Судья действительно ничего толком об этой богобоязненной на первый взгляд девушке не ведал. Говорят, она ночью с кем-то подралась, но ведь о пострадавшей ничего не известно. Не подтверждена и принадлежность подсудимой к партизанам. Судья не добился от нее чистосердечного признания, хотя известно, что двери раскаяния открыты для всех правоверных. Между тем кое в чем Фарида, как уже говорилось, действительно была виновата. По крайней мере Исмаил, знай он все обстоятельства, ни на секунду не усомнился бы в этом.

Свадебный обряд завершается так называемым «ночным вхождением». В полночь новобрачный возвращается домой в сопровождении друзей, а гости и родные торжественно встречают его словами из корана и пожеланиями радостной супружеской жизни. После этого он идет в комнату, где его ждет трепещущая жена. Богу было угодно, чтобы на сей раз получилось не вхождение, а расхождение. Как это произошло, Фарида и сама толком объяснить не может, но она убеждена, что только так и могло быть. Вот бы когда-нибудь рассказать про все это Шаукату. Он один поймет ее сумасшедший поступок и, может быть, похвалит ее за дерзость.

Произошло же следующее. Жених Фариды, почтенный Зуфри, был не настолько богат, чтобы растянуть свадьбу на несколько дней, как велит обычай. За десять с лишним лет он с трудом накопил денег на шарту и обручальное кольцо. Свадебные расходы взяли на себя дальние его родственники, кое-что подкинул шейх Абдулла Керим, у которого служил Зуфри, подкинул не от доброты, а от страха перед богом, потому что ведь известно: кто дает бедняку, дает аллаху.

Обручальное кольцо, которое полагается носить на мизинце правой руки от помолвки до свадьбы (потом его надевают на левую руку), Фарида не снимала всю дорогу от деревни до, поселка, где в роскошном особняке, утопающем в зелени, жил Абдулла Керим. Его дом напоминал наседку, вокруг которой рассыпался выводок, — цыплятами же были бедные и низкие хижины поселка. Сад Керима не имел себе равных. О его гареме ходили легенды.

Дорога была долгой, утомительной, солнце пекло немилосердно. Налетал горячий ветер и, обдав путников пылью и запахом нефти, исчезал в бурой, безбрежной пустыне. Вдали маячила линия столбов, тонких, точно спички. Столбы обозначали бездействующий нефтепровод. Поля по обе стороны были изрезаны оросительными каналами, куда феллахи обычно собирают воду в паводок. Попадались и домишки, прижавшиеся к небольшим кусочкам засеянной земли. Домишки как бы питались запахом хлебных злаков — так по легенде, питаются мертвые запахом финиковой халвы.

Судя по песчаным отмелям и пойменным озерам, неподалеку была излучина большой реки. Фарида знала: в таких местах зимуют утки и гуси. В зарослях камыша встретишь и мангусту, шустрого, забавного зверька, похожего на ласку. Фарида, бывало, сядет и замрет в камышах. Минут через пять мангуста вылезает из зарослей и, встав на задние лапки, с любопытством принимается разглядывать человека, смешно поворачивая мордочку и поблескивая глазками.

За весь день дорога лишь раз поднялась на невысокое плато, и тогда Фарида увидела заброшенные железобетонные доты, похожие на огромные грибы, вылезающие из земли. У самого горизонта высились дома — здесь когда-то был военный аэродром, ныне отданный ветрам и пескам.

Вначале Сахиб Нури пытался скрасить дорогу рассказами о своей жизни, о женихе, о поселке и, конечно, о богатстве и благородстве шейха Абдуллы Керима. Фарида молча слушала. Ее и даляля разделял велосипед с узлом, укрепленным на багажнике.

Невеста едва перевела дух после нелегкого пути, как две дальние родственницы жениха (одна высокая, худая, с заострившимся бледным лицом и огрубевшими, костлявыми руками, другая помоложе, невероятно любопытная и болтливая) повели Фариду в баню. Так надлежало поступить перед «лейлатуль дахаля» — перед «ночным вхождением». Фариде не терпелось поскорей увидеть жениха, о котором она столько наслышалась. Сахиб Нури очень много говорил о невероятной силе Зуфри. Зуфри, дескать, забирается ишаку под брюхо и, словно малого ягненка, поднимает животное, не дав ему и шевельнуть ногами. А что он два больших чувала с яблоками сносит в подвал, так это вообще никого не удивляет — силач он силач и есть.

Фариду отвели не в городскую баню, а в баню самого Абдуллы Керима, где на мраморных скамейках привыкли нежиться его жены. Об этой чести Фариде говорили так, будто намеревались отвести ее в роскошные чертоги великого владыки. На самом деле то была обыкновенная баня с низким, куполообразным потолком, отсыревшим настолько, что казалось, он вот-вот рухнет на пол. Полуобнаженная служительница, намазав хной и обернув бумагой седеющую голову, дремала на каменной скамье, но, увидев женщин, вскочила, засуетилась, убежала куда-то и тут же вернулась с ведрами горячей воды.

