такую вещь. В ущелье хранилась продукция вольфрамо-молибденового завода, которую не успели вывезти. Теперь каждый эвакуирующийся обязан был взять с собой мешочек с молибденом или вольфрамом. А у кого есть ишак — какую-то часть от уникальной машины… Без этого никакой пропуск недействителен.

В самый разгар перехода на хребте разыгралась буря. Она не утихала двое суток. Но движение не останавливалось ни на час. Люди ползли по снегу, выбивались из сил, падали, зарывались в сугробы. Кто был еще в состоянии двигаться, поднимал упавших, чтобы они не заграждали и без того узкую тропу, причудливо извивавшуюся над кромкой глухой пропасти. После взрывов тропа получилась с перепадами и ступеньками. По ним-то и шли люди ночью и днем, скрипели нагруженные арбы. Мешочки с молибденом и вольфрамом, как ребятишек, несли на руках, а домашний скарб на горбу.

Казалось, никогда не кончится эта дорога, которую старики тотчас же назвали «дорогой над адом». Останавливаться было нельзя, потому что сзади подпирали многотысячные табуны, стада и отары. На кромке дороги с пропастью стояли люди, чтобы кто-нибудь, человек или вол, не сделал неосторожного шага в сторону. Но кончались восемь километров каменистой узкой тропы, наступал перевал, начинались южные склоны, где рождаются реки, текущие через Грузию в теплое Черное море. На земле сванов бредущие забывали о «дороге над адом».

Несколько дней и ночей переливался живой поток через Кавказский хребет. В Чопракском ущелье остались только гарнизон да местные жители. Бахов тоже ушел за хребет — организовывать прием и размещение эвакуированных. Он понимал, что успех, которого он добился, — огромный успех, и об этом будет доложено кому следует. Переоценить этот успех нельзя.

 

РАЗЛАД

Локотош привязал Шоулоха в скрытом надежном месте и взобрался на свой командный пункт — удобный уступ на скале, загороженной от посторонних глаз, с какой бы стороны они ни глядели. Отсюда хорошо просматривалась вся каменная щель — длинное узкое горлышко «каменной бутылки». На дне ущелья — шумела река. Она временами уходила под скалы, так что ее не было видно, потом снова вырвалась из-под гранита. За миллионы лет река здесь не постаралась расширить свое русло, она работала только в одном направлении — распиливала базальт сверху вниз и образовала разрез глубиной триста метров, а то и больше.

На этих-то отвесных скалах Локотош расположил свою оборону. Огневые точки он разместил в несколько горизонтальных рядов. Самые нижние располагались недалеко от воды, а самые верхние — на вершинах скал. Всего «горизонтов» было шесть. Локотош мечтал соединить эти горизонты скрытыми ходами сообщения. Но пока что было не до этого.

Дорога, ведущая в «горлышко бутылки», тоже была видна Локотошу с его командного пункта. Она сначала извилисто спускалась к реке, потом уходила как бы в тоннель, но только без одной боковой стенки.

Не успел Локотош отдышаться после карабканья на скалу, как увидел на дороге большой — человек сто — отряд гитлеровцев. Судя по черным смушковым шапкам, это были не немцы, а кто-нибудь из их южных союзников. Отряд двигался медленно. За колонной пехоты лошади с трудом тянули орудия и груженые крытые фургоны. На изгибе реки отряду предстояло пройти по мосту, вскоре после которого дорогу перегораживал завал, устроенный Локотошем. Но увидеть этот завал нельзя, пока не подойдешь к нему почти вплотную. Его скрывал поворот дороги.

Гитлеровцы с интересом рассматривали ущелье. Они глазели наверх, на столетние чинары, которые снизу казались травинками, Локотошу показалось даже, что они с любопытством смотрят на огневые точки, похожие на прилепившиеся к скалам гнезда ласточек.

Но вот они миновали поворот и уперлись в каменную гряду завала. Передние внезапно остановились. Фургоны и орудия, пока до них дошла команда, успели продвинуться вперед. Они продвинулись немного, но и этого хватило, чтобы на узкой дороге создалась теснота. Офицер подал отрывистую команду, и солдаты бросились разбирать завал, скатывая камни вниз, в реку. Они торопились и нервничали, понимая, что, где завал, там может быть и засада.

Между тем горы вокруг хранили гнетущее сумрачное молчание. Шумела река. Весной со всех этих скал свисают знаменитые чопракские водопады, похожие на распущенные седые волосы. Камни источают, кроме того, тысячи ручейков, прозрачная вода которых обливает гранитную стену на большом протяжении. Сейчас на месте текучей весенней воды виднелись причудливые белые и розовые узоры — следы, которые оставляет на скалах вода. Пока солдаты разбирали завал, офицеры залюбовались открывшимся видом на ущелье, передавая друг другу бинокль. Локотош хорошо запомнил эти последние минуты тишины. С высоко растущих чинар замедленно, долго летели к воде редкие ржавые листья.

А потом раздался грохот и гул. Пулеметные и автоматные очереди смешались с ружейной стрельбой и хлопками гранат. Гитлеровцы в панике заметались. Они не могли понять, откуда стреляют, и поэтому не знали, куда бежать.

Ездовые пытались повернуть упряжки назад. Развернуться на узкой дорожке было трудно. Шаг в сторону и — смертельная пропасть. Убитые лошади запутались в упряжи, раненые бьются, падают в пропасть и тащат за собой всю упряжь. Люди мечутся, стреляют и падают. Но спасения нет.

Локотош сверху смотрел на кипение людей в адском котле. Обезумевшие гитлеровцы кое-как развернулись и бросились назад, спеша спасти остатки отряда, топча убитых и раненых.

Но мост, через который они только что прошли, взлетел на воздух. Некоторые бросались в поток, плыли вниз. В дополнение к стрельбе на них полетели камни, заготовленные заранее. От выстрелов и взрывов начали осыпаться снега, превращаясь в снежные лавины. Ущелье заполнилось клубящимися облаками снежной пыли и порохового дыма. Локотош приказал прекратить огонь.

Когда ущелье очистилось от завесы, на узкой дороге не оказалось ни одной живой души. Она была завалена трупами людей и лошадей, повозками, орудиями. Над клокочущей рекой свисала в хомуте мертвая лошадь. Постромки, зацепившиеся за каменный выступ, держали ее на весу.

Начали собирать трофеи. Трудно было поверить, казалось даже невероятным, что среди защитников не оказалось ни одного раненого, в то время как враг устлал дорогу трупами. Но больше всего капитан обрадовался трофеям: три орудия, ящики с боеприпасами, автоматы, винтовки, патроны к ним, продовольствие, зимнее обмундирование. Отряд гитлеровцев шел в горы обеспеченным, как на зимовку. Все трофеи Локотош отправил в штаб, к Якубу, а сам остался у входа в ущелье; можно было ждать подхода новых сил, которые не полезут уже в ловушку так необдуманно. Истребление отряда могло обозлить гитлеровцев и вызвать ответные действия.

Но прошло три дня, никто больше не показывался на дороге, и Локотош решил побывать в штабе. Надо, в конце концов, разобраться в отношениях с Якубом, надо решить окончательно судьбу дезертиров. Дело принципа.

Увидев, что на дверях старой башни висят вместо одного два замка и выставлено два часовых, Локотош удовлетворенно улыбнулся: так и следовало ожидать. Первая же победа вразумила Якуба и сделала его более покладистым.

Но Локотош ошибался. Пока он воевал у Чопракских ворот, Якуб не терял времени даром. Он вербовал себе сторонников, верных людей, исподволь внушал своим собеседникам, что, если слушаться Локотоша, жителям ущелья грозит неминуемая гибель. Защищать Чопракское ущелье против всей немецкой армии — это же авантюра, и, пока не поздно, надо предотвратить катастрофу. А предотвратить ее можно только одним способом…

Со скрытым удовольствием Якуб отмечал, что среди обитателей ущелья есть и такие, которые готовы бросить оружие. Они давно бы разошлись по закоулкам или ушли в горы, если бы не боялись Локотоша. Локотош со своей дисциплиной у них как бельмо на глазу. Грозится переворошить все, если хоть один человек исчезнет из отряда.

Когда Локотош по телефону передавал Якубу имена бойцов, отличившихся в схватке у ворот, чтобы тот отметил их, выпустив боевой листок, Якуб вовсе не собирался чествовать героев первого боя. Не это было у него на уме. И когда Локотош думал, как лучше использовать трофейное оружие, не создать ли новый отряд или не раздать ли винтовки животноводам, Якуб тоже занимался трофеями, но только другого рода.

Среди добычи, отправленной Локотошем в штаб, оказалось новенькое офицерское обмундирование. Его обнаружил Азрет и, конечно, сразу же показал Якубу, полагая, что тот откажется от него и тогда его можно будет взять себе. Но Якуб не отказался. Сапоги пришлись ему впору, брюки тоже. Китель немного тесноват, но если перешить пуговицы… Неизвестно также, как поступить с аксельбантами. Оставить — очень уж пышно, бросается в глаза. Срезать — пропадет вся красота. Бештоев вертелся перед зеркалом, когда дверь раскрылась и на пороге появился капитан. Рука его невольно схватилась за пистолет — ведь перед ним стоял гитлеровец. Только самодовольная ухмылка Азрета остановила непроизвольный жест капитана. А потом он и сам в «гитлеровце» узнал Якуба.

— Как обнова? — принужденно пошутил Якуб.

— Когда богатый покупает обнову, говорят: «Носи на здоровье». Когда бедный приобретает что-нибудь, спрашивают: «Слушай, где ты взял?» Собираешься носить?

— Понимаешь, еще ненадеванное. С иголочки. — Якуб оправдывался. — И к тому же как раз по мне.

— Тогда на здоровье.

— Врага делает врагом не одежда. Сниму погоны и аксельбанты, нацеплю шпалы. Обносился совсем.

Он резко сорвал красивый плетеный шнур и бросил его на пол вместе с золотым вензелем.

— Ты прав. Предатель носит форму тех, кого он хочет предать…

Якуб вскипел. Оттопыренные губы затряслись, глаза налились кровью.

— Я пришел к тебе по делу. — Локотош говорил холодно. Слишком многое ясно. Бештоев не хочет примирения. Расщелина становится руслом для мутного потока, а русло, в свою очередь, размоется, расширится, и образуются два берега, которые не соединить ничем. — Тебя интересует, как прошел бой?..

— Я все знаю.

— А что именно?

Тут Азрет Кучменов решил, как видно, ошарашить Локотоша, чтобы капитан не очень задирал нос, выдавая себя за героя. И Якуб не сидел сложа руки.

— Товарищ Бештоев сам захватил трофеи почище твоих. Деньги. Два миллиона рублей. Два мешка денег! Есть пачки совсем новеньких сторублевок. Есть свои войска, есть и деньги. Заведем торговлю с соседними государствами…

— Откуда они взялись?

— Задержали банковских крыс. Отца и сына, — сказал Якуб. — Взвалили на спину по мешку денег и хотели податься за хребет. Мы их накрыли. Деньги я спрятал, а воры сидят в башне, ждут суда. Оришева-старшего, я думаю, надо пустить в расход, а мальчишку можно оставить. Пригодится в отряде, пойдет разведчиком.

К удивлению Азрета, Локотош не проявил к деньгам никакого интереса. И никаких Оришевых Локотош не знал. Как ни поступит с мародерами — все будет правильно. Он и сам готов казнить любого, кто хочет воспользоваться народным бедствием, чтобы обогатиться. Капитан заговорил о другом.

— Надо собрать командиров подразделений, обсудить итоги боя у Чопракских ворот. Первый успех не должен вскружить нам голову. Бой вскрыл и недостатки нашей обороны. Связь плохо налажена. Нет четкого взаимодействия. Огневые точки действуют обособленно. Надо наладить сигнализацию, подумать об использовании трофеев, создать отдельный отряд, вооружить его немецким оружием…

— Ты хочешь в руки бойцов вложить оружие врага. Почему же нельзя носить его одежду? Почему одежда — предательство, а оружие — нет?

— Во-первых, это разные вещи. Во-вторых…

— Что во-вторых?

— Я не тебя имел в виду.

— Как это не его? — Азрет решил показать клыки. Пусть знает Локотош, какую сторону возьмет Кучменов, если между Локотошем и Якубом так пойдет дальше. — Каждый дурак поймет, кто имелся в виду. Я только удивляюсь, что у Якуба такое длинное горло. Слова долго не выходят наружу, чтобы их услышало ухо собеседника. Если бы мне сказали такие слова… К сожалению, я нетерпелив… У меня слово вылетает сразу, как выстрел. Выстрелишь, а потом жалеешь…

— А ты меньше стреляй, тем более когда не с тобой говорят. Ясно?

Кучменов был не из храбрых, а Локотоша он боялся не только как подчиненный командира, но и как решительного человека.

— Ясно, капитан. — Кучменов сознательно опустил слово «товарищ», но капитан не обратил на это внимания.

— Ты лучше займись делом. Собери командиров. Сбор в семь ноль-ноль.

— Может, пораньше? Чтобы засветло они вернулись на свои места.

— Дорогу к себе и в тумане найдут. Сбор в семь ноль-ноль.

Якуб начал снимать трофейную форму. Его все еще занимала эта одежда. Или, может быть, он нарочно вернулся к разговору о ней, чтобы утвердить на нее свое право.

— Слушай, Азрет, найди женщину, чтобы пришила петлички и звезды на рукава. Расскажи ей, как это делается.

— Найду. К совещанию все будет готово.

Все командиры явились к семи ноль-ноль. Они расселись вдоль стен, и было их одиннадцать человек. От Локотоша не ускользнуло, что командиры здороваются с ним равнодушно, будто не было победы в ущелье, будто ничего не произошло. Правда, не было среди них никого из «гвардейцев», то есть из бойцов Нацдивизии, составляющих ядро отряда и опору капитана Локотоша. Все «гвардейцы» на своих позициях у Чопракских ворот. А здесь собрались преимущественно жители аулов. Лица их встревожены, недовольны, угрюмы, в глазах вопрос: «Ну что еще придумали, чего ждать?»

«Воины!.. — усмехнулся про себя Локотош. — Автомат кладет на пол и садится на него, сложив под собой полы шинели. Так садятся чабаны в горах на мокрую траву».

Еще до начала совещания капитан дал подписать Якубу приказ по отряду. В нем от имени командования ЧУУ объявлялась благодарность бойцам и командирам, разгромившим врага у Чопракских ворот.

Локотош начал совещание прямо с чтения приказа. Его слушали, стоя по команде «смирно». Капитан читал слова приказа громко, с воодушевлением, словно не он сам их час назад написал. Радость победы переполняла его душу. Он готов был обнять каждого, кто сражался вместе с ним, он весь дышал уверенностью в полной победе и хотел теперь, чтобы эта уверенность передалась другим.

— Так всюду встречать врага! — гремели слова приказа. — Равняться на защитников Чопракских ворот! Никакой пощады врагу. Смерть немецким оккупантам!

Между тем Якуб Бештоев слушал приказ с подчеркнутым равнодушием. Ему не хотелось даже называть это боем. Противник сам залез в мышеловку, и его прихлопнули. Куда ему было деваться? Но Якуб понимал значение этой первой победы для всех других. Моральное, конечно, значение. С военной точки зрения истребление сотни вражеских солдат нельзя даже назвать эпизодом. В схватке участвуют миллионы. Якуб старался смотреть не у себя под носом, а вдаль, и от того, что он видел вдалеке, зависело его поведение. Никто не умел так быстро перестраиваться, как Якуб Бештоев.

Когда немцы водрузили на Эльбрусе флаг с изображением Гитлера, Якуб решил, что с Советской властью покончено, и стал готовиться к новой жизни. Но когда на берегах Баксана немцев остановили, Якуб заговорил снова об отряде, о боевой подготовке бойцов. Немцы форсировали Баксан и заняли Нальчик, опять переменился Якуб. Ему в голову приходили самые неожиданные мысли, но все они вертелись вокруг предательства. Сегодня штабной писарь принял сводку. В ней говорится об ударе, нанесенном по вражеским войскам, прорвавшимся к городу Орджоникидзе. Немцы отброшены за Ардон. Надолго ли — не надолго, но отброшены. Якуб решил не противостоять мероприятиям Локотоша, но и не поддерживать их. Ждать, пока положение окончательно прояснится.

Локотош, наоборот, старался любое проявление мужества использовать для укрепления духа бойцов. После чтения приказа он произнес длинную речь.

О Чопракских воротах заговорят, враг о них расшибет голову. Надо день и ночь совершенствовать укрепления в Чопракском ущелье. Пусть Якуб Бештоев называет его мышеловкой. Из мышеловки не убежала еще ни одна мышь.

Локотош вспомнил сражение в калмыцких степях, где встретились кавалеристы и танки.

— Тогда силы были неравные. Степь — плохая защита от танков. Но здесь — горы! В горах человек становится хозяином положения. Горстка бойцов отомстила за жизнь своих боевых товарищей, сложивших голову в тех степных схватках. И это только начало. Это только первый удар. За ним последуют новые удары, новые схватки!

Локотош заговорил об испытаниях, которые еще предстоят.

Все, кто хотел эвакуироваться из республики, эвакуировались, когда немец вступил на левый берег Баксана. В Нальчике — враг. Значит, рассчитывать не на кого. Помощь извне не придет. О действиях партизанских отрядов еще не слышно, хотя есть твердая уверенность, что партизаны накапливают силы. С ними будет установлена связь, как только они объявятся. А пока самим надо решать важные вопросы: усиление заслонов на наиболее опасных тропах, создание подвижного отряда, готового быстро и оперативно перебрасываться на угрожающие участки, ведение разведки, чтобы о намерениях врага узнавать заранее и готовить контрмеры, ведение непрерывного наблюдения, создание особой группы, которая займется вражескими лазутчиками и дезертирами… Ну, а если я что упустил, Якуб добавит? — Локотош улыбнулся.

— Я не добавить хочу. В мою обязанность не входит подбирать за тобой. У меня есть свои соображения независимо от твоих замыслов. Прежде чем создать подвижной отряд или особый отдел, нам надо взглянуть на себя, заглянуть в души. — Бештоев только сейчас встал, обвел взглядом присутствующих, скосил глаза на Локотоша, мол, все, что ты сказал, я заворачиваю в газету и бросаю в мусорный угол. — А смотреть на себя надо в общем плане, не под одеялом. Как бы ты ни старался взглянуть на себя под одеялом, дальше своих ног не увидишь…

Послышались голоса одобрения. Удачные слова вдохновили и самого Якуба. Локотош не мешал комиссару.

— Мы находимся в роскошном фамильном склепе. Над нами два гектара неба — и все. Кругом скалы, горы. «Окно в небо» скоро закроют снега. Мы будем тогда отрезаны от мира, мы и сейчас не знаем, что происходит не только в Нальчике, даже в ауле Машуко. А говорим: неприступные Чопракские ворота, ЧУУ. Одним словом, я понимаю прожекты Локотоша. Он уже вообразил себя чуть ли не командующим регулярными войсками. В его представлении мы, здесь сидящие, — это военный совет в Филях. А вы — генералы. Нет среди нас только Кутузова. Может быть, кто-нибудь думает, что он — Кутузов?

Многие захихикали. Локотош нахмурился.

— Конечно, в такой обстановке без органов внутренней безопасности не обойтись. Видишь ли, чабан оставил свой пост и пошел поить животных. Самовольно ушел — дезертир, предатель, изменник. Локотош заключил уже двоих в тюрьму, то есть в башню.

Опять пробежал смешок.

— Не для того, чтобы дезертиры у аллаха прощения просили. Локотош посадил их, чтобы продержать, пока не сформируется военный трибунал, который будет выносить смертные приговоры по его воле.

Локотош не выдержал:

— Не по моей воле…

— По твоей воле. — Якуб возвысил голос. — Нет же у нас чопракских законов…

— Зато есть советские законы, — Локотош тоже встал, — есть воинская присяга, ее нарушение карается смертью. Это надо помнить.

— А почему ты забыл об этом, когда бросил отряд на произвол судьбы в калмыцких степях?

— Ложь. Ты отлично знаешь, зачем и куда я уезжал. — Локотош говорил негромко. Все силы он тратил, чтобы сдержать себя, не выглядеть в глазах подчиненных человеком, которого легко вывести из равновесия. — Твое обвинение я отметаю. А кто бросил в пасть зверя своего друга, а сам спасся бегством? И зверь сожрал жертву измены…

— Кого я бросил в пасть хищника? Ах, да! Ты имеешь в виду командира взвода с усиками, который не пускал нас в Элисту? Да ты в ту минуту сам проглотил бы этого мальчишку. Он же в глаза врагу в жизни не поглядел. Я поступил тысячу раз правильно, что дал ему счастливую возможность посмотреть в глаза врагу!

— На военном языке это — бегство с поля боя.

— Тогда создавай против меня особый отдел! — Наигранная веселость сошла с лица Якуба. Он стал суров и жестоко-насмешлив. — Ничего у тебя не выйдет. Твоих узников я уже освободил.

— Освободил?!

— Да. Освободил и отправил назад на ферму.

— Кого же охраняют часовые?

— Кучменов, скажи ему, кого мы держим в мечети.

Азрет Кучменов сидел с краю стола, развалившись на стуле. Он и не пошевелился, когда Якуб обратился к нему. Только мясистые, словно накачанные воздухом губы его растянулись в ухмылке, обнажив желтые, почти лошадиные зубы, не знакомые ни с зубной щеткой, ни с порошком. От широкой ухмылки синий бугристый нос Азрета словно бы опустился и перпендикулярно перегородил желтый зубастый рот.

— Дары аллаха Чопракской крепости. Аллах не оставляет правоверных своими щедротами. Одному он посылает породистого жеребца, а другим два мешка денег…

— Полагается встать, когда говоришь. — Локотош так и впился в наглые, вызывающие глаза Азрета, лицо которого начало наливаться краснотой, потом синевой и сделалось похожим на лунную поверхность, испещренную кратерами.

— Не перед судом говорю.

— Перед боевыми товарищами.

Кучменов нехотя зашевелился на стуле, наклонился вперед и встал. Он молчал, искоса поглядывая на Якуба, ожидая от него поддержки. Но Якуб тоже молчал. Азрет насупился.

— Бештоев лучше меня знает, кто сидит под замком. Пусть сам расскажет.

— Тогда садись.

Кучменов взорвался:

— Не сяду. Я тебе не мальчишка. «Встань!» «Садись!» Принудительной гимнастикой не занимаюсь.

Локотош знал, с кем он имеет дело и что за «фрукт» этот Азрет Кучменов. Это он собирает немецкие листовки, прячет их, нашептывает бойцам, что с Советской властью покончено. «Надо действовать, как мудрый Ходжа Насреддин, — поучает Азрет. — Когда начала падать стена его дома, он стал подталкивать ее в ту же сторону, приговаривая: «Всегда толкай заодно с аллахом, если хочешь угодить ему».

За анекдот о Ходже Насреддине под суд не отдашь. Но всем понятно, что под аллахом Азрет разумеет Гитлера, разваливающего стены Советской власти. После этого каждому понятно, на чьей призывают быть стороне.

Все это промелькнуло в голове Локотоша, пока Кучменов огрызался, не желая садиться. Локотош решил пресечь вылазку Азрета, чтобы неповадно было всем другим.

— Рядовой Кучменов, садись!

Кучменов выпучил глаза. Его нижняя губа отвисла, заслонив подбородок.

— Рядовой? Я — командир. Средний комсостав!

— Был. Властью начальника гарнизона осажденного ущелья я вас разжаловал за невыполнение моего приказания… Сегодня сдашь свое подразделение. В осажденной крепости только железная дисциплина дает силу для победы. Только в единстве победа. Только слившись с гранитными скалами, человек становится сам скалой, обретает силу выстоять. Верность присяге — во-первых, верность присяге — во-вторых, верность присяге и в-третьих. Кому это еще непонятно?

— Под этим приказом надо поставить и вторую подпись… — Бештоев взглянул на капитана, давая понять, что он не подпишет приказ. — Начальник гарнизона прав. Азрет Кучменов не выполнил приказ вышестоящего командира. В боевой обстановке за это пуля в лоб. На фронте я сам судил труса, хотел ему вынести смертный приговор, не согласились. Но давайте еще раз взвесим. Одних в башню, других разжалуем, а с кем воевать? Может быть, ограничимся дисциплинарным взысканием? Как, товарищ капитан?

Локотош быстро решал: уступить или не уступить Якубу Бештоеву? Пожалуй, наступил тот самый решительный переломный момент, если уступишь сейчас, будешь уступать всегда. Якуб заберет верх. В глазах людей он сделается борцом за справедливость. Законы знает. А для Локотоша один закон — устав. Присяга. Война.

— Я настаиваю на своем. Если потворствовать нарушителям воинской дисциплины, то действительно не с кем будет воевать. Немцы еще не разобрались в обстановке. Они полагают, что здесь большие силы. Будьте уверены, противник не сидит сложа руки. Он ведет разведку. Выясняет, сколько нас, чем дышим. Испытание огнем впереди.

Якуб перебил капитана:

— Все равно. Ты не волен единолично решать судьбу людей. Помимо военных, в ущелье еще не одна тысяча человек гражданского населения.

— И они подчиняются тем же законам…

— Каким? Твоей воле? Нашелся диктатор, вершитель судеб! Не много ли хочешь? Ты можешь отдавать приказания, но так как я здесь особоуполномоченный от гражданского населения, все твои приказания должны утверждаться мной…

— Узурпация власти!..

— Называй как хочешь.

— Правитель ущелья?

— А что, неплохо звучит.

Якубу часто приходила в голову одна мысль. Почему в истории малых народов не оказалось своего Ивана Калиты — собирателя Руси, своего Ивана Грозного, ликвидировавшего русскую междоусобицу. Появись такая личность — кабардинцы, черкесы, адыгейцы образовали бы единое государство. Бекану Диданову поручили сохранить элиту кабардинской породы лошадей. Так, может быть, Якубу Бештоеву сама судьба поручает сохранить «на развод» горстку своего народа, которого Гитлеру не хватит и на один зуб.

— Каким бы правителем ты ни называл себя, — Локотош уже решил, что между ним и Якубом образовалась та пропасть, которую нельзя и даже не нужно переступать, — я подчиняюсь только Комитету обороны, пославшему меня сюда. Только Кулову.

Якуб ответил уверенно:

— А мой Комитет обороны — вот они, перед нами. — Бештоев обвел взглядом присутствующих и жестом показал на аул. — Они — мое начальство. Я буду действовать от их имени.

Бештоев что-то сказал на кабардинском языке, и все засмеялись. Локотош не знал, что и делать. Он готов был вскочить на Шоулоха и умчаться куда-нибудь отсюда. Он до боли сжал кулаки, чтобы не сделать опрометчивого шага. Бежать?! Но бегство — это своеобразное доказательство правоты Бештоева. Якуб снова предстанет перед людьми орлом во главе стаи. Сомнения нет, Якуб действует по задуманному плану. Он хочет остаться в ущелье единовластным хозяином, присвоить себе славу героя Чопракского сопротивления. То, что о нем писала газета, оказалось мыльным пузырем. Получился конфуз. Теперь Якуб решил стать героем и опровергнуть подозрения Бахова. Победителя не судят. Якуб удерживал ущелье, пока перегнали за хребет весь скот и переправили людей с молибденом и вольфрамом. Якуб отвлекал на себя части немецких войск…

Ничего у Якуба не выйдет. Бахов все-таки вытащит рыбу из воды…

Но как быть Локотошу сейчас, сию минуту?

 

ОРИШЕВЫ — ОТЕЦ И СЫН

Снег словно ждал, когда завершится эвакуация через хребет. Длинной многодневной вереницей прошли через «окно в небо» усталые люди, овцы, коровы, кони. Опустела тропа, кое-как проковырянная в скалах, и сразу посыпался снег. Скачала толстым слоем, а потом сугробами, заносами он перекрыл дорогу так, что только ползком или на четвереньках проберешься теперь через хребет. А скоро не проберешься и ползком, наглухо, до самой весны, отрежут снега северные склоны Кавказского хребта от южных, а вместе с тем и от Грузии.

Бештоев день и ночь про себя возносил молитвы аллаху, чтобы снежные лавины скорее загородили все пути, чтобы Бахову, уходящему вместе с людьми и скотом, не возвратиться назад. Но в то же время он понимал цену этой дороге: военное снаряжение, медикаменты, все товары первой необходимости — все прощай до весны!

«На «окно в небо» зима повесит белый замок, — думал и Локотош. — И только весна своим ключом сможет открыть ее».

Об этом же думал до вчерашнего дня и Оришев-старший. Он рвался в это ущелье, торопил сына, он думал, что ему здесь помогут, окажут всяческое содействие в спасении государственных денег, а его вместе с сыном посадили в башню. И деньги теперь неизвестно где.

Оришевы долго блуждали по лесам и горам, ночуя в пещерах, и не знали, где спрятать деньги, чтобы и их спасти и самим освободиться от казенного груза. Они переходили от шалаша к шалашу, от ночлега к ночлегу, останавливались у скотоводов, забредали к родственникам, но от всех скрывали содержимое мешков, боясь, что, прознав про деньги, их убьют в первую же ночь. Постепенно они пробирались к Чопракскому ущелью в надежде перейти в Грузию. Тропинки вели через чинаровые леса, через голые скалы, через заоблачные зеленые пастбища. Ничто не пугало отца и сына. Оришев-старший уже представлял себе, как в каком-нибудь банке он пересчитывает деньги, все два миллиона, и сдает их по акту. Не оказалось бы недостачи. Поверят ли тогда ему, не подумают ли, что он их взял и истратил. А ведь он не взял ни рубля.

Оришев давно мог бы спрятать где-нибудь эти злосчастные два мешка с деньгами. В крайнем случае, он мог бы их сжечь, лишь бы они не достались немцам. Но не таким человеком был Батырбек Оришев. Он был банковским служащим не только по должности, но по своему характеру, по складу души и по образу мыслей. Он, казалось, был рожден считать, экономить, беречь, копить. Его аккуратность и бережливость были чрезмерны, могли показаться комичными. Так, его записная книжка не просто лежала в кармане, но была еще привязана к пуговице шелковой тесемкой. Такой же тесемкой был привязан к поясу складной нож, лежащий в кармане брюк.

Аккуратность, честность и скромность Оришев унаследовал от своей семьи. В бедном крестьянском доме Оришевых было принято экономить на всем. Если им удавалось завялить баранью тушу, то одной туши хватало на целую зиму. Утром мать варила мамалыгу и тотчас начинала жарить шашлык из вяленой баранины. У других капли жира от шашлыка капают прямо в огонь и, треща, сгорают, но мать Батырбека поступала иначе. Она подставляла под шашлык котел с мамалыгой, чтобы жир капал в нее. Утром семья ела мамалыгу с запахом шашлыка, а в обед уже сам шашлык.

Ходили рассказы об изобретательной экономности Оришева в бытность его председателем колхоза. Он не сдавал коноплю на пенькозавод сразу, как только она просохнет в суслонах. Он набирал десятка два-три стариков, и те вручную вымолачивали эту коноплю. Весной, когда другие колхозы втридорога покупали семена конопли, у Оришева семена всегда бесплатные.

Много смеялись над председателем, когда у него на полях развелась сурепка. «Чем это ты красишь поля, — говорили ему, — они у тебя как желтое море». Но Оришев смеялся последним. Когда сурепка созревала, он посылал школьников, те выдергивали ее, складывали на току, молотили. Семена сорной травы Оришев отвозил на маслозавод, из масла получал олифу, а олифу употреблял, например, на ремонт школы.

Когда в обкоме возник вопрос, кому поручить государственный банк, чтобы из него не утекло «налево» ни рубля, остановились на Батырбеке Оришеве, ибо честность его не вызывала сомнений. Так он стал управляющим межрайонного отделения Госбанка.

Когда немцы начали бомбить Нальчик и прошел слух, что они уже перешли Баксан и подходят к столице республики, управляющий взял себе в помощь сынишку Айтека и побежал в банк. Под бомбами, рискую жизнью, отец и сын пробирались к центру города, над которым пикировали бомбардировщики. Все было в дыму, в пыли, крыша банка уже горела. Оришевы влезли в окно, открыли два больших сейфа и стали выгребать и, словно кукурузные початки, сваливать в мешки пачки денег — два миллиона. Взвалив мешки на плечи, отец и сын выбрались на улицу. Тут в банк угодила бомба, машину разнесло, шофера убило. Оришевы, не теряя времени, побежали в сторону гор.

Много суток пробирались Оришевы, сами не зная куда. Питались чинаровыми орехами, лесными яблоками, зеленой мушмулой, грушами, печеной кукурузой. Избегали встреч с людьми, боясь ограбления. Ради двух мешков денег могли и убить, хотя для самозащиты у Оришевых было по пистолету.

Однажды, поднявшись на гребень горы, они увидели длинные приземистые коровники. Оришев-старший даже не поверил своим глазам: из трубы домика вился сизый дымок. Кто мог там жить? Машуко давно занят немцами. Ферму наверняка разграбили. Может быть, там немцы?

На ферме обосновались Бекан Диданов, теперешний пастух, со своей женой Данизат. Мисост навязал ему в стадо племенного быка (свою собственность) и наказал только одно: вести строгий учет бычьей деятельности среди коров, чтобы знать потом, с кого брать деньги.

Сделавшись пастухом, Бекан поселился на бывшей молодежной ферме. По утрам на двуколке он спускался в аул, собирал стадо, прихватывал Мисостова быка и отправлялся на пастбище. Целый день — один, вдалеке от людей, от всех дел в ауле, ну и, конечно, от немцев. Но, уходя из аула, Бекан думал не о себе. Он надеялся взять и спрятать на ферме Апчару. «Ах я старый дурак, не оставил ее тогда в Грузии. Теперь надо что-то придумать. Главное, чтобы никто не пронюхал про ее убежище», — сокрушался Бекан.

Данизат первую ночь на ферме не сомкнула глаз, все ждала нападения. Но ничего не случилось, настало утро, потом новый день, и жизнь пошла чередом. Бекан занялся было водяной мельницей, но понял, что одному с ней не справиться. Кроме мельницы нашлось много дел. Вокруг фермы там и сям оставалась неубранная кукуруза. Надо ее высушить, прежде чем молоть на муку.

Данизат постепенно осмелела и вечерами долго ходила вокруг фермы. Она надеялась, что Чока увидит ее и покажется. И ее действительно увидели, но только не сын, а Оришевы. Потом они увидели и старика с топором на плече. Не немцы, да и на скрывающихся бандитов не похожи.

Между тем сгустились сумерки, в долине стало темно. К этому времени мешки с деньгами были спрятаны под листвой и валежником, на случай, если на младшего нападут, пока отец на разведке.

Больших трудов стоило перейти Чопрак. Река бурная, упадешь и не встанешь. Пришлось раздеваться. В горах послышался вой шакалов. С фермы ему ответил могучий лай волкодава. «Собаку держат», — подумал Оришев и пошел осторожнее. Он подошел так близко к ферме, что почуял запах дыма, смешанный с ароматом мяса. Засосало под ложечкой, закружилась голова.

Собачий лай затих. Оришев думал, что волкодав убежал, как вдруг огромный кудлатый пес зарычал прямо перед ним. Оришев присел. Напротив него, загораживая дорогу, сел и пес. Получалась игра в гляделки. Только Оришев захочет приподняться — волкодав тоже поднимается, рычит, готовый наброситься, показывает клыки, похожие на зубья от бороны. Оришев сядет, и волкодав кладет голову на лапы, следит за каждым его движением.

— Эй! Есть там кто?

Но и кричать, оказывается, тоже нельзя. Собака ответила оглушительным лаем. В окне домика светился слабенький огонек, но на отчаянный крик Оришева никто не вышел. Оришев потянулся за пистолетом, чтобы напугать собаку выстрелом, но, заметив движение руки, зверь зарычал и приготовился к прыжку.

Вот наказание, неужели до утра никто не выйдет из дому?

— Эй! Есть кто там?

Волкодав соскочил с места, но в это время скрипнула дверь.

— Кто там? Чока? Это ты, Чока? — послышался голос старой женщины.

Чоку Мутаева Оришев знал. Тотчас он сообразил, что никто не мог бы окликать в такое время Чоку, кроме матери. Но тогда, значит, и Бекан Диданов где-нибудь здесь.

— Я не Чока, да поможет тебе аллах увидеть его, но я Чоку знаю.

— Будь гостем, если ты добрый человек.

Тут из-за спины Данизат послышался голос Бекана. Он отозвал собаку, и та с чувством исполненного долга побрела к ферме.

— Заходи, заходи, гостем будешь, — пригласил Бекан Оришева.

— Я не один. Со мной сын, он дожидается меня там, внизу. Если можно переночевать у вас, я его позову. Нам только переночевать. Восход солнца не застанет нас здесь.

— Так с тобой Айтек?

— Ты знаешь моего сына? — совсем уж обрадовался Оришев.

— Конечно, слышал о нем от Апчары. Она рассказывала, как он участвовал в районной олимпиаде.

Оба старика рассмеялись. Дело было в том, что Айтека, рослого и плотного юношу, уговорили выступить на ринге, хотя он никогда и в руках не держал боксерских перчаток. А понадобилось его выступление «для массовости». Ну, боксер с первых же секунд исколотил неумелого юношу. Бой прервали, но цель была достигнута. Число боксеров оказалось на одного человека больше. Апчара тоже участвовала в той олимпиаде. Она-то и рассказала у себя в ауле о незадачливом боксере Айтеке.

— Так где твой Айтек?

— За рекой. Я его сейчас приведу.

Данизат подала еду, а сама ушла во двор караулить. Невдалеке проходит дорога, ведущая к Чопракским воротам. По ней иногда проезжают автомобили и мотоциклы. Вдруг кто-нибудь своротит на огонек.

Отец и сын ели на удивление. Бекан подкладывал им в тарелки все новые куски мяса и рассказывал им об ауле, о новых порядках, десятидворках… Мисост, мечтавший всю жизнь о власти, наконец дорвался до нее и стал бургомистром. Питу — его правая рука.

Бекан посоветовал Оришевым переночевать на мельнице. Туда никто не ходит. Там безопасно. В случае чего, можно уйти в чинаровые леса. Никто не найдет.

Данизат сунула Оришеву-младшему большой кусок овечьего сыра и лепешки — все, что было в доме.

Для большей безопасности Бекан привязал недалеко от мельницы своего волкодава.

Утром Бекан разбудил Оришевых, накормил и рассказал, как двигаться дальше, чтобы выйти к «окну в небо» в Чопракском ущелье. Оришев в этих местах и сам ориентировался неплохо. Когда-то ездил на летние пастбища уполномоченным от райкома партии. Но одно дело приехать в Чопракское ущелье на машине, а другое пробраться туда по охотничьим тропам. Тотчас Оришевы наткнулись на пост. Не зря Локотош разрабатывал систему охраны Чопракского укрепленного ущелья. Среди бойцов оказался человек, знавший Оришева. Кто не знает управляющего банком! Каждая организация так или иначе связана с ним и зависит от него.

После всех скитаний и от радости, что попал к партизанам, Оришев разоткровенничался и рассказал, какой у него груз в мешках. Ведь даже Бекану он ничего не сказал о деньгах. Бойцы утешили, что «окно в небо» пока еще открыто, нашли ишака, погрузили на него оба мешка, и Оришевы благополучно добрались до штаба ЧУУ. Таким-то образом Оришевы и оказались в руках Якуба Бештоева.

Старик Оришев ждал от комиссара похвалы. Мало ли что в Нальчике на базаре за эти два миллиона не купишь и ягненка. Но переправь эти деньги за линию фронта, и они снова в цене. Они нужны государству. А сколько лишений принято из-за них.

Но Якуб думал не о том, как похвалить Оришева, а как распорядиться деньгами. Может быть, лучше оставить их здесь. Пригодятся когда-нибудь. И лошадей, и коров, и овец, и молибден, и вольфрам — все переправили. Зачем же и деньги отдавать?

— Мы голодали в пути, но государственные деньги… — рассказывал между тем Оришев.

— Здесь голодать не придется. Поставим на казенное довольствие. А деньги считай что сдал по назначению.

Оришев растерянно поглядел на Бештоева, не шутит ли тот, но на лице комиссара не было и тени улыбки.

— Как это так — по назначению? Я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Я управляющий отделением банка. Я должен пересчитать эти деньги и сдать в Государственный банк.

— Считай, что сдал в банк.

— Но здесь нет никакого банка.

— Теперь будет.

— Товарищ комиссар, я к шуткам не расположен.

— И я. Да и не ко времени. Слышишь? — Якуб затих, обращая внимание Оришева на стрельбу, доносившуюся снизу. — Там бой. Но Чопракские ворота укреплены. Немец сюда не прорвется. Мы сохраним твои деньги.

— Они не мои — государственные.

— Знаю, что государственные. Поэтому мы их возьмем, а вас арестуем…

— Но это произвол! Беззаконие! Вы ответите!

— Ответим. За все ответим. — Бештоев крикнул в дверь: — Кучменов!

Через порог переступил Азрет Кучменов, бессменный дежурный при Якубе Бештоеве.

— Что это значит? — продолжал возмущаться Оришев. — Я буду жаловаться. Кулову напишу!.. Это государственные деньги. Никто не имеет права их присваивать. Я за них в ответе перед государством и партией. Вы понимаете, что вы делаете? Советская власть жива. Вы ответите за каждый рубль. Два миллиона! Есть за что отвечать…

— Хватит! Или я вырву твой язык! — гаркнул Азрет, схватив Оришева за грудки.

— Не трогай отца! — Оришев-младший выхватил пистолет. Его юношеские глаза, полные гнева и негодования, глядели на мясистое лицо Кучменова. Но кроме этих глаз на Азрета глядело еще и дуло пистолета. Юноша, пожалуй, мог бы и выстрелить. Отец остановил его:

— Не надо, сын. Отдай оружие, мы не так будем с ними разговаривать.

Никакие угрозы не пугали Якуба. Он обезоружил Оришевых и тут же приказал двум бойцам препроводить арестованных в башню, а два мешка денег собственноручно отнес в военный кабинет школы, рядом со штабом отряда. Комната с железными решетками и окованной дверью. В ней хранилось все ценное, что имелось в отряде. На другой день туда же сложили и трофеи, присланные Локотошем.

Как после одержанной большой победы, Якуб Бештоев выразил благодарность тем, кто задержал Оришевых. Кучменов препроводил задержанных в ту самую башню, где он сам провел несколько дней. Негодование Оришевых только веселило его.

— Отдохните здесь после дороги, — сказал Азрет, звеня запорами и цепями.

В дальнейшей судьбе Оришевых сыграл косвенную роль все тот же Чока Мутаев, за которого несколько дней назад приняли впотьмах Оришева-старшего.

Прошел слух, что Чоку видели на кошаре и будто он был не один и на коне. Насколько правдив этот слух, проверить было не у кого. Между тем Бештоев забеспокоился. Неизвестно, что затевает Чока. Не собирает ли он свой отряд?

Бештоев и Кучменов сами отправились на поиски Чоки. Узнав об этом, в штаб на своем Шоулохе прискакал Локотош. Капитан распорядился немедленно освободить Оришевых. На самоуправство Бештоева он решил отвечать самоуправством же. Если на плевок не ответить плевком — подумают, что не умеешь плеваться. Локотош и так слишком много уступал. Всему должен быть предел.

Локотош не только освободил управляющего банком. Он посадил отца и сына на коней, выдал им пропуск через «окно в небо» и отправил в Сванетию.

Оришевы не успевали соображать, что с ними происходит и что творится вокруг. Понятно было одно — они вырвались на свободу.

