ПЕРЕПРАВА

Любой другой человек на месте нашей мамы давно отчаялся бы — сама стихия ополчилась против нас. Не такова, однако, наша мама, ни за что не признает свое поражение. Вот уже целая неделя, как торчим мы на пороге нашей прокопченной кухоньки, вырядившись в лучшую одежду, и смотрим на двор, а там льет и льет дождь, прямо стеной стоит; мы уж и позабыли, когда его не было. Мама ждет терпеливо. Похоже, если б дождь зарядил на сорок дней, как при всемирном потопе, она бы и его пересидела, а едва подсохла б земля, она как ни в чем не бывало пошла бы к автобусной остановке. Не зря же она соседкам уши прожужжала, как поедет на рождество в столицу. Застрять теперь в деревне — этого ее душа не вынесет! «Что хотите со мной делайте, но мы на рождество здесь не останемся! Слышите, не останемся!» — восклицала она так часто, что я уже начинал опасаться, не сошла ли она с ума.

Иногда, набрав полную грудь воздуха, она выбегала за порог и на минуту скрывалась за углом. Возвращалась промокшая до нитки, долго сушилась у огня… Когда мне тоже нужно было выйти, я всегда спрашивал Рудо, мою сестренку, не пойдет ли она за компанию. Рудо вертела головой. Но только я возвращался и согревался у огня, Рудо начинала ныть:

— Мама, хочу пи-пи…

Мне уже надоело злиться. Я поднимался как заведенный, брал сестренку за руку и снова выходил под дождь. Я стоял отвернувшись и поторапливал ее, но Рудо такая копуша!..

На третьи сутки наша одежда так провоняла дымом, что мы, наверное, могли бы найти друг друга и в кромешной темноте — по запаху… Наконец терпение у мамы лопнуло. На шестой день она растолкала нас до свету и сурово скомандовала:

— Умываться! Живо!

Пошатываясь со сна, мы оделись, побрызгали студеной водой на лица, с трудом впихнули в себя завтрак — холодную тыкву.

— Ну, пошли!

— Но ведь дождь, ма! — сказал я.

— По-твоему, я слепая? — бросила она в ответ.

Я ничего не ответил. Рудо разревелась. Никто из нас не обратил на нее внимания. Мать заперла нашу лачугу, и мы, поскальзываясь в грязи, зашагали к автобусной остановке. Я тащил тяжеленный чемодан и сумку с парой тыкв и пакетом маисовой крупы. Мать несла за спиной еще одну мою сестренку — Румби, и большой узел на голове, а свободной рукой волокла за собой упирающуюся Рудо. Так для нас началась суббота.

Мы, спотыкаясь, брели во мраке, озаряемом изредка молниями; наши плащи из тонкой шершавой клеенки издавали жутковатые звуки, казалось, это коровы жуют в темноте свою жвачку; обувь наполнилась липкой, хлюпающей грязью. Мать то и дело издавала странные ликующие возгласы:

— Вот соседушки удивятся! Придут, а нас нет! Так рты и разинут.

Чудачка! Кому какое до нас дело? От холода я онемел, и слава богу, — а то сказал бы вслух то, что вертелось на языке: «Мама, ты сумасшедшая! Ты спятила!» Тогда не миновать бы мне оплеухи.

— Ну вот! Я же говорила, что дойдем!

Я дрожал как мокрый котенок — какая уж радость! Мы стояли под навесом у магазина, — здесь останавливался автобус. Часа два, наверное, сюда добирались. Я бросил взгляд на ботинки — мои единственные ботинки! — и мне плакать захотелось. Облепленные грязью, они стали похожи на кувалды.

— Не расстраивайся. — Мать улыбнулась, потрепала меня по мокрым волосам. — В городе новые купим. — Потом прибавила непривычным для меня тоном: — А ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!

Мама и раньше иногда так говорила, но сейчас она, кажется, и вправду так думает! Меня охватило незнакомое приятное чувство… Скоро подъехал автобус с зажженными фарами, и мы с матерью опять вышли под дождь, подали кондуктору на крышу вещи. Потом уселись на свободные места и поехали. В автобусе было тепло, накурено и приятно, и мы повеселели, принялись болтать — о нашей столице Хараре и, конечно, об отце.

Несколько времени мы ехали беззаботно, пока вдруг не почувствовали, что катим под гору слишком медленно. В автобусе поднялся шум, из которого выделялся только громкий голос кондуктора. Люди пытались разглядеть что-то впереди, но сквозь запотевшие, мутные от дождя окна почти ничего не было видно.

— Что? Что такое? — спросили несколько человек из тех, кто вроде нас зазевался.

— Моста не видно — вот что, — ответил кондуктор. — Как теперь перебраться на тот берег?

И только тут до меня дошло, что гул в автобусе, который я поначалу принял за голоса пассажиров, — это вовсе не голоса, и он уже давно нарастает.

— Черт побери… река… — прошептала мать досадливо, словно вспомнила что-то очень важное.

— А что река? — спросил я.

Автобус в этот момент неуклюже, сантиметр за сантиметром, совершал крутой поворот. Гул постепенно перерастал в рык, в котором окончательно потонули и шум мотора, и голос кондуктора.

— А то, что разлилась! — прокричала мама. — Нам теперь на другой берег век не переправиться. — Автобус остановился. — Ха! — Мама издала свой любимый презрительный смешок. На сей раз он означал, что ничего другого от автобуса она и не ждала.

Вот и приехали! Люди вылезали из автобуса под дождь посмотреть, что впереди. Я приник лицом к холодному стеклу, от моего теплого дыхания струйки потекли вниз, к серому, замызганному подоконничку. По размытому откосу дороги сбегали потоки бурой жижи. Дождь как будто усилился.

— Мне нужно выйти, — сказал я, всем видом показывая, что мне действительно невтерпеж; мама махнула рукой: иди, мол, если приспичило.