Фариде и самой хотелось искупаться после пыльной дороги. Родственницы жениха потребовали, чтобы Фарида беспрекословно им подчинилась. Женщинам предстояло подготовить невесту к встрече с Зуфри. Пожилая — ее звали Хадиджа — натянула на руки шерстяные рукавицы и принялась отмывать Фариду. Она трудилась с такой яростью, будто решила непременно спустить с невесты кожу. Молодая занялась волосами Фариды. Она, видно, заменяла машатту — женщину, которую приглашают специально для того, чтобы по всем правилам уложить невесте волосы, нарумянить щеки и подбородок, намазать жидкой хной ладони и ступни ног,

У хорошенькой болтушки на все это не хватало опыта и знаний, зато она любовалась фигурой невесты, плавными, соразмерными очертаниями ее тела. «Такая красавица под стать губернаторскому сынку или Абдулле Кериму, — думала она. — Они бы достойно наградили ее после первой брачной ночи». «Машатта» имела в виду обычай, в соответствии с которым муж в знак благодарности за сбереженную девственность дарит новобрачной после первой брачной ночи крупную сумму денег. А что даст Зуфри? Чувал яблок? Так и тот ему доступен лишь после сбора урожая.

— Ты как небесная гурия. Тебя бог создал…

Молодая хотела сказать что-то доброе, но Хадиджа, мывшая ноги Фариды, вдруг рассердилась:

— Конечно, бог создал! И знал, для кого! Зуфри — человек, обиженный богом, радости не знал…

— За что ему такое счастье?

— За многотерпение, дорогая. Не каждый вынесет столько невзгод, сколько выпало ему на долю. Он не роптал на бога, за что и награда…

Хадиджа рассматривала Фариду с совсем иными целями: искала у нее какой-нибудь изъян. Она ощупывала ее, словно перед ней стояла лошадь, впивалась в девичье тело цепкими пальцами; она заглядывала Фариде в рот, проверяла ноздри, уши, мяла ей спину, живот и спрашивала озабоченно: «Не болит?» Красота не волновала Хадиджу. Хадиджа хотела выяснить, здорова ли невеста, сможет ли стать матерью.

Мыли Фариду гораздо дольше, чем одевали. Свадебный наряд, приготовленный женихом, хлопот не требовал. Длинное белое платье из простой ткани Фариде показалось даже не новым. Вполне вероятно, что не одна невеста уже представала в нем перед очами своего повелителя… Но и в таком наряде Фарида была царственно красива. «Машатта» смотрела на нее восхищенно, пока лицо Фариды не закрыли никабом — белым треугольным платочком, который ночью должен сорвать муж.

Мозг Фариды сверлили слова: «обиженный богом». От них исчезала бодрость, которую Фарида ощутила после того, как ее выкупали, растерли и намазали ароматным маслом. Обиженным богом обычно считается человек с каким-нибудь крупным умственным или физическим пороком. Такому обещана радость лишь на том свете. От этих мыслей Фариде становилось страшно. Она готова была разрыдаться. Болтливая родственница рассказывала тем временем, как однажды жены Абдуллы Керима мылись в этой бане и вдруг — налет вражеской авиации. Заухали бомбы — одна, другая; перепуганные жены, нагишом выскочив из бани, бросились в амбар для воды. «Машатта» смеялась, но ее рассказ лишь раздражал Фариду.

Настала долгожданная минута. В полутемной комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, Фарида ждала мужа. От волнения голова ее кружилась, подкашивались ноги, но она стояла, не решаясь сесть. Комната была почти пуста, лишь в углу виднелась заваленная подушками широченная деревянная кровать. Столик у окна и табурет — вот и все убранство. Даже зеркала нет. Словно приготовившись вступить в единоборство с мужем, Фарида всем телом подалась вперед и неотрывно глядела на дверь. Но какое уж тут единоборство с человеком, который, как ягненка, поднимает взрослого ишака… Сопровождавшие Фариду девушки приготовились бежать, едва в дверях покажется новобрачный. Фарида взглянула на почти разостланную постель и невольно подумала о простыне, которую утром вывесят напоказ как свидетельство ее непорочности… Секунды казались вечностью…

Мужские голоса за дверью стали громче. Девушки мигом выпорхнули из комнаты, оставив Фариду одну. В дверном проеме показалась Хадиджа с кораном в руке. За ней шел супруг — рослый, в длинной абае. Зуфри переступил порог осторожно, глядя под ноги, словно шел по узкому, как лезвие меча, мосту через ад. Оступиться — угодить в преисподнюю. «Бедняга, прячет бельмо на глазу», — подумала Фарида, которая и сама осмелилась бросить лишь мгновенный взгляд на его лицо, широкое, испещренное оспинами. Большие руки Зуфри висели по обе стороны тела, напоминая коромысло с полными ведрами. «Эти руки, — подумала Фарида, — поднимут что угодно». Потом все заволокло туманом. Фарида никого не видела, слова корана не касались ее слуха.

