Глава I

Совсем новенький чемодан, туго стянутый ремнями, с недавно сделанной надписью «Офицер-стажер Жан Эрбийон» загромождал прихожую. В доме чувствовалась атмосфера сборов и скорого отъезда.

Отец, накручивавший на палец цепочку от часов, взглянул на них и чересчур бесстрастным голосом сказал:

– Пора выходить, Жан.

– Так ты что, твердо решил ехать один? – спросила мать. – Совсем как большой?

Молодой человек опустил голову, чтобы не видеть ее невеселую улыбку.

– Да, мама, – ответил он. – Так я буду чувствовать себя увереннее. Да и для вас так лучше. К тому же не забывайте, что мы едем вместе с Жоржем.

Больше они не произнесли ни слова. Доносившиеся с улицы шумы только подчеркивали тишину, которую они были не в состоянии нарушить. Они с нетерпением ждали, чтобы прощание закончилось, чтобы дверь захлопнулась и оборвала это расставание, которое терзало им душу, – настолько невыносимыми были эти мгновения, когда, ощущая собственную беспомощность, они не могли найти в себе силы ни чтобы признаться в гложущей их тоске, ни чтобы изображать спокойствие.

Особенно Жан считал секунды, эти последние и тягостные секунды, когда все выражаемые чувства были фальшивы: и стоицизм отца, и мужество матери, и его собственное веселье. Настоящими были только затянувшееся, застывшее страдание родителей и его нетерпеливое стремление поскорее с ними попрощаться, чтобы не видеть больше этого страдания. Он знал, что стоит ему только выйти за порог, как грусть спадет, словно какая-нибудь сковывающая движение пелена, сорванная стремительным бегом к действию, к будущему…

Тут раздался, диссонируя с общей грустью, торжествующий детский голос:

– Жан, машина уже подъехала. Ты знаешь, мне с трудом удалось ее найти.

– Ну я же на тебя рассчитывал, – с улыбкой ответил молодой человек своему брату.

Он заторопился. При виде вдруг осунувшихся лиц к горлу его подступил ком, и он не хотел, чтобы это заметили.

Все неловко расцеловались, сказали друг другу несколько пылких и бесполезных слов.

Два брата ехали по улицам, опустевшим из-за войны и темноты. Замаскированные уличные фонари неохотно цедили голубоватый свет. В полумраке машины взгляд младшего брата был прикован к Жану, он так и не мог до конца понять, что же его восхищало в нем больше всего – смелость, крылатые звезды на воротнике или же блеск кожаных желтоватых ремней и сапоги. Жан для него был воплощением блестящей войны, в том виде, в каком ее изображают на гравюрах.

Молодой человек всецело наслаждался этой заискивающей восторженностью, так как его представления о себе были почти столь же наивны.

Ему было двадцать лет. На фронт он уезжал впервые. Несмотря на рассказы, которые он слышал на военных сборах, несмотря на обостренное восприятие реальности, его молодость не признавала войну без ее героического блеска.

На Восточном вокзале он поправил свое кепи, одернул куртку и сказал Жоржу:

– Проводи носильщика к поезду на Жоншери и подожди меня.

На перроне было полно солдат. С их лиц еще не сошли радость и веселье, пережитые в увольнении. Жан проходил между их группками с чувством братской гордости. Наконец-то он был наравне с теми, кто уезжал на фронт. Он любил их за их страдания, и в особенности за тот отпечаток, что смерть накладывает на лица тех, кого она поджидает. А сегодня вечером, поскольку ему казалось, что и в нем присутствует та же драгоценная субстанция, он частичку этой любви, этого уважения перенес и на себя.

Временами его мысль с высокомерной жалостью обращалась к утонувшему во мраке городу. В нем укрывались лишь те мужчины, которые не могли или не хотели воевать. Он же находился среди воинов.

Его обняли чьи-то руки. Обволок знакомый запах.

– Жан, дорогой мой, – прошептал запыхавшийся и дрожащий голос, – я так боялась, что не смогу прийти.

Он посмотрел на молодую женщину еще не утратившим наивного опьянения самим собой взглядом и произнес:

– Я был уверен, что ты придешь.

Его голос звучал спокойно, почти безразлично, но в нем таились огромная нежность и еще большая гордость. Без Денизы его отъезду недоставало бы славы.

Как же она была свежа! Для своей любовницы он мог подобрать только это слово. Свежи были ее кожа, взгляд, голос, смех, чувство.

Молодая женщина взяла его под руку, прижалась к нему, и они пошли, рассекая поток полинявших солдатских шинелей.

С Денизой Жан не считал минуты, как делал это дома. Рядом с ней он чувствовал себя легко. Несмотря на неотвратимость отъезда, несмотря на то, что он уже принадлежал фронту, щупальца которого просматривались в неосвещенных поездах, ему казалось, что их разговор имел какую-то особую привилегию, не ограниченную временем. Легкость, свойственная их связи, казалось, препятствовала возникновению любой тревоги.

Резкий свисток перекрыл шум вокзала. Дениза еще сильнее прижалась к молодому человеку, и это движение заставило его осознать, что им предстоит расстаться. В глазах своей любовницы он не увидел ни страха, ни грусти – одно немое обожание. Он склонился к ее губам, и несмотря на то, что это был прощальный поцелуй и, возможно, последний в их жизни, юное тело слабо опрокинулось, ощутив прикосновение его твердых губ.

Они побежали к пыхтящему поезду. В дверцах стояли мужчины, вырванные из мирной городской жизни. Жорж, волнуясь, вглядывался в поток выцветших униформ в надежде отыскать в нем блестящую, словно вычищенный металл, фигуру брата. Когда он наконец заметил его в сопровождении молодой женщины, он, возможно, даже более решительно, чем сам того желал, сказал:

– Жан, твой чемодан уже внутри. Скорей поднимайся.

Вагоны вздрогнули. Эрбийон с силой сжал руку младшего брата, поцеловал кончики пальцев своей подруги и, поскольку поезд тронулся, вскочил на подножку. Вплоть до этого движения он старался все делать с изяществом, настолько забота о том, чтобы хорошо выдержать роль, примешивалась к его волнению.

В купе он был удивлен, обнаружив в нем только гражданских. Ему показалось странным и шокирующим то, что, отправляясь по делам или на отдых, люди оказались в том же самом поезде, который увозил его навстречу опасности. Он предполагал, что поедет с офицерами, товарищами из героической лесной школы, которые воплощали для него сам фронт. А оказался рядом с маленьким морщинистым старичком, тремя самодовольными подростками и молодой женщиной, слишком сдержанной для своих слишком нежных глаз.

Это разочарование, однако, позволило ему осознать свои новые преимущества. Он сел в угол, занятый для него братом, дерзко закинул ногу на ногу, демонстрируя свои блестящие кожаные сапоги и закурил трубку, все время гаснувшую, поскольку ему никак не удавалось научиться пользоваться этим аксессуаром, который, по его мнению, был совершенно необходим его личности.

Поезд, эта раскаленная река, скользил между темных берегов. Жан иногда останавливал свой взгляд на глазах молодой женщины, которая отвечала ему мимолетной улыбкой и отворачивалась. У нее были блестящие зубы, шляпка отбрасывала на ее лицо, до самых губ, таинственный полумрак, но под шелковой блузкой угадывалась крепкая и ничем не стянутая грудь. Этого оказалось достаточно, чтобы пробудить в Жане вкус к победе, и на его лице отражалось столь искреннее желание, что старичок заговорщически ему улыбнулся. Однако незнакомка, опустив веки, притворилась, что спит. Разочарованный, Жан вышел в коридор.

Он прижался лбом к металлической перекладине окна. На равнине мерцали огоньки; река блестела, словно тончайший шелк. В стремительном движении поезда Эрбийону слышался неудержимый голос его желания: поскорее бы добраться до эскадрильи, поскорее бы. Еще год назад его юная гордость, жажда славы и риска были для него целью существования. А теперь, став дипломированным воздушным наблюдателем, после двенадцати учебных полетов над полем дю Плесси, ознакомившись со знаками, с сигнализацией регулировки, использующимися при регулировании, и азбукой Морзе, он горел желанием занять место среди сверхлюдей, как он себе их представлял, и был уверен, что сумеет доказать, что он их достоин.

Он витал в облаках и совершенно не заметил, как купе понемногу опустело, и даже вздрогнул, когда чей-то голос, совсем рядом, спросил:

– Мы подъезжаем к Фисм, господин?

Тогда он заметил почти рядом со своим плечом молодую женщину, которую он раздумал соблазнять. Воспоминания и мечты тут же испарились. Поскольку вопрос был задан поощряющим тоном, не требовавшим точного ответа, Жан, в свою очередь, тоже спросил:

– Вы едете так близко к фронту, мадам?

– Меня ждет дядя.

Улыбка ее говорила о том, что она вовсе не стремится убедить его в этом родстве.

Они вернулись в купе. Жан предложил ей сигарету, она взяла. Смеялась она охотно, говорила простым, но живым языком. Довольно скоро Эрбийону стало известно, что она направляется к одному командиру, который содержит ее, но ей не нравится. После недолгого сопротивления он добился разрешения называть ее просто Нелли, а затем развил свои преимущества.

Однако его останавливало воспоминание о Денизе. Она проявила такую нежность, такую преданность. Неужели он изменит ей, едва расставшись? Но один решающий довод восторжествовал над его щепетильностью. Завтра он будет на фронте. Разве не имел он права на небольшую слабость? Он обнял молодую женщину, не почувствовав никакого сопротивления.

Когда Нелли покинула его, он, слегка уставший, прикрыл глаза, смакуя несколько минут воспоминание о столь быстром триумфе. Вдруг ему почудилось, что рядом с ним присела чья-то тень. Он вздрогнул и огляделся. Никого. Никого не было и в коридоре, и во всем вагоне. Абсолютная тишина, нарушаемая только мерным покачиванием поезда, навалилась на него, и он понял, что его внезапное одиночество превратилось для него в присутствие чего-то реального.

Поезд ехал с боязливой осторожностью, освещая себе путь дежурными фарами, а снаружи ночь по плотности могла бы сравниться с черным мрамором. Молодой человек, словно только сейчас осознав значение этого слова, прошептал:

– Фронт!

Прильнув лицом к стеклу, он попытался, правда безуспешно, проникнуть взглядом сквозь мрак, гигантской накидкой укрывавший так близко находящиеся окопы и тысячи встревоженных людей.

Ему показалось, что глухой удар отозвался в его груди.

– Пушка, – снова прошептал он, будто сделав новое открытие.

Напрягшись, он вслушивался, чтобы не упустить ни малейшего шума в дыхании этих незнакомых ему земель. Его раздваивало тяжелое чувство. С тех пор как он уехал из Парижа, прошли считанные часы. Ему еще казалось, что он видит перед собой лица родителей, сжимает руку своей подруги, у него перед глазами еще стояла пестрая витрина привокзального газетного киоска, у которого он остановился. А в то же время он чувствовал, что уже прочно связан с теми местами, где умирают люди. Через это лее самое окно он смотрел на светлое лицо Денизы, а сейчас он видел мрачный и таинственный фронт.

Мягко, почти нежно, продвигался поезд вперед, он словно бы догадывался о том, что отныне человеческое существо приобретало особую хрупкость. В этом покачивании, в этой тишине, иногда прерываемой отдаленным грохотом, опьянение, дурманившее его с самого отъезда, испарялось. Вскоре он не находил в себе ничего, кроме тревожного ощущения одиночества, и в его обезоруженном мозгу возникали неожиданные вопросы. Какая необходимость заставила его пойти добровольцем на военную службу? Выбрать наиболее опасный род войск?

Он вновь со всей четкостью увидел горящий самолет, сбитый возле летного поля школы, и подумал о том, что однажды и его тело может точно так же разлететься на кусочки.

До чего же невыносим был этот еле плетущийся поезд. Казалось, что он везет гробы. А чего стоил этот бледный свет ламп, а эта расплющенная ночью равнина!

Теперь Эрбийон упрекал себя. Ему хорошо было известно, что толкнуло его в авиацию. Это была не жажда героизма, а тщеславие. Он позволил себе поддаться соблазну носить форму, блистательные знаки отличия, его подтолкнул престиж летчиков у женщин: Именно это заставило его принять окончательное решение. Им овладел порыв ненависти против этих слабых и извращенных созданий, ради которых он пожертвует своей жизнью. И Дениза показалась ему особенно ненавистной из-за того, что не отговорила его.

С внезапной горечью, пытаясь отыскать и другие поводы для недовольства, он вспомнил о том, что ничего не знал об этой молодой женщине: ни ее друзей, ни где она живет, ни даже ее фамилии; у него не было ни одного ее изображения и только однажды по обручальному кольцу, которое она забыла снять с пальца, он догадался, что она замужем. Эта таинственность, до сих пор неизъяснимо его привлекавшая, теперь показалась свидетельством ее недоверия и холодности.

Он подумал, что благодаря приключению с Нелли он смог осуществить справедливую месть, и попытался рассеять свою тревогу в воспоминаниях.

Однако поезд теперь тащился с такой осторожностью, что, казалось, с ним рядом можно было бы идти пешком. Жану захотелось выйти, чтобы отряхнуть эту невыносимо давившую на него тяжесть, и это желание пробудило в нем тоску.

«Я боюсь», – подумал он непроизвольно.

Он попытался найти себе оправдание, но все доводы рассыпались перед переполнявшим его отвращением к самому себе. Зачем себя обманывать? Причиной его недовольства самим собой и раздражения на Денизу был страх.

Он, со смехом рассуждавший об опасности, считавший трусами тех, кто понимал значение слова «страх», он, офицер-стажер Эрбийон, боялся. Причем еще до того, как соприкоснулся с опасностью. Стыд, охвативший его, оказался настолько сильным, что он даже не заметил, как ужас его полностью улетучился.

 

Глава II

Солнечный луч широким лезвием разомкнул веки Эрбийона. Он, ревниво оберегая свой сон, отвернулся, но тут же под воздействием мощной звуковой волны ходуном заходила крыша, и тогда, ослепленному светом и оглушенному грохотом, ему пришлось встать.

Его первый взгляд пересек комнату и в недоумении остановился на подставке с горшком для воды. Откуда взялась эта мрачная конура, оклеенная просмоленной бумагой? Однако стоило Эрбийону заметить свой чемодан, еще закрытый, как его очертания всколыхнули всю цепочку воспоминаний. Он находился в эскадрильи.

Спрыгнув с кровати, он схватил свою униформу. Разбудивший его гул был гулом мотора: где-то летали, вероятно, было уже поздно. Он с тоской подумал, что его сочтут ленивым. В ту же секунду узенькая дверца отворилась и через нее с трудом протиснулся массивный и неуклюжий, как медведь, солдат.

– Я ординарец, – сказал он. – Может быть, господин лейтенант хочет горячей воды? А попозже я принесу кофе.

Солдат был одноглазым, отчего Жан почувствовал определенную неловкость. С некоторым колебанием он ответил:

– Спасибо, не надо. Я предпочитаю холодную воду.

Он подумал и, сделав над собой усилие, добавил:

– Нужно было разбудить меня раньше.

– Капитан приказал, чтобы господину лейтенанту дали возможность выспаться, – сказал солдат, моргнув своим единственным глазом.

– Ах, капитан… – пробормотал Жан.

– Этот человек знает, что говорит, – важно добавил ординарец. – Господину лейтенанту на все хватит времени.

Солдат держался как-то по-свойски, офицеру-стажеру это нравилось. Однако он подумал, что необходимо заставить себя уважать.

– Хорошо, – сухо сказал он. – Сегодня утром завтракать я не буду.

Его влекло к себе солнце и этот оглушительный гул, то затихавший, то возобновляющийся с новой яростью, который он узнавал по вращающимся винтам. Когда он вышел из своей комнаты, его остановила темнота. Он оказался в узком, длинном и темном коридорчике, куда выходило два ряда параллельно расположенных дверей. Заметив слева просвет, Жан направился прямо к нему.

Он вошел в просторную комнату, вдыхающую свет сразу четырьмя окнами. Она была оклеена тисненым картоном, и перед белой, усыпанной голубыми цветами клеенкой, покрывавшей длинный стол, Жан испытал чувство свежести и веселья. Он разглядывал сооружение из полок, украшавших один из углов комнаты, как вдруг услышал:

– Вас уже интересует бар, господин офицер-стажер. Вы далеко пойдете.

Голос прозвучал звонко, резко и так искрился радостью, что сквозь Эрбийона словно прошла благодатная волна. Он повернулся всем телом. Перед ним на фоне темной пасти коридора, сложив за спиной руки, стоял незнакомый молодой человек. На нем был черный мундир, ткань которого блестела почти так же, как и позолоченные пуговицы. Мундир плотно облегал худощавое тело и тонкую шею. Изящная стройность тела гармонировала с изяществом открытого лица, продолговатыми и горящими глазами, прямым носом, тонкими усиками, заканчивающимися вровень с уголками губ.

«Он не намного старше меня, – подумал офицер-стажер, – и у него нет наград. Это наверняка новичок».

Довольный тем, что перед встречей с опытными офицерами нашел себе товарища, с которым нечего было робеть, он непринужденно представился:

– Офицер-стажер Жан Эрбийон.

– Капитан Габриэль Тели, командир эскадрильи, – ответил молодой человек.

Он протянул руку, и Жан заметил на его рукаве три потускневшие золотые нашивки. Ему показалось, что его щеки сейчас лопнут от прилива крови, которая мгновенно окрасила его лицо, а ощущение того, что кожа пылает, еще больше усиливало его отвратительное смущение.

Позабыв о том, что на голове у него нет фуражки, он поднес пальцы ко лбу и, вытянувшись по стойке «смирно», пробормотал:

– О! Прошу прощения, капитан.

Целый вихрь мучительных мыслей закружился в его голове. Он выставил себя на посмешище; вместо благоговейного почтения, которое он теперь испытывал к этому моложавому начальнику, он продемонстрировал немыслимую фамильярность. Теперь он обречен в его глазах.

Пока Жан стоял, напряженно вытянувшись, а лоб его покрывался испариной, капитан не сводил с него своих словно позолоченных отраженным в них солнцем глаз.

На плечо Эрбийона легли крепкие пальцы, и голос, одаривший его несказанной благодатью, произнес:

– Довольно почестей. Пойдемте, я покажу вам машины.

Вскоре они были уже на участке рядом с бараками. Опоясанное четкой лентой дороги и украшенное размытой бахромой растущих вдали деревьев, впереди расстилалось широкое и плоское поле, резко заканчивавшееся и переходящее в два крутых склона, которыми и обрывался пейзаж. От вогнутого разлома на севере поднимался голубоватый речной пар, на юге – сероватый дымок, исходивший от человеческого жилья. Таким образом Жан определил, где протекает Висла и где находится селение Росни. Ему не терпелось поскорее все изучить. Его жадный взгляд хотел мгновенно вобрать в себя все, что находилось на местности и что могло бы в будущем пригодиться в его связанной с риском жизни. От огромных, похожих на соборы с усеченными верхушками ангаров он пошел к рассеянным по полю группкам механиков, к белому полотну, растянутому на земле в виде широкой буквы «Т» для обозначения направления ветра. К своему глубочайшему удивлению он обнаружил, что летное поле на фронте было в точности таким же, как и в тылу, где он проходил обучение.

Тели, между тем, наблюдал за ним. С самого первого мгновения Эрбийон ему понравился, несмотря на его кричаще новую офицерскую куртку и ненужную кожаную амуницию, открытыми чертами лица, волевым лбом, бесхитростными светлыми глазами и тем порывом, который делал его тело в целом столь подвижным. Однако свою симпатию капитан Тели мог проявить только в виде шутки.

– А вас не назовешь жаворонком, новичок, – сказал он вдруг.

Эрбийон вздрогнул.

– Знаю, – продолжил Тели, – вы поздно прибыли. Но на вашем месте я бы все равно встал с первыми лучами солнца, чтобы посмотреть на вылет товарищей.

Жан не осмелился повторить то, что ему сказал ординарец, а опустил голову. А неумолимый капитан продолжал:

– Вы молчите. Ладно. Тогда расскажите мне, чему вас обучали.

– Да… всему, господин капитан.

– Ну, это уж слишком.

Эрбийон, уязвленный, стал перечислять свои познания: работа с радиопередатчиком, регулирование, фотосъемка. Тели прервал его:

– А смотреть вы умеете?

На этот раз офицер-стажер решил, что капитан шутит. Недвусмысленный тон Тели стер улыбку с его лица.

– Пусть не покажется вам это странным, но необходимо научиться смотреть, – сказал он, – уверяю вас. И для этого может потребоваться немало времени.

Он спросил его еще о многих технических деталях и при любом ответе Жана ворчал:

– Посмотрим, посмотрим, это не так-то просто.

Однако ничего похожего на вопрос, которого молодой человек все время ожидал и который казался ему самым главным – относительно его отваги – от Тели он так и не услышал. Это умолчание задело Эрбийона за живое: он усмотрел в нем пренебрежительное отношение. Недавний испуг полностью рассеялся, и на этой равнине, где солнце и воздух благоприятствовали полету, он ощущал себя не подвластным страху. Он решил это доказать.

– Господин капитан, когда я смогу подняться в воздух? – спросил он заносчиво.

– Если будет хорошая погода, завтра я возьму вас с собой, – ответил Тели на вопрос, который, судя по всему, его не удивил.

– Мы полетим на линию фронта? – уточнил Жан.

– Нет, в Монте-Карло.

Несмотря на эту насмешку, Эрбийон опять спросил:

– Мы будем сражаться, да, господин капитан?