На подножке автобуса сгрудились люди и, стараясь не намокнуть, выглядывали наружу. Они что-то кричали, размахивали руками, но голоса терялись в реве реки. Я протиснулся между людьми, соскочил на скользкую землю. Натянув одной рукой плащ на голову, а другой цепляясь за стенку автобуса, прошел вперед. Свет зажженных фар бил недалеко. И все же я увидел реку! Она бурлила, ревела, свирепо пенилась. Вода была мутная, красно-коричневая. Летели брызги. Огромное дерево плыло, вертясь, словно прутик. Стоявшие рядом со мной люди притихли, оглушенные буйством стихии. Жестокий и неудержимый бег воды настолько завораживал глаз, что слух уже не воспринимал ее рева. Тем временем дерево вынесло на самую середину широкой воды, на стремнину, и тут оно словно споткнулось обо что-то и стало медленно подниматься корнями вверх, как будто его тащила невидимая великанская рука, — струи так и хлынули с корней. Дерево замерло, немного прогнулось и плюхнулось обратно в воду. Однако снова двинулись вверх изодранные ветви — будто дерево собиралось сделать еще одну стойку, — и правда, оно снова пошло, пошло вверх под неодолимым напором. Тут я сообразил, что оно, наверное, зацепилось за перила моста. Самого моста не было видно. На другом берегу прямо из воды начиналась мерцающая грязная полоска — дорога…

Когда я вернулся в автобус, мать о чем-то сердито спорила с кондуктором. Слов не разобрать, я понял только, что речь о деньгах. Жилы на шее у матери вздулись от крика, глаза сверкали. Она чего-то требовала, кондуктор не уступал, качал головой. Мать все больше входила в раж. Мне было за нее страшно и в то же время стыдно. Мама!.. Каково мне стоять рядом, когда ты скандалишь с людьми! Лучше б я ехал один, без тебя! Я поспешно прошел на наши места, к сестренкам, и наблюдал за матерью украдкой. Вот она яростно закивала, кондуктор посмотрел на нее изумленно, пожал плечами. Мать отдала ему билеты, которыми до этого размахивала у него перед носом. Кондуктор внимательно их изучил, что-то быстро чиркнул на них ручкой. Теперь она терпеливо чего-то ждала, лишь изредка с победным видом поглядывала по сторонам, как человек, прилюдно одержавший верх в споре. Вот кондуктор отсчитал ей в руку какие-то деньги, и она пошла к нам. И тут меня словно громом поразило: если она забрала назад часть денег, значит, мы дальше не поедем?! А что же мы будем делать? Мать приставила ладонь к моему уху и прокричала:

— Собирайся! Выходим! Переправимся пешком!

Пешком?! Да она просто не видела того, что только что видел я! Иначе я бы точно решил — она спятила.

Мама уже застегивала одежки Рудо и Румби. Я не двигался. Мать взглянула на меня грозно и указала на вещи в проходе — бери живо! Я не посмел ослушаться; мать закинула Румби себе за спину и привязала ремешками.

Матери пришлось нас чуть не силком выталкивать из автобуса. Рудо разревелась. Кондуктор покачал головой, на лице у него отобразилось удовлетворение: мол, я вас предупреждал; теперь пеняйте на себя…

И снова мы оказались в грязи, под дождем. Мать, не выпуская из руки тяжелой сумки, повела нас вокруг автобуса. Она была похожа на горбунью: на спине у нее Румби, закрытая с головой плащом. Дойдя до металлической лесенки назади автобуса, мать поставила сумку прямо в грязь и указала мне рукой на лесенку. Я поднял голову. На лицо посыпали капли дождя. Над нами висели серые и черные тучи. Время, наверное, приближалось к полудню, но казалось, что еще не рассвело, — такое все было хмурое и тусклое из-за дождя. На душе у меня сделалось муторно как никогда. Плечо мое едва доходило до нижней ступеньки этой проклятой лестницы. Мама подпихнула меня ближе, я крепко ухватился за ступеньку и подтянулся. Мама подсадила — и вот я уже упираюсь ногами в скользкую перекладину. Изо всех сил перехватываясь руками, я стал карабкаться наверх. Наконец я на крыше! У меня засосало под ложечкой: не хватало еще упасть с этакой верхотуры. Я перелез через перила и пополз на четвереньках по груде тюков и чемоданов. Наши вещи оказались в самой середке. То волоком, то катаньем я доставил их на край крыши. Перекинул узел через перила — он шлепнулся в самую грязь, к тому же перевернулся. Ничего, все равно промок насквозь. Теперь чемодан. Да в нем не меньше тонны! Бросишь вниз — расколется, начнешь потихоньку спускать — утащит за собой. Мама снизу подает знаки: не бросай, передай из рук в руки. Куда там! Я кое-как перевалил чемодан через перила, и он упал матери прямо в вытянутые руки. Она вскрикнула и осела в грязь. Я медленно спустился на землю. Мама уже стояла на ногах. Она водрузила узел мне на голову, сунула в руку сумку, сама взяла чемодан, в другую руку — Рудо, и мы побрели прочь от автобуса, по заброшенной тропе.

По обеим сторонам тропы стояла высокая — выше моей макушки — трава. Мы брели, а грохот реки разрывал нам уши; сверху нависали ветви исполинских деревьев; было темно и страшно. Рудо заслоняла лицо от травы рукой. Мама прибавила шагу, нам стало трудно поспевать за ней. Мы шли около четверти часа; вдруг тропа кончилась. На мгновение мама остановилась, потом круто взяла вправо, к реке. Она выпустила руку Рудо, чтобы самой раздвигать свободной рукой траву. Сестренка тут же остановилась. Мама продолжала идти. Посмотрев жалобно на меня, Рудо припустилась за матерью вдогонку — не то сомкнётся трава, скроет мать из глаз. Холодный завтрак стоял у меня в горле. Мы уже, наверное, совсем близко к воде: гул настолько усилился, что даже думать приходится криком, иначе не расслышишь собственные мысли. Господи, куда мы идем, куда мы идем, куда нас ведет эта сумасшедшая! Хоть бы отец был здесь, с нами! Куда она нас ведет?!