 

ТЕТ УЩЕЛЬЯ — ЯКУБ БЕШТОЕВ

Якуб Бештоев помчался на поиски Чоки Мутаева не потому, что боялся его отряда, если бы такой вдруг образовался, но потому, что надеялся склонить Чоку на свою сторону. Такой сторонник, да еще с отрядом, нужен Якубу в борьбе с Локотошем.

Два дня Бештоев в сопровождении верного Кучменова носился по пастбищам, но следов Мутаева не обнаружил. В эти дни он увидел, что в ущелье есть и вооруженные и невооруженные люди. Тут были и пастухи, эвакуировавшие скот, и предатели, сбежавшие из армии и решившие здесь, за облаками, дожидаться исхода войны. Одни разбегались и прятались при виде всадников, другие, наоборот, рады были встретиться и узнать новости. Однажды кто-то обстрелял Бештоева. С некоторыми Якубу удалось поговорить. Все они были уверены, оказывается, что война кончается и скоро можно будет вернуться домой.

Якуб осторожно, чтобы прощупать их настроение, напоминал людям о гражданском долге защищать свою землю от врага. Именно эта осторожность помогла узнать о действиях партизан, которые лишили покоя немцев.

Оказывается, еще в конце сентября партизаны совершили ночной налет на немецкий штаб в ауле Джинал. Партизаны подожгли склад с горючим и при ярком свете ночного костра истребили десятки немецких солдат, взорвали штабные машины, захватили трофеи.

После этого случая гитлеровцы заминировали все тропы и дороги, ведущие в аул, и сами ходят только группами. Подозревают в связях с партизанами даже старух, потому что, по их сведениям, о штабе в Джинале поведала партизанам старуха — одна из тех, которые ходят в лес за дровами. Никому не разрешают выходить за пределы аула.

Весть о действиях партизан заставила Якуба призадуматься. Его опасения рассеивались после встреч с другими обитателями заоблачных высот, от которых он узнал и то, что часть партизан теперь не в тылу врага, а по ту сторону фронта, действуют совместно с регулярными войсками, устраивают смелые вылазки, добывают сведения о противнике.

«Значит, мы одни в тылу немцев», — решил с облегчением Бештоев.

Последние встречи убедили Якуба, что если придется окончательно порвать с Локотошем, то он, Якуб Бештоев, без людей не останется. Эти его поддержат. Из них можно будет сформировать свой отряд. Они поверят Бештоеву, своему человеку, а не какому-то там Локотошу. Но пока в этом нет никакой нужды. Все в ущелье и без того на стороне Якуба. Это чувствует и сам Локотош.

Когда возвращались и подъезжали к штабу, Якуб предложил:

— Заедем в Калежскую башню. Пора Оришева окончательно допросить. Будет ерепениться — пусть сидит. Поумнел и смирился — отпущу его с пустыми руками, пусть убирается за перевал, если сможет… А Локотоша ты, Азрет, не бойся. Я тебя освободил — я тебя сумею и защитить. Я — хозяин всего ущелья, а он всего-навсего командир отряда. Локотош мне подчинен, а не я ему.

— Когда он это поймет?

— Поймет. Заставлю понять.

Азрет обрадовался случаю излить душу:

— Воллаги, пора. Рядовой Кучменов, встать! Рядовой Кучменов, садись! Что я ему — мальчик? Физкультурой занимаюсь! Полководец нашелся! Не по справедливости он гарцует на Шоулохе. Жеребца надо было тебе дать. Ты правитель ущелья. Военная голова и гражданская голова — все в твоих руках. А он и ездить-то не умеет как следует. Помяни мое слово — загубит Локотош жеребца, спину ему попортит. Сидит, как мешок картошки, смотреть тошно. А меня за что хотел разжаловать? Дезертир! Сам он дезертир! Убежал на мотоцикле…

— Не время сейчас выворачивать наизнанку его рубашку. Надо подождать. Бог даст — доживем до такого дня, когда я пересчитаю блох в его рубашке, выщиплю волосы из его ноздрей, он у меня начихается. Я все про него знаю. Отец у него был один из тех, кто плечом подпирал Советскую власть. В голодный год он ходил к Ленину просить семян. И Ленин дал ему целый эшелон, хотя вся Россия голодала. Отца Локотоша называли спасителем народа. «Не семена для сева я привез из Москвы, — кричал он на сходах, — а спас от гибели семена своего небольшого народа. Пусть кабардинцы умножаются!» — Бештоев замолчал. Пришла мысль, что если в голодный год отец Локотоша спас корни кабардинцев и древо народа дало новые побеги, то не послала ли судьба теперь такую же роль ему, Якубу Бештоеву?

— Выходит, он кабардинец? — удивился Азрет. — А языка не знает. Я пробовал с ним говорить.

— В детдомах он рос, потому и не понимает по-кабардински.

Лошади шли бодро. Кучменов придерживал своего мерина, чтобы он не вырывался вперед. Этим он подчеркивал свое уважение к Якубу, готовность быть его стремянным.

Бештоев знал сложную биографию Локотоша, поэтому он слушал Азрета без особого интереса. Пока Кулов и Бахов находились поблизости, Якуб считался с капитаном, с документом, подписанным Куловым. Иное дело теперь. Даже Бахов, правая рука Кулова, укрылся за спасительным хребтом. Теперь кто первым выхватит саблю, тот первым и держит слово. Так не пора ли выхватить саблю?

Калежская башня оказалась пустой. Азрет Кучменов заорал на караульных, которые еще совсем недавно стерегли его самого.

— Ртом смотрели? Чандара стерегли — не смыкали глаз, а тут проморгали! Что у вас, голова была повернута задом наперед? Как удалось бежать Оришевым?

— Оришевых освободил капитан Локотош, — спокойно доложил караульный.

— Локотош?! — Этого меньше всего ожидал Бештоев. — С деньгами ушли отец и сын?

— Увезли два каких-то мешка. Видно, мешки были особенные, потому что Оришевым дали охрану из трех всадников. Локотош приказал препроводить их за хребет, и чтобы никто не смел задерживать. Всадники еще не вернулись назад. Теперь, наверно, дошли до перевала, если ничто не помешает. Там передадут отца и сына в руки военных или гражданских властей. Я сам видел пропуск, подписанный капитаном Локотошем.

— Когда это было?

— Утром. Они, наверно, доехали до хребта…

— Немедленно погоню! Догнать и вернуть Оришевых живыми или мертвыми. И деньги тоже вернуть! Живыми или мертвыми! Слышите?

Якуб так нажимал на это «живыми или мертвыми», что всякий бы понял: он хочет увидеть Оришевых мертвыми, а деньги целыми.

Кучменов бросил боевой клич, поднял отряд по тревоге, сам отобрал наиболее надежных и злых бойцов. Отправив погоню, Якуб и Азрет поехали в штаб.

Всю дорогу Якуб обдумывал, как ему действовать дальше. Как сделать, чтобы Локотош признал власть Бештоева, подчинился комиссару и чтобы последнее слово всегда оставалось только за комиссаром.

Сейчас, когда все входы в Чопракское ущелье перехвачены и даже с трудом пробитое «окно в небо» занесено снежным обвалом, двоевластие становится нетерпимым. Поймет это Локотош или по-прежнему будет гнуть свою линию?

Пока Якуб гонялся за Чокой, Локотош создал разведгруппу и вооружил ее трофейным оружием. Сидеть в закрытом ущелье, не зная, что делается вокруг, капитан больше не мог. Он собирался делать вылазки, нападать на вражеские посты. Локотош знал, что где-то действуют партизаны. Надо установить с ними связь.

Со стороны «ворот» примчался гонец. На вершинах гор зажглись сигнальные огни — враг двигается к «воротам». Давно надо было ждать этого наступления. Немцы долго не могли мириться со своим поражением.

День был пасмурный. В такую погоду немцы не могли летать над горами: в облаках не видно горных вершин. Значит, не будет и десанта. Локотош поскакал к «воротам». Оттуда уже слышались разрывы снарядов и мин.

Защитники «ворот» спрятались в глубине гранитных окопов.

Даже пороховой дым не проникал в складки скал, где сидели бойцы.

— Как об стенку горох! — шутил Локотош.

Под прикрытием артиллерийско-минометного огня немцы взялись расчищать дорогу. Танками сдвигали огромные каменные глыбы и сталкивали их в реку. Солдаты разбирали завал. Локотош не разрешал открывать огонь. Немцы осмелели. Многие переползали через завал, чтобы вести работу с обеих сторон. И наконец дорога была расчищена. Танки не заставили себя долго ждать. За танками пошла и пехота. Гитлеровцы жались к стенке, но, не встречая никакого огня, почувствовали себя смелее. Прекратился минометный огонь — боялись угодить по своим.

Тогда Локотош дал сигнал. Гора как бы зарычала, неистово загрохотала. Ущелье превратилось в единое черное облако, которое клубилось, закрывая полоску пасмурного неба. И танки и солдаты — все было погребено в один миг. Кому посчастливилось уцелеть, бежал, обезумев.

Это был замечательный взрыв. Не зря Локотош посылал по ночам за взрывчаткой на склады брошенного молибденового рудника. Тонны динамита теперь сделали свое дело: там, где проходила дорога, оказалась отвесная ровная скала. Теперь надо заново долбить ее, чтобы проложить новую дорогу. Для этого потребуется время и время.

— Лавина — оружие смелых! — торжествовали защитники «ворот».

Локотош не покидал своего места, ждал, как дальше поведут себя гитлеровцы.

А вот «дверь в небо» оказалась запертой. Снежная лавина обрушилась на дорогу, которую пробили с таким трудом, и все завалила намертво. Ущелье отрезано от всего мира. Первым об этом узнал Бештоев.

В этот день старики собрались на кладбище хоронить односельчанина. Азрет передал старикам распоряжение Якуба Бештоева собраться в райисполкоме для принятия важных решений.

— Правитель ущелья хочет обратиться к вашей мудрости! — возгласил Азрет, как бы напоминая старикам о стародавних порядках, существовавших при правителе Атажукине, когда Кабарда делилась на несколько псухо (долин), каждое из которых считалось отдельной административной единицей, управляемой адатом. Во главе псухо стоял тет (вождь, вершитель судеб), который мог решать любые дела. Уже два месяца как Якуб считал себя тетом — единоличным хозяином ущелья. Только Локотош мешается под ногами!

— Якуб наш тет, вроде старого Атажукина, — говорили в аулах.

И вот после похорон, в назначенный час, в небольшом зале райисполкома, где до недавнего времени проводились сессии райсовета, собрались старики, представители всех аулов. Тех, кто жил далеко, Азрет привез на подводах. Собравшиеся шумно, возбужденно разговаривали, рассаживались по местам. Стульев не хватало. Те, кто помоложе, остались стоять, выстроившись вдоль стен.

К собравшимся вышел Якуб в сопровождении верного стремянного. Он окинул всех быстрым взглядом: Локотоша нет. А через час пусть приходит. Будет уже поздно.

— Сначала я познакомлю вас с обстановкой, — начал Якуб свое обращение к старикам. — Чопракское ущелье напоминает теперь кувшин, наполненный бродящей брагой. Содержимое кувшина, пенистый напиток, — это мы, его обитатели. Все отдушины закупорены, все входы-выходы нам отрезаны. Вниз пойдешь — немцы, вверх пойдешь — снежная лавина перекрыла дорогу. А справа и слева скалы. Так и есть кувшин, в котором бродит брага. Но брага не может вечно бродить. Если сосуд все время будет закрытым, содержимое может испортиться. Недаром говорят: вино застоится — потеряет вкус, девушка засидится в девках — потеряет красоту. Брага тоже вино. Она испортится, если не будет доступа воздуха. Воздух может поступить только сверху, то есть со стороны «двери в небо». А дверь занесло обвалом.

— Расчистим, — раздались голоса.

— Расчистим ли? — подхватил Якуб. — Наше ущелье — белое пятнышко на боку вороного коня. Со всех сторон враг. Ждать помощи неоткуда. А между тем жизнь в ущелье должна продолжаться. Наши заботы не уменьшаются. С каждым днем их становится все больше и больше. В горах обильный снегопад, а кормов нет. То, что было, скормили чужому скоту. Кому-то надо подумать об этом. Запасы предметов первой необходимости иссякают. Мыло, керосин, спички, соль давно не завозились. Зерна и картофеля хватит на месяц — не больше. Кому-то надо доверить наши скудные запасы, чтобы они отпускались экономно и по справедливости. В аптеке медикаментов не осталось. Вместо медикаментов навалены охапки лекарственных растений. Тимуровцы летом собирали, а сдать не успели. От каких болезней эти травы — неизвестно. Между тем больные есть и среди гражданского населения и среди военных. Решение всех вопросов нельзя передать только военным. Военные в ущелье составляют лишь одну десятую часть. То есть каждый десятый поставлен под ружье, остальные — женщины, дети, старики. Об отряде заботится Локотош, а о гражданском населении ни у кого голова не болит. Надо, чтобы вы назвали человека, которому доверяете…

— Якуба Бештоева! Кому же еще! — бросил Азрет.

Старики зашумели:

— Якуб наш тет!

Кто-то возразил:

— Бештоев комиссар отряда! Должен брать сторону военных…

— Военные постоят за себя. Пусть Якуб постоит за нас…

Азрет Кучменов вышел вперед.

— Якубу не с руки выдвигать свою кандидатуру. Я предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы Якуба Бештоева избрать тетом ущелья, — прошу голосовать. Единогласно! Пусть теперь тет сам отберет из числа стариков самых мудрых. Это будет дума мудрейших, В думу должен входить от военных и капитан Локотош.

Азрет Кучменов превзошел самого себя. Даже Якуб не додумался бы так ловко затереть Локотоша. Командира отряда — в роли простого члена думы мудрейших! Индюк с заплывшей жиром головой, а с ходу придумал структуру нового правления! Если выбирать из двух названий — тет и комиссар, — то Якуб за первое. Это больше отвечает его настроению. Якуб даже вознес обе ладони к небу, как это делают старики на молебне.

— Пусть ваше решение примет аллах!

Старикам это совсем понравилось. На разные голоса они подтвердили:

— Инш-аллах! Инш-аллах!

— Мы имели возможность, — Якуб подходил к главному вопросу, — не выпрашивать, не клянчить помощи, как это мы теперь должны делать. Мы имели возможность покупать на советские деньги все, в чем мы нуждались. В нашем распоряжении было два миллиона рублей!

В зале зашумели. Закачались папахи, словно черные тюльпаны на весеннем ветру. Не все поверили, что столько денег было в ущелье. Кучменов подтвердил:

— Два миллиона! Ну-ка разделите на каждого…

— Да, да. Аллах тому свидетель! — Чем больше Якуб входил в свою роль, тем чаще он обращал свой взор к аллаху. — Эти деньги я отложил на черный день. А черные дни впереди. Нам не раз придется посылать караваны вьючных лошадей за хребет. Мы не знаем, сколько времени придется выдерживать осаду. Понадобится зерно, соль, мыло, а главное — медикаменты, оружие и боеприпасы… Имея два миллиона, мы могли быть спокойными. Но, как говорится: и муж в папахе и жена в папахе, а ребенок без штанов. Так получилось и у нас. Не было человека, который за все отвечал бы один — дети остались без штанов… Два мешка денег из межрайонного банка попались нам в руки с приказом спрятать их в надежном месте. Нашелся человек, который лишил нас этих денег…

В зале поднялся шум и гвалт.

— Украл, что ли?

— Кто тот негодяй?

— Присвоить народное добро?

— Судить надо такого!

— Как фамилия негодяя?

Якуб не торопился называть имя. Ему хотелось, чтобы брага из кувшина забродила в полную силу. Пусть брызги полетят через край. Но если бы не было до сих пор старинной пословицы, то она могла бы родиться в эту минуту: «Чье имя названо, тот уже стоит на пороге». Как бы в ответ на выкрик: «Как фамилия негодяя?» — дверь отворилась и на пороге появился капитан Локотош. Он шел в президиум, к комиссару, уверенный, что Якуб собрал стариков, чтобы поговорить с ними о каком-нибудь нужном деле, провести, так сказать, разъяснительную работу. Но тут гаркнул во все горло Азрет Кучменов:

— Вот он сам! Правду говорят: «Чье имя названо, тот уже стоит на пороге!»

Собрание зашумело, но Локотош не успел ничего понять и, садясь за стол в президиум, говорил Якубу:

— Правильно ты сделал, что собрал стариков. Да и бойцы, я вижу, пришли. Надо рассказать им правду о фронтах, а то ползают разные поганые слухи. Орджоникидзе вовсе не занят немцами. Вступить в Баку двадцать пятого сентября немцам тоже не удалось. Генерал Клейст потоптался у Эльхотовских ворот, бросил главные силы напрямик, через горы и леса, вышел к Орджоникидзе, поглядел на него. Но этот взгляд, — Локотош говорил уже для всех, — обошелся Клейсту в пять тысяч солдат и офицеров, не считая боевой техники, брошенной при поспешном отступлении… И мы, чопракцы, косвенно участвуем в деле победы хотя бы тем, что отвлекаем на себя значительные силы, а разгромленный первый отряд гитлеровцев и сегодня разгром второго их наступления на ЧУУ — реальный вклад в дело победы. Я хотел собрать людей, разъяснить обстановку, хорошо, что ты догадался сам, комиссар…

Это «догадался» кольнуло Бештоева. Азрет, как верный стремянной, почувствовал, что его хозяин уязвлен, и прервал Локотоша:

— Бештоев избран тетом ущелья. Отныне он не просто комиссар отряда, но правитель Чопракского ущелья. Но мы и тебя не обошли. Ты избран членом думы мудрейших.

Локотош только сейчас начал понимать, что это за собрание… Он взглянул на сумрачных, молчаливых стариков, на бойцов, приставивших к стене винтовки, словно это не боевое оружие, а ярлыги чабана или посохи.

Бештоев заговорил грозным прокурорским голосом:

— Собрание аксакалов требует ответа: где деньги?

— Какие деньги?

— Не изображай недоумка. Где два миллиона рублей? Они были изъяты мной у банковских служащих. Оришевы пытались присвоить эти деньги под предлогом эвакуации, а наши бдительные бойцы перехватили их. По моему распоряжению Кучменов отобрал у них эти деньги. А ты, пользуясь моим отсутствием, освободил Оришевых, вернул им деньги да еще сопроводил их охраной до самого перевала… Это мы знаем по докладам. Но все ли мы знаем?

Якуб остановился и бросил злобный взгляд на Локотоша.

— А что еще надо знать? Не хочешь ли ты сказать, что один миллион я оставил себе?

— Во всяком случае, такое подозрение не лишено основания.

Локотош ответил ударом на удар:

— Даже и в этом случае Советская власть не проиграла. Ты хотел оставить себе два миллиона, а я только один.

— Ты уверен, что Оришевы отдадут свой миллион в советский банк?

— Прекрати комедию, Якуб. — Локотошу изменил голос, он хотел сказать это негромко, сдержанно, но подозрение было слишком оскорбительным. Локотош закричал: — Я никому не позволю подозревать меня в антигосударственных поступках. Присвоил я часть денег или нет — проверить нетрудно. Можно послать скалолазов по следам Оришевых. В конце концов, поднатужимся и расчистим дорогу. Можно перейти через хребет. Если не найдется такого человека, я сам переползу, но достану документ…

— А мы не дадим тебе бежать… Лучше признайся перед аксакалами. Это смягчит твою вину…

— Бештоев! — У Локотоша язык не поворачивался назвать Якуба комиссаром.

— Тет ущелья! — поправил Азрет Кучменов, как бы угадав мысли капитана. — Над всеми стоящий — по-русски. Шах-ин-шах!

— Я сам переползу, но достану документ, — повторял Локотош. — Деньги пропасть не могут. Они там пригодятся. Это будет наш вклад в дело победы над врагом. А здесь деньги — мертвый капитал. Пачки обыкновенной бумаги. Я поступил правильно, освободив Оришевых из-под стражи. Будь ты не только шах-ин-шахом, самим императором, не имеешь права чинить произвол над людьми, посягать на государственную собственность, сеять раздор в ущелье…

Локотош говорил горячо, убежденно, но мало кто понимал его, а Якуб выхватывал из речи капитана отдельные слова и переводил с русского так, чтобы они приобретали обратное значение. Якуб знал: его может разоблачить только Азрет, а тот, конечно, будет молчать, он сидел с самодовольной ухмылкой на лице, но неожиданно встал старик. Из уважения к старейшему встал и рядом с ним сидевший. Старик, опоясанный длинными концами башлыка, надетого на голову поверх черной папахи, поднял руку, призывая к вниманию. Шум не утихал, и старик, не дождавшись, когда ему предоставят слово, сказал:

— Ты не прав, Бештоев-сын, ты не прав. Командир говорит прямыми словами, а ты его речь переводишь кривыми словами… Я-то по-русски понимаю, ты — нарочно или нет — сбиваешь с толку других. Пусть кто-нибудь сделает правильный перевод, чтобы…

Бештоев вскипел:

— Я тебе слова не давал. Ни прямого, ни кривого. Ты не имеешь права не только возразить мне, ткнуть палкой в мой плевок! Понял? Садись! — Бештоев готов был испепелить старика. Он говорил на родном языке, чтобы Локотош не мог ничего понять.

Старик в белом башлыке не садился. В зале нарастал шум. Якуб оскорбил белобородого человека, значит, униженными почувствовали себя все. Старик — совесть аула.

— Где нет уважения к старшему, там нет и счастья! — кто-то напомнил пословицу.

Локотош, как никогда в жизни, жалел, что он не знает кабардинского языка. Довериться переводу Кучменова он не мог. Капитан понял серьезность положения — все зависит от правильного слова. Ему надо было ехать с верными людьми. Но кто знал? Он ехал сюда с одной целью — расспросить Якуба о том, что делается в горах, не удалось ли напасть на след Чоки.

— Вы ответите за свою авантюру! — Локотош бросил грозный взгляд в сторону Якуба и Азрета.

Бештоев воспалился. Он уверен: настал решающий момент — сейчас или никогда. Якуб вскочил с места:

— Это ты подбил нас на авантюру. Мы по твоему плану превратили ущелье в крепость, а ты тем временем заботился о себе. Миллиончик — про черный день! Не пропадешь, если удастся убежать за хребет… Тебя больше заботит это… Но Шоулох не крылатый. Пока на перевале не растают снега, дороги в Грузию для тебя нет…

В зале закачались папахи, нарастало возмущение. Сторонники Локотоша требовали перевода.

— В башню его! — не вытерпел Азрет.

Кто-то из задних рядов подал голос:

— В военный кабинет, там решетка надежней…

Бештоев приготовился к прыжку, чтоб обезоружить капитана, пользуясь суматохой.

Минутное замешательство, малейшее промедление могло бы кончиться плохо. Локотош стремительно рванулся к двери, а там у крыльца стоял Шоулох. Когда Бештоев выскочил за калитку, Шоулох уже мчался стрелой. Выхватив пистолет, Якуб дважды выстрелил в потолок, как бы призывая и Азрета к стрельбе. У двери образовалась плотная толпа людей. Старики призывали Бештоева к благоразумию, спокойствию, Пока Якуб силой расталкивал их, Локотош был уже далеко. Бештоев подумал, что капитан помчится к своей гвардии, охраняющей «ворота». Значит, надо готовиться к бою. Он приказал немедленно стянуть к центру аула все подразделения и создать оборону, обращенную в сторону Чопракских ворот. На всякий случай Якуб приказал Азрету Кучменову взять с собой несколько надежных людей и скакать наперерез Локотошу, если тот вздумает уйти в горы.

Брага забродила, и действительно полетели брызги.

 

БУРГОМИСТР, ХАБИБА И ДРУГИЕ

Правильно говорят: не рой яму другому, сам в нее попадешь. Это знал, конечно, бургомистров приспешник Сентраль, но мог ли он подумать, что своей смертью суждено подтвердить правильность этой пословицы. Многие помнят, как он кричал в первый день, когда хоронили трупы убитых: «Ройте глубже, чтобы и вам хватило места в могиле». А место-то понадобилось ему самому. Вот как это произошло.

В ауле среди кабардинцев жил бывший директор школы Василий Захарович. Он же — преподаватель немецкого языка. В аул он приехал давным-давно, с первого дня открытия школы. Его любили, да и он чувствовал себя в ауле, как в русской деревне. Знал немного кабардинский язык и, будь он помоложе, верно, выучил бы его как следует. Семьи у него не было, и все свободное время он отдавал ребятам. Его видели и на спортплощадке, и на школьном опытном участке, и на репетициях школьной самодеятельности. Директора Василия Захаровича знал весь район, и все при случае говорили о нем только слова благодарности. То он придумал практику на кирпичном заводе и целых два месяца вместе с учениками старших классов месил глину, формовал кирпич-сырец, таскал из сушилки в траншейную печь. Кроме того, оказалось, что он все время откладывал деньги на сберкнижку, а потом, когда накопилось, повез на эти сбережения сорок лучших учеников в Москву на экскурсию! Об этом даже писали в газетах и говорили по радио.

Немцам понадобился переводчик. Вспомнили о Василии Захаровиче и послали за ним. Старика подняли с постели, он отлеживался после сердечного приступа. В управе он стал отказываться от должности переводчика. Рьяные немецкие прислужники решили попугать старика. Один из них выхватил пистолет и выстрелил в потолок. Старик покачнулся, осел и замертво рухнул на пол.

Весь аул собрался хоронить учителя. Кто-то сообразил, что надо бы его похоронить в гробу. Но где возьмешь гроб, если кабардинцы своих умерших просто заворачивают в саван. Гроб можно было бы достать в Нальчике, но для поездки в город нужен специальный пропуск, иначе контроль на мосту не пропустит, да еще и задержит. Старики попросили Сентраля:

— Ты служишь у немцев, тебе везде дорога открыта. Съезди в Нальчик, привези гроб. Когда делили колхозное имущество, ты получил арбу и пару волов, хотя сам в колхоз ничего не сдавал. Если привезешь гроб, получишь за это костюм покойного.

Сентраль видел этот костюм. Учитель купил его в Москве, когда возил детей на экскурсию. Хороший костюм, новый. За такой костюм можно привезти и два гроба.

В Нальчике, купив гроб, Сентраль продал золотую коронку (а их у него было немало со времени тех массовых похорон) и достал водки. Одну бутылку он выпил в городе, а другую — выехав из города.

Волы брели медленно. Сентралю захотелось спать. Недолго думая, он улегся в гроб, надеясь, что волы сами найдут дорогу домой. А до контрольного пункта он проспится.

После осенних и зимних дождей дорога была разъезжена и ухабиста. Колеса вязли по ступицу. Напрасно гудели шоферы. Волы не обращали внимания на гудки, а Сентраль тем более. Водители высовывались из кабин, собираясь обрушить потоки брани на задремавшего возницу, но, увидев на арбе только гроб с покойником, чертыхались и кое-как, рискуя свалиться в кювет, объезжали странную подводу.

Между тем Сентраль, лежа в гробу, видел плохие сны. Представлялись вдовы-пенсионерки, которых он, бывало, обсчитывал. Они набрасывались на Сентраля, вязали его и тащили на расправу к Мисосту, а Мисост распоряжался отправить Сентраля на фронт. Но женщины снова подхватывали связанного почтальона и волокли его на кладбище. Тут к женщинам присоединялись и старики. Сентраль не мешал им — пусть тащат. Когда донесут до могилы, Сентраль крикнет, все перепугаются и разбегутся.

Так ехала себе арба, и Сентраль видел кошмарные сны, и все было бы ничего, но неизвестно, на каком участке пути кто-то остановил арбу и написал на гробу из озорства «Подарок Гитлеру». Позже, когда разглядывали, догадались, что писали облущенной сердцевиной кукурузного початка, окуная его в колесную мазь. Эта шутка могла бы оказаться безобидной, если бы арбе не предстояло ехать через контрольно-пропускной пункт на мосту.

Потом гадали, в каком месте пути и кто мог это написать. Решили, что это случилось там, где дорога пересекает кукурузное поле. Все ходят туда собирать початки. Кто-нибудь из таких сборщиков остановил арбу, увидел пьяного полицая в гробу и подшутил. Больше всего «по почерку» похоже было на Апчару. Но ее давно никто не видел в ауле, никто не знал, где она.

Шутка оказалась для Сентраля роковой. Волы притащили его в конце концов к пропускному пункту. Немец-часовой, увидев гроб, поднял шлагбаум. Если бы волы сразу тронулись, все обошлось бы благополучно. Но волы не трогались, дожидаясь окрика своего хозяина. Немец тоже не догадался их понукнуть. Тем временем из будки вышел ефрейтор. Он умел читать по-русски и прочитал надпись. Доложили начальнику караула. Случившиеся прохожие окружили арбу. Подошли еще несколько немецких солдат. Ефрейтор хотел вытащить из гроба пьяного Сентраля и привести его в чувство, но начальник караула велел накрыть гроб крышкой и забить гвоздями. Может быть, и то сошло бы и кончилось смехом, но когда Сентраль, проснувшийся от стука молотка, начал орать и колотиться в своем плену, кто-то из немцев провел по гробу автоматной очередью, и стало тихо.

Волы сами пришли к воротам Сентраля. Аульцы, собравшиеся хоронить учителя, потеряли надежду его дождаться. Они знали пристрастие Сентраля к водке и подумали, что он в городе запил. Хоронить учителя решили по кабардинскому обычаю — в саване. Все было готово к похоронам. Но тут мальчишки доложили, что Сентраль привез гроб. Сначала послали людей, чтобы поторопить Сентраля, потом послали людей, чтобы поторопить посланных. Но когда пригнали арбу к школе, где лежал прах учителя, то все увидели, что арба в крови, а в гробу лежит мертвый Сентраль. Пришлось покойников поменять местами. Учителя положили в гроб, а Сентраля — в саван.

Мисост ломал голову: как же это все могло произойти. Верный человек в гробу, гроб прострелен, а на гробе надпись: «Подарок Гитлеру». Голова у бургомистра шла кругом. Хорошо, если на этом все кончится. Не усомнились бы немцы в его верноподданнических чувствах. Кроме того, кем-то надо заменить Сентраля. Лучше всего для этого подходил Питу Гергов. Конечно, если бы аллах был до конца справедлив, он сначала должен был исправить горб Гергова той самой могилой, в которую угодил Сентраль. Так думал Мисост. Но делать было нечего, Питу Гергов стал полицаем. Первое, что сделал Питу в новой должности, рассказал Мисосту, как по-писаному, ход событий. За то, что Сентраль напился, теперь с него не спросишь, — рассуждал дальше Питу, — за то, что немцы… с них тоже не спросишь. А вот кто написал… надо найти. Больше всего похоже на Апчару. Где она?

Рано утром с автоматом на плече Питу подошел к воротам Хабибы. Он не палил из автомата, как это делал в свое время Сентраль. Он даже во двор не заходил. Хабиба вышла сама на лай собаки.

Питу заговорил ласковым, вкрадчивым голосом.

— Хабиба, свет моих глаз! Просит тебя прийти мой тет, чей лик сам аллах вылепил из луны, а его самого вознес выше гор, просит тебя прийти Мисост, пусть его головная боль перейдет ко мне. Бургомистр хочет, чтобы ты бросила пучок света ему в очи…

Трудно было понять, шутит Питу или хвалит бургомистра всерьез.

Хабиба через плетень заговорила на своем собственном языке:

— Пусть его очи выклюет черный ворон. Разве из луны его лик? На его лице не кожа. На нем жестянка от ржавой консервной банки. Краска стыда не пробивает ее. Копыта свиньи чище, чем его лицо…

Питу с перепугу замахал руками, словно хотел взлететь в небо.

— Замолчи. Пусть твой рот, что произносит эти слова, будет полон шоколадом. Только молчи. Молчи. Загубишь себя… Мисост, да пошлет ему аллах долголетие слона, не переносит хулы. Молчи. Тебя зовет сам бургомистр. — Питу не мог выговорить мудреное слово и произносил его на кабардинский лад: стукмистр.

— Стук-мистр! Подумаешь, наместник Гитлера! В шубе всех должностей ходил Мисост, ни одна одежда не была ему впору. Может быть, гитлеровский наряд пойдет ему больше…

— Большевистская мать! — Питу повысил голос, чтобы заставить Хабибу говорить о Мисосте почтительно или вовсе замолчать. — Услышит кто-нибудь твои непристойности. Бургомистр не простит. Клянусь аллахом, он заполнит твой рот не шоколадом, он накормит тебя перцем. С кровью выплюнешь последние зубы. Ты думаешь, я пришел слушать болтовню? Я с тобой разговариваю по старой памяти. Мне велено не болтать, а доставить тебя и твою дочь Апчару. Ее комсомольская рука начертала на гробе: «Подарок Гитлеру». Два слова стоили жизни невинного человека. Мисост разузнал, кто тут замешан, кто подстроил злое дело… Где Апчара?

— Какое ему злое дело подстроила Апчара? Разве моя дочь перешла ему дорогу с пустыми ведрами?..

— С пустыми ведрами! С гробом перешла… Где она?

Хабиба поняла, что произошло что-то страшное и Апчаре грозит опасность.

— Где она? Да разве я знаю? Ушла. Может быть, в городе, может, подалась куда еще. Нынче дети не спрашивают у родителей. Цыпленок еще не вылупится из яйца, а уже кудахтает. По взрослым я не плачу. Оставили бы мне внучку, а сами куда хотят… Что у твоего Мисоста, от мяса Хабляши живот расстроился?

— Хабиба-свет! — Питу вскинул автомат.

— Стреляй. Аллах в благодарность выпрямит твою спину…

Питу был не рад, что пошел сюда. Он зло закинул автомат за спину, и тот больно ударил его по горбу.

Хабиба накинула на плечи большой платок и пошла в управу. Она не закрыла ни дверей, ни ворот. Во дворе нет никакой живности, кроме кур. Да и тех осталось несколько штук.

Питу не хотелось, чтоб Хабиба шумела. Люди выглядывают из домов, слушают, глядь, и припомнят ему…

Он говорил вполголоса:

— Хабиба-свет, я не по доброй воле. Заставили. Меня всегда кто-нибудь заставлял. Что я могу? Клянусь хлебом-солью, что я ел у твоего очага, я готов пальцы отрезать ради Апчары. Она мне зла не делала. Красивая, умная. Говоришь, ушла. И слава богу. Скажут мне «ищи», клянусь, я буду так искать, чтобы вовеки ее не найти… Можешь даже сказать, где она скрывается.

Хабиба испытующе посматривала на Питу.

— Сказать тебе, где она?

— Не говори, если не доверяешь. Не говори.

— Только аллах знает, где она. А мне он не дал знать и тебе не даст. Может быть, Апчара подалась к нашим. Красная Армия-то недалеко, за Тереком. Аллах позволит дожить нам — увидим своих, встретим наших с чистыми лицами. А вот как ты их встретишь, какими глазами будешь глядеть?

Гергов уже думал об этом. Потому он сейчас и идет по левой стороне, уступая женщине правую. Пусть все видят, как он почтительно относится к Хабибе.

— Я не сам пошел за тобой, меня послали, и ты бы пошла на моем месте…

— Не пошла бы, — опять громче, чем надо, отвечала Хабиба. — Жизнь, что враг тебе сохраняет, не награда, а позор. Из рук врага я хочу лишь смерти. Мой сын отомстит за меня…

Питу пригрозил:

— Арестованной нельзя говорить. Клянусь, ты арестована.

— Кто меня арестовал? Ты! — закричала Хабиба. — Да будет твое имя начертано на двери Гитлера. Они оценят твои заслуги. По кабардинской земле не ходил еще мужчина, который с оружием в руках конвоировал женщину. Слава аллаху, кабардинки не рожали таких сыновей. Ты — первый. Горе твоей матери. Пусть она отдаст собаке грудь, которой кормила тебя…

Питу понял, что Хабиба не замолчит. Он отошел от нее на несколько шагов и сделал вид, будто не слышит слов, которые градом сыпались на его голову. Около управы он сделался суровым и направил на Хабибу автомат. Озирался по сторонам. Ему казалось, что все на него смотрят, чтобы запомнить, а потом, когда вернутся свои, учинить расправу над ним. А свои, пожалуй, вернутся. Немцы давно топчутся у Моздока и у Эльхотова. Кавказский хребет встал им поперек пути. Горы не сдвинешь с места. Немцы сами не верят, когда говорят: «Красная Армия — капут». Немцы говорят, что Красная Армия уничтожена, но кто же их тогда не пускает дальше? Немцы выдают желаемое за действительное. А если кто идет на обман — у того дело непрочное. В гражданскую войну тоже так было. То шариатцы, то деникинцы… так взбалтывали воду в колодце, что муть не успевала осесть, не разберешься, кто правду говорит, кто обманывает.

На доме, где помещался сельсовет, над входом написано фиолетовыми чернилами на фанерке: «Бургомистр». Хабибе все равно, что написано, читать она не умеет. Училась когда-то по-арабски, но давно все забыла. Был бы жив Темиркан, может, и научилась бы грамоте. Как раз в этом доме был тогда ликбезпункт.

В председательском кабинете ничего не изменилось: тот же стол, тот же шкаф для бумаг, те же стулья. Только в рамке портрет Гитлера. Хабиба про себя послала проклятие этому портрету: «Да укоротит аллах твою руку, которую ты выбросил вперед». Мисост повесил портрет не над своей головой, а напротив стола и тем самым хотел показать Аниуару, адъютанту немецкого генерала, что фюрер всегда у Мисоста перед глазами. Фюрера Мисост называл Фура или просто Адольф, как раньше кабардинцы называли князей — только по имени.

Хабиба заметила еще одно новшество. Старый телефон, поставленный еще в дооктябрьские времена, разбит, от него одна доска осталась висеть на стене. Зато на краю стола стоит немецкий полевой телефон в черной пластмассовой коробке.

За дверью, ведущей в смежную комнату, раздавались мужские и женские голоса, как видно, там гуляла подвыпившая компания. Напрасно Мисост старался поплотней прикрывать дверь. Шум нарастал и мешал бургомистру настроиться на серьезный лад.

— Привел. Упиралась, а привел, — доложил Питу.

Мисост избегал взгляда Хабибы, хотел внушить ей страх, показать власть, значительность и вместе с тем деловитость, озабоченность, даже жертвенность, потому что Мисосту было важно подчеркнуть, будто не сам он пошел служить немцам, а только желание спасти аульчан заставило его взять на себя обязанности главы аула. Неважно, как он теперь называется, старшина или бургомистр, а важно то, что Мисост в этот трудный час оказался головным журавлем аула. Но Мисоста никто еще не называл головным журавлем. О нем пошла другая молва. Дело в том, что при раздаче колхозного имущества Мисост взял себе не две коровы, как это он мог бы сделать, а породистого быка. Покойный Сентраль и Питу с трудом привели колхозного быка к нему в хлев. Не собирается ли Мисост завести ферму, думали аульчане, глядя на быка, иначе почему он не заботится о молоке для своих детей. Но Мисост всегда думал масштабно. Став бургомистром, он велел пастуху взять в стадо своего быка. Бекан должен был не только отвечать за него головой, но и вести учет покрытым коровам. Плата по таксе — три червонца. Теперь к его жалованью прибавятся и заработки быка, которые могли превысить его собственные.

Молва, которая пошла о Мисосте, оскорбляла его. Говорили, что Мисост и его бык делают одно и то же. Только бык в стаде, а Мисост в ауле…

Но были у Мисоста и другие заботы. Однажды на телефонных столбах появились листовки. В них не было ничего особенного, просто сводки Совинформбюро. Однако дело подлежало расследованию. Подозрение пало на Курацу.

Кураца жила на бездействующем кирпичном заводе, имела двуколку, разъезжала на ней по всей долине. Говорили, собирает слухи. Нагрянули с обыском. Обшарили каморку Курацы, осмотрели сушилки, котельную и даже карьер. Ничего не нашли. Но все равно Мисост наложил на вдову контрибуцию — три тысячи рублей. Ни слезы, ни мольбы Курацы не помогли.

Теперь Мисост взялся за Хабибу. Есть подозрение, что надпись на гробу сделала Апчара. Сколько времени эта девчонка не живет дома, а Хабиба не говорит, где она.

— Где Апчара? — взвизгнул Мисост, увидев, что Питу привел одну Хабибу.

— Пусть мать скажет, где она, — проговорил Питу.

— Что, Мисост, моя дочь подпалила твой дом или в твою бочку с медом высыпала муравьиную кучу? Чем она заслужила твой гнев? Может быть, на старости лет ты обрел такое мужество, что решил удивить аульчан своей прытью и смешать с грязью еще не вступившую в пору зрелости девушку? Или твоего мужества хватает только на такое пакостное дело, как тащить меня сюда? Думаешь, от этого твои белые волосы станут черными, а твое черное лицо — белым?.. Если тебя обуревает жажда крови, убей меня…

Мисост рад был услышать эти слова. Они помогали ему разъяриться и обрушиться с гневом на эту женщину, чей муж всю жизнь подавлял Мисоста, не давай ему смотреть на мир во все глаза.

— Дойдет очередь и до тебя. Тебя приволокли сюда не на ликбез. Кончилось твое время. Колесо истории пошло в обратную сторону.

— Твоя мудрость заметила: Чопрак несет свои воды не в Терек, а к снегам Эльбруса — вспять потекла река. Маленькие волы с крупными рогами стали крупными волами с маленькими рогами…

— Замолчи. Не мешало, чтоб и твой язык стал чуть короче, а ум длинней. Но я укорочу твой язык, сделаю его по твоему уму. Ты должна слушать меня. Не только слушать — исполнять мою волю. Моя воля и воля Фура сходятся вот как! — Мисост сложил вместе два указательных пальца, как это он делал и раньше на сходках. — Повинуясь мне, ты повинуешься Адольфу. Если ты не хочешь, чтобы тебя изжарили на вертеле, скажи: где твоя дочь? Только она могла сделать такую надпись на гробе. Знаю я вас.

Шум за дверью нарастал. Визжали подвыпившие женщины. Слышался бас мужчин. Звенели бокалы.

— Не для них ли ты ищешь девушек, Питу! — Хабиба обернулась к Гергову, сидевшему на корточках у двери с автоматом в руке. — Ты сказал: лик Мисоста отлит из луны? Ты видишь этот лик? Он таскает сюда женщин, чтобы услаждать грязных пришельцев. Белый лик луны! Горцы к старости обретают мудрость, а он как был поганец, так и остался…

— Я заживо закопаю тебя!

— Закопай, закопай, Мисост. Гитлер душит людей газом. Душегубки придумал. И у тебя ума хватит хоронить людей заживо. Его воля и твоя воля ложатся, как твои пальцы. Закопай сегодня же. Пусть аульчане знают, какой лик отлит из луны…

— Нет. Сначала ты будешь висеть на веревке. Надо тебя проветрить. Я повешу тебя на тополях, которые вырастил Темиркан, если не приведешь сюда Апчару. Ты три дня плясала бы от радости, если бы твоя дочь нужна была для забавы гостей. Но она годится только на то, чтобы слизывать грязь с их каблуков. Не больше. А ты будешь висеть с нею рядом. Во-первых, налагаю на тебя контрибуцию — пять тысяч рублей. Принесешь на рубль меньше — не возьму. Срок двадцать три часа пятьдесят минут. Принесешь на минуту позже — не возьму. Ясно? Не теряй драгоценные минуты…

— Зачем тебе деньги?

— Прежде чем разбить кувшин о камень, надо вылить его содержимое! А ты старая кринка. Ты превратишься в черепки. На, ставь сюда свою подпись! — Мисост показал на лист бумаги.

Бургомистр всячески старался запугать Хабибу, зная ее неподатливый характер. Можно отрубить ей руки и ноги, но свою дочь старуха не выдаст. Так, может, другим способом ее запугать?