Тели посмотрел на него с выражением какой-то насмешливой нежности.

– Очень надеюсь, что нет, – ответил он. – Если бы при каждом вылете приходилось сражаться, нашей профессии была бы грош цена.

Молодой человек сдержался, не выразив своего удивления и разочарования, однако капитан догадывался обо всем, что чувствовал офицер-стажер: он желал продемонстрировать свою храбрость, проявить героизм в битве, прославиться, был убежден в необходимости ежедневного проявления отваги. Он вспомнил свое собственное прибытие в эскадрилью три года назад и свои собственные мысли, так похожие на те, что он читал в глазах Эрбийона. Ему захотелось многое разъяснить ему, однако он понимал, что молодой человек не поверит ему, и подумал: «Отличное пополнение».

Он и не заметил, что эта похвала относилась, скорее, к тому юному младшему лейтенанту, каким был он несколько лет назад, чем к стоявшему перед ним офицеру-стажеру.

– Вы полны отваги, я уверен в этом, – сказал он по-доброму. – У новеньких всегда больше смелости, чем у нас, утомленных.

Вдруг он нахмурил брови, бросил взгляд на летное поле и стремительно направился к группе, собравшейся возле ангара. Чтобы не оставаться в одиночестве на обширном поле Эрбийон пошел за капитаном.

Вскоре они оказались возле ангара; с одной стороны чехол на нем был приподнят, обнажая его высокий неф и смутные очертания самолетов. Механики беспечно болтали друг с другом. Посреди них, сидя на баке с бензином, толстый лейтенант курил очень старую трубку. Когда капитан подошел, мужчины подтянулись; офицер, не пошевельнувшись, широко улыбнулся:

– Отличная погодка, не правда ли, старина Тели? Ты не летаешь?

Он блаженно потянулся.

– Ты что, дежуришь для того, чтобы погреться на солнышке? – неожиданно закричал капитан. – Посмотри вверх.

В его голосе, в потемневшем взгляде сквозил гнев, и Жан удивился, увидев, как строгий начальник сменил приветливого и насмешливого молодого человека. Однако толстого лейтенанта это нисколько не встревожило. Проследив за рукой Тели, он поднял глаза на указатель направления ветра, находившийся на ангаре и невозмутимо сказал:

– Этот чертов бриз дует все время в разные стороны. – Он подал знак двум мужчинам и направился к гигантской «Т», чтобы изменить ее положение. Когда он вернулся, Тели проворчал:

– Толстый бездельник.

Потом сказал Жану:

– Эрбийон, представляю вам моего старого товарища, Марбо, начальника наблюдательной службы и лучшего среди них.

Офицер-стажер с уважением разглядывал того, кого капитан отрекомендовал подобным образом, и опасался, как бы лейтенант не был задет упреками, прозвучавшими в его присутствии. Однако толстяк сказал:

– Благодарю за то, что вы были здесь, мой молодой друг. Тели не хотел уж слишком уронить мой престиж в ваших глазах, иначе я бы услышал что-нибудь похлеще.

Тели не смог удержаться от смеха:

– Ты же хорошо меня знаешь, слон ты эдакий, – проворчал он, потом спросил: – Бертье давно улетел?

– Примерно два часа назад, капитан, – ответил один из механиков.

– Пора бы уже ему и вернуться. Я поручил ему произвести беглый осмотр.

Марбо, вновь усевшийся на свой бак, состроил гримасу полного неодобрения:

– Некоторым никогда не бывает достаточно.

– Да, действительно, – рассеянно ответил Тели.

Он смотрел на нежно-голубое небо, на горизонт, дрожащий в неровном свете. Марбо пожал плечами.

– Тебе-то ведь небось тоже хочется полетать, а? – сказал он. – А подходящего задания нет.

– Пойду проверю новый мотор.

Эрбийон устремил на Тели умоляющий взгляд.

– Возьмите меня с собой, господин капитан, – попросил он.

– Я уже вам сказал: завтра, – сухо ответил Тели. – Я хочу, чтобы меня понимали. А пока изучите карту, это вам пригодится.

Глядя на капитана, удаляющегося к своему самолету, Марбо сказал Жану:

– Не изводите себя, старина. Тели – самый лучший парень на земле, но ему кажется, что он слишком молод для того, чтобы ему подчинялись. Вот и все.

Эрбийон никогда в жизни не мог бы себе представить, что существуют такие толстые и неопрятные летчики, как Марбо. Униформа грязно-голубого цвета, слишком широкая, свободно болтающаяся на крепких ногах и руках лейтенанта; его тело и шею облегал серый армейский свитер; на ногах пара сабо. Со своей с зазубринами трубкой, зажатой между мелкими желтыми зубами, он смахивал на мирного фермера, который под конец дня предается размышлениям.

Словно разгадав мысли молодого человека, Марбо заговорил:

– Прежде всего – все должно быть удобным. Комната, искусная кухня, хорошая трубка – вот и порядок. Я научу этому вас. Если все с умом наладить, то выкрутиться можно даже с вашим денежным содержанием.

Он принялся излагать свой взгляд на использование бюджета, который, как он предполагал, окажется в распоряжении Эрбийона. В офицерскую столовую за питание офицеры-стажеры вносили только по три франка в день. Ему выдадут армейские штаны и куртку, которые портной подгонит под его размер, чтобы он мог сохранить свою новую униформу. Заплатив за табак, у него еще останется кое-что про запас.

Жан слушал со смутным опасением, что и Марбо, в свою очередь, тоже решил над ним подшутить. Не может быть, чтобы это и были первые рекомендации, которые давал ему его непосредственный начальник! На том самом месте, где его буквально сжигала героическая лихорадка, он слышал какие-то хозяйственные расчеты. Немыслимо!

Однако толстый лейтенант над ним вовсе не насмехался. Его упитанные щеки даже чуть пообмякли от той растроганности, которую он испытывал, пока вычислял сумму, остающуюся у офицера-стажера на увольнительные. Затем он замолчал, как будто ему больше нечего было сообщить молодому человеку. А тот, несмотря на разочарование, постигшее его в разговоре с капитаном, робко спросил:

– А в отношении работы, что бы вы мне посоветовали?

Марбо глубоко затянулся и ответил:

– Ничего. Нужно самому через это пройти, чтобы разобраться.

Его лицо передернулось от раздавшегося дикого рева.

– Это Тели так грохочет, – проворчал он. – Ну-ка, старина, гляньте-ка. Вас это должно позабавить.

Из кабины показалось радостное лицо капитана. Ветер от пропеллера лохматил его короткие черные волосы, растягивал его губы в немом смешке. Тели то приглушал мотор, то пускал его на все обороты. Самолет трепетал, как нетерпеливое животное, и человек дрожал от той же всепоглощающей страсти к пространству.

Наконец Тели спрыгнул на землю. Из-за того, что для испытания он переоделся в рабочую блузу, на какое-то мгновение он как будто бы слился с группой механиков, окружавших самолет, и с которыми он непринужденно шутил. Затем он подошел к Жану и спросил его:

– Который сейчас час?

– Чуть больше полудня, господин капитан.

– А Бертье все еще нет. В конце концов, я уже начинаю волноваться из-за этого болвана.

Последнее слово доставило Эрбийону какое-то странное удовольствие. Оно было первым напоминанием ему о том, что он находится на фронте, оно оправдывало его горделивость, его мечты. Наконец перед ним забрезжила опасность. Он как будто бы даже ощутил разочарование, когда Марбо, чьи цепкие глазки заметили в небе черную точку, для Жана неразличимую, воскликнул:

– Господин капитан, вот он.

Биплан развернулся над посадочной полосой и зацепил землю упором для посадки. Сначала из самолета выскочил пилот. Затянутый в комбинезон, в кожаном шлеме, в очках, поднятых на лоб, он смахивал на водолаза. На его лице Эрбийон сумел различить только шрам, который рассекал его ото рта и внизу исчезал под шерстяным шлемом. Он прихрамывал.

– Вы делаете все, что вам взбредет в голову, Дешан! – крикнул капитан.

Пилот, растягивая слова, ответил с акцентом туреньского крестьянина:

– Бертье хотелось увидеть все.

Он снял свой шлем. Его рот был деформирован шрамом густо-красного цвета, который доходил до уха. Светлая, плохо выбритая щетина придавала его массивному лицу оттенок охры. Жану он показался неприятным, однако когда тот расстегнул свой комбинезон, он остолбенел, увидев эмблему в виде пальмовой ветви и нашивки знаков отличия, которые украшали в изобилии его грудь.

Его внимание переключилось на некую странную фигуру. С места наблюдателя поднялось тело, которое, несмотря на шерстяную одежду и укутывавшие его меха, выглядело худым. Каждое его движение сопровождалось каким-то бряцаньем. В руках этот человек веером держал кипу рассыпающихся никелевых и деревянных пластинок; с плеча и из карманов комбинезона свисали инструменты, о назначении которых Эрбийон не мог догадаться. Даже пробковый шлем и очки имели необычную форму.

Жан заметил, что все – начиная от капитана и до самого последнего механика – встречали своего товарища с улыбкой, в которой сливались воедино ирония и нежность; эта улыбка стала еще более широкой, когда Тели окликнул вновь прибывшего:

– Бертье, вы что, привезли нам сверху вечный двигатель?

Через шлем донесся голос, который вызвал у Эрбийона, он и сам не знал почему, чувство сердечной нежности. Этот голос обладал наивной чистотой, притягательным простодушием, которые придают очарование детскому выговору. Он произнес:

– Извините меня, господин капитан. Я абсолютно позабыл о времени. Во Рву каннибалов я заметил какое-то белое пятно и хотел во что бы то ни стало его определить.

– Ну и как, получилось?

– Не удалось, господин капитан, останется на следующий раз.

Марбо многозначительно покачал головой.

– Пьер, Пьер, ты меня позоришь, – сказал он.

– Но, толстяк, – пылко возразил Бертье, – ты только представь себе…

– Нет, нет! – воскликнул Тели. – Вы до ночи не закончите ваш разговор. А мы хотим есть. Бегите на участок, составьте рапорт и приготовьтесь к расплате за опоздание.

Дешан, старательно обследовавший свою машину, провел по лбу покалеченным пальцем и заметил:

– Этот вылет нам недешево обойдется. Четыре пробоины в крыльях.

– Четыре бутылки, – сказал Тели. – Вас что, побили?

Жан встрепенулся.

– Нет, – ответил Дешан. – Скорее всего, это – черное ядро.

– Вот вы и в курсе дела, Эрбийон! – воскликнул капитан. – По пузырю за каждую пробоину, полученную на линиях.

– А вы знаете, – проворчал Марбо, – этот безбожник и не думает шутить. Даже если на это уйдет все ваше денежное содержание!

К концу своего первого дня, проведенного в эскадрильи, Эрбийон вернулся к себе в комнату, качаясь от усталости.

Разговор, при котором он присутствовал за столом, все еще отдавался у него в ушах нескончаемой канонадой; десяток лиц, накануне еще незнакомых, с навязчивой точностью всплывали в его воображении. Он попытался к каждому из них приставить его имя, но у него ничего не получалось. С теми, кого он впервые увидел на летном поле, ему еще что-то удавалось: он помнил капитана, толстяка Марбо, Дешана, человека с лицевым ранением, Бертье и его детский голос, затуманенный взгляд!

Он помнил также «доктора», пилота-врача, у которого нашивки в виде золотых крылышек были прикреплены к бархатным обшлагам гранатового цвета. Его еще долго преследовал один образ: орлиный нос, свисающие усы – состарившийся д'Артаньян, и другой – гладко выбритый, надменный и бледный.

Впрочем, было между ними и нечто общее, что невозможно было не заметить: чуть блуждающий огонек в глазах, лихорадочный блеск, не сходящий с лица, были ли они добродушные или нервные, страстные или грустные – что-то от мольбы, исходящей от этих мужчин, не заботящихся об удаче.

Горящий взгляд Тели, мечтательный у Бертье, тусклый у Дешана, живой, несмотря на чрезмерную полноту, у Марбо – все они были освещены изнутри этим тревожным пламенем, которое охватывало и разгоралось поочередно в каждом из них. Жан взглянул на свое лицо, отраженное в зеркале, и чувство огромной гордости теплом разлилось по венам: ему показалось, что и в его глазах есть это особое, роднящее их выражение.

Он сразу же успокоился. Этот взгляд опровергал те высказывания, которые в течение всего дня приводили его в замешательство. Напрасно его товарищи старались говорить только о денежном обеспечении, о вине и о женщинах – глаза выдавали истинные приключения. Они, наверное, уже пресытились, но пресытились подвигами. Его же эпопея только начиналась. Завтра, если капитан возьмет его с собой, он наверняка будет участвовать в бою, и, может быть, они даже собьют неприятеля. Он уже мысленно набрасывал письмо, которое он напишет Денизе.

Походная кровать, узкая и жесткая, показалась сладостной его телу, разбитому от долгого стояния на летном поле и в офицерской столовой. То, что другие делали совершенно естественно и просто, что выходило у них само собой, от всего его существа требовало напряжения. Он следил за своей походкой, за голосом, опасаясь выказать как чрезмерную робость, так и отталкивающую самоуверенность. От такого усилия он был, скорее, напряжен нервно, чем утомлен физически, так что, несмотря на усталость, заснул очень поздно.

Открыв глаза и увидев за окном неяркий молочный свет, он решил, что день еще не наступил.

Мысль, которая подсознательно занимала его во сне, вновь вернулась к нему в ореоле смутной радости: сегодня утром он будет летать. Ординарец Матье вошел с дымящимся кувшином в руках.

– Который час? – воскликнул Эрбийон, ища глазами свои часы.

– Сейчас десять, – сказал солдат. – Я не разбудил вас из-за погоды. Сплошной туман, господин лейтенант.

– Но ведь вчера была такая хорошая погода, – пробормотал молодой человек.

– Здесь небо быстро меняется, господин лейтенант. Может быть, совсем скоро проглянет солнце. А потом, господин лейтенант, вот увидите, вы будете, как и все тут, рады небольшому туману с утра.

Сказав это, Матье ушел, оставив Эрбийона в состоянии отчаяния. Он столько мечтал об этом полете, который должен был стать его настоящим вхождением в эскадрилью. После этого он мог бы считать себя если и не равным среди «стариков», его окружавших, то по крайней мере их младшим товарищем. Тогда как теперь он по-прежнему остается новичком, морально неполноценным.

Его глаза блуждали по комнате; накануне у него не было времени разглядеть ее хорошенько. Он даже вздрогнул: настоящий гроб, обтянутый черным, залатанный в том месте, где было окно, бледным шифоном тумана.

«Я не смогу так жить, – подумал он. – Необходимо сделать стены повеселее».

Это желание подсказало ему какую-то цель в предстоящие часы безделья, и он встал в менее грустном настроении.

Принеся большую чашку кофе, Матье спросил:

– Не желаете ли, господин лейтенант, сабо?

– Вот еще! Нет, конечно, – воскликнул Жан с отвращением, вспомнив неопрятную фигуру Марбо.

Однако в то же время он подумал: а для чего зашнуровывать ботинки? Грязное утро, удручающего вида комната вовсе не располагали к элегантности.

– А что, все их носят? – спросил он с сомнением в голосе.

– Почти все, господин лейтенант.

– Дайте мне одну пару, – сказал Эрбийон.

Он начал искать в своем чемоданчике гравюры и фотографии, чтобы несколькими светлыми пятнами украсить эти отвратительные стены, покрытые битумом, как вдруг в дверь тихонько постучали. Кто еще это мог быть, кроме ординарца, так что Жан даже не обернулся.

Однако голос, приятный тембр которого он узнал с первого же слова, спросил:

– Я вас не потревожу?

Вместо ответа Жан крепко пожал руку Бертье. На лейтенанте была кожаная козья накидка, надетая поверх пижамы из серой ткани.

– Вам, должно быть, скучно, – сказал он. – Первые дни всегда непростые.

– Это верно.

Ответ слетел с губ Эрбийона, и он даже не подумал его остановить. Однако, по его мнению, он все же проявил слабость, которую не выказал бы ни перед кем другим. Что же до Бертье, то, даже не будучи близко с ним знакомым, Эрбийон точно знал, что от него можно не прятать никаких чувств, если, конечно они искренние. Он почувствовал это с того самого момента, когда увидел его вылезающим из кабины.

– Вы уже готовы, – продолжил Бертье. – Сразу видно, что вы недавно прибыли. Вы быстро приобретете наши привычки быть немного ленивым. А сейчас пойдемте ко мне в комнату. Там мы будем лучше себя чувствовать.

Жан последовал за ним по коридору, где суетились ординарцы, и оказался в комнате, как две капли воды похожей на его собственную, за тем только исключением, что здесь керосиновая печка наполняла воздух своим едким и горячим дыханием. На стенах везде и в беспорядке висела одежда, на грубой работы столе, на плохо прибитых полках, на табуретах, даже на кровати лежали странные груды металла, дерева, железной проволоки, лоскутки ткани, болты, винты, треснувшие насосы.

Демонстрируя весь этот хаос, Бертье, как бы извиняясь, улыбнулся, словно человек, который просит прощения за свою манию, понимая, что она смехотворна, но ему очень дорога.

– Мой магазинчик, – сказал он. – Я тащу сюда все, что только нахожу на летном поле и, используя это, что-то конструирую, придумываю. – Затем, невольно оживившись, добавил: – Надо мной, естественно, подшучивают. Но вы только взгляните, вот – специальные гильзы для пулемета, их вся эскадрилья у меня скопировала. А как вам, например, эта комбинация раздвигающихся и сдвигающихся планшеток для карт; они считают, что она неудобна в обращении, но как только я ее усовершенствую, всем захочется иметь такую же. В кабине мне, разумеется, несколько тесновато со всем тем, что я в нее затаскиваю, но в конечном счете, уверяю вас, это очень практично.

Он засмеялся и сказал:

– Тели высмеивает меня беспощаднее всех.

– Но ведь он вам нравится? – спросил Эрбийон, тронутый нежностью, прозвучавшей в голосе Бертье, когда он произносил фамилию капитана.

– Нравится ли он мне! – воскликнул его товарищ. – Вы знаете, мой друг, здесь вы не найдете никого, кто бы не был готов отдать за него свою жизнь. Не знаю, как вам это объяснить. Этот двадцатичетырехлетний парень – наша душа, жизнь эскадрильи. Ее радость, ее отвага, ее молодость! Как наблюдатель он награжден крестом, как пилот – шестью нашивками в виде пальмовой ветви, и он никогда об этом не рассказывает. Если бы мы ему позволяли, он летал бы по десять часов в сутки. А какой он товарищ! Да вы и сами увидите!

Тут от смелого лица, с первого же взгляда понравившегося молодому человеку, подобно сияющему нимбу полился свет похвал в адрес капитана.

– А как остальные? – спросил он.

– Все – отличные ребята, – ответил Бертье, – но Тели – это что-то совсем особенное. И каждый из нас это знает.

Они беседовали довольно долго. Жан заочно познакомился со своими товарищами. Крестьянин Дешан сначала был зачислен в пехоту, но после полученных ранений списан со службы; затем он пошел в авиацию. После капотирования в вечерний туман, когда ему проломило бока, вырвало большой палец на руке и изуродовало лицо, его списали во второй раз, но он опять вернулся и с тех пор сбил три самолета; капитан Ройар, наблюдатель, перешел из команды обслуживания экипажей, старый солдат, наивный и раздражительный; Андре де Новий, высокомерный и отважный, очень холодный, жесткий, из всех наименее любимый, толстяк Марбо, бывший кадровый старшина, пришел в авиацию только ради надбавки за полеты, что позволяло ему поскорее жениться на одной фермерше из Нормандии, человек мирный, не любящий рисковать без нужды, но при необходимости – самый надежный и самый храбрый из наблюдателей.

Бертье обо всех рассказывал с непроизвольной, доверительной благожелательностью и с каждой минутой становился Эрбийону все ближе и дороже.

Звон колокола, приглашавший к обеду, прервал их беседу.

– Мне нужно поскорей одеться, – воскликнул Бертье. – Капитан не любит, когда опаздывают.

Входя в столовую, где собрались многие офицеры Эрбийон был встречен всеобщим возгласом:

– Офицер-стажер, в бар.

Поскольку он ничего не мог понять, ему объяснили что самому молодому поручается наливать напитки и получать за них деньги. Смущенный, оглушенный, счастливый от зарождающейся непринужденности в общении, он занял свое место за уставленным бутылками сооружением.

Много пили и громко разговаривали. Только что принесли газеты, и парижские новости вызвали спор, однако все потонуло в этом звонком и незамысловатом веселье, которое является привилегией школьников и солдат. Когда появился капитан, оно все еще не утихало.

– В добрый час, здесь уважают традиции, – сказал он, заметив Эрбийона у стойки. – Один вермут, новичок, и отпускайте старикам по полной мере.

В этот же самый момент у двери показался силуэт Марбо. Он был в свитере. Тели бросился к нему с криком:

– Здесь не для механиков!

Марбо, с трубкой чернильного цвета в зубах, вздохнул:

– Без куртки, так удобно.

– Штраф! – выкрикнул Дешан.

– Нет, – сказал толстый лейтенант с неподдельной тревогой в голосе. – Вы не можете со мной так поступить.

– Тогда оденься, бесстыдник, – изрек неумолимый Тели.

Когда Марбо вернулся, Дешан предложил:

– Капитан, надо бы показать новичку эскадрильную кадриль, а, как ты считаешь?