Неожиданно трава расступилась. Мама замерла. Рудо вцепилась ей в юбку. Прямо под нами ревела река, и слышалось в этом реве: «Одумайтесь, ничтожные зверьки! Одумайтесь! Это опасно!» Теперь мы стояли на чем-то вроде бетонной сваи; на ее краю были два столба, от каждого из них убегал, провисая низко над водой, толстый ржавый трос — убегал к другому берегу, почти не видному; а к этим тросам хомутами и болтами были прикреплены ржавые листы рифленого железа. Висячий пешеходный мост… Река в этом месте ревела особенно грозно, оттого что круто поворачивала, стиснутая гранитными берегами. Под дождем гранит серебристо мерцал. От берега до берега метров шестьдесят.

Я не хотел приглядываться к этому сомнительному сооружению. Какая там переправа — на него даже смотреть страшно! Хотя сильного ветра не чувствовалось, мост слегка раскачивался. Хмурое небо проглядывало сквозь листву огромного дерева, склонившегося над бетонной плитой. Мать сняла со своей спины Румби и сунула мне. Она делала все с лихорадочной поспешностью, будто стремилась как можно скорее осуществить задуманное. Она взяла чемодан в одну руку и узел — в другую, шагнула к краю плиты, помедлила, посмотрела вниз, на ржавые рифленые листы. Потом ступила на мост, пошла — медленно, но уверенно, глядя прямо перед собой. Мост начал раскачиваться, едва на него ступили: влево — вправо, влево — вправо, в такт ровному шагу. Мама шла, широко ставя ноги для равновесия — на голове поклажа, обе руки заняты, так что даже не ухватиться за поручни. Можно подумать, ей не впервой так переправляться. Мы смотрели вслед: она становилась все меньше и меньше, все ближе к воде — посередине мост сильно провисал. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивались тросы. Кажется, сто лет минуло, прежде чем мама оказалась на другом берегу. Она положила на землю вещи, повернулась к нам, помахала рукой — и пустилась в обратный путь. Теперь, налегке, она шла быстрее, держась за поручни. На подходе к нашему берегу мама отпустила поручни и зашагала легко и свободно, как по суше; на лице у нее блуждала широкая улыбка.

Мама снова посадила Румби к себе на спину и хотела было взять Рудо за руку, но та отскочила назад, на заросшую тропу, и оттуда пугливо таращила на нас глаза. Меня даже обрадовала такая заминка — не сразу переправляться; а уж бегать за Рудо по мокрым кустам я не стану. Тогда мама скомандовала: пошли! — и помахала Рудо, как будто прощаясь. Это, конечно, подействовало: Рудо тут же подлетела к матери и обвила ее ноги ручонками. Перед тем как ступить на мост, я внимательно присмотрелся к нему. Ну и ну! Мало того что он ржавый, так еще листы все в дырках — иные в поперечнике больше долларовой монеты. Мама подтолкнула меня локтем в спину. Я судорожно вцепился в перила, выставил ногу вперед; чувство у меня было такое, словно предстоит шагнуть с утеса.

Я больше не оглядывался назад, не смотрел ни под ноги, ни по сторонам. Я сам не соображал, как передвигаю ноги, и хотя все видел и слышал, в то же время ничего не видел и не слышал, — я шел как заколдованный. Совершенно живыми были у меня только ступни ног да руки на поручнях. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивался мост, а в голове звучал мамин голос: «Ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!» И я сжимал поручни еще сильней — под стать настоящему мужчине. Сзади я чувствовал шаги матери.

Только на берегу я увидел, что мама еще и Рудо несла на руках. Мама похлопала меня по спине, улыбнулась; а когда мы отошли подальше от моста, стала меня хвалить. Пусть хвалит, думал я, матери любят хвалить сыновей. Если мне чего и хотелось, так это поскорей добраться до магазинов — до них еще целая миля. Там мы сядем на нужный автобус. Что ни говори, а через реку мы переправились!

 

СЫЗНОВА

Школа стояла в речной излучине, с трех сторон ее обтекала река, и оттуда постоянно доносился ропот воды — то громкий, то едва внятный, в зависимости от того, в какую сторону дул ветер. Иной раз чудилось, что это многоголосая толпа возносит молитву вдалеке, — и сразу дрогнет от робости и благоговения сердце чернокожего христианина, воспитанного в чрезмерной набожности…

Утро выдалось знобкое; школьный двор подернулся серебристой влажной дымкой; не оттого ли и чувства подернуты легкой грустью? Сквозь туман замерцал грязноватой неживой белизной флигель, в котором расположена классная комната… Мурамбива глубже закутался в плащ, ускорил шаги. Спустя миг прозвенел звонок, возвещавший о начале занятий.

Вот и пролетело два месяца, как Мурамбива учительствует в этой школе. Тихая деревенская жизнь в общем пришлась ему по вкусу. Особенно нравились люди, такие приветливые, вежливые. Нравилось и то, с каким почтением относятся здесь к нему и обоим его коллегам, как радуются, гордятся: у нас в деревне своя собственная школа, свои собственные учителя! Разве будешь при таком к тебе отношении пренебрегать своими обязанностями! Ну, а то, что не хватает развлечений, удовольствий, книг, — так это сущие пустяки.

