Суд продолжался. Уверенный, что подсудимая совершила противозаконные действия, Исмаил не столько допрашивал ее, сколько добивался, чтобы она прониклась сознанием своей вины. Такую вину не искупишь даже самыми щедрыми пожертвованиями, как полагает хаджи. Суровая кара послужит этой девушке предостережением, если она вознамерится и впредь идти «дорогой блуждающих».

Фарида не пыталась защищаться. Она, видимо, чего-то недопонимала. Судья требует признаний, раскаяния, предупреждает: «Скажешь неправду — бог отвернется от тебя». А почему Исмаил сам не боится гнева аллаха, называя Фариду участницей «преступной группы»? Не было же такой группы. Если он имеет в виду юношей, которых приводил к себе Шаукат, так их сообщество распалось, едва учитель уехал из деревни.

Фарида снова унеслась в мыслях туда, где стоят глинобитные домики, не защищенные ни от палящего солнца, ни от ветра. Точно так же не защищены их обитатели от нищеты и болезней. Дома голы не только снаружи; лучшее украшение под плоской крышей — циновка, она же ночью стелется на земляной пол и служит постелью. Голодная коза на улице не найдет ни травинки. От недоедания и холода постоянно слезятся глаза у детей. Деревня стоит на каменистом плато, испещренном неглубокими впадинами; зимой впадины наполняются дождевой водой, а весной их на короткое время покрывает трава. Алеют на зеленом головки тюльпанов, по обе стороны тропок желтеет неприхотливая сурепка. Постепенно солнце накаляет каменистую землю так, что от зелени не остается и следа. Но самая большая опасность даже не ураганы, а людские раздоры. Споры крестьян, не поделивших клочки с чахлой травой, нередко кончаются кровопролитием.

Фарида не раз заезжала вместе с отцом в поселение для беженцев, где жили их земляки, отдавала им непроданные арбузы. Те со слезами благодарили ее и съедали подгнившие или расколотые арбузы подчистую, оставляя лишь тонкие корки.

… Поселение обнесено колючей проволокой. Вспыхнет эпидемия — у ворот ставят стражу, чтобы никто не смел перелезть за проволоку. Нельзя даже выйти из душной палатки, которая летом накаляется, будто чугунная печь, полыхающая огнем. Люди роют землю в надежде, что из ямок повеет прохладой. Но их надежды тщетны — только пыль поднимается и стоит стеной над поселением. Лихорадочный бред, стоны, плач — по ночам все это сливается в многоголосый вопль. Водопровода нет. Воду привозят в бачках из-под бензина. Повозка еще тащится вдали, а мальчишки ее уже заметили — бегут с чайниками, кофейниками, ведерками. Выстраивается очередь. Вода теплая, мутная, пахнет скверно, но ее пьют, варят пищу. Совершая омовение, верующие так экономят воду, что на один салят тратят всего пол кружки…

В поселении почти нет молодых мужчин. В поисках заработка они уходят, уезжают в другие страны. Многие вступили в отряды палестинского движения. Мальчишки спешат скорей стать взрослыми. Но они рвутся не к автомобилям, не к женитьбе, не к заработку. Они хотят вырасти и отомстить за унижения и беды палестинцев. Мальчишки шумной ватагой носятся по рвам, играют в войну, берут «заложников» и «пленных». Мучительный путь родного народа представляется им мостом через ад. Пройти этот мост не помогут никакие жертвы во славу аллаха. Тут нужны жертвы иные — нужны их собственные жизни.

Вечерами матери рассказывают детям о домах, садах и пашнях, оставленных в родных краях. Каждое слово печального материнского рассказа находит отклик в детских душах, падает в благодатную почву и дает ростки неистребимому чувству мести.

Салуа долго вспоминала жизнь в поселении. Когда им с Омаром удалось выбраться оттуда, Омар принес жертву аллаху и каждый раз во время салята, становясь на молитвенный коврик, воздавал хвалу господу богу за то, что ему с женой и дочерью удалось покинуть «земной ад».