Внезапно Эрбийона подхватили сильные руки, подняли над стойкой бара и закружили в диком и примитивном ритме, и все это продолжалось вплоть до появления первого блюда.

За столом он продолжил обучение своей роли младшего. Ему пришлось прочесть меню, и Тели совершенно серьезно предупредил его, что в следующий раз он должен будет сделать это в стихотворной форме; какие только шуточки на него не сыпались, какими только нарядами вне очереди ему не угрожали! Под шквалом подтруниваний он чувствовал себя гордо и радостно, так зарождалась связь с этой группкой сплоченных людей, к которой ему так хотелось принадлежать.

К концу обеда Эрбийон настолько хорошо вжился в роль, что, когда затрещал телефон, он бросился снимать трубку. Из штаба армии вызывали начальника эскадрильи.

По знаку Тели все смолкли, и он взял трубку. Радость на всех лицах, обращенных к озабоченному капитану, сменилась тревожным вниманием. Вдруг Тели воскликнул:

– Но, господин полковник, ведь в таком тумане это сделать невозможно!

Вновь восстановилась тишина, в которой ощущалось, что по колдовской невидимой ниточке издалека надвигается решение о чьих-то судьбах. Тели добавил:

– Уверяю вас, господин полковник, это чистое безумие.

И еще:

– Мы попытаемся, господин полковник, но я ни за что не ручаюсь и пошлю только добровольцев. В противном случае мне потребуется приказ в письменном виде.

Он тяжело опустил трубку, и Жан услышал как по залу пробежал шепот, смысла которого он не улавливал.

– Разумеется, эти господа ни в чем не сомневаются!

– Штабные всегда так себя ведут!

– Вот бы им хоть один денек подержать рычаг управления у ног!

– Если бы у них хоть глаза были на месте!

Тем временем капитан подошел к окну и внимательно вгляделся в грязное небо. От гнева у него дрожали губы. Было видно, что он не решается заговорить. Наконец он шагнул к столу и коротко сказал:

– Они предполагают, что с другой стороны стягиваются войска. Господин генерал хочет, чтобы мы проверили.

– Вот пусть его шофер и свозит его туда, – проворчал Марбо.

– Заткнись, – грубо прикрикнул Тели. – Ты ведь видел, что я возражал, тут уже ничего не поделаешь.

Более низким голосом и как будто стыдясь, он добавил:

– А мне они запретили лететь, и Марбо – тоже, потому что… потому что… в общем, вот так.

Последние слова были сказаны с каким-то бешенством, и все обо всем догадались. Полет в тумане очень опасен; командование ни в коем случае не хотело рисковать руководителями.

– Итак, мне требуются два человека, причем лучшие, – продолжал Тели. – Я не могу послать на это задание младших офицеров.

В столовой находилось три пилота: недавно прибывший «доктор», Андре де Новий и Дешан. Жан был уверен, что этот последний немедленно откликнется на призыв. Однако покалеченный упорно уставился в стол и пробормотал, как на пытке:

– Я не могу, господин капитан. Хоть двадцать фрицев, если пожелаешь, но только не эта каша.

Эрбийон вспомнил об ужасном капотировании в туман, о котором ему рассказал Бертье.

Тогда Новий, ни слова не говоря, направился к ангарам, их серая громада казалась одним из бесформенных уплотнений тумана. Требовался еще один наблюдатель. Марбо вышел из комнаты с криком:

– Не видеть бы мне всего этого! Потолок подъема – тридцать метров.

Глаза Тели встретились с жалобно молящим взглядом Эрбийона; он очень мягко сказал:

– Нет, мой мальчик, вы ничем не сможете помочь.

Жан переживал свою неопытность, как величайший позор, но Бертье уже предложил свою кандидатуру:

– Господин капитан, после Марбо я здесь самый старый.

– Нет, только не вы! – воскликнул Тели. – Я…

Он хотел сказать: «Я слишком вас люблю!» – но его глубокое чувство профессиональной командирской ответственности возобладало над нежностью.

– Идите, дружище, – твердо сказал он.

Снаружи гудел мотор.

Вся эскадрилья присутствовала при вылете. Все, вплоть до находившихся в наряде, пришли и удивленно, недоверчиво стали всматриваться в горизонт: туман стал таким плотным, что уже нельзя было разглядеть противоположную сторону плато, над которым он навис.

Механики, вцепившись в крылья, удерживали на месте рвущийся вперед самолет, они уже готовились отпустить его, как вдруг Тели одним прыжком оказался возле кабины Бертье и крикнул:

– Если высота подъема и на линии фронта будет на таком же уровне, я запрещаю вам лететь дальше. Вы меня слышите, а?

Новий сделал утвердительный знак. Машина, высвободившись, оторвалась от земли, и туман почти сразу же поглотил ее.

Группки людей разбрелись кто куда, а на поле остался только Тели, решивший дождаться возвращения товарищей, и Жан, не захотевший оставить капитана одного.

Новий не смог сделать вираж, чтобы набрать высоту. Едва оторвавшись от земли, он ощутил на губах пресный вкус тумана. Ветровое стекло сразу же запотело так сильно, что ему пришлось его опустить, чтобы сообразить, куда лететь. Ветер, хлеставший по лбу, иногда рассеивал туман на прозрачные облачка и разгонял их, словно стадо кобылиц. Тогда Новий замечал внизу зеленые или серые пятна, сразу же застилаемые молочно-белой пеленой.

Он натянул шерстяную вязаную шапку до самого носа, опустил до бровей летный шлем и вдруг подумал: «Хороша, должно быть, моя трусливая рожа под этой маской».

Ему было страшно, смертельно страшно. Все товарищи считали его отважным; он один знал, насколько подвластна ужасу была его плоть.

Этот ужас постоянно жил бок о бок с ним. Он не мог сесть в самолет без тревоги, не мог даже подумать о полете, чтобы его сердце не отяжелело и не забилось медленнее.

Однако ни в коем случае не допуская мысли о том, что человек с его родословной, его элегантностью может жить в грязи траншей и ходов сообщения, он решил выбрать службу летчика, самую опасную из всех, а гордость еще и подталкивала его к тому, чтобы увеличить вероятность риска. Из-за мучительной борьбы, которую он непрерывно вел со своим страхом, его лицо словно окаменело, и это делало его непривлекательным для дружбы.

Сжав пальцами рычаг управления высотой, он устремился прямо на линии. Он вслушивался в гул мотора с нервной настороженностью, все время думая о том, что поломка наверняка окажется смертельной, так как приземляться придется куда получится и непонятно на какую территорию. Когда самолет приближался к Эсне, туман стал более плотным и как будто вжался в землю, где смутно просматривался блеклый рисунок окопов.

Новий обернулся к Бертье, командиру экипажа, тот улыбнулся и указал рукой вперед.

Он тоже дрожал от страха, но от иного страха – не выполнить задание. Несмотря на то что в эскадрильи он находился вот уже два года, при каждом вылете он волновался, как новичок. Зная о своей склонности задумываться, он опасался, что может не разглядеть вещи в их истинном свете, и каждый раз, выходя из самолета, вконец вымотав своего пилота, он думал, что упустил какую-то важную деталь. Мысль о гибели, о смерти даже не приходила ему в голову, настолько его изобретательный ум был не в состоянии представить некий определенный конец своим мечтаниям.

Они летели над линией обороны. Между туманом и землей имелся небольшой цвета сажи коридорчик, куда самолет и устремился на полной скорости. Они находились так близко от поверхности, что даже различали углубления траншей, рельеф брустверов.

«Не больше пятнадцати метров! – подумал Новий, стиснув зубы. – Они сейчас выстрелят снизу».

Однако рука бывалого и ловкого пилота оставалась тверда и машина неслась над вражеской территорией. Таким вот образом они перелопатили всю линию фронта между Суассоном и Реймсом, но ничего не заметили. Наконец, с сожалением, Бертье подал знак к возвращению.

На летном поле широким шагом расхаживал Тели, Эрбийон от него не отставал. Капитан бубнил про себя сдавленные проклятия, как вдруг его лицо чуть просветлело. Со стороны Вислы доносился слабый, приглушенный туманом рокот. Офицер-стажер не отличал его от свиста ветра, но, взглянув на Тели, понял, что самолет возвращается.

Марбо, «доктор», все товарищи уже бегали по полю. Из тумана вынырнул биплан.

– Приземление будет не очень удобным, – пробормотал все еще обеспокоенный Тели.

Однако проследив взглядом за плавным и вымеренным виражом машины, сказал, находясь под впечатлением от искусности маневра:

– Новий и в самом деле – ас. А какая смелость!

Самолет уже подруливал к ангарам. Поравнявшись с ожидавшей его группкой, Новий выпрыгнул из кабины. Бертье сидел в своей неподвижно. Капитан, смеясь, встряхнул его:

– Ну же, мечтатель.

Вдруг резко остановился, вгляделся в лицо наблюдателя. Его глаза были закрыты. Комбинезон возле плеча разорван.

– Новий, – воскликнул Тели, – в вас что, стреляли снизу?

– Не знаю, господин капитан, слишком громко гудел мотор.

Голос прозвучал бесстрастно, но шлем он не опустил, чтобы хватило времени придать чертам своего, как он знал, искаженного волнением лица обычную холодность.

Бертье осторожно вынули из самолета. Дышал он слабо. По выражению тревоги в устремленных на Бертье лицах Жан оценил всю меру уважения, которое он вызывал. Пилот-врач расстегнул комбинезон, куртку раненого, взглянул на рану и выпрямился.

– Ну что? – спросил его Тели.

– Здесь я не врач, господин капитан, а пилот, – резко выкрикнул доктор. – Вам обо всем сообщат в госпитале.

Тели на этот слишком запальчивый ответ ничего не сказал. Как и все, он понял…

Жану невольно вспомнилась радость, еще менее часа назад переполнявшая эскадрилью.

Пока длился туман, в столовой не было слышно смеха. За столом менее тесно расставленные приборы плохо скрывали пустое место, комната казалась слишком гулкой. Однако его товарищам, приложившим все силы, чтобы не вспоминать о Бертье, это сделать удалось.

Один только Жан, чья неприспособившаяся чувствительность сохраняла от событий более глубокий след, никак не хотел изгнать из памяти ни тот единственный разговор, который состоялся у него с умершим, ни лица с опущенными веками, уже натянутыми, но еще нежными. Он захотел поговорить об этом с Тели, с Марбо. Оба, однако, прервали его тоном, не позволявшим более настаивать. Эта видимость безразличия шокировала бы офицера-стажера, если бы Ройар не объяснил ему все в двух словах:

– Никогда не нужно об этом думать, мой мальчик, – сказал он, – иначе у нас больше не хватит смелости.

В умалчивании, которое сознательно стирало воспоминания о любимом товарище, соединялись инстинкт самозащиты и затаенная радость возможности еще пожить.

Когда восточный ветер отогнал облака за Реймс, оставив над летным полем чистое и сияющее небо, это желание забыть только окрепло. Несмотря на то что помимо обычных разведывательных полетов никаких заданий выполнять не требовалось, Тели решил, что вся эскадрилья поднимется в воздух, и даже сам Марбо, не любивший совершать бесполезных вылетов, подтвердил необходимость этой меры; он сказал:

– Нужно стереть тяжелые воспоминания.

Летное поле гудело подобно чудовищному улью. Капитан следил за всем: за работой моторов, взлетами, посадками, движениями механиков. У него находилась шутка для каждого пилота. Его голос, отдававшийся в нервах, точно пламя, проникал всюду. Он бегал от ангаров к машинам, помогал запускать винты, проверять карбюраторы. Внезапно, словно захмелев от им же самим затеянного стремительного водоворота, начинал кататься по траве с животной радостью, возясь с золотистым красавцем спаниелем, который уже от него не отставал. Таким образом он переносил от самолета к самолету сжигавший его самого огонь, и каждый взлетавший экипаж, каждый планер, утопавший в небесной выси, чувствовал свою связь с товарищами, связь, установленную пылкой душой капитана.

В тот день Эрбийон совершил свой первый вылет. Время близилось к вечеру, и тут Тели подал ему знак, который он ждал с мучительным беспокойством. Боясь стать причиной задержки вылета, Жан еще утром перетащил все свое снаряжение на летное поле. Он подскочил с поспешностью, вызвавшей у Тели улыбку, и запрыгнул в свою кабину. ^

До сих пор ему доводилось летать только на учебных самолетах, медлительных машинах, откуда, как с балкона, можно было обозревать расстилающийся внизу пейзаж. Теперь под ним зверем рычал военный самолет, надежный и быстрый, построенный для сражений, – орудие убийства с акульим профилем. Только как же узка была щель, в которую он втиснул свое тело, как много места занимали скамеечки для ног, принесенные им карты и приклад сдвоенных пулеметов! Как тут пошевельнуться, чтобы свободно наблюдать и сражаться?

Стоило капитану спросить, готов ли он, и Эрбийону в знак согласия кивнуть головой, как сладострастная тревога волной прокатилась по телу Жана. Сначала движение самолета сопровождалось мелкой тряской, вскоре толчки прекратились и он мягко взмыл вверх. Они оторвались от земли. Ветер от полета и от вращающегося винта обдал его хмелем пространства, который пьянит и моряков, когда, стоя на носу корабля, они отчаливают от берега.

Капитан набрал высоту прямо над летным полем. При каждом вираже горизонт отступал, очертания рельефа расплывались; когда ангары превратились просто в белые листочки, Тели, показывая Эрбийону на пулеметы, сделал вид, что нажимает на гашетку. Офицер-стажер понял, что должен испытать оружие. Он прижался грудью к стальному щиту, соединяющему обе трубки, и выстрелил. Сквозь ритмичный рокот мотора прорезался чистый и радостный треск. Две красных борозды пересекли небо. Он воскликнул в возбуждении:

– Светящиеся снаряды!

Раздавшаяся в ответ беспорядочная стрельба остановила его, уже готового снова выстрелить, и в пении пуль он угадал ритм танца, в который его вовлекли в столовой. Тели, проверяя свой пулемет, наигрывал кадриль эскадрильи. Он улыбнулся офицеру-стажеру, и того охватило чудесное веселье. Ему вдруг захотелось смеяться, плакать. Он с изумлением восхищался собой, представляя, какой он красивый, пылкий, значительный и как он направляет снопы огня в бескрайнее пространство. Ему захотелось, чтобы его любовница и все молодые женщины вселенной, все те, кого он смутно и мучительно желал, увидели бы его в этом архангельском великолепии. Все, что он когда-либо читал о летчиках, весь ореол славы, о котором он так мечтал, все это в виде горделивой короны он водрузил на свое чело.

Не различая больше искусственности, которая примешивалась к его восторженности, он театрально облокотился о турель пулеметов и своей перчаткой на меху погладил гашетку. Однако стоило ему взглянуть на землю, как настроение его тут же переменилось. Летное поле исчезло из виду, и он ничего больше не узнавал. Он стал лихорадочно искать пятна ангаров – безрезультатно. Лишившись своего единственного ориентира, он схватил карту, и ветер тут же ее чуть было не вырвал.

Чтобы свериться с планом, ему пришлось с головой укрыться в кабине, но как только он делал попытку привязать план к местности, то терял ориентацию в пространстве. Словно ища поддержки, он посмотрел на капитана, но, увидев его облаченный в мех и кожу затылок, понял, что одинок, что два метра фюзеляжа, отделяющие его от пилота, в воздухе превратились в непреодолимое расстояние.

Тогда он постарался просто выстроить в памяти очертания ландшафта и на обратном пути закрепить за каждой местностью свое название и зрительно зафиксировать ее облик.

Дороги, четкие, как только что нарисованные полосы, завязывались вокруг геометрических фигур полей и лесов. Селения казались косточками, прихотливо рассыпавшимися из кулька. Речки, эти неподвижные синие змейки, очерченные зелеными линиями, казалось, спали.

Гигантская и фантастическая шахматная доска была перерыта рвами, а в бледные прожилки на серой земле шпорой вонзались Эсна и ее приток. Тели, накренив самолет, указал на некое подобие снежного волдыря, испещренного темными озерцами, который показался между вантами. Жан узнал сто восьмую высоту, так как уже видел снимки этого пригорка, вспоротого руинами двух конических бункеров, где совсем рядом укрывались французы и немцы. Самолет находился на неуловимой границе, с которой начиналось вражеское небо.

У взволнованного Эрбийона мелькнула мысль: «Мы направляемся к «ним».

Он моментально приготовился к битве и, предполагая, что вот-вот отовсюду появятся самолеты противника, мысленно бросил им вызов.

Однако необъятное небо было чистым и, несмотря на шум мотора, молодой человек чувствовал тишину раннего вечера, заполнявшую горизонт. Земля приобрела розоватый оттенок, а рвы превратились в синие ручейки. Реймский собор, выделяющийся среди рассыпанных вокруг него домов, скорбно ловил последние всполохи солнца, уже недоступного земным взглядам, но от взгляда Эрбийона еще не ускользнувшего.

Жан внезапно устыдился недавно охватившей его ребяческой гордости. Он показался себе таким слабым, таким ничтожным и маленьким. Самолет уже выглядел неподвижным, жалким, и он вдруг испугался страшной кары, которая может обрушиться на голову того, кто осмелится потревожить эту таинственную агонию дня.

Из этого состояния зачарованности его вывел резкий толчок. Тели жестко пикировал ко рвам; из его пулемета вырвался кровавого цвета сноп и устремился в сторону траншей. Затем Эрбийона опять бросило на турель, и самолет как ракета взмыл ввысь.

Тогда слуха молодого человека коснулся приглушенный, растворившийся в воздухе шум, и он подался вперед. Под фюзеляжем мягко покачивался сгусток коричневого дыма. Следом за ним, слева, возник второй такой же, затем, под машиной, еще один; все они были плотными и окруженными мелкими облачками, как весной молодое деревце – почками.

Тели обернулся к Эрбийону, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него первые залпы шрапнели. Даже если бы офицер-стажер дрожал от страха, он из гордости изобразил бы на лице вызывающую улыбку, однако никаких усилий ему для этого прикладывать не пришлось. Разрывы снарядов его совсем не испугали, они нравились ему своим неожиданным возникновением, своим упорядоченным дроблением и вялой пульсацией, которая превращала их в легкие шарики, растворяющиеся в серых фитильках.

На беззаботное движение капитана он, гордый своей отвагой, ответил веселым жестом. Так вот они, эти «черные ядра», о которых даже бывалые пилоты говорят с уважением? Гармоничная форма, и какой мягкий звук! Неужели есть в них что-то такое, что может заставить дрогнуть даже сердце крепкой закалки?

Теперь они были везде: сверху, снизу, под хвостом – и почти задевали крылья. Самолет маневрировал среди этого цветения, которое угасало и, бесконечно повторяясь, распускалось вновь. Вставая на дыбы и летя горизонтально, кренясь на одно крыло и пикируя, он скользил между этими необычными буйками, а в это время Жана подбрасывало и он, держась рукой за борт кабины и забавляясь, следил за тем, что казалось ему игрой Тели, и в его голове ни на секунду не пронеслась мысль, что ставками в этой игре были жизнь и смерть.

Внезапно самолет резко заплясал в воздухе. Несмотря на свою неопытность, офицер-стажер почувствовал, что на сей раз воля капитана здесь была ни при чем.

Он не знал, как объяснить свое впечатление, но ему вдруг почудилось, что самолет стал каким-то беспомощным, и это напомнило ему, что он находится в неживой машине, совокупности железа, полотна и дерева, а не на чутком и послушном животном, как казалось ему до сих пор.

Одновременно с этим он вспомнил о земле. Посмотрел на нее, такую далекую и оторванную от него, затерявшуюся в разреженном тумане, который начал сгущаться. Ему мучительно остро захотелось на нее вернуться.

 

Глава III

Дешан тем временем выпивал у унтер-офицеров, лениво ронял слова, которые все они с уважением ловили.

В этой столовой так же, как и в первой, размещались стол и бар. Все здесь, однако, было проще, небрежней. Подобно казарме, здесь валялись открытые планшетки, на полу – окурки, воздух был менее свежим. А мужчины с грубыми лицами, одетые в более простые одежды, позволяли себе дальше заходить в проявлениях своих чувств, которые не требовали от них глубокого анализа.

В столовой находились три пилота: Виранс, крупный парень с багровым лицом; Брюлар, механик, перешедший в пилоты; Лодэ, чьи седые волосы обрамляли молодое лицо; оба пулеметчика – Живаль и Малот, и фотограф Дюфрэн. Все они в тот день поднимались в небо, подогретые горячностью Тели; след от нее все еще был виден в их взглядах, блестевших больше обычного.

В их компании Дешан расцветал. До своего недавнего перевода в ранг младшего лейтенанта он жил в этом бараке, ел за этим столом, пил это скверное красное вино, которое и сейчас наполняло его стакан. День, когда портной эскадрильи пришил к его летной куртке галун офицера, был самым славным в его жизни. Это повышение стало финальным аккордом в удовлетворении его тайной и почти стыдливой жажды успеха, которому он придавал чрезмерное значение.

Прошло первое опьянение, и новый образ жизни стал стеснять его, как слишком подогнанная по фигуре форма. За столом голоса казались слишком тихими, движения – слишком сдержанными, а ему приходилось следить за своими массивными руками, деформированными крестьянским и военным трудом. Его собственные шутки звучали фальшиво, чужих он не понимал. Поскольку простоты в общении ему не хватало, а своими ранениями и подвигами он по праву гордился, то все это время смутно и стойко страдал.