За два месяца он ни разу не съездил в столицу. И не потому, что было некогда, просто нисколько не тянуло. Свою тамошнюю жизнь если и вспоминал, то без всякого сожаления. Да и о чем жалеть: о суете, попойках с приятелями, о переполненных барах и вечно пустом кармане?.. К деревне он привык на удивление легко. Кроме него, были еще два учителя, оба женатые (у одного уже дети) и оба родом из соседних мест; они и вовсе чувствовали себя здесь как дома. Мурамбива хорошо ладил с ними, хотя общение ограничивалось службой. Выходные он проводил в прогулках по лесу или у реки, если, конечно, не оставался дома проверять тетради. Разок-другой он наведался вечером к кому-то из учеников; его встречали радушно, угощали ужином; но он не хотел превращать это в привычку…

Вот он вошел в класс, следом прошмыгнули опоздавшие. Пока они пробираются на место, можно не спеша снять плащ, положить на спинку стула. Лацканы плаща лизнули меловую пыль с пола. Мурамбива закатал рукава рубахи, всмотрелся в ряды детских лиц. С каждым годом ученики кажутся все младше, подумал он, но не дал себе закончить: потому что я сам старею.

— Итак, начнем. — Он легонько, но энергично хлопнул в ладоши, двинулся по проходу: надо сразу стряхнуть с ребят остатки сонливости, начать урок без раскачки. — Надеюсь, все прочли книгу, как было задано. Вот ты, перескажи нам, пожалуйста, содержание, — обратился он к одному из мальчишек. — Ну, мы ждем. — И сам действительно ждал с почти искренним интересом. Пауроси — так звали ученика — тупо осклабился и почесал наголо бритую голову. — Давай, давай, лысуша, расскажи классу, — повторил учитель ласково, думая: все же это уродство — брить детей наголо, не стоит доводить гигиену до абсурда.

…Уроки кончились. Перекинув через руку плащ, он шагал по жаре обратно к своему двухкомнатному домику, с кухней под навесом, в которой никогда не готовил. Двое учеников, мальчик и девочка, со стопками тетрадей шли следом. Сегодня пятница, занятия только до полудня. Те дети, что живут неподалеку от школы, отправляются домой поесть; после обеда все снова собираются — работают во дворе или на пришкольном участке. В школе пока всего четыре класса, так что по пятницам после уроков дежурит один учитель; Мурамбива оставался в прошлую пятницу, значит, сегодня он будет свободен.

Распахнув дверь крытого соломой домика, оставленную, как всегда, незапертой, он вступил в сумрачную прохладную комнату с одним окном. Вместо занавески — переброшенная через бечевку простыня. Маленький металлический столик, четыре деревянных стула и скамейка, да еще поставец с керосинкой — вот и вся обстановка, более чем скромная по его прежним городским меркам.

— Ну, входите же! — крикнул он вставшим на пороге ученикам. Те робко вошли, положили тетради. Были они босы, одеты во что попало, но довольно опрятны. Мальчик казался особенно углубленным в себя и застенчивым — бывают такие деревенские дети. — Чаю хотите? У меня есть хлеб, тушенка, бобы. Или вы собирались обедать дома? — Дети покачали головами. — Тогда за дело, — сказал он, доставая консервы.

Девочка стала прибираться в комнате, мальчик взял ведро и пошел за водой. Хорошо, пусть помогают, подумал учитель. Какой, однако, странный мальчик, ведь в здешних местах носить воду — женская забота.

Разогревая бобы с тушенкой, он пытался завязать с девочкой разговор, но та только улыбалась, отвечала односложно: «Да, сэр», «Нет, сэр».

— Сэр, мне подмести?

— Нет-нет, не стоит. Нам не нужна еда пополам с пылью. Или нужна?

— Нет, сэр.

Учитель рассмеялся.

Мальчик вернулся, неся на голове ведро.

— Посмотри, не мужчина, а золото, — сказал учитель девочке. — Выходи за него замуж, он будет помогать тебе по хозяйству. Так и надо. Ведь в наше время нет мужской и женской работы, правда? — Дети смотрели на него недоверчиво. — Вот, например, я — приготовил обед! — сказал он важно, ставя тарелки на голый стол.

Мальчик и девочка ели с завидным аппетитом. Глядя на них, Мурамбива и сам ел охотнее (один он, может, и с обедом не стал бы заводиться). Поев, дети поклонились, сказали спасибо.

— Это вам спасибо, за компанию, — улыбнулся он.

— Можно мы сегодня поработаем здесь, сэр? — спросила девочка. По пятницам назначали двух учеников убираться в учительских домах.

— Можно, только предупредите мистера Кабесу, он сегодня дежурный учитель. А как кончите, прикройте дверь. Я ухожу, вернусь не скоро.

Уже отойдя от дома, он обернулся: дети, стоя на пороге, смотрели ему вслед.

…Ропот реки превратился в рычание; напевая, но не слыша собственного голоса, он спустился к своему любимому месту, на плоский гранитный уступ. По подножию уступа пролетала, сея в воздухе сверкающие брызги, прозрачнейшая вода. Дальше, на глубине, она казалась серовато-зеленой. И этот, и другой берег подымались круто, почти отвесно. Из осыпающейся земли густо торчали, тянулись вниз, к воде, корни деревьев. Толстые деревья, буйная трава росли по берегам этой реки… Мурамбива снял туфли, закурил и вольготно растянулся на камне, закрыв глаза и всем телом впитывая солнце.