Хадиджа, наклонив коран к лампе с засиженным мухами стеклом, некоторое время читала священную книгу, потом захлопнула ее и, пожелав молодым счастья, тоже скрылась за дверью. Зуфри, преодолев оцепенение, шагнул, протянул вперед сильную руку, взял пальцами кончик никаба и резким движением, будто срывал хомут с головы ишака, рванул его на себя. Пред ним стояла поразительной красоты девушка. Единственный глаз Зуфри раскрылся до предела, физиономия расплылась.

Зуфри, привыкший диким смехом выражать и удивление и восторг, заржал с бешеной силой. Фариду бросило в дрожь. Она в ужасе взглянула на мужа и увидела огромное, тупое лицо, перекосившееся от смеха, крупные, похожие на деревянные лопаты зубы, лунного цвета глаз с бельмом и другой — смеющийся, черный. Уродливый, толстый нос свисал почти до подбородка. Фариде показалось, что Зуфри сейчас задохнется, но тот сделал новый вдох, и нечеловеческий хохот повторился.

И тут Фарида вспомнила давнюю шалость, за которую в детстве ей так попадало от мамы. Она — как бы в ответ на конское ржание — вытянула голову, изображая глупого теленочка, и, высунув острый, длинный язычок, стала облизываться. Так она это делала в школе. Кончиком тоненького языка Фарида, поднатужившись, коснулась сначала правой ноздри, потом левой. Один глаз она прищурила, другим впилась в оторопевшего Зуфри.

Действие оказалось мгновенным. Ржание прекратилось. Выражение глупого удовольствия на лице Зуфри сменилось испугом. Ему стало страшно. Потеряв самообладание, новобрачный заорал:

— Не хочу! В ней шайтан! В ней шайтан!

Зуфри кинулся к двери. Дверь оказалась закрытой на задвижку. В приступе бешенства он навалился на нее плечом, вышиб и бросился во двор, увлекая за собой гостей. В доме поднялась невообразимая суматоха. Людьми овладел ужас. Перепуганные дети плакали. Зуфри бежал к амбару, в котором обычно прятался от жары. Остановить его было невозможно. В дикой ярости он разбрасывал всех, кто попадался под руку, и рычал, точно раненый зверь.

Фарида сначала хотела позвать кого-нибудь на помощь, но тут же передумала. Она открыла окно и прихватив свой узелок, выскочила в сад, мгновенно скрывшись из глаз в кромешной мгле южной ночи. Она бежала, приподняв до колен платье, и прислушивалась, не бегут ли за ней. К счастью, все были заняты неизвестно от чего разбушевавшимся Зуфри, о жене его никто и не подумал. В узелке было все, что она взяла из дому. Найдет укромное место — переоденется, оставит свадебный наряд, вероятно, к тому же взятый на прокат... Фарида, видимо, изодрала свое белое платье: выскочив из — окна, она поначалу ничего не разглядела в саду и поминутно цеплялась за что-то.

Из дому доносились крики и плач. Но никто поначалу не решился догонять Фариду, в которой, оказывается, сидит шайтан. Женщины причитали: «Ля-иллах», «иль аллах», надеясь отогнать нечистую силу подальше. Кое-кто вообще бросился бежать куда глаза глядят.

Подгоняемая шумом и воплями, Фарида, не останавливаясь, добежала до забора. Далеко позади слышался знакомый звонкий голосок — видимо, «машатта» все-таки звала ее. К голосу «машатты» понемногу присоединились и другие. Фарида с сильно бьющимся сердцем опустилась на свой узел. Нужно было переодеться и выбраться из сада на улицу. В черной, длинной абае никто не узнает ее, а лицо она закроет такой же черной вуалью — хиджабом. К счастью, в узле лежит и большой платок с бахромой, подарок мамы.

Постепенно шум, доносившийся со стороны дома, стал затихать. Фарида осторожно перелезла через забор и пошла по узкому, безлюдному переулку, прижимаясь к ограде, останавливаясь при каждом шорохе. Ночь была глухой, безлунной. Фариде в ее скромной будничной одежде легко было слиться с мглой. Она хотела скорее попасть в поле. Поле — самое безопасное место. Фарида иногда ночевала одна у водоподъемного колеса и нисколько не боялась. Лежала на циновке, следила за звездами, слушала шум воды. Она бы пошла домой, но домой нельзя. Ее там быстрее найдут, да и мать за все содеянное не погладит по головке. Самое страшное, что Зуфри может потребовать назад или шарту, или жену. Если Фариду найдут дома, даже судья не поможет.