Равновесие к нему возвращалось лишь среди капралов и сержантов. Для них он был большим человеком, живым примером тех почестей, на которые могли претендовать и они, и, поскольку каждый знал, каким образом он заслужил их, в их восхищении не было зависти. Самым восторженным поклонником среди всех остальных казался Брюлар, его механик.

Вошел пилот, все разговоры тут же смолкли. Перед тем как заговорить, он опорожнил наполненный до краев стакан.

– Эх, хорошо, – выдохнул он, – после трехчасового регулирования-то.

Виранс спросил:

– Верро, а кто-нибудь еще остался в воздухе?

– Капитан все летает. На обратном пути я видел его вдалеке.

Он не спеша снял дубленую одежду, шлем и предстал перед всеми такой тоненький, с приглаженными волосами, влажными губами и вкрадчивыми повадками бродяги и любовника.

Затем он объявил:

– Я видел на поле кого-то из новичков.

Он выделил эти слова, чтобы привлечь внимание каждого из присутствующих. Один только Дешан не повернул головы.

– Это лейтенант, – объяснил Виранс. – Когда мы приземлились, он заговорил с Марбо. Думаю, что он приехал к нам.

Виранс посмотрел на неподвижно сидящего Дешана и спросил у него:

– Тебе об этом что-нибудь известно?

Шрам на лице покалеченного стал от напряжения шире, но он холодно ответил:

– Я слышал о нем. Это лейтенант Мори.

– Похоже, что он станет командиром пилотов, – не унимался Верро.

На этот раз Дешан не сумел сдержать своего раздражения.

– Да, это так, – закричал он, – и это постыдно! Он только что окончил летную школу, и из-за того, что у него две нашивки, его ставят над парнями, которые еще и не таких видали.

Он ударил себя в грудь, и его награды, с которыми он никогда не расставался, зазвенели.

Брюлар встал, дрожащими руками теребя свои жесткие усики.

– Неужели они так с тобой поступят, Луи?! – воскликнул он.

– Капитан ничего тут не может поделать, – с горечью заметил Верро. – Все этот новый циркуляр: бывалыми пилотами должен командовать офицер с двумя нашивками.

– Пусть только он попробует отдать мне какой-нибудь приказ, – спокойно сказал Лодэ. – В моем моторе окажется песок.

– И в моем тоже! – воскликнул Брюлар.

– Мои пулеметы заклинят, – сказал Живаль.

– А у меня пленка застрянет, – заявил фотограф Дюфрэн.

Для Дешана счастьем было слышать подобное возмущение. Уже два дня, с тех пор как он узнал о назначении нового командира, он чувствовал себя уязвленным. Будучи доверенным лицом капитана, питая к нему собачью привязанность и ревнуя, словно женщина, он был жестоко потрясен известием, что какой-то недостойный незнакомец разрушит их задушевные отношения.

– Пошли посмотрим на его морду, – предложил он.

С летного поля светящейся пудрой поднимался голубоватый пепел вечера. На поле было пусто, а ожидавший Тели механик дрожал от холода. Возле ангаров пилоты заметили человека, он медленно расхаживал взад и вперед, опустив голову. Его длинная фигура была сгорблена, слишком узкое пальто с безжалостной четкостью очерчивало тщедушную худобу тела и легкую асимметричность плеч.

Заслышав приближение Дешана и его товарищей, он устремился к ним.

– Здравствуйте, господа, – воскликнул он, – я – лейтенант Клод Мори.

И протянул обе руки.

Дешан и, подражая ему, все остальные ограничились тем, что прикоснулись пальцами к фуражкам, но ничего не ответили.

Руки Мори опустились и стали неподвижными. Стоя напротив группы людей, от которых исходило почти физически ощутимое чувство враждебности, он в растерянности застыл. Лихорадочно застегивая свое пальто, он тщетно пытался подыскать слова, понять, как себя вести в ответ на холодность этих людей. Тут в ласковом небе раздался шум мотора, и все взгляды обратились к туманному востоку, в ту сторону, где начали вырисовываться очертания самолета…

Капитан первым спрыгнул на землю. Эрбийон мгновенно оказался возле него, их лица озаряло одинаковое оживление.

– Ну как, новичок, – спросил Тели, – вы засекли ту батарею, которая нас оглушила?

– Ничего не получилось! – признался Жан с хорошим настроением.

– Эта сволочь отлично стреляет, я же тебе, капитан, говорил! – воскликнул Дешан, гордый тем, что на глазах у чужака демонстрирует свои дружеские отношения с командиром.

Тели заметил, что к ним приближается какой-то новый силуэт, и лицо его застыло. Ему вовсе не хотелось, чтобы шуточки уменьшили его престиж перед этим офицером, о котором ему ничего не было известно.

Эрбийон никак не мог понять, симпатию ли вызывал у него Мори или тревогу. Может быть, его привлекал этот узкий рот, болезненно вкроенный между двух гладковыбритых щек? Или этот высокий лоб, покрытый тоненькими голубоватыми прожилками? Но как полюбить сероватый оттенок, просвечивающий сквозь кожу, и чрезмерное расстояние между носом и верхней губой? А как реагировать на это неуклюжее, точно подрубленное в коленях, в области таза и в плечах тело: жалостью, неприязнью или смехом?

Тем временем Мори докладывал капитану о своем назначении. Жан подошел к группе пилотов, с настороженным и недоброжелательным вниманием следящих за беседой. На их лицах он читал и легко расшифровывал примитивную враждебность, которую, казалось, ничто не в состоянии было обезоружить.

Когда Тели увел офицера-стажера составлять письменный рапорт по сектору, на летное поле опустилась темнота, но еще не настолько густая, чтобы нельзя было различить высокую фигуру, оставшуюся там стоять, неподвижную и брошенную, как никому не нужную вещь.

«Что здесь изменилось?» – подумал Эрбийон, войдя в столовую.

Новий барабанил по стеклу, Марбо покусывал свою бессмертную трубку, Дешан, «доктор» Ройар и наблюдатели Шаренсоль и Бессье спорили о достоинствах двух самолетов. Все, казалось, шло своим чередом.

Однако, заметив Мори, державшегося в уголке, Жан понял, что присутствие этого нового человека, не влившегося в тесный круг, нарушало его гармонию.

Он встал за стойку бара и спросил:

– Кто сегодня вечером желает выпить?

Мори шагнул было к нему, остановился, затем обратился ко всем присутствующим:

– Господа, – произнес он, – не желаете ли вы выпить за мое присоединение к вашему обществу?

То ли фраза показалась слишком вычурной, то ли не совсем ясно были расставлены акценты, но Эрбийон почувствовал всеобщее колебание, которое возросло, когда Дешан резким тоном заявил:

– Спасибо, я не пью.

Остальные подошли к бару, но видимо вопреки своему желанию, и вдруг Жан увидел, что узкие губы Мори опустились в складку мимолетную, но такую горькую, что ему стало понятно, как глубоко этот человек страдает от вызванной им неловкости.

Готовя заказанные коктейли, он одновременно наблюдал за ним. Морщины на висках, седые волосы нового товарища бросались в глаза, но больше всего его старила некая внутренняя усталость, которая, казалось, поразила немощью все его порывы к действию. Когда их взгляды пересеклись, Мори не отвел глаз. Жан отвел свои первым, так как встреченный им взгляд, очень мягкий, очень легкий, без особых усилий проник в самую глубину его существа, быстро лишил его тех защитных свойств, которые направляют против чужака.

Этим вечером алкоголь не подогревал веселья, скучный разговор еле тянулся, и каждый с нетерпением ожидал Тели, в надежде, что он развеет атмосферу дискомфорта.

Когда он появился, опрятный, блестящий, несущий с собой эту радость, всегда окрылявшую его в присутствии товарищей, даже Мори с облегчением улыбнулся. И непроизвольно спросил:

– Сколько же вам лет, господин капитан?

В его голосе прозвучало восхищение и какое-то грустное почтение. Однако Тели ничто не могло оттолкнуть больше, нежели упоминание каким-то чужаком его возраста, его молодости, которую он считал недостатком. Он сухо ответил:

– Мы в авиации редко доживаем до старости.

По тому, как резко Мори опустил голову, могло показаться, что его сразило пулей. Затем он машинально обвел взглядом собравшихся в комнатке офицеров. Тели говорил правду: самому старшему из этих людей не было и тридцати. Словно устыдившись, он коснулся ладонью своих седых висков.

Офицер-стажер тем временем уже читал меню, облекая его в немудреные стихи и присыпая их незамысловатыми шуточками. Капитан, чье настроение менялось так же быстро, как оно меняется у ребенка, смеясь, расхваливал усилия Эрбийона и приветливым жестом пригласил Мори, самого старшего по возрасту лейтенанта, сесть рядом с ним.

Прежде чем начался ужин, официанты поставили на стол восемь запечатанных бутылок.

– Кто же этот безумец? – спросил Тели.

Видя замешательство Эрбийона, он сказал:

– Это вы?

– Я осмелился, господин капитан… в честь моего первого вылета.

– Да не извиняйтесь вы, старина. Это было бы слишком.

– Точно, – проворчал Марбо, осторожно откупоривая первую бутылку.

Он обмочил губы в темном вине и вздохнул:

– Жаль, что это так дорого. Я с удовольствием пил бы его каждый день.

Его печаль потонула в единодушном смехе, и все весело приступили к еде. Мори почувствовал, как между ним и его товарищами промелькнула искорка той животной близости, которая зарождается от тепла и удовольствий совместной трапезы. От вина его сероватые скулы разрумянились, заигравший в глазах блеск смягчил в них выражение тоски.

Тели поздравил эскадрилью с той одержимостью, какую она продемонстрировала днем, но Марбо воскликнул:

– Да оставь же ты нас в покое! Ты ведь сам вылетел первым, а вернулся последним.

– Верно, господин капитан, – поддержал его Дешан. – Мне не по душе знать, что, когда садится туман, ты все еще где-то в воздухе. Мне на твоем месте было бы страшно.

При этих словах Мори обернулся и с любопытством посмотрел на него. Это движение стало для калеки поводом выплеснуть переполнявшее его бешенство.

– Да, вы там, вы слышите, мне страшно! – выкрикнул он. – И прежде чем осуждать меня, нахлебайтесь-ка с мое.

Всех присутствующих офицеров охватило глубокое смущение.

– Ну что вы, – пробормотал Клод, – я же вам ничего такого не сказал.

Однако Дешан, взбешенный выражением упрека, которое он прочел в глазах у всех, охмелевший от злобы и вина, утратил сдержанность, приличествующую за столом капитана.

– Я хочу, чтобы вы знали, – прокричал он, – те, кто других считают трусами, сами не больно-то храбрые!

Мори не шелохнулся; уголки его губ чуть дрожали.

– Я вам запрещаю так со мной разговаривать, – сказал он приглушенным голосом, но твердо.

– О! Господин начальник летного состава…

Удар кулака, от которого зазвенели стаканы, перекрыл голос Дешана. Капитан Тели стоял, охваченный таким гневом, что все потупили глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

– Довольно! – воскликнул он. – Я не потерплю этих пьяных сцен. Дешан немедленно под арест, в свою комнату, до утра. А вы, Мори, вы…

Он дождался, чтобы покалеченный вышел из комнаты, и добавил:

– Ничего, вы были правы.

Клод поднялся.

– Господин капитан, – сказал он, – позвольте мне удалиться. Я устал с дороги.

Тели не стал его удерживать. В душе он сердился на него за то, что ему пришлось наказать своего лучшего пилота.

После ужина Тели, Новий, «доктор» и Шаренсоль засели за свой ежедневный бридж; Марбо занялся пасьянсом; Бессье, которому на следующий день предстояло сложное регулирование, изучал фотографии.

Эрбийон обычно стоял за спиной капитана, обучавшего его тонкостям игры. Однако в тот вечер его внимание было рассеянным, мысли вертелись вокруг Мори.

Слишком мало времени прошло с тех пор, как он прибыл в эскадрилью, чтобы без волнения думать о пустой комнате, куда новому товарищу, изгнанному необъяснимой враждебностью, пришлось уйти, чтобы скрыть там свою душевную боль. Он испытывал потребность прийти к нему на помощь. А не заденет ли это человека, который был старше него по возрасту и по званию? Тут его пронзило воспоминание, очень приятное и очень горькое, заставившее его решиться: воспоминание о том, как Бертье вошел в его комнату.

Он застал Клода сгорбленно сидящим на постели, его руки вяло свисали вниз. Он, должно быть, как сел, так и сидел без движения. Когда офицер-стажер вошел, он даже не пошевелился. Молодому человеку пришлось задеть чемодан, чтобы заставить его поднять голову.

Свет голой электрической лампочки, четко отражавшийся от стен и делавший их еще темнее, резал глаза. Этот свет беспощадно выставлял напоказ всего Мори, не оставив в милосердной тени ни дюйма его плоти. Его лицо обмякло от усталости.

Мори это осознал; он с видимым усилием изобразил вежливый интерес.

Эрбийон неуверенно заговорил.

– Простите, что потревожил вас, – сказал он. – Но я знаю, как неуютно чувствуешь себя сразу после приезда.

Он не знал, что вложил в эту фразу глубокую симпатию, и удивился произведенному эффекту. Мори выпрямился и, сжав руки молодого человека, воскликнул:

– Насколько легче мне стало от ваших слов, мой мальчик, насколько легче!

Офицер-стажер не нашелся, что ответить. Казалось, у этого человека в душе саднила тайная рана и любое неосторожное слово могло ее разбередить.

Клод стал ходить по комнате, его движения были резкими, как у разладившегося механизма, они выдавали молодому человеку все недостатки тела. Было очевидно, что он хочет взять себя в руки, завязать спокойную беседу, но это ему не удавалось. Наконец, повернувшись спиной, он спросил, так и не сумев совладать с дрожанием в голосе:

– Что я им всем сделал?

– Да ничего. Просто недоразумение.

– Да нет же! – воскликнул Мори. – Дешан меня ненавидит, всех остальных, и капитана в том числе, я стесняю…

– Не говорите ничего плохого о капитане, – живо возразил Эрбийон. – Уже завтра вы его полюбите, я в этом уверен.

Мори со страдальческой улыбкой склонил голову:

– Да я уже его люблю. Он исполнен кристального благородства, которое не может обмануть. Только, почему…

– Он так сухо вам ответил? – перебил его Жан. – Вы напрасно заговорили с ним о возрасте.

– А между тем я не мог сделать ему лучшего комплимента, – сказал Мори.

Он опять сжал руки офицера-стажера.

– Послушайте, я вам клянусь, что для меня нет ничего более восхитительного, чем молодость.

Затем, изменившись в лице, которое приобрело отсутствующее выражение, обычно выдающее навязчивую идею, и, словно охваченный страшным подозрением, добавил:

– И ничего более ужасного.

Его взгляд, в котором отразилось смешанное чувство радости и бессознательного опасения, упал на гармонично развитые плечи Эрбийона, на его еще нежное лицо.

– Вас здесь полюбили сразу же? – спросил он.

Он почувствовал смущение молодого человека, провел своими длинными пальцами по лбу.

– Я сегодня глупо чувствителен, – глухо сказал он. – Не осуждайте меня за это. Бывают дни, когда действительно чувствуешь себя на пределе.

Он опять заметался по комнате, в несколько шагов покрывая ее узкое пространство, снова подыскивая фразу, способную повернуть их беседу в более нормальное русло. Офицер-стажер как зачарованный, будучи не в состоянии отвести взгляд, наблюдал за этим механическим движением.

Наконец, когда это молчание, которое, казалось, ничто не сможет нарушить, стало для Эрбийона невыносимым, он предложил:

– Как насчет того, чтобы чего-нибудь выпить?

Сначала, ничего не понимая, Мори остановился. Потом вдруг:

– Ну конечно же! – воскликнул он. – Мне следовало сразу же предложить вам. Извините. Что вы предпочитаете?

Он засуетился, пытаясь догадаться до того момента; как Жан заговорит. Так и не дав ему возможности ответить, он воскликнул:

– Постойте-ка! Может быть, вы любите виски? У меня есть бутылка; говорят, превосходного.

Поскольку молодой человек подтвердил это предположение, он бросился к одному из своих чемоданов и поспешно открыл его. Эрбийон увидел, что тот заполнен книгами.

Клод перехватил этот взгляд, и офицер-стажер впервые увидел, как губы его необычного товарища растянулись в настоящей и теплой улыбке.

– У меня много их, – очень нежно произнес он, склонившись над переплетами.

И порывисто добавил:

– Они в вашем распоряжении, знайте это. Когда вам захочется что-нибудь почитать, заходите сюда и берите все, что вам понравится.

Эрбийон питал к книгам ту самую нежность, которая обычно сопровождает жизнь вечных друзей. Мори догадался об этом по тем словам, которые молодой человек выбрал, чтобы выразить ему свою благодарность. Теперь они, внезапно умиротворенные и сплоченные, занялись изучением томов.

Многие из них были нетронутыми и только готовились подвергнуться первому испытанию, другие же, не раз перечитанные, свидетельствовали об особо трепетном к ним отношении. Клод рассказывал о своих любимых книгах, читал стихи, Эрбийон их подхватывал.

Глубокое чувство нежности делало их ближе друг к другу, а снаружи дул ветер людских недовольств.

Клод смотрел на Эрбийона с признательностью и дружеским чувством. Затем из недр чемодана он достал запечатанную бутылку, откупорил ее и наполнил до краев две кружки. Офицер-стажер следил за его движениями с некоторым беспокойством.

– Вы хотите, чтобы я вышел от вас пьяным? – спросил он.

Клод ответил ему с простодушным смущением:

– Я хочу вам кое в чем признаться. Я никогда раньше не пробовал виски; не знаю, сколько нужно наливать. Но я хочу стать настоящим летчиком, пить, играть. Вы меня всему этому научите.

Гримаса исказила его черты. Он добавил, причем Эрбийон так и не смог понять, иронией ли были окрашены его слова или горечью:

– Ведь женщинам нравится именно это, не так ли?

 

Глава IV

Туман приучил Эрбийона не спешить по утрам. Смутные угрызения совести сражались с тайным удовольствием, казавшимся ему сродни малодушию. Однако что прикажете делать с небом, которое вот уже две недели не поднималось выше ангаров?

В комнате ординарец занимался выполнением своих обязанностей; на керосиновой печке шумела вода, а молодой человек вслушивался в эти звуки, ставшие такими привычными, как будто они были неотъемлемой частью его жизни уже многие годы.

Встал он поздно и, наскоро одевшись, прошел в столовую, куда вахмистр должен был доставить почту. На столе оставалось только три письма, и все – ему. Он сам удивился той жадности, с которой схватил их. Это были ежедневно получаемые им преданные послания от его родителей, брата и Денизы, дышавшие, как он уже заранее знал, почтительностью, пылкостью и наивностью.

Тем не менее по той скрытой боли, которую в это утро причиняла каждая их строчка, он вдруг с унынием осознал, насколько бесконечным было расстояние, преодолеваемое за несколько часов езды на поезде, которое отделяло его от тех людей, чью нежность, застывшую во времени, он держал в руках.

Позволив меланхолии овладеть им, он увидел существование, ранее рисовавшееся ему героическим и сотканным из неожиданностей, в его истинном свете. Не было ничего более монотонного, более пустого, чем эти часы ленивого шатания в сабо, протекающие в болтовне, за игрой в карты, в бесцельном хождении от барака до летного поля, от летного поля до барака. Даже полеты и те были расписаны по часам, как какая-нибудь бумажная работа, и чаще всего оборачивались спокойными прогулками. Он пробормотал:

– Мы похожи, скорее, на людей, до срока вышедших на пенсию и удалившихся в деревню.

Он услышал шаги товарища и, словно побоявшись проявить слабость в его присутствии, засунул письма, которые все еще держал в руке, в карман. Затем, выпрямившись, изобразил на лице улыбку.

Мори, однако, провести не удалось.

– Хандра? – с сочувствием спросил он.

Голос его звучал так приветливо, что Жан без уверток ответил:

– Сегодня утром мне что-то одиноко.

– Только сегодня? Вам везет.

Перед тем как ответить, он бросил взгляд на пустой стол.

Жан с гордостью вспомнил о конвертах, которые оттопыривали его куртку, и собственная участь показалась ему гораздо слаще. Поскольку Мори робко спросил, не видел ли он писем, адресованных ему, он не смог удержаться и ответил:

– Я захватил последние.

Страдание, исказившее черты его товарища, заставило его пожалеть о своих словах. Желая загладить их, он предложил:

– Я свожу вас к Флоранс, в Жоншери. Нам необходимо развеяться.

Они уже собирались пешком спуститься с плато к Висле, как их догнала машина. В ней сидел командир Мерсье, начальник сектора, который предложил их подбросить. Это полностью развеяло дурное настроение Эрбийона. Доброжелательный начальник вез его в кабачок, который содержала красивая девушка. Что еще было нужно, чтобы жизнь казалась прекрасной?

Водитель затормозил перед низкой дверью; Клод и Жан вошли в бар. Вся меблировка состояла из двух длинных столов, покрытых обтрепанной по краям клеенкой, расшатанных скамеек и стойки. Поскольку там было темно, они не сразу разглядели лица двух посетителей, сидевших в глубине зала. Однако один из них встал, помахал рукой, и они узнали унтер-офицера Брюлара. Рядом с ним курил Дешан.

За две недели, прошедшие со времени их стычки, калека сумел оценить сдержанность Мори, и его враждебность растаяла. Жан решил воспользоваться случаем и примирить их окончательно. Он взял Клода под руку и повел к своим товарищам.

Дешан приветливо сказал:

– Что будете пить? Брюлар празднует, его повысили до сержанта.