— На, распишись!

— Как же я распишусь? Ты сам умеешь написать только половину своей негодной фамилии, а я и того не умею — ты меня грамоте не учил.

— Если не умеешь, дай руку, я буду водить твоими грязными пальцами, колдунья.

— Мои пальцы чище твоих рук. Не притрагивайся ко мне. Не буду я расписываться. Расписывайся сам, если хочешь.

— Под этой бумагой должна расписаться только ты. Другой и не пожелает. Слушай, тут написано: «Я Хабиба Казанокова, согласна на смерть через повешение, если через сутки не положу на стол бургомистру в фонд праздника освобождения пять тысяч рублей или же не приведу в сельскую управу свою дочь — Апчару…» Взяла в толк, зачем нужна твоя подпись? Или ты хочешь, чтоб я поставил свою подпись вместо тебя?!

— Разве все подписывали такую бумагу, кого ты отправил, на тот свет?..

— Не подпишешь — повешу и сам вышибу из-под тебя табуретку.

— Мы не на страшном суде, не допрашивай меня. Аллах сведет нас на том свете. Вот тогда я буду допрашивать тебя. На этом свете умрешь — хоронить тебя никто не будет. Как дохлую собаку, выволокут за околицу. Ты подумай об этом. Тебе не удастся перекочевать из одной страны в другую. Ты кабардинец, житель Машуко, и от людского презрения деваться некуда. Вешай меня. Я не боюсь смерти. Моя могила будет рядом с могилой Темиркана. Приду к нему с незапятнанным лицом. А ты умрешь — и мертвые не примут тебя…

Мисост взбесился:

— О моей могиле не пекись! Собирай скорей контрибуцию или веди сюда свою дочь. Ей давно пора догонять своего отца, как и тебе. Неизвестно одно: кому из вас первой я накину петлю. Иди, у тебя мало времени…

Мисост знал Хабибу. Ее не переспорить. Но все же с видом одержавшего победу он повернулся и исчез за дверью, откуда доносились пьяные голоса.

Питу тоже встал и показал Хабибе на дверь:

— Иди!

 

ДВАДЦАТЬ ТРИ ЧАСА ПЯТЬДЕСЯТ МИНУТ

— Видела? Из ноздрей Мисоста пышет огонь. Смотри не опоздай с деньгами. Тебе дано двадцать три часа пятьдесят минут. Плохо будет… — Питу проводил Хабибу до ворот и вернулся в управу.

Хабиба не слышала его слов. Она не соберет денег, где их взять? Собрать пять тысяч рублей все равно, что накинуть на небо лестницу. Что придумал! Если даже откопать все вещи Ирины, Альбияна и Апчары, за них не дадут и половины этой суммы. Пусть Мисост разбивает «старую кринку», не вылив из нее молока. Пусть Мисост прикажет сдирать кожу ногтями больших пальцев, как сдирают шкуру с овцы. Апчару Хабиба все равно не выдаст. Аллах ей защита, а после аллаха родная мать.

У кладбища, где похоронен Темиркан, Хабиба остановилась, взглянула через невысокую каменную ограду. Около могилы Темиркана сколько уж лет ждет Хабибу пустое место. Вокруг могильные холмики поросли травой, а место, оставленное стариками для Хабибы, словно заждалось, приглашает.

«Ждешь меня, Темиркан? Скоро приду», — вслух сказала Хабиба и зашла на кладбище. Она умела разговаривать сама с собой. Вот и сейчас, не успела она сказать Темиркану «скоро приду», как некий голос внутри нее отвечал: «Иди, Хабиба, иди. Вот твое место. Ты сама просила стариков оставить его тебе. Иди, а то его кто-нибудь займет, а тебя отвезут в общий ров. Разве отыщешь тебя в общей могиле?..»

Хабиба подошла к изголовью Темиркана, оперлась о намогильный столбик, на глыбу камня из родного Чопракского ущелья.

— Темиркан… К тебе весь аул ходил за словом истины. Скоро я встречусь с тобой, встречусь с чистым лицом, ржавчина не изъест мою совесть. Но пока час не настал, я пришла к тебе за советом. Скажи, как сберечь нашу Апчару? Чьей ладонью прикрыть ее от беды? Плечом мне не удержать падающую скалу! Беда навалилась на меня тяжелее скалы…

Тебе хорошо, ты в родной земле. И я хочу лечь здесь, вот мое место. Ты говорил: иди по жизни так же легко и просто, как течет Чопрак по своему руслу. Но некуда больше течь, впереди — пропасть. Отзовись из могилы, дай мне силу выстоять. Ты видишь, плечи мои обвисли, кожа на мне, как решето, от ударов бед. Чем разгневала я аллаха? Разве я не держала уразы? Не пекла лепешек в день рождения пророка? Или изменила тебе неосторожным поступком или словом? Сколько лет я хожу в одежде вдовы? Эта одежда сшита из пламени. Она не греет, а только жжет.

То ли из глубины земли, то ли из глубины своей души слышит Хабиба ответные ледяные слова:

«Ты ли это, Хабиба? Не узнаю тебя. Своей слабостью ты приносишь радость врагу. Ты торопишься на вечный покой, но знай, что даром он не дается. Слезы и кровь — вот плата за вечный покой. Ты пришла за советом, так знай же и помни: ты скорее дашь изрезать себя на куски, чем выдашь дочь Апчару. Будь достойна той смерти, какую аллах пошлет тебе…»

— Да будешь всегда на виду аллаха, как деревья, растущие на солнечных склонах гор, всегда пребывают на свету. Да обернут меня белым саваном вокруг тебя. Я сделаю так, как ты сказал…

— Слушай, сестра, у тебя и так мало времени, а ты сидишь над могилой, вставай, пойдем.

Бекан взял Хабибу за плечи и помог ей подняться. Плечи вздрагивали под его руками, словно крылья птицы, у которой нет уже сил рваться из рук, но все же она пытается трепыхаться. Сначала Бекан не мешал Хабибе изливать свою душу и слушал ее причитания издали. Но потом он понял, что в своем самозабвенье бедная женщина может просидеть здесь до утра.

Весь аул знал уже исход разговора бургомистра и Хабибы. Сразу же узнал все и Бекан, приехавший в аул по своим пастушьим делам. Он успел повидаться с Питу, но тот не добавил к слухам никаких подробностей. Сказал только про Хабибу: «Пошла собирать деньги, чтобы выкупить свою душу».

— Бекан! И ты здесь! А я говорила с Темирканом. Знаешь, что он советует?

Бекан поглядел в глаза Хабибы: не рехнулась ли часом?

— Бекан, вот мое место. Здесь меня похорони. Какой смертью меня ни умертвят, похорони меня здесь. Тогда я умру спокойно. Обещаешь?

— Не говори ничего. Я все знаю. Пошли домой, там и поговорим. Не отчаивайся. Где это сказано — укорачивай, мол, сам свою жизнь. Человек создан для жизни. Человек должен жить…

— Ничего не надо для меня делать. Выгребать жар из-под того, кому суждено сгореть, — только продлевать его мученья.

Бекан понял, что Хабиба не хочет ходить по аулу и занимать деньги. Надо внушить ей, что это необходимо, Мисост уже многих отправил в лагерь за отказ «внести контрибуцию». И Хабиба пойдет по следам этих жертв.

Бекан развел огонь в очаге. Сам нарубил дров, насобирал в саду сухих веток. Они были покрыты инеем, обтаяв, становились мокрыми, долго шипели, но в конце концов загорелись. Комната наполнилась теплом и запахом дров. Хабиба не произносила ни слова, словно все уже высказала, что полагалось ей сказать на этой земле.

Бекан не знал, с какого конца подступиться к ней, как ее разговорить и вывести из состояния обреченности и оцепенения. Нельзя сказать, что седельщик так уж скуп на слова. Когда хозяйки выгоняют коров, он для каждой найдет свое слово.

— Готовь три червонца. Твоя Пеструшка приглянулась мисостовскому быку.

— Почему же три?

— Третий день за ней ходит.

Или пошутит с другой хозяйкой:

— Твоя однорогая очень уж строга, не подпускает к себе производителя. Не хочу, говорит, бургомистрового, хочу колхозного, а где ей теперь такого найдешь?

Аульцы тоже любят поговорить с Беканом. У них свои новости, у пастуха свои. Получается вроде утренней газеты или последних известий по радио. Все известно: чопракцы не пускают немцев в ущелье, хотя и сами не могут выйти — перехвачены и перекрыты все тропинки. Немцы хотят их взять измором. Надолго ли хватит припасов у защитников ущелья? Перевал завалило снегом. Правда, всю кукурузу, что осенью наломали в Машуко, свезли туда…

Теперь, чтобы расшевелить и оживить Хабибу, Бекан взялся за свежую новость:

— Слышала? Возвращаются те, кто был выслан во времена раскулачивания. Сын мельника Шабатуко, говорят, жив. Помнишь его?

— Аниуар его сын. Как не знать?

— Служит у немцев офицером. Говорят, адъютант у немецкого генерала.

Бекан обрадовался, увидев, что Хабиба приходит в себя. Дорога каждая минута. Нелегко собрать пять тысяч рублей. Если бы советские деньги не ходили на рынке, всякий отдал бы то, что не удалось израсходовать при Советской власти. Но на базаре в ходу и советские и немецкие деньги. У Бекана в кармане несколько сот рублей — заработок мисостовского быка. Можно отдать их Мисосту через неделю-другую. Бургомистр еще не знает о них. Потом — сходить в город. Не может быть, чтобы у Ирины не было никаких сбережений. У Якова Борисовича — наверняка. Ирине аптекарь не откажет. Надо разрыть яму. В ней спрятана одежда Альбияна и Ирины. Одежду купят все. У Бекана на чердаке в сарае пять или шесть готовых седел. За них дадут немало, если только найдется покупатель. Но кто купит седло, если ни у кого нет лошадей — разве что по кабардинской пословице: хочешь купить коня — купи сначала уздечку.

Хабиба не слушала соображений Бекана.

— Не надо, брат, не старайся. Все равно мне конец. И Темиркан советует…

Бекан начал сердиться:

— Ты не о себе думай, сестра. У тебя есть Апчара, сноха, внучка. И Альбиян вернется живым и здоровым. Заткнем рот Мисосту пятью тысячами, успокоится. Я уже кое-что припас. Впереди еще день и ночь. Ты в аул сходишь кое к кому, я съезжу в город. Зачем беречь деньги? Не сегодня-завтра они все равно потеряют цену.

Седельщику удалось переломить упрямую Хабибу, и через час они делили вещи на две кучи: на те, что нести продавать в ауле, и на те, что везти в город на рынок. Белое подвенечное платье Ирины, переданное Апчаре, и платье самой Апчары, сшитое для выпускного вечера, составляли главную ценность. Из недр ямы извлекли два костюма, пальто, туфли, несколько платьев, постельное белье Ирины, выходную обувь, Даночкины шерстяные костюмчики и пальтишко. Отдельно в клеенку была завернута одежда и коврик Хабибы, кавказского покроя верхняя рубашка Темиркана. Когда Хабибу одолевала тоска по покойному мужу, она доставала из старого комода эту рубашку и надевала ее на себя.

Бекан пригнал двуколку. Под сеном лежали седла. Сверху он погрузил мешок с вещами. Прежде чем уехать, седельщик сказал:

— Сходи к Кураце. Она копит деньги. Мисост и на нее наложил контрибуцию — три тысячи, но срок — неделя, а через неделю мы ей отдадим. Пусть займет у кого-нибудь. Вечером моя старуха заглянет к тебе. Задержусь — ждите вместе.

Проводив седельщика долгим взглядом, Хабиба взвалила на плечи мешок и пошла по аулу, повторяя, словно молитву:

— О, люди добрые! Аллах добром отплатит вам за добро. Не оставляйте меня в беде. Машуковцы от века милосердны и милостивы. Аллах наказал меня — Мисост хочет на мою шею надеть петлю. Пять тысяч я должна положить в его пасть, иначе этот немецкий изверг заживо похоронит меня. Дайте кто сколько может. Даром не прошу. Вот платья моей снохи, дочери. И у вас есть девочки, подойдут. Ребенок тоже есть, пусть доживет до радостных дней. О цене не говорю. Сколько не жалко. Прошу устами своих детей, устами моей внучки Даночки. Люди добрые, машуковские жители…

Хабиба раскладывала у порога платья Ирины, Апчары, костюмы Альбияна, свои платья, а Даночкины рубашонки держала на руках, чтобы не дай бог не запачкать.

Некоторые машуковские женщины извлекали из-под матрацев свои сбережения, но чаще разводили руками: «Были бы — не пожалели…» В своей беде Хабиба как бы заново узнавала многих своих соседей.

Оказалось, что одна старая женщина, которую когда-то обсчитывал почтальон Сентраль, откладывала пенсию за погибшего сына, не хотела тратить ее. Теперь эти деньги она отдала Хабибе. Зато бывший завмаг, не раз заходивший в гости, еще когда был жив Темиркан, не захотел помочь и одним рублем.

— Растратчику поздно вносить деньги, когда дело дошло до суда, — сказал он, как бы обращаясь к своему жизненному опыту. — То же самое и у тебя. И деньги пропадут, и ты пропадешь…

Иные выворачивали карманы перед Хабибой:

— Клянусь, отдаю безвозмездно. Не приду же я к тебе в могилу за своими деньгами? Мисост тебя испытывает. Он уже намыливает две петли. Не старайся зря. Деньгами никто не дорожил. После прихода немцев все постарались избавиться от советских денег, думали, не будут ходить.

Если бы речь шла о собственной жизни, Хабиба не стала бы просить и унижаться, но каждый раз, когда она хотела вернуться домой, перед ней возникал образ дочери. И все же заставила себя повернуть назад. Вдруг она вспомнила, что придется проходить мимо дома Мисоста, чтобы через арык перейти по мосту, состоящему из двух бревен. Хабибе не хотелось встретить никого из дома ненавистного Мисоста, тем более показать им свои слезы.

Хабиба шла, согнувшись под тяжестью не мешка, а своего горя. Два окна мисостовского дома, обращенные к улице, казались широко открытыми глазами, полными злорадства. Хабиба ускорила шаг, чтобы скорей пройти мимо них, и вдруг знакомый голосок:

— Тетя Биба… — Дочь Мисоста, Тамара, называла ее Бибой, как и Апчара.

Хабиба вздрогнула, остановилась и оглянулась. Тамара знала эти глаза, то добрые, то строгие и всегда щедрые на ласку. Увидев в них отчаяние и отрешенность, Тамара прониклась состраданием еще больше. Она и без того со слов отца знала все, и готова была помочь в ее беде.

— Тетя Биба, как с Апчарой? — спросила она совсем не о том. Тамара знала, что Хабиба держит это в тайне, идет на виселицу, чтобы унести тайну с собой.

— Аллах знает. — Хабиба хотела идти дальше, Тамара взмолилась:

— Тетя Биба, не уходите, пожалуйста, я попрошу у мамы. У нее деньги есть, я знаю. Мама говорила сама, что хочет вам помочь. Подождите у ворот, я сбегаю, скажу, что вы здесь…

Не дождавшись ответа, Тамара скрылась за плетнем. Хабиба заметила во дворе оседланного коня — свидетельство, что Мисост дома, значит, дело не выгорит, напрасно Хабиба стоит у ненавистных ворот.

О скаредности Каральхан ходили легенды. Хабиба и сама хорошо знала суровую, властную Каральхан. На второй день оккупации она уже кричала во весь голос: «Я княжеских кровей! Если мой муж удостоился чести быть бургомистром, то это потому, что немцы оценили мою кровь!»

В ее матрацах не овечья шерсть, свалявшаяся в комки, а пачки денег. А теперь и муж на жаловании у немцев, и бык зарабатывает неплохо — поговаривали о ней.

Хабиба чувствовала всем существом, что зря стоит на виду у этих неслышно хохочущих глаз мисостовского дома — двух окон с откинутыми по сторонам голубыми ставнями. Хабиба хотела уже идти, но вспомнила слова Тамары: «Сама хочет вам помочь» — и в душе загорелась слабая надежда.

Все-таки Каральхан — мать. Ее дочь, бледнолицая Тамара, с колыбели дружила с Апчарой. Хабиба не знала, что застанет дома самого Мисоста, заехавшего перед дорогой в Нальчик позавтракать. Из дома вышла Каральхан. Она не стала смотреть вещи, которые Хабиба уже в силу привычки пыталась разложить перед ней.

— Не надо мне ничего. Я бы и так дала, но видит бог…

Каральхан оглянулась и, увидев на пороге самого Мисоста, осеклась, сунула за пазуху скомканные банковские билеты, которые она держала в руке.

— Ко мне за деньгами?! — Мисост с кружкой чая в руке переступил порог и направился к воротам. — В счет калыма за Апчару еще куда ни шло. Но кто сейчас за нее даст хоть рваный рубль. Завтра ей висеть на тополе рядом с тобой…

Вслед за отцом выскочила и плачущая Тамара.

— Мама, умоляю… мама, помоги Хабибе ради Апчары!..

Каральхан — суровая молчаливая женщина, всю жизнь торговавшая на базаре маслом, яйцами, сметаной, хотя эти продукты больше нужны были туберкулезной дочери. Хабиба не раз встречала ее на пути в город с кринкой сметаны, с маслом, с полсотней яиц.

«Тамарочка у тебя на глазах тает, легочная она, а ты опять несешь…» — пыталась остановить Хабиба соседку. Но та отвечала угрюмо: «Нужда толкнет, нужда быстрей ветра идет». Теперь и Хабиба убедилась в том, что нужда быстрее ветра, иначе разве понесла бы она раздавать соседям последнюю радость детей, скудные их пожитки. Разве она не похожа сейчас на мать Тамары, урывавшей последнюю ложку сметаны от больной дочери ради цинковых мисок вместо деревянных или шелкового платка с бахромой, который она и не носила никогда, а только хранила в сундуке? Но Тамара не унаследовала жадность к наживе. Она добра, трепетна, отзывчива. В ее девичьих глазах сквозит сострадание, готовность помочь. Мисост поймал взгляд жены.

— Ради Апчары! — Мисост не знал, какими словами выразить свой гнев. — Ради Апчары Чока Мутаев пусть дает… Или Бекан, который ее считает своей снохой. В Грузию возил, думал, ее отнимут там, привез назад. Где она теперь? Прячется недалеко. Могла же сделать надпись на гробе? Загубила полицая, подстроила так, что руками немцев убила человека… Что она тебе, убирайся отсюда.

Тамара не испугалась окрика отца.

— Мама, сжалься над Хабибой. У тебя же есть деньги. Я знаю, есть. Деньги не дороже жизни. Хабиба мне как мать. Сколько раз я ходила к ней… Она давала мне пить лекарства, травами лечила меня, угощала… Мама, ради меня… Жизнь человека в опасности! Что может с нею сравниться. И деньги, и сметана, и яйца, и масло, и одежда — все, все ради жизни, ради того, чтобы жил человек…

Слова дочери обозлили Каральхан. Не любила она разговора о сметане и яйцах.

— Что ты заладила: «Травами лечила». А я чем лечила? Сколько денег я трачу, и все на ветер!.. Что аллах начертал, тому и быть. Аллаха не переспоришь.

Мисост набрал в рот глоток остывшего чая, долго полоскал рот, шевеля короткими усиками, как мышь, обнюхивающая свою добычу, и пустил струю мимо Хабибы. Он хотел уйти, чтоб сесть на коня, ожидавшего, своего седока, и поехать в город.

Дочь загородила ему дорогу:

— Папа, пожалей…

Мисост крикнул на дочь:

— Дурочка! Не понимаешь? Что изменится от того, что ты дашь ей деньги? Все равно ей висеть на тополе! Лучше не старайся. Надо было ей раньше думать. Ешь соленое — так знай, что захочешь пить. А они со своим Темирканом немало соленого съели. Кулаков выселяли? Выселяли. Мулл загубили? Загубили. Мечети закрыли? Закрыли. Только свиней в ауле не успели завести. Был бы жив Темиркан — и свиноферму бы завели. Темиркан наделал дел, а сам на боковую. Лежит себе в могиле и в ус не дует. Хабибе ответ держать за него. Тут тебе не только пять тысяч, миллион не поможет.

Тамара знала, где у матери деньги.

— Мама, будь хоть раз в жизни доброй! — Тамара встала на колени перед матерью, обливаясь слезами. — Пусть капелька щедрости капнет с твоих пальцев. Мама, помоги Хабибе… Я верну тебе. Заработаю и верну…

— Встань. Когда ты заработаешь?..

— Заработаю, мама. Я… Не дашь — я уйду из дома.

— Ты и так уйдешь…

Хабиба хотела идти, взвалила мешок на спину. Тамара мигом исчезла и вернулась назад.

— На, тетя Биба. Все, что у меня есть. Копила на белое платье. Прости, нет у меня больше.

Хабиба пошла. Она не взяла деньги, что давала ей Тамара. Не пойдет она больше никуда. Да и стемнело. Может быть, Бекан вернулся из города, ждет ее. Пусть уедет и седельщик. Не поможет он беде.

Хабиба дошла до арыка. Пока она искала перекинутые через арык два бревна, ее окликнула Каральхан, жена Мисоста.

— Пусть аллах будет моим врагом, если лгу, — сказала Каральхан, — за твое тряпье на базаре не дадут и трех червонцев. Пусть оно достается кому-нибудь. У тебя есть другой товар. Он в цене, давай сторгуемся…

— Какой товар? Я вынесла все, что имею…

— Нет. Не все вынесла. У тебя на крыше черепица сохранилась. Зачем она тебе? За черепицу пять сотенных дам.

У Хабибы от обиды, от жестокосердия этой женщины потемнело в глазах. Она и не подозревала, что рядом с нею, на одном и том же берегу реки, живут такие люди, едят чурек из муки, сыплющейся из-под одних и тех же жерновов. Снять с крыши черепицу, когда идет дождь со снегом! Потолок не выдержит и одного дня, провалится. Остаться без крыши над головой!

Хабиба была не в состоянии сказать что-либо связное.

— О дочь Кяровых, нет у меня одежды, нет еды, если еще лишусь и крова…

— Крыша будет, могилу открытой не оставят. На тебе пятьсот. Может быть, они сохранят тебе жизнь.

Суровая соседка сунула деньги в руку Хабибы и пошла назад. У Хабибы не нашлось слов. Она долго сидела у арыка, прежде чем решилась идти по бревнам на другой берег. Ей вспомнились слова Темиркана: «В час беды познаются люди. С виду они все одинаковы, но подержи их над пламенем беды — все откроется».

Бекан встретил Хабибу у ворот.

— Что тихо идешь? Тяжела ноша?

— А где Данизат?

— Побежала домой. Оказывается, у нее тоже есть деньги. Говорит, копила на свадьбу Чоки, а я и не знал. Как у тебя?

Хабиба бросила мешок на землю. Не сразу достала из кармана горсть скомканных, замусоленных бумажек.

— Считай.

Бекан только посмотрел и сразу все понял. Значит, полезай в петлю. Не хватит денег. Седельщик привез больше, чем ожидал, хотя все седла не удалось продать. Все еще далеко до пяти тысяч. Надо что-то придумать. Видно, Бекану не придется спать в эту ночь.

— Не мучай себя, мой старший брат! Лишь аллах может отвести беду.

— Эх, Хабиба! Аллах как сказал? Ты двигайся, а ногам силу я дам. Будешь лежать — разве ногам нужна сила? Я двигался, и видишь — аллах дал. — Бекан достал из капюшона башлыка кучу денег. — Не знал я, а то бы еще поискал. Оскудела рука машуковцев. И в сердцах не кровь, а вода. Сноха твоя — клад, дай бог ей радостей! Даночка в добром здравии. Шустрая. В глаз тебе заскочит. Дедом меня называла…

Лицо Хабибы дрогнуло, когда услышала о внучке. Забыла даже о деньгах, о Мисосте и завтрашнем дне.

— О, ласточка моя, украшение райского сада, увижу ли я тебя еще раз?

У Бекана было что рассказать.

— Помнишь, я тебе говорил: лучше снохи-москвички нет. Я тогда говорил наугад, для твоего успокоения, а теперь сам убедился. Я показывал ей ее же вещи. Думаю, заплачет, не пожелает расстаться с ними, заберет к себе в дом. Я и к этому был готов. А она ни слова не сказала, обняла меня, благодарит за услугу. Сказала: вовек не забуду. Вернется Альбиян, расскажу, как ты маму спас. Это я тебя, значит, спасаю. Свое пальто еще сунула мне…

Из рассказа Бекана получалось, что сначала Ирина хотела помочь побыстрее распродать вещи, но передумала. Пусть лучше Бекан пойдет на базар один, а она тем временем поищет денег у своих знакомых. Бекан не стал медлить и сказал, что за деньгами зайдет после базара. Первым делом Ирина пошла к аптекарю. Старик думал, что Ирина пришла, как всегда, за лекарством для Даночки, в которых он никогда не отказывал. Не огорчил он Ирину и на этот раз. Выслушал без слов и выложил тысячу рублей. Не взял даже расписки.

У Бекана дела сложились гораздо хуже — базар оказался пустой. Говорили, что незадолго перед этим на базар нагрянули полицаи и всех разогнали, искали будто бы партизан, которые под видом крестьян проникают в город. Так это или не так, но люди с базара разбежались. Бекану удалось продать только два седла.

— Хорошо, что Ирина не пошла с тобой на базар, — порадовалась Хабиба, слушая рассказ седельщика.

— Ирина твоя просто молодец. Говорил я тебе, что москвичка не может быть плохой снохой. Тысячу рублей заняла у аптекаря…

— Аллах вознаградит ее за щедрость. Я так соскучилась по Даночке! О аллах милосердный, милостивый, не дай мне умереть, не увидев последний раз мою внучку.

— Почему последний раз? — Бекан раскладывал деньги по купюрам, стараясь не сбиться со счета. — Ты ее не раз увидишь. Только не горячись перед бургомистром. Времена не наши. Часы нынче заводили не мы с гобои. Ключи пока у них. Так ты не дразни их. Отдай деньги, разжалобь как-нибудь, слезами, мольбой, молитвами…

Хабиба рассматривала вещи, которые не удалось продать, разглаживала их на коленях, слушала Бекана, а думала совсем о другом. Ей вдруг стало обидно за себя. Она не позволила Апчаре уйти в партизаны. «Будем делить все, что судьба пошлет, а праха отца не оставим». Говорила тогда Сентралю: «Жизнь, что дарует тебе враг, — позор, а не жизнь!» А теперь сама собирается вымаливать пощаду у бургомистра…

Пришла Данизат. Ее скудный взнос не обрадовал никого. Даже Бекан удивился:

— Это все? Ни на свадьбу, ни на саван не хватит…

— Аллах свидетель, больше не накопила.

Бекан пересчитал. Не хватает около двух тысяч.

— Что будем делать? Когда мудрецу Жабаги Казанокову не с кем было советоваться, он клал перед собой свою папаху и с ней советовался. Я — папаха перед вами. Советуйтесь. Где взять две тысячи рублей?

Все молчали.

Ехать снова к Ирине? Она достала сколько смогла. Просить Мисоста продлить срок — бесполезно. Бекан знает, для чего бургомистру нужны деньги — ему предложено внести кругленькую сумму на расходы по курбан-байраму, который затевают гитлеровские прислужники. Этому религиозному празднику они решили придать иной смысл — сделать из него праздник освобождения горских народов от большевизма. Помимо сбора денег готовились праздничные номера с участием населения, создавались танцевальные ансамбли, на ипподроме предполагается провести большие конноспортивные состязания. Тут нечего рассчитывать на уступки Мисоста.

— Мне ничего не надо, мой старший брат, — сказала Хабиба, — только одного хочу — хоть краем глаза увидеть Апчару, попрощаться с ней…

Бекан понимал ее чувства, но понимал также, что сейчас невозможно организовать такую встречу. Апчару тут же схватят. Утром надо уже сдавать деньги.

— Хочешь помочь Мисосту, навести на след Апчары? Мисост скажет спасибо. Лучше отдохни перед испытанием, а мы с Данизат проедем еще по аулу. Надо найти недостающие деньги. В два сердца будем просить. Бродить по аулу ночью опасно. Могут схватить. Потом докажи, что ты не партизан. Наложат штраф в несколько тысяч рублей… Мисосту дай только повод. Мы скажем, что собираем «заработки» бургомистрового быка.

В ночной темноте исчезла двуколка Бекана.

Хабиба не собиралась ложиться. Какой может быть сон в эту ночь? Ей советовали вспоминать лучшие суры из корана. А как их вспомнишь? Тут собственное имя забудешь от тревог и отчаяния. Увидеть бы Альбияна. Но он далеко. Апчара рядом, но Хабиба к ней не пойдет. Только бы выдержать пытки, не поддаться боли, не потерять присутствия духа. А там — встреча с Темирканом. Он скажет: «Я твое лицо умою водой из райского источника!» Нет, не заставлю я его страдать от своего малодушия. Мисост не услышит моего стона. Темиркан при жизни сам настрадался. Хотел сеять только семена добра, света, честности, служить людям, но все равно — были у него враги, укоротившие ему жизнь. Хабиба вспомнила слова Темиркана, которые он говорил, когда над ним потешались недруги: «Не покорюсь злу под страхом смерти. Жизнь, прерванная злом, как саженец. Она даст молодую листву». Не покорится и Хабиба. И ее жизнь даст побеги…

 

ХАБИБА

Назначенный срок подходил к концу, но Хабибу это уже не пугало. Она приготовилась к самому худшему и с вечера еще оделась в лучший свой наряд, чего ни разу не делала после смерти Темиркана. Пусть знают машуковцы, что Хабиба ни слезами, ни мольбой не станет унижать себя. Жаль только, синее ситцевое платье с красными цветочками не удалось разгладить. Нет утюга. Платье сидит мешковато. Можно было бы немного его подобрать, но к чему? Да и черного платка с шелковой бахромой не надо надевать на голову. Все равно сорвут с головы платок, когда будут надевать петлю на шею. Тряпичные чувяки с подошвой из сыромятной кожи надо снять и обуться в туфли Ирины. После первого снега на улице развезло.

Взгляд Хабибы упал на женский пояс, извлеченный из тайников. Он напомнил незабываемый день свадьбы. Темиркан накануне принес его вместе с нагрудником, украшенным драгоценными камнями. Он отдал за это верхового коня. Хабиба мечтала подарить этот пояс с нагрудником Апчаре в день ее свадьбы.

Готовясь к смерти и думая теперь только о ней, Хабиба слышала, как за порогом давно уж скулит и жалуется пес Мишкарон. Собаки чуют беду. Хабиба не любила собак, но никогда их не обижала без надобности, не оставляла голодными. Теперь Мишкарон скулит и не сводит с хозяйки слезящихся глаз, словно навсегда прощается с нею.

Хабиба взяла большой кусок кукурузного хлеба и бросила его псу. Обычно в таких случаях Мишкарон хватал подачку и уходил под грушевое дерево. Но сейчас он и не посмотрел на хлеб.

— Прости, Мишкарон, — говорила Хабиба псу, — не попрекай меня на том свете. Если ты иногда голодал у меня, то потому, что и сама я была голодной. Я не била тебя по злобе, а меня судьба била каждый день. Ты не знаешь, что такое одежда вдовы, но ты видел мои слезы. В этом мире я не была счастливее тебя. Но ты доживешь до лучших дней. Ты увидишь, может быть, Альбияна. На празднике его возвращения тебе дадут много костей. Но как ты расскажешь ему обо мне? Как узнает мой сын, что его мать сама надела петлю на шею? Об одном тебя прошу, Мишкарон, не потеряй ты моих следов. В какую яму меня ни свалят, найди меня, проложи тропу, приведи ко мне Апчару и покажи место, где я лежу. На, Мишкарон, бери и мясо, видит аллах, я его берегла для дочери.

Мишкарон взял мясо осторожно, словно не поверил в щедрость хозяйки, и долго еще смотрел на Хабибу: не возьмет ли назад? Но, убедившись, что вяленая баранина отдана ему, встал и понес ее под старую грушу.

Когда собака ушла, Хабиба опять обратилась к аллаху: «Господи, дай силы принять смерть в ясном сознании. Помоги рабыне своей. Я жизни уже не прошу. Не дай мне слабости наговорить в бреду слов малодушия, о которых при ясном уме противно подумать. Я помню, как говорил Темиркан: «Если обидел друг — плачь, не стесняйся. Нет горше обиды, чем обида от друга, поэтому слезы эти простительны даже для мужчины. Но если обидит враг — гляди ему в глаза сухими глазами. И виду не подай, что тебе больно. Ну а боль можно перетерпеть». Я не отведу своих глаз от вражьего взгляда. Буду держать в своем сердце Темиркана. Пошли, аллах, чтобы в последний миг я почувствовала рядом его плечо. Вместе с ним я уйду в райские сады, незапятнанная, с чистым лицом…»

Хабиба решила совершить омовение перед казнью, сходить на речку за водой, нагреть ее и помыться. Мысленно Хабиба уже была где-то наверху, в райских кущах. Вот ее ведут под руки. Она шагает так по верхушкам трав, а стебельки под ступней не сгибаются. Аллах ей скажет: «Брось свою обиду, оставь ее на земле. Здесь не едят, не пьют, не умирают, не рождаются — здесь вечный покой и благоденствие. Хорошо, что ты перед смертью помылась, очистилась от прикосновения вражеских рук, а душой ты всегда была чиста, как и помыслами. Я испытывал тебя на верность. Каких невзгод я ни насылал на тебя, но ты не роптала…»

— Сестра, ты еще здесь? — На пороге показался Бекан. — Весь аул перебрал. Поехали скорее, время на исходе. Ну что ты будешь делать — восьмидесяти рублей недобрал. Может быть, не заметит.

Седельщик думал, что Хабиба расплачется, узнав о нехватке восьми червонцев, а она и не обратила на это внимания. Покорно встала и пошла за Беканом. Пусть сбудется предначертанное аллахом. Старик помог ей подняться и сесть в повозку.

Около сельской управы с утра было людно. Должно быть, не одна Хабиба была обложена контрибуцией в фонд задуманного праздника освобождения. Питу с автоматом ходил по двору, поддерживая порядок. Все молча покорялись ему.

Бекан высадил Хабибу, не довезя до управы, а сам свернул в переулок. Пятью минутами позже, когда Хабиба вошла в управу, он тоже въехал во двор, для того чтобы быть поблизости. Он надеялся даже дособрать здесь недостающие восемьдесят рублей. Тогда можно будет войти к Мисосту и спросить как ни в чем не бывало: «Хабиба, не ты ли обронила эти деньги?»

Мисост был занят, но, увидев Хабибу, вытащил большие часы, по которым верующие совершали намазы, показав тем самым Хабибе, что время ее прихода отмечено. После этого он уже не обращал на старуху внимания, а продолжал разговор со стариком пасечником. Речь шла о раздаче бывшей совхозной пасеки. Мисост разглядывал списки, кому сколько ульев отдать. Больше всех предназначалось ему самому, но ведь это для праздничной махсымы для высоких гостей.

Хотя разговор шел о предстоящем празднике и о сладком меде, бургомистр был не в духе. Оказывается, этой ночью приходили по его душу, и если бы он не оказался в Нальчике, быть бы ему в руках партизан. Значит, не зря все полицаи уезжают ночевать в город, а рано утром приезжают снова в аул.

Из смежной комнаты, как и вчера, доносились мужские голоса, но по разговору было слышно, что там не застолье, а заседает комиссия по проведению курбан-байрама. Пришельцы хотели внушить населению, будто они принесли на Кавказ полную свободу и полное равенство.

Выпроводив пчеловода, Мисост обратился к Хабибе:

— Ну!

Хабиба молча развязала платок и высыпала на стол кучу денег, разложенных по достоинствам бумажек. Каждая пачка перевязана веревочкой или тряпочкой.

Мисост выдвинул ящик стола, где лежали уже другие пачки денег, и небрежно запихал эти пачки дальше, освобождая место для новых.

Он загреб деньги и уже хотел, не считая их, высыпать в ящик, но испытующе посмотрел на Хабибу.

— Пять?

— Восьми червонцев не хватает. — Врать Хабиба, конечно, не могла.

Мисост привскочил и убрал руки от денег, словно это были не пачки замусоленных, с оборванными углами бумажек, а раскаленные камни. Глаза его сделались злыми.

— Не тебе ли говорил: на рубль меньше — не возьму? Думаешь, в прятки я играю с тобой? — Мисост затрясся от злобы, ноздри расширились, лицо побагровело. Он выпрямился, стараясь казаться грозным и внушительным, но роста не дал ему бог столько же, сколько отпустил лицемерия и наглости.

— Ты думаешь, я в прятки с тобой играю? Я тебя хотел пощадить. С Темирканом у меня был бы другой разговор. С Темиркана я деньги брать не стал бы. Первая пуля вот отсюда… — Мисост выхватил пистолет и показал коротким заскорузлым пальцем на срез дула. — Видишь эту дырку? Первая пуля отсюда предназначалась бы ему. За душегубство: сколько достойных людей аула он сгубил, иных на месте, а иных сослал на Соловки. За это его надо было десять раз расстрелять. Расстрелял — воскресил, расстрелял — воскресил, расстрелял — воскресил. Вот так. Десять раз. Но он вовремя убрался, и теперь это не в моих силах. Зато для тебя я подыщу смерть… Я тебя заживо похороню. Заживо. Поняла?

Мисост не кричал. Он говорил почти шепотом, и тем страшней звучали его слова. От своих слов, от сознания того, что он может вот так говорить с Хабибой, Мисост чувствовал, как утоляется жажда мести. Он взял пистолет за дуло и рукояткой ударил Хабибу по лбу. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах. Над переносицей брызнула кровь, струйками полилась по лицу.

Хабиба про себя твердила: «Господи, дай силу устоять, Темиркан, видишь, я гляжу врагу в глаза, я не кричу, не плачу…» У нее закружилась голова. Она стала шарить руками сзади себя, ища стенку, чтобы на нее опереться.

— Висеть тебе на дереве. Висеть, пока вот эти наглые глаза не выклюет птица. Висеть вместе с дочерью. Мы ее найдем. Не провалилась она сквозь землю. Пока посидишь в подвале, а потом устрою вам встречу на одном дереве…

На шум из смежной комнаты вышел молодой кабардинец, одетый в новенькую немецкую форму. Мисост, видимо, хотел показать гостю свое усердие, подошел к Хабибе, чтобы еще раз ударить ее по лицу, уже залитому кровью, но гость остановил его:

— Коммунистка?

У Хабибы круги перед глазами. Она не видит человека, стоящего перед ней. Видит только расплывчатую тень. В ушах гудит, будто она стоит у Чопракского водопада. Но голова у нее ясная. Только бы не упасть, не нарушить обет омовения, сохранить чистоту.

— Пусть водкой с мылом обмоют мой прах, не боюсь сказать: я — коммунистка, — ответила Хабиба тени перед своими глазами. Она ждала удара, его не последовало. Молодой кабардинец не знал, что значит обмыть прах водкой с мылом, но Мисост это понимал. Кабардинцы обмывают водкой труп заразного больного. Обмывать такой труп не берется даже мулла. Для этого нанимают небрезгливого человека. Хабиба не была коммунисткой, но она понимает, для чего наговаривает на себя. Ей надо умереть раньше, чем она увидит Апчару, висящую на дереве.

— Партбилет есть? Покажи. — Спрашивающий, видимо, догадался, что женщина врет. — На, вытри, — взял со стола и протянул ей платок, в котором она принесла деньги.

— Мое сердце — мой партбилет. — Хабиба прижала ладонью рану на лбу и наконец взглянула на человека.

Туман рассеивался перед глазами, красные круги исчезали. Человек, стоящий перед Хабибой, показался знакомым. Мельник Шабатуко стоял перед ней, но только одетый в немецкую офицерскую форму. Нет, не мог этот человек быть мельником Шабатуко. Таким молодым мельник был во время гражданской войны, когда и Хабиба была молодой. Но тогда кто же? И память воскресила для Хабибы один ветреный зимний день тридцатого года. С Темирканом возвращались они тогда с похорон, и с ними была четырехлетняя Апчара. На станции Прохладной они собирались сесть на поезд до Нальчика. Холодная и голодная была та зима. Правда, самой Хабибы голод тогда не коснулся. С похорон она везла тогда даже целую корзину с яствами: с лепешками, пирогами и сладостями — родственники, по обычаю, надавали ей на дорогу.

На станции ждали отправки в отдаленные края семьи раскулаченных. Вдруг весь табор пришел в движение: подали состав. Люди бросились занимать места в теплушках. Тащили пожитки, толкались, лезли в драку. Хабибе показалось странным тогда: люди покидают родные земли, навсегда разлучаются с могилами предков. И вот они спешат побыстрее занять места в теплушках. Неужели им не терпится скорее уехать в неизвестные края?

Вдруг Хабиба узнала Шабатуко, жителя своего аула. Он стоял у двери товарного вагона с мальчиком лет десяти. Кому-то из его близких, как видно, не удалось сесть в вагон. Мельник хотел выйти из вагона, но конвойные уже не разрешали. Хабиба хотела подойти поближе, Темиркан не пустил ее.

Хабиба схватила корзину с лепешками и понеслась. Темиркан не успел ее остановить. Хабиба рвалась сквозь толпу к вагону. Над головой она держала корзину с яствами.

— Шабатуко, на, возьми! Это твоему сыну. Бери, Аниуар! Кто знает, длинна или коротка твоя дорога. Прими, как от матери…

Хабиба отдала плетеную корзину в руки мальчика. Поезд тронулся. Мальчик долго смотрел назад, и во всей толпе видел он одну Хабибу в черном платке с шелковой бахромой. Хабиба и сейчас стояла перед ним в том же самом платке…

— Твое сердце — твой партбилет! — повторил он без злобы. — Зачем наговариваешь на себя? Я знаю, какое у тебя сердце.

— Клянусь, истинные слова, — подхватил Мисост, ничего не поняв. — Эта женщина — коммунистка-наседка. Какого цыпленка ни выведет — красный. Сына родила — коммунистом стал. Дочь родила — то же самое. Пока еще только комсомолка. Но оставь ее жить — станет коммунисткой. От нее уже веет ветром зла. Это она загубила Сентраля. Но погоди. Я отрублю ей руки. Я знаю, где она скрывается! — Мисост опять воспалился от своих же слов. — Тебе не придется больше выводить красных птенцов. Где восемьдесят рублей? Насмехаться надо мной вздумала?! Я выдавлю из тебя эти червонцы веревкой. Я сам накину на твою шею…

Мисост замахнулся.

Гость остановил его жестом, вынул из кармана пачку денег, выбрал из нее сотенную бумажку и протянул Мисосту:

— На, я вношу восемьдесят рублей, а ее отпусти. Пусть живет. Вина ее не доказана. Не трогай и дочь ее. Иди, Хабиба, иди и не бойся…

Мисост растерялся. Сначала он не поверил своим ушам. Думал, гость шутит, но, убедившись, что никаких шуток нет, мгновенно переменился.

— Клянусь аллахом, на все твоя воля. И волос с ее головы не упадет, если вы этого не желаете.

Хабиба подумала: какой камень покатишь вперед по тропе, такой и встретишь. Этим камнем была корзина с лепешками. Добро и в воде не тонет. Не утонуло доброе дело, которое в тот горестный день она сделала. Но должна ли Хабиба принять из рук этого человека жизнь? Коварство Мисоста известно. Он мог с этим парнем сговориться. Дескать, пообещай ей жизнь, пусть вернется домой. Обо всем станет известно Апчаре, и дочь вернется к матери. Тогда их обеих можно накрыть, как накрывают корзиной наседку с цыплятами. Нет, Хабиба не станет просить пощады, даже благодарить за дарованную жизнь. Уходить она не спешила. И тут в управу вошел Бекан.