Спустя время можно пойти к магазинам, думал он, выпить бутылку-другую пива. Две мили по жаре, пива так или иначе захочется. Пара магазинов и мясная лавка у дороги… В мясной лавке есть морозильник, там продается привозное бутылочное пиво; в одном из магазинов — местное, разливное. По пятницам там обычно собирается народ — выпить, потанцевать. Пластинки заводят всегда одни и те же. Странно даже представить, что где-то в городе есть настоящие дискотеки, ночные клубы, все это словно на другой планете… Изредка Мурамбиву окликнет кто-то из родителей учеников, угостит пивом. Он ответит тем же, поболтают; а там, глядишь, и домой пора… Какая-нибудь девушка попросит угостить, он купит пару бутылок с невозмутимым видом. Девушка заглянет в глаза, пытаясь понять, что же скрывается за его непроницаемостью. Что ни говори, в деревне учитель на виду, нужно держаться со всеми ровно, вежливо и дружелюбно… Подруга из города прислала несколько писем, полных грусти и жалоб; он отвечал кратко, ссылаясь на занятость и усталость, в конце писал: «Тоже по тебе скучаю». А пожалуй, он и не скучал вовсе…

Мурамбиву разморило, и он уже начал задремывать, когда вдруг услыхал тихий вскрик. Он мигом вскочил, едва не свалившись в воду. Перед самым уступом, низко нависая над крутой тропинкой, росло дерево, под которое всегда приходилось подлезать. И вот у этого дерева, отпрянув назад, в его густые ветви, стояла незнакомая женщина в голубом платье. Она, видимо, не ожидала, что застанет здесь кого-то. Мурамбива сразу почувствовал в ней что-то особенное.

— Здравствуйте, — сказал он весело. — Я думал, что это мое личное место; похоже, я ошибся. Спускайтесь, я все равно ухожу.

Она молчала и, казалось, по-прежнему пребывала в удивлении. Он взял туфли и стал карабкаться наверх. При его приближении незнакомка посторонилась, — он приостановился и заглянул в ее глаза — ясно-карие и такие прекрасные, каких он никогда еще не видел. В этих глазах не было испуга, они смотрели спокойно и живо. И ему сразу захотелось найти предлог, чтобы задержаться, поговорить о чем-нибудь с этой загадочной и прекрасной незнакомкой…

— Ладно, ухожу, — проговорил он нехотя.

Женщина кивнула, на губах ее обозначилась — не улыбка, а тень улыбки. Он поднырнул под дерево и, уже с другой стороны, не выходя из густой тени, стал надевать носки и туфли. Он чувствовал, что незнакомка ждет не дождется его ухода, поэтому спустя минуту торопливо поднимался вверх по откосу, прочь от реки. Однако был он слегка уязвлен: с какой стати при ее появлении все обязаны уходить? На тропинке, ведущей к дороге, он остановился, задумался: а кто же она такая? Не вспомнить, худенькая она или полная, низенькая или рослая, — только осталось какое-то удивительное впечатление от глаз.

Взволнованный, он всю дорогу пытался отыскать в памяти хоть какую-нибудь зацепку, подробность внешности. Но нет, даже примерного возраста незнакомки не представить: лет ей может быть и восемнадцать, и тридцать. Остаются глаза… да вот беда, узнаешь ли ее по глазам? Кто же она такая?.. Подойдя к магазинам, он удивился, как быстро нынче одолел длинный путь. Он не чувствовал ни жары, ни усталости и — странное дело — не испытывал приятного предвкушения отдыха… В торопливой рассеянности выпил бутылку пива, подумал, не купить ли еще, — решил, что не надо. Лучше скорее вернуться назад, ведь она не пробудет на берегу долго. Или встретить ее по дороге? По какой дороге она пойдет? Где ее дом?

Он двинулся к выходу, но в дверях столкнулся с членом местной управы.

— О, вы здесь, дорогой Мурамбива! Уже уходите? Позвольте угостить вас пивом!

Мурамбива посмотрел на часы, хотел отказаться под каким-нибудь предлогом. Потом подумал: прилично ли разыскивать незнакомую женщину из любопытства? И вот он уже улыбался члену управы, благодарил за угощение, тоже брал пива на двоих, и они усаживались на крыльце.

— Как идет работа? Вы один из тех людей, что несут сегодня благородную ношу. Посвятить себя работе в глуши, в наших допотопных школах — шутка ли! Вам, наверное, тут непривычно после столицы?

Мурамбива что-то отвечал, вяло и рассеянно; впрочем, собеседник этим не смущался, продолжал бойко:

— Бываете ли вы в городе? Если у вас проблемы с транспортом, обращайтесь к нам. Наш фургон ходит туда почти каждое воскресенье. Я знаю, добираться на автобусе — приятного мало.

— Да, как-нибудь надо съездить, — отвечал учитель все так же рассеянно. — Раньше вроде было незачем. А теперь хочу прикупить кой-какую мебель, ну, хотя бы кресло поудобнее. А может, и газовую плитку. В общем, посмотрим… — Сам в это время рассуждал: нет, вряд ли она приходила на реку купаться. А вдруг у нее там была назначена с кем-то встреча? Нет, не похоже, решил он уверенно, сам не зная почему. Однако отчего она так удивилась, увидев меня?

— Что ж, мебель мы вам доставим, только надо договориться заранее…

Не стоит ли спросить собеседника о незнакомке? Хотя и описать-то ее толком не опишешь. И потом, к чему спешить? Если она местная, рано или поздно я ее все равно увижу.

Мурамбива купил еще пива, и член управы тоже. Присоединились другие мужчины, компания сделалась шумной…

Когда солнце начало клониться к закату, он был уже пьян. Он распрощался со всеми и побрел домой. На этот раз дорога показалась длинной; быстро темнело. Проходя мимо места, где начиналась та самая тропинка, он остановился и крикнул вниз:

— Я надеюсь, мы встретимся! Здесь или где-нибудь еще!

Вернувшись домой, Мурамбива зажег лампу и попробовал читать, но от выпитого он слишком плохо соображал. Прошел в спаленку, лег на постель и спустя несколько минут уже спал.

* * *

И вот однажды днем, в середине урока, незнакомка прошла под окнами его классной комнаты. Продолжая объяснять, он переместился к окну и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями, обступавшими школьный двор. На ней было красное платье в белый цветок. Походка у нее особенная… С какой-то ребяческой припрыжкой… Шагала она, кажется, со стороны дома Тонде, исполняющего обязанности директора школы. Может, была в гостях?.. Дождавшись конца урока, он отыскал Тонде и напрямик спросил о незнакомке.