Фарида взяла заботы о доме на себя. Надо же кому-то пахать, сеять, поливать. Салуа это уже не по силам. Да и сакия на пять хозяев; отдашь отпущенную тебе воду — погибнут посевы, а тогда вообще хоть ложись и умирай. Почувствовав себя лучше, Салуа шла в поле, оставляя на попечении дочери дом, но по большей части они все делали вместе. Фарида многое узнала о труде феллаха. Теперь она сама может обработать свой надел. Мать купила Фариде в подарок транзисторный приемник. Девушка была счастлива, услышав по радио, что состоялся вечер, посвященный творчеству Шауката. Как хотелось ей побывать на этом вечере!

Салуа не любила Шауката.

— Подумаешь, стихи пишет; увидишь — допишется, угодит за решетку. — Салуа была уверена, что Шаукат причастен к их беде.

Кто знает, может, мать и права. Не будь декларации судьба Фариды могла бы сложиться иначе. Ее сверстницы давно стали матерями семейств, а она все еще в девушках. Вспомнит слова Шауката — плакать хочется. Но что поделаешь, раз так угодно всевышнему…

В особенно тоскливую минуту Фарида бежала к подружке. Выговоришься, выплачешься — станет легче. Участливая Рири забывала о собственном горе, и Фарида возвращалась от нее ободренная и успокоенная.

Но однажды — словно яркие цветы распустились в бесплодных песках пустыни — Салуа показалось, будто милостивый и милосердный ласково посмотрел на них с Фаридой. Стояли дни полива. Прямо в поле к вдове прикатил на велосипеде незнакомый человек. Она сначала приняла его за бродячего факира и, узнав, кто пожаловал к ней, растерялась.

Велосипедист назвал себя Сахибом Нури — на европейский манер, хотя в нем не было ничего европейского, кроме велосипеда, на котором, кстати, он ездил не очень уверенно. Ему было далеко за сорок. Жидкая, седеющая борода, лоб испещрен глубокими морщинами, оттопыренные, мясистые губы… Из-под поношенной абаи виднелась застиранная и залатанная рубашка, из той же плотной серой ткани были сшиты брюки. На ногах — истоптанные сандалии… Это был даляль. Он искал Салуа, чтобы поговорить с ней о дочери.

Салу а воспрянула духом.

«Дошли мои молитвы до бога!» — воскликнула она про себя.

Ей хотелось казаться сдержанной и не уронить достоинства, но радость была столь велика, что скрыть ее она не могла. Салуа и не думала о себе, о своем одиночестве — она только жаждала видеть дочь счастливой, а уж вдову аллах как-нибудь защитит от бед.

Фарида поливала посевы. Это стало ее любимым занятием. Она подводила желобок от арыка к каждому растению и поила стебель, разрыхлив землю, чтобы почва пропиталась водой. Фарида и гадать не гадала, что над ней кружит новая птица счастья, неизвестно откуда прилетевшая.

Салуа пригласила гостя присесть на циновку в тени пальмы, росшей на берегу реки. Под шум водоподъемного колеса, за которым приходилось все время присматривать, шел важный разговор. Салуа предложила гостю белые лепешки, несколько кусочков шаурмы, мясо, которое она оставила себе на обед, и воды. Это было прекрасное угощение, но приезжий от него отказался. Вместо того чтобы поесть, он взялся за велосипедный насос и принялся подкачивать шины.

— У велосипеда должно быть два колеса, иначе на нем далеко не уедешь, — говорил он. — И семья тогда семья, когда в ней есть муж и жена. Разве я не прав? У меня одно колесо, ведущее, так сказать (Салуа не знала, что значит «ведущее», но все равно согласно кивала головой). У тебя — другое. Соединим их — получится велосипед, садись и продолжай путь. Так-то. Жених — наш, невеста — твоя, а вместе они — семья, продолжение рода.