— Хабиба, ты с ума сошла или от страха роняешь деньги? Видит аллах, подобрали во дворе. Восемь червонцев. Ты обронила? Возьми…

Гость разгадал Бекана. Ему вспомнилась корзина с лепешками. Как похож сейчас этот седельщик на Хабибу в тот день. Он тоже рискует своим благополучием. Ничего не сказав, Аниуар скрылся за дверью.

Мисост не растерялся:

— Может быть, это мои деньги? Ты же обещал принести за быка?

— Собираю, Мисост. Видит аллах, собираю. Плохо дают. Откуда возьмутся деньги? Ни базара, ни зарплаты. Совсем обезденежили.

Бургомистр, на удивленье Бекана, не был злым. Поглядев на лицо Хабибы, Бекан не мог понять, откуда там кровь. Только Мисост мог рассечь ей лоб. Но почему бургомистр теперь так спокоен и благодушен?

— Ладно. Деньги принесешь потом. Отведи домой эту наседку коммунистов. Сын Шабатуко отвел от нее беду. Она даже не поблагодарила его. Отведи, пусть помолится богу за здоровье Аниуара…

Бекан был совсем сбит с толку. Деньги он сунул в карман, а остальное не стал и разгадывать. Если бургомистр так великодушен, значит, понимает, с кем имеет дело. Бекан подумал, что всему причиной родство Хабибы с Москвой.

— Пойдем, пойдем, моя сестра! Я видел твою сноху. Бедняжка Ирина в смятении. Потеряла связь с Москвой. Она бы рада сообщить о беде своим московским соседям. От нее до дома Ворошилова ближе, чем от меня до твоего дома. Вчера в Нальчике всю ночь кружился самолет над ее домом. Следил, как бы кто не обидел Ирину. Не все же знают, что значит обидеть человека, который живет крыша в крышу с Калининым. — Бекан сочинял, а сам краем глаза поглядывал на Мисоста. Мисост пересчитывал деньги, делая вид, будто ничего не слышит, а сам не пропускал ни единого слова. В душе Мисост не уверен, что совсем кончилась Советская власть. Ему хотелось, чтобы не осталось и следов от коммунистов. Слава аллаху, колхоз похоронен, созданы десятидворки. Раздали инвентарь. Недвижимое колхозное имущество пойдет с молотка. Мисост останется бургомистром, пока не сведет все счеты. Но торопиться не следует. Чопрак еще не взят. До фронта сто километров.

Хабиба между тем проявила неожиданное упрямство.

— С места не сдвинусь, никуда я отсюда не пойду!

Мисост поднял голову.

— Хочешь, чтобы тебе подали автомобиль? Или на руках тебя нести? Если подавать тебе какой транспорт, то разве деревянную лопату, которой выносят на свалку дохлых собак. «С места не сдвинусь!..»

— Не сдвинусь, — еще больше осмелела Хабиба. — Ты грозился меня повесить. Исполняй! Исполняй свой приговор, бургомистр! Вешай! Иначе тебя не будут бояться. Гитлер жалованья не заплатит…

Мисост запихал деньги в ящик и выпрямился.

— Замерзшая муха отогрелась! Обрела дар речи? Воллаги! Мой Фура, дай бог ему долголетия, будет платить своим подданным. Я-то дотянусь до него и подам ему руку.

Бекан взял Хабибу за плечи:

— Пойдем. Не лезь в петлю. Не лезь. В петлю лезть — широко, а вылезать из нее — узко…

 

ПОЕЗДКА ЗА СЕНОМ

Через Долину белых ягнят, мимо фермы, где некогда хозяйствовала Апчара, а теперь обосновался Бекан со своей старухой, дорога вела в Чопракское ущелье. Но дорогу эту перекрывал отряд гитлеровцев. Бекан жил по эту сторону заграждения, ущелье лежало по другую сторону. А заградителями оказались румыны. После разгрома у Чопракских ворот они больше не лезли в узкую каменную горловину, напротив, даже отошли от нее немного назад, чтобы избежать внезапного нападения. Свои тылы они держали в бывшем дорожном домике в трехстах метрах от заставы.

Хотя Данизат редко выбегала на улицу и редко видела румын, все же получилось так, что знакомство с ними завела она.

Недалеко от фермы сливались воды большого Чопрака и маленькой Бахранки.

Вода в Бахранке была прозрачной по сравнению с чопракской мутной водой, но была она с примесью серы и для питья не годилась; Апчара, бывало, не давала ее даже коровам. Но румыны не знали этого, пили светлую на вид, вкусную воду и все заболели животами. Не зная истинной причины повальной болезни, они стали грешить на молоко, которое брали у Данизат. Тогда старуха сказала им, чтобы они больше не пили воду из Бахранки, и тем самым заслужила их некоторое доверие. Во всяком случае, они были благодарны ей.

Один румын повадился ходить к Данизат, обменивать соль и мыло на сыр, масло и яйца. Это был немолодой уже мужчина с черными усиками. Данизат прозвала его про себя «собачий колдун», потому что он совсем не боялся злого волкодава. Он умел какими-то магическими жестами утихомирить любую собаку. Когда в первый раз волкодав бросился на румына, тот вытянул вперед руку и смело пошел на рычащего и оскаленного зверя. Пес сначала лаял и бросался на человека, потом стал отступать, припадая к земле, а затем и вовсе убежал, поджав хвост.

Румын старался пошутить с Данизат: «Партизан пук-пук!» Напевал себе под нос, заглядывал во все уголки и миски, предварительно положив на видное место кусок мыла. Найдя пару яиц или сыр, забирал «товар» и уходил восвояси. Чтобы еще больше наладить добрососедские отношения, Бекан посоветовал жене наварить солдатам картошки. Румыны за это нарубили старикам дров. Потом оказалось, правда, что их офицер приказал нагреть воды для мытья и все дрова пришлось истратить на воду.

Бекан вошел в дом как раз в то время, когда офицер после «бани» блаженствовал в жарко натопленной комнате. Старик понял, что у офицера сейчас благодушное настроение, и завел разговор (офицер знал несколько русских слов).

— Снег, корм — нема. Твой солдат сено забрал. — Бекан говорил с искусственным акцентом, думая, что так офицеру будет понятнее. Офицер пожал плечами не оттого, что не понял Бекана, но показывая, что ничего со снегом он поделать не может и сена у него нет.

— Корова корм надо, — продолжал Бекан, — твоя лошадь тоже корм надо.

Офицер снова пожал плечами.

— Далеко гора сено есть. Много копен. Солдаты едут, сено берут, вниз спускают.

— Там партизан, старик. Пах-пах-пах — и готово!

«Здорово их напугали у Чопракских ворот, — подумал Бекан. — Пожалуй, их теперь не заставишь подняться в горы».

— Сена нет, ваши лошади тоже — капут… — нажимал Бекан. — Сено там. Я знаю. Близко. Солдаты внизу сидят, а я за сено пошел. Себе сено, вам сено.

— Хитрый старик! — Офицер говорил с меньшим акцентом, чем Бекан, подделывавшийся под него. — К партизанам хочешь? Нехорошо. Не можно.

Офицер сидел и пил чай с ромом, а ординарец тем временем сушил над плитой только что выстиранное белье.

Бекан понял, что с офицером можно будет договориться. Если войти в доверие, то не только сено, но, пожалуй, удастся выкопать картошку, что осталась на зиму в земле. А там, глядишь, и в лес разрешит… Старик строил свои планы. Ничего. Смирится офицер. Зима нагрянет, понадобятся и сено, и дрова.

На другой день Бекан велел Данизат наварить целый котел кукурузных початков.

— Ублажим румын. Кукуруза для них — первое лакомство.

Утром Бекан слил воду из-под початков и повез огромный котел вареной кукурузы к развилке дорог. За ночь еще больше снега выпало в горах, и вдали на крутых склонах отчетливей стали выделяться и манить к себе черные точки стогов. Если удастся переправить оттуда хоть бы несколько копен — спасение не только для коров. Сено можно обменять на что угодно. Бекан прихватил с собой вилы и веревку, чтобы с их помощью объяснить румынам, куда и зачем он едет. День выдался пасмурный, но снежок, выпавший ночью, обещал лежать. Бекан оглянулся, по снегу тянулись следы его двуколки.

Румынский пост встретил старика неприветливо. Мало того, когда Бекан вынул из-под старого одеяла, накрывающего котел, два початка, чтобы показать их часовому, тот, приняв початки за гранаты, выстрелил, поднимая тревогу. Выскочили солдаты с автоматами, окружили двуколку. На Бекана со всех сторон смотрели автоматные дула. Седельщик искал глазами вчерашнего офицера или хотя бы «собачьего колдуна», но ни того ни другого не было. Тогда он сбросил рванье с котла, и кверху ударило облако душистого горячего пара.

— Завтрак вам. Кукуруза. Мамалыга. Хорошо.

Румыны поняли, схватили котел с тележки, начали расхватывать початки, грызть их, весело лопоча и смеясь. Бекан ждал, когда ему вернут пустой котел. Тем временем из землянки вышел «собачий колдун». Он был в огромной черной папахе. Увидев Бекана, он махнул ему рукой, как бы приказывая ехать назад.

Бекан продолжал стоять. В руках он держал веревку и вилы. Он тыкал пальцем себе в грудь, потом показывал на вилы, а потом на горы. «Колдун» не мог понять, чего хочет старик. Он пошел в землянку, возможно, доложить офицеру. Румыны лопотали по-своему и тоже не могли понять намерений старика.

— Партизан?

— Нет партизан. Сено. Сено! Понимаете вы?! — Бекан схватил горсть сена и стал пихать его лошади в пасть. Даже сам в отчаянии пожевал клочок, чтобы показать, что ему нужно. — Сено, понимаешь? Корова. Сено. Корова там, сено там. Надо ехать.

Румыны в конце концов поняли, что толковал им старик, но, как видно, усомнились в искренности его намерений. Он ведь все время показывает на дальние склоны гор. А оттуда, как известно, охотничьи тропы ведут в ущелье. По ним, правда, на двуколке не проедешь. Но кто знает, что у старика на уме. Бросит свою двуколку да и махнет к партизанам.

Из землянки наконец вышел и офицер. Он сразу узнал Бекана и велел его пропустить. Офицер показал на часы: к вечеру быть на этом месте. Иначе — «пах-пах».

В горах трудно ориентироваться. Посмотрит человек — кажется, совсем близко склон горы, а попробуй дойти! Если бы румыны знали это, может быть, не пустили бы Бекана. Ехать до ближайших склонов гор недалеко, но чтобы добраться до первых копен, надо петлять по узким ущельям, потом, оставив повозку внизу, карабкаться по склонам, выйти наверх, там связать копну и катить ее вниз. Потом укладывай сено и вези. Чтобы не опоздать, Бекан не стал забираться далеко. Он подобрал самую близкую копну, погрузил ее, перетянул веревкой, чтобы сено не посыпалось при тряске, и поехал. У заставы румыны протыкали воз штыками со всех сторон. Пропустили. Несколько охапок сена взяли себе. Ну а как же без этого?

На другой день, осмелев, Бекан поехал снова за сеном, на этот раз в сторону Чопрака. В этом направлении хотя дорога до копен подлиннее, зато сами копны доступнее, не надо карабкаться по скалам. Километров двенадцать отъехал седельщик от румынской заставы. Остановился — кругом ни души. Только река глухо шумит, да еще постукивают на слабом ветерке верхушки деревьев.

Вдруг лошадь Бекана встрепенулась, подняла голову, навострила уши и заржала. Сомнений быть не могло, она ответила на чье-то ржание. Бекан вслушался и вскоре тоже услышал, как вдалеке тревожно, словно зовя на помощь, заржал конь. У Бекана похолодело внутри — Шоулох! Ему ли, Бекану, не узнать голос своего любимца, но как он сюда попал? И где Локотош? И почему Шоулох ржет? Не стал бы он ржать под седоком.

Бекан спрыгнул с повозки, привязал свою лошадь к дереву и пошел в лес. Шоулох заржал снова. Теперь это было близко, и сомнений не оставалось — Шоулох, и никто иной.

Бекан пошел быстрее, побежал, сколько было стариковских сил, и, выйдя из чащи на небольшую поляну, увидел коня под седлом, но без всадника. В первое мгновенье он не узнал Шоулоха. Что с ним сделали! Так заездить коня! Бока ввалились, в грязи, в глазах никакого блеска, только боль и усталость. Но зато Шоулох узнал своего хозяина, сразу потянулся губами, стал теребить его рукав, словно звал за собой. Не трудно было сообразить, что конь тянет к всаднику, выпавшему из седла. Раздвинув ветки кустарника, Бекан увидел человека в форме командира Красной Армии. Снег вокруг запачкан кровью, измят. Повернув человека лицом к себе, Бекан узнал Локотоша. Припорошен свежим снегом. Значит, лежит здесь по крайней мере с вечера. Конь не отошел от него, как и полагается коню кабардинской породы. Ни травка, которую можно было пощипать вокруг, ни вода, журчащая рядом, не соблазнили его. Он стоял и ждал, когда всадник снова сядет в седло, а поняв, что всаднику плохо, стал звать на помощь.

Но почему Локотош оказался здесь и что случилось в ущелье? И что теперь делать с ним? Повезти с собой на ферму? Но как? Если просто заложить его сеном, то румыны проткнут штыком. Протыкали же они насквозь все сено вчера. Значит, надо найти укрытие и оставить его здесь до завтра. А завтра приехать снова, задобрить чем-нибудь румын, сварить им еще котел кукурузы, отвезти бидон молока? Спрятать, конечно, можно. Поблизости множество удобных пещер. Есть одна, обжитая чабанами, даже и с дымоходом. И ручей рядом. Очень чистая вода в этом ручье. Но разве капитан протянет до завтра без немедленной помощи. Спасать надо и Шоулоха. Запрячь его вместо этой лошади и уехать на нем на ферму? Румыны не заметят подмены. Но Шоулох верховой конь. Он разнесет бричку. Его надо сначала объезжать, приучать к упряжи. Оставить его в пещере вместе с раненым?

Все эти мысли метались в бедной голове старого седельщика, но Локотош застонал, и мысли сразу пропали. Когда есть неотложное дело, думать некогда.

Бекан разровнял на земле охапку сена, прикрыл его своей стеганкой и положил Локотоша на эту постель. На капитане была синяя меховая куртка, отделанная серым каракулем, — излюбленная одежда командиров-кавалеристов. Бекан осторожно расстегнул эту куртку. Оказалось, что все под ней слиплось и ссохлось, спять куртку нельзя. Пришлось ее разрезать. Разрезав и гимнастерку и нижнюю одежду, Бекан добрался до раны и осмотрел ее. Пуля попала в предплечье около ключицы, а вышла на три пальца ниже лопатки, вырвав большой кусок мяса. Стреляли сверху.

Локотош приоткрыл было глаза, попытался приподняться, но застонал и опять потерял сознание.

Седельщик решил попоить Локотоша молоком. В двуколке стояла кринка с айраном. Локотош не глотал. Молоко потекло из уголков рта. Бекан влил еще немного так, чтобы раненый не захлебнулся. И вот капитан глотнул. «Слава аллаху, — обрадовался старик. — Ест — жить будет». Каплю по капле Локотош выпил почти стакан. Тогда Бекан решил пока дать больному покой и заняться Шоулохом, который не отходил от своего старого хозяина ни на шаг, терся около него, тыкался мордой, теребил губами за рукав или воротник. Конь был в восторге от встречи с настоящим хозяином.

Седельщик погладил коня, потрепал его по шее, потом сухим чистым сеном обтер красавца со всех сторон. Сводил его к ручью и дал напиться. Вскарабкался на скалу и сбросил оттуда большую копну душистого высокогорного сена, от которого аромат пошел, кажется, на всю долину. Часть сена старик задал лошадям, а большую охапку разостлал на земле, осторожно переложил на нее Локотоша и прикрыл старой буркой, с которой не расставался, наверно, со времен гражданской войны. Ну вот. А что дальше?

Оставить здесь одного? Пропадет. Завтра румыны могут и не пустить. Раз пустили, два пустили, не будут пускать каждый день. Хорошо бы спрятать Локотоша на мельнице. Близко от фермы. Долина заросла ольхой, солдаты опасаются там появляться. Бекан ни разу не видел, чтобы туда ходили солдаты. Мельница не работает. Тихо. Если позатыкать щели, утеплить, раненому будет неплохо. А Данизат выходит его, она умеет. Но и на мельницу можно попасть, только минуя пост. Убьют самого Локотоша, убьют Бекана, убьют Данизат, а Шоулох достанется бургомистру Мисосту.

Ум за разум заходит у старика, а выхода нет. Локотош пошевелился, застонал. Бекан наклонился над ним, дотронулся до лба и понял, что начинается жар. «Не с кем посоветоваться — советуйся со своей папахой». Думай не думай, а Локотоша надо везти домой. Только как его провезти мимо румын и как поступить с Шоулохом? Шоулоха придется спрятать в пещере, оставить ему охапку сена, завтра вернуться к нему и за день во что бы то ни стало приучить к упряжке. А эта лошадь сама в темноте придет на ферму.

Локотоша надо провезти так: нарубить лоз, как будто плести корзину. Этими лозами заложить раненого. Во-первых, лозы не сено, они дадут возможность дышать, во-вторых, может быть, штык не проколет их, если часовой вздумает проверять воз штыком. Поверх лоз наложить побольше сена. Если только капитан не застонет и не закашляет… А к заставе надо подъехать в самые сумерки, когда румыны ужинают. Пожалуй, дело еще и сойдет благополучно.

Бекан все сделал обстоятельно. Шоулоха он вволю напоил ключевой водой и отвел в «конюшню» — пещеру, задал ему сена дня на три, а то и больше. Оставил там котел, наполнив его водой. Сбрую спрятал там же в пещере. Потом взялся за Локотоша. Седельщик чуть не вскрикнул от радости, увидев, что капитан пришел в себя и прошептал, едва шевеля губами:

— Кто ты?

— Бекан я. Бекан Диданов. Помнишь?

Больной дышал тяжело. Должно быть, он никак не мог сообразить, где он и откуда взялся Бекан. Бекан присел около него на колени.

— Сынок. Слушай меня. Запомни все, что я скажу. Хорошенько запомни.

— Говори… — еще слабее прошептал Локотош.

— У тебя очень много крови утекло. Очень много. Надо скорей тебя лечить. Я повезу тебя под сеном. Сделаю так, чтобы тебе дышалось. Но дорога плохая. Больно будет, очень больно, терпи. Будем проезжать заставу. Там румыны. Ты услышишь их речь. Ни стоном, ни словом не выдавай себя. А потом я тебя вылечу. Ты будешь жить, вернешься в Красную Армию, здоров будешь. Нам бы только заставу проехать…

Локотош молчал. Бекану показалось, что он снова лишился сознания. Отыскал на снегу кринку с айраном, хотел влить еще глоток в рот капитану.

— Постой… — Капитан старался разглядеть седельщика. — Румыны, говоришь?..

— Да. Я с ними запросто. Знаком с их командиром. Проверять не будут. А ехать недалеко, часа полтора-два. Поедем тихо, тряски не будет…

— В ущелье — ад… — через силу выговорил Локотош и закрыл глаза.

Бекан положил сена в двуколку, поудобнее уложил раненого. Но для Локотоша не могло быть удобного положения. Как ни повернись, грудь разрывается. Седельщик прикрыл его лозами, сверху положил башлык, чтобы крошки сена не попадали в лицо Локотошу, по бокам уложил еще по охапке длинных прутьев, чтобы их верхушки торчали сзади из-под сена. Со стороны все выглядело хорошо. И воз сена не отличался от тех, с которыми Бекан проезжал заставу. Седельщик положил сверху лепешки и кусок сыра — Данизат дала на дорогу. К ним Бекан так и не притронулся. Теперь он это отдаст часовому, чтобы тот штыком не протыкал сено.

Бекан рассчитал точно. Вечерние сумерки только-только спустились с гор, когда он подъехал к заставе. Ему становилось все тревожнее. Локотош, лежавший до сих пор тихо, закашлял. Видно, в легкие набежала кровь. Бекан остановил повозку, подождал, когда кашель успокоится, потом стал громко понукать лошадь:

— Но, давай! Тащи! Скоро застава. Вон уже видно шлагбаум. Давай тяни!

Бекан кричал на лошадь нарочно. Румыны услышат и заранее будут знать, что Бекан едет. Может быть, даже часовой заранее поднимет шлагбаум. И потом, если человек подъезжает к заставе не крадучись, ничего не боясь, значит, у него все в порядке. С другой стороны — и это было еще важнее, — Бекан кричал, чтобы Локотош знал о приближении к опасному месту.

Локотош понимал, что Бекан кричит для него. Он стиснул зубы, чтобы как-нибудь не выдать себя. Между тем ему становилось все хуже. Не хватало воздуха. Кружилась голова, звенело в ушах, пересохло в горле, болела рана. Каждый удар сердца был похож на взрыв. А еще он подумал — не капает ли снизу из-под него кровь, немцы заметят — конец. Под прутьями и сеном Локотошу не видно было, что сгущаются сумерки.

Перед самым шлагбаумом Бекан даже начал напевать. Еще несколько шагов — и землянка. Вот и шлагбаум, но он почему-то открыт. Нет часового. Вообще никого нет. Только кочерыжки от кукурузных початков разбросаны вокруг. Не веря своим глазам, Бекан хлестнул лошадь и проскочил мимо заставы, все еще боясь, что сейчас выскочат румыны и остановят его. А может, они перебрались на ферму и встретят Бекана там?

— Дыши, командир, дыши свободно. Заставу проехали. Теперь чихать можно…

Услышав стук колес, вышла Данизат.

— Как ты долго.

— Ты одна? Приготовь горячую воду. Гость истекает кровью.

Кудлатый волкодав, почуяв незнакомого человека, стал рычать и лаять на воз сена. Бекан шуганул его, но собака не унималась.

— Кто ранен? — испугалась Данизат.

— Не я. Ты не заметила, куда они подевались? — Бекан мотнул головой в сторону заставы.

— Пал Чопрак. Целый день идут туда машина за машиной. Мисост промчался мимо, поехал разыскивать Шоулоха.

— Вот оно что… Тогда торопись.

Бекан одним рывком опрокинул сено на снег. Открылись прутья орешника, под которыми лежал Локотош. Снял башлык. Данизат чуть не вскрикнула. Она боялась под прутьями увидеть своего Чоку.

Раненого понесли в дом. Впервые в жизни седельщик нарушил кабардинское правило: сначала позаботься о лошади, на которой ездил, дай ей воды, корма, убери сбрую, а потом и заходи в дом. Но Бекан понимал цену времени. Волкодав носился вокруг них, заливался неистовым лаем, раскатисто отдававшимся по ущелью. Бекан боялся, что Мисост на обратном пути заедет сюда. Надо скорей обмыть рану. Лекарственные травы, оставшиеся еще от тимуровцев, лежали в телятнике.

В комнате жарко натопили. Данизат приготовила травяной настой и начала обрабатывать рану. Новая простыня — подарок Чоки — пошла на бинты. Данизат вытащила из сундука рубашку, белье, коверкотовый костюм сына, телогрейку из козьего меха, которую она сшила Чохе, но не успела отдать, шерстяные носки, башлык. Не было лишь сапог. Но сапоги у раненого целы. Нужно только их вымыть. Данизат еле успевала поворачиваться, а тут выходи еще на лай собаки, поглядывай, не принесло бы кого-нибудь. Данизат знала Локотоша по рассказам Апчары, а видела его только издали, когда он приезжал к Хабибе на машине. Когда отдирали от живой раны присохшую рубашку, снова открылось кровотечение. Седельщик и Данизат употребили все средства, известные в народе, и за час едва-едва управились. Прибрали в комнате, чтобы не осталось следов. Одежду и оружие Локотоша спрятали.

Когда растревоженная рана успокоилась, Локотоша напоили бульоном, тепло укрыли и перенесли на мельницу. Там холоднее, но безопаснее. Волкодав больше не лаял, привык к новому человеку. Бекан укрыл Локотоша буркой, а чтобы постель была мягкой, Данизат вместо матраца положила одни пуховые подушки.

Локотош заснул. Всю ночь Бекан просидел у его постели. Не спала и Данизат. Она перестирала одежду капитана, пересушила все над плитой, зашила все, что изрезал Бекан. Волкодав не находил себе места. То ложился у двери, за которой хлопотала Данизат, то возвращался на мельницу к Бекану. Чуть свет Данизат пошла доить коров. А Бекан, оставив спящего Локотоша, пришел на ферму.

По дороге, вчера еще совсем безлюдной, сновали машины. Сомнений нет — Чопракская крепость перестала быть крючком, за который зацепились гитлеровские штаны.

Седельщик убрал сено, на снегу обнаружил капли крови, затоптал их. Его беспокоили хлопоты Мисоста. Он может послать людей по следам Шоулоха. Из пещеры переводить Шоулоха сюда опасно, но и там держать его нельзя. В горах всегда есть люди, которые ищут укрытия — увидят коня, ищи потом ветра в поле.

Проснувшись, Локотош постарался вспомнить все происшедшее. Последнее, что он видел, был Азрет, стоявший на скале, а последнее, что он слышал, были слова Кучменова: «Эй, Локотош, которого везли на танке, нравятся тебе мои пули?» После этого грянули два выстрела. Азрет стрелял почти в упор с расстояния не больше тридцати метров, стрелял сверху по всаднику, ехавшему по узкой тропе. После первого же выстрела Шоулох рванулся и черной молнией мелькнул по ущелью. Азрет, наверно, рта не успел открыть, но успел все же увидеть, что Локотош ткнулся в гриву коня. Можно было доложить Якубу Бештоеву об исполнении смертного приговора.

Локотоша толкнуло в левое плечо, и вся левая сторона груди онемела. Он схватился за шею коня, и тот прыгнул в темноту и безмолвие.

Когда на глазах у думы мудрейших он вскочил в седло и скрылся из виду, он еще не знал, куда скакать и что делать. Он подумал и о жеребце, которого должен сберечь. Поэтому сначала капитан махнул наверх, с надеждой проскочить через «окно в небо». Но когда из Калежской башни по нему открыли огонь, ему пришлось повернуть. Локотош свернул в сторону поста номер семь, охранявшего почти отвесную тропу. Здесь он успел проскочить раньше, нежели Бештоев предупредил заставу. Азрет Кучменов знал, что узкая тропа выводит к Бахранке. Он не стал догонять Локотоша, но понесся по хребту, а потом спустился вниз наперерез Локотошу в том месте, где тропа проходила под невысокой скалой. Здесь-то он и крикнул Локотошу перед тем, как выстрелить в него.

Преданный Шоулох сделал все, что мог. Почуяв беду и свободу действий, жеребец мчался галопом, пока не выбился из сил, потом перешел на шаг. Шоулох знал эту тропу. Всадник не подавал признаков жизни. Конь оглядывался на него, чувствовал запах крови, стекавшей по гриве и потной шее. Локотош медленно сползал с седла. Когда он упал на дорогу и застонал, Шоулох остановился. Всадник лежал без движения. Жеребец ткнул шелковистой мордой в Локотоша, тревожно заржал. Горы ответили эхом. Конь волновался, бил копытом, грыз удила, но с места не сходил…

— Завтрак готов, командир. — На мельницу пришел Бекан с чашкой горячего куриного бульона. — А вот и горячие лепешки.

 

ГОРЬКАЯ ВЕСТЬ

На обратном пути из Чопрака, сдавшегося на милость немцев, Мисост заехал на ферму. Он был оживлен, самодоволен и важен. До сих пор он и во сне видел партизан, пробирающихся из Чопракского ущелья, чтобы убить его. Теперь можно спать спокойно. До самой «двери в небо» нет теперь человека, которого бургомистру нужно остерегаться. Аул Машуко оказался в глубоком тылу, можно действовать без оглядки. Жалко одного — удалось выскользнуть Локотошу на Шоулохе. Судьба самого Локотоша мало заботила бургомистра, а вот Шоулоха жалко до слез. Мисост, уезжая в павший Чопрак, твердо надеялся обратно приехать на Шоулохе. Бургомистр охотно рассказывал Бекану все, что знал о Чопраке. По его словам, Якуб Бештоев давно уговаривал Локотоша прекратить бесполезное сопротивление и сдаться немцам. Но тот и слышать не хотел о капитуляции. Тогда Якуб решил уничтожить этого капитанишку, присвоившего себе роль командира гарнизона в осажденном ущелье.

— Скорее всего смертельно раненный Локотош где-нибудь в горах закончил свой жизненный путь. А одичавший Шоулох бродит в лесах… На поиски коня я послал людей. Появится Шоулох здесь — задержишь и немедленно приведешь ко мне, — закончил Мисост свой рассказ о Чопраке.

Седельщик узнал от бургомистра еще одну новость. В Чопраке формируется отряд легионеров из добровольцев, активных сторонников Якуба. А бывшие бойцы Нацдивизии, державшие сторону Локотоша, частью бежали в горы искать партизан, а частью схвачены и отправлены в лагерь для военнопленных. Один из таких лагерей размещен в двенадцати километрах от Прохладной. Военнопленные будут засыпать противотанковые рвы, которые девушки Кабарды рыли целых шесть месяцев. Они сровняют с землей оборонительные сооружения, созданные против войск германского рейха.

— А Якуб Бештоев пойдет далеко. Сейчас он проводит чистку в своем ущелье. Искореняет сторонников Локотоша. Получил приказание явиться к немецкому генералу. Говорят, что на Якуба Бештоева возложит немецкое командование подготовку и проведение курбан-байрама в масштабах Кабарды и Балкарии. Кстати, Бекан, а где же твой вклад в великий праздник освобождения? У тебя на ферме сколько сейчас коров?

— Пять.

— Четыре забьешь для праздника.

— Когда?

— Я скажу. А пока займись-ка сбором денег за моего быка.

— Если ты хочешь, чтобы я искал Шоулоха, найди другого пастуха для аульского стада. Не могу я делать сразу два дела. Я ведь не буду сидеть на ферме. Я буду ездить день и ночь по горам. Уж я-то знаю, куда может уйти жеребец, оставшись без седока.

— Ладно. Найдем пастуха. Только разыщи мне Шоулоха.

Проводив бургомистра, Бекан поехал в ущелье Бахранки. Шоулох был на месте. Седельщик почистил его, убрал «конюшню», освежил подстилку. Под правым передним копытом у жеребца сломалась подкова, и Бекан отодрал ее и бросил обе половинки в расщелину скалы. Примета известна: сломается подкова под левым передним копытом — беда ждет коня, а под правым — всадника. Всадник уже дождался своей беды, лежит раненый. Но кто знает, что еще его ждет впереди. Не пронюхал бы Мисост. Бекан-то сделает все, чтобы поднять Локотоша на ноги. Но достаточно ли одних трав и печеного лука, чтобы вылечить такую глубокую рану?

На другой день рано утром Бекан поехал в аул. Он увидел печальную картину. Хабиба смотрела на оголенные стропила своей крыши и сыпала проклятья на жену Мисоста, которая за пятьсот рублей забрала-таки себе всю черепицу. Хабиба не знала, к кому обратиться за помощью. Ни вещей, ни живности нет во дворе, а теперь нет и крова. Зима. Над головой темные облака, а под ногами холодный снег. Ложись да помирай. Сходить к своему спасителю Аниуару, да где его искать?.. Он и так много сделал — сохранил жизнь.

Как всегда, в горестный час появился Бекан. Хабиба запричитала горячее и громче.

— Пусть не сносит головы тот, кто снес у меня крышу. Пусть будет всем бедам доступен тот, кто сделал меня доступной всем ветрам. «Могилу открытой не оставят», — сказала мне Каральхан, давая деньги. Да, не хватает мне только могилы…

А тут еще по два раза на дню ходит Питу, спрашивает про Апчару: «Где твоя красотка?» Полицай уверяет, что Апчару хотят записать в ансамбль национальной пляски, который выступит на празднике освобождения перед «самим Гитлером». Хабиба не верит Гергову, но тот клянется, будто сын Шабатуко этого требует. Хабиба допускает, что сын Шабатуко хочет видеть Апчару в ансамбле, но Апчара-то скорее умрет, чем будет танцевать на таком празднике.

— Что я худого сделала, почему аллах шлет мне одни испытания? Не много ли бед на плечи одной вдовы?

— Не падай духом, крепись, сестра… Что-нибудь придумаем. У меня есть солома, привезу, поживешь под соломенной крышей. Что делать? Терпи. — Бекан подошел ближе к Хабибе и шепотом добавил: — Бумага у меня. Сталин обещает праздник на нашей улице…

Хабиба ничего не поняла:

— Как это?

— Ни слова больше. Сталин бумагу с самолета бросил: дескать, не унывайте, я свой народ в беде не оставлю. Скоро приду на помощь, будет праздник на нашей улице. Видишь? — Бекан извлек из складок своей папахи листовку, развернул ее и показал старухе.

Увидев в правом углу листка пятиконечную звездочку, Хабиба поверила. Читать она не могла, но русские буквы от немецких отличала.

— Сталин прислал?

— Да. А по крыше не плачь… Если бы попала бомба, было бы хуже. Считай, что твою черепицу, как мою, сгубила бомба. Клянусь, сегодня же твою крышу покрою соломой. А еще лучше — перебирайся к нам на ферму.

По улице бежал Питу, махал руками и колотил себя по лицу и по голове. Оказывается, он получил на пасеке улей с пчелами и медом, хотел перетащить его домой, но уронил. Пчелы вылетели и набросились на незадачливого пчеловода. Лицо у него уже распухло, а пчелы все набрасывались и жалили.

— Колоти, колоти себя как следует, — пошутил Бекан, когда полицай поравнялся с ним. — Я на твоем месте взял бы в руку кирпич, чтобы бить себя.

— Хуже пчелы ничего не придумаешь. Не пчелы — шакалы.

— Тебе за службу платят натурой — сладким медом, а ты еще недоволен. Неблагодарный…

— Кто что заслужил. — Питу ответил ударом на удар. — Твоему Чоке дают не меду, а перцу. Значит, меда не заслужил.

Бекан насторожился:

— Откуда ты знаешь?

— Не знал бы — не говорил. Тебе и неизвестно, что он в концентрационном лагере около Прохладной? Разве ты еще не проведал его? Может, медку бы ему подкинул к чаю, а то, говорят, там с голоду пухнут.

Бекан похолодел.

— Чока?! Кто тебе сказал?

Бекан снял папаху, вытер ею вспотевшее лицо, потом начал мять ее обеими руками, словно это была не смушковая шапка, а кусок воловьей кожи, которую надо мять дня три подряд, чтобы можно было из нее сшить сыромятные чувяки. Похоже на правду. Чока долго носился по тылам противника, спасал колхозный скот. Может быть, немцы дознались, что Чока задержал тогда шпионов-диверсантов. Пощады ему не будет…

— Сказал кто видел своими глазами! Азрет Кучменов, вот кто. Он теперь командир отряда легионеров и знает все. Попадись ему в руки — заставит смотреть на мир через дырку в ярме. Он так и сделал — всех неблагонадежных, кто держал сторону Локотоша, отправил к твоему сыну — в лагерь.

— Где этот лагерь?

— Спроси Апчару. Она там копала рвы, чтобы преградить немецким танкам дорогу. Теперь пленные эти рвы засыпают. И Чока там. Спеши, а то поздно будет. Азрет рассказывал, пленных там — целые стада. Мрут люди как мухи. Живут под открытым небом…

Бекан запричитал на манер Хабибы:

— О, день горестей! О, день, когда в дверь постучалась холера! А я думал: ушел Чока за хребет, угнал скот и ушел. Умрет Данизат, не перенесет гибели Чоки. Жив ли он? Что еще сказал Азрет?

— Видимо, жив. О покойнике нечего было бы и рассказывать. Черствый хлеб размачивает слезами. Да и не дают ему хлеба. На завтрак — кукурузный початок. Съел — и на целый день на работу. После работы, на ужин, еще один початок — и ложись в грязь. Тебя присыплет снежком. Утром примерзших к земле отдирают, если живы, а нет — так в противотанковый ров. Места хватает всем…

Седельщик едва стоял на ногах. Не хватало воздуха, прошиб холодный пот. Что делать? К кому идти за помощью? Как спасти Чоку? Может быть, упасть к ногам Мисоста? Пусть напишет справку, что Чока Мутаев не делал зла. У Бекана голова шла кругом. Сказать ли Данизат об услышанном? А если Питу соврал, чтобы нанести рану в сердце?! Надо все разузнать самому. А тут еще крыша Хабибы…

Бекан привез соломы. Хабиба помогала седельщику. Вместе крутили соломенные жгуты, привязывали солому, чтобы ветер не сдул ее. Работали молча. Хабиба не находила слов для утешения. Она сама ждала утешения. Апчара узнает — зачахнет от горя. Гибель Чоки — гибель ее надежд и любви.

— Хоровод бед. Аллах милосерден, спасет Чоку, — то и дело повторяла Хабиба.

— Да будет так! Да будет так. — Но Бекан в отличие от Хабибы не уповал на бога. Он знал, что надо действовать, но не знал как. Вернуться на ферму и посоветоваться с капитаном? Военный человек лучше знает, как быть в таком случае.

Когда крышу накрыли, Хабиба позвала старика в дом. Она подала скудное угощение: два яйца всмятку, мамалыгу. Бекан был голоден, но еда не шла в горло. Хабиба обещала сходить к Кураце. Та лучше всех знает, где что делается.

— К Кураце я съезжу сам, — сказал Бекан. — А ты иди к Мисосту. Он теперь не посмеет поднять на тебя руку. Скажи: хочу поблагодарить своего спасителя, да не знаю, где его искать. Пусть Мисост скажет тебе, где сын Шабатуко, и мы съездим к нему вдвоем.

На том и разошлись.

На другой день Бекан обратился в немецкую комендатуру, но там ему ничего не сказали, да и не могли сказать.

— Мало ли где кого арестовывают. У нас нет списков военнопленных. Если сын в лагере около Прохладной — поезжай туда, — вот все, что сказали седельщику в комендатуре.

Около станции Прохладной оказалось несколько лагерей. У разбитого вокзала пленные восстанавливали железную дорогу. Тщетно искал Бекан Чоку среди несчастных людей, работающих под конвоем. Целый день он просидел у ворот лагеря, глядел во все глаза. Из развалин школы, огороженной колючей проволокой, выходили заключенные, строились по четыре. Конвоиры пересчитывали пленных, как баранов, кричали, отставших прикладом сбивали с ног. Голодные, изможденные, заросшие, заляпанные грязью, в лохмотьях, сквозь которые проглядывало голое тело, люди едва передвигали ноги.

У ворот их снова пересчитывали, будто кто-то мог сбежать, пока шли по лагерю.

Бекан старался не пропустить Чоку. Сам он стоял так, чтобы заключенные его тоже видели. Сына узнать среди этих несчастных трудно, но Чока узнает Бекана и голосом или жестом даст знать о себе. Пусть убьют, пусть собак натравят на него, но кто удержит Бекана, если увидит Чоку?!

Второй день Бекан дежурил у ворот лагеря. Конвоиры — немцы и бывшие пленные, добровольно согласившиеся служить немцам, — близко не подпускали к себе старика, а на его робкие вопросы отвечали бранью и угрозами. Лишь в последнюю минуту Бекан узнал, что есть еще третий лагерь, где пленных содержат под открытым небом, а днем заставляют работать «смертно». Тут Бекан вспомнил слова Питу, будто Чоку приняли за начальника штаба партизанского отряда. Где же ему быть, как не среди смертников?!

Лагерь находился далеко за железной дорогой в глухой степи. Охрана располагалась в домах бывшего совхоза, а заключенные содержались за высокой проволочной оградой.

На третий день рано утром Бекан поехал туда. Сырой холодный туман окутывал степь. Его клочья летели низко над землей, словно лизали и черную дорогу, и черные поля по сторонам от нее. Временами в клочьях и клубах тумана попадались разрывы, и тогда тусклое солнце взглядывало на землю. На короткий миг загорались капли воды на поникших и переломанных стеблях неубранной пшеницы, на осыпавшихся колосьях. Начинал светиться тогда и тонкий ломкий ледок на лужицах, похрустывающий под копытами коня и под колесами. Казалось, и солнце тоже что-то ищет, выглядывая на землю, как ищет Бекан, едущий по этой незнакомой, неизвестно куда ведущей дороге. Туман колыхался над землей вправо и влево, словно был на привязи. После ужасных дежурств около лагерных ворот и бессонных ночей Бекану сделалось зябко. Мозглый туман пропитал шубу и проникал сквозь нее до самого тела.

Бекан терял надежду напасть на след Чоки, но чем больше он ее терял, тем больше в глубине души надеялся на лучшее. Может, Чока и не сидит в лагере. Может, ему удалось перемахнуть через хребет. Но тогда почему Азрет Кучменов заговорил о нем? Бекан беспомощен еще и потому, что плохо у него с языком. Надо спрашивать, вступать с людьми в разговоры. По-русски еще кое-как кумекает старый седельщик, а по-немецки — ни слова.

Послышался отдаленный многоголосый собачий лай. Бекан прислушался. Лошадь, взмокшая и выбившаяся из сил, навострила уши. За туманом не видно ничего, но, судя по голосам, собак много и собаки эти — горластые овчарки. Вскоре показался поселок. Бекан вспомнил это отделение зерносовхоза, где жили девушки, сооружавшие оборонительную линию. Значит, здесь немцы разместили лагерь военнопленных. Поселок, затерянный в безводных землях, состоял из двух десятков одинаковых домиков, вытянувшихся в одну улицу. Один дом побольше других, с верандой. Здесь была контора. Теперь стекла на веранде все выбиты. Бекан не рискнул выезжать на середину улицы и остановился около хижины, вросшей в землю на самом краю поселка. Над ней курился дымок, иначе и не подумал бы, что в этой мазанке, облупленной по углам, с заклеенным пожелтевшей бумагой оконцем, живут люди. Дальше по улице около других домов стояли немецкие грузовые машины.

Седельщик осторожно, стараясь быть незамеченным, подъехал к облюбованной мазанке, постоял несколько минут, прежде чем постучаться, прислушался. Тихо. Только за поселком в тумане разоряются собаки. Оттуда доносится брань, громкие окрики. Здесь, здесь Чока. Бекан подошел к мазанке, к двери из двух грубо сколоченных досок, и негромко постучал кнутовищем.

Дверь скрипнула. Седельщик ожидал увидеть хозяйку, а вместо нее сверкнула русая головка. Ребенок, увидев незнакомого человека, юркнул назад, оставив дверь открытой. На седельщика пахнуло затхлостью, сыростью. В дверном проеме показалась женщина в зеленом армейском ватнике. Голова повязана черным платком.

Нелегко было объяснить, зачем Бекан приехал сюда. Сначала он попросился обогреться, и женщина впустила его. В комнате было почти темно. Плита едва дышала теплом. На стене Бекан разглядел шапку-ушанку и полевую сумку. И здесь кто-то стоит, подумал седельщик. Надо поскорее убираться. Женщина молча штопала носки, а мальчуган из-под одеяла не сводил глаз с гостя. Бекан казался ему страшным. В большой черной папахе, да еще сверху чем-то завязана голова. Пышные заиндевелые усы были сначала серыми, а сейчас с их кончиков капает вода. И говорит гость как-то смешно, ничего не поймешь.

— Собака много. — Бекан не знал, с чего начать. — Почему так много? Овца нет, корова нет… Кого охраняют?