Эрбийону нравилось грубое и печальное очарование этого места, его приземленная теплота, то, что здесь можно было расслабиться телом, ни о чем не думать, а только наливать и пить. Мори смотрел на него с удивлением. Он не мог понять, как этот парень, чью тонкую чувствительность он уже успел оценить, мог получать удовольствие от столь грубого, плохо пахнущего места, от этих разговоров. Ему было страшно не по себе. Все казалось ему отталкивающим и враждебным, начиная с липких литографий, кончая красным вином, поглощаемым без всякого повода жадными глотками.

Восклицание Дешана еще больше усилило его ощущение дискомфорта.

– Вот, наконец, и ты, Флоранс!

На пороге кабачка только что появилась крупная девушка с растрепавшимися от быстрого бега белесыми волосами и накрашенными губами. Ее синий свитер вздымался на упругой и чуть трепещущей груди, из-под очень короткой юбки были видны ноги в штопаных шелковых чулках, местами и вовсе порванных и обнажавших кожу. Казалось, что с калекой она была знакома с давних пор, подошла к нему и села рядом.

Дешан притянул ее к себе за затылок. Деревенское благодушие слетело с его лица и ослепилось примитивным желанием. Блеск глаз, подрагивание губ свидетельствовало об этом настолько явно, что Мори, словно став свидетелем любовного обладания, смущенно отвернулся.

– Мне необходимо составить один рапорт, – сказал он. – Я должен вернуться.

Эрбийон, поднявшись одновременно с ним, зарылся губами в волосы на затылке девушки.

Они молча шагали по улочкам небольшого городка, оживленным штабными автомобилями. Не глядя на Эрбийона, Мори вполголоса спросил:

– Как вы можете целовать женщину, которую обнимает другой?

– Да ведь Дешан не ревнив в отношении Флоранс!

– Охотно верю. Но разве вас самого это не отталкивает?

– Почему, собственно? У нее приятная кожа.

– Которая принадлежит всем?

– В тот момент – только мне, – сказал Эрбийон.

– Но ведь, наверное, существует та женщина, которую вы любите? – спросил Мори.

– Разумеется.

Очаровательный призрак Денизы возник перед Жаном, шагавшим по грязной дороге.

– И вас это ничуть не смущает, – удивлялся Клод, – когда вы мысленно обращаетесь к ней после того, как ласкали другую?

Эрбийон подумал и воскликнул:

– Нет, ничуть не смущает!

Одно воспоминание заставило его улыбнуться. Желая, скорее, доказать искренность своих слов, чем похвастаться своими успехами, он рассказал о случае, который с ним приключился в поезде через несколько минут после того, как он расстался со своей любовницей.

Мори слушал его с изумлением, окрашенным смутной завистью. Каким неиспорченным был этот мальчик, понимавший в любви только физическое наслаждение, и как в своем наивном тщеславии по поводу этого везения он хранил гордое простодушие! Эрбийон тем временем захотел объясниться, чувствуя неодобрение своего товарища.

– Не думайте, что я способен понять лишь физическую чувственность, – сказал он. – К разным женщинам и относишься по-разному. Одни вызывают желание, другие – нежность.

– Да, – задумчиво обронил Мори. – Древний миф Платона: Афродита земная и Афродита божественная.

– Совершенно верно, и обе властвуют надо мной.

– Вот как! Нет, я не могу этого принять, – воскликнул Клод. – Вновь и вновь повторять действия, не подкрепленные глубоким чувством, – это истощать богатство истинной любви, данной нам свыше.

Он вздрогнул и внезапно тоном одержимого идеей «фикс» больного, который Эрбийон уже слышал, спросил:

– А как вы думаете, такую любовь можно ли встретить у женщины?

Не дожидаясь, пока сбитый с толку стажер ответит, он продолжил низким, монотонным и печальным голосом:

– У меня есть жена, молодая жена. Она – самая содержательная и самая большая моя книга, книга моего счастья. Она для меня – нежная подруга. Но я всегда жил за рамками своего желания. Кому-то может показаться, что способность приспосабливаться, естественный инстинкт, присущий каждому, меня подводит. Я все делаю слишком осознанно, то же самое происходит со мной и в любви. Я безнадежно ищу в любимых глазах ту искорку, тот трепет, которые могли бы меня успокоить, и не нахожу их. Чтобы их пробудить, для меня все средства хороши, даже самые нелепые.

Дорога шла в гору, ветер дул в лицо. Он остановился и заговорил быстрее:

– Только не смейтесь! Я сейчас среди вас именно по этой причине. Однажды в мой окоп зашел летчик. Он был таким чистым, его сапоги блестели, и даже в моих искушенных глазах он обладал тем таинственным престижем, который дают человеку крылья. Я подумал, что если стану таким, то у меня будет больше шансов понравиться. Но вы только на меня посмотрите. Эта элегантная форма, которая на вас сидит так естественно, на мне выглядит насмешкой. Я здесь уже две недели, а до сих пор еще не сделал ни одного вылета. Товарищи принимают меня плохо. Сегодня утром я не получил письма.

Последней фразой, выделенной им особо, Мори открывал глубокую причину своих душевных излияний, которые, несмотря на то, что с каждым днем их отношения становились все более тесными, ошеломили Эрбийона. Так вот какое банальное горе скрывалось за этим незаурядным и переполненным тончайшими мыслями лбом. К большому дружескому расположению молодого человека добавилось легкое презрение. Он был еще не способен понять, что можно страдать из-за женщины.

Они пошли дальше. Ветер расчистил небо от облаков, которые теперь внушительной когортой неслись на восток.

– Скажите, ответьте мне, – нервно спросил Мори. – Вашу любовницу можно назвать загадочной? Случается ли ей внезапно замыкаться в себе, молчать, что бывает даже хуже скандалов? Не кажется ли ее любовь слабеющей, затененной неясными мечтаниями? Приходится ли вам читать в ее глазах раскаяние или невыносимую жалость?

Тогда, словно желая отомстить за такой настойчивый допрос, за разочарование, вызванное в нем Клодом, а также лелея смутное желание продемонстрировать внимательному собеседнику всю полноту своего счастья, Эрбийон образу, нарисованному Мори, штрих за штрихом противопоставил портрет Денизы, так как он его видел.

Он описал изумительную радость, сопутствующую их встречам, ее легкий веселый нрав, ее свежесть, изобретательность, с гордостью рассказал о ее непринужденности и, наконец, о порыве, приносящем ее к нему.

Каждое его слово еще больше вгоняло Мори в тоску.

– Довольно, – пробормотал он. – Все это ни к чему. Вы слишком молоды.

С ними поравнялась машина эскадрильи.

– Господин лейтенант, – обратился к Мори шофер, – в связи с прояснением погоды капитан ожидает вас и лейтенанта Дешана.

– Он у Флоранс, – крикнул Эрбийон.

– Я туда и направлялся, – ответил шофер с понимающей улыбкой.

Тели уже приказал выкатить самолеты обоих пилотов. Заметив Клода, он издалека закричал:

– Вы, Мори, прокатите меня до линии фронта.

Эрбийон в очередной раз им восхитился. Подобно тому, как с вновь прибывшими наблюдателями он всегда летал на линию фронта сам, избегая подвергать своих товарищей опасностям полета с еще неопытными новичками, так и наблюдателей он никогда не доверял новому пилоту до тех пор, пока сам не проверит их мастерство и отвагу. Таким образом все опасности этих первых летных часов, когда ненаметанный глаз слишком поздно замечает смертоносного противника и неприученные руки с трудом управляют самолетом и пулеметами, были его привилегией.

– Обедайте без нас, – продолжал Тели, обращаясь к Жану, – и скажите Дешану, чтобы догонял нас над Дорогой Дам.

– Вы не позволите мне полететь вместе с ним, господин капитан?

– Нет, господин стажер, он числится в экипаже с Живалем. Вы пока не заслуживаете другого пилота, кроме меня.

Все только приступили к еде, когда вошел Дешан в своей меховой куртке.

– Моя тачка барахлит, – раздраженно сказал он. – Будет готова только через полчаса.

Съел он мало и все время ворчал:

– Дорога Дам – дурное местечко. Новичок не сумеет оттуда вывернуться.

– Да успокойся ты, – сказал Марбо. – В каких только переделках Тели не побывал.

– Да, но тогда рычаг управления он держал в своих руках.

Не в состоянии усидеть на месте, он отправился на летное поле. По звуку мотора, раздавшемуся над крышами бараков, все поняли, что он улетел.

После обеда Марбо, как обычно, направился к двери, чтобы закурить свою трубку. Старый капитан Ройар, который никак не мог приспособить свою память к причудливым сигналам азбуки Морзе, расположился возле аппарата беспроволочной системы связи. Новий, Шаренсоль и «доктор», обычно игравшие с Тели в бридж, попросили стажера заменить капитана на время его отсутствия.

В этот момент Марбо позвал их.

– Идите-ка сюда, посмотрите, Мори возвращается.

– Как-то странно он летит, – сказал Новий. – Слишком рано сбросил газ.

Самолет снижался медленно, почти незаметно, как будто пилот боялся слишком быстро потерять высоту.

– Наверняка у них какие-то неполадки или еще что-нибудь, – сказал Марбо.

Крик радости вырвался у них, когда они увидели, как из приземлившегося, наконец, самолета, выпрыгнули Тел и и Мори. Капитан оживленно заговорил:

– Приземление очень хорошее, но там вы слишком поздно сделали спираль. Поэтому они нас и задели.

– Вас что, подбили? – спросил Марбо.

– Классно, – весело отвечал Тели, – четыре «фоккера» над нами. Они пробили нам радиатор. К счастью, мы были высоко и Мори возвращался как настоящий парусник.

– Повезло ему, – сказал Эрбийон. – Сражение при первом же вылете.

– Не огорчайтесь, молодой человек, – заметил Марбо. – На вашу долю еще хватит убойных снарядов, и, встретившись с ними, вы не станете больше собой гордиться, я вас уверяю.

– Пошли есть, – воскликнул Тели. – Я умираю от голода, а остальные…

Вдруг он остановился.

– А где Дешан?

– Он вылетел тебе навстречу всего четверть часа назад, из-за какой-то неисправности в моторе.

– Он натолкнется на патруль. За кого-нибудь другого я бы волновался, но у него зоркий глаз.

В столовой он заметил розданные карты.

– Начинайте партию, – сказал он. – Эрбийон, поиграйте пока за меня и смотрите не подведите.

Стажер выиграл и, очень довольный, вставая, сообщил об этом капитану.

– Отлично, мой мальчик, – ответил тот. – А теперь дайте-ка и мне побороться за собственную удачу.

Садясь на свое место, он сказал:

– Дешан, наверное, еще меня там ищет.

Пока игра шла своим чередом, Эрбийон подошел к Мори:

– Ну, как впечатления после первого боя? – спросил он.

Клод уже, было, заговорил, но внезапно передумал и с мягкой улыбкой пробормотал:

– Простите меня за то, что я не дам вам ответа. Сначала я хотел бы рассказать о них кое-кому другому.

Жан вернулся к столу, где шла игра в бридж. Тели играл с тем пылким и ребяческим задором, с которым делал абсолютно все: исполнял ли кадриль эскадрильи или сражался. Его запал, как обычно, задавал тон остальным, и партия вместе с ним казалась более живой и более занятной.

Марбо, карауливший у двери, вмешался в разговор:

– Смотри-ка, Тели, Дешан не возвращается. Складка легла на лоб капитана, но он сказал:

– Он уже целую неделю не вылетал, ему хочется проветриться.

Вызывающее везение сопутствовало Новию, и Тели решил во что бы то ни стало его обыграть. В этой борьбе час пролетел незаметно. Скатерть медового от солнца цвета внезапно потускнела. Глаза обратились к небу. На него беловатыми клочьями наползали густые тучи.

– Дешан скоро вернется, – машинально сказал капитан.

Однако голос прозвучал как-то странно и удивил его самого. Он выдавал беспокойство, которое до сих пор им не осознавалось и которое Тели почувствовал также явно у других. Тем не менее никто из них этого не показывал. В эскадрильи знали, что говорить о несчастье – значит его притягивать.

Они опять углубились в игру, но, охваченные глухим беспокойством, сидели как на иголках. Пальцы судорожно вцепились в карты.

– Почти ничего не видно, – вдруг сказал «доктор».

– Вечер наступил очень быстро, – ответил Эрбийон.

– Это из-за того, что мы поздно пообедали, – заметил Шаренсоль.

Они опустили головы, чтобы как-нибудь невзначай, пусть даже взглядом, не обменяться мыслью, которая, как все понимали, была их общей. Все знали о непреодолимом отвращении Дешана к полетам в сумеречном мареве, и при этом никто, даже издалека, не слышал рокота его самолета.

Тишина нарушалась только упражнениями капитана Ройара на манипуляторе. Тели, обернувшись к нему, очень тихо сказал:

– Не могли бы вы перестать, старина. А то ваши позывные можно принять за сигнал тоски.

Затем, обращаясь к игрокам, лихорадочно добавил:

– А вы что притихли? Мы еще не закончили. «Доктор», делайте ставку.

Лица вновь склонились над картами, расположенными в виде веера. Тем временем и последние просветы затягивались. Крупные капли дождя, как в гонг, застучали по железной крыше.

– Эрбийон, подойдите ко мне, – сказал капитан.

И прошептал ему на ухо:

– Позвоните, только не отсюда, а из кабинета, позвоните на батареи, в наблюдательные пункты, в штаб армии, везде, и попробуйте что-нибудь узнать.

Когда молодой человек вернулся, комнату уже освещали электрические лампочки. Несмотря на то что Тели не произнес ни слова, все глаза слишком пристально всматривались в Жана.

– Они ничего не знают, – сказал он, сопроводив свои слова жестом, который ему не удалось сделать беззаботным.

– Тели, их было четверо? – спросил Марбо вполголоса.

Капитан не ответил. В столовую прокралась смерть.

Однако Новию, которого обуял ужас, захотелось переключить внимание.

– Без шанса на успех, – сказал он.

А Шаренсоль ответил:

– Двойка треф.

Стажеру показалось, что всем не хватало воздуха, но дверь открыть они были не в силах. В ночи бушевала гроза.

Поскольку другого занятия они не нашли, то партия продолжалась.

Два дня подряд они сидели в бараке, ходящем ходуном от бури, с завываниями свирепствовавшей на плато. Ветер разворотил крыши ангаров. Чтобы пройти по летному полю, приходилось сражаться с ним, словно с течением полноводной реки.

Все эти два дня Тели ждал новостей о Дешане. Он любил его глубоко, сильно, конечно же с менее трогательной нежностью, чем Бертье, но более крепкой любовью, потому что она основывалась на тысячах воспоминаний о совместных попойках, разведках, сражениях, на осязаемой и ежедневной основе трехлетней жизни в эскадрильи.

Перестав надеяться, он приказал вывесить в столовой следующее обращение:

«При первом же просветлении – патруль из пяти самолетов. Искать боя».

Марбо прочел этот приказ первым и пошел к Тели.

– Ты хочешь отомстить за Дешана, это так? – спросил он.

Капитан промолчал, тогда он продолжил:

– Это не наша обязанность. Мы не истребители.

– Что, дрожишь, Желатин? – зло ответил Тели.

Толстый капитан пожал плечами.

– Тебе отлично известно, ради полезного дела я сделаю все, что нужно, – сказал он. – Но ты зря решил рисковать своей и нашими шкурами из-за горечи потери.

Брови капитана дрогнули, но он сдержался.

– Ты прав, – заметил он. – Я возьму добровольцев. Но заранее тебя предупреждаю, что ты не полетишь. Я возьму Эрбийона – он не так устал.

– Два безумца вместе. Всего хорошего.

Тели, видя, как его крупная фигура осторожно протискивается в узкую дверь, воскликнул:

– Марбо, послушай. Ты прав, и я прав. Мы не в обиде?

Толстяк посмотрел на него долгим взглядом своих маленьких живых глаз.

– Должно быть, ты действительно взволнован, мой бедный дружище, раз извиняешься передо мной, – сказал он.

Он похлопал капитана по плечу, что для него являлось выражением самого глубокого волнения. Однако так и не согласился принять участие в патруле.

На следующее утро, когда на заре ординарец пришел его будить, Эрбийон подскочил от радости. На этот раз он полетит сражаться.

В спешке он не стал одеваться и влез в свой меховой комбинезон прямо в пижаме. В столовой он увидел Тели, выбритого, начищенного, блестящего, словно готового отправиться на праздник. На столе лежали ломтики холодного мяса и стояли стаканы, наполненные розовым вином.

Мягкий бриз, еще пропитанный свежестью и ароматом ночи, овеял их лица. Снаружи первые проблески дня в тишине, окутавшей мокрую землю, спорили со мглой. Никакая трапеза, казалось Эрбийону, не могла соперничать с этими небольшими ломтиками, с этим терпким вином, которые он делил с героем в ожидании дня и в преддверии славы.

На летном поле гудели пять самолетов. Чудовищный звук работавших моторов растревожил мягкость нарождающегося утра. Воздух вокруг них содрогался. Небо своей нежностью напоминало цветок, – таким оно бывает лишь в те минуты, когда солнце касается его самыми первыми лучами. Механики напевали, винты грохотали так, словно пьянели от собственной мощи.

Эрбийон позабыл обо всем, ощутив блаженство быть здоровым, сильным и взлетать в лазурную высь одновременно с утренней звездой.

Самолет капитана первым набрал высоту, и Жан увидел, как коричневыми ракетами вслед за ними оторвались от земли и товарищи. Затем, сгруппировавшись в треугольник, они направились к линии фронта.

Опьянение от полета для Эрбийона было еще внове. Исполинское дыхание мотора, винтовой вихрь, порывы ветра, – все это оглушало его многозвучной и грубой симфонией, отдельные голоса которой он только начинал различать.

Оттого, что он вот так парил в небесной тишине, видел, как из-за горизонта выплывает красное солнце, и истребителем летел на линии противника, грудь его переполнялась непередаваемой гордостью.

Для полного счастья ему не хватало только битвы, навстречу которой так рвался капитан, треска пулеметов, а уж в победе и в славе он был уверен. Он тревожно огляделся вокруг в надежде увидеть крылья с черными крестами.

Только все напрасно. Они уже долго бороздили воздушные просторы, но небо, по прозрачности своей способное соперничать с драгоценным камнем, по-прежнему было пустынным. Эта разведка неминуемо должна была закончиться так же мирно, так же пошло, как и остальные его вылеты.

В надежде позабыть о своем разочаровании, он погрузился в созерцание пейзажа, пытаясь выделить в переплетении рвов, окрашиваемых в сиреневый цвет косыми лучами восходящего солнца, те, которые капитан попросил его запомнить для предстоящего корректирования огня. Однако его еще плохо натренированные глаза никак не могли установить между линиями противника четкую границу.

Он увлеченно работал над этим, пока резкий толчок не отбросил его к борту кабины. Самолет, выпуская перед собой красную полосу, пикировал.

«Капитан стреляет по немецким окопам», – подумал Эрбийон.

Теперь самолет то летел перпендикулярно земле, то выравнивался, резко бросался ввысь и опять пикировал, яростно кидая Эрбийона во все стороны, отчего он ударялся плечами о туфель.

Стажер, привыкший к тому, что капитан подобным образом с ним забавлялся, со спокойным сердцем переносил этот высший пилотаж.

Наконец самолет вновь обрел устойчивость, и капитан, повернув к Эрбийону радостное лицо, показал ему на точку позади хвоста биплана.

Жан не заметил ничего, кроме того, что все самолеты сопровождения куда-то исчезли. Он решил, что капитан его спрашивает, не страшно ли ему продолжать разведку в одиночку, и в ответ он изобразил беззаботный жест.

Однако внезапное исчезновение самолетов заставило его об этом задуматься.

«Может быть, пока капитан развлекался, заставляя меня приплясывать, – размышлял он, – с товарищами что-нибудь произошло?»

И пришел к выводу:

«Нужно будет попросить его больше так не шутить. Он мешает мне вести наблюдение».

В этот самый момент Тели сильно накренил самолет, и Жан заметил, гораздо ниже, другой самолет, который, казалось, несся в немецкий тыл. Его сердце бешено забилось: «фоккер»!

Энергичным движением он направил турель и свои пулеметы на врага и выстрелил. Пули просвистели довольно близко от самолета, но очередной вираж Тели оставил его вне поля видимости.

«Ах, если бы только он дал мне продолжить, – подумал Эрбийон с отчаянием, – я бы его сбил».

Когда капитан приземлился, три другие машины уже стояли на летном поле. Как только они выбрались из своих кабин, Тели сказал Эрбийону:

– Ну как, вы довольны, что участвовали в сражении?

Стажер, подумав о нескольких выпущенных им очередях, ответил:

– Да разве же это сражение – это ерунда!

Капитан посмотрел на него с искренним восхищением.

– Похвально, новичок! Семь самолетов у нас на хвосте и один сбитый, а вам все мало!

У Жана зародилось смутное беспокойство, которое и помешало ему ответить.

Капитан, казалось, действительно не шутил. Тем временем к ним подошли остальные экипажи, и стажер услышал, как Брюлар воскликнул:

– Мы их сделали, господин капитан, здорово, правда!

– Да, – ответил Тели. – Их сбили Новий и Виранс.

Эрбийон, совершенно опешивший, никак не мог поверить в свое невезение. Выходило, что эквилибристика капитана вовсе не являлась испытанием, а состояла из необходимых для сражения фигур, а его товарищи, обрадовавшиеся внезапной атаке, выполнили всю достойную славы работу, тогда как он, углубившись в созерцание пейзажа, не смог провести наблюдение; находясь среди этих танцующих самолетов, он так ничего и не заметил. Его лицо покраснело от стыда, но никто этого не заметил, так как он еще не снял свой шлем.