— Инш-аллах! Инш-аллах! Да примет всевышний твои слова! — Сравнение семьи с велосипедом показалось Салуа в высшей степени убедительным. Одно колесо без другого почти что ничего не стоит, потому что на нем в путь не отправишься. Только не обманул бы этот велосипедист, как тот шейх…

— Знаю, ваш покойный муж не подписал декларации. Он, конечно, мог рассчитывать на большую шарту. Ваша дочь — правда, я ее не видел, — говорят, была красавицей, недаром к ней сватался сынок хозяина кофейни. Все знаю… Но, как говорят: вино застоится — мутнеет, девушка засидится…

Улыбка на лице Салуа таяла с каждым словом гостя — так постепенно сходит пушистый снежок, выпавший ночью, и обнажается серая, безжизненная пустыня, поросшая чахлым кустарником. Гость, разумеется, не без умысла произнес это словечко — «была». Что поделаешь, Фарида действительно сдала после смерти отца, когда нужда, беспощадно согнувшая плечи вдовы, убила надежду на счастье и в душе девушки.

— Не бойся. — Гость заметил, что мать огорчена. — Я не предложу меньше, чем записано в декларации. Сказано: до четырехсот бумажек — четыреста и получишь. Упаси бог вдову обидеть… — Гость справился наконец с велосипедом, приподнял машину и с силой опустил на землю. Велосипед подскочил, как мячик, — так туго были надуты шины. Гость снова сел, принялся за воду. На шаурму и не поглядел. — Почему уплатим сполна, спроси меня, — продолжал он. — Потому что жених-то наш не красавец. Хотя зачем мужчинам красота, сама понимаешь. Руки-ноги целы, и слава богу. Давно известно: большой арык — украшение поля, большой нос — украшение мужчины. — Гость рассмеялся собственным словам. У него и самого нос был как баклажан.

— Фарида не старая дева! — Салуа пыталась возражать, но не вступать в спор.

— Кто говорит! Была бы она старой девой, я разве стал бы тебя разыскивать в поле? Но зачем гневить аллаха — и не одиннадцать ей! По правде сказать, жених тоже не первой свежести, сорок лет. Но мужчина что надо. Только вот богу угодно было оспой повредить ему глаз. Но одним — левым он видит лучше, чем иной двумя глазами. Возьмется читать коран, так уж без запинки читает. Даже маленькие буквы видит, и очки не нужны.

— Одна одинешенька останусь, — сказала Салуа.

— Как одна? Не бери грех на душу: аллах с каждым из нас. Полюбите друг друга — кто знает, может, зять сам пригласит тебя под свою крышу нянчить детишек.

Салуа снова представила себя счастливой бабушкой. В тени тутового дерева (уж без тутового дерева двор зятя наверняка не обойдется) она качает малыша в люльке, поет ему песенки. Жизнь опять показалась ей полной смысла.

Салуа от души хотелось верить, что к Фариде прилетела птица счастья. Она взяла шарту, пересчитала деньги. Ровно четыреста бумажек. Не откладывая дело в долгий ящик, договорились и о дне свадьбы. Даляль торопил, уверяя, что железо надо ковать, пока горячо. Салуа сама не хотела оттягивать свадьбу, чтобы, не дай бог, не повторилось все сначала. За четыреста бумажек теперь все отдают дочерей. Деньги немалые, можно разделаться с долгами, а оставшиеся внести в общий пай для покупки насоса с движком. У буйвола что-то неладное с головой. Привык с первого года ходить по кругу, теперь по прямой идти не может, все заворачивает куда-то, даже пасется и то по кругу. К тому же и слаб стал, не под силу ему колесо — особенно в половодье.

Весть о замужестве Фарида встретила довольно равнодушно. Она уже ничему не верила и ни о чем не мечтала. Слишком горек был прошлый обман. С другой стороны, когда-нибудь же надо покидать родительское гнездо. В сарифе все давно повыходили замуж. Даже старые девы, которые уже ни на что не надеялись, и те, слава богу, устроили свою жизнь. Но кто же это, однако, сватается к ней? Вдовец, наверное. Редко бывает, чтобы мужчина до сорока лет не обзавелся семьей. А может быть, он настолько богат, что берет себе третью или четвертую жену?