Мальчонка не мог скрыть своей осведомленности:

— Кого охраняют? Собаки знаешь какие? Овчарки! Военнопленных охраняют. Злые, хуже волка. Вчера двоих разорвали…

Мать толкнула мальчика.

— Лешка, замолчи. Знаешь ты много…

— Правда, мама. Я сам видел. Пленный побежал за тыквой. Разбитую тыкву увидел. А часовой как отпустит собаку… Овчарка как накинется, и сразу за горло. Немец его пристрелил… Я сам видел. Помнишь, ты посылала меня за щепками?

— Замолчи!

Бекан слушал мальчика с замиранием сердца. Хозяйка понимала, не в поисках тепла зашел человек сюда. Разве холод загонит человека в логово хищника? Тут угодишь в пасть — не узнаешь как. Хватит того, что он с лошадью. Увидят — его в лагерь, а лошадь собакам. Она спросила гостя:

— У тебя кто здесь: сын, брат?

— Сын.

— А-а… — Женщина помолчала. — Напрасно. Из лагеря только мертвых вывозят по ночам. На свалку, в противотанковый ров. Девушки своими руками вырыли такую могилу для своих женихов. Не одна сотня лежит во рвах. Иногда вывозят еще живых. Там добивают… Как фамилия?

— Фамиль? Мутаев Чока. Не встречал?

— Кто их по фамилии спрашивает? Командир, красноармеец — все едино. Номер есть — и довольно. Сколько их — толком никто не знает. Ноги тащат, и ладно. Свалился в грязь — попадет в ров.

— Не закапывают, — уточнил мальчик.

— Да не встревай ты. Взрослые говорят. А тебе совет: уезжай отсюда. Злые они. Что немец, что овчарка. Им душу загубить — муху придавить. Никакой жалости. Сматывайся, пока туман. И у меня здесь стоит человек, — хозяйка кинула взгляд на шапку-ушанку и полевую сумку. — Должен скоро вернуться…

— Ефрейтор. — Мальчонка приучал себя к точности. — Трупы вывозит в ров.

— Ну, ты все знаешь. Какой ефрейтор, какой фельдфебель — не разберешь… Трупы вывозит — это верно.

— В старой бане держат самых опасных. Их и на работу не вывозят. Мне ефрейтор сказал…

Среди опасных Чока — еще раз подсказало сердце.

Бекан посидел немного и вышел во двор. Туман начал рассеиваться. Сколько раз со склонов гор он наблюдал здесь, на этих просторах, рыжеватую стену облаков, обступавшую предгорье. С утра горный туман уходил сюда, накапливался, колыхался, словно какие-то силы утрамбовывали его. Вечером, как только солнце зайдет за горы, туман стремительно брал разгон и тысячами щупалец отыскивал дорогу в ущелья, чтобы закрыть собой горы, леса, долины. Утром, когда солнце чуть-чуть пригреет, опять медленно, как бы нехотя, тащились клочья тумана назад. Теперь эти туманы прикрывали собой произвол, беззаконие, низменные инстинкты.

В разрывах желтого тумана Бекану открылся огромный лагерь, обнесенный со всех сторон оградой из колючей проволоки в два ряда. На углах — башни с грибками. На башнях — часовые и пулеметы. Ворота, будка, охрана. На территории лагеря Бекан не увидел никаких строений, если не считать прямоугольной коробки недостроенного здания без крыши. Лагерь показался Бекану пустым, он не увидел в нем сначала никаких людей. Вся территория — показалось Бекану — завалена ворохами гнилой соломы. Но, приглядевшись, Бекан с ужасом увидел, что это не солома разбросана по грязи, а лежат в грязи под открытым небом тысячи людей. Они сбились в кучи, чтобы согреться друг от друга, как сбивается в буран или при виде хищника отара овец.

Бекан заставил себя подойти поближе.

Сгореть в огне — страшно. Но что может сравниться с тем, что Бекан увидел за проволочной оградой? Чем можно измерить муки этих людей, примерзших к земле и медленно погибающих в навозной жиже?! Бекан забыл об осторожности, о своем коне. Если бы иметь такие глаза, чтобы издалека среди несчастных увидеть Чоку…

В лагере появились конвоиры. Пинками сапог, прикладами автоматов, злобными окриками они поднимали несчастных, выстраивали их в линию. Люди поднимались, с трудом отдирались от мерзлой земли, оставляя на ней клочья своих лохмотьев. Некоторые, кто еще мог выпрямить спину, поддерживали соседей. Были и такие, которых никаким пинком не поднять. Их брали за ноги, за руки и складывали в одну кучу.

На территорию лагеря въехала подвода, нагруженная доверху кукурузными початками. За подводой шли солдаты-добровольцы. Добровольно ли они пошли на службу к немцам — кто знает, но судьба отделила их от этих несчастных, кому предстоит заполнить собой противотанковый ров, дала в их руки власть над теми, с кем они еще недавно делили одну судьбу, одну опасность и ели один хлеб. Шедшие за подводой брали початки кукурузы с воза и кидали их к ногам голодных людей. Те бросались на початки, хватали их, падали в грязь, жадно обгладывали, подбирали зерна, упавшие под ноги. Это и был лагерный завтрак.

Подали команду. Пленные строились по четыре. Залаяли овчарки. Конвоиры орудовали плетками, хлестали пленных как попало, понуждая их становиться в строй. Бекан подошел поближе к воротам, через которые поведут пленных. Колонна тронулась с места. Бекан искал глазами Чоку, но его не было. Седельщик глядел во все глаза, всматривался в измученные, заросшие лица, в безжизненные, лишенные надежды глаза. По бокам шли конвоиры. Из их рук рвались огромные псы, вскормленные кровью и мясом. Откуда-то в руках у Бекана оказались два кукурузных початка. Наверно, механически он подобрал их на дороге. Пленные, проходя мимо старика, показывали пальцем на початки, а потом на свой рот. Бекан догадался, бросил им. Пленные на лету поймали початки, разломали их на куски и поделили, кому досталось. Бекан побежал к двуколке. Там была кукуруза в мешке, припасенная для лошади, полмешка початков. Эту кукурузу Бекан не стал бросать в колонну, а высыпал ее у дороги, по которой шли пленные, так, чтобы несчастные могли ее подобрать.

Бекан простоял у ворот, пока лагерь не опустел. Он еще надеялся найти какого-нибудь человека, с которым удастся поговорить. Пытался даже пройти к лагерному начальству, но часовой направил на него свой автомат…

Может быть, и в этом лагере нет Чоки, с надеждой думал Бекан. Ведь из пленных не осталось ни одного человека. Ходят какие-то одиночные люди из охраны. А те, кто сложены в кучу… Если Чока среди них, то лучше уж об этом не знать. Убитый горем Бекан поехал домой. Все, что Данизат собрала ему в дорогу — сыр, яйца, лепешки, — он отдал мальчику в крайней мазанке.

 

ОПЕРАЦИЯ

— Нет его в лагере, — сказал Бекан жене. — Все мимо меня прошли, я не видел. Не знаю, радоваться или нет. Может быть, он не попал в лагеря, а может быть, давно уж во рву.

Душа Данизат осветилась надеждой. Значит, за хребет ушел сын. Кончится война — вернется живой и здоровый.

Но вслух Данизат не сказала ни слова. О чем говорить? Как скажет аллах, так и будет. Спасибо ему хотя бы за то, что до сих пор ни немцы, ни их приспешники не обнаружили Локотоша. Она открыла рот только за тем, чтобы сообщить мужу:

— Помирает капитан. Без памяти. Совсем плох.

Бекан поспешил на мельницу. Локотоша он нашел почти без признаков жизни. Вернее, он увидел, что жизнь капитана висит на волоске. Признаки жизни как раз были: пылающий жар, бред, пересохшие губы, мутные глаза, но не было надежды на спасение. Нужна срочная помощь, нужен медик, хирург, а где его взять? Кому доверишься, кого приведешь на мельницу, кому покажешь красного командира? Всюду рыскают холуи да наушники. И без того Бекан не живет, а идет по острому лезвию кинжала.

Дыхание больного сделалось прерывистым, на лбу выступили капельки пота, веки вздрагивали, но открыть глаза Локотош не мог.

Бекан откинул одеяло, ощупал больного. Капитан вздрагивал и стонал.

— Терпи, терпи, капитан, — говорил старик, — я знаю, что тебе больно. Но что поделаешь? Надо повернуть тебя на правый бок, чтобы осмотреть рану.

Локотош стонал и бредил, но в сознание не приходил, поэтому Бекан мог поворачивать его сколько нужно. Он начал осторожно разматывать повязку, но повязка присохла так, что про осторожность надо было забыть. Повязку приходилось отдирать, смачивая ее теплой водой. Когда обнажилась вся спина, Бекан увидел то, чего больше всего опасался: в глубине раны под лопаточной костью образовался огромный гнойник. Рана нарывала. Вся левая сторона спины распухла, воспаленная кожа натянулась, лоснилась. Бекан заскорузлыми пальцами притрагивался к вздувшейся округлой спине, нащупывая центр гнойника. Гнойник мог прорваться вовнутрь. Локотош скрежетал зубами, стонал, вскрикивал, вздрагивал от каждого прикосновения, но из забытья не выходил. Седельщик накрыл капитана одеялом, рану пока не завязывал.

Пришла Данизат с бульоном.

— Аллах не оставит его без милости.

— Нужен здесь не аллах, нужен доктор. Где его взять?

Из головы Бекана не выходил аптекарь, одолживший деньги Ирине, но найдешь ли его? И цел ли он? Не может ли Ирина сама вскрыть гнойник? Аптекарь-то откажется, не поедет сюда, а Ирина поедет. Но пока едешь до города, пока едешь обратно… Гнойник может прорваться, и если он прорвется вовнутрь… Да и жар у Локотоша такой, при котором отдают богу душу. Заросшее щетиной лицо Локотоша заострилось, как у покойника. Видно, что не жилец.

— Съезди к знахарке, — начала советовать Данизат. — Она поможет. В прошлом году Ахмет, сын Мюслима, совсем умирал…

Старик слушал Данизат, сам что-то прикидывал в уме, вспоминал, копался в сушеных травах, молчал, сопел…

— Поезжай! Видит аллах, дня не протянет капитан…

Тут Бекан, как видно на что-то решившись, положил на сковороду горячих углей, а в угли сунул шомпол из капитанова пистолета. Взял мыло, горячую воду, травяной настой, полотенце.

— Пойдем, поможешь.

Данизат засеменила за мужем, не совсем понимая, что он задумал.

Бекан стал раздувать пламя под котлом, и в помещении сделалось немного теплее. На сковороду он насыпал свежих, пышущих жаром углей. Чтобы не обжечь руку, один конец шомпола он обмотал мокрой тряпкой. Другой конец к этому времени уже раскалился добела.

Данизат, сообразив, что собирается делать муж, носилась по мельнице, подавая ему то одно, то другое.

— Тверда ли твоя рука? — спросила она у мужа.

— Припаси печеного лука, — вместо ответа приказал Бекан. — А теперь крепче держи его голову и руки. Наваливайся на него, держи, садись на него, а то он сейчас взовьется…

Данизат как могла навалилась на горящего в огне Локотоша, но отвернулась. Видела еще, как Бекан нащупывает центр гнойника и как подносит добела раскаленный шомпол, а потом отвернулась. Зашипело. Заколыхался сизый дымок. В нос ударил тошнотворный запах гноя, струя которого, брызнув из-под шипящего шомпола, окатила «хирурга» и Данизат.

— Вот и все. — По тому, как он это сказал, старуха поняла, что операцией Бекан доволен. — Теперь дело за тобой, Данизат. Все обошлось хорошо. Теперь он должен выжить. Больше прикладывай печеного лука, он будет вытягивать гной наружу. Давай лук, сейчас мы его перевяжем. Хорошо еще, что Мисост забыл про меня, не требует, чтобы я искал Шоулоха. Он занят подготовкой курбан-байрама. Ищет девушек и парней для ансамбля. Девушек, может, и подберет, а парней ему не найти… Давай и ту тряпку, перевяжем, чтобы было теплее. Сейчас пойду проведаю Шоулоха. Не наткнулся ли кто на него.

Утром Локотошу стало легче. Когда он сам попросил бульону, Данизат от радости забыла о своем горе. Температура спадала. Когда седельщик вернулся от Шоулоха из пещеры в Долине белых ягнят, Локотош мог уже говорить.

— А-а, хирург, — даже улыбнулся Локотош.

— Разве плохой? Мы так лошадей лечили, когда их порежет волк. Тебя тоже волк порезал, двуногий…

— Я думал, что нахожусь уже в аду и меня начинают поджаривать в преисподней.

— О, огонь — лучшее средство. Огонь чистый, в нем никакая зараза не живет. Чока, когда маленький был, занозил ногу. Нога распухла, как барабан. Парнишка терял сознание. Таким же способом его вылечил.

Вспомнив о Чоке, Бекан помрачнел. Локотош спросил о сыне, где он, что с ним.

— Воллаги, плохо. Говорят, в лагере. Ездил — не нашел. Не знаю, что и делать. Старуха с ума сходит.

— Далеко лагерь?

— В Прохладной. Наверно, умер Чока, загубили. Это не лагерь — ад на земле. Людей там не жарят, но муки их невозможно измерить… Голоду и холоду дали волю, разрешили им проверить, на что они способны, когда люди от них не защищены. Если Чока не выдержал этих страданий и умер, уж лучше сразу конец, чем испытывать такие мытарства и мучительно ждать конца.

Локотош не мог ничего посоветовать.

— А вот подобрал на улице. — Бекан из складок папахи вынул листовку и протянул ее больному. Листовка была написана ученическим почерком.

— Наша?!

— Да. Наша. Про праздник на нашей улице пишут… — Бекан наблюдал, как радостью загораются глаза Локотоша, как намечается улыбка на заросшем лице, повернул скомканный листок бумаги другой стороной, чтобы капитан мог прочитать все до конца. Для Локотоша это был целебный напиток, лучшее в мире лекарство.

— Поверни еще, — прошептал он, стараясь запомнить каждое слово.

— Сталин, оказывается, жив, не хочет шапки снять перед Гитлером. Чувствует силу. Воллаги, Сталин вырвет все волосы из ноздрей Гитлера, раз обещал нам победу на нашей улице. Я прав?

— Да, Бекан, ты прав. — У Локотоша кружилась голова и от боли, и от радости. — А Чопрак?

— Трухлявое дерево от ветра падает первым…

Теперь, когда жизнь Локотоша оказалась вне опасности, Бекан решил снова отправиться на поиски Чоки. Он зарезал теленка. Часть мяса оставил для больного, а остальное сварил в котле. Данизат напекла лепешек из кукурузной муки. Было несколько кур — не пожалели и их. Всего набралось два мешка еды. Найдется Чока — достанется ему своя доля, а не найдется — пусть все это будет поминками. Ведь на поминки, по кабардинскому обычаю, собирают самых бедных, нищих, несчастных, обездоленных людей. Говорят при этом, что пищу, доставшуюся бедным людям, аллах передает потом тому, кого поминают. Значит, чем беднее, тем лучше. А где найдешь несчастнее тех, кто копошится в мороженой лагерной грязи. Им раздаст Бекан эту еду, если убедится, что Чоки нет в живых. О, во все века ни у кого в Кабарде не бывало таких поминок!

Сначала Бекан решил пойти к Мисосту и выпросить у него справку о том, что Чока никакой не партизан и не начальник партизанского штаба. С этой бумагой можно съездить к Аниуару, сыну Шабатуко, а теперь адъютанту немецкого генерала. Хорошо бы разыскать Апчару, чтобы она сходила к Аниуару, если он действительно ищет ее, чтобы зачислить в танцевальный ансамбль.

Мисост сначала никак не хотел подписывать такую бумагу, но Бекан просил, очень просил, и тогда в конце концов бургомистр выдал справку, где написал:

«Мутаев Чока, житель села Машуко, в Красной Армии не служил. Скотовод».

Теперь надо было найти Апчару. Бекан подозревал, что она скрывается на черепичном заводе у Курацы. Увидев Курацу, он не стал ни расспрашивать ее, ни что-либо ей объяснять. Он просто сказал, что будет ждать Апчару на своей двуколке за мельницей. Не прошло и часа, как Апчара пришла в условленное место.

День был пасмурный, падали редкие снежинки. Апчара была одета в замусоленную и рваную телогрейку. Клочья пожелтевшей ваты торчали из многих прорех. Обута поверх сероватых вязаных шерстяных носков в тряпичные чувяки на сыромятной подошве. Пропускают воду, подумал седельщик. На голове шерстяной платок. В руки и лицо въелись сажа и кирпичная пыль. Как видно, не старалась быть привлекательной, наоборот, пыталась скрыть свою девичью стать, свежесть и цвет лица. Это ей удалось. Даже Бекан не сразу узнал ее.

Разговаривать на месте встречи не стали.

— Садись в двуколку. Дорогой поговорим.

Апчара знала, что седельщик не стал бы беспокоить ее понапрасну, поэтому безропотно, не задавая вопросов, села в коляску.

— Настоящий джигит, — одобрительно усмехнулся Бекан. — Когда джигиту говорят: «Собирайся, поедем» — джигит не спрашивает, куда и зачем. Он седлает коня и едет.

— Не с мамой ли что-нибудь? Но ведь Кураца знает все аульские новости. Она говорит, что маме ничего не грозит, что старый седельщик покрыл ей крышу соломой. Видишь, мы тут все знаем. Спасибо тебе за крышу.

— Нет, я не от Хабибы. Я к тебе за помощью пришел.

— Скажи. Я на все готова.

Бекан рассказал ей о первой попытке найти Чоку и о своих новых планах. Он покопался в складках папахи и достал заветную бумагу, подписанную Мисостом.

— Вот, читай. Если это не поможет и мы на этот раз не выручим Чоку, значит, встретимся с ним только на том свете. Данизат места себе не находит. Сама хотела ехать со мной. Но чем она поможет? Ее язык — материнские слезы, а этого языка как раз не понимают немцы. Ты — другое дело. Ты — грамотная. И по-русски, слава богу, и по-немецки тоже смыслишь.

Чтобы немного отвлечь Апчару от раздумий над предстоящим тяжелым делом, Бекан стал расспрашивать ее. Апчара охотно рассказывала.

— Сначала, когда я только перебралась к Кураце, мы жили в ее домике, а в траншейную печь бегали прятаться от бомбежек. Но потом дом Курацы разбило, и мы совсем перебрались в печь. Разобрали жженые кирпичи, поставили стол, койки, кое-какую утварь. Там хорошо было — и тепло, и безопасно. Темно только очень, окон ведь нет. Да еще беда была с ее ребятишками. Две девочки, шести и одиннадцати лет, забирались в глубину печи, играли в прятки между штабелями. Кураца все боялась, что их завалит.

Первые дни оккупации прошли благополучно, никто нас не тревожил. Но однажды вечером пришел румын, забрался в печь с фонарями, обследовал ее, осмотрел штабеля готовой продукции и предложил всем убираться из печи. Пришлось подчиниться. Лучшие дома на заводе были заняты гитлеровцами. Кураца не нашла ничего подходящего, кроме кладовки — полуподвальной пристройки к машинному отделению. Там хранилось горючее, инструменты, запасные части к двигателю. Выбросили мы все это. В кладовке окно загорожено решеткой, но стекла нет. Задыхались от запаха керосина и мазута, но кое-как притерпелись.

В первую ночь мы положили девочек между собой, согревали их своим теплом. Я лежала поближе к двери. Всю ночь дрожали от холода, а утром у меня поднялась температура, заложило грудь, заболела голова. Я, правда, все равно встала раньше всех, хотела развести огонь в углу. Развонялось мазутом и дымом. Девочки расчихались.

Как ни крепилась я, а к вечеру меня свалило. Стало совсем плохо. Я боялась, что унесу с собой тайну о гибели Аслануко, и рассказала Кураце все, как это было. Ей сначала показалось, что я брежу. Но я была в ясном сознании, а историю с сапогами, что Альбиян подарил Аслануко, трудно было придумать. Кураца долго убивалась от горя, не находила себе места, вечерами садилась у порога и долго выла, сочиняя песню-плач о погибшем сыне.

У Курацы не было никаких запасов на зиму. Завод, где она работала формовщицей, заглох. Все, кто мог эвакуироваться, побросали свое имущество и подались неизвестно куда. Небольшой огород, выделенный месткомом завода за карьером, был засажен картофелем. Но солдаты опередили нас и выкопали картошку.

Однажды к Кураце пришел румын-толстяк. Видно, что не рядовой, но и не офицер. Потом я узнала, что фельдфебель. Он насвистывал веселую песенку, а сам заглядывал во все уголки в кладовке. Увидал в кувшине несколько яиц и сразу оживился. Выбрал все яйца, рассовал их по карманам, не переставая насвистывать.

Кураца хотела поднять шум и отнять яйца, но куда там!

Румын достал из-за пазухи какой-то листок и протянул его вместо денег.

Кураца выхватила эту бумагу, скомкала и со злостью бросила в угол.

Когда румын ушел, я подняла листок, распрямила его и прочла. Это оказалась наша листовка. Выдержки из речи Сталина, произнесенной в годовщину Октября. Фраза «Будет и на нашей улице праздник» напечатана большими буквами на весь листок. На другой стороне — сводка Совинформбюро за четырнадцатое ноября.

Кураца не могла понять, почему я радуюсь.

— Это дороже золота, Кураца! — говорю я ей. — Речь Сталина! Ты понимаешь!

— А не крючок?

— Какой крючок?

— Может, толстяк хочет подцепить нас с тобой на этот крючок, как карасей. В огонь его!

— Нет! Надо переписать ее и расклеить. Пусть люди знают правду.

Так вот мы и начали размножать листовки.

Предприимчивый фельдфебель приносил листовки чаще, чем несушки Курацы успевали нести яйца. Иногда он давал их даром. А когда эта торговля исчерпала себя, фельдфебель нашел другой выход. Он предложил Кураце реализовать готовую черепицу, оставшуюся в печи. Десять плит — одно яйцо. За каждую тысячу фельдфебель обещал «комиссионные» по своему усмотрению. И я вошла в пай. Вдвоем с Курацей мы теперь продаем черепицу. Кураца находит покупателей. В ауле после бомбежек редко у кого уцелела крыша. На мне лежит погрузка и отпуск черепицы. Был спрос и на кирпич. На зиму многие захотели сложить печи.

Фельдфебель поставил дело на широкую ногу, за отдельную плату выделил двуколку для доставки товара на дом. Я обрадовалась этой работе. В траншейной печи я скрыта от посторонних глаз. В расположении румынских зенитчиков Мисосту в голову не придет искать меня. В глубине траншейной печи между штабелями кирпичей можно спокойно переписывать листовки. А сегодня Кураца сказала, что ты ждешь меня около мельницы.

Апчара помолчала и вдруг спросила:

— О Локотоше ничего не слышно? Чопрак пал. Кураца утверждает, что капитан на Шоулохе перемахнул через Кавказский хребет.

Седельщик смутился. Он знал, что капитан Апчаре не меньше дорог, чем Чока. Сейчас узнает, что он на мельнице, и ринется к нему, вместо того чтобы ехать выручать жениха.

Но врать седельщик не мог и рассказал все как есть, в том числе и про хирургическую операцию. После этого старик и девушка ехали молча. Двуколка мягко катилась по укатанной проселочной дороге. Впереди за оврагом показался Нальчик, притаившийся под лесистой горой. За эти дни на склонах горы появились плешины. С наступлением холодов гитлеровцы начали вырубать деревья в лесопарке, не решаясь углубляться подальше в лес.

 

ТРУПОВОЗ ФЕДЯ

Где находится немецкая комендатура, Бекан уже знал. Во всем городе, наверное, не было человека, который со страхом и трепетом не глядел бы на небольшой, дачного типа, коттедж со шпилем, утопающий в садах. До войны эти сады были местом отдыха. В тени деревьев прогуливались влюбленные пары. Местечко называлось Затишье. И оно оправдывало свое название. В первые годы установления Советской власти в этом домике отдыхал Сталин. Немцы заняли его не потому, что коттедж исторический, им он просто приглянулся, было что-то немецкое в его архитектуре. В доме отдыха, где полтора месяца тому назад размещался штаб армии, немцы разместили свой войсковой штаб, а в этом коттедже — комендатуру. Гестаповцев привлекало еще и то, что дом расположен за городской чертой, а поблизости от него есть глубокий ров, поросший кустарниками. Можно было не рыть могил. Этого рва хватило бы, чтобы захоронить всех. Немцы ставили обреченных над самой кромкой обрыва, и то, что начала пуля, доделывали каменные выступы, на которые, ударяясь, падали раненые люди.

Ручей, журчавший по дну глубокого оврага, покрылся розовым льдом. До оккупации в эту балку спускали отходы мясокомбината. От этого вода в речке была красной. И теперь, глядя на розовый цвет ручья, впадающего в Чопрак у самого моста, путники недоуменно спрашивали: почему река красная? Опять работает мясокомбинат? Задумались об этом и Бекан с Апчарой.

По городу пошли слухи, будто немцы собираются всех татов — горских евреев — положить на дно этого оврага. Татам запретили выезд из города. Некоторые таты надеялись на то, что немцы их считают кабардинцами, и сами везде говорили, что они кабардинцы. Но немецкие специалисты по расовому вопросу свое дело знали.

Сначала массовому истреблению татов помешал праздник освобождения — немцам не хотелось его омрачать кровавой акцией, а потом Красная Армия нанесла два чувствительных удара: в районе Орджоникидзе и Моздока. Немцы понесли большие потери и вынуждены были значительно потесниться. А тут еще партизаны стали устраивать смелые вылазки из ущелий. Неспокойно стало и в Нальчике. Партизаны действовали и против немцев, и против их приспешников из местного населения.

В верхних Куратах рано утром появилось верхом на ишаке чучело бургомистра. В вытянутой правой руке бургомистр держал большой лист бумаги с надписью: «Хайль Гит-лер!» Он сидел задом наперед и левой рукой держался вместо поводьев за ишачий хвост. Вся злость этой шутки содержалась в надписи, в том, что «Гитлер» было разделено на две части, потому что «гит» по-кабардински означает некую часть мужского тела, а слово «лер» означает «лишнее».

Голова «бургомистра» повисала, а ноги были крепко связаны под брюхом ишака, чтобы чучело сохраняло сидячее положение. Палка, просунутая в рукав, не давала согнуться руке, держащей плакат.

Люди шарахались от чучела, а ишак медленно брел по улице.

Мисост, услышав об этом, затосковал. Он усилил охрану своего дома и управы. Если ночью он шел один, то стрелял в воздух через каждые двадцать шагов. Ему казалось, что так он распугивает партизан, которые охотятся за ним, идут по следам или устраивают засаду. Но умные люди сказали Мисосту:

— Ты не только попусту тратишь патроны, но и обнаруживаешь себя. Ночью не видно, кто идет, а стрельбой ты заранее даешь им знать…

Мисост согласился, но без охраны не делал ни шагу. Теперь он жалел, что уборную поставил слишком далеко от дома — у самой улицы, как это делали раньше только князья. Это щекотало его самолюбие. Но теперь Мисосту было не до престижа — он чувствовал близость партизан и ждал возмездия.

Между тем Бекан и Апчара подъехали к комендатуре. У подъезда они увидели крытые машины, мотоциклы, легковые машины и даже коней под седлом. У ворот часовые с автоматами. Коттедж раньше был огорожен ажурным штакетником, теперь забор сверху донизу опутан колючей проволокой, а поверху тянется еще и спираль. Ни подойти, ни подъехать. Бекан решил больше не показываться в этом доме. Он остановился поодаль, бумагу, что вымолил у Мисоста, отдал Апчаре.

— Встретишь сына Шабатуко, скажи, что Чока — твой брат, близкий родственник. Пусть его генерал подпишет бумагу. Одно слово пусть напишет: «Освободить». Не бойся, иди смело — аллах поможет тебе.

Апчара боялась. Кураца ей рассказывала, что сын Шабатуко ищет Апчару и хочет записать ее в ансамбль. Но та же Кураца советовала ей не высовываться даже в окно. Ее ищут по всем аулам, а теперь она явится сама, собственной персоной: берите меня.

Часовой, сурово преградивший дорогу Апчаре, долго вглядывался в бумагу, но и умеющему читать по-русски нелегко было бы разобраться в каракулях Мисоста. Так ничего и не поняв в записке, часовой пропустил девушку к коменданту.

Апчара с трепетом переступала зловещий порог. Многие уже переступали через него, но только в одну сторону. Обратно дороги не было. Апчара ждала и надеялась, что вот-вот навстречу ей попадется сын Шабатуко. Но и этой встречи она боялась. Неизвестно, как он встретит дерзкую Апчару. «А-а, — скажет, — это ты прячешься от меня! А теперь сама, как куропатка, лезешь в силок? Хабибу я пожалел, это верно, но с тебя я возьму полной мерой». Когда Апчаре представилась вся эта сцена, она едва не повернула назад. Но уже возникла перед ней дверь с надписью на русском и немецком языках: «Временный комендант города Нальчика». Остановилась, чтобы отдышаться и успокоиться, иначе не хватило бы сил выговорить ни одного слова.

Комендант оказался пожилым светловолосым мужчиной. Апчаре показалось даже чудно, что она видит живого немца так близко от себя и что немец этот похож на обыкновенного человека: тонкие губы, серые глаза, лоб нависает над переносицей, а нос нависает над ртом.

— Можно? — с нарочитым кабардинским акцентом спросила она, когда уже переступила порог.

— Хайль Гитлер! — Комендант выбросил вперед руку не столько для приветствия девушке, сколько из стремления внедрить среди местных людей новую форму приветствия, принятую в его стране.

Апчара поняла это иначе. Она подумала, что ее гонят вон, потому что немец показал рукой на дверь. Она испуганно попятилась назад. В ее руке дрожала бумага.

— Што есть бумага? — спросил гитлеровец другим голосом. Он шагнул к ней и взял записку.

— Бургомистр Адыгеунов подписал. — Апчара была уверена, что комендант знает всех бургомистров, а тем более Мисоста, живущего в соседнем ауле.

Комендант, держа бумагу, вынул из кармана монокль.

Апчара только на плакатах видела капиталистов в черных цилиндрах и с моноклями. Немец ловко вставил монокль в глазницу и стал читать… Язык Мисоста не блистал ясностью, но комендант, видимо, уловил суть.

— Ты кто есть ему?

— Сестра. Чока Мутаев — мне брат. Двоюродный. Близкий родственник. Очень просим, господин комендант. Отец очень старый. Мать очень старая…

— Ошн старый, ошн старая. — Комендант взглянул на Апчару. — Почему ты не есть ошн старая?

Апчара не знала, как ответить. Она смутилась и побледнела. Попыталась построить предложение, но немецкие слова куда-то улетучились из памяти.

Комендант понял это и обратился к своему запасу русских слов.

— Этот шеловек — есть ваш родственник?

Апчара утвердительно кивнула головой.

— Ви есть абориген — кабардинка?

Апчара снова закивала головой, хотя не понимала, что значит слово «абориген».

Комендант вертел в руке бумажку.

— Он больной, умрет…

Немец встал из-за стола.

«Хочет схватить меня», — от этой мысли Апчара задрожала сильнее, чем бумажка в пальцах у коменданта.

Немец подошел к карте, висевшей на стене, ткнул пальцем в точку, где написано: «Прохладная».

— Ваш родственник здесь?

— Да. В Прохладной. Животновод он. Не военный. Его даже в Нацдивизию не взяли. Не доверили…

— Не доверили? — Комендант обернулся и уставился на Апчару удивленными глазами.

— То есть взяли сначала, потом исключили…

Комендант решил, как видно, воспользоваться случаем и поговорить с девушкой местной национальности, войти к ней в доверие. Потом она расскажет своим о высших целях германского рейха. Это очень важно накануне большого события — праздника освобождения, намеченного по распоряжению генерала Руффа.

— Наша цель — освободить маленькие народы, — начал Линден свое внушение этой девушке с испуганными глазами и простодушным лицом. — Германия — друг малых народов, освободитель. Она хочет освободить малые народы из-под большевистского гнета и покончить с жидовско-комиссарским произволом… — Комендант не скупился на слова, чтоб охмурить девушку. Он достал из папки обращение германского командования к горским народам. Население оповещалось в нем о формировании представительской власти из людей местного населения, названной «гражданской администрацией». Провозглашалась свобода вероисповедания, обещалось равенство, восстанавливалась частная собственность на землю, упразднялись колхозы и вместо них рекомендовались десятидворки. Лучшие земли обещались тем, кто хорошо проявит себя в «установлении нового порядка». В листовке уже похоронена Советская власть. Когда Линден дошел до «близости окончательной победы над большевизмом», голос его несколько изменился, стал глуше, утратил первоначальную уверенность. Это и понятно. Все знали, что на немцев обрушился сокрушительный удар у Эльхотовских ворот. Но комендант снова повысил голос, когда дошел до «великого праздника освобождения» малых народов.

Наконец Линден снял монокль.

— Ви поняли листовка?

— Да, да. Все поняла.

— Ви это поддерживаит?

— Разумеется.

— Корош девушк. — Линден сел на свое место и испытующе поглядел на Апчару, потом снова уставился в бумагу.

— Поставьте, пожалуйста, резолюцию. — У Апчары щеки выбросили два ярких красных флажка, глаза налились слезами, дрогнули углы губ.

— Айн резолютион? — Линден понимал, что от него требуют. — Пожалуйста…

Комендант на чистом поле в конце текста, пониже кривых букв, из которых состояла подпись Мисоста, написал одно лишь слово «прюфен» и расписался.

Апчара чуть не выхватила письмо из рук коменданта, боясь, как бы он не раздумал. Она встала, чтобы уйти.

— Фюрер есть друг Кабардинии, Балкарии, Чечении. Большой друг есть. Понимайт?

— Понимаю. — Апчара дрожала всем телом.

Через минуту она уже бежала мимо часового, и ее никто не остановил.

…Апчара старалась представить себе лагерь, где томится Чока, но в ее воображении вставали только пионерские лагеря с палатками.

Бекан всю дорогу расхваливал хозяйку мазанки и уверял Апчару, что она примет их как близких родственников. Бекан прихватил для нее вяленое мясо — баранью ногу. Такое подношение, конечно, раздобрит ее, и хозяйка разрешит им остановиться и переночевать у нее.

Это радовало и Апчару. За долгую дорогу она так продрогла, что не раз слезала с двуколки и бежала следом, чтобы хоть немного согреться. Она бежала и повторяла вслух немецкие слова, которые знала. Только теперь она пожалела, что плохо учила немецкий язык в школе. Если б знать, как будет необходим этот язык, учила бы его не только ради экзаменов.

Вопреки ожиданиям Бекана, хозяйка мазанки приняла гостей очень холодно. Правда, белокурый мальчонка сразу узнал старика, побежал ему навстречу, блестя глазенками, надеясь на что-нибудь вкусненькое. Его матери не хватало решительности сказать гостям: «Уходите от моего дома», но и приглашать в мазанку она не приглашала. Бекан сразу вытащил все гостинцы.

Женщину смягчило не столько мясо, сколько вид девушки, посиневшей от холода.

— Заходите, коли так, — наконец промолвила она. В темной мазанке за ужином женщина рассказала Бекану и Апчаре о своем постояльце — лагерном труповозе, который вернется с дежурства после двенадцати ночи. На кровати — новая постель, там и спит постоялец. Женщина с мальчиком спят на большом кованом сундуке.

После ужина стали ждать возвращения постояльца: хозяйка со страхом, а Бекан и Апчара с надеждой и тревогой. Апчара все-таки верила, что ее бумага с резолюцией коменданта стоит много.

Когда время подошло к двенадцати, хозяйка вышла на улицу. Видимо, она хотела предупредить постояльца, подготовить его к неожиданной встрече.

За дверью раздался шум. Первой в избушку вошла хозяйка, а за ней ввалился мужчина лет тридцати, одетый в немецкую форму, с белой повязкой на рукаве — знак лагерной охраны. На боку увесистый парабеллум оттягивал не очень туго затянутый пояс. Все обмундирование на «добровольце» было немецкое, за исключением сапог. Это понятно: на территории лагеря непролазная грязь, по ней не походишь в немецких ботинках.

— Вот он — постоялец мой. Поговорите. Он тут все знает, — сказала хозяйка Апчаре, а потом обратилась к постояльцу: — Федя, его сын томится у вас… Старик горемычный так убивается, глядеть больно…

Ожесточившийся труповоз не поздоровался, не подал никому руки, хотя Апчара шагнула ему навстречу и несмело протянула свою маленькую руку. Он сел на табурет и ястребиными глазами впился в старика. Потом перевел взгляд на девушку.

— Командир, комиссар, рядовой?

— Никто он. Чока Мутаев — его имя и фамилия. Не командир и не комиссар, даже не рядовой. Гражданский. Никогда не служил в армии. Скотовод. В горах, на альпийских пастбищах его схватили.

— А тебе он кто?

— Брат, — неуверенно ответила Апчара. Если бы в комнате было светло, охранник увидел бы, как зарделись щеки Апчары. Но в ее голосе он уже уловил фальшь.

— Твой отец? — Труповоз головой мотнул в сторону старика.

— Отец…

Доброволец больше не стал ни о чем спрашивать. Он снял куртку и бросил ее на постель. Чуть не погасла коптилка. Пламя затрепетало, потом выпрямилось. Трудней оказалось снять сапоги. Левым носком парень зацепил задник правого сапога и, низко нагнувшись, пальцами рук нажимал на сапог, облепленный грязью, кряхтел, надувался.

По кабардинскому обычаю, Апчара соскочила с места:

— Разрешите, я потяну…

Доброволец удивился, взглянул в лицо девушки.

— Спасибо. Я сам.

Но Апчара уже схватила огромный сапог. Только сейчас она поняла, как он грязен. Потянула к себе. Охранник упирался в пол другой ногой, чтобы не съехать с табурета, но все же плюхнулся на пол и рассмеялся. Засмеялась и Апчара. С одним сапогом кое-как справились. Охранник размотал портянку. Она была совсем мокрая.

Апчара потянула за второй сапог и не рассчитала усилий.

— Стой! Так ты и ногу мне оторвешь.

Апчара залилась смехом:

— Я нечаянно.

Это развеселило всех.

Хозяйка воспользовалась неожиданной переменой настроения.

— Федь, помоги. Видишь, сердешные какие!

Охранник сопел. Апчара ждала с замиранием сердца, что скажет Федя, вытирала руки. Она готова была притащить все, что они привезли, накормить, напоить охранника, но тот молчал. Потом, отсопевшись, начал бурчать:

— Легко сказать: помоги. Пойди там разбери, кто Мутаев, кто Питаев. Тысячи их. Ни имен, ни фамилий никто не знает. Помер — и все. Может быть, его давно нет в живых…

До сих пор Бекан все крепился, но стариковские нервы наконец сдали. Сначала он только делал вид, что собирается плакать, чтобы разжалобить охранника, но вдруг сорвался и зарыдал в голос, колотясь лбом о собственные колени. Мальчик с перепугу юркнул за сундук и тоже заплакал.

Апчара успокаивала как могла:

— Папа, милый, не надо, папа. Мальчик пугается. Слезами разве поможешь.

Бекан и сам хотел бы успокоиться, но не мог совладать с собой. Плечи его тряслись, голова стукалась о колени, папаха, которой он тер глаза, взмокла от слез, а он все еще выталкивал из себя: ах-ах-ах-ха-хах, ох-ох-ох-хо-хох! Все молчали в избушке, не мешая старику выплакаться. Постепенно он затих, перестал рыдать и заговорил на своем языке, так что понять его могла одна Апчара.

— Клянусь аллахом, аллаха нет. Был бы аллах, не допустил бы такого душегубства. Свет померк на земле. Люди потеряли свое обличье. Окаменели сердца. Люди топчут людей, пьют друг у друга кровь. Разве это война? Только ликом они схожи с людьми. Волчьи сердца и волчья кровь течет в их жилах…

Доброволец мрачно поглядывал то на старика, то на девушку. Слезы Бекана не тронули его, наоборот, вызвали злобу. Он и так целые сутки провел в аду, замерз, оголодал, а тут еще — непрошеные гости. Ему бы сейчас завалиться и заснуть, забыть все кошмары, от которых он скоро сойдет с ума.

Бекан от волнения перешел на такой русско-кабардинский язык, что даже Апчара лишь отчасти понимала его. Она не менее взволнованно, торопливо добавляя от себя, начала переводить охраннику путаную речь Бекана.

Бекан хотел сказать: «Мой добрый сын, люди рождаются от людей. Звери рождаются от зверей. На земле нет ничего священней, чем материнское молоко. Ты человек. Оставайся человеком, будь верен материнскому молоку. Тебя родили не звери, а люди. Они наверняка добрые люди. Им хотелось, чтобы их сын походил на них. Ты будешь походить на них, если поймешь мое горе, поможешь мне, старику, вызволить единственного сына. Других детей у меня нет. От тебя зависит, будет ли продолжаться мой род или никто больше не станет зажигать огонь в моем доме, когда меня не будет в этом мире. Помоги мне, сын. Убеги и ты вместе с моим сыном. Не служи врагу. Я укрою тебя от их глаз. В пещерах тебе будет слаще, чем у них. Захочешь, потом вернешься к нашим. Захочешь — живи в ущельях, пока земля очистится от зверей. А она очистится обязательно. Ком грязи на колесе держится, пока колесо не закрутится быстрее…»

Пока старик успокаивался, Апчара достала из мешка бутылку с аракой, чурек, сыр и курицу. Она сразу налила большую кружку араки и протянула охраннику.

Парень, которого хозяйка называла Федей, взял помятую цинковую кружку, но пить не торопился. Он понюхал и опустил руку. Уставился в пол. Видимо, слова старика чем-то задели его черствое сердце. От простых человеческих слов он отвык. С волками и жил по-волчьи.

— Пей, сынок. Воллаги, там нет яда, — сказал Бекан, боясь, что доброволец подозревает отраву. Бекан хотел в подтверждение своих слов глотнуть из кружки, но кружка была опрокинута залпом. Доброволец вытер губы и закурил, Апчара пододвинула ему курятину.

— Я, кажется, знаю твоего сына, — неожиданно сказал доброволец. — Его захватили вместе с работниками НКВД. Когда гитлеровцы дознались, что в их руки попали не простые военные, а работники НКВД, к ним было проявлено «особое» внимание. Их привезли на крытой машине. Все они были одеты очень прилично — новенькое обмундирование комсостава. Им сразу принесли тряпье и приказали переодеться, а затем поставили к стенке со связанными за спиной руками. В самую последнюю минуту кто-то приказал не торопиться с расстрелом. Видимо, о них следовало доложить по инстанции. Узников затолкали за баню, в яму для воды. Охране было приказано не выводить их даже на работу и не спускать с них глаз. Я сам бросаю им в яму утром четыре початка кукурузы и четыре початка на ужин. Должен был приехать следователь гестапо, но почему-то до сих пор его нет. Смертники, — заключил доброволец, взял курицу и, придавив окурок каблуком, стал есть. — О твоем Мутаеве говорят, что он начальник партизанского штаба.

— Никакой он не начальник, — стала убеждать Апчара. — Он начальник штаба пастбищ. И вовсе он не работник НКВД. У нас каждую весну гоняют скот на горные пастбища. Вот он и следил, чтобы каждый колхоз держал свой скот на отведенных ему участках. Поддерживал порядок среди животноводов, занимался снабжением их, и только. Если не верите, вот, у нас даже есть документ. — Апчара достала бумагу, на которую они так надеялись, и протянула добровольцу.