Подавляя чувство неловкости, он уже начал было участвовать в общем разговоре, как на землю сел последний самолет. Из него вылез «доктор» и подбежал к собравшимся у ангаров офицерам. Его губы кривились от комической ярости. Приблизившись к ним, он воскликнул:

– Какое животное среди вас чуть было меня не подбило?

Никто не ответил, а Эрбийон едва не лишился чувств. Он уже не мог утешать себя даже тем, что спугнул противника; он стрелял в своего товарища.

Тем временем капитан, указывая на него и обращаясь ко всем, говорил:

– А наш Эрбийон – храбрец. Стычка была нешуточная, а он даже глазом не моргнул.

 

Глава V

Вечером, когда Мори по привычке после ужина пораньше ушел к себе в комнату, Тели собрал всех наблюдателей.

– Необходимо заменить экипаж Дешана – Живаля, – сказал он. – Вы, Ройар, Шаренсоль, Эрбийон – три сводных наблюдателя. Сержант Дюшен и капрал Бошо, как новые пилоты, еще не готовы. А вот Мори стоит бывалого волка. Кто хочет летать с ним? Сначала, разумеется, слово старикам.

Он посмотрел на Ройара в уверенности, что старый солдат не замедлит выразить желание, но тот ограничился тем, что дернул себя за ус, да так, что чуть его не выдрал. Тели удивленно перевел взгляд с его худого лица на других. На всех лицах он прочел одинаковое замешательство.

Марбо, с интересом наблюдавший сцену, пробормотал:

– Они не хотят, это ясно. У него вид неудачника.

Капитан яростно выругался, однако было слишком поздно. Толстяк лейтенант дал точную формулировку их инстинктивной неприязни, и Тели, которому была известна степень суеверия людей, ежедневно рискующих своей жизнью, понял, что ему непросто будет найти добровольца, который бы пожелал разделить с Мори его удачу. Тем не менее он все же попытался.

– Ты дурак, – холодно сказал он Марбо. – Мори такой же хороший пилот, как и я, мне бы хотелось обладать его спокойствием.

Ответа он не получил, и Жан почувствовал, что в сознании всех товарищей, да и в его собственном, пронеслись одни и те же мысли, жестокие, но непреодолимые: в первый же свой вылет Мори нарвался на неудачный бой, а попытавшийся догнать его Дешан погиб.

На фоне этого любые доводы выглядели бессильными, но никто не осмеливался в этом признаться.

– Мне бы хотелось парня помоложе, – пробормотал Ройар. – Девяносто лет на двоих – это многовато для такой развалюхи.

– А я пообещал Бошо, – сказал Шаренсоль, – мы с ним из одного полка.

Когда вошел Клод, он все еще продолжал говорить.

Как ни умел Тели владеть собой, он не удержался и подал товарищам знак. Тут и не такой чувствительный человек, как Мори, почувствовал бы, что стал причиной всеобщего замешательства. Он же физически ощутил удушье. Словно извиняясь, он торопливо пробормотал:

– Я забыл на столе свою книгу.

Он как-то неловко под обращенными к нему взглядами прошел по комнате и удалился, еще более сгорбленный и бледный, чем обычно.

Его появление не способствовало улучшению ситуации. Как можно связывать свою судьбу с человеком, само тело которого, казалось, притягивало к себе несчастье? Тели, тоже потрясенный, не знал, какой довод использовать, чтобы возобновить разговор.

Тогда Эрбийон решился. Появление Мори, для других просто подтвердившее их беспокойство, в молодом человеке оживило чувство уважения и жалости, которые он испытывал к Клоду. Его воображение слишком живо, чтобы он мог это вытерпеть, обрисовало ему тоску его друга, вновь жестоко исключенного из духовного братства, к которому он отчаянно стремился.

Разумеется, не с таким пилотом он мечтал участвовать в незабываемых боях. Однако его утреннее приключение напомнило ему о необходимости быть скромным, и, кроме того, не было ли это отличной возможностью проявить перед Тели храбрость, попросив для себя то, от чего отказались товарищи? Не в состоянии определить, что им движет в первую очередь – честолюбие или сострадание, – он заявил:

– Я войду в экипаж с Мори, господин капитан.

С этого момента Тели стал обращаться к Эрбийону на «ты».

Клод бросился навстречу вошедшему в его комнату Жану.

– Эта враждебность, это чувство неловкости все еще продолжаются?! – воскликнул он.

Эрбийон, засмеявшись, сказал:

– Чувство неловкости придет позже. А сейчас речь идет о том, чтобы прикончить ваше виски. Я становлюсь вашим бессменным пассажиром.

– Как? – пробормотал Клод, опешив.

– Очень просто, – ответил Эрбийон. – Мы с вами теперь – экипаж.

Слишком проницательные глаза всматривались в глаза молодого человека, и исполненным горечи голосом Мори спросил:

– Что, остальные предпочли отдать вас на мое попечение?

Затем, мягко и значительно, словно давая клятву, сказал:

– Они были правы.

Весна входила в свои права. При дрожащем воздухе и танцующем освещении Реймский собор с высоты казался более живым. Клод и стажер много летали.

Они вместе пережили предрассветные вылеты, когда дикий рев самолетов пробуждал новый день; возвращения в сумерках, когда, выключив двигатель, они медленно, вместе с последними лучами солнца опускались на землю; мирные дозорные вылеты, простые прогулки; сражения, когда одна и та же тревога, одна и та же надежда заставляла пульсировать кровь в висках. Они разделяли физические ощущения от резких ударов и радость от математической точности высшего пилотажа. Они научились синхронно чувствовать, не видя глазами, а лишь основываясь на интуиции, приближение противника. Не взирая на свирепые завывания вращающегося винта или ветра, заглушающих человеческий голос, они научились понимать друг друга с помощью знаков, и нередко Мори, повернувшись к товарищу, читал в его глазах ответ на собственные мысли.

Тогда они узнали, что же их товарищи подразумевают под словом «экипаж». Они были не просто двумя людьми, выполняющими одни и те же задачи, подверженные одним и тем же опасностям и получающие одни и те же награды. Они составляли единую духовную сущность, единую плоть с двумя сердцами, два инстинкта, налаженных на одну частоту. Их спаянность не ограничивалась кабиной самолета. Она продолжала действовать и на земле, – это были как будто тоненькие антеннки. По непобедимой привычке они наблюдали друг за другом и лучше друг друга узнавали. Они разве что не полюбили друг друга; они друг друга дополняли.

Их привычки и вкусы ничуть не изменились. Для этого они были вылеплены из слишком разного материала. Однако с этих пор между ними возникло невидимое и нерушимое, таинственное единогласие, которое там, в небе, в жарком воздухе, пьянящем и полном опасностей, заставляло их губы улыбаться или кривиться в тревожной гримасе.

Когда Жан отбывал в увольнение, Мори попросил его передать жене письмо…

 

Глава I

Первый проведенный Эрбийоном в Париже день прошел не совсем обычно.

Посреди радостного общения с родными и привычных уху шумов перед ним вдруг всплывали лица товарищей по эскадрильи. Тели отдавал приказы, Марбо курил свою трубку, узкий затылок Мори склонялся над книгой. Неяркое солнце наводило его на мысль о тумане, который, должно быть, стелется там по земле и мешает наблюдению. Автомобильный запах напоминал ему запах самолетов.

Тем не менее говорил он много, с лихорадочным возбуждением, желая не обмануть окружающее его восхищенное любопытство. Однако удовольствие от этих разговоров портил какой-то неуловимый диссонанс.

От него ожидали рассказов, выстроенных в стройный литературный сюжет, подобно тому, как и его собственное воображение рисовало ему события перед отъездом на фронт. В глубине души его раздражала уступка, на которую ему пришлось пойти, чтобы оправдать надежду своих собеседников, желавших послушать о чудесах, и которая, помимо его воли, искажала истинную картину жизни в эскадрильи. Интересно, поверили бы они ему, если бы он честно описал ее, не опуская периодов безделья, и рассказал бы о том, что, полеты чаще всего протекали мирно? Грубая газетная патетика слишком усиленно вскармливала их воображение, и вряд ли оно могло удовольствоваться вот такой изумительной простотой.

Пока он нанизывал драматические завязки и развязки своих сюжетов, его неотступно преследовала фраза, сказанная Мори и не имеющая очевидного отношения к его словам: «Вы знаете, что такое штыковая атака? Это вопли, это тела, подхватываемые какой-то силой извне, страшная сухость в горле. Вот и все».

По мере того как подходил к концу этот первый день и Жан все полнее осваивал свои старые привычки, раздвоенность в его ощущениях проходила. А когда на следующий день в своей холостяцкой квартире он заключил Денизу в жаркие объятия, то по-настоящему ощутил себя в увольнении.

Его любовница не вскрикнула, увидев его, но она дрожала от такого сильного волнения, что Жан уже не узнавал ее легкомысленного личика. По биению своего сердца он понял, как любимо было им это тело и как дорога эта страстная головка.

Они долго друг другу писали, но, увидевшись, поняли, насколько оба изменились. Он удивлялся глубине ощущений, которые ему дарили поцелуи Денизы. Она же никак не могла поверить, что три месяца новой жизни сделали столь решительным этот еще нежный лоб и придали необычное, более проницательное и более задумчивое выражение его недавно еще совсем детским глазам.

Она приподняла свои растрепавшиеся волосы, чтобы лучше его рассмотреть. Под этим взглядом Эрбийон, наконец, ощутил себя таким, каким он и был там, на вокзале, когда Дениза провожала его на фронт, в образе, который постепенно изменялся, приобретая жизненный опыт. В присутствии своей подруги наивная слава вновь расправила над ним свои крылья. А когда между ласками он эпически и еще более лживо, чем когда бы то ни было, повествовал ей о своих полетах и битвах, рассказ показался ему вполне правдоподобным.

Следующие их свидания приглушили эту помпезность восприятия. Они перешли на тон, который был для них привычней, их любовь потекла своим чередом, в веселой игре, лишенной стыдливости.

Все свободное время Эрбийон проводил около Денизы. Она всегда была готова составить ему компанию. Иногда он высказывал радостное удивление по поводу ее исключительной свободы, но, не желая нарушать тайну, окутывавшую ее жизнь, она отвечала смехом, в котором гордая беззаботность свидетельствовала о том, что оделять ее нежностью – это право принадлежало исключительно ему. Тем не менее в эти самые моменты Жан улавливал в ее глазах беспокойство, которого раньше он не замечал, и – словно некий вопрос, который она не осмеливалась задать вслух…

Проснувшись однажды утром, Эрбийон ощутил некое сожаление. Его смущала мысль о том, что завтра его увольнение заканчивалось. К констатации этого неприятного факта добавилось воспоминание об одном еще не выполненном долге. Со дня на день он переносил срок передачи письма Мори, которое уже неделю лежало в кармане его походной куртки и дожидалось этого момента.

Он строго осудил себя и, поскольку вторая половина дня была у него занята свиданием с Денизой, он решил без промедления отправиться на квартиру своего друга.

Им тут же овладело нетерпеливое любопытство. Ему предстояло увидеть женщину, наполнившую жизнь Клода страстью и страданием. По его описанию Эрбийон представил себе строгое и бледное лицо, чистый лоб и таинственность всего ее образа.

«Вот было бы забавно, если бы я в нее влюбился», – сказал он сам себе, недоверчиво улыбнувшись.

Он обратил особое внимание на свою одежду, до исключительного блеска отполировал ботинки, за которыми он ухаживал сам, с тщательной небрежностью надел кепку и вышел, вполне довольный своей особой.

Горничная провела его в маленькую гостиную и попросила подождать. Комната, обтянутая очень светлым, золотистого цвета шелком, дышала радостным гостеприимством. Большие белые вазы были увенчаны огненно-рыжими коронами ноготков. Низенький диван покрывали подушки, обтянутые дорогой, но чуть поблекшей тканью.

Эрбийон стоял перед овальным зеркалом в старинной серебряной раме и любовался своим отражением, как вдруг услышал звук шагов, и сердце eго сжалось. Прежде чем он разобрался, в чем причина, на пороге появилась молодая женщина.

Жан не смог сдержать возгласа:

– Ден!..

Он узнал свою любовницу. Эта встреча показалась ему столь невероятной, что он засомневался. Он прореагировал на некое необычайное сходство, или же его глаза, слишком привыкшие к образу Денизы, видели ее повсюду.

Однако молодая женщина неподвижно стояла в проеме двери и голосом, несмотря на то, что он был еле уловим, именно тем самым голосом, который он боялся услышать, тихо сказала:

– Я тебя ждала.

Эрбийон медленно попятился назад, будучи не в состоянии отвести от нее ошеломленного взгляда. Он пытался с помощью какого-нибудь слова или жеста вырваться из душившего его оцепенения. Она, между тем, все еще неподвижно стоя в проеме, продолжала:

– Клод уже спрашивал меня, приходил ли ты.

Имя его друга на устах его любовницы. Письмо, лежащее у него в кармане… Признания на дороге Жоншери. Ласки в его холостяцкой квартире…

Все это приливами накатывалось в мозгу молодого человека, тяжелая оторопь связывала его по рукам и ногам, не давая пошевелиться, а гостиная утонула в тумане. Он пробормотал, словно желая убедить себя в том, во что он не мог поверить:

– Значит… Элен Мори.

Она опустила голову. Жан вытер пот со лба.

– Ладно, объясни, – глухо сказал он.

У молодой женщины сорвался жест бессилия: все было слишком очевидным. Тем не менее она сказала:

– Сначала по адресу, затем из его писем я узнала, что вы служите в одной эскадрильи. Я думала, что ты больше не находишься в неведении.

– Что? Ты могла предположить, что, узнав, я промолчу?

– Но ведь я же это сделала! – воскликнула Дениза.

Его охватила смутная гордость; в своем тревожном желании разобраться Жан проявил неосторожность… Он рассуждал только о самом себе.

– Как же мне было догадаться? Ты все от меня скрыла, вплоть до своего настоящего имени! Вплоть до самых малейших деталей.

– Но ведь он рассказывал тебе обо мне, я в этом уверена! – воскликнула она.

Взгляд любовника упал на молодую женщину так, как будто он никогда прежде не всматривался в ее черты. Его губы ошеломленно бормотали:

– Какими же глазами он смотрел на тебя? Он описывал тебя раз десять, и не разу у меня не возникло ни малейшего подозрения.

Он удрученно думал о чудовищной ошибке своего друга, не знающего, что у женщины – сто лиц и все они подлинные, так как не она создает их, а те, кто смотрят на нее любящими глазами.

Воспользовавшись его молчанием, она порывисто кинулась к нему и своими обнаженными руками обвила его шею:

– Поцелуй меня, Жан, – взмолилась она.

Каждый нерв Эрбийона дрожал от возмущения. Так что же, Дениза воображает, что, как только рассеется первое удивление, он овладеет ею, как и прежде? Он резко расцепил ласкавшие его руки и жестким голосом сказал:

– Послушай, ты что, разве не знаешь, как он тебя любит?

Черты молодой женщины помрачнели от унижения, но она захотела подыскать этому отказу лестное объяснение.

– Ты ревнуешь? – спросила она.

Лицо Эрбийона исказилось в дерзкой улыбке. Дениза же никак не хотела понять, что его охватил жгучий стыд, похожий на тот, который возникает при внезапно выявленном кровосмешении; чувство, сотканное из уважения, жалости и братства по оружию, теперь было навсегда осквернено, разрушено! А она в тот самый момент, когда он это осознавал, осмеливалась соблазнять его своим телом, волнующие очертания которого под полураспахнутой одеждой он узнавал с какой-то странной ненавистью.

Ему почудилось, что жалкий призрак Мори находится здесь и слушает их диалог; и все в нем: его юная преданность, еще не знакомая с компромиссами, и его чувство товарищества, обостренное жизнью в эскадрильи, гордостью за доверие, оказанное ему человеком, превосходящим его в интеллектуальной утонченности, и его пылкая натура, не допускавшая приспособленчества, – все содрогнулось от яростного негодования.

– Да, речь идет о ревности! – воскликнул он. – Но лучше бы уж было так, в тысячу раз лучше, ты слышишь? Как я теперь туда вернусь?

– Ах, так, значит, ты о нем думаешь! – воскликнула Дениза. – А я для тебя уже больше ничего не значу! А может быть, ты не знал, что у меня есть муж?

Эрбийон чистосердечно ответил:

– Я думал, что он в тылу.

– Почему?

– Из-за его возраста.

– Кто тебе о нем сказал?

Он не нашелся, что ответить. Она торжествующе продолжала:

– Значит, из-за простого предположения, которое ты никогда не проверял и которое к тому же ничего не оправдывает, себе ты находишь оправдание, а меня ты осуждаешь из-за того, что случайно столкнулся с Клодом.

Всплеск глухой злобы заставил его отвлечься и не развивать дальше своего преимущества.

– Какого черта он пошел в авиацию? – воскликнула она.

– Замолчи! – сказал Жан. – Чтобы понравиться тебе.

– Надо было додуматься!

Жан не догадывался, что только примитивной, иступленной любовью к нему можно было объяснить этот бунт Денизы против решения, грозящего отдалить его от нее. Он же увидел в нем одну жестокость, которая вывела его из себя.

– Вижу, что действительно совсем не знал тебя, – холодно сказал он.

– Да, из-за того, что я смеялась, чтобы было весело тебе, из-за того, что я не хотела, чтобы твою душу что-нибудь омрачало, ты вообразил, что я так же, как и ты, играла в любовь.

– Да пойми же ты, наконец! Твой муж любит меня, как брата.

. – Ты бы об этом не думал, если бы сам меня любил, – сказала она очень тихо и, обессилев, опустилась на диван.

Ее гнев рассеялся. Слезы заволокли глаза. Эрбийон никогда раньше не видел, чтобы она плакала. Он вдруг почувствовал себя растерянным, опустошенным. Не был ли он излишне грубым? В чем была виновата она? Он уже больше ничего не знал, кроме того, что не мог позволить этой женщине плакать.

Он нежно поцеловал ее волосы, а потом, опустошенный, сел рядом с ней. Они долго сидели молча. Дениза как-то неловко прикрыла свой пеньюар, который сползал, обнажая грудь. При виде этого движения, исполненного робкой стыдливости, которая в восприятии Жана так плохо увязывалась с образом его любовницы, он испытал потрясение от жалости к ней, к себе самому и к Клоду.

Угадывая в его глазах острую боль, она с задумчивым удивлением спросила:

– Значит, ты так его любишь?

Он тяжело склонил голову, увидев, что и она тоже переживает невидимое присутствие Клода.

Что тут ответить? Разумеется, чувство, которое он теперь испытывал к Мори, ничем не напоминало ту гордую дружбу, окрылявшую его, когда он пересек порог этой гостиной. К нему примешивалось отвращение, делавшее его гротескным, уродливым. Это было так тяжело, так невыносимо, что он встал. Дениза даже не попыталась его удержать.

– Ты уходишь, Жан? – спросила она.

И после продолжительной паузы добавила:

– Навсегда?

Он посмотрел на нее безжизненным взглядом и прошептал:

– Я уже ничего не знаю.

Он вышел на улицу. Лица прохожих казались прозрачными, машины ехали бесшумно; он слышал только звон в ушах. Он брел наугад среди теней, да и сам ничем от них не отличался.

Какое-то смутное воспоминание все же заставило его ускорить шаг. Ему хотелось пообедать пораньше, потому что потом у него было назначено свидание. Но с кем? Тут его кольнула мысль: его ждала Дениза.

Уличный шум, до сих пор заглушённый каким-то неведомым чародейством, тотчас заполнил его голову. Шедшие ему навстречу мужчины и женщины вновь обрели нормальную плотность и телесный цвет. Вновь оказавшись среди живых, он испытал настолько полное облегчение и до такой степени обо всем забыл, что мысль о том, что скоро он увидится со своей любовницей, показалась ему приятной. Он представил ее себе такой, какой она была еще вчера, вспомнил ее гармоничные и легкие движения, увидел, как она улыбается, потягивается в пылкой истоме, любовался беззаботностью ее серых глаз.

Вдруг этот образ показался ему выплывшим из далекого прошлого, и на память пришла комната, из которой он только что вышел. А на месте вспомнившегося ему лица возникло новое – тревожное, растерянное, имевшее с предыдущим лишь чисто внешнее сходство. Он попробовал стереть его. Не получилось. Новое видение уничтожило первое, приклеилось к нему, подобно маске, сначала неподвижной, а потом ожившей. Он понял, что никогда больше не увидит того лица, которое так долго оставалось нетронутым, им любимым, и подумал о том, что всего одного утра оказалось достаточно, чтобы уничтожить это лицо, хотя ни единая его черточка не изменилась.

Родители, видя его таким расстроенным, решили, что он грустит из-за своего предстоящего отъезда. Желая развеять его тоску, они притворились веселыми, вот только радость не светилась из их глаз, а он, чтобы их успокоить, тоже сделал вид, что ему весело.

Надо сказать, что мысль о предстоящем ему ничем не занятом вечере его ужасала. Он чувствовал, что не может читать. Гипнотическое время баров было еще далеко. Его взгляд пересекся со взглядом брата, восхищенно наблюдавшим за каждым его движением.

– Что ты делаешь после обеда, Жорж? – внезапно спросил он у него.

– Иду в лицей, ты же знаешь.