У мечети с высоким минаретом Фарида замерла как вкопанная. Она услышала позади топот. Это, конечно, погоня. С ними, наверное, и Зуфри, Фарида вбежала в маленький дворик, огороженный с трех сторон высокой стеной, и кинулась к минарету, куда вел отдельный узенький вход. Фарида легонько налегла плечом на дверь… О спасение! Дверь подалась, лишь чуть-чуть скрипнула. Ступеньки вели наверх. Фарида устремилась туда — на площадку муэдзина. Ступеньки были высокие и щербатые. Несколько раз она задела плечом каменную стену. Можно было только удивляться тому что сюда протискивается муэдзин. Он ведь, наверное, плечистей Фариды. Наконец девушка оказалась на маленькой площадке, окруженной высокой стеной с четырьмя узенькими окнами, опутанной проводами. Фарида посмотрела вниз.

Мужчины внизу громко переговаривались. Фарида слышала, как её зовут по имени. Она на всякий случай присела и все искала глазами дом, откуда бежала. Вскоре голоса преследователей затихли. Фарида, продрогнув, закуталась в платок. На минарете было ветрено. Поеживаясь, она вспомнила смешную притчу о мудреце молле Насреддине. Однажды жена моллы рассердилась на мужа и выбежала из дому, сказав, что никогда не вернется. Встревоженный молла припустился за ней. Женщина неслась во весь дух. Когда у нее на пути показалась мечеть, муж не; очень громко, но так, чтобы было слышно, заголосил: «Ай, забежит в минарет, тогда прощай жена… Ай, как бы она не забежала в минарет…» Жена подумала, что в минарете муж не найдет ее, и побежала именно туда., Хитрому молле Насреддину только того и надо было…

Если бы Зуфри знал, где скрывается его жена! Свернувшись калачиком, она заснула — по крайней мере ей так показалось. Во сне она видела Шауката; Шаукат укорял ее за то, что она не разбила по его совету глиняный кувшин, не бросила его за дверь.

«Ты не пожелала. Но я за тебя бросил этот кувшин, я знал, что не будет тебе счастья с Зуфри», — говорил Шаукат, подбирая с пола никаб, сорванный мужем, и протягивая его Фариде, чтобы она снова закрыла лицо.

«Прости, Шаукат, я виновата. Я должна была уговорить отца подписать декларацию о шарте, — со слезами отвечала Фарида. — Но ты ведь не взял меня с собой…»

Над самым ее ухом взревел Зуфри. Фарида проснулась и чуть не бросилась вниз по лестнице. Оказалось, это включили магнитофон, созывающий верующих на утренний салят. Четыре усилителя, похожие на большие колокола, надрывались: «Аллаху акбар, аллаху акбар! Иль иллаху иль аллаху…»

На востоке уже занялась заря, но солнцу еще предстояло прорваться сквозь пыльные облака, плотным слоем лежавшие над землей- Фарида задрожала от ужаса: вдруг ее заметят, схватят и потащат к ненавистному Зуфри. Сердце с силой заколотилось в груди.

Солнце ярким светом озарило землю. В окошко, похожее на бойницу, Фарида видела, как со всех сторон к мечети потянулись верующие. Не дай бог, чтобы среди них оказался Зуфри. Куда теперь идти? Там, на окраине, у самой дороги, по которой мчатся машины, не автобусная ли виднеется остановка?

Что, если муэдзин после богослужения вздумает запереть дверь в минарет? Фарида не нал шутку испугалась, но и спускаться было опасно — кто-нибудь да обратит на нее внимание. Сахиб Нури наверняка уже носится по улицам на своем велосипеде. Фарида решила бежать, но не сию минуту, а подождать, когда молящиеся, начав намаз, опустятся наземь и, приложив ладони к земле, коснутся носом молитвенного ковра — положат суджуд. Это кульминационный момент молебна, в эту минуту никто ничего не видит и не слышит.

Люди, прежде чем войти в храм, совершали омовение — мыли под краном лицо, руки и ноги, тихо обменивались новостями. Конечно, в это утро весь поселок облетела весть о бегстве Фариды — женщины неслыханной дерзости, к тому же вызвавшей смертельный страх у мужа. Фарида понимала, что только о ней теперь все и говорят. Она пошла вниз.

Закрыв дверцу на площадку, Фарида оказалась в полной темноте и, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, держалась за обе стены, даже приседала, ощупывая ногами каждую ступеньку. Ей казалось, она спускается под землю. Девушку снова охватил страх, хотелось кричать, звать на помощь. Собрав все свое мужество, она поборола слабость.

Дождавшись нужного момента в ритуальной молитве, Фарида глухо скрипнула дверью — словно ветерок шевельнул ставни. Молящиеся попадали на колени. Пора. Фарида пронеслась через крохотный дворик, почти не касаясь земли, оказалась на улице. Сердце в груди стучало невыносимо.

С высоты минарета она уже высмотрела, куда ведет этот переулок. Он должен был вывести ее на дорогу в город. Тут же неподалеку автобусная станция. До города лучше было бы добираться на автобусе, но это тоже опасно. На автостанции могут оказаться люди, которые ее ищут, Фарида не сомневалась, что дорогу в ее деревню стерегут, потому-то она повернула в противоположную сторону — к городу.