Федя в одной руке держал курицу, а в другой — бумагу. Поднес ее к коптилке, пробежал по коряво написанным строчкам, но бумага вызвала у добровольца только ироническую усмешку. Он ее вернул, как никчемный лоскут.

— Больше повредит, чем поможет, — налил еще самогону в кружку и выпил.

— Неужели невозможно доказать, что Чока не работник НКВД? Можно же расспросить, — наивно подсказывала Апчара.

— Кого? О них донесли, что они важные птицы.

— Федь, неужели ничего нельзя сделать? — вмешалась хозяйка.

Доброволец молчал и ел.

«Все пропало, — думал Бекан, — резолюция, на которую возлагалось столько надежд, оказывается — пустая бумажка. Лбом скалу не расшибешь».

Когда бутылка опустела, доброволец стал обуваться.

— Ну вот что. Я пойду. Попробую. Надо сначала выяснить кое-что.

— О, аллах видит! Аллах запомнит твою доброту!

— Ждите меня. Но не высовываться. Нос обрежут!

 

КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

Время остановилось. Бекану не сиделось на месте, и он, несмотря на запрет, несколько раз выходил на улицу. Темно, словно накрыли тебя черной буркой. Слышен собачий лай. Бекан сквозь ночной мрак старается увидеть хоть что-нибудь. Падает редкий снег. Слышно, как жует Пох, фыркает, разгребая мордой сено в двуколке. Кто-то едет. Нет. В стороне проскрипела груженая подвода. Везут очередную партию трупов, подумал Бекан. Федя как провалился. Неужели где-нибудь спит после сытной еды и самогона? Старика начинало знобить, и он заходил в дом.

— Не видно? — теряла терпение и Апчара.

— Воллаги, провалился сквозь землю…

— Придет, — успокаивала хозяйка. — С виду он суров. А сердцем участливый. Хоть он и называется доброволец, но не по доброй воле подался к ним. По ранению. Труповозом значится. Говорит, в Керчи попал в плен.

Апчара вспомнила Локотоша, рассказывавшего о керченской катастрофе. Сам Локотош переплыл пролив на бревне.

Хозяйка показала журнал «Дранг нах остен». В середине журнала большая фотография. На фоне бесчисленных пленных Гитлер обнимает генерала, руководившего, как видно, операцией на полуострове. Хозяйка показала на пленного, отмеченного крестиком. Это и есть Федор Мисочка. Пленный стоял без гимнастерки. Правое плечо перевязано. Мисочка хранил журнал как доказательство, что он попал в плен по ранению. Апчара смотрела на фотографию и не могла взять в толк, как такое множество людей может оказаться в плену.

Коптилка колышется, трудно разглядывать на фотографии лица. Хозяйка прилегла около мальчика и затихла. Апчара и Бекан стали переговариваться шепотом. Плита остыла. Мерно посапывает мальчонка. Что-то бормочет во сне.

Апчара вспоминала Ирину. Давно не видела ее, соскучилась по Даночке. Знает ли Ирина о листовке, об обещанном празднике? Кураца рассказывала, как Мисост готовится к фашистскому празднику, хочет собрать весь аул. У него теперь есть любимая фраза: праздник похоронит праздник. Значит, праздник Октябрьской революции будет похоронен праздником «освобождения».

Постепенно все путается в мозгу Апчары, туманится, расплывается. И вот уж два праздника кажутся двумя скакунами, вышедшими на старт. Она не раз бывала на ипподроме в Нальчике. Скачки — любимое зрелище кабардинцев. Все бросают они в день скачек, чтобы посмотреть своими глазами, как один колхоз старается утереть нос другому, выставить своего скакуна, выращенного где-то в секрете.

В зыбком воображении Апчары один скакун — вороной, черный демон, джинн — злой дух, это — гитлеровский праздник. А другой — вовсе не белый конь. Но Шоулох с целым облаком гривы и острыми, как у мышки, красивыми ушами. На Шоулохе скачет сама Апчара. Она знает его норов, и жеребец ей послушен. Апчара первая в заезде. Она несет в руке праздник — большую ветвь лесного ореха, как это бывает на свадьбах. Даночка, откуда ни возьмись, выбежала навстречу: «…тетя Апа! Ты скачешь лучше всех, как мой папа. Правда, теперь приедет и мой папа?» — И Даночка дарит Апчаре цветочек — желтенький одуванчик. Она любит собирать цветы. Хабиба говорит дочери: людей радуешь — и люди будут тебя радовать. Неси и дальше праздник, неси к адыгейцам, черкесам, осетинам, чеченцам, неси всем. Шоулох — могучий конь, хватит сил у него. А Даночка уже кричит: «Тетя Апа, я тебе желтенькие цветочки собираю. Ты их передай моему папе». Ветер бьет в лицо, черные кудри Апчары смешались с густой гривой коня. Шоулох несет ее над пропастью в горах. Внизу в глубине ущелья светится чешуей спина реки. Оттуда доносится гул. На пути встают черные скалы. На гребнях скал истерзанные сосны и березы взывают к помощи обрывками крон. Это не деревья. На скалах простоволосые Кураца, Хабиба, Ирина. Сколько их, этих женщин, застигнутых бурей в каменных теснинах… Апчара летит, «скоро, скоро будет праздник во всех ущельях — засверкает солнце…» Апчара хочет крикнуть, но голоса нет, она не слышит собственных слов…

Скрипнула дверь. Старик привскочил. Он думал, через порог переступит сам Чока. Встрепенулась и Апчара. Вошел Федя.

— Как? — одновременно спросили Апчара и Бекан.

Труповоз раздевался молча. Он и не слышал вопроса, не видел волнения людей. От него несло сыростью, холодом, трупным запахом. Апчара уловила и запах самогонного перегара, а махорку-то она всегда унюхивала за двадцать шагов. Чем только не несет от труповоза!

«Может быть, он уже отвез Чоку в противотанковый ров», — подумала Апчара. Она слышала сквозь сон тарахтенье груженой подводы. По телу прошла дрожь.

Полицай сел на табурет.

— Сматывай отсюда, старик, пока сам не откинул копыта. Дело пахнет жареным.

Бекан ничего не понял. Он спросил:

— Мой сын живой?

— Доходит, — не спеша, но твердо ответил Федор.

Даже Апчара не знала, что значит «доходит», куда доходит.

— Не выдюжил, стало быть, — участливо заговорила хозяйка. — Мороз, слякоть, голод. Кукурузы и то вволю не дают. А в листовках писали: переходи в плен со своей ложкой и котелком. Зачем им ложка и котелок? Скотине и то солому на подстилку дают. А эти вмерзают в землю, а утром их отдирают… Кто же вынесет такие страдания?

Эти слова понял и Бекан. Старик уткнулся носом в свою папаху. Так он делал, когда рыданья подкатывали к горлу.

— Подожди. Еще успеешь, наплачешься. Я отыскал его… Зовут Чока?

— Да. Мутаев Чока.

— Жив. Валяется в яме за баней.

Бекан задрожал, хотел упасть к ногам труповоза, обнять их, оросить вонючие его сапоги слезами мольбы. Парень остановил его жестом и высказал все свои соображения.

Чоку не только вывезти за пределы лагеря, но и поднять на ноги почти невозможно. Лежит в яме. Голод и холод сделали свое. Но у Федора созрел план. Старик и девушка поблизости от лагеря только помешают ему. И так уже спрашивали: «Что за лошадь стоит у твоей квартиры?» Лошадь охранники могут съесть. Пусть старик и девушка сматываются отсюда, уедут куда-нибудь подальше и ждут в условленном месте. Трудно, конечно, надеяться на счастливую встречу отца и сына. Пленный доходит, вряд ли сможет двигаться, а бежать тем более. Но Федор Мисочка исполнит свое обещание. У гестаповцев он не на подозрении. Последнее время он вывозит трупы даже без конвоя. Если задобрить охрану самогоном, отварными курами, бараниной, сыром, лепешками, можно заполучить дружков. Голодают не только заключенные. И охране случается переходить на подножный корм. Безвкусные концентраты, скудные нормы. Мисочка не может точно сказать, когда ему удастся запрятать Чоку под трупы и вывезти к противотанковому рву, но он попробует это сделать, чтобы хоть немного загладить свою вину за подневольную службу у немцев. Одежду, что старик привез для сына, он заблаговременно бросит в ров. Чока переоденется и исчезнет в ночной мгле.

— Переводи ему. — Бекан обратился к Апчаре, не веря в спасение сына и с трудом сдерживая рыдания. — Переводи: он — как мой сын — Чока. Пусть придет ко мне. Я найду им тайные пещеры, буду кормить мясом и хлебом, пока не придут свои. Сто собак приведут немцы — не найдут. Есть у нас такие пещеры в горах.

— Твой сын знает, куда надо идти?

Вопрос был уместен. Чока не знает, что дом разбомблен и мать с отцом переехали на молодежную ферму в Долину белых ягнят. Если он явится в аул, его сразу схватят и если не расстреляют на месте, то снова отправят в лагерь.

Доброволец поблагодарил старика за приглашение. Кто знает, может быть, он и воспользуется им. Мисочка сам думает о побеге, но пока еще ничего не решил. Надо выждать, сориентироваться в обстановке и на местности, чтобы охраннику не оказаться в положении охраняемого.

— А записку можно ему написать? — загорелась надежда в душе Апчары.

Труповоз подумал.

— Напиши маленькую и вложи в лепешку. Если не разжует — прочитает.

Апчара села у коптилки. На подоконнике лежала тетрадка. Апчара оторвала четверть листка.

— Хватит?

— Потом скрутишь ее папиросой.

Апчара писала мелким почерком, стараясь сказать побольше, а главное — куда идти. Не дай бог попасть на глаза Мисосту, хотя он и подписал прошение в комендатуру. Неизвестно, как он посмотрит, если узнает, что Чока сбежал. Доложит Бештоеву и — до свиданья, «каспулат», как говорят в ауле, все дело пропало.

Лучше всего Чоке явиться на кирпичный завод. Там можно отсидеться в дымоходной траншее.

Апчара писала по-кабардински и то намеками, чтобы никто ничего не мог понять, если записка окажется в чужих руках. В кабардинском обычае есть так называемый язык корней. Крона дерева широко раскидывается под солнцем, радуется, шелестит листвой, шумит на ветру, свистит, колышется, волнуется. А корни? Корни в земле. Они безмолвны и неподвижны. Но свою радость и свое волнение они выражают молчаливым повторением разветвления сучьев, ветвей, всей кроны. Одно выражается в другом, хотя одно на другое не похоже. «Языком корней», языком иносказаний и аллегорий пользуются влюбленные. Апчара в своей маленькой записке показала, что она хорошо владеет этим языком.

С низовий Терека дул сырой, пронизывающий ветер. Бекан и Апчара распрощались с хозяйкой и вышли к двуколке. Ночь чернее черной собаки. Бекан тщетно добивался от своего «благодетеля» сказать: когда приблизительно ждать Чоку? «Не знаю. Дело покажет» — и только. Апчара согласна с этим, если только дело действительно «покажет». Доброволец взял записку, скрутил ее в трубочку и положил в коробку с немецкими сигаретами. Сверточек получился как раз с сигарету величиной. Доброволец обещал одно — из тех продуктов, что они привезли, Чоке достанется немалая доля. А «дело покажет» означало, что Чока не передвигает и ноги. Если его предварительно не подкормить, он не пройдет и пяти шагов — свалится в грязь и погибнет.

Да, доброволец знает Чоку Мутаева. Оказывается, совсем недавно он даже помог ему. Чока, ложась спать, кладет под себя пять кукурузных стеблей. Это заменяет ему матрац. С «матраца» Чока никогда не сползает, да и сползти трудно, потому что люди лежат вплотную, обогревая друг друга. А укрывается Мутаев куском циновки. Эта циновка досталась ему, можно сказать, по наследству. У старика, который попал в лагерь за то, что прятал у себя раненого командира, циновка была молитвенным ковриком. Пять раз в сутки становился старик на циновку и обращал свою молитву к аллаху, умолял всевышнего обрушить на головы немцев самое страшное наказание.

Аллах не торопился, а старик умер. В последние минуты он прохрипел завещание: молитвенный коврик — Чоке Мутаеву. Теперь Чока прикрывался и от дождя и от снега этим ковриком. И вот один заключенный пытался отнять у Чоки циновку. А Чока не хотел ее отдавать. «Ты же доходяга, без нее скорее дойдешь, а я еще на ногах, работаю, она мне нужнее», — говорил тот. В их спор никто не вмешивался. Действительно Чока доходяга, дни его сочтены. Но Федор Мисочка, оказавшийся поблизости, прекратил спор, и Чока сохранил циновку.

Недавно в лагерь поступила партия «новеньких». Это бывшие воины Нацдивизии, отказавшиеся повиноваться Якубу Бештоеву, когда новоявленный «правитель» Чопракского ущелья приказал всем вступить в отряд легионеров. Среди них оказались люди, знавшие Чоку. Их вызывали на допрос, чтобы выяснить, действительно ли Чока Мутаев — начальник партизан. Немцы никак не могли взять в толк, что значит «штаб пастбищ», поэтому Чока все еще оставался в строгой изоляции. Ему не позволяли выходить из цементированной ямы старой бани.

Лагерная администрация пыталась усилить охрану за счет «новеньких», но никто из них не захотел взять в руки оружие против своих. Трое из них были расстреляны «при попытке к бегству». Добровольцев служить в охране немцы нашли среди заключенных, случайно отбитых у конвоя. При наступлении немцев на восток в сопровождении тюремной охраны эвакуировалась партия заключенных — сто человек. Немцы настигли их в пути, немногочисленную охрану перебили, а заключенных не распустили, как следовало ожидать, но завернули в свой лагерь, чтобы разобраться, кто за что осужден. Заключенных держали отдельно в совхозном гараже. Каждый день их водили на работу на железнодорожную станцию. Один раз в день им полагалась даже горячая пища.

В этой отбитой партии оказался Мухтар Казухов, тот самый парашютист-диверсант, которого схватил Чока Мутаев в Долине белых ягнят. Встреча с ним для Чоки могла бы стать роковой. Казухов был самым сведущим консультантом по делам этих заключенных и самым лютым и озлобленным.

Судьба свела Чоку и Мухтара за проволочной оградой как раз в тот момент, когда пленным выдавали кукурузные початки на обед. Мухтара Казухова в этот день лагерная администрация отправляла по требованию комендатуры в Нальчик. Случайно он оказался вблизи от Чоки Мутаева.

Чока сразу узнал его, но сделал вид, что не заметил, и отвернулся. Зато Мухтар не узнал Мутаева. Чока настолько изменился, что не только Мухтар Казухов, родная мать Данизат не узнала бы его. Заросшее черной щетиной лицо изуродовано, в ссадинах, кровоподтеках и гнойных царапинах. Веки воспалены, глаза словно ошпарены кипятком — красные и безжизненные. Руки и ноги почернели, в язвах, одежда вся залеплена грязью, пропиталась навозной жижей и от мороза превратилась в панцирь непонятного цвета.

Мутаев, боясь новой встречи с ненавистным человеком, старался не показываться из ямы. Он узнал о Чопракском ущелье от новеньких и махнул на судьбу рукой. Падение ЧУУ не оставляло надежды на спасение.

Вот почему доброволец не может сказать, когда он вывезет Чоку из лагеря. И сейчас его можно положить вместе с трупами. Доходяг разрешают иногда вывозить и добивать лопатой. Таких он вывозил. Но сколько дней понадобится, чтобы поднять Чоку на ноги, — Федя сказать не мог.

— Как ты думаешь, не обманет он? — спросил Бекан, когда отъехали, и не стало слышно лагерных собак, и в тумане уже не полыхал расплывчатый свет прожекторов.

— Надо сходить еще к Якубу Бештоеву, главе гражданской администрации…

— Якуб, как князь Атажукин, теперь правитель Кабарды и Балкарии.

— Немцы поставили.

Ехали в темноте. Не видел ничего старик и полагался лишь на чутье Поха. Степь безмолвствовала. Лишь под копытами Поха трескался тонкий лед. Старик думал: ни доброволец, ни хозяйка не проводили их хотя бы до двуколки, не сказали им напутственных слов. Значит, не жди ничего хорошего.

Апчара ехала молча. Она почему-то поверила, что труповоз вызволит Чоку из-за колючей проволоки. Теперь, когда начала сказываться усталость от всей этой поездки, а напряжение спало, Апчара думала о Локотоше. Бекан то ли угадал ее мысли, то ли и сам беспокоился о больном, заговорил ни с того ни с сего.

— Йоду хорошо бы достать. И пластырь..

В сознании седельщика обе тревоги — за сына и Локотоша — переплелись между собой, питают друг друга. Вдруг тревога за жизнь капитана вспыхнула сильней. В горах рыскают всадники. Они могут наскочить на Локотоша или на жеребца, спрятанного в пещере, пока Бекан тщетно пытается освободить Чоку из лагеря. Не лучше ли ему поскорее вернуться на ферму? Данизат не сможет ничего предотвратить. Как бы она своей неосторожностью не навела волка на след.

— При глубокой ране лучше пластырь. Печеный лук быстро остывает и не вытягивает.

— Данизат присматривает за ним?

Седельщик понял, что Апчаре хочется самой быть у постели больного. Он рад бы привезти ее на ферму. Будет помощница у старухи. Данизат почти все время одна. Кроме воя шакалов, ничего не слышит. А на ее плечах и больной, и жеребец, и уход за коровами. Бекан мотается по дорогам, а старуха только успевает поворачиваться. Но все же Бекану не хотелось, чтобы Апчара жила рядом с капитаном.

— Справляется. Капитану что теперь? Не застудить рану да набираться сил. Дорога над черной пропастью позади. Приеду — забью теленка. Телятина быстро поставит его на ноги. И Чока вернется — мясо должно быть наготове. Крепкий бульон лучше всяких таблеток. Я и тебя не забуду, дочка. Приеду за тобой, как только будет возможно. Как бы Мисост не стал нам поперек дороги. Я знаю, он ищет тебя. То ли в танцевальный ансамбль к празднику метит взять, то ли это у него приманка, чтобы выманить тебя из укрытия… Лучше не попадаться ему на глаза…

— Такой приманкой пусть заманивает других. Чтобы я танцевала на их празднике! Пусть лучше ноги перебьют!

— Я тоже так думаю.

— Вот этот праздник поднимает на ноги и мертвых. — Апчара нащупала под воротником листовку, что дал ей Бекан.

Бекан боялся, как бы Апчара не наделала глупостей.

— Смотри, дочка. В горный поток прыгнуть легко, выпрыгнуть не каждому удается. Ударишься о валун головой — заставишь мать горько плакать.

Седельщик отпустил вожжи и предоставил лошади самой выбирать дорогу. Только ее чутье могло помочь. Несколько раз он слезал с двуколки, ходил вокруг, искал дорогу и опять забирался на свое место.

Стало светать. Бекан ждал, когда откроются горы. Привычное дело — ориентироваться по вершинам. И Апчара по ним определяет время. А Хабиба, становясь на молитвенный коврик, всегда сначала отыщет в гряде гор свою вершину, чтобы стать к ней лицом, словно за этой горой лежит священная могила пророка.

Туман как прирос к земле, движется медленно. Но утро шло, и наконец поверх тумана показались белые вершины гор, которые тут же загорелись розовым светом. Сердце седельщика наполнилось благодарностью к Поху. Все-таки лошадь доказала свою принадлежность к кабардинской породе — не забыла обратной дороги, не заплуталась в ночи.

Когда подъезжали к Нальчику, лошадь выбилась из последних сил. Она едва тянула двуколку, дышала тяжело, ввалившиеся бока вздувались и опадали, белая пена падала на дорогу. Лошадь останавливалась, переводила дух, оглядывалась усталыми и молящими глазами, затем, не дожидаясь кнута, сама трогалась с места. Бекан понимал лошадь, не подстегивал ее, не торопил.

У въезда в город их остановил военный патруль. Сонные солдаты заглянули в двуколку, обшарив ее, спросили:

— Зачем в город?

— К новому князю на поклон. Якубом его кличут.

К неудовольствию Поха, солдаты слишком мало продержали его у шлагбаума. Дорога пошла в гору мимо торговых баз, разгромленных и разграбленных. И все же улица в этом месте была живописна. Огромные липы, растущие по обеим сторонам улицы, соединили могучие кроны над проезжей частью, образуя тоннель. Только что выпал снег, и над улицей стоял белый шатер.

Ирина еще грела в постели своим теплом Даночку, когда под окном у нее затарахтела двуколка. Не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но постучали в дверь. Ирина съежилась от страха, прижалась к ребенку, будто Даночка могла спасти ее от беды. Прежде чем отворить, она подбежала к окну. Увидела двуколку, Бекана, Апчару и тогда уж без страха открыла дверь.

 

СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЗАКАЗ

Бекан решил сходить к Якубу Бештоеву, только не был уверен, примет ли новоявленный правитель простого седельщика. Но оказалось, что, пока Бекан ездил в Прохладную, Бештоев сам несколько раз посылал за седельщиком. Он даже опасался, не убежал ли старик через «дверь в небо», хотя и знал, что перевал завален снегами, нужна дивизия, чтобы расчистить дорогу.

Якуб Бештоев восседал в кабинете Зулькарнея Кулова. Обстановка тут не очень изменилась. По-прежнему стоял длинный стол для заседаний, большой письменный стол из красного дерева с зеленым сукном. Кто-то, правда, успел вырезать большой кусок этого сукна. На маленьком столике, на котором при Кулове в два ряда стояли шесть телефонов, сейчас был только один телефон, полевой, в черной пластмассовой коробке. Над головой правителя — портрет Гитлера, рядом портреты немецких маршалов. Кто они такие — Бекан не знал. С пола исчез узорчатый ковер — украшение куловского кабинета.

Якуб Бештоев сидел, развалясь в куловском кресле. На правителе была новая форма керосинового цвета и новенькие немецкие знаки различия. На животе большой пистолет, кобура расстегнута.

Бекан сразу насторожился, как только узнал, что Бештоев его разыскивает. Он вспомнил старую притчу. Один верблюд говорит другому: «Тебя шах зовет, иди скорее». «Куда торопиться? — отвечает верблюд. — Вряд ли шах зовет меня есть плов. Наверно, нашлась какая-нибудь работа».

«Не для того зовет меня Бештоев, — подумал и Бекан, — чтобы освободить Чоку из лагеря. А вот что ему нужно?»

Якуб начал беседу издалека. Расспросил о делах в ауле, потом перешел на сырье, на материалы для седел: кожу, серебро, березовую выдержанную древесину. Ничего этого у Бекана не осталось. Все сгорело вместе с домом, когда угодила бомба. Разговор перешел на Шоулоха.

— По моим сведениям, — строго заговорил Якуб, — элитный жеребец находится по эту сторону хребта. Остается выяснить, где он спрятан. Скоро его найдут и приведут ко мне. К этому времени нужно седло. В день праздника освобождения мы преподнесем жеребца вместе с седлом немецкому командованию, генералу Руффу. Учти, седло должно быть не хуже того, что ты сделал командиру Нацдивизии, а намного лучше. Возможно, что со временем твое седло попадет в берлинский музей. Понимаешь?

Якуб не говорил, что немцы сами прослышали о необыкновенном жеребце и потребовали от главы гражданской администрации найти и доставить Шоулоха. Якубу хотелось выглядеть не исполнителем чужой воли, а вождем.

Бекан воспользовался случаем замолвить слово о Чоке.

— До седла ли мне сейчас? Сын погибает в лагере. Какая кожа должна быть на людях, чтобы выдержать такие беды?.. — Бекан прижал папаху к лицу.

Якуб взялся за телефон. Седельщик думал, что он сейчас позвонит насчет Чоки, но Бештоев заговорил о другом. Он распекал кого-то и приказывал найти и доставить к нему аптекаря с медикаментами.

— Из-под земли его извлечь и доставить живым и невредимым. Мы его заставим раскопать свой клад. — Положив трубку, Якуб добавил, как бы поясняя Бекану: — Спрятал медикаменты, понимаешь? Но мы его заставим, найдем… Так сын, говоришь, в Прохладной?

— Как скотина в загоне. И кормят, как скотину, — кукурузой в початке.

— Сколько дней надо, чтобы сделать седло? Настоящее кабардинское. С инкрустацией на луках, с золотой насечкой на позументах?

— Недели три, если стоящее…

— Конечно, стоящее. Седло сломается — считай, и голова твоя сломалась.

— Как же я возьмусь за такое дело? Мне не из чего сделать седло.

— Разве я спрашиваю: возьмешься ты или не возьмешься? Не ты берешься за это. Тебя заставляю я. Это моя воля. Мой заказ. Не хочешь — я найду другого. Но учти, ремни для этого седла я вырежу из твоей кожи, подушку набью твоими волосами. Не хватит — добавлю косы твоей старухи. Стриженым пойдешь в тот же лагерь к своему приемышу.

Бекан совсем приуныл.

— Инструмента никакого у меня нет…

Якуб встал, вышел из-за стола, поглядел в окно, почти сплошь заклеенное бумагой, потом повернулся к седельщику:

— Слушай меня и запомни, Бекан. Нам лучше договориться по-хорошему. В долгу перед тобой не останусь. Три недели на седло — много. До праздника освобождения остается мало времени, потому что перенесли его. В твоем распоряжении пять-шесть дней. Но не больше. А сократить можешь, и это даже в твоих интересах. Сделаешь — попробую освободить Чоку…

— Не проживет он, не дотянет…

— Тогда не взыщи. Значит, так было угодно аллаху… — Якуб сел на свое место, облокотился на стол и стал ждать согласия седельщика. Ему казалось, что старик не понимает всей его силы и власти. Ничего… постепенно поймет. Локотош тоже не хотел считаться с ним, пытался соперничать. Пришлось убрать его с пути и установить контакт с немецким командованием, договориться о почетной капитуляции. Вчерашние враги стали друзьями, а население ущелья благодаря его, Бештоева, мудрости избежало уничтожения, голодной смерти и всех бед, которые обрушились бы на него, если бы оно продолжало сопротивление. Из воинского гарнизона создан отряд легионеров, или добровольцев, как иначе называют их. Этот отряд брошен на борьбу с партизанами. Заслуги Бештоева немцы оценили высоко. Его поставили во главе гражданской администрации, принявшей на себя обязанности по самоуправлению и налаживанию хозяйства. Якуб уверен, что Локотош или убит, как об этом доложил Кучменов во всех подробностях, или, истекая кровью, добрался до партизан. Не исключена возможность, что он еще встретится с ним, сведет счеты, раздавит его всей силой своей неограниченной власти. Еще немного — немцы продвинутся вперед, обойдут Кавказ с востока, ворвутся, наконец, в Баку, и Якуб окажется в глубоком тылу, сосредоточит в своих руках всю полноту власти, и тогда он заставит врагов ползать на животе.

Бекан хотел показать Якубу бумажку с резолюцией, но, вспомнив слова труповоза, раздумал.

— Чока мало светлого видел в жизни. Не было у него удачи…

— Теперь от тебя зависит — выйти ему на свет или расплыться в грязи, как конский помет… Согласен?

— Подумаю.

Беда не ходит в одиночку. Что теперь делать? Сына вызволять из ада или Локотоша скорее поставить на ноги, чтобы он стал рукой возмездия? Он не даст врагу оседлать кабардинского скакуна. Надо жить, чтобы бороться, чтобы враг не топтал твоих детей, не гноил за проволочной оградой. Бекана бросило в жар, на лбу выступил пот. Ему уже не хотелось плакать, чтобы разжалобить Якуба. Вспомнились слова Хабибы: если друг тебя обидел — плачь, простительна твоя слеза, если враг тебя обидел — смейся и гляди ему в глаза. И Бекан мог бы заставить себя смеяться, но не ко времени смех. Якуб хитер, надо ему противопоставить свою хитрость.

— Не «подумаю» надо отвечать, а — «есть, сделаю!». Вот твой ответ.

Бекан встал.

— Аллах все видит. Повелит — сделаю.

— Ты прав — аллах не без удовольствия глядит, как Чока обгладывает кукурузные початки, словно собака старую кость.

Седельщик ничего не сказал. Встал и пошел из кабинета. В нем проснулось удивительное чувство — жажда борьбы. Он понял: мольба, слезы — не оружие, готовность погибнуть — не доказательство мужества. Позор ляжет на его голову, если немецкий генерал оседлает элитного жеребца. Если Шоулох попадет в Германию, уйдут вместе с ним честь и совесть Бекана. Седельщик не забыл слов Кулова: Шоулох — брови народа, тебе поручается сберечь эти брови — украшение лица.

Скорее на ферму. Если жеребец еще в укрытии, надо его запрятать подальше.

Бекан не стал даже завтракать у Ирины. Он всего на несколько минут зашел к ней, чтобы предупредить Апчару.

— Настал час, когда волу собственные рога в тяжесть, — сказал он, — беда повела хоровод… Мне надо спешить на ферму.

Напрасно Апчара уговаривала старика взять ее с собой. Бекан сам понимал, что она нужна, но не хотел рисковать ее жизнью. Вокруг фермы рыскают якубовские люди, обшаривают теснины и пещеры в поисках Шоулоха. Они не побрезгуют позабавиться такой девушкой. А узнает Мисост — сразу пришлет за ней своих молодчиков. Там неизвестно, в ансамбль ее или еще куда-нибудь…

— Мне Ирина дала бинты, йод и пластырь, все есть у меня. — Апчара смотрела на седельщика глазами, полными слез. Она все-таки верила добровольцу и хотела увидеть Чоку. Ему наверняка понадобится ее помощь. Не из постели его извлекут, а из могилы. А там еще Локотош. Как он после операции…

Бекан все это понимал.

— Я за тобой приеду, когда надо, — были последние его слова.

Апчаре он показался изменившимся: стал суровей, сосредоточенней и собранней. Раньше чуть что — лицо в папаху — слеза прошибает, а сейчас в глазах сухо, губы сжаты, усы как бы приподнялись и торчат торчком.

— А лекарства отдай мне. Спасибо Ирине.

Когда седельщик был уже за городом, он пожалел, что не позавтракал у Ирины. Сам он мог перенести голод, но лошадь едва плелась. Бекан разговаривал с лошадью и с самим собой:

— Беда гонится следом — об отдыхе думать некогда. Тяни, Пох. Рад бы тебе дать отдохнуть, да не могу… Доедем до Чопракского ущелья, я отблагодарю тебя за усердие. Сенца свежего дам, полову на теплой воде замешаю, в теплое стойло поставлю. Тяни, только тяни, не оставляй меня на дороге.

Пох словно понимал человеческую речь. Он шел быстрее. Бекан подумал: не завернуть ли ему в аул за материалом для седла? Кожа дома еще найдется. Нет. Пусть немецкий генерал катится на животе по валунам, а руки Бекана не сделают для него седло. На ферме валяется чье-то старое седло. Седельщик возьмет его, разберет и будет копошиться, делая вид, будто мастерит седло по заказу Якуба, тянуть время, пока не вернется Чока, если только суждено отцу и сыну свидеться на этом свете.

Оказывается, беда заглянула и на ферму. Данизат встретила Бекана в слезах. Вчера Мисост прислал солдат вместе с Питу. Они зашли в хлев, вскинули автоматы и перебили коровам ноги. Нашелся один сердобольный, который кинжалом перерезал горло животным. Солдаты затащили на грузовик коров и уехали. На ферме остался только один больной теленок. Его не заметили, потому что он лежит в отдельном закутке. И это еще не все. Сегодня утром на ферму налетели всадники во главе с Азретом Кучменовым. Данизат поняла: они ищут Шоулоха. Азрет долго расспрашивал Данизат: где Бекан, зачем он уехал, когда вернется? Не видела ли она Шоулоха, или, может быть, слышала от мужа что-нибудь о жеребце?

— Не по жеребцу у меня болит голова, — отвечала им Данизат. — Сын в земном аду, взывает к помощи. Помогли бы мне спасти Чоку, аллахом заклейменного. Разве Бекан вызволит его? Кого разжалобят слезы? Старик сам ослаб духом и телом, вот-вот свалится где-нибудь на дороге бед…

— Свалиться на дороге — это не самая худшая смерть.

Азрет ходил вокруг дома, выискивая следы от конских копыт.

У Данизат замирало сердце от страха. Ей казалось, что Азрет пойдет на мельницу. Заметив протоптанную по свежему снегу тропу, он спросил, куда ведет эта тропа.

— Куда она может вести? К реке. Водопровода-то не успел колхоз сделать. Сколько раз на дню приходится тащиться с ведрами! То телятам, то коню. И мы со стариком не без воды живем…

Азрет сделал несколько шагов по тропе. У Данизат от страха закружилась голова. Но, слава аллаху, Азрет не пошел дальше. Тропа в самом деле спускалась к Чопраку. Только внизу, по-над рекой, она поворачивала к мельнице, скрытой в глубине теснины.

Сегодня как раз полегчало Локотошу. Он сам без помощи Данизат присел на постели, глянул на старуху ласковыми благодарными глазами и что-то говорил. Данизат ни одного слова по-русски не поняла, но сердцем чувствовала, что Локотош говорит что-то приятное, доброе. Данизат была счастлива, когда больной взял из ее рук ложку. До сих пор она кормила его, как малого ребенка — с ложечки.

Все беды приподнялись, как черные облака над горами, когда Бекан сказал:

— Обещал один. Отпустят Чоку.

Данизат затрепетала, задрожала от радости, вздрогнули морщинистые углы рта.

— Аллах пощадил! День с Чокой равен вечности без него. Ах, Чока, Чока. Дай аллах тебе крепкие ноги, чтобы они донесли тебя до моего очага.

Зато у Бекана подкосились ноги, когда он узнал о визите Азрета. Этот толстяк многоженец неплохо знает пещеры. Не раз он находил украденный у него скот в ущельях-лабиринтах, о существовании которых редко кто знал. Конокрады когда-то прятали краденых лошадей в этих приютах. Самой природой они созданы такими, что проезжаешь мимо и не видишь их, а заберись туда, обнаружишь то тут, то там и лошадей, и коров, и даже новые арбы, тачанки, увезенные бог знает откуда. Азрет наверняка обследует эти ущелья, потом пойдет по теснинам, пещерам, даже лежбищам туров. И Локотоша надо перевести с мельницы куда-нибудь.

Бекан посоветовался со старухой и решил ночью на двуколке перевезти больного в ту же пещеру, где и Шоулох. Конь и джигит должны быть вместе. В случае чего Локотош может сесть на коня и уйти от опасности. Не найдется у Бештоева коня, который догнал бы Шоулоха.

Капитан нашел это разумным. Ему трудно еще было двигаться, но он понимал опасность своего положения. Бекан своей поездкой в лагерь может навести волка на след. Побег узника, которого они держат под строжайшим наблюдением, не может не всполошить всех их. Мисост знает о поездке Бекана. Этого достаточно, чтобы сюда примчались гестаповцы, обнаружив побег.

Ночью произошло переселение. Локотош мог уже вставать, подходить к жеребцу, опираясь на палку, трепать своего друга по гладкой шее. Жеребец вздрагивал, перебирал ногами, махал хвостом, тихо ржал, как бы зовя седока в дорогу. Застоялся конь. Сколько уж времени Бекан не выводил его из темной пещеры, боясь попасться кому-нибудь на глаза.

А на ферме уж которую ночь не спит Данизат, ждет Чоку. Засвистит ветер или скрипнут ставни — Данизат присядет в постели, ловит каждый шорох. Вчера ночью выли шакалы. Данизат заставила старика взять вилы и выйти на вой. Может быть, это Чоку обложили хищники, не дают ему идти. Сама Данизат стояла с фонарем «летучая мышь» у дверей, чтобы старику было не так страшно.

Рассветает — Данизат стоит на горке и глядит по всем сторонам. С каких склонов, из какой долины пойдет Чока? Увидит темную точку где-нибудь на снегу, кличет старика: иди, не Чока ли лежит на снегу? Может быть, он совсем выбился из сил.

Иногда старуха попрекает себя. Зачем она по живому сыну устроила поминки? Не поймет ли это аллах как отказ матери от сына?.. Нет, Данизат вспомнила кабардинское поверье: если устроят по ошибке поминки по живому человеку, значит, человек этот будет жить долго.

Однажды утром Данизат подала завтрак Бекану, а сама пошла с ведрами к реке за водой. И в эту ночь она не спала. Старик уже сомневается, что увидит сына. «Обманул, видно, доброволец, — думал Бекан, — на его ребрах жиром отложились поминки, а теперь он посмеивается над одураченным стариком». Данизат зачерпнула два ведра воды и хотела уже нацепить ведра на крючок коромысла, как вдруг кто-то окликнул ее:

— Мамаша, постой… — Из-за мельницы вышел вооруженный человек. Данизат уронила коромысло и сама чуть не упала в реку.

Она не успела сказать ни слова, как из-за камня шагнул еще один человек.

Ни по облику, ни по голосу невозможно было узнать, что это Чока. Только материнское чутье подсказало Данизат, что это сын. Данизат бросилась к нему, обняла, заплакала.

— Сыночек мой…

— Нана…

Федор стоял, не мешал им.

Это Федор, заметив на ферме всадников, уговорил Чоку переждать где-нибудь, не идти на ферму, чтобы не попасть в руки врага. Это могла быть и лагерная охрана, бросившаяся по их следам. Чока и Федор решили покараулить кого-нибудь на тропе, ведущей к реке. Кто-нибудь придет к воде. Так оно и случилось. Пришла Данизат.

— Сын мой, живой…

Данизат еще не знала, как Чока шел, и дошел ли бы он, если бы не Федор, который не только вывез его под трупами, будто на свалку, но и сам бежал вместе с ним, тащил на себе обессилевшего от голода и болезней Чоку.

Старуха поднялась на берег реки, повернулась лицом к ферме и замахала руками, как крыльями. Ей не пришлось долго звать старика. Бекан увидел знаки и бросился к ней.

— Я думал, мать, что тебя крылья радости поднимут в небо!

Первым старик обнял Федора.

— Беда хотела забрать у меня единственного сына, но ты вернул мне двух. Ты — первый, ты старший сын, Чока — младший, он твой брат. Два лезвия одного кинжала — родные мои сыновья.

Через час Федор и Чока были в пещере у Локотоша.

 

ПО МЛЕЧНОМУ ПУТИ

Бештоев торопился со своим заказом и прислал Мисоста узнать, как идет дело. Бургомистр пожаловал на ферму не только для того, чтобы поглядеть седло. После побега Чоки и исчезновения охранника в лагере произошел переполох. Немцы, обнаружив побег, перешерстили весь лагерь, заставили пленных перебрать трупы в противотанковом рву. Факт побега оказался неопровержимым. Нашлись виновники из лагерной охраны, которых разжаловали и бросили за колючую проволоку.

В поисках беглецов гестаповцы прибыли в аул. Мисост перепугался, думал, что сейчас предъявят ему справку с его подписью и скажут: «Ходатайствовал об освобождении — полезай в душегубку». Но гестаповцы ничего не говорили о злополучной бумаге, которую он легкомысленно подмахнул. Они даже не знали, что Бекан приезжал в лагерь. Мисост убедил немцев, что Мутаев не родной, а приемный сын Бекана и что не станет Бекан укрывать у себя Чоку. Гестаповцы, может быть, и зацапали бы Бекана, если бы Мисост не сказал им: «По заказу главы гражданской администрации Диданов, известный мастер седельных дел, делает редкое седло для генерала Руффа, освободителя Кабарды и Балкарии».

Гестаповцы не рискнули сорвать такой важный акт и оставили Бекана на свободе.

— Как с седлом? Кончаешь? — спросил Мисост, уверенный, что Бекан оценит его услугу.

Бургомистр казался мягким. «Боится, — думал Бекан, — как бы не сочли его соучастником побега, ведь он подписал справку о Чоке». Но истинная причина была в другом. От сына Шабатуко, с которым Мисост виделся у Якуба Бештоева, он узнал о неустойчивом положении на фронтах. Просочились слухи о сплошном потоке войск, идущих по Дарьяльскому ущелью. Под Моздоком советские войска нанесли сильнейший удар и немцы понесли тяжелые потери. Оттуда продолжают поступать раненые в госпитали, размещенные в санаториях Нальчика. Оживление боевых действий на Кавказском фронте связано с переходом Красной Армии в наступление под Сталинградом. Советские войска на Кавказе активными боевыми действиями, видимо, хотят отвлечь на себя силы противника и не дать ему маневрировать. Мисост успокаивал сам себя и Бекана.

— Фура знает об этом. Даже предвидел. Он просто выманивает остатки Красной Армии из укрытий, как сусликов, чтобы прихлопнуть их, как только они выползут из норок… Стра-те-гия!

Бекан слушал внимательно. Вспомнил слова из листовки: «Будет и на нашей улице праздник». Скорее бы поставить на ноги Чоку и Локотоша. Они уже помышляют об уходе. Локотош не раз шутил: «Доедим телка — и в поход». От телятины, от свежего воздуха, от того, что обрели свободу, ребята набираются сил не по дням, а по часам. Локотош уже самостоятельно ходит. Он у них за старшего. Федор Мисочка ухаживает за своими новыми друзьями. Из укрытия пока не выходят. Опасно.

Бекан не знал, что за «стратегия» у Гитлера. Мисост тоже не очень понимал это слово. Он его подслушал у Якуба Бештоева и козырял им теперь для пущей важности.

— Москва стоит? — спросил осторожно Бекан.

— Сровняли с землей. Одни трубы… Но стоит вроде.

Бекан больше не стал расспрашивать, а бургомистру не очень-то хотелось говорить об этом.

— Смотри — заказ к празднику!

Седельщик чуть не спросил: «К какому же это празднику?» — но вовремя спохватился и сказал:

— Пожалуй, да. — Помолчал, подумал и добавил: — Закончу к празднику…

— Бештоев оценит твою услугу. Представит тебя генералу: «Вот кто сделал чудо-седло. Бекан — золотые руки». Мисост краем глаза взглянул на седельщика. — Кабардинцы по голове шапку подбирают, по коню и седло. Тут иначе пойдет. Бештоев так и сказал Кучменову: «Ты упустил жеребца, ты его и найди. Из-под земли достань, но без Шоулоха не возвращайся».

Бекан знает, что Мисосту принадлежала другая идея: соединение в аулах немецких форм хозяйствования с патриархальным укладом кабардинцев. «Ничто так не подходит нам, как десятидворка, — говорил на сходе Мисост. — От века кабардинцы держались каждый своего рода. В роду от пяти-шести до десяти-двадцати дворов. Поэтому надо взять как хозяйственную единицу — род или два, смотря по количеству дворов в одном роду». Говорят, немецкий генерал похвалил Мисоста и назвал его мудрым стариком. Ему поручили распределить колхозную землю по десятидворкам, но только не давать земли тем, кто не выполняет обязательств по отношению к германским властям, нарушает распоряжения германских властей или является политически ненадежным или неподходящим для индивидуального землепользования. Землю стали делить на полосы с тем, чтобы каждая десятидворка обрабатывала свою землю сообща.

— Азрет не заезжал к тебе? — спросил бургомистр седельщика.

— Заезжал.

— Да. Трудное дело. Якуб требует — приведи ко мне Шоулоха, а иначе не возвращайся. Объявил вознаграждение тому, кто найдет элитного жеребца, — пять тысяч рублей.

— А ты не ищешь?

— И я ищу. Но скорее не жеребца, а кобылку. Ищу, кто написал вот эту бумажку. — Мисост извлек из-за пазухи тетрадный листок, испещренный ученическим почерком, и протянул его седельщику. — Читай. Висела на двери сельской управы.

Бекан нехотя взял бумажку, прочитал первые строки. Он узнал листовку, узнал и почерк. Небрежно вернул листок:

— Без очков не вижу.