Даляль оказался скуп на слова, рассказывал о женихе неохотно. У Салуа не хватило настойчивости выведать все, а может, она и не хотела. Ей, увы, не дано выбирать себе зятя — кого бог послал, того и надо принять.

Сахиб Нури укатил в деревню: он предпочел переночевать где-то у знакомых. Мать и дочь вернулись домой поздно и тут же легли в постель. После смерти отца они спали вместе. Обе долго не могли успокоиться. Разговор неожиданно вспыхивал, потом затухал, чтобы через несколько минут возобновиться. Порой мать и дочь переходили на шепот, словно их могли подслушать

— Останусь одна, как наше тутовое дерево, — все вздыхала Салуа,

Ей вспомнилась одинокая старуха, которую называли «Забытая богом и смертью». Старуха и сама не помнила, сколько прожила на белом свете. Возделывала крохотный участок земли, ни к кому в гости и на похороны не ходила, никто и к ней не заглядывал. Как-то в деревне заметили, что ячмень на ее поле давно созрел, зерно осыпается — через неделю от урожая не останется ничего. Зашли сказать об этом старухе, а она уже почернела…

— Почему одна? Настанет срок — придешь нянчить малыша…

Фарида прижалась к матери. Салуа чувствовала ее горячее дыхание. «Последняя ночь, — думала мать, — завтра звонкий голосок дочки уже не будет слышен в доме, опустеет все вокруг…»

Салуа снова вздохнула. Мать и дочь лежали молча, каждая думала о своем. Салуа вспомнила Омара — так и не дождался дня, когда к его дочери прилетит настоящая птица счастья. Как он мечтал об этом… Конечно, Омар взял бы гораздо большую шарту, но и свадьбу отпраздновали бы как надо, Салуа ухитрилась выведать у Сахиба Нури, что жених тяжело болел в детстве, Оспа обезобразила его лицо, потому-то он долго и не женился. Но о главном недостатке будущего мужа Фариды Салуа не имела представления. Зуфри вовсе не был ученым садоводом, как сказал даляль, он был просто работником в саду у шейха. Его обязанностью было содержать сад в порядке, окапывать, опрыскивать деревья, а главное — собирать дождевую воду в специальный амбар и в строго установленные сроки поливать ею все, что росло в саду, — деревья, виноград. В детстве Зуфри перенес еще и менингит, после которого его прозвали «Смешливым балбесом», — он по поводу и без повода глупо и неестественно громко смеялся.

Фарида заснула раньше, чем мать. Во сне Сахиб Нури. принес ей от жениха шабак — дорогой кулон, сиявший точно яркая звезда. Он положил его на ладонь, чтобы все видели, как ослепительно горит драгоценный камень в сказочной ажурной золотой оправе. «Цепочка коротковата», — говорила мать, и Фарида боялась, как бы она из-за этого не отослала подарок назад. Пришли какие-то родственницы жениха, стали уверять, что это украшение не входит в мукаддам — в ту сумму, которая дается на приобретение нарядов для молодоженов, Мать спросила: «А в муххарам?» Фарида рассердилась, не понимая, почему мать заговорила о деньгах, о которых договариваются на случай возможного развода. Вдруг явился Сахиб Нури, одетый в джалобу — темно-коричневую накидку с широкими рукавами.

Даляль, оказывается, играет уже роль кади — шариатского судьи и требует составления акта, скрепляющего брак. Рядом с ним люди в черном, среди них и отец Фариды. Потом в одной комнате расположились мужчины, в другой — Фарида с подружками. Разговаривают в обеих комнатах почему-то вполголоса…

Кади, судья, подошел к невесте: «Скажи: ты мой уакиль», — то есть человек, которому невеста доверяет говорить от ее имени. Эти слова Фарида должна произнести четырнадцать раз, лишь тогда судья получает право заключить брачный союз. А она словно лишилась дара речи — что-то отвечает судье, но голоса ее никто не слышит. Мать злится, щиплет дочь. Фарида старается говорить громче, но тщетно.