Тонде странно посмотрел на него.

— Вы имеете в виду женщину, что прошла по двору, в красном платье? — уточнил он. — Разве вы ее не знаете? И ничего не слышали о ней? Так это ж сестра Ка-бесы. Она к нам часто приезжала на каникулы, еще до вас. Простите, идет Кабеса.

Подошел Кабеса, как всегда перепачканный в меле. Он обожал писать на доске, записывал даже свои шутки.

К концу дня умудрялся так извозиться, что голова казалась седой.

Они постояли втроем, разговаривая; ребятишки в классах начали галдеть.

— Что ж, пора… — Кабеса неожиданно умолк, посмотрев через плечо собеседника. Два других учителя обернулись. Женщина, та самая, приближалась к ним. Мурамбива снова отметил про себя странность ее походки. Она шла как будто без цели, неизвестно куда. Вот она уже стояла перед ними. Тонде поклонился ей, нервно посмотрел на часы. На лице Кабесы отобразились страдание и растерянность.

— Мурамбива, — произнес Кабеса тихо, — это моя сестра.

— Здравствуйте, очень приятно, — сказал Мурамбива, улыбаясь и протягивая руку. — Мы, кажется, с вами уже встречались…

Она смотрела на него пристально, тоже улыбалась, но молчала и руку не брала.

— Она не говорит, — поспешно объяснил Кабеса. — И вообще, она больна. Пойдем! — Он схватил сестру за руку. — Пойдем домой!

Уходя, женщина то и дело оборачивалась, дружески улыбалась Мурамбиве.

— Война… — обронил Тонде и тяжело вздохнул. Брат с сестрой уже достаточно удалились, так что не могли слышать его слов. — Она раньше тоже была учительницей. А теперь даже разговаривать не может. Вы обратили внимание, какой у нее взгляд? Словно ей десять лет или меньше. Кое-кто думает разные гадости… вы понимаете, что я имею в виду…

— Да, конечно. Она очень красивая. Хоть и немного странная. Что же с ней случилось?

— Точно не знаю. Говорят, рядом с их школой завязался бой, и они все разбежались — и ученики и учителя. Потом ее нашли в лесу, она бродила голая, все тело в синяках и ссадинах, и уже немая… — Тонде помолчал. — Господи, какие жестокие раны нанесла нам всем война! Будь она проклята!.. Ладно, пора за работу. — Тонде пошел в класс Кабесы, там сразу наступила тишина.

Мурамбива вошел в свой класс, и ученики замолкли. Сердце ему стеснила задумчивая печаль. Дети выжидательно смотрели на него. Он откашлялся, вглядываясь в лица. Может, это и есть спасители, если мне вообще суждено спастись из цепкого плена апатии и самоуспокоенности? Здесь, в этой глуши, можно попробовать начать все сызнова, снова зажечься верой. Здесь можно заниматься любимым делом, уже не чувствуя себя старомодным чудаком на торжище жизни. Здесь тебе в душу смотрят прекрасные, говорящие глаза, словно это глаза самой природы. Здесь…

— Итак, на чем мы вчера остановились? — спросил он, отряхивая с себя грезу.

 

ЛУСИЯ

Лусия жила по соседству, в доме на двух хозяев, так что между нами, через узкий проход, было еще полдома с другой семьей. В проходе росло высокое раскидистое дерево: ветви его скреблись о ту и о другую крышу; в прохладной его тени мы с Лусией иногда играли после школы, — если у Лусии никого не было дома. Сперва она жила со своей родной матерью и с отцом, но отца, высокого темнокожего бородача, мы видели редко. После долгой — месячной, а то и двухмесячной — отлучки, обычно по воскресеньям, когда выходят поговорить на улицу мужчины, он вдруг тоже появлялся из дома, и все видели — отец Лусии вернулся. Наверное, он был водитель или еще кто-нибудь из тех, что часто в дальних поездках. А может, золотоискатель — неудачливый, — раз никогда не привозил Лусии даже самого маленького подарка. Зато он был большой, сильный и спокойный.

Однажды он вернулся, как обычно, из отлучки, а посреди ночи вдруг стало слышно, что у них в доме плачут, дерутся, бросают друг в друга вещи, бегают по комнатам. Из нескольких соседних домов повыходили мужчины, говорили приглушенно и встревоженно — о чем, я так и не расслышал. Но с той поры мы больше не видели настоящей матери Лусии. Теперь по утрам, когда мы с Лусией отправлялись в школу, из их дома выходила мыть посуду другая женщина. И я никогда не спрашивал Лусию, что же случилось с ее настоящей матерью.

Когда ее новая мать вот-вот должна была вернуться с работы, а может, и не с работы, Лусия бежала мыть посуду, стараясь управиться до ее прихода. Иногда не успеет, мачеха застанет ее с тарелками у колонки, тащит в дом и лупит. А я стою за деревом и слышу, как Лусия говорит: «Ты мне не родная мать, а бьешь!» Мачеха сердится, велит молчать и бьет еще сильнее. Моя собственная мать, увидев меня под деревом, всегда звала домой. С соседками она нередко толковала о семье Лусии, но, заметив, что я подслушиваю, тут же прогоняла меня прочь. А вот мачеха Лусии, не знаю отчего, с соседками почти не заговаривала, только бросит на ходу: «доброе утро» или «здравствуйте»…

Лусия, хоть и была старше нас с Кайтано, но в школе училась классом младше. Она вообще была не такая, как все девчонки: не боялась, скажем, заходить далеко в лес. Благодаря ей мы увидели много такого, чего прежде никогда не видали, и узнали такое, о чем никогда ни от кого не слышали. Она ловко лазала по деревьям, умела бороться, и, даром что была девчонка, задирать ее не стоило: могла дать сдачи. Другие мальчишки смеялись, встречая нас с ней вместе; тогда мы пытались убежать, но выдыхались скорее, чем она. Впрочем, мы стеснялись появляться в компании с Лусией только перед мальчишками с других улиц, из-за насмешек. А так Лусия была своя.