— Воллаги, видишь. — Мисост не мог больше играть в благодушного бургомистра, приехавшего по поручению Якуба с одной-единственной целью — проверить, как выполняется заказ правителя. — Если ты слаб глазами, как наносишь насечку на позументы и стремена? Все ты видишь, старик. Разве этот почерк тебе ничего не говорит? Это — рука Апчары, твоей будущей снохи. Я установил это точно. Взяли кипы школьных тетрадей. Двое суток сличали. А я и так догадывался. Ну вот, Бекан, посмотри теперь на себя, каким волком ты выглядишь. Из лагеря бежали люди — незримые следы ведут к тебе, в твое логово. Исчез в горах жеребец Шоулох — говорят, от Бекана он не скрылся. Листовки стали обнаруживать то на дверях сельской управы, то на столбах у мечети, подозрение падает на твою… правда, еще не сноху, и дай бог, она не будет ничьей снохой… Но знающие люди опять показывают на тебя: ищи там!

— Ищи, Мисост. Обыскивай меня. Может быть, получишь вознаграждение пять тысяч.

— Зачем мне самому искать? На это есть люди. Найдут. Найдем и беглецов, и жеребца, и твою Апчару.

— А что скажет сын Шабатуко? Забыл его слова?

— Не забыл. Когда он узнает, чем занимается эта красавица, сам наденет на нее петлю. Не в пещерах ли она размножает листовки? Смотри, не откупишься ты седлом. Даже самым искусным…

Мисост уехал. Он был уверен, что нагнал страху на седельщика. Теперь ночей спать не будет, а седло сделает в срок.

Бекан и действительно встревожился, но не седло было причиной его тревоги. Он понимал, что все висит на волоске и надо немедленно рассказать обо всем «трем богатырям», обитающим в пещере. Пусть принимают решение. Хорошо, если Мисост никого не оставил для слежки за Беканом. Что им стоит выследить старика, а значит, найти пещеру, и Шоулоха, и беглецов, и капитана. По многим причинам надо им уходить. Еще и по такой простой причине, что через пару дней им будет нечего есть. Телятина на исходе. Хлев опустел. Кукуруза кончается. Трем мужчинам нужно столько, сколько хорошей бригаде косарей…

С наступлением сумерек Бекан с Данизат добрались до пещеры.

Разливая густой бульон и раскладывая в миски горячие куски телятины, Бекан пересказывал бургомистровы новости и угрозы. Весть о посещении бургомистра «гарнизон пещеры» принял по-разному. Федор Мисочка сразу сказал:

— Надо сматываться.

Чока, хоть у него и появился на лице румянец, был еще слишком слаб для нового похода. Но при одной мысли, что можно снова попасть в лагерь, у него шевелились волосы на голове. Ему не хотелось стать обузой для друзей. В горах незанятая рука и та кажется лишним грузом. Легко ли тащить на себе больного человека, если хочешь уйти от погони. Придется карабкаться по скалам, переходить из ущелья в ущелье, пока не наткнешься на партизан. Чока молчал.

— И не позднее, чем сегодняшней ночью, — согласился Локотош с Мисочкой. — Хватит нам санаторного лечения. Не то захлопнут единственную дверь — и точка. Попадемся в руки Якуба — он отведет нам лучшее место в лагере.

— С перспективой передислоцироваться в противотанковый ров.

— Вот именно. Труповозом тебя уже больше не сделают.

Чока услышал смешинку в голосе Локотоша.

Локотош съел все, что было в миске, обглодал кость, вытер руки.

— Итак, военный совет в Филях, то есть в пещере, заседает. Мнение старшины Федора Мисочки — смотаться.

— Под покровом ночи, — добавил Федор.

— А что думает Багратион? — Локотош не терял чувства юмора. Он обратился к Чоке, которого как-никак роднило с Багратионом кавказское происхождение.

— Что молчишь, Чока? Или высокогорный «санаторий» тебя больше устраивает? Прошу учесть, что наш «санаторий» может обернуться фамильным склепом или простой мышеловкой.

— Кто его будет тащить? Тебя самого надо тащить. — Бекан заговорил раньше Чоки, но тут же смутился и замолчал, чтобы не подумали, что сыну можно в пещере оставаться, а его друзья должны уйти. Он торопливо добавил: — Придется мне навьючить его на Поха, как старый бурдюк. Уйдем подальше в горы, там каждый камень — защита от пуль. Как-нибудь доберемся до перевала. Оттуда вниз легче будет идти. Азрет Кучменов не станет шарить в камнепадах и вечных льдах. Но наверняка его люди стерегут все тропы в горах, поэтому нужно осторожность помножить на мужество, иначе не миновать прохладненского ада.

— Были бы крылья — улетел. Ноги мои, сами видите, — тихо проговорил Чока. Пребывание в лагере сделало свое дело. Ноги у Чоки плохо гнулись в суставах. Суставы были красны, припухли и болели. Да и руки плохо слушались, особенно левая. Опухла в плече, локте и кисти. Даже есть ему было трудно. Встать без посторонней помощи не может. Захочет сесть — падает.

— Да-а. Пока в скалолазы не годишься, — согласился Локотош. — Придется тебе отсиживаться в «санатории». Доберемся до партизан — передадим твои координаты. Они помогут тебе.

Мисочка поделился сведениями из немецких источников:

— Я знаю, партизаны оживились. Ночной налет на Джинал был только началом. Со склона Эльбруса они сбросили эдельвейсовцев вместе с флагом, который те пытались водрузить на Эльбрусе. Немцы направили туда крупный карательный отряд.

— Вот бы найти их.

— Дороги к ним перекрыл Бештоев.

Бекану не нравилось, что никто не беспокоится о жеребце. Что он будет делать с Шоулохом? Сесть на коня и умчаться в горы? Бекан мог бы увести жеребца в Грузию, через «окно в небо». Он как-нибудь обошел бы солдат, оседлавших тропу, если бы пропустило само «окно». Но оно под толщей снега на протяжении шести-восьми километров. Бекан понял теперь, какую ошибку он сделал, когда отказался оставить жеребца в Грузии. А как быть с Апчарой? Ее тоже ищут. Попадется — никто ее не спасет. Вздернут на первом тополе. Может быть, и ей присоединиться к Локотошу и Феде?

— Придется тебе отсиживаться в обществе Шоулоха, — продолжал Локотош. — Наберешься сил — сядешь на коня. Лучших крыльев не надо. Лети прямо через хребет.

— Не советую, — возразил Мисочка. — Вы же сами говорите, легионеры носятся по горам. Эти шакалы вынюхивают все. А гестаповцы? Вы думаете, они махнули рукой на нас? Я их знаю. Они, как свиньи, роют землю носом до тех пор, пока пятачком не наткнутся на гвоздь. Нет, гестаповцы не успокоятся. Им надо свести кредит с дебетом — найти беглецов, вздернуть их и отчитаться перед начальством. Искать они умеют… будьте спокойны. А пещера эта не очень-то надежна. Ферма в четырех километрах. Да и дорога почти рядом. Немцы, может быть, и не пойдут сюда. А легионеры, добровольцы? Они разве не знают о существовании этой дыры?

— Пещер много. Сразу все не обшаришь.

Бекану хотелось оставить Чоку поближе к себе, и в то же время он понимал всю опасность… Неуверенно он продолжал развивать свой план.

— Навьючим лошадь. Не Шоулоха, конечно. За жеребца я в ответе. Но возьмем Поха. Барахло ваше и еду — все на мерина. Сверху сядет Чока. Будет показывать дорогу…

— Как бедуин в Мекку… — засмеялся Локотош. — Не усидит Чока. Рано ему в дорогу.

— Не погибать же ему здесь! — горячился Федор. — И дороги мы с тобой не знаем. А мерина мы с тобой поведем по очереди. Пусть он сидит себе наверху. Нам бы только встретиться с партизанами.

— Я сам поведу вас звериными тропами, — вызвался Бекан.

— Где они, партизаны? — спросил Локотош.

— Есть партизаны, — убежденно сказал Мисочка. — Я знаю, немцы создают против них карательные отряды из разных предателей. Хотят столкнуть нас, чтобы мы истребляли друг друга. В лагере спрашивали, кто хочет вступить в легионеры…

— А ты?

— Сам видишь.

— А как ты в плену оказался? Только честно и без обиды…

— Правильный вопрос. Чего обижаться? Человек должен знать, с кем идет в разведку. — В глазах Мисочки появилось озорство, но в темной пещере никто этого не увидел. — Значит, честно?..

— Если можно.

— Сам попросился. Возьмите, говорю, меня! Они и взяли.

— Брось заливать. Не дураки слушают.

— Чего я вас буду обманывать? Вот послушайте. Иду я раненый. Плечо осколком разнесло. Весь в крови. Но идти могу. До санбата километров двенадцать. Жара. Никаких попутных машин. Шагаю. Прошел километров семь-восемь, сел отдохнуть. Тяжелораненых-то увезли на повозке, а мне велели «своим ходом». Вдруг машина. Я вскочил с места, бегу машине наперерез. Машу здоровой рукой. Грузовик полон людей, но местечко всегда найдется для раненого. Кричу: «Братцы, подвезите!» Машина остановилась. Меня затащили в кузов. Оглядел я пассажиров, все свои. Спрашиваю: «Куда?» Молчат. «Откуда?» Молчат. «Из какой части?» Опять молчат. Мне стало не по себе. Решил спрыгнуть с машины, стал здоровой рукой стучать по кабине, а мне как врежут по кумполу… Очнулся у немцев.

— Немцы, что ли, переодетые?

— Разведчики. И машина наша — полуторка.

— А как потом? — Чока верил Мисочке. Федор мог бы сказать что угодно — был контужен, лежал без сознания. А тут как на духу: «Сам попросился».

— Потом горе мыкал.

— Допрашивали?

— Не без этого. Но не очень. Пока я очухался, в плен попали птицы поважней. Средний комсостав. Меня сразу в лагерь. Там построили нас у противотанкового рва. Сначала на наших глазах расстреляли десятка три пленных политработников. Офицер приказал остановить расстрел и обратился к нам с вопросом: кто из нас хочет добровольно вступить в похоронную команду? На размышление дал пять минут, пошел вдоль шеренги. Кто наотрез отказывался, тут же расстреливал. Ткнет пистолетом в живот и спрашивает. На «нет» — выстрел. Так и идет. Согласится человек — останется живым. Дошла очередь до меня. Думаю, умереть на войне никогда не поздно. Жив буду — может, удастся убежать. А там, даст бог, сведем счеты. Когда офицер ткнул мне в живот пистолетом: «Ты?» — я сказал: «Согласен». Остался жив. Тридцать три дня провел в лагере.

— Где попался?

— В Керчи.

— Человек, который тебя родил, крепкий человек. — Бекан вспомнил первую встречу с добровольцем. Тогда он боялся его. Седельщик жалел, что не может по-русски высказать своих чувств. Не встреться он тогда с Мисочкой, разве Чока был бы сейчас здесь? — Крепкий человек. Иначе ты растерял бы душу своих родителей. Не все братья от одной матери. Есть и пословица: лучше близкий сосед, чем далекий брат. Воллаги, Чока — мне не родной сын, ты тоже. Но родней, чем вы, у меня нет никого. Ты, Федор, исполнил долг перед своей совестью — вернул мне сына. Я исполню свой долг — долг отца. Располагайте мной, как хотите. Пожелаете остаться здесь — пещеры вас скроют, я буду охранять вашу жизнь, старуха позаботится о еде, стирать будет вам. Пожелаете уйти в горы, я сам проведу вас до перевала. Встретятся люди — я знаю всех. Спрашивать не надо, знаю, у кого какая шапка на голове. Недобрых обведу стороной… Говорят, пеший конному не попутчик. Чока будет на коне. Но такой конный не попутчик пешим. Пешие могут идти, а он ни ползать, ни ехать не может…

— Ничего, отец. Где было видано, чтобы два брата бросили третьего? — вставил слово и Локотош.

— Отец, не толкай меня обратно в ад. Из него я выкарабкался. Спасибо тебе, спасибо Мисочке. А дальше хуже не будет. Ты сам говоришь: лучше погибнуть на летящем коне, чем в постели из белого шелка. Позволь мне погибнуть хотя бы на твоем мерине…

Все засмеялись.

Начались сборы. Сварили остатки мяса и целый казанок мамалыги. Федор помогал Бекану и Данизат. Ночь выдалась туманная, но падал предательский редкий снежок. После такого снега охотникам легко преследовать зверя.

Данизат словно от сердца отрывала Чоку. Не хотелось ей отпускать его от себя.

— Ты же не враг ему? Нагрянет Азрет, скажешь — нет у тебя сына, — внушал Бекан. — Ты лучше присматривай за Шоулохом. Я поведу Поха под вьюком. Недалеко. До перевала и назад. Завтра к утру жди меня. Дорогу знаю. Ощупью найду.

Данизат но привычке надеялась на аллаха.

— Аллах присмотрит за беззащитными. Ладонь аллаха — защита от бед. Да будет ад уделом тех, кто жизнь на земле превратил в ад. Да будет возмездие лучшим скакуном для моих сыновей… Аллах, я довольна своими сыновьями, будь и ты доволен ими, — причитала Данизат.

Бекан принес старое седло, то самое, из которого он обещал Мисосту сделать редкостный национальный подарок для гитлеровского генерала. Без седла на коне не усидишь, особенно на крутых склонах. Да и Пох давно не ходил под всадником. Но ничего, притерпится, он смирный. Высохшие подпруги слабы, нет ни подпересья, ни шлеи. Придется всаднику держаться за куцую гриву Поха.

Нелегко было усадить Чоку на лошадь. Он уверял, что у него хватит сил идти пешком, уступал лошадь Локотошу. Локотош тоже хромает по-прежнему, да и рука еще не действует. Но Локотош хорохорился, изображая лихого офицера. Согласились на том, что Локотош и Чока будут ехать по очереди.

Поху не очень понравилось тащить на себе вьючные мешки с продовольствием и вещами. Данизат настояла, чтобы они взяли бурку, старую шинель, войлок и подушку, набитую шерстью, и хотя эта подушка со свалявшейся овечьей шерстью была не мягче пня в лесу, не стали обижать старуху. Чока с трудом уселся в седло между двумя мешками.

— Купец на верблюде, — шутил Локотош.

— Нужда заставит — и сладкий чай будешь пить, — отвечал ему в тон Чока.

— Говорят, неудачника и на верблюде собака укусит. Пусть тебя ни собака Азрета, ни пуля Якуба не достанет, мой сын, — причитала Данизат. — Доро́гой ночи уходите, пусть дорога дня приведет вас ко мне, родные мои.

— Ну, ну, слезами не провожай, — нарочито сердился Бекан.

Чока, Федор и Локотош обнимали старуху, благодарили ее за хлеб, заботу и ласку, обещали вернуться к ее очагу, как к родной матери.

Было уже за полночь, когда мужчины покинули пещеру. Данизат до утра осталась в обществе Шоулоха. Федор предлагал захватить с собой и жеребца, чтобы на нем ехал Локотош. Но решили, что рисковать нельзя. Вдруг в горах произойдет встреча с Азретом или его мюридами. Отбиться от них невозможно: на четверых всего один автомат и один пистолет. Да разве они дадут увести Шоулоха? Пять тысяч — награда не малая.

Шоулох из глубины пещеры подал голос, заржал, чувствуя, что уходят его друзья.

— Сегодня ты отвечаешь за Шоулоха, — уже из темноты крикнул Бекан жене.

Снова Данизат осталась одна, без своего единственного Чоки, без вновь обретенных сыновей. Она долго прислушивалась к ночным шагам Поха, не споткнулся бы, словно Пох уносил не Чоку, а тонкий и хрупкий хрусталь ее сердца, что может упасть и безвозвратно разбиться при одном неосторожном движении.

Туман усугублял непроглядную тьму ночи. Но выше тумана небо было чисто, и виднелся там Путь Всадника, белая звездная полоса.

Когда всадник из племени нартов-богатырей нес людям похищенный огонь — огромную головешку, конь остановился на всем скаку. Перед всадником зияла гигантская пасть удава. В ночной мгле всадник легко мог угодить в эту пасть, если бы не конь. От резкой остановки конь задними копытами вспахал небо, а от головешки посыпались искры. Они зажглись на небе широкой звездной полосой. Кабардинцы смотрят на небо, на Млечный Путь, и говорят — Путь Всадника.

Туман то густел и заволакивал звезды, то мгновенно исчезал, и тогда звезды и Путь Всадника загорались еще ярче, словно кто-то мыл небо мокрой тряпкой.

 

ПРЫЖОК В ЛЕГЕНДУ

Данизат не поверила бы, что заснула в пещере, если бы не сон, который ей только что приснился. Она увидела во сне всех четверых мужчин: Бекана, Чоку, Локотоша и Мисочку. И было все просто и буднично, и не где-нибудь, а в этой же самой пещере. Данизат принесла им еду. Чока взял миску из рук матери, вынул большой кусок мяса, а с него вместо бульона стекает кровь.

— Ты принесла сырое мясо, — говорит Чока матери. — Видишь, какое оно красное.

Данизат никак не может взять в толк, как это так получилось: долго варила мясо, как следует, а оно не сварилось. А Бекан стоит и смеется: «Стара, — говорит, — ты стала, забыла мясо сварить». Взял казанок и понес его Шоулоху. Жеребец ударил копытом по казанку, опрокинул его, оборвал привязь и начал носиться по пещере, норовя наброситься на людей. Локотош выхватил пистолет. И вот уже лошадь носится по горам, перепрыгивая со скалы на скалу, а за ней — Бекан с арканом. Бросает аркан, но все неудачно. Тут Мисочка ухватил коня за хвост… Давным-давно произошел такой случай с Мисостом. Поехал он в лес за бревнами и начал выволакивать их, привязывая к лошадиному хвосту. На третьем бревне хвост у лошади оборвался. Мисост получил тогда прозвище «шикапич», что значит «хвостодрал». Долго после этого Мисост не мог появиться ни на свадьбе, ни на похоронах, все смеялись над ним… Когда Мисочка ухватил Шоулоха за хвост, хвост оборвался и остался у Мисочки в руках… Данизат проснулась.

Оказывается, Данизат проспала долго. В ущелье давно занялся день, но в пещере было полутемно. Ее удивила тишина за каменным выступом, где стоял Шоулох. Обычно конь громко жует, фыркает, бьет копытом о каменный пол, шумно вздыхает. Данизат взглянула за выступ и обмерла — Шоулоха там не было. Спотыкаясь, она побежала к выходу из пещеры и увидела конские следы. Не пошел ли Шоулох к реке на водопой, не соблазнился ли копной сена? Не забрел ли на ферму? Данизат побежала на ферму, но и там не было Шоулоха. Тогда она вернулась в пещеру и стала ждать, не вернется ли конь. Ей ничего больше не оставалось.

Скрепя сердце она и на вторую ночь осталась одна в пещере. Несколько раз за ночь она подходила к краю пещеры. Ночь молчала. Временами раздавался вой шакалов. Волки перекликались между собой, собираясь в стаю. Данизат становилось страшно, и она шептала молитвы, призывая на помощь аллаха. Кое-как прокоротала ночь. Шоулох не пришел. Утром она снова побежала на ферму.

Аллах наказал меня за то, что отпустила больного сына в дорогу, думала Данизат. Могла же она оставить его в пещере. Не в этой, так в другой. Бережется же Апчара на кирпичном заводе под самым носом у бургомистра. Апчару, сами того не зная, охраняют румынские зенитчики. Мисосту не придет в голову искать ее в расположении зенитной батареи. И здесь, в складках гор, Данизат могла бы упрятать сына.

Вдруг Данизат застыла на месте, не веря своим глазам. Через Чопрак переезжал всадник. В коне нельзя было не узнать Шоулоха. Старуха чуть не бросилась бежать ему навстречу, но от радости ноги у нее отнялись и она не сдвинулась с места. Она могла только вознести руки к небу, будто собиралась взлететь. На коне сидел сам Бекан. О чудо! Что за конь Шоулох! Оторвался, побежал навстречу Бекану, и теперь они возвращаются назад. Благодарение аллаху. Старик, конечно, рассердится, но ничего. Лишь бы жеребец не достался врагу. Но что такое? Бекан осадил коня, посмотрел вниз, повернул назад и умчался.

Только сейчас Данизат заметила всадников, которых увидел Бекан раньше. Всадники тоже заметили Бекана и пришпорили коней. Послышались выстрелы. «Не во сне ли я?» — подумала Данизат, глядя, как Бекан уходит в горы, оглядываясь на преследователей. Всадников было десятка два. Они бросились догонять Бекана и стреляли на скаку. После каждого выстрела Данизат взвизгивала. Она ждала, что или вот-вот упадет старик под копыта, или рухнет сам Шоулох. Но элитный жеребец уходил все дальше и дальше.

Якуб приехал за седлом, а нашел коня. Пять тысяч останутся целыми. Из ущелья Шоулох никуда не уйдет. «Окно в небо» завалено снегами. Слева Бахранская скала, справа неприступная стена. Важно не потерять жеребца из виду, чтобы не пришлось его долго искать.

Якуб приказал ни в коем случае не стрелять в жеребца, а если во всадника, то только наверняка.

Старик знает все тропы. Он мог бы уйти от преследователей, если бы ему удалось оторваться от них, но тропы знает и Якуб Бештоев. Чопракское ущелье — его родина. Здесь он вырос и пас овец.

Якуб разделил своих всадников на группы, каждая группа мчалась по отдельной тропе. По какой ни уйдет Бекан, ему дорогу в конце концов преградит Кавказский хребет. А назад — только в руки Якуба.

Бекан старался прижиматься к скале. Временами он ехал по самому краю пропасти. Легионеры открывали огонь всякий раз, когда старик показывался на одну-две секунды. По ущелью раскатывалось глухое эхо.

Бекан ехал над пропастью, а мысль его лихорадочно искала выход из безвыходного положения.

Выбрать узкую тропу между скалами и завалить ее камнями? Но пока одни будут расчищать дорогу, другие обходными тропами опередят Бекана и отрежут дорогу к хребту.

Столкнуть Шоулоха в пропасть, чтобы не достался Якубу? На это Бекан не решится. Тогда уж лучше погибнуть вместе.

Бекан вспомнил легенду о Кагермасе. Представил себя на месте славного джигита Ордашуко, не пожелавшего расстаться с конем. Способен ли Бекан, хранитель кабардинской элиты, на такое самопожертвование? Кулов тогда еще, на пастбищах, сказал ему: ответишь перед народом. Оказывается, не легко повторить подвиг джигита Ордашуко.

Повернуть сейчас на тропу, ведущую к перевалу через Бахранский хребет? На той стороне хребта Бекан оставил Чоку с друзьями и мог надеяться на помощь. Локотош и Мисочка вооружены. У одного пистолет, у другого автомат. На узкой тропе с таким оружием можно задержать двадцать всадников. Но по каменистым ступенькам, по которым спускался Пох, жеребец не пойдет — не приучен к этому. И нельзя наводить зверя на след, загубишь и себя, и Чоку с Локотошем и Федором. Пока Шоулоха заставишь сделать два шага по каменным выступам, легионеры догонят.

Шоулох устал. Дышит тяжело. Холка в мыле. Спина мокрая. Был бы жеребец под седлом, и седоку и коню легче. Как это старуха выпустила его из пещеры? Знала же, чем это может кончиться! Видно, хотела вывести жеребца на водопой, а он вырвался. Лошадь паслась за Чопраком на лугу, когда ее увидел Бекан. Сначала он не узнал жеребца. Шоулох, заметив человека, поднял хвост и поскакал вниз. Бекан окликнул коня. Да, это он. Узнав своего хозяина, конь остановился, но не сразу подпустил к себе. Очень хотелось ему, как видно, побегать на свободе, подышать горным воздухом, побыть на свету, потереться о стога сена. Старик осмотрелся. Вокруг никого. Бекан семенил за конем, ласково подзывая его: «Кос, кос», пока в руках не оказались оборванные поводья.

Почувствовав сильные руки хозяина, Шоулох покорился, пошел широким шагом, сверкая белыми чулками. Он грациозно нес красивую голову, чуть выгнув шею. Играли заостренные уши, между ними густая челка свешивалась на лоб…

Бекан оглянулся.

Далеко внизу цепочкой тянулись всадники. Идут неотступно. Правда, их стало меньше. Видно, не все выдержали погоню. Или Якуб что-нибудь замышляет? Не пустил ли он половину своих людей по реке? Чопрак обязательно выведет их к перевалу. Якуб не спешит. Знает, что Бекану все равно не уйти. Не перелетит же Шоулох на крыльях через Кавказский хребет!

Дорога пошла еще труднее. Послушный доселе малейшему движению рук или ног всадника, Шоулох начал сам останавливаться, чтобы отдышаться. Облачко пара, курящееся над всадником, остро пахло конским потом. Склон горы, по которому пробирался Бекан, то и дело преграждали каменные осыпи. Бекан спешивался и по острым камням, угрожающим сдвинуться и поползти лавиной вниз, и по крутым ливневым руслам переводил коня в поводу. Особенно трудно приходилось на спусках.

Бекан вспомнил, как вчера спускался Пох с Бахранской стены. Конь осторожно вынесет вперед одну ногу, потом рядом с ней поставит вторую, присядет на задних ногах и одну за другой переносит задние ноги на порожек, на котором стоят передние. Совсем как в цирке, когда лошадь становится четырьмя копытами на тумбу. Поэтому всадник отпускает поводья и не шевелится, всецело доверяется чутью и умению лошади.

Шоулох не похож на Поха, не обучался этой науке.

Бекан выбрался на отвесный склон горы, встал под истерзанным ветрами деревом. Ветер и сейчас свистел в его голых ветвях.

Вся долина внизу белым-бела. Только на дне ущелья, укрывшись от пронизывающих ветров, темнеют леса. Небо, словно износившимся полотенцем, утирается рваными облаками. Тишина. Не слышно шума Чопрака. Родные горы, родная земля. Почему же она обернулась мачехой и грозится каждой тропой и каждым камнем? Почему Бекан, как затравленный волками жеребенок, не знает, в какую сторону метнуться? Где спасенье, а где неминуемая гибель? И есть ли оно, спасенье? До голубых ледников, в которые, как в доспехи, одеты горы, кажется, рукой подать, но дойдешь ли до них? И сумеешь ли через них перейти?

Пока Бекан постоял в задумчивости под истерзанным деревом, жеребец отдохнул. Умными глазами он спросил седока: зачем стоим на ветру? Разве не видишь — я весь мокрый?

Старик взял Шоулоха под уздцы и побрел дальше.

Усталость Шоулоха вполне понятна. Жеребец целый месяц томился в темной пещере. Застоялся. Расслабились мышцы ног, потерялось дыхание. Надо было чаще выводить коня из пещеры, хотя бы по ночам. Но все же Шоулох — молодец. Не догнал же его ни один всадник из двух десятков преследователей. Даже Якуб Бештоев, мчавшийся на лучшем коне, плетется сзади, если не махнул еще на Бекана рукой.

Вдруг, достигнув новой высоты, Бекан увидел далеко внизу цепочку всадников. Это они.

Страшна не та погоня, которая скачет галопом с гиканьем и свистом, а та, которая движется медленно, потому что уверена в себе: тому, кого преследуют, деться некуда.

Треснули и протяжно разнеслись по горам несколько выстрелов. В горах не поймешь, откуда стреляют. Щелчок выстрела мгновенно тонет в отзвуке, заполняющем целое ущелье. Ясно было одно, стреляют не те всадники, что внизу. Так, может быть, это партизаны? Или «безочажные», так называют людей, которые скрываются и от той и от другой власти и ждут, пока прояснится обстановка? У Бекана появилась надежда.

Но тут со стороны истоков Чопрака, со стороны ледниковой пещеры (а у Бекана мелькала мысль, не податься ли туда) появились три всадника. Они медленно поднимались из ущелья, наперерез пути. Это были тоже якубовские легионеры. «Якуб читает мои мысли как по-писаному», — подумал Бекан. Теперь оставалась одна дорога — к «двери в небо».

Оледенелые ручьи свисали со скал. Белоснежные шатры вершин молчали вокруг. На этой высоте не было уже никакой растительности. На острых камнях не держался даже снег, ветер сдувал его.

Легионеры не успели еще выбраться наверх, когда Бекан достиг начала «окна в небо», этой поистине дороги над адом. Он подобрался к ней со стороны лежбища туров, значительно выше того места, где располагался заградительный пост, сначала наш, а потом немецкий. После того как завалило дорогу многометровыми толщами снега, немцы не держали здесь солдат и шлагбаум перенесли к ближним подступам в глубине ущелья. По нетронутой белизне снегов можно было судить, что никто не проходил здесь с тех пор, как зима закрыла дорогу.

Перед Беканом поднимались грозные отвесные скалы. Опытным глазом можно было различить на этих отвесных скалах тонюсенькую линию дороги, пробитую по заданию Кулова саперами и подрывниками молибденово-вольфрамового комбината. Но в том-то и дело, что ниточка эта была не сплошная, а пунктирная. Почти на всей протяженности своей она была засыпана снегом, который, заровняв проделанную льдами канавку, выглядел как целый и ровный склон.

И конь и человек постепенно теряли силы. Обоим трудно дышать. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, воздух разрежен, кислороду мало, овладевает вялость, сонливость, апатия, как это часто случается с альпинистами. Будешь лежать на снегу, чувствуя тихое безразличие, и ждать смерти.

Бекан оглянулся. Пройдено метров двести, если не больше. Ну что же, двадцатая часть пути Шоулох все хуже слушается хозяина. Положит голову на снег и стоит, глядит человечьими глазами, а из глаз текут слезы.

Дорога через ад тонка, как лезвие сабли, — говорится в коране, а эта дорога оказалась еще тоньше. Бекан скорей угадывал дорогу, чем видел ее, но все же заставил Шоулоха ступить в глубокий снег. Жеребец сделал несколько отчаянных рывков, утонул по самое брюхо и стал барахтаться, увязая глубже и глубже.

Бекан слез с жеребца, вернее, просто шагнул, потому что снег доходил уже до колен всадника, и пополз вперед, потянул за собой коня. Лошадь, нащупав копытом камень, оттолкнулась и продвинулась на несколько шагов. Бекан ногами разгребал снег, своей тяжестью приминал его, стараясь проложить дорогу коню. Но под снегом нельзя было узнать, где кромка дороги, а где уже пропасть. Один неосторожный шаг и — все кончено. Белая могила. Весной, когда растают снега, станешь добычей хищников, и никто не узнает, где ты погиб.

Шаг за шагом Бекан продвигался вперед. Иногда, присев в глубокий снег, он замирал, чтобы отдышаться. В снегу было тепло, безветренно, глухо. Не видно преследователей.

Над горами раскатился еще один выстрел. Бекан посмотрел в ту сторону и увидел, что легионеры взбираются на скалу, чтобы удобнее было стрелять. Значит, они не хотят рисковать, не пустились по борозде, по отчаянному, безумному следу Бекана. Может быть, не попадут до поворота дороги на скалу, а там останется только снег, только снег и небо, да еще такая же синяя и такая же глубокая, как небо, бездна, над которой надо пройти.

Легионерам был ясен замысел старика. Они открыли частый огонь. Горы растревоженно загудели. Шоулох, напуганный гулом, заметался, начал дергаться, рваться с поводка, пополз по рыхлому снегу. Бекан успел еще подумать, что нет худа без добра, что выстрелы подгоняют коня лучше, чем его окрики.

Но в это время что-то переменилось. Словно оборвалась какая-то нить, на которой все держалось: и этот снег, и эти горы, и это небо, и сама земля. Послышался непонятный звук, похожий на тяжелый вздох, но такой громкий, как если бы вздохнула гора. И в то же мгновение белый свет покачнулся перед глазами Бекана. Снега стронулись с места и сначала тихо, но потом все быстрее начали скользить вниз по склону. Снежная лавина, вызванная сотрясением воздуха от стрельбы, подхватила и Бекана и Шоулоха. Сначала они столкнулись на миг, словно обнялись на прощанье, потом старик оказался под конем, потом он схватился за гриву коня, словно мог удержать его от падения или удержаться сам. Потом неодолимая сила перевернула их, потом рот и всю грудь Бекана залепило, заткнуло снегом, и все потемнело, как ночью, но это только на миг. После мгновенной темноты Бекан очутился вдруг верхом на несравненном своем Шоулохе, и серебряное седло с насечкой и позументами под ним. И он направил коня не в черную пропасть, а вверх. И они плавно скачут по Млечному Пути, рассыпая по небу искры, которые тотчас превращаются в звезды.

А внизу стоит Данизат, смотрит на небо из-под руки и говорит: «Вон я вижу на небе Путь Всадника».

 

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

С праздником «освобождения» к которому так долго и тщательно готовился Мисост, получились у него одни неприятности. В праздничный день бургомистр пришел в управу рано утром и обнаружил на своих дверях большой лист бумаги, похожий на стенную газету. Весь лист был исписан крупным и четким ученическим почерком, а заглавие гласило: «Будет и на нашей улице праздник». Увидев слово «праздник», бургомистр подумал сначала, что речь идет о сегодняшнем, о немецком, празднике, и в душе похвалил своих подручных, проявивших самостоятельность и позаботившихся о стенгазете. Однако, вглядевшись и вчитавшись, он пришел в ярость, сорвал листок, затоптал его в снег, схватил за загривок Питу, который первым подвернулся под руку.

— Из-под земли достань мне эту тварь, вышедшую из брюха собаки!

Питу понял, кого Мисост имеет в виду.

Такой же листок был обнаружен на дверях мечети. Старики собирались на молебен. По правде говоря, им хотелось не столько помолиться, сколько поговорить о Бекане Диданове и его беспримерном поступке, достойном только сказочного богатыря.

Одни предлагали отыскать прах седельщика, перевезти в аул и с почестями похоронить. Другие убеждали, что Бекана взяли к себе вечные снега, что аллах уложил его за благородный подвиг в белую ледяную могилу и трогать его не нужно. А некоторые уверяли, что старик не погиб от снежной лавины, а скакнул на Шоулохе в небо, чтобы обрушить на немцев силы небесные. Мулла не опровергал и этой легенды.

На двух стенгазетах праздничные неприятности не кончились. Перед самым выступлением ансамбля национального танца обнаружилось, что у гармони кто-то разрезал мехи. Пока искали новую гармонь, пропал один танцор. Пока искали танцора, разошлись зрители, хотя Питу Гергов стоял в дверях и у него был приказ бургомистра никого из зала не выпускать.

Мисост ждал гостей. Он даже зарезал быка, приносившего ему такой хороший и верный доход.

Надо же было показать немцам, что ничего Мисост не пожалеет для рейха. Конечно, зарезанный бык не то, что живой Шоулох, но для самого Мисоста эта жертва куда более значительна.

Хорошо, когда дорогую тарелку разобьет нечаянно сама хозяйка, а не гость. Не с кого спрашивать. Хорошо, что Бекана и Шоулоха упустил не Мисост, а сам Якуб Бештоев. Три шкуры спустил бы Якуб с бургомистра. Кричал бы, наверно: «Ах ты, старая бычья задница, почему не ссадил Бекана? Разве он мчался быстрее пули?»

В тот день Мисост не оказался рядом с Бештоевым потому, что искал Апчару. Но и девчонка ушла из рук.

Бургомистр прекрасно понимал (да и все понимали), что праздник омрачают не мелочи. Беда в том, что война начала раскручиваться в другую сторону.

Вслед за Сталинградом рушился фронт и у Моздока. Красная Армия, которую давно похоронила немецкая пропаганда, словно вырвалась из-под земли, словно разорвала путы, напряглась, разыгралась, расправила плечи и, взламывая оборону врага, на глазах превращалась в неукротимую снежную лавину. В горах такая лавина тем сильнее, тем сокрушительнее ее ударная сила, ее ураганный напор, чем больше сопротивление, возникающее у нее на пути. Гитлеровцы нервничали и метались. Это было известно не только из листовок, люди это видели сами, воочию. В войне наступил перелом.

В этой обстановке праздник «освобождения» выглядел нелепо, но торжества были затеяны, подготовлены, о них много говорилось, и отступать было некуда. Мисост отправил в Нальчик нужное количество представителей аула, точно так же, как это сделали бургомистры всех остальных аулов. Людей собрали в бывшем клубе профсоюзов — единственном уцелевшем и пригодном для этой цели здании. Азрет Кучменов послал легионеров на базар, чтобы пригнать в клуб побольше народу. Растревоженные торговцы и торговки сначала потащились по улицам с мешками и корзинами, с узлами и ведрами, со сваренными курами да индейками, но по дороге половина из них исчезла в развалинах домов.

Но все же в зале оказалось достаточно народу, в конце концов, какая разница, как обеспечено присутствие всех этих людей. Перед собравшимися выступил сначала Якуб Бештоев — глава гражданской администрации, правитель, потом речь держал немецкий генерал, потом выступали сельские бургомистры, в том числе и Мисост.

Хотя речь Мисоста была не хуже других речей и немцы аплодировали ему так же громко, как всем другим, а генерал одобрительно кивал головой, все же на душе у него, когда он возвратился в аул, было неспокойно и мозгло.

— Зря быка заколол, — бурчал Мисост, — получился не праздник, а поминки по Бекану. Колеса на мельнице закрутились в обратную сторону. Чопрак повернул к своим истокам.

Мисост сам еще не понимал, как он близок к истине. От одной мысли, что фронт рухнет и ему придется бежать отсюда, темнело в глазах. К горлу подкатывала злоба. Надо было на ком-то эту злобу вымещать. Но злая душа — как гнойник: одну порцию злобы выпустишь, накопится новая. Пусть Хабиба приведет в управу свою дочь. Не приведет — сама будет висеть на тополе. По школьным тетрадям доказано: листовки и стенгазеты — дело рук Апчары. Ей, конечно, кто-то помогает, это тоже ясно. Надо всем обрубить руки, иначе они этими же руками накинут петлю на шею самому бургомистру.

Между тем на кирпичном заводе, где скрывалась Апчара, началась суета, забегали румынские зенитчики, поспешно стали грузиться. С заводской трубы слез наблюдатель. Из траншейной печи выгрузили ящики со снарядами. Запрягали лошадей, жгли документы, сматывали кабель. Даже неискушенному человеку было ясно, что артиллеристы уходят. Кураца в щелку наблюдала за всем, что творится на заводском дворе. Она не боялась румын, с которыми все это время поддерживала «экономические» связи, но считала, что в последние часы лучше не показываться им на глаза. Вдруг тот фельдфебель, с которым она вела черепично-торговые дела, и еще один солдат в папахе подкатили к ее каморке артиллерийское орудие, настоящую пушку. Фельдфебель вбежал в каморку.

— Эй, хозяйка, купи!

Кураца никак не могла взять в толк, чем собирается торговать фельдфебель.

— Купи, хозяйка. Натурой! Сыр, яйца.

Кураца возмутилась:

— Зачем мне пушка?

Фельдфебель стал показывать на резиновые колеса, которые годятся для телеги, на сошники, на щит, из которого кузнец сделает лемех.

— Бери за три десятка яиц и головку сыра. Бери. Румын отступает. Домой топ-топ, понимаешь?

В глазах Курацы смешались слезы отчаяния и слезы радости. Дождались!

— Беру! — на радостях, словно обезумев, согласилась Кураца и уже хотела вынести свои запасы, но фельдфебель ее опередил.. Он мигом схватил бараний бок, рассовал по карманам куски сыра, а корзину с яйцами передал солдату. Румыны побежали догонять уходящую с заводской территории колонну артиллеристов. У двери Курацы осталась настоящая боевая пушка.

Кураца хотела скорее бежать к Апчаре и рассказать о происшедшем, но Апчара прибежала сама.

— Я говорила тебе — будут отступать! Не верила?

— А с этой что будем делать?

— Пушка! Пальнем, когда есть захочется, — смеялась Апчара.

— Все подмели. И на ужин ничего не оставили. Пушка! Зачем она нам?

Апчара чуть не плясала от радости.

— Пальнем! Знаешь по ком? По Мисосту. Разнесем всю управу.

В тот же день в сумерках, потеряв всякую осторожность, Апчара пришла домой, к матери.

Старуха загоняла в курятник двух уцелевших от немцев кур, мечтая сохранить их на развод, когда во двор влетела Апчара и с радостными воплями кинулась ей на шею.

Хабиба не засеменила дочери навстречу, не всплеснула руками. Она сурово отвернулась от Апчары и с нарочитой строгостью запричитала:

— Уходи, уходи. Не подходи ко мне. Мать тебе не нужна. Тебе Кураца дороже.

Хабиба сделала вид, что отталкивает дочь от себя. Но Апчара слишком хорошо знала свою мать, чтобы поверить в ее «уходи, уходи».

Она обняла ее за шею, прижалась к щеке.

— Ну вот, дождались, мама! А ты не сердись, что я скрывала от тебя. Разве можно было иначе? И тебе было бы хуже.

Хабиба и сама знала, что дочь поступала правильно, но все равно жила в ней маленькая обида за недоверие. Как будто мать не догадывалась, что Апчара и Кураца связаны одной веревочкой. Бывало, на оплакивании покойника (а с наступлением холодов люди в ауле умирали часто) Кураца словно нарочно окажется около Хабибы.

— Ох-хо-хо, — завздыхает Хабиба, — пропала моя Апчара, пропала моя девочка…

— Не плачь, — шепнет ей Кураца. — У тебя дочь боевая — не пропадет. Пусть разверзнется земля подо мной, если она не в тепле.

— Дай-то бог, дай-то бог! — успокаивалась Хабиба.

Но теперь с нарочитой строгостью Хабиба выговаривала дочери:

— Ты думаешь, я глупа, не догадывалась? Клянусь, все знала, но только не хотела волков наводить на след. Сколько раз говорила себе: пойду-ка схожу к Кураце за черепицей. Солома на крыше. А Кураца поверила бы мне в долг. Но как вспомню, что ты где-то там у нее скрываешься, — не иду. Питу прямо мне говорил: «Петляй — не петляй, а найдем по твоему хвосту лисью нору».

— Теперь самого бы его не упустить!

— А «самоварке» этой я все-таки не прощу. Кураца думает, что она камень, а я ком глины, что там, где она выстоит, я рассыплюсь. А мне умереть не страшно. Тебя жалела…

Хабиба всегда называла Курацу «самоваркой», и вот за что. Свой огородик величиной с козью шкуру Кураца засевала чесноком. Летом зеленый чеснок она продавала пучками, а зимой торговала связками чесночных головок. Но ни зимой, ни летом Кураца на вырученные деньги ничего не покупала, да и что на них можно было купить! Каждый раз после торговли она заходила в чайную и заказывала себе самовар. Ничего на свете так не любила Кураца, как сладкий чай с белым хлебом. Весь свой чеснок она пропивала на этом чае, за что и получила от Хабибы меткое прозвище «самоварка».

— Этой «самоварке» я не прощу, — повторила Хабиба свою угрозу. — Все намеками, да намеками: «В тепле твоя дочь». Нет, чтобы прямо сказать: «У меня Апчара, не беспокойся».

— С Курацей теперь шутить нельзя. Пушку купила. Хочет пальнуть по Мисосту и по его управе.

Хабиба ничего не поняла насчет пушки, поэтому пропустила слова Апчары мимо ушей.

Едва оглядевшись в доме, дочка залезла на чердак и спустила оттуда старый Иринин патефон и кучу пластинок. Все оказалось цело. Хабиба варила мамалыгу на ужин, а дочь перебирала и протирала пластинки. Скоро на весь дом загремела музыка, довоенная, советская, от которой уже отвыкли люди.