Вдруг в комнату, где набилось столько народу, протиснулся Шаукат с кипой тетрадей под мышкой. Он зовет Фариду в школу. Все видят, что учитель нарушил обычай, но никто его не гонит. Шаукат подходит к Фариде поближе. Оказывается, у него под мышкой не тетради, а глиняный кувшин: он предлагает ей взять его и вышвырнуть за дверь, — чтобы кувшин разлетелся вдребезги. Мать в ужасе, она силится отнять кувшин, а Шаукат не дает. Выбросить за дверь кувшин в ту минуту, когда к тебе обращается кади, — значит заявить об отказе выйти замуж. Фарида взяла кувшин, но бросить его за дверь не смогла, уронила, а кувшин почему-то не разбился…

Слышится тот же голос: «Согласна ли ты, чтобы я был твоим уакилем?» Фарида с мукой выговаривает наконец: «Да» — и хочет надеть на себя дорогой подарок. Она берет кулон и вдруг замечает, что цепочка оборвалась, а камень потускнел и перестал излучать волшебный свет. Это вообще не драгоценный камень, а стеклышко. От обиды Фарида плачет. Слезы, искрясь, падают на кулон, и камень снова загорается…

Фарида проснулась заплаканная.

— Ты так тревожно спала, дочка, — сказала мать, — скулила во сне, как голодный щенок.

— Какие только кошмары не приснятся… — Фарида с облегчением вздохнула, радуясь, что все увиденное было сном.

С самого утра мать и дочь занялись делами. Фарида перебирала свои вещи, откладывая только самое необходимое. Крохотные сандалики, купленные отцом, когда дочка только начала ходить, вызвали у Салуа бурю воспоминаний… Воспоминаний и слез.

Они бы еще долго провздыхали о минувшем, но во дворе внезапно появился Сахиб Нури со своим велосипедом. Мать пригласила его в дом отведать специально приготовленной маззы из бобов, орехов и соленых овощей. Салуа постаралась — сделала очень вкусную маззу. Да к тому же испекла белые лепешки, сварила крепкого кофе.

Сахиб Нури отказался войти в дом, пожелал, чтобы Фарида вышла к нему под тутовое дерево. Он снова взялся за свой велосипед, будто готовил его для кругосветного путешествия.

Салуа вынесла ему завтрак в сад. Ей хотелось, чтобы даляль посидел подольше. Салуа только теперь поняла окончательно, что дочь уходит, и ощутила всю горечь предстоящего одиночества. Ей уже не хотелось торопить события; каждое лишнее мгновение рядом с Фаридой казалось счастьем.

Фариду утешало хотя бы то, что она будет жить неподалеку от города. Кто знает, вдруг где-нибудь на улице или на рынке встретится ей Шаукат — добрый, умный учитель… Да, но как ей повести себя при встрече? Вдруг Шаукат не узнает ее, она-то ведь заговорить с чужим мужчиной не посмеет. Боже мой, Шаукат теперь для нее чужой мужчина.

Салуа глядела на дочь и думала, что собственными руками вырвала из груди сердце — отдала Фариду чужому человеку. Оставаться ей теперь навсегда одинокой, как тутовому дереву.

Сахиб Нури укрепил на багажнике поклажу Фариды и покатил велосипед, за ним пошла невеста, держа в руке глиняный кувшинчик с питьевой водой на дорогу. Даляль уверял Салуа, что родственники жениха скоро заявятся к ней с богатыми дарами. Салуа уже ничему хорошему не верила.

«Второе колесо повел…» Она грустно усмехнулась, вспомнив вчерашний разговор с Сахибом Нури. А ведь у колес еще и цепь бывает — любовь, она-то и приводит колеса в движение. Но почему даляль не садится на свой велосипед?

У ворот Рири Фарида бессознательно замедлила шаг, приподнялась на цыпочки и заглянула через невысокую ограду. Рири, постукивая палочкой о землю, медленно шла по тропе к дому,

— Рири! — крикнула Фарида.

Рири замерла на месте, соображая, с какой стороны слышится зов, потом повернулась к калитке.