На шоссе Фарида встретила толпу женщин в черном» Это плакальщицы пешком возвращались в город с похорон, зная, что на автобус им не попасть. К ним примкнула и Фарида. Опечаленные женщины долго шли молча, вытянувшись цепочкой. Фариду никто не замечал. То и дело приходилось уступать дорогу встречным и попутным машинам. Попадались и велосипедисты. К ним Фарида настороженно присматривалась, кутаясь в платок: боялась встретить Сахиба Нури.

Она шла в город, надеясь только на божью милость. Единственная, кого она знала в этом городе, была святая Зейнаб. Хорошо бы поклониться ей, бросить за решетку хоть одну бумажку из того, что чудом сохранилось в ее узелке. Женщина, причисленная к лику святых, поможет Фариде найти кров, а может быть, и работу. Впрочем, поначалу Фарида может ночевать во дворе мавзолея: она слышала, что там есть навес для паломников, приходящих из дальних краев.

Да, это было бы хорошо… Правда, Фарида ошиблась — могила Зейнаб находилась не в этом городе и даже не в этой стране. Тут похоронена другая. Но до того ли сейчас было девушке?

Каждый раз, когда их догонял велосипедист, Фарида забиралась поглубже в толпу, пряталась за спинами женщин. Может, ей все-таки надо было повернуть в сторону дома? Но уходить от людей не хотелось. С ними легче, и она, как зеленая ветка, упавшая в поток, подчинилась попутчицам…

Фариде повезло… Она разговорилась с одной из плакальщиц, и та, узнав, что девушке негде остановиться, предложила отвести ее к знакомой вдове. Вдова давно уже просит соседок присылать ей на ночлег девушек и женщин — боится оставаться ночью одна. Вообще она зарабатывает стиркой, клиентов у нее хоть отбавляй… Фарида не знала, как благодарить участливую женщину, и теперь уже от нее не отходила.

— Она дорого не возьмет, — говорила та, — может, и даром станешь жить, если ты без «хвоста». Есть у тебя кто-нибудь?

Фарида не знала, что такое «хвост».

— Только аллах со мной, — отвечала она уклончиво.

«И набожная какая», — подумала спутница.

— Откуда же ты, сиротка? Ни матери, ни отца нет?

— Отец умер.

— Да будет земля ему сушеными листьями. А мать?

— В деревне. — Фарида хотела добавить, что мать, как и вдова, живет совсем одиноко, но не успела. Мимо пронеслось сразу несколько автомобилей, сигналя и обдавая пешеходов пылью. Те шарахнулись к обочине… Постепенно пыль улеглась, машин не стало видно, и женщина снова заговорила с Фаридой.

— Ты такая заметная, видная, как же мать тебя отпустила? Долго ли красивой девушке уколоться о дурной глаз!

Фарида смутилась, не зная, что отвечать. Сказать правду все от нее отвернутся, может быть, даже прогонят: как же, она проклята аллахом, она нарушила обычай…

— Я ненадолго. Помолюсь у гробницы святой и пойду. — Но Фариде тут же показалось, что этого мало, она добавила: — Если угодно будет аллаху, научусь шитью и вернусь в деревню помогать маме.

На женщину ее слова произвели впечатление. Не каждой девушке придет в голову поклониться праху святой. Женщина прониклась к Фариде искренним уважением и уже готова была предложить свои услуги, но, к счастью, она тоже не знала, где упокоилась жена пророка.

Стало жарко, машин на дороге сделалось больше. Промчался переполненный до отказа, обшарпанный, старенький автобус, где явно не хватило бы места всем плакальщицам. Женщины, увидев в окнах знакомых, закричали, приветствуя их, а Фарида снова натянула на самые глаза черный платок. Слава богу, пронесло.

— Ох, не стало у родителей власти над детьми, — вздохнула попутчица и, наверное, добавила бы что-то еще, если бы очередной автомобиль снова не потеснил ее на обочину.

«Надо не попадаться никому на глаза по крайней мере несколько месяцев, пока все уляжется, — размышляла Фарида. — Мать будет в отчаянии: «Где моя дочь?» И Зуфри начнет ее терзать, требуя возвращения шарты. Спутница говорит, что вдова боится жить одна. А Салуа?» Не берет ли Фарида грех на душу, желая скрасить одиночество чужой женщины и бросив собственную мать?

Наконец показался небольшой городок. Каменные и глинобитные дома с плоскими крышами жарились на солнце. Жители спешили на базар, чтобы сделать покупки до наступления полдневного зноя.

Вдова оказалась простой и славной женщиной. Звали ее Саидой. Она была похожа на пловца, бессильного справиться с бурным потоком. Потоком этим была беспросветная нужда, но Саида мужественно держалась на поверхности, надеясь все-таки, что вода сама вынесет ее к берегу спасения.