Не успела прокрутиться одна пластинка, как в дом вошли немцы. Апчара испугалась сначала и едва не выронила пластинки из рук, но потом увидела, что вовсе не музыка привлекла немцев. Они зашли погреться, их набилось целый дом. Солдаты лезли к огню, растирали над огнем посиневшие от холода руки. Хабибе пришлось потесниться и даже совсем отойти от огня, хотя вода в казанке уже закипела, надо было сыпать в кипящую воду муку, чтобы заварить мамалыгу.

Немцы были одеты как попало. Головы закутаны у кого полотенцем, у кого шерстяным платком. Немного отогревшись и повеселев, они разглядели патефон и пластинки.

— Музык? Давай карош музык!

— Катюш, катюш. Форшпилен. Играит катюш.

Здесь-то и произошло то пустяковое, из-за чего Апчара попалась. Она знала, что немцы отступают. Страх перед ними пропал. В Апчаре проснулось школьное озорство. Она придвинула к себе лампу с заклеенным подгоревшей бумагой стеклом, быстро-быстро перебрала пластинки, нашла ту, что искала, поставила ее и с озорной улыбкой стала смотреть, какое действие произведет ее музыка на немецких солдат. Немцы не сразу поняли, что за песню они слушают. По-русски никто из них не понимал, но когда начали повторяться слова «партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков», то не понять смысла песни было уже нельзя.

Улыбку как сдуло с солдатских лиц. Один немец, стоявший за спинами других в темноте, вскинул автомат. Апчара едва успела отскочить от столика. Раздалась автоматная очередь по патефону. Комната наполнилась дымом. Перепуганная Хабиба бросилась к дочери:

— О горестный день!

Патефон, как на грех, не остановился и песня продолжалась. Тогда стрелявший немец схватил его и со всей силой бросил на пол. Осколки пластинки полетели в разные стороны, но диск крутился. Немцу пришлось прикладом «добить» упрямый патефон.

Может быть, этим и кончилось бы озорство Апчары, если бы по улице в тот момент не проезжал верхом Мисост. Он ехал в сопровождении своей охраны. Услышав автоматную очередь, Мисост подумал сначала, что это стреляют по нему, и припустил коня, но потом остановился и послал полицаев выяснить, кто стрелял. Узнав, в чем дело, он сам подъехал к дому Хабибы.

Напрасно старуха бросилась к его ногам с мольбой.

Мисост отшвырнул Хабибу в сторону и шагнул к Апчаре.

— Твоим запахом не насытился я. Пришел за мясом твоим. — Мисост помнил, оказывается, слова волка из детской сказки. — Не знал я, что собака в своем гнезде. Собирайся. Теперь ты запоешь иначе…

Хабиба разрыдалась.

— Партизан? — спросил немец, стрелявший по патефону.

— Да. Партизанка я, — бросила Апчара немцу и всем остальным немцам.

Хабиба выскочила на улицу вслед за уводимой Апчарой и цеплялась за дочку руками, но ее отталкивали. Странно, что даже в такую минуту внимание Хабибы вдруг остановилось и сосредоточилось на радиаторе немецкой машины. Там болталась, повиснув на краешке, половина сломанной никелированной подковы.

— Говорила я, что не будет извергам ни счастья, ни удачи. Сломается их подкова. Говорила. Болтается одна половинка. И машина сломается, и машина…

Мисост приказал запереть Апчару в подвале сельпо.

 

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Охранять пленницу поручили Питу.

— Ни есть, ни пить не давай! — строго наказал бургомистр, запирая замок. — Отвечаешь за нее головой.

Апчара и не думала о еде. Апчара думала о нелепости случившегося. Пережить всю немецкую оккупацию и попасться в последний день, когда немцы уже уходят и Мисост наверняка убежит с ними… Лучше бы уйти тогда с Чокой и Локотошем. Те не дадутся живыми в руки. А разве можно сравнить смерть в бою с ожиданием смерти в этой крысиной норе?

Крысы, почуяв живого человека, начали вылезать из-под пола, зашевелились по темным углам, приближались со всех сторон, вынюхивая. Сначала при малейшем движении Апчары они бросались, наталкиваясь друг на дружку, и, взвизгивая, исчезали. Но потом, осмелев, стали носиться по комнате наперегонки, словно устроили скачки, метались из угла в угол, грызлись между собой. Апчара от страха жалась к единственному маленькому окошку. За окошком стояла ночь, но было не очень темно — подсвечивал свежий снег. То пройдут мимо окошка коровьи копыта, то человечьи ноги, а больше ничего и не видно. Закричать бы, позвать на помощь, но бесполезно. И нельзя унижаться. Питу все равно никого не подпустит к магазину. «Достойно умереть — значит не умереть», — не раз учила свою дочь Хабиба.

У окошка посветлее — не так страшно, но зато от него тянет холодом. Спрятаться бы от холода в темный угол, но там полно крыс.

Сколько раз ходила Апчара в этот магазин за керосином, за мылом, за солью. Хабиба не любила запасать всего помногу. Велит купить бутылку керосина, один кусок хозяйственного мыла — не больше, горстку соли.

Питу покашливает за дверями: знай, я здесь. Этот тоже думает о своей судьбе. Мисост — бургомистр. Его немцы посадят в машину, и поминай как звали. А куда деваться Питу? Ни языка, ни вида. На что он им нужен?

Опять крысы… Обнаглели, лезут на ноги, прилаживаются, с какой стороны грызть намокшие ботинки. Апчара меряет подвал из угла в угол. Крысы пищат, скачут за ней. Села на пустые ящики повыше, чтобы крысы не доставали.

На улице совсем тихо. Даже Питу перестал покашливать. Не ушел ли он? Изредка лают собаки. Апчара продрогла, не может совладать с собой — дрожит: то ли это от холода, то ли от всех переживаний. Вздремнуть бы, но сна нет и в помине. Наверное, Питу уснул в своей будке.

Вдруг глухая ночь как бы взорвалась: зарокотали, заревели моторы, свет от автомобильных фар заметался за окном, — то гас, то вспыхивал, мелко дрожала земля от движения тяжелых машин. Апчара подумала, не налетели ли наши самолеты, но не было слышно ни стрельбы, ни разрывов. И тогда Апчара поняла и уверилась окончательно — уходят немцы. Значит, завтра здесь будут наши. Надо пережить одну только эту ночь. Но как ее пережить? Мисост не уйдет, не расквитавшись, не выплеснув всей своей злобы. Завтра вернутся Локотош и Чока; завтра переменится вся жизнь, и только Апчары не будет в живых. Боже, как глупо! Всегда говорила мама, что озорство не доведет до добра. И правда не довело. Мама, прости! Мама, разве я знала… А немцы уходят и уходят. Последняя немецкая ночь… Завтра третье января. Или четвертое? Перепутались числа.

Шум моторов прекратился так же внезапно, как и начался. Наступила гнетущая тишина. Собаки, напуганные ночными всполохами фар, не смеют лаять. Лишь петухи верны себе. Поют, перекликаются друг с другом, не боясь выдавать немцам курятники, где еще не перевелись куры.

Лязгнул замок. У Апчары сердце провалилось вниз, похолодело и замерло. Пришли. Пуля или петля?

— Апчара? — послышался приглушенный голос Питу.

Пленница не отозвалась и не пошевелилась. «Пусть убивают на месте. Никуда не пойду, — думает Апчара. — И нечего им меня допрашивать. Все равно буду молчать. Стерплю — не стерплю, стерплю — но стерплю», — думает Апчара о пытках, которые ее ждут.

— Апчара! — опять послышался тот же голос. — Заснула, что ли?

— Стреляй! — Апчара не узнала своего голоса. — Стреляй здесь. Я не пойду никуда.

— Дура! Стрелять будут другие. Убегай сейчас же. Жить осталось десять минут, поняла? Сейчас тебя расстреляют. Мисост уходит с немцами. Беги, не мешкай.

— Куда?

— Куда хочешь, только скорей. И к Хабибе не являйся, найдут… — Питу силой вытолкнул Апчару из подвала. Едва выбралась она наверх по обитым кирпичным ступенькам, несколько раз споткнулась. Ей все казалось, что Питу выстрелит в спину. Но Питу не собирался стрелять. Питу думал теперь о себе. Ему бежать некуда. Никому он не нужен. Его предки дальше Прохладной никогда не ездили. И ему не придется. Если ему суждено погибать, так в родном ауле, на берегу Чопрака. А что такого он сделал за эти два месяца, чтобы его убивали? Он делал все, что делал бы любой стражник при сельской управе. Велят позвать — звал, велят охранять — охранял. Никого не бил, никому могилы не рыл. Но нет, чувствовал, чувствовал Питу, что приближается час расплаты. В своем безвыходном положении Питу решился на отважный поступок, который, как думал Питу, на том свете, где будут взвешивать поступки, один перетянет все плохое, а на этом свете оправдает Питу перед нашими. Он решил спасти Апчару и спрятаться, конечно, потому что Мисост четвертовал бы за этот поступок.

— Ты не будешь в меня стрелять?

— Сказал, не буду! Иди! Видишь, я сорвал замок. У меня есть ключ, но пусть подумают, будто тебя освободили свои. Ты одна будешь знать, что освободил тебя я. Мне этого достаточно. Поняла?

— Поняла. Все поняла.

Апчара вышла в долину Чопрака. Ей казалось, будто кто-то крадется за ней, неотступно идет по следам. Она замирала на месте, прислушиваясь к каждому звуку.

В стороне послышался шум. Апчара метнулась к кладбищенской ограде, но никакой страх не заставил бы ее перелезть через ограду. Она присела и притаилась. Дорога в десяти шагах от кладбища, и если только пойдут машины с яркими фарами… но послышалось фырканье лошадей, звон стремян, стук подков. По дороге шел большой отряд конников. Апчара расслышала разговор и поняла, что это уходят легионеры. Иногда раздавались команды: «Не растягиваться», «Рысью, марш!»

Апчара собралась бежать к Кураце на кирпичный завод, в старое свое убежище. Легионеры прошли, и дорога, казалось, освободилась. Но едва Апчара перешла реку, замерзшую в этом месте, как впереди прямо перед ней вспыхнули фары. Со стороны завода шел автомобиль, зажигая свет только в тех случаях, когда без него нельзя было разглядеть дорогу. Чтобы не попасть в свет фар, Апчара бросилась в сторону, в кукурузу. Тут ее намерения неожиданно изменились. В кукурузе она попала нечаянно на пешеходную тропу, ведущую в город. Апчара не раз ходила по этой тропе к Ирине. «Судьба сама толкает меня туда», — подумала Апчара и пошла в сторону города. Там Ирина. Она сумеет спрятать золовку…

Ирина не спала в эту ночь. Днем она видела, как по городу вели юную девушку в ватнике и в солдатской шапке-ушанке. На груди фанерная дощечка с надписью: «Партизанка». Ирина сразу подумала, что это Апчара, и обмерла. Ведь неизвестно, где эта сорвиголова, легко могло случиться, что она подалась к партизанам. Смелости у нее хватит.

Нет, под конвоем шла не Апчара, но все равно синие глаза девушки, искусанные губы, связанные за спиной маленькие руки, кудряшки, выбивающиеся из-под шапки, личико, избитое и залитое кровью, Ирина никак не могла забыть. Ирина шла тогда за лекарством к Якову Борисовичу и рассказала ему о девушке. Старый аптекарь утешал: «Немного осталось ждать. Совсем немного. Наши уже идут». Действительно, в последние дни гестаповцы и бештоевцы свирепствовали, как перед концом. Хватали каждого по малейшему подозрению — и сразу на ипподром, превращенный в концлагерь. Ипподром обнесли высокой оградой из колючей проволоки. Там доставало места и женщинам, и мужчинам, и детям. За ипподромом противотанковый ров — место расстрела.

В городе спросят о ком-нибудь: «Где он?» — «Проскакал». Это значило: отправлен на ипподром и возвращения его не жди.

Ирина лежала, прижав к себе Даночку. Закроет глаза, чтобы заснуть, а перед ней девушка-партизанка. В комнате холодно. Плитка давно остыла. Она нагревала утюг и клала его под одеяло, но и утюг уже не грел. Ирина встала выбросить его, чтобы не мешал, и тут послышался стук в дверь.

— Господи! Апчара! Откуда? Как ты рискнула?

Поняв, что Апчара ни о чем сейчас не сможет рассказать, что главное для нее согреться, Ирина уложила ее в свою постель. Даночка съежилась и захныкала во сне, когда вместо теплой матери рядом оказалась продрогшая Апчара. И под одеялом у Апчары не попадал зуб на зуб.

Ирина пошла на кухню. Там у нее хранилось несколько резервных поленьев. Развела огонь в плите. Нагрела воды, выстирала платье и носки Апчары, разбитые, расквашенные ботинки поставила сушить на плиту.

Апчара между тем согрелась и уснула. Спала она тревожно, вздрагивала, скулила во сне. Ирина не будила ее. За делом не заметила, как посветлели окна, наступал поздний зимний рассвет. Снова на улице загромыхали машины. Ирина посмотрела в окно и не поверила своим глазам. Машины, машины, груженные ящиками, на каждом борту своя надпись: «Гнать врага, не давая передышки», «Вперед на запад», «В Берлине остановка».

— Господи, да это же наши! Наши! Какое утро! Апчара, Даночка! Господи, наши же!

Бедная Апчара, перепуганная до смерти, соскочила с кровати в одной рубашке.

— Гляди! Наши!

— Мы спасены! — Ирина схватила Апчару, обняла, и обе расплакались счастливыми слезами.

Проснулась Даночка. Видя, как мама и тетя Апа плачут в обнимку, тоже спросонья расплакалась. Апчара, чтобы успокоить ребенка, пустилась в пляс, девочка совсем растерялась. Только что тетя плакала, а теперь пляшет. Мама тоже вся в слезах, но улыбается. Ничего непонятно. Ирина поднесла дочку к окну.

— Наши. Доченька, наши!

Даночка смотрит черными глазенками. Где же папа, если эти дяди — наши? И откуда взялась тетя Апа? Ее не было, когда Даночка ложилась спать.

Апчара и Ирина с Даночкой вышли на улицу. Город ожил, походил на встревоженный улей. Ликовали все — и мирные жители, и бойцы. Для бойцов Нальчик был первым городом, который они освободили. Лиха беда начало. На ближних подступах к Нальчику наши части стояли два месяца, а для горожан эти два месяца показались вечностью.

Даночка пальчиком показывала на черноволосого командира: «Папа!»

— Дурочка, твой папа под Сталинградом! — объясняла мать. Как Ирине хотелось, чтобы среди этих людей, заляпанных глиной всех окопов, просмоленных огнем, обгоревших, шел сейчас и ее Альбиян.

— А папа скоро приедет? — теребила Ирину Даночка.

— Теперь уже скоро, — отвечала за Ирину Апчара. В глазах у нее слезы, она поскорее смахивает их, чтобы лучше, яснее смотреть на город, на колонны войск, идущие по нему. Своего брата Апчара никак не ждала увидеть в этих колоннах, но тем не менее смотрит во все глаза, ищет кого-то. Ирина догадывается, кого: Чоку и Локотоша.

Ирина тоже не пропускает ни одного всадника. Почему-то ей кажется, что Альбиян должен быть обязательно на коне. Где-нибудь и он движется так же в колонне войск, и другие женщины, вглядываясь в колонну, ищут своих мужей и братьев, а видят его, Альбияна, мужа Ирины. Пусть хоть так. Лишь бы был жив.

Ирина и Апчара решили скорее идти в аул. Как там теперь? Успел ли Мисост показать аулу свою спину? Не убил ли он Хабибу в отместку за то, что Апчара ушла из рук? Жива ли там бедная Данизат? Навстречу сплошные колонны войск, пешие, конные, танки, тягачи, пушки, автомобили. Грохот, шум, похожие на праздник. «Будет и на нашей улице праздник», — вспомнила Апчара. Сбылось.

Не успели женщины выбраться из города, как их подхватила новая волна. С воплями, криками сотни горожан бежали со всех сторон в сторону ипподрома. Бежали запыхавшиеся, простоволосые, растрепанные, матери волокли за руку детей; мужчины комкали шапки в руках; дети не поспевали и плакали. Волна подхватила Ирину и Апчару и тоже понесла к ипподрому.

Ипподром огорожен колючей проволокой. Трибун, на которых размещалась во время скачек шумная публика, теперь нет. Немцы их сожгли. Торчат бетонные опоры, железная арматура. Апчара первой пролезла через разрыв в колючем ограждении и оказалась на самом поле ипподрома среди вопящих, мечущихся людей, среди трупов, усеявших сплошь все поле. Люди ищут своих. Временами раздается вопль — нечеловеческий, невыносимый. Значит, кто-то нашел среди убитых своего близкого. Плачут дети и женщины, щелкают фотоаппараты корреспондентов, стрекочут кинокамеры. Тела лежат в разных положениях, но раны почти у всех одинаковы. Расправа творилась ночью. Кто-то уже знает подробности и рассказывает, что эсэсовцы — в одной руке электрический фонарик, в другой пистолет — поставили всех арестованных на колени. Фонариком освещали лицо и стреляли в рот, чтобы было наверняка. И правда, почти все убиты выстрелами в лицо. Но, конечно, те, кто не повиновался в этот последний момент, застрелены как попало. Ирина почти споткнулась об аптекаря Якова Борисовича. Он лежал в луже крови, на боку, приложившись щекой к земле, будто слушал ее сердцебиение. И выражение лица у него было такое же, как если бы он к чему-то прислушивался. Точно такое же выражение у него бывало, когда он слушал больных и Даночку. Он был в черкеске и бешмете. Бедный старик, не спасла его национальная кабардинская одежда. Убит он был в затылок, как видно, не захотел покорно подставить под выстрел свое лицо.

Дальше Ирина идти не могла. Душили слезы. Да и незачем было Даночке видеть это, слушать вопли, все более неистовые и жуткие.

К ипподрому подъехала машина, из нее вышел Бахов. Ирина мало знала его, но теперь обрадовалась, словно родному. Она подхватила дочку и бросилась Бахову навстречу. Она говорила ему, захлебываясь от волнения и радости:

— Товарищ Бахов, если не ошибаюсь. Я знаю вас! Я видела вас на станции, когда эвакуировались…

Ирина напомнила Бахову не самый приятный день в его жизни, но все же он улыбнулся молодой и взволнованной женщине.

— Вас зовут Ирина, я помню…

Он ее знает! Попросить — и поможет вернуться в Комитет обороны. Вернется и Кулов…

От такой радости Ирина, пожалуй, могла бы броситься Бахову на шею, но что-то удержало ее. Даночка была на руках. Кроме того, лицо Бахова внезапно изменилось, стало жестким, холодным, непроницаемым.

— Оставалась на оккупированной территории?

— Да… — растерянно выговорила Ирина, впервые задумываясь над словами: «оставалась на оккупированной территории».

И Бахов пошел на ипподром.

 

ЧАША БОГАТЫРЯ

Когда бургомистр схватил и увел Апчару, Хабиба проплакала всю ночь. Она слышала шум машин и мотоциклов, но не знала, что происходит. Едва дождавшись рассвета, захватив теплые вещи для дочери, лепешки и вареную курицу, старуха пошла в управу. У нее было твердое намерение мольбами, слезами, готовностью принять смерть вместо дочери, освободить Апчару, упросить Мисоста хотя бы не отправлять девушку в тот лагерь, в тот ад, о котором рассказывал Бекан. Потом она, может быть, найдет сына Шабатуко. Хабиба найдет Аниуара, и тот заставит Мисоста освободить Апчару. Только вот узнать бы, где Аниуар встречает Новый год.

Мисост на всех перекрестках твердил, что этот Новый год означает начало новой эпохи. Отныне история пойдет по пути, начертанному Гитлером. Но получилось иначе. За пиршественным новогодним столом не суждено было прозвучать ни одному его тосту. Началось бегство «освободителей». Первые дни казалось, что советским войскам удалось добиться лишь частных успехов. Мисост успокаивал себя, верил немцам и чуть не арестовал бештоевского гонца, предлагавшего не эвакуироваться вместе с отступающими немецкими войсками, а присоединиться к легионерам, создать в Чопракском ущелье неприступную крепость, где и переждать временный успех советских войск.

Бештоев старался заманить в ущелье побольше людей. Направо и налево он обещал посты в правительстве, именуемом гражданской администрацией.

Мисост заметался в ауле, как в доме, который загорелся сразу со всех сторон. Он думал, что Якуб пришлет за ним машину, а Якуб не велит эвакуироваться. Надеялся пристроиться к немецким штабистам — не получилось. В последнюю минуту у бургомистра не оказалось даже простой подводы. А ему хотелось забрать с собой новогодние угощения: вина и все припасы. Пока он дозванивался до начальства, Питу Гергов по-своему оценил обстановку, отпустил Апчару и скрылся сам. Взбешенный Мисост ускакал на подвернувшейся кляче, не успев даже заехать домой, чтобы попрощаться.

О брошенных на произвол судьбы праздничных погребах бургомистра первой, как всегда, прознала Кураца. Она побежала по аулу, чтобы найти себе помощников и распорядиться как нужно бургомистровым провиантом, и тут повстречала Хабибу.

— Хабиба, Хабиба, остановись! Если ты идешь к Мисосту, то не скоро его догонишь, клянусь аллахом!

Хабиба остановилась. Ей показалось, что Кураца навеселе.

— Никак продала новую партию черепицы!

У Курацы было радостное настроение, поэтому она не обиделась на колкость старухи.

— Даром раздаю, даром. И тебе дам. Хотя по справедливости надо было бы перекрыть тебе крышу шкурой Мисоста. Да теперь его не найдешь. Клянусь, под бургомистром сейчас и яйца испекутся…

— Да ты побойся…

— Бояться Мисоста! Пусть он меня боится. Видишь, всех их за ночь как ветром сдуло. Пойдем в кладовые. Там самогон, вино. Встретим своих воинов доброй чашей, идем… По Апчаре не плачь, она на свободе, я знаю. Знаешь, кто ночью хотел спрятаться у меня?

— Кто?

— Питу Гергов. «Ищу защиты у бога, а после бога — у тебя». Я схватила топор: «Убирайся, та́к изрублю, что сам бог не отыщет в тебе души!» Ушел.

Хабиба поверила Кураце. Дойдя до магазина, под которым томилась Апчара, обе бросились в подвал. Сорванный замок лежал у порога. Нигде ни кровинки, никаких следов убийства. У двери топорик, которым орудовал Питу.

Хабиба и Кураца кинулись к амбару.

Топорик, найденный в подвале сельпо, пригодился. Кураца ловко поддела замок на амбаре, двери раскрылись настежь. На женщин пахнуло самогоном, вином и мясом. Кураца выкатила прямо на улицу бочку с дукшукинским вином, вынесла стол и разложила на нем закуски. Хабиба помогала ей, раскладывала куски брынзы. Получалось точь-в-точь как в нартских сказаниях, когда героев встречают батырыбжей — чашей богатыря. Вот она, высшая справедливость, чью волю посчастливилось исполнять этим женщинам!

После разведчиков, промелькнувших по темным улицам, появились войска. Они шли нестройной колонной за тремя танками. По обеим сторонам колонны неслись ребятишки, разбуженные грохотом танков. Вышли на улицу старики и женщины, стали искать среди бойцов знакомых, близких, родных.

Хабиба никогда так не жалела, что не научилась русскому языку. Ее красноречие могло бы сейчас достигнуть невиданного совершенства, в ее словах могла бы соединиться боль страданий, горечь обид, оскорблений, унижений с радостью справедливости, с ощущением возмездия, с торжеством.

У Хабибы и Курацы появились помощники. Подоспели старики, разожгли костер, взялись жарить шашлыки. К амбарам выходили женщины с лепешками, вареными яйцами, сыром, молоком. Ведрами выносили яблоки.

Бойцы залпом пили самогон и вино, брали куски сыра с лепешками, ели на ходу, благодарили женщин. В холодном и снежном воздухе запахло жареным мясом. Бойцы не торопились уходить от пиршественного стола. То и дело раздавались команды. Угощавшихся воинов ждали бои в Чопракском ущелье.

Еще совсем недавно Локотош хотел превратить ущелье в неприступную крепость, отвлекающую на себя силы врага. Якуб Бештоев ударил этой крепости в спину, открыл ворота врагу. Но теперь он сам решил использовать идею Локотоша, надеялся этим помочь немецким оккупантам закрепиться на каком-нибудь рубеже, а потом вернуться назад. Тогда он сможет прослыть героем и немцы воздадут ему должное. У него не хватит военных знаний, чтобы добавить что-нибудь к тем оборонительным сооружениям, которые созданы капитаном Локотошем, но он рассчитывает на немецкое вооружение. Его сподвижниками остаются Азрет Кучменов и десятки немецких приспешников, примкнувших к нему. Легионеры не сдадутся, ибо что может ждать предателей? Якуб Бештоев прихватил и деньги, собранные на курбан-байраме, — целый чемодан. Об этом не знает даже Азрет Кучменов. О сокровенных планах он не скажет никому. Все зависит от случая, как сложится судьба — никто не знает. Но деньги всегда деньги. Если под чужим именем он окажется за хребтом Кавказа, то деньги возьмут свое. А удастся продержаться в ущелье — слух о нем дойдет и до Берлина…

Мечте Якуба не суждено было сбыться…

Бойцы торопились, но Хабиба не могла не сказать им слов, которые рвались из ее сердца. Те, кто понимал ее язык, переводили другим.

— Милосердный, милостивый! Не осуди меня за то, что я обращаюсь к тебе с водкой в руке. Это — чаша богатыря. Ее преподносили наши предки своим героям. От них мы унаследовали этот обычай. К тебе, аллах, все обращаются с просьбой. Просьба к тебе от людей всех языков, от земли всех народов. Дай победу нашим сыновьям, победу над пришельцами, залившими землю кровью и слезами. Не дай засохнуть этой крови на траве, не отведи от врага удар возмездия. Пусть пропасти на пути наших сыновей будут заполнены трупами врагов. Пусть утро дарит свет острию штыков наших бойцов. Солнце, не жалей тепла для них…

В толпе заговорили на разные голоса.

— Да будет так!

— Пусть дойдут до аллаха твои слова!

— От всего сердца сказано.

Хабибу окружили, каждый тянулся своим стаканом чокнуться с ней. Вдруг среди возгласов послышался и знакомый голос:

— Мама!

— Апчара!

Рядом с дочерью стояла Ирина с Даночкой на руках. В глазах у старухи зарябило от слез. Апчара подхватила и поддержала ослабевшую мать, и пир пошел своим чередом. Выделялся звонкий голос Курацы:

— А мы вас каждый день ждали.

— Верили, что придем?

— Румыны продавали нам ваши листовки.

— Дорого платили?

— От вас зависело. Много листовок набросаете, по одному яйцу за листовку, а когда поскупитесь, приходилось и курицу отдавать. У меня с ними дела строились на купле-продаже. Под конец прикатили мне целую пушку. И сейчас стоит у дверей.

— Пригодится, — вмешалась в разговор Апчара. — Вот будем коров собирать по сохранным запискам, кто не сохранил — бах из пушки.

— У нее замок испорчен, — доложили мальчишки, которые уже успели проверить трофей.

— Опять ты о своих коровах? — насторожилась Хабиба.

— А что же? Меня с заведующей фермой никто не снимал. Немцы не имели права меня снять, так что я остаюсь в прежней должности…

Полк прошел через аул, столы опустели. Так был отпразднован Новый год.

 

ВОИНСКАЯ ПОЧЕСТЬ

Несмотря на бурное шумное течение, реку схватило льдом, приглушило, утихомирило Чопрак. Непривычная, торжественная, жутковатая минута установилась в ущелье. На крутых поседелых склонах гор стоят чинары, одевшиеся в нарядный иней. Под тяжестью инея гнутся ольха, орешник, кизил, плакучие ивы. Кусты боярышника и шиповника согнулись так, что верхушками склонились до снега и вросли в него, образовали причудливые арки, шатры. Затихло и насторожилось ущелье. Кажется, хватило бы одного выстрела или взрыва, чтобы вздрогнули все деревья и осыпали с себя белое мертвенное убранство, но в ущелье стоит тишина. Лишь подковы лошаденки, запряженной в двуколку, звонко стучат по каменистой и мерзлой дороге. «Толь-ко-так, толь-ко-так, толь-ко-так», — размеренно цокают подковы, и этого цоканья не хватает на то, чтобы стряхнуть с ветвей хоть одну блестку инея. Еще чутче, еще мертвеннее, еще торжественнее в ущелье от этого перестука копыт.

Дорога спускается вниз. По дороге едет двуколка. На двуколке стоит сколоченный кое-как, больше похожий на ящик чинаровый гроб. Заиндевелая лошаденка увлекает двуколку вниз по ущелью. Лицо покойника обращено к небу. На черных ресницах, на бровях, на густых, зачесанных назад волосах тоже осел белый иней. Горячая слеза повисла на ресницах. Над гробом, в ватнике и шерстяном платке, нахохлившись, пригнувшись под тяжестью смертельной печали, сидит Апчара. Она глядит на лицо покойного и удивляется, почему не тает иней, окутавший его лицо, почему не скатывается по щеке слеза. Не может быть, что Чока мертв, не проснется, не прикатит летом на велосипеде и, скрываясь за плетнем от зоркого глаза Хабибы, не шепнет Апчаре: «Выходи, я жду тебя».

На крутых участках дороги гроб норовит сползти. Апчара крепче прижимает к себе тяжелый ящик, пахнущий свежеструганной древесиной. Горы ссутулились по сторонам ущелья, словно на них, как и на плечи Апчары, навалилось безмерное горе.

Река длинна. Она несет свои воды в Терек, а дальше — в Каспий. Но длиннее Чопрака горе Апчары. Многое помнят горы, старожилы земли, но не помнят они случая, чтобы девушка одна везла в гробу своего любимого.

Нет, такого мы не видели никогда, скажут чинары, гордо стоящие над обрывами. Нет, по мне никогда не проезжала такая двуколка, подтвердит каменистая дорога…

Уже верная смерть щекотала бештоевцам расширившиеся от страха ноздри. Легионеры метались по ущелью в поисках выхода и спасения. За ними тянулся длинный хвост: разные дезертиры, полицаи, немецкие приспешники. Едва нанявшись на службу к врагу, они уже должны были думать о спасении своей шкуры.

Им удалось дойти до нарзанных источников, бьющих чистым ключом у подножия скал. Дальше начинался камнепад, лежбище туров. Недалеко от источников по отвесной скале извивается так называемая лестница Андемира. Лестницу невозможно увидеть простым глазом. Ее находят только те, кто знает тропу к ней. Бештоев эту тропу знал. Он повел отряд к источникам, чтобы напиться нарзана, а потом двинуться через перевал. Но вместо нарзанных струй его встретили струи пуль. Чока Мутаев, оседлавший со своими разведчиками дорогу, встретил противника ружейно-пулеметным огнем. Легионеры отпрянули назад. Им оставалось одно — под покровом ночи подняться по руслу ручья, прочерченному талыми водами. Оно приведет к снежной папахе, нависающей над ущельем. Дойти до снегов бештоевцы смогут. А дальше? Об этом никто не думал. Страх подстегивал их.

Как только стемнело, разгорелся бой. Чока Мутаев ракетой осветил отвесную лестницу, чтобы бойцы могли вести прицельный огонь. Раненый, потеряв равновесие, скатывался вниз и, ударяясь о выступы скал, погибал раньше, чем достигал дна черной пропасти. Каждый выстрел отзывался и повторялся сотни раз, поэтому пулеметная очередь или разрыв гранаты наводили ужас, прокатываясь по горам гулким эхом. Будто вступили в бой не два небольших отряда, а несметные силы. Вершины гор колебались в ночной мгле от дрожащего света ракет.

Легионеры дрались с отчаянием обреченных. Надо было во что бы то ни стало пробиться через перевал. Податься в Турцию. Там будет видно, пока же пробиться через перевал. Всю ночь гремели выстрелы и разрывы около лестницы Андемира, около сухого, вымерзшего русла ручья.

Когда вспыхнули от утренней зари самые высокие вершины, каждый ожидал увидеть, что ущелье заполнено трупами, а снег на крутых склонах окрашен в багровый цвет. Но не было видно ни трупов, ни крови. Снег розовел лишь от холодных лучей январского солнца. Дул ветер, окончился бой.

В этом бою Якуб Бештоев был схвачен отрядом Чоки Мутаева, а сам Мутаев погиб, простреленный автоматной очередью.

В старину, когда везли на лошади прах павшего в бою героя, кабардинки сочиняли и пели песню, называвшуюся «Плачем над головой коня». Какую песню сочинит теперь Апчара? Где она возьмет слова для такой песни? Ни в книгах, ни в легендах не вспоминается случая, чтобы невеста везла с поля боя прах своего жениха к его матери.

Чока погиб почти на том же месте, где и Бекан. Седельщик постучится сквозь ледяную стену могилы и спросит: «Это ты, мой сын? Я думал, ты станешь костью рода». — «Да, это я догнал тебя, — ответит Чока. — Рано обрезали подпруги у моего коня. Я пошел по твоим следам».

Но что скажет мать, Данизат? Кто утешит ее?

Апчара сняла платок с головы, укрыла Чоку от снегопада.

…В этот день с утра Апчару потянуло на ферму. Захотелось проверить — целы ли сохранные расписки на коров, а вместе с ними и все ее комсомольское хозяйство: списки, комсомольские билеты, сданные ей на храпение, штемпель и немного денег — членские взносы, которые она не успела сдать. Все это она спрятала в скале, в расщелине. Все оказалось в целости, Апчара хотела уж ехать в аул в самом радостном настроении, как вдруг увидела, что на ферму сворачивает машина с ранеными.

Как видно, бойцы решили похоронить у фермы своего товарища, скончавшегося в пути. Выпрыгнув из машины, бойцы взялись долбить мерзлую землю недалеко от фермы, а один из них притащил из коровника чинаровые доски. Из них он сколотил длинный ящик, похожий на гроб.

Видя, что красноармейцы озябли, Апчара развела огонь, поставила кипятить воду — может, кто-нибудь захочет попить горячей воды вместо чая. Избушка набилась людьми, всем хотелось погреться. Вошел и тот боец, который положил в гроб мертвеца. Он пустил по рукам фотокарточку:

— В кармане была. Сестра или девушка…

Бойцы разглядывали карточку, передавали друг другу. Редко кто из бойцов на войне не имеет в кармане вместе с документами фотографии матери, невесты, жены, дочки, сестренки… Очередь дошла до Апчары. Она также без интереса взяла карточку в руки, но в то же мгновение и выронила ее, словно это была раскаленная железка. Она бросилась на улицу, отдернула плащ-палатку с гроба и упала, обхватив чинаровый ящик. В гробу лежал Чока. Бойцы, выбежавшие из домика вслед за девушкой, молча стояли вокруг, не мешая ей плакать, не утешая.

— Оставьте его мне. Я отвезу его к матери, — попросила Апчара бойцов. Никто не стал возражать. Бойцы помогли девушке установить гроб на двуколку, попрощались и поехали дальше.

Плакальщицы еще не перестали ходить в тот двор, где разорвалась вражеская бомба и в щепу разметала турлучный дом Бекана, а потом погиб сам Бекан. Не утихает плач во дворе горестной Данизат, но еще не слышал несчастный дом такого плача, какой раздастся сегодня, когда привезут Чоку. Выдержит ли бедная женщина и этот удар судьбы? Хватит ли слез у аульских женщин оплакать и это горе?

Показались первые домики. Над крышами вьется легкий дымок. Дворы разгорожены, плетни при немцах пошли на топку. А зима еще только вступает в свои права.

Со стороны гор послышался автомобильный гудок. Апчара не оглянулась. Пусть машина сворачивает с дороги. Грузовик с орудием на прицепе обогнал двуколку и резко остановился. Из кабины вылез капитан Локотош в замусоленном полушубке. Апчара не сразу узнала его, а когда узнала, то слезы наполнили ее глаза, и она уже не видела ни самого Локотоша, ни его солдат… Капитан обратился к своим:

— Давайте, ребята!

Апчара не могла сказать ни слова. Бойцы подхватили гроб, установили его на лафете пушки и закрепили ремнями. Локотош подошел к Апчаре, взял ее за руки, снял с двуколки. Девушка не сопротивлялась и ни о чем не спрашивала. Капитан усадил ее в кабину, накинул на плечи полушубок.

Едва процессия показалась в ауле, мальчишки мигом разнесли по домам печальную весть. Женщины выскакивали из ворот, чтобы увидеть своими глазами необыкновенное шествие. Мужчины пристраивались сзади. Для них в диковину было увидеть гроб на орудийном лафете.

Вот дом Хабибы. На крыше мать спокойно укладывает черепицу. Оглянулась, смотрит на шествие, ничего не понимая, но черепица выскользнула из ее рук, упала и раскололась на куски. Хабиба не знает, куда бежать — навстречу дочери или к горестной Данизат. Данизат сама уже стоит на середине улицы, словно заботится, чтобы прах ее сына не провезли мимо дома. Данизат раскачивается на одном месте, будто ноги прибиты к мерзлой земле. Она не в силах шагнуть. Ее дрожащие руки то тянутся вперед, то впиваются в почерневшее лицо. За гробом выстроилась толпа. Женщины заголосили. Хабиба причитает:

— О, день слез! Лишь у неба хватит влаги, чтобы лить слезы. О, пошедшая по тропе несчастья Данизат! Наберись сил. Ты осталась, как старая птица из разоренного гнезда. Ни сесть тебе на дереве, ни лечь тебе на земле…

Траурная процессия подошла к воротам Данизат и остановилась. Бойцы не стали снимать гроб с лафета, но так и поставили его во дворе, а грузовик отцепили и отогнали в сторону. Вокруг небольшого двора стояли скорбные старики. Предлагали похоронить Чоку по мусульманскому обряду, вынуть прах из гроба, обмыть и завернуть в саван. Другие говорили: Чока Мутаев погиб в ратном бою. Ему больше подходит воинский обряд погребения.

Данизат сказала:

— Чока был воином, пусть воином и останется…

Зимний день клонился к вечеру. Сгустился туман, пошел снег. На истерзанные бомбами, заиндевевшие деревья на ночь усаживались птицы. Зашевелились старики. Локотош приказал бойцам построиться. Женщины заголосили. Апчара подошла к гробу, чтобы в последний раз взглянуть на лицо Чоки, потрогать черные волосы, усыпанные снежинками. Данизат остановилась и оглядела двор, словно хотела запомнить всех, кто тут находился. Наступившую тишину нарушил ее приглушенный голос. Данизат никогда не была многословной. Она умела внимательно слушать, выбирая из словесной шелухи редкие зерна смысла, но сама говорила скупо и негромко. Это исходило из сдержанности ее характера, похожей на суровость и необщительность, но Данизат была доброй и внимательной, никогда ни в чем не отказывала соседу, неумолимые удары судьбы принимала молча, как должное, неотвратимое, посланное небом за свои грехи или за неотпущенные грехи предков.

— Погас свет в моих глазах. — Казалось, Данизат выдыхает воздуху больше, чем надо для таких скупых слов. — Земля позвала в свои глубины отца и сына. Мой Чока перед дорогой. Нет конца у этой дороги, как нет конца и моему горю. Мой Чока уходит от меня! Смотрите, люди, какое белое лицо у него. Сама луна. Потому что совесть его чиста! Разве он погиб? Мой сын жив. Сегодня не траурный день. Сегодня его свадьба. Перестань, Хабиба, не плачь. Сегодня мы с тобой породнились, Апчара! Дочь моя, иди — я обниму тебя. О свадебном дне мечтал и мой старик. Ждал Бекан, не дождался. Не успела и я передать тебе огонь в моем очаге. Ты должна была стать держательницей этого огня, продолжением рода. Но война распорядилась иначе. Она вывернула наши судьбы наизнанку. Сколько бед и горя терпит земля, но не прогибается, не колеблется, стоит, как стояла века. — Данизат затихла, пошатнулась, сделала шаг вперед и остановилась, словно под ней качнулась земля. Выбившиеся из-под черного платка седые пряди волос стали еще белее от снежинок. — Материнское спасибо вам, красные воины. Спасибо за честь, что вы оказали сыну моему. Чока, мой единственный! Ты уезжаешь со двора на пушке, ты едешь в бой бить врага, едешь на фронт мстить за всех матерей, за вдовьи слезы, за кровь братьев. О горестная я! Почему не я несу знамя перед тобой, почему не мне досталась пуля, что оборвала твою жизнь, почему не я шагнула первой в могилу…

К Данизат подошла Хабиба:

— Хватит, Данизат. Слишком много у нас боли, чтобы выразить ее словами. Не терзай ни себя, ни нас. Два месяца враг сеял смерть на нашей земле. Никакой жизни не хватит, чтобы оплакивать погибших.

Процессия двинулась к кладбищу. До аульских могил, до аульских предков было недалеко. За высокой каменной оградой гнулись деревья, отяжеленные инеем и свежевыпавшим снегом. Несколько мужчин заканчивали рыть могилу, углубляли, ровняли ее, расширяли нишу в стенке могилы, куда поставят гроб. Женщинам не полагалось заходить на кладбище, и они столпились у входа. Грузовик, тащивший пушку с гробом по снежной целине, надсадно ревел и заглушал плач. За пушкой шли бойцы Локотоша.

Галки, уже усевшиеся на высоких тополях, всполошились и загалдели, особенно когда грохнули три орудийных залпа — последняя воинская почесть Чоке Мутаеву.

Отсалютовав, бойцы уселись в кузове. Локотош начал прощаться. Подошел к Данизат, обнял ее за вздрагивающие плечи, прислонился щекой к щеке, молча, не пытаясь искать слов утешения. Затем он подошел к Хабибе, взяв в свои обе руки ее маленькую, крепкую, шершавую, неразлучную с трудом руку. Апчара наблюдала. Ей показалось, что Локотош что-то хочет сказать матери, но он ничего не сказал. Подошел Локотош и к самой Апчаре.

— Я тебе напишу…

Апчара ничего не ответила. Грузовик, ревя, еще раз пропахал снежную целину, выбрался на шоссе и вскоре исчез в густеющих зимних сумерках. Локотош торопился догнать свой полк. Кажется, ему предстояла еще одна встреча с Якубом Бештоевым, но уже на допросе предателя.

В сумерках слышно было, как приглушенно, но все же явственно шумит притихший, местами скованный льдом, но живой Чопрак. То натыкаясь на крутые излучины, то выпрямляясь в широком русле, река ждет весну, чтобы снова заполнить свои берега. Тогда Чопрак опять покажет себя, наполнив шумом и грохотом все ущелье, как гремел и шумел он в прошлую весну, когда Апчара впервые вышла на его берега в Долине белых ягнят, вышла в жизнь, на самостоятельную дорогу. Конечно, в начале января Чопрак не тот, каким бывает весной, но он помнит все, что происходит на его берегах, как помнят об этом люди.

Год назад, в такие же зимние дни, Апчара со своими подружками хлопотала о новогодней елке для детворы. На этот раз девочки заботились не о нарядах и о маскарадных костюмах. После радостных сообщений о победе наших войск под Москвой старшеклассники хотели зажечь новогодние елки. Тысяча лет прошло с тех пор!

Первые дни января, лес в зимнем убранстве, никто еще не сказал Апчаре: «С Новым годом, с новым счастьем». Пусть так. Люди заняты своим горем. Но каждый, в ком еще бьется сердце, чьи глаза еще могут плакать, а губы радоваться, знает, что Новый год наступил. На обожженных войной ладонях он принес горячие угли, чтобы люди снова разожгли свои очаги, чтобы в каждом доме стало тепло и светло.

Разожги, Апчара, и ты огонь в своем очаге. Я приду к тебе греться, слушать твой печальный рассказ…

Перевод Вл. Солоухина