– Нет, ты останешься со мной. Завтра я уезжаю, а у нас даже не было времени поговорить.

Он знал, что в этом неожиданном отгуле ему не могло быть отказано, раз он о нем просил, чтобы заменить то, чем были наполнены все его дни, ему была необходима нежность ребенка, беззаветно ему преданного и чуть ли не влюбленного.

Несмотря на возражения отца, он повел Жоржа в кафе, заказал ему ликеры, обращался с ним, как с равным. Он как о легенде рассказал ему о Тели, поскольку был уверен, что брат поймет его лучше, чем кто бы то ни было. Расспросил его о преподавателях, о приятелях. То, из чего состояла жизнь брата, было ему самому еще настолько близко, что интерес его был неподдельным, они смеялись над одними и теми же шутками, и одним и тем же возмущались.

Когда он отвез Жоржа домой, его боль чуть поутихла. Общение с ребенком облегчило эту слишком тяжелую ношу его мужского горя.

Весь вечер Эрбийону удавалось не думать о Денизе. Он поужинал со своими находящимися в увольнении товарищами по выпуску летной школы в Фонтенбло. Приехав со своих закамуфлированных батарей, подземных укрытий, они с восхищением слушали рассказы Жана о его вольной, полной комфорта и риска жизни в эскадрильи. Тысячи удобств, там казавшихся ему мелочами, по сравнению с участью его бывших сокурсников выглядели привилегиями. Ежедневная и смертельная опасность, которой приходилось расплачиваться, заставляла его с тайным и радостным высокомерием относиться к этим прикованным к земле парням, к этим работникам тира, как летчики их между собой называли, и весь род войск которых они надменно окрестили «ползунками».

Ужин, несмотря на полицейские предписания, как водится, закончился на заре, в атмосфере всеобщего опьянения.

Тем не менее, просыпаясь утром, первым образом, мелькнувшим в его еще затуманенном мозгу, был образ Денизы. Спор, который накануне ему удалось отложить, заявлял о себе вновь. Ему необходимо было кардинально изменить свое поведение с любовницей и Клодом. Как повести себя с последним, у него еще было время подумать, но по поводу Денизы следовало принять решение незамедлительно.

Они так и не объяснились: их последняя встреча протекала в бессвязных речах и импульсивных движениях. Мог ли он таким образом порвать связь, отравленное очарование которой он все время ощущал? Почему бы не увидеться с ней и нежно не объяснить, что им нельзя больше любить друг друга?

Однако под влиянием какого-то странного переворота в сознании те причины, которые накануне выглядели неопровержимыми, теперь показались ему малоубедительными, и, предвидя возражения Денизы, он уже заранее чувствовал себя обезоруженным. Ситуация предстала перед ним в новом ракурсе, он проанализировал ее не с точки зрения его отношений с Мори, а с той точки зрения, с которой смотрела на нее его любовница.

На ее взгляд, действительно, ничего не изменилось. То, что для него явилось душераздирающим откровением, Денизе в течение долгих месяцев служило основой для существования. Что она могла поделать с тем, что ее любовник и ее муж встретились в одной эскадрильи, прониклись друг к другу глубоким уважением, а работа в экипаже сплела их нервы в один узел и почему это должно было бы отдалить ее от Жана? Могла ли она разделить с ним его ужас перед подобной ситуацией, с которой она смирилась с самого начала и которой пользовалась без угрызений совести? Раз он не попытался побольше разузнать о ее жизни, раз ему было достаточно ее тела и ее смеха, кто же тогда дал ему право оскорблять ее чувство, тем более что он увидел, насколько оно сильно и как много причиняет ей боли?

Тем не менее он не мог смириться. Он знал об этом по внутреннему убеждению, а оно сильнее, чем любые доводы. Будучи не в силах объяснить его своей любовнице и боясь причинить ей страдание, он решил уехать, не повидавшись с Денизой. К тому же ему оставалось занять чем-то всего несколько часов, а уж там жизнь в эскадрильи поглотит его без остатка.

Этот последний день он провел в кругу семьи, весь во власти томной грусти, которая обычно следует за отречением. И пока они вполголоса беседовали среди сгущающихся теней, тень смерти скользнула мимо Эрбийона. В его памяти отдавались слова товарищей:

– Эскадрилья быстро обновляется.

– Чем дольше летаешь, тем больше сокращаешь свои шансы выжить.

За несколько недель, причем при затишье на фронте, он пережил гибель Бертье, Дешана, Живаля. Ничто не оправдывало его веру в неуязвимость собственного тела. Взрыва одного из тех снарядов, которыми каждый раз пестрела его воздушная дорога, было достаточно, чтобы его глаза навеки закрылись. Его судьба зависела от местонахождения немецкого снайпера, от случайного заклинивания пулемета, от каприза мотора.

Как хрупка была его жизнь и напрасна тревога, терзавшая его последние два дня! Как маловероятен был его шанс, а вместе с тем и шанс Мори ускользнуть от воздушных засад! Да и разве не могла бы решить в скором времени всех проблем их одновременная гибель?

В тот же момент неуемное, как инстинкт, желание жить заставило его выпрямиться. А поскольку смерть неусыпно его подкарауливала, то неужели он, вновь повернувшийся к ней лицом, не имеет права на все, и зачем отказываться от заведомо высшего подарка судьбы?

День клонился к ночи, ярче и грубее разжигающей пламя желания. Она поманила его к тому дому, дорогу к которому он открыл лишь накануне; только одного он боялся – что не застанет в нем Денизу.

Как только она увидела его дрожащий рот, его лихорадочно трепещущие веки, она бросилась в его объятия, как никогда ранее охваченная страстью и еще более прекрасная, чем всегда.

 

Глава II

Поезд вновь увозил Эрбийона по направлению к линии фронта. А он нежно и чуть свысока, как о младшем и совсем неопытном брате, думал о том, кто три месяца назад садился в этот же поезд.

Нетерпеливое ожидание приезда больше не сжимало его горло пьянящей тревогой. Вопросы, во время его первого отъезда казавшиеся ему самыми главными, больше перед ним не вставали. Он теперь знал, что в эскадрильи отвагой никого не удивишь, поскольку храбрый ты или нет, каждый честно выполняет свою опасную обязанность; он знал, что мастерство наблюдения стоило больше, чем безрассудная храбрость, что пуля по своей прихоти делала человека победителем или жертвой и что подвиги находились во власти удачи. Случайность, пассивным объектом которой он являлся, внушала страх, но ему больше не было за него стыдно; он сохранял уверенность в том, что, оказавшись в кабине самолета, сумеет собрать в кулак необходимое хладнокровие и всю свою волю для успешного выполнения задания.

Не предаваясь меланхолии, он продолжал трястись в поезде. Жизненный опыт избавил его от героических иллюзий, но вместо них появился вкус к комфорту, который был не менее приятным. На вокзале Жоншери его будет ждать машина с белым кроликом, талисманом эскадрильи. В своей родной комнате, стены которой его стараниями утратили былую мрачность, ординарец Матье разожжет керосиновую печку, веселившую его своим мелодичным потрескиванием. Проснувшись, он окажется в окружении товарищей. Столовая оживится смехом Тели, обрадованное лицо Марбо вытянется от удивления, когда он узнает, как Жан порастратился в увольнении; капитан Ройар, потеребив свой седой ус, извлечет из него какие-нибудь непристойные замечания.

Он возвращался в радушную и многочисленную семью, здоровую, грубоватую семью, состоящую из одиноких мужчин, где жизнь управляется элементарными законами поведения, не отягощенными чрезмерными условностями.

По мере того как путешествие приближалось к своему завершению, парижские образы, которые еще несколько часов назад так сильно волновали его, постепенно бледнели и становились едва различимыми.

На то, чтобы привыкнуть к жизни в увольнении, ему потребовался один день, фронт же принял его обратно еще до того, как он до него добрался.

На следующий день, когда первые после пробуждения мгновения еще держали стажера в плену грез, Мори осторожно вошел в его комнату. Действуя под влиянием каких-то бессознательных защитных инстинктов, Эрбийон закрыл глаза, но через полуприщур ресниц стал за ним наблюдать.

Клод остановился на пороге. Над халатом, скрывавшим недостатки тела, возвышалась его задумчивая, облагороженная утренним освещением голова. Он долго смотрел на Эрбийона. А его лицо, не зная, что за ним наблюдают, говорило о такой глубокой, такой благородной дружбе, что для стажера его выражение стало невыносимым. Угрызения совести, приутихшие было в последних ласках его подруги, ожили вновь, став еще острее. Ему захотелось крикнуть: «Вы не можете так на меня смотреть!»

Однако Мори робко закрыл дверь.

В ту же секунду Жан открыл глаза и трезво взглянул на то, что происходило. Он даже не мог оправдаться своим незнанием, потому что перед отъездом совершил сознательное и низкое предательство. Софизмы, которыми он себя в тот момент одурманивал, теперь, в этой комнате, состоящей из холодных линий и по стилю напоминающей келью, ничего не значили. Здесь все было четко, как сама жизнь в эскадрильи, и это обязывало рассуждать четко и ясно. Ситуация, которая в Париже казалась такой сложной, здесь сводилась к голым линиям.

Молодой человек твердо решил попросить капитана разбить их экипаж и, если потребуется, – обо всем рассказать Мори. Это было единственно честное поведение, и не исключено, что Клод даже смог бы его простить.

Он с готовностью представил себе эту сцену, основанную на взаимной честности и благородстве, и подумал, что она вполне отвечает той жизни, в которую он вновь вливался. Не усматривая в ней наивной, книжной и жестокой стороны, а видя одну только патетику, он встал, словно освободившись от бремени, окрыленный радостью от предстоящей встречи с товарищами.

Прием оказался именно таким, каким Жан его себе представлял. Отныне он являлся тем, кто прибыл вновь занять свое место за общим столом и в общей борьбе. Ему представили недавно прибывшее пополнение: Нарбонна, заменившего Дешана, и стажера-наблюдателя Мишеля. Он узнал, что Новий получил крест и тут же был вызван в министерство, что Брюлара ранили, а на Флоранс из Жоншери пало подозрение в шпионаже.

День потек быстро, его поглотили прежние привычки, в русло которых он вошел с приятным автоматизмом. В своей комнате он разложил новые, привезенные из увольнения вещи, книги, сходил на летное поле, зашел к унтер-офицерам, прочно закрепился в том стиле жизни, который ему предстояло разделить с товарищами на предстоящие четыре месяца, если только какое-нибудь происшествие, теоретически возможное, но инстинктивно сбрасываемое им со счетов, не положит ему конец.

А когда в сабо, в старой куртке, плохо скрывавшей его потрепанный свитер, он присел к стойке бара, где обслуживал вновь прибывший стажер, ему на память пришел первый разговор с Марбо, и он сознался самому себе, что толстяк-наблюдатель оказался прав и что в эскадрилье главными были не полеты, не отвага, не страх и даже не смерть, а комфорт и умение обустраивать свою жизнь.

Пока он курил, сидя со стаканом портвейна, к его плечу прикоснулась рука, нервное давление которой он сразу же узнал.

– Вы пьете один, мой плохой товарищ! – воскликнул Мори. – У вас не нашлось даже минутки, чтобы поболтать со мной.

Эрбийон неопределенно повел рукой, но упрек друга устыдил его. Он действительно избегал возможности остаться с Мори наедине, и это ему показалось неслыханной трусостью. Какой смысл было прибегать к таким мелочным уверткам, если ему так или иначе предстояло поговорить с ним начистоту?

Он ответил:

– Я откладывал наш разговор на вечер.

В его голосе слышалось усилие, прилагаемое им, чтобы выдержать взгляд Клода, и вызов, брошенный им самому себе. От Мори все это не ускользнуло, однако, зная за собой особенность болезненно остро, а подчас и ошибочно воспринимать чужие слова и поступки, он решил не придавать этому значения.

Вошли товарищи, привнеся своим появлением ту непринужденную веселость, которая создавала тональность этой большой комнаты, где обитала звонкая душа эскадрильи. Они одолели молодого человека шуточками, и он отвернулся от Мори.

Когда со стола убрали посуду, Тели спросил:

– Эрбийон, будешь играть в бридж?

Жан не знал, как ему поступить. Клод умоляюще смотрел на него. Неужели он опять станет оттягивать момент признания? Он решил не поддаваться этой слабости, уже ликовавшей от возможности отсрочки.

– Только не сегодня, господин капитан, – сказал он, – хочу пораньше лечь спать.

После такого ответа в его адрес посыпались лестные шуточки по поводу того, чем он занимался в увольнении, а он тем временем уже шел по коридору.

Пока они не вошли в его комнату, Клод, несмотря на то, что Эрбийон догадывался, что он дрожит от нетерпения, не сказал ни слова, словно не решался доверить свое волнение чужим стенам. Однако едва дверь за ними закрылась и прежде чем Эрбийон сумел придать своему лицу должное выражение и утвердиться в своем решении, Мори спросил:

– Ну, как вам Элен? Как она говорила с вами обо мне?

Видя эти широко раскрывшиеся глаза, это до такой степени напрягшееся тело, что казалось, будто какое-нибудь неодобрительное слово может его сломать, молодой человек почувствовал, что никогда он не наберется такой бесчеловечности, чтобы заговорить. Фразы, наедине с самим собой казавшиеся ему столь благородными, столь непринужденными, теперь комом встали в горле. Нет, видя подобную любовь, лучше было врать стойко, изворотливо и терпеливо, врать, как врет запутавшаяся в интрижках женщина, чем пусть по капле, но дать просочиться правде.

Он внезапно ощутил, насколько неосязаемо то полотно, из которого скроены все те умолчания, до сих пор казавшиеся ему подлыми. Его сердце наполнилось величайшим презрением, осознанием горькой грусти жизни, а он тем временем многословно, в бешенстве и опьянении от отвращения, которое сам к себе испытывал, описывал Мори достоинства его жены и ее любовь к нему.

Когда он закончил, внимательный взгляд Клода казался несколько удивленным.

– Она так меня любит? – спросил он.

– Я же вам говорю, – воскликнул Эрбийон.

Резкость его интонации задела Мори. Он ощутил, что слова стажера не принесли ему ни малейшей радости, которую он был вправе ожидать от них, и Жан догадался, что Клод не особенно ему верит.

Они бы не сумели точно определить природу своих ощущений, однако многие часы совместных полетов не зря наделили их тайной способностью взаимопроникновения.

Почти бессознательно Мори пробормотал:

– Вы ничего от меня не скрываете?

Эрбийоном овладело отчаянное желание выложить все начистоту. Но было поздно: уверенность в том, что он не в состоянии заговорить, засела в нем слишком прочно.

– Неужели ваша болезненная подозрительность распространяется теперь и на меня? – спросил он с натянутой улыбкой.

Никакой другой довод не возымел бы ни малейшего эффекта. Однако о честности Эрбийона и о его дружбе Клод имел такое высокое мнение, что к нему вновь вернулась полная открытость.

– А теперь, – сказал он с уважением, – расскажите мне о вашей подруге.

Жан вскочил. Раньше он умел обрисовать абстрактный и пустой образ Элен Мори. Однако соединить его с образом Денизы, для него еще таким живым, жарким от предательства и сладострастия, было выше его сил.

– Извините меня, я действительно страшно устал.

Он быстро вышел, и Мори внезапно стало очень холодно.

 

Глава III

– Еще один прибор! – воскликнул Эрбийон.

Мишель, который был младше него и следил за порядком на столе, не ответив, продолжал расставлять бокалы для шампанского.

– У нас высокий гость? – спросил Эрбийон.

– Я ничего не знаю. Это приказ капитана.

– Тогда давай пока выпьем по стаканчику.

Они выпили, и Мишель спросил:

– Тебе бы, конечно, хотелось узнать, по какому поводу все эти приготовления?

– Да ты ведь сам не знаешь.

– Не совсем так, только Тели запретил мне говорить.

– Сюрприз?

– Для некоторых.

На пороге появилась робкая фигура, с южным акцентом поприветствовала молодых людей. Это был Виранс.

– Капитан вызвал меня, – произнес он.

– Вы обедаете вместе с нами, – ответил Мишель.

Эрбийон и пилот посмотрели на него с одинаковым удивлением: унтер-офицеры всегда едят в отдельной столовой. Тем временем Мишель преспокойно продолжал:

– Капитан посоветовал мне увеличить порции. Похоже, старина, у вас неслабый желудок.

Вошедший в этот момент Тели услышал последнюю фразу.

– Не трогайте этого парня! – воскликнул он. – Виранс краснеет, как девица. Налейте-ка нам портвейна в большие стаканы. Эрбийон заплатит.

– Сегодня с утра, господин капитан, от тебя так и веет таинственностью, – сказал молодой человек.

В ответ Тели только крепко сжал ему плечо. Комната понемногу наполнялась людьми, и Жану показалось, что все лица, кроме Клода, выглядят заговорщически радостно.

– Давайте кадриль люкс, – воскликнул Тели.

Пока ботинки и сабо в бурлескном ритме молотили по доскам, Эрбийон подумал о том танце, которым встретили его. Половина из плясавших тогда уже погибли. Он отметил этот факт без грусти; наоборот, мысль об этом заставила его еще жаднее ощутить веселье, оживившее все тела, и поскольку Марбо, изнемогая от усталости, взмолился о пощаде, он потребовал сменить такт.

Затем все приступили к еде. Этот час они любили больше всего. Здоровые аппетиты, блестящие зубы, звучные шутки, – они приносили с грозящего гибелью неба голод по пище и смеху, суровую дружбу, желание жить в окружении тепла, которого за этим столом хватало в избытке; они сидели вокруг него плечом к плечу, поглощали пищу и одновременно что-то выкрикивали.

Капитан усадил Виранса рядом с собой, а Эрбийона – возле Мори, теперь самого старшего по возрасту пилота. В погребке эскадрильи хранилось несколько отборных сортов вин. Тели приказал принести из всех по очереди.

– Кто же это, интересно, угощает? – спросил Жан.

– Пей! – только это он и услышал в ответ.

Во всеобщем гомоне опорожнялись стаканы; питье разжигало веселье, а Эрбийону казалось, что все взгляды с налетом насмешливой нежности были обращены на него, Клода и Виранса. Это его интриговало, поскольку он предположил, что Тели за свой счет затеял какую-то невероятную шутку; однако крики, вино и эта радость, еще более экзальтированная, чем обычно, не давали ему ни времени, ни возможности углубиться в разгадывание.

Когда бокалы наполнились пенистым шампанским, гвалт моментально стих; все взгляды устремились на капитана, который, встав со своего места, вызвал:

– Мори, Эрбийон, Виранс, подойдите ко мне с бокалами в руках.

Они повиновались.

– Чокнемся, – сказал Тели.

Поставив на стол свой опустевший бокал, он достал из кармана три листка бумаги, наугад взял один из них и прочел:

«Выписка из приказа по армии: Эрбийон Жан Пьер, офицер-стажер, наблюдатель в эскадрилье № 39, 15 марта, под шквальным огнем противовоздушных батарей, успешно завершил сложное регулирование. 26-го, совместно с пилотом, сбил «драхен». 2 апреля, атакованный двумя самолетами, отбил нападение и выполнил свою миссию».

Едва Тели закончил, как Марбо провозгласил:

– А мы все грянем дружеское ура, чтобы эта хибара задрожала.

Пока звенели стаканы, капитан неловко прикреплял крест на куртку Эрбийона. Он сильно уколол его в грудь, и Жан вдруг подумал:

«Чтобы его заслужить, я никогда не испытывал такой боли».

«Теперь Тели читал приказ на имя Виранса, а офицер-стажер вернулся на свое место. В каком-то оцепенении он наблюдал за тем, как товарищи чокаются с ним своими бокалами. Машинально ответил на поздравления, ощущая при этом свою оторванность от группы окружавших его друзей и непривычное одиночество.

Итак, вот оно, то, о чем он мечтал, как о чудесном вознаграждении! То, что он с мистическим восторгом рассматривал на формах других людей! Тели, его начальник и товарищ, которым он восхищался, наградил его своей собственной рукой, а он не испытывал никакой гордости, даже ни малейшего волнения. А может быть, это чувство удивления сбивало радость, хотя должно было бы, наоборот, ее увеличить?

Однако стоило ему честно взглянуть на эту ситуацию, как он понял, в чем причина его поразительного безразличия: он вовсе не заслуживал этого креста или, по крайней мере, не совершил ничего из ряда вон выходящего, чтобы его получить. Он вспомнил слова приказа. Разумеется, они говорили о реальных событиях, но они подразумевали какое-то сверхусилие, яркое воплощение отваги, до которой и дело-то не дошло. Когда он все это взвесил, у него возникло чувство, будто он сплутовал.

Разумеется, он закончил регулирование в то время, как черные хлопья сжимали его так плотно, что ему показалось, будто он может их поймать, однако они выглядели настолько безобидными, что совершенно его не встревожили. Да, они с Мори подпалили привязной аэростат, но на небе не было ни единого самолета противника, так что это стало лишь упражнением по стрельбе в мишень. Да, он был обстрелян двумя немецкими истребителями, но удивительно неумело, а затем безо всякой причины вышедшими из битвы, предоставив ему отличную возможность беспрепятственно завершить разведку.

В таких вот обстоятельствах им посчастливилось не подпасть под влияние страха, не стать добычей взрывов и пуль, но ведь на всей широчайшей линии фронта каждый из его товарищей при каждом вылете делал то же самое. Так, может быть, следует награждать всех, причем ежедневно? В чем состояла его особенная заслуга, исключительность его поступка? Он окинул взволнованным взглядом близкие ему лица, пытаясь найти в них объяснение, но обнаружил лишь спокойное уважение.