* * *

— Не дразни его, Томпсон, ведь он еще маленький, а малыши терпеть не могут, когда их дразнят, — говорила моя сестра.

Если я кого и ненавидел в эту минуту, так это ее. Потешается надо мной, по голосу слышно! Я посмотрел на Лусию. Она тоже улыбалась, но только к ней я и мог обратиться.

— Послушай, — сказал я, показывая на небо, — там, совсем недалеко, сияет солнце, а у нас тут дождь. Как такой дождь называется, не помнишь?

— Ого! — сказал Томпсон. Он уже был большой, даже брился, хоть и ходил в одну школу с нами, правда, в самый старший класс. — Значит, Лусия твоя девушка? Это здорово! — Он пригнулся к самому моему уху и нарочно зашептал громко, чтобы все слышали: — Может, вы даже поженитесь, но только не шалите прежде времени, не то что другие… — Он засмеялся, а сестра моя почему-то насупилась.

Дождь заморосил сильнее, скоро мы все промокнем.

— Он хочет, чтобы мы ушли. Хочет остаться вдвоем с твоей сестрой. Побежали туда, где нет дождя. Ну быстро! — Лусия сорвалась с места.

— Скоро вы поженитесь, — сказал-я Томпсону и сестре. — И будете все время ссориться, как родители Лусии! — Я почувствовал, что ответил хорошо, и с легким сердцем побежал за Лусией.

Вскоре мы перешли на шаг: дождик перестал сам собой. Все же я начинал жалеть, что я с девчонкой, а не с Алоисом или Кайтано. Некоторое время мы брели молча. Я не знал, как ей сказать, что предпочел бы остаться один.

— Ты что, не знаешь: когда большие ребята с девчонками, они не любят, чтоб им маленькие мешали, — сказала Лусия. Ну кто ее за язык тянул говорить об этом?

— Подумаешь, какое мне дело до девчонок! Мне и с тобой неинтересно. И что ты все время увязываешься за нами — за мной, и за Алоисом, и за Кайтано? Играла бы себе с девчонками, ну хоть с моей сестрой. Вы же с ней одинаковые, тебе тоже с парнями интересней.

Лусия ничего не ответила, только замедлила шаг. Я остановился и, развернувшись, посмотрел ей в лицо. Лицо у нее было такое, какое иногда бывало, как скажешь что-нибудь плохое о ее запропавшей матери.

— Я пошел домой, — сказал я. — Все равно мы ничего не делаем. Только слоняемся.

Она снова ничего не ответила, просто прошагала мимо. Я отправился своей дорогой. Один раз обернулся: она все так же медленно шла, неизвестно куда… Я вернулся домой, но делать там было нечего. Воскресенье, завтра тащиться в школу. Мне стало грустно. Лучше бы мы пошли с Лусией в лес собирать плоды. Я уныло взял учебники и стал повторять домашнее задание.

Этим вечером Лусию, кажется, снова били: я лежал в постели, и мне ясно слышался чей-то плач у них в доме. Потом я уснул.

* * *

— Не доедай до конца. Если оставить в стаканчике немного и спрятать на ночь в самом холодном месте, в высокой траве, утром придешь — он снова будет полный мороженого!

Я не поверил Лусии. Взглянул на Алоиса.

— Откуда ты, интересно, знаешь? — сказал он ей. — Я еще ни разу не видел, чтобы ты ела мороженое. Может, ты придешь ночью и сама его доешь. — Он засмеялся.

— Да, мой отец бедный, — сказала Лусия. — А ты дурак. И это мороженое, кстати, даже не твое… — Она помолчала; я хотел отдать ей свое мороженое, но знал, что теперь она откажется. — А я знаю недалеко отсюда куст мароро. Там уже, наверное, есть спелые плоды. Кто со мной?

— Я! А ты возьми мороженое. Мароро в сто раз вкуснее. Куда идти?

Лусия взяла стаканчик и, пока мы продирались сквозь густой кустарник вниз по откосу, доедала мороженое. Тут водились змеи. Хорошо, что Лусия умеет вовремя замечать всяких змей. Я держался позади нее.

— Спорим, Алоис теперь жалеет о своих словах? — сказала Лусия, отбрасывая пустой стаканчик, который она вывернула и облизала дочиста.

Мы приблизились к реке. Кругом росла высокая сухая с колючками трава. Видно, сюда не раз приходила вода: старая тропа была в глубоких вымоинах. Вдоль берегов кудрявились темно-зеленые купы деревьев. А кусты мароро росли поодаль, на глинистых пригорках, где суше.

— Вон там! — Лусия неожиданно спрыгнула с тропы в сторону и пустилась бегом. Трава была ей по грудь, и казалось, она стремительно плывет: ног не видно, руки то погружаются, то взлетают над травой. Теперь я уже понял, к какому пригорку она спешит. Когда и я туда добрался, Лусия уже держала в ладошках три красивых спело-желтых плода мароро и протягивала мне.

— Красивые! — сказал я. Они были похожи на крошечные, но зрелые тыквы. Я взял один плод, разломил пополам. В середине маленькие черные семечки; из мякоти сразу же выступил, засиял на солнце желтый сок. Я сунул половинку в рот, раздавил языком. Лусия смотрела на меня с улыбкой. — Вкуснятина! — прочавкал я и тут же положил в рот другую половинку.

— А третий возьмем с собой, — сказала Лусия, заталкивая мароро в рот целиком. Мы медленно пошли к дому.