Когда-то Саида жила в живописном городке, считавшемся черкесским. Она рано овдовела и растила двух сыновей одна. В начале войны старший, Хамби, ушел на фронт, в бригаду, состоявшую из одних черкесов. Жителей эвакуировали, и вдова покинула родной город, таща за собой повозку с уцелевшим скарбом.

Малолетний сынок сидел на узлах; Саида вдобавок гнала перед собой несколько овец, составлявших главное ее богатство.

Скиталась она долго. В городе пристанища не нашла, а в поселение для беженцев идти не хотела. Многие черкесы подались в Н. — там беженцам оказывали посильную помощь, старались хоть кое-как разместить их.

От стариков Саида слышала немало о тяжкой доле предков, переселившихся сюда в прошлом столетии с благословенного Кавказа. Александр II и турецкий султан Довлет-Гирей, долго враждовавшие друг с другом, наконец сошлись. Царю понадобились плодородные земли черкесов, чтобы заселить их казаками, укрепить окраины державы и поставить таким образом заслон на пути завоевателей, мечтавших прибрать Кавказ к рукам.

Довлет-Гирею нужны были бесстрашные джигиты, которые не столь строго придерживались мусульманских заповедей, в том числе и запрета убивать. Ими он надеялся усилить армию и с их помощью поддержать разваливающуюся империю. Был еще третий «сообщник» — местный князь. Он просто испугался отмены крепостного права, грозившей ему потерей рабов, поэтому и склонял подданных уйти на чужбину.

Девушек и молодых женщин по дешевке продавали в турецкие гаремы, а детей, стариков и старух отдавали в рабство. Рабы возделывали бесплодные земли, строили жилища, осваивали пустыни. Если кто-то не выдерживал — что ж, такова, значит, была воля аллаха. Редким счастливцам удавалось вернуться на родину.

Предки Саиды чудом добрались до далеких земель. К ним примкнули сотни переселенцев из разных мест. Аул был создан на голых камнях, нужен был нечеловеческий труд, чтобы из камня и песка «выжимать» хлеб. Старший сын Саиды долгими вечерами с замиранием сердца слушал рассказы деда о горестной участи предков.

Дед всю жизнь мечтал, что найдется в конце концов предводитель, караван-баши, который через пустыню поведет черкесов к родным местам. Этот великий подвиг будет удостоен высшей награды — песни, в ней караван-баши останется жить века.

Старик говорил:

— Кто мы? Зерна, просыпавшиеся на дорогу из худого мешка. Арба истории давно громыхает где-то за горами, а зерна по-прежнему лежат на земле. Какая судьба их ждет? Может, раздавят колеса идущей следом арбы. Может, склюют птицы… Нет! — восклицал дед, будто заглядывал в будущее. — Найдется караван-баши, Он, как нарт Сосруко, который спас свое племя, подберет эти зерна, отнесет их на Кавказ и бросит в родную почву. Зерна дадут новые ростки…

— Дед, а когда родится такой богатырь? — спрашивали внуки.

Старик, бывало, сверкнет глазами, вскинет густые, седые брови, лежавшие над глазами, как облака над пропастью:

— А может, он уже родился, да только набирается сил! Вдруг это ты? А?

Мальчишки загорались, каждый уже видел себя тем самым караван-баши, что на сказочном коне или на верблюде ведет черкесов через пески. Может, эти рассказы и грезы поселили в них с ранних лет тягу к странствиям? Хамби всегда мечтал о дальних землях, его тянуло на Кавказ, он жаждал «одним глазом взглянуть на землю предков». Мечта его сбылась. Он поехал туристом на Кавказ, но только вернулся — и сразу ушел на фронт.

Через столетие снова совершилась несправедливость. Аул черкесов-переселенцев подвергся нападению. Хамби был среди тех, кто защищал его от оккупантов. Глядя на вражеские самолеты, Хамби думал: «Вот те самые черные птицы, о которых говорил дед, они подберут просыпавшиеся на дорогу зерна», — и воевал самоотверженно. Солдаты захватчиков наседали, кто-то из офицеров смалодушничал и подал команду отступать. Хамби продолжал вести огонь, крича:

— Нельзя отступать! Их больше в пять раз, но мин у нас больше, чем их самих. Не отдадим аул, пока есть мины!

Бой длился долго, до тех пор, пока защитников аула не окружили с трех сторон. Минометный расчет попал в плен, через день Хамби оказался в лагере для военнопленных. На стене барака Хамби ночью написал собственной кровью:

«Умру я не в постели, а только на поле боя, буду драться до конца…» Он бежал при первой возможности, но, прежде чем вернуться домой, провел целый год в соседней стране. Саида уже давно оплакивала его и вдруг получила письмо. Она поначалу даже не могла поверить своему счастью. Письмо от сына она сложила втрое, как складывают амулет, зашила в сафьян и до сих пор носит на шее. Дотронется рукой до амулета — словно прикоснется к сыну. Потом Хамби уехал в Европу и взял с собой братишку. Саида не возражала: два брата — два лезвия одного кинжала, вдвоем легче защититься от бед на чужой стороне.