— О, как хорошо, что ты пришла, Фарида. Заходи, я одна, тетя придет не скоро,

— Не могу. Я ухожу.

— Куда? Надолго? — Рири разволновалась и, звонко стуча палочкой, двинулась к калитке. Этот путь она знала наизусть и шла безошибочно. Фарида увидела, как зарумянилось смуглое, цвета спелого камыша лицо Рири. Девушка двигалась уверенно, точно зрячая. Какая она изящная, ну просто статуэтка… Рири подошла и — по дыханию, что ли, — нашла Фариду, провела ладонью по ее плечу, рукам. — нащупала кувшин и спросила:

— За водой?

— Нет, не за водой. — Фарида чуть не сказала: «Замуж иду», — но удержалась. Право, это звучало бы смешно: с кувшином воды отправилась к суженому, которого вдобавок еще и не видела. Фарида с тревогой поглядела вслед далялю, тихонько шедшему со своим велосипедом. — Я в город ухожу, насовсем. — Голос ее дрогнул.

— Не замуж ли? — Лицо Рири озарилось мгновенной радостью, оживились глаза, алые губы изогнулись в улыбке.

— Неизвестно. Я только помолвлена. — Фариде неловко было, что ее не везут в автомобиле, что не сопровождает ее шумная молодежь, как это принято, не слышно ни песен, ни музыки. — В общем, насовсем. — Фариде все-таки не хотелось обманывать подружку. — Я хотела попрощаться с тобой.

Рири сникла.

— За городского выходишь. Не за Щауката ли?

— О, если бы за Шауката… Прощай, Рири, не забывай меня. — Она обняла слепую не выпуская из рук кувшин с водой. Хрупкое тело Рири затрепетало. Фарида ощутила на губах солоноватую горечь слез подруги.

— А мне свадебного дня не дождаться, — всхлипнула Рири. — Боже, чем я провинилась перед тобой? Почему я так несчастна? — Она прижалась к Фариде. — Теперь я буду совсем одна, никто мне не расскажет сказок.

Фарида действительно пересказывала Рири легенды я сказки, вычитанные из книг. Однажды она рассказала ей услышанную от Шауката печальную историю девушки, ставшей жертвой собственной низости. Эта девушка была дочерью царя. Царь воевал с чужеземцами, пытавшимися захватить и разграбить его царство. Он заперся в неприступной крепости, и нападавшие, убедившись, что штурмом им твердыни не взять, обложили ее, а речку, текшую возле крепости, отвели в сторону, чтобы жаждой извести храбрых защитников родной земли. Но никакие лишения не сломили царя и его войско.

Однажды во время очередного штурма юная царевна — она находилась среди воинов заметила молодого вражеского военачальника. Он руководил атакой и был с ног до головы закован в латы. Стрелы его не брали. На девушку он произвел огромное впечатление, царевна потеряла власть над собой. Ночью, когда все кроме стражи, отдыхали, царская дочь открыла крепостные ворота и впустила вражеское войско, а сама бросилась искать шатер военачальника. Изнуренные боями и озлобленные длительным сопротивлением осажденных, воины ворвались в крепость и перебили спящих. Царя они тут же обезглавили.

Утром их молодой предводитель, насладившись любовью царевны, вышел из шатра. Увидев изуродованные тела женщин и детей, истерзанные трупы защитников крепости, обезглавленного и четвертованного царя, он пришел в ярость. Напрасно дочь царя рассчитывала, что наградой за предательство ей будет любовь победителя, — он даже не пожелал взять ее в гарем. По его приказанию виновницу гибели стольких людей привязали к хвосту необъезженного жеребца и пустили лошадь по крепостному двору. Бешеный конь носился по камням до тех пор, пока царевна не испустила дух…

Шаукат рассказал ученикам эту старинную легенду, чтобы внушить им отвращение к тем, кто предает отечество. Он достиг цели: дети не могли долго успокоиться, после урока они бурно спорили, но никто, даже девочки, не оправдывал и не жалел царевны. Рири не спала ночь после того, как Фарида пересказала ей легенду. Конечно, рассказ Шауката был куда ярче и интересней, но и того, что услышала Рири, было достаточно, чтобы разволноваться.