— Давай наперегонки! — крикнул я и побежал, Лусия за мной. Вскоре мы уже мчались вровень. Потом Лусия стала вырываться вперед — я ухватил ее за руку, придержать. Лусия дернулась, вырвала руку — потеряла равновесие и упала. Я споткнулся о нее — и вот мы уже боролись, катались в траве. Я все-таки сумел положить ее на лопатки. Мы оба устали и запыхались. Лусия снизу смотрела мне в лицо, и глаза у ней вдруг сделались проказливые. Она обхватила меня за талию и потянула к себе.

— Пусти! — крикнул я, немного испугавшись и стараясь вырваться.

— Не пущу! — выдохнула Лусия, обвила мои ноги своими ногами, и мы перевернулись. Неожиданно Лусия выпустила меня. Но я до того устал, что не было сил подняться. Несколько времени мы лежали рядом, ничком. Было тихо.

— Иногда отец возвращается ночью очень пьяный. Он обзывает мачеху сукой и валит ее на пол в столовой, прямо при мне. А она говорит: «Убери прежде свою девчонку, пьянчуга проклятый!» Я ухожу спать на кухню. Как будто им мало спальни! Лучше бы с нами жила моя настоящая мать…

Я не знал, что на это ответить, наконец предложил:

— Может, тебе бежать из дому, поехать за ней?

Мы поднялись с земли.

— Нет, это слишком далеко. Она ведь в Солсбери. Я не знаю, как туда добираться. Я бы к бабушке поехала, в деревню, будь у меня деньги… Смотри-ка, раздавили!.. — В траве лежал раздавленный мароро. — Ничего, по дороге еще найдем. — Лусия счищала травинки с платья и волос.

* * *

Лусии пришлось очень тяжко. Начиналось все исподволь. Сперва даже не верилось, все думали, мерещится. Потом те, кто хорошо знал Лусию, поняли: и впрямь что-то неладно. Платья постепенно становились ей тесны, приходилось расставлять их в боках. Лусия стала медлительной, неповоротливой — и худой, несмотря на растущий живот. В школе она не появлялась, потому что мальчишки ее изводили — следовали за ней до самого дома, кричали: «Пузатая! Пузатая! Беременная!», а убежать она уже не могла. Только мы с Алоисом и Кайтано знали: никакая она не беременная, просто у нее какая-то болезнь, от которой раздувается живот; но мы не могли защитить ее от недругов: их было слишком много.

— А что это за болезнь? — спросил я однажды у матери, когда ватага мучителей только что проводила Лусию до дома.

— Говорят, будто бы на полях разбрасывают специальный порошок, чтоб никому неповадно было воровать чужие овощи. Кто этого не знает и ворует — у того живот и раздувается… А там не знаю, сынок… — Мать пожала плечами.

Я вышел на улицу. Лусия сидела на солнышке. Ее теперь не били, но посуду мыть все равно заставляли. Я хотел спросить, не воровала ли она бататы или еще что-нибудь, но она была такая грустная и сидела словно усталая старуха… Я молчал. Может быть, она думала о своей матери?

— Тебя еще не возили в больницу? — спросил я.

Лусия подняла голову.

— Нет. Отец говорит, что меня, наверное, околдовали, наслали порчу. Ко мне по ночам ходит знахарь…

Целую неделю Лусия не показывалась на улице. Моя мать и другие старшие ходили к ним в дом, навещали ее. На следующей неделе откуда-то вернулся ее отец и остался надолго. К ним в дом все время ходили какие-то люди, нам незнакомые. Никогда еще у них не бывало столько гостей; наконец-то их дом стал похож на другие, — правда, гостей было чересчур много. А потом из дома послышался плач — совсем не такой, как во время ссор. Плакало много народу, как плачут по покойнику. Я подошел к двери родителей, постучал — никто не отозвался. Открыл дверь — внутри никого. Я пошел в комнату сестры, но и там никого не оказалось. Значит, я один в доме. А в соседнем доме, у Лусии, всё плакали. Может, и мне туда пойти, подумал я, но ведь меня все равно прогонят. Поэтому я отправился в свой закуток и сел на постель. В голове не было никаких мыслей. Тогда я стал вспоминать о том, что мы делали вместе с Лусией. И о том, как обижал ее вместе с другими мальчишками. Мне стало грустно… Когда я проснулся, я так и лежал поверх одеял. В доме было шумно: мать, отец и сестра вернулись, пока я спал. Пора собираться в школу. Плач тем временем почти прекратился, слышался лишь один голос — он то устремлялся вверх, то спадал… Придя в школу, я сказал учителю, что Лусия умерла.

Я не видел, как ее выносили из дома. Ее не стали хоронить здесь, на городском кладбище, а увезли в деревню, на родину отца. Настоящая мать, может, и приезжала, только я не видел… Иногда я вспоминал Лусию, иногда забывал. Отец ее больше не отлучался; но примерно месяц спустя приехал большой фургон; мы стояли у дома и смотрели, как они грузят вещи. Даже курятник разобрали и увезли с собой. Когда фургон уехал, мы подошли к дому и, встав на цыпочки, заглядывали в окна без занавесок. Внутри было темно и грязно; пыль, клочья газетной бумаги и пестрые лоскуты валялись на полу и во всех углах. У нас было странное чувство, словно бы жили в этом доме незнакомцы, но не вчера, а много, много лет назад.

Потом мы побежали к реке. Поплавали, понежились на берегу. На обратном пути стали искать плоды. Но все кусты уже были обобраны. Слишком поздно мы пришли: кто-то побывал здесь до нас.

— Я знаю недалеко отсюда хороший куст, пойдемте! — сказал я. Ребята последовали за мной. И правда, на знакомом мне кусте мы нашли два мароро. Поделили.

— Этот куст показала мне Лусия, — сказал я.

Потом мы пошли домой. Становилось темно.