Иногда приходят письма. Чаще пишет младший — двенадцатилетний крепыш, смышленый, ласковый, деятельный.

Саида поселилась в небольшом городке, сняла квартиру, живет надеждами и трудами. Самый большой праздник в ее жизни день, когда приносят письмо из Европы. Она оставляет все свои дела, ходит по соседям, показывает листок и повторяет со слезами радости:

— Аллах не сохранил нам родины, но сохранит сыновей.

Кухня да две небольшие комнаты с закопченными потолками и выщербленными стенами составляли все ее жилье. По квартире в разных направлениях были натянуты веревки, на них сушились мужские рубашки, пижамы, безрукавки, майки, женское белье, во дворе висели простыни, наволочки, банные полотенца. В доме Саиды всегда пахнет стиральным порошком и сыростью, со стен текут тоненькие струйки, окна запотели. На печи в большом медном котле с утра до вечера кипит белье.

Гости застали Саиду в кухне. Хозяйка, взмокшая, раскрасневшаяся, гладила белье; от большого-железного утюга валил пар.

— Эй, шелкопряд в коконе! Вот тебе девушка, — теперь не будешь бояться по ночам.

Попутчица Фариды исполнила обещание: даже не зайдя к себе, привела Фариду к вдове. А та и впрямь напоминала шелкопряда в коконе — все вокруг нее опутано веревками.

— Да вознаградит тебя аллах. Ты всегда помнишь обо мне, хотя и своих забот у тебя хватает. Проходите. — Хозяйка поставила утюг на решетчатую чугунную подставку и пригласила гостей в комнату, куда можно было войти, лишь согнувшись в три погибели.

Соседки перебросились несколькими фразами, повздыхали, поговорив о похоронах, об умершем мальчике, так и не вкусившем сладостей жизни, о трудной дороге, которую пришлось одолеть в жару. Фарида молча ждала, когда очередь дойдет и до нее. Женщины были очень похожи друг на друга, а чем — Фарида не могла понять.

— Да что ты все держишь свой узел? Небось устала с дороги. Положи его, милая, вон на тот сундук, — доброжелательно улыбнулась хозяйка.

Фарида так и сделала, опустилась на табурет, предварительно смахнув с него воду.

Бесхитростная Саида отнеслась к постоялице по-доброму и доверчиво. Вспоминая сыновей, живущих на чужбине, она глядела на Фариду с материнским состраданием. Фарида тоже присматривалась к хозяйке. Судя по лицу, в ней течет не арабская кровь, хотя и говорит хозяйка по-арабски без малейшего акцента.

— Откуда ты?

Фарида замешкалась с ответом. Пока она подбирала слова, заговорила попутчица:

— Хорошее дело задумала — хочет совершить паломничество к гробнице. Да поможет ей аллах.

Саида не слишком почитала святую Зейнаб. Зейнаб была женой приемного сына Мухаммеда, но приглянулась самому пророку. Зейд, видя, как тоскует отчим, отказался от жены. Это непорядок. Но, с другой стороны, богу, видимо, было угодно признать брак свекра и невестки. Все равно Саида находила в этой истории что-то несовместимое с черкесскими представлениями о морали, поэтому она отозвалась дипломатичной фразой:

— От добрых родителей доброе намерение.

Соседка продолжала:

— В дороге познакомились. Пристала к нам, словно ласковый щенок. Разговорились — я и не заметила, как дошли. Из деревни бедняжка. Мать у нее там без мужа горе мыкает. Возьми ее к себе, Саида. Вдвоем вам будет лучше.

Фарида, встретившись глазами с изучающим взглядом хозяйки, потупилась, чтобы дать рассмотреть себя, и жалела, что не успела стереть с лица краски, — они могли создать о ней неправильное представление. После небольшой паузы хозяйка сказала:

— Шукран, шукран. Аллах отблагодарит тебя, соседка.

Попутчица заспешила домой.

— Устала, прямо ноги отваливаются. Пешком идти — не сахар. Автобусы переполнены так, будто настал день великого паломничества.

Они остались вдвоем. Фарида продолжала сидеть молча, ожидая расспросов. Саида отложила глаженье, занялась обедом. Пока она хлопотала у печки, Фарида сама рассказала ей о себе, но лишь то же самое, что рассказывала попутчице. В глубине души она не чувствовала за собой ни малейшей вины. Зуфри сам закричал, что не хочет такой жены. Фариде только и оставалось, что покинуть дом, где ее так оскорбили. Когда-нибудь она, возможно, расскажет обо всем этом Саиде… Фарида была рада, что по всей квартире висит белье. В нем, как в облаках, можно укрыться от преследователей, если они нападут на ее след.