— Ничего, Рири, может, и ты переедешь в город, тогда мы обязательно станем встречаться. — Фарида знала, что ничего этого не будет, не может быть. Ей только хотелось успокоить подружку, высвободиться из ее объятий и побыстрей догнать Сахиба Нури.

— Фарида! Ты почему отстала? — раздался недовольный голос. Даляль заметил исчезновение невесты и вернулся назад, полагая, что она зачем-то побегала к себе. Слава богу, нашлась в чужом дворе, не пришлось ему тревожить и без того расстроенную мать. — Идем же! Пути не будет тем, кто возвращается назад.

Подружки распрощались. Фарида побежала, расплескивая воду из кувшина, то и дело оглядываюсь на Рири, понуро стоявшую у ворот. Теперь ей показалось, будто она виновата перед Рири. Сама выходит замуж, а бедная подружка остается одна. Фарида горько заплакала. Она мысленно прощалась с матерью, с Рири, с домами и деревьями — со всей деревней. Она шла и всему живому и неживому тихонько повторяла: «Прощай, больше я не увижу тебя».

А Рири застыла на одном месте, точно каменное изваяние, повернувшись лицом в ту сторону, куда навечно ушло ее единственное утешение. Фарида связывала Рири с жизнью и с деревней, о которой она знала лишь понаслышке, ибо никогда не видела ни домов этих, ни людей. Рири долго стояла, скованная горем. Жизнь для беспомощной, слепой девушки теперь лишилась смысла, деревня стала пустыней.

Салуа ничего этого не видела. Она тоже постояла у калитки, глядя вслед уходящим, потом повернулась во двор, обняла старое тутовое дерево, прижалась к нему и дала волю слезам. Шуршанием листвы дерево словно утешало ее. Салуа нужно было немедленно возвращаться в поле — присмотреть за водоподъемным колесом и, главное, выпрячь буйвола, напоить его, накормить и снова запрячь… Колесо и буйвол теперь станут ее единственной заботой.

Шум водоподъемного колеса, раздававшийся в ушах Фариды, сменился какими-то странными звуками. Она встряхнулась, приходя в себя. Это ее бранил шариатский судья.

Саида уже вернулась в зал. Она не знала, как помочь девушке, корила себя за то, что не наняла адвоката, — адвокат оградил бы невинное существо от напраслины. Лучше было Саиде умереть, не сделав завещания. Это ведь она послала Фариду в ту ночь к сестре. Чувство вины охватило Саиду; собрав остаток сил и не ожидая, когда ей дадут слово, она двинулась к барьеру, отделявшему судью от зала.

— Да простит мне милостивый и милосердный, что я снова вмешиваюсь в дела справедливого судьи. Но недаром говорится: закон как паутина, сквозь которую пробиваются крупные мухи и в которой застревают мелкие. Я подсудимой в матери гожусь. Правду о ней знает аллах, после аллаха знаю эту правду я… Фарида — невинная птичка из разоренного гнезда!

— Истица! — неожиданно громко воскликнул судебный заседатель Фарис, проснувшись.

Он поглядел на женщину заспанными глазами и взмахнул рукой, как бы отгоняя наваждение. Ему приснился невиданный случай, разбиравшийся в суде. Один плут взял у вдовы взаймы триста динаров и, отправившись в деревню, купил на эти деньги овец и козла. Плут хотел пригнать их в город перед праздником и продать подороже. В пути произошла беда. Рассвирепевший от жажды козел ночью сломал ветхую ограду и увел овец неизвестно куда. Коммерсант вернулся домой без овец и без денег. Вдова, подождав какое-то время, подала на него в суд. Но, что бы ни говорили ответчику, он повторял одно и то же: «Кидайте меня хоть вверх, хоть вниз — денег из меня не вытрясти». Ему предлагали: «Верни долг в рассрочку — по тридцать динаров в месяц», но он твердил свое. Судья снова: «Ну, плати по десять, ну по пять»; ответчик на это: «Кидайте меня…» Судья рассердился: «Ну, а по динару в месяц можешь?» Обнаглевший ответчик и говорит: «По динару в месяц могу, но при одном условии: арестуйте истицу, чтобы она не сбежала от меня».