— На людей стираете? — оглядываясь по сторонам, спросила она.

— Надо же как-нибудь добывать свой хлеб. — Саида снова взялась за утюг. — Чувствуй себя как дома, деточка, располагайся. Я быстро закончу: обещала клиенту сегодня же занести чистое белье.

В соседней комнате стояла деревянная кровать, на ней высилась гора подушек. Фарида почувствовала усталость и голод. Хотелось спать. Но каждый раз, когда с улицы доносились мужские голоса, она вздрагивала, поправляла на лице никаб.

— Я одна живу. Овдовела. Два сына у меня. — Саида ловко орудовала раскаленным утюгом. Пар, клубясь, взвивался к потолку, раскачивая паутинки. — На заработки поехали. Пишут, устроились хорошо. Вдвоем работают, посменно, железную руду вывозят из шахты — из-под земли, стало быть. Каково-то под землей работать! Темнота… Не сосчитаешь даже, сколько дней проработал.

Фарида внимательно слушала.

— Старший как с войны пришел, так и стал мечтать о магазине запчастей для автомобилей. Они с младшим порешили так: один принимает заказы, едет в Германию за товаром, другой тут торгует. Вернется из поездки — отправляется другой. Так все время: один туда, другой сюда. А пока вместе работают в Европе. Пришлют денег — я их тут же в копилку. Ничего на себя не трачу. Хочу скопить им на шарту. Старшему жениться срок пришел. Был бы жив отец… — Голос Саиды задрожал, она умолкла, стала медленнее двигать утюгом, потом смахнула набежавшую слезу. — Так и живу — дни считаю. А возвращаться мои мальчики и не думают. Боюсь, не дождусь я их…

— Что ты? Такие сыновья — радость для матери. Они тебя не забудут.

— Здоровье у меня последнее время никудышное.

Фариде хозяйка понравилась.

— Пишут, деньги шлют — значит, помнят о матери. — Фариде хотелось найти еще какие-нибудь слова утешения, но, вспомнив собственную мать, замолчала — ощутила вину перед ней.

— Ночами совсем не сплю: боюсь, как-нибудь поутру найдут меня уже окоченевшую… — Саида всхлипнула, а у Фариды сжалось сердце: мать говорила то же самое.

— От усталости это, отдохнуть бы тебе.

— А ты-то поживешь у меня или сразу куда-нибудь подашься? Поживи. Я с тебя ни копейки не возьму. Одной жить — что рубашку из пламени носить. День не дарит света, ночь — покоя…

От умиления, от благодарности Фарида чуть не расплакалась.

— Шукран джазилан, ты так добра ко мне. Я не останусь в долгу, я все умею делать — постирать, заштопать, выгладить. Ты только ищи работу да относи чистое белье клиентам. Мне на. улицу нельзя… — Фарида вовремя остановилась. Слава богу, хозяйка, кажется, ничего не заметила.

Саида действительно не заподозрила дурного, она тоже повеселела.

— Благодарение богу: это он прислал тебя спасти меня от одиночества.

Потом, когда Фарида поближе познакомится с хозяйкой, она узнает, что та черкешенка, что у нее доброе сердце и твердый характер. Скажи ей: «Скала рушится», — не задумываясь Саида поднимет руки и удержит скалу, чтобы не упала та на пути ее друзей и близких. Саида и к Фариде прониклась доброжелательством и готова была помогать девушке изо всех сил.

Отношения у хозяйки и жилицы сложились прекрасные. Тем временем и слухи не заставили себя ждать. Из разговора соседок Фарида узнала, что в поселке и в доме самого Зуфри творится бог знает что. Зуфри и Сахиб Нури, достоинство которых так пострадало от бегства неблагодарной новобрачной, не думают примириться со случившимся. Напротив, они собираются сообщить полиции об исчезновении Фариды, чтобы та начала розыски нарушительницы закона предков.

Началась новая жизнь, полная хлопот. Фарида ела хлеб не даром. Саида даже стала потихоньку мечтать, что старший сын приедет и женится, на Фариде. Лучшей снохи она и не желала, шарту отдать была готова хоть сейчас. Вот только кому? Фарида постепенно успокоилась, уже не вздрагивает, заслышав голоса на улице. О бегстве от мужа не говорит, зато вечерами подолгу рассказывает про мать, которая теперь вынуждена делить свое одиночество с водоподъемным колесом.

Саиде иногда приходит в голову, что постоялица живет уж слишком замкнуто — избегает людей, (носа не кажет на улицу, а ведь говорила, что пришла в город поклониться мусульманской святыне. Если Фарида выходит из дому, так только вечером и непременно в большой черной шали, покрывающей ее с головы до пят. Учиться рукоделию и не помышляет… Хлопот со стиркой много, вот все планы и позабылись, решила наконец простодушная Саида и успокоилась.

Обе женщины не думали, не гадали, что их подстерегает беда.