Фарису спросонья показалось, будто пришла та самая вдова.

Судья Исмаил, подняв руку, снова приказал Саиде:

— Ты не свидетельница — садись сейчас же на место!

Саида не посмела перечить и послушно повернула назад, с трудом волоча ослабевшие ноги. Она встретилась взглядом с полными слез глазами Фариды и запричитала:

— Я ее приютила, полюбила, хотела с нею разделить одиночество. За ней нет грехов. Чиста она, незапятнанна…

— Незапятнанна? — прервал ее судья. — Это она-то незапятнанна! Фарида аль-Баяти обвиняется в безнравственном образе жизни, в нарушении заповедей писания, в нанесении телесного повреждения невинной женщине… Ее взяли не из гнезда почтенных родителей, ее схватили на улице…

— Это я виновата! Я! Меня накажите. Это я послала ее к своей сестре! — Крику Саиды никто не внял.

— Сорняк вырывают, пока семена не созрели. «Птичка из разоренного гнезда»… Хороша птичка, ничего не скажешь. Где ее гнездо? Где? — сердился Исмаил. — Скажи наконец, откуда ты?

— Палестинка я! Мы жили у реки, — заговорила наконец Фарида. Обидные слова вывели ее из оцепенения, но она не хотела говорить о матери, о деревне и тем более о своем замужестве, чтобы и без того запутанное дело не запуталось еще больше, чтобы скорей покинуть этот душный зал.

Голос Исмаила зазвенел:

— Фарида аль-Баяти презрела законы, ниспосланные нам пророком Мухаммедом, посланником аллаха на земле. А кто идет против веры и устоев общества? Кто? — Судья оглядел зал и своих заседателей. Воцарилась тишина, ее нарушали только всхлипывания Саиды. Исмаил почувствовал важность момента и торжественно продекламировал: — Пар-ти-заны! Это они хотят, чтобы нас захлестнула песчаная буря, чтобы мы не смели открыть глаз, пока они не добьются своего и не изгонят всех, кто облагодетельствовал страну, кто научил нас пользоваться богатствами, скрытыми в земных недрах. Партизаны жаждут смены власти, но тогда земля, которая кормит нас, достанется беспутным и ленивым и превратится в пустыню. Им не по душе и обычаи, уходящие корнями в глубины веков. Вот кто такие партизаны. Партизан — это всякий, кто отвергает закон, идет против общества, попирает традиции.

Фарида аль-Баяти была связана с теми, кто собирал в нашем городе подписи под богопротивной бумагой, называвшейся «Декларацией о шарте». Может быть, подсудимая даже сама переписывала, то есть размножала, декларацию. Она же грамотная… И разве это не вызов обществу — искать случайных встреч на улице?! Партизаны идут путем тех, кто «под гневом». Они давно свернули с прямой дороги, ушли от людей, от мечетей и общества…

Судья отдышался и окинул взглядом зал, дабы удостовериться, что его речь произвела достаточно сильное впечатление. Потом он вытащил аккуратно сложенный белый платок, тщательно обтер свою худую шею, нервно двигавшуюся из стороны в сторону над воротником, и обратился к подсудимой:

— Отвечай, несчастная дочь несчастных родителей! Отвечай — разве я не прав?

Фарида не знала, что сказать. Дали б ей сейчас свободу — она не задумываясь действительно ушла бы в пустыню искать партизан. О, почему она раньше не подумала о них? Шаукат ведь никогда не говорил о партизанах…

И еще Фарида поняла: судья не знает, какой проступок — если считать это проступком — она совершила на самом деле. Сначала ей хотелось, чтобы была схвачена и доставлена сюда истинная виновница ночного скандала, — теперь Фарида решила, что так даже лучше. Бог даст, они еще встретятся, и уж тогда Фарида расплатится с ней сполна.