В этот момент со своей наградой вернулся Клод. Жан увидел на его отражавшем все внутренние переживания лице то же равнодушное выражение. Он подумал: «Этот-то уж смог бы мне объяснить».

Еще ни разу со времени своего возвращения он не ощущал себя таким близким Клоду и столь же неспособным ему довериться. Почувствовав этот смутный порыв, Мори ощутил надежду, что необъяснимая натянутость в их отношениях, с каждым днем все возраставшая, наконец рассеется в этот час, когда на виду у всей эскадрильи их экипажу вручались свидетельства проявленной ими доблести.

– Этот крест, – сказал он вполголоса, – дорог мне только потому, что вручен одновременно с вашим.

Прежде чем молодой человек смог ответить, Тели воскликнул:

– Мори, Эрбийон, и вам не стыдно? Вы забыли чокнуться. А к тому же у нас принято, чтобы те, кто получают пальмовую ветвь вместе, расцеловали друг друга!

Клод наклонился к стажеру. Вся нежность, которую он питал к Эрбийону, отразилась в изгибе его долговязого тщедушного тела. Однако молодой человек не шелохнулся.

Как бы ни хотел он сделать то, о чем просил Те-ли, эта задача оказалась для него непосильной. Тело отказывалось повиноваться. Он бы ни за что не дал под взглядом капитана, при товарищах этого поцелуя Иуды. Так низко он ни за что не опустится.

– Ты спишь? – воскликнул Тели.

Эрбийон упрямо уставился в стол.

– Да это животное опьянело! – сказал изумленный капитан. – Встряхните его.

Однако Клод отскочил назад, чтобы случайно не соприкоснуться с молодым человеком. С натянутой улыбкой он сказал:

– Господин капитан, прошу вас, не настаивайте. Я знаю, что Эрбийон не любит публично выражать свои чувства.

– Парень рехнулся, честное слово, – проворчал Тели.

Затем, заметив смущение, вызванное происшедшим, он воскликнул:

– Заседание окончено. Кто поедет со мной на новую сто пятую батарею?

– Я, – ответил Жан, вырванный из своего жуткого оцепенения страхом перед тем, что ему придется остаться с Мори наедине.

– Крошка проснулась, – сказал капитан. – Крошка хочет похвастаться своим крестом перед артиллеристами! Ну ладно, поскольку сегодня я ни в чем не могу тебе отказать, поехали.

Жан набросил на плечи накидку из козьей кожи и сел рядом с Тели.

– Соберись с духом, – сказал ему капитан. – В машине со мной опасней, чем в самолете.

В лицо дул резкий ветер, автомобиль прыгал по ухабам разбитой дороги. Скорость, всегда опьянявшая Эрбийона, сгладила тревожные воспоминания, угрызения совести. Тели излучал на него свое радостное восприятие жизни.

Его настроение странным образом поменялось, и он, наконец, вкусил удовольствие от своего награждения. Его воображение, склонное к театрализованности, в блестящих тонах обрисовало ему эту бешеную гонку, в которой два молодых, отважных, элегантных летчика мчались к линии фронта. Желая сделать так, чтобы все видели его крест, он распахнул накидку на том самом месте, где он был прикреплен.

Не обращая внимания на рытвины от снарядов, расшатанные мосты, на опасные виражи, капитан разогнал машину на полную мощь. Жоншери, еще полный жизни, разрушенный Кормиси исчезли из вида. Однако на пересечении дорог Эрбийон стукнулся лбом о ветровое стекло. Тели яростно жал на тормоза.

По закамуфлированной дороге, отходящей от близлежащих окопов, вразброд плелись люди.

– Смена, – сказал капитан.

Солдаты медленно проходили мимо. Их разбитые башмаки тяжело опускались на твердую землю. Их спины сгибались под тяжестью снаряжения. На всех лицах, какими бы разными они ни были, запечатлелось одно и то же выражение – отпечаток боли и братства. На фоне щетины, разъедавшей кожу, виднелись широко открытые, огромные глаза.

Эрбийону показалось, что эти глаза с ревнивой неприязнью косились на их автомобиль, их меховые накидки, чистые, хорошо откормленные и спокойные лица. Он внезапно подумал о столе, из-за которого только что встал, о шампанском… Своей судорожно сжатой рукой он незаметно, боясь, как бы не увидел Тели, спрятал внутрь свой новенький крест.

 

Глава IV

Они одновременно выпрыгнули из самолета, приземлившегося возле ангаров. Глядя на дрожь, пробегающую по их телу, не унимавшуюся и в безопасности, Марбо мгновенно обо всем догадался.

– Хорошо трахнуло? – спросил он.

– На этот раз, – ответил Эрбийон, – думаю, я и впрямь испугался.

– Тут хвастаться нечем, – мирно сказал толстяк.

Жан и Мори говорили одновременно. На них неожиданно налетели два истребителя, исключительно ловких и упорных. Пулемет Клода оказался поврежден пулей, а воспользоваться пулеметами стажера возможности не было; противники все время держались под их машиной. Они слышали, как мимо свистели светящиеся нули, и им чудом удалось не загореться в воздухе.

Марбо подошел к их самолету.

– Превосходная шумовка, – заметил он. – Двадцать восемь пробоин в фюзеляже.

– У меня рука болит, – вдруг сказал Мори.

Эрбийон захотел было расстегнуть комбинезон пилота, но остановился. В том месте, куда указывал Клод, рукав был разодран и мех порыжел.

– Вас задело воздушной волной от снаряда, – определил Жан.

– А ты на себя посмотри, твой свитер стал ажурным, – заметил Марбо.

Жан оглядел себя. В семи различных местах свитер и куртка были продырявлены.

Он жадно глотнул воздух. Клод непроизвольно сделал то же самое. Они посмотрели друг на друга, и их охватило ощущение необычной тождественности. Ужасное напряжение, начавшее таять, подобно сплаву, состоящему их страхов и надежд, до конца их так и не отпускало. Им казалось, что на жест одного должен ответить, продолжая его, жест другого. Опасность, которой они только что избежали, еще более серьезная, чем все те, какие до сих пор им пришлось пережить, делала их инстинкт выживания более слитным, более единым, чем обычно.

– А как же так получилось, что вы заснули? – воскликнул Марбо. – Мне казалось, что у вас у обоих зоркий глаз.

Они опять встретились взглядами, но на этот раз чтобы тотчас друг от друга отвернуться. Мысль, беспокоившая их там, наверху, в бледном небе, и прерванная первыми стрекочущими залпами огня, овладела ими снова.

Мори подумал:

«Почему в письмах Элен после возвращения изменившегося Эрбийона таится беспокойство?»

А Жан:

«Клод меня уже подозревает?»

Эта навязчивая идея часто во время полета притупляла остроту их внимания и чувств. Только вот как признаться в этом Марбо? Оба ответили неопределенным жестом.

Они пошли к своему бараку, по пути машинально обсуждая бой. Волнение, овладевшее их телами, рассеивалось медленно. Однако эта в определенном смысле механическая общность вовсе не могла сгладить неловкость, возникавшую между ними, когда они находились вместе, и только увеличивала ее, поскольку им было еще труднее утаить друг от друга некоторые движения души, которые хотелось бы сохранить в тайне.

В этот час приносили письма в столовую. Конверты своими яркими тонами украшали стол. Еще от двери они различили те, что предназначались им, и Эрбийон стиснул челюсти, чтобы не выдать ни малейшего волнения, которое охватило все его существо: на столе, почти рядышком лежали два письма от Денизы: одно – для Клода, другое – для него. Хотя его собственное и было подписано измененным почерком и на другой бумаге, он подумал, что Мори этим обмануть не удастся. Он стремительно, прежде товарища, подлетел к столу. Схватил свое письмо и воскликнул:

– После опасности это так приятно!

Затем, желая поскорее отделаться от конверта, который судорожно сжимали пальцы, он распечатал его, резко смял и бросил под стол.

Он уже собирался пойти в свою комнату, как Мори задержал его.

– Не желаете ли немного согреться? – спросил он, указывая на бар.

Затем с грустной иронией добавил:

– В моем присутствии вы превращаетесь прямо-таки в трезвенника.

На молодого человека накатила глубокая грусть. Должно быть, его товарищ действительно разуверился в их дружбе, если решил оживить ее таким грубым способом, который еще недавно ему самому претил, но у него не хватило сил отвергнуть этот жалкий призыв.

Тем временем радость оставаться среди живых, подсознательно владевшая ими, на время ослабила их взаимное смущение. У выпитого ими вина вкус казался более терпким, чем обычно; примитивная обстановка столовой дарила необычное ощущение домашней безопасности.

Мори, до сих пор откладывавший чтение, которого ему было достаточно, чтобы увидеть мир по-иному, распечатал письмо своей жены. Эрбийон, погруженный в животно-блаженное состояние, мечтал.

Почувствовав взгляд Клода на своем лице, он поднял голову и вздрогнул, не сумев взять себя в руки. Черты Мори несли на себе отпечаток ужаса, смешанного с такой жаждой утолить свое любопытство, что Жан, сам того не желая, спросил:

– У вас плохие новости?

– Зачем вы меня об этом спрашиваете? – воскликнул Мори.

– У вас такой расстроенный вид.

Клод спрыгнул с табурета, на котором сидел и принялся ходить по столовой. Жану были хорошо знакомы эти хождения взад и вперед плохо отрегулированного автомата, чтобы подавить слишком сильное волнение. Когда Мори остановился, ему уже удалось придать своему лицу выражение спокойствия.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Просто снаряды вывели меня из равновесия.

Он снова углубился в чтение, но при этом только делал вид, что читает, к тому же слишком быстро, как плохие актеры в театре, которые слишком грубо притворяются, что впервые натыкаются на уже известную им фразу. Внезапно он сказал:

– Элен спрашивает меня о вас.

Эрбийон очень медленно проглотил вино, уже находившееся у него во рту.

– Ваша жена очень любезна, – пробормотал он наконец.

– В этом полностью ваша заслуга. Обычно мои друзья почти ничего не значат для Элен.

– О! Это просто вежливость, – сказал молодой человек, стиснув стакан с такой силой, что тот чуть было не раскололся.

– Нет, уверяю вас, – настаивал Клод. – Она вкладывает в свои вопросы такой интерес, что он даже льстит мне, поскольку его предметом являетесь вы.

На последние слова он нажал с такой горечью, что Жан, не ответив, вышел. Взгляд Мори, словно обезумевший, блуждал по комнате.

Поглощенный ежедневными занятиями и играми, Эрбийон, как ему этого ни хотелось, до самого вечера так и не смог поразмыслить над этим разговором. Его трагический смысл открылся ему лишь тогда, когда он оказался в комнате один и барак окутала глубокая ночь. Со времени своего возвращения он больше не писал Денизе, несмотря на то, что она продолжала присылать ему письма, исполненные пылкой покорности. Потеряв терпение, она решила разузнать о нем через Клода.

Было ли это с ее стороны расчетом с целью заставить его отвечать или же простым проявлением нестерпимой тревоги? Эрбийон пожал плечами. Какая ему разница, что вызвало в ней этот порыв? Ему не в чем было упрекнуть себя, не на что было сердиться, пока он продолжал разделять свою участь с Мори, принимать его агонизирующую дружбу и в своей трусости даже не мог отважиться в полной мере оправдать своего товарища.

Что сейчас действительно имело значение, так это то, что сегодня утром во взгляде Мори он прочел подозрение. До сих пор его недомолвки и его холодность, и в особенности отказ обнять Мори в день их награждения, окутывали их пеленой глухого и вероломного недоверия. Отныне же оно должно было врезаться в сознание Клода окрепшим подозрением и рассасываться в нем, как в твердой косточке.

Его молчание не послужило ничему. Логика страстей, еще неведомая его юной голове, их сила и напор с фатальной неизбежностью увлекали его к той точке, которой он хотел избежать. Он взбунтовался против непреклонной поступи событий, которые, как ему казалось, он еще контролирует и сможет направить туда, куда пожелает.

Клод узнает только в том случае, если он, Жан Эрбийон, ему позволит. Мори мог подозревать, идти по верной дорожке, но без его подтверждения он ни до чего не докопается!

Однако тогда к молчанию следовало добавить притворство. Необходимо было побороть натянутость, закравшуюся в их отношения после происшедшей с ним перемены: заново, незаметно обрести пошатнувшуюся нежность Клода, вернуться к былым долгим беседам, выслушивать его признания, присочинять свои. Нужно было возобновить переписку с Денизой, искусно расставить обманные ловушки, чтобы успокоить его страдание, готовое стать осмысленным. Предательство должно было стать совершенным по своей подлости.

Однако был ли он способен на это постоянное ненавистное притворство? Причем, если бы даже он и попытался к нему прибегнуть, Клод мог бы на него и не купиться. Они были полностью открыты друг для друга, их экипаж, благодаря существовавшей между ними обратной связи превратился в слишком однородный сплав, чтобы такой большой обман не вышел на чистую воду. Эта проклятая спаянность, конечно, не позволила бы Клоду узнать о том, что произошло на самом деле, но интуитивно он не смог бы ошибиться.

Что же было делать? Молодой человек, подперев руками голову, пытался найти недостижимый компромисс между полным сокрытием истины и признанием.

Внезапно у него появилось какое-то странное и четкое ощущение, похожее на то, что возникало у него в кабине самолета, когда он «знал», что Мори к нему повернулся.

– Что-то я замечтался, – пробормотал он. – Пора спать.

Он встал, но ему так и не удалось избавиться от этого особенного ощущения призыва. Клод словно бы физически притягивал его к себе, да причем так сильно, что он бессознательно сделал шаг по направлению к двери. Опомнившись, он медленно стал раздеваться. Механические движения несколько притупили его сознание, но смутное ощущение, от которого он пытался освободиться, заявило о себе вновь настолько мощно, что у него исчезли всякие сомнения. Комната Мори требовала его присутствия.

Он прошел по коридору, бесшумно повернул ручку двери. Клод, склонившись над столом, дрожащими пальцами держал два конверта и сравнивал их друг с другом. В одном из них Эрбийон сразу же узнал тот, что утром, в столовой, он бросил под скамейку.

Мори его появлению не удивился.

– Я так и думал, что вы придете, – сказал он.

Стояла глубокая ночь. В темноте не было слышно ни единого шороха. Они разговаривали очень тихо, большее значение придавая взглядам, чем словам.

– Вы подобрали мой конверт, – сказал Жан. – Почему?

– Я думал, что узнаю почерк.

– Вашей жены?

Клод, не отвечая, подождал, и стажер ощутил себя настолько выбившимся из сил, что у него возник соблазн перестать защищаться. Однако, нарушив это молчание, Мори со стыдливой мольбой, исказившей его лицо, спросил:

– Разве это не правда, скажите?

Тогда Эрбийон соврал; искусно, мягко он указал на безумие, необоснованность его подозрений. Он видел Элен всего один раз и совсем недолго. Как Мори мог предположить, что в результате короткой беседы, касавшейся одного его, зародилась целая переписка? И как объяснить это предположение, если она писала мужчине, а у собственного мужа спрашивала, как он поживает?

Клод слушал с таким вниманием, что у него даже вздулись жилки на лбу. Он спросил:

– Откуда лее тогда это охлаждение ко мне, с которым вы вернулись из Парижа?

Тогда, выделяя каждое слово, Жан ответил:

– В вас есть нечто отталкивающее. Разве не вы сами мне в этом признались?

Когда Эрбийон вышел, Клод на какое-то мгновение ощутил умиротворение и легкость. Затем прошептал:

– Он был слишком жесток, чтобы это оказалось правдой.

Тем не менее доводы стажера выглядели уместными, неоспоримыми. Жан побывал у Элен перед самым своим отъездом. Ничто не могло объединить их за такое короткое время.

Однако с тоской Клод подумал о том, что это было всего лишь рассуждением.

Чтобы не разбивать хорошо зарекомендовавший себя экипаж, Тели отказал Жану, просившему дать ему другого пилота. А поскольку стажер не пожелал, чтобы капитан сгладил противоречия, которые, как он предполагал, возникли между ним и Клодом, Тели добавил:

– У вас будет время помириться. В конце недели мы отбываем на отдых.

 

Глава V

Девушки из поселка Баи, разнаряженные, пришли поглазеть на прибывших летчиков. Каждый из них, выпрыгивая из кабины, с радостью замечал их пеструю группку, прообраз тех дней, что должны были потечь в неторопливости и безопасности.

Поселок оказался очень милым, состоящим из низеньких домиков с маленькими, склоненными, словно старушки, крышами.

Старинная церковь была увита плющом. Рядом с ней, вокруг замка с закрытыми окнами, раскинулся благородный парк.

По жребию в жилище Эрбийону досталась просторная комната, оклеенная обоями с неприметными цветочками; от массивной деревянной полированной мебели пахло свежим воском. Оставив Матье заниматься распаковкой его чемодана, стажер поспешил к Тели получить у него инструкции.

– Вы – на отдыхе, – сказал капитан собравшимся товарищам. – Я воспользуюсь этим, чтобы отбыть в увольнение. Синекура командования переходит к Мори. Развлекайтесь и не поднимайте слишком много шума.

Военные повели девушек в парк, где от июльской жары все листья неподвижно замерли, смотря в разные стороны. Самолеты стояли взаперти в ангарах, и только молоденькие пилоты ради того, чтобы покорить какое-нибудь гордое сердечко, иногда демонстрировали над летным полем такие воздушные пируэты, что рисковали свернуть себе шею.

Эрбийон быстро обнаружил, что Баи обладал весьма посредственными возможностями для развлечения. Побродив под деревьями по мягкому травяному ковру и тщетно попытавшись завязать интрижку с довольно неопрятными сельскими красотками, он очутился перед лицом невыносимой скуки. Попытавшись читать, он обнаружил, что за месяцы, проведенные им в праздности, чтение любых книг, за исключением разве что совсем простеньких, стало его утомлять, и с сожалением вспомнил об автоматизме жизни в эскадрильи, где дни проносились в монотонном и стремительном беге.

Мори жил в доме, где располагались служебные помещения. Он подписывал бумаги, занимался обеспечением пропитания для отряда и подолгу гулял по безлюдным аллеям парка. Поглощавшие его целиком мечтания, размышления и сомнения делали для него течение времени неощутимым. Однако по мере того, как он анализировал все аспекты своих новых взаимоотношений с Жаном, он остановился на одном объяснении, которое успокаивало его тревогу: стажер ощутил очарование его жены и, будучи человеком крайне принципиальным, расценил подобную склонность несовместимой с требованиями безупречной дружбы.

Мори не исключал и возможности того, что со своей стороны Элен тоже осталась неравнодушна к стажеру. Но у встречи их не было продолжения, так что это волнение могло оказаться лишь мимолетным. Мори понемногу успокаивался и обнаруживал в письмах жены, носивших, тем не менее, отпечаток прежней нежности, более глубокое звучание.

Отдых, предписанный их экипажу, позволял Эрбийону и Мори меньше контактировать и способствовал некоторому успокоению. Между ними установилось своего рода перемирие.

Когда Жан, угнетаемый бездельем, встречал длинную фигуру Клода, он испытывал необходимость с ним заговорить. Они обменивались несколькими фразами, однако беспредметными и нейтральными. Как же далеки были те беседы, за которыми незаметно пролетали часы!

После подобных встреч Эрбийон вновь погружался в тоску, еще более невыносимую от того, что она заполняла собой время, которое, как он рисовал в своем воображении, должно было быть насыщено весельем.

Поэтому, когда пилот унтер-офицер Нарбонн предложил ему регулярно играть в покер, он был по-настоящему этому рад.

Этот пилот занимал в единственном в поселке трактире низенькую комнатушку, пестревшую застекленными фотографиями, искусственными цветами и набожными картинками. Вечером Эрбийон нашел там Шаренсоля, Мишеля, Виранса и «доктора». Они со смехом рассказали ему, что Марбо, которому предложили принять участие в игре, с пугливой горячностью отказался. На столе стояла бутылка коньяка, лежали коробка сигарет и пачка карт. Оттенок электрического освещения уже изменился от дыма. Эрбийон вдыхал его с наслаждением.

Он спасался от унылых вечеров, от сельских улочек, в первые же два вечера вызубренных им до тошноты, от одинокого поглощения алкоголя на липком, просмоленном столе. Это бегство доставляло ему такое наслаждение, что он играл, даже не осведомляясь о цене жетонов, выложенных перед ним в ряд. Нарбонн, будучи богатым, проявлял аналогичную беззаботность. Их товарищи этим пользовались. Вставая из-за стола в тот момент, когда заря смывала с окон расплесканное ночью чернильное пятно, Жан обнаружил, что проиграл все свое жалованье. Однако, поскольку родители ежемесячно присылали ему сумму, в два раза его превышавшую, он ни о чем не пожалел.

На следующий день он стал вести себя более внимательно, однако его кипучая натура мешала ему на равных соперничать с людьми, для которых игра являлась лишь мимолетным развлечением. Он любил рисковать ради риска самого по себе и был не в состоянии при удачном ходе не заразиться тем интересом, когда на кон ставят больше, чем это следовало бы делать при трезвом мышлении. Перед этой квинтэссенцией дерзкого и стремительного приключения, каковой является карточная комбинация, его охватывало головокружение. Зная об этом, обычно он воздерживался от игры, но, вступив в нее, ничего уже не мог с собой поделать.

Снизу, из зала, доносились затянутые пьяными голосами напевы и отзвуки беззлобных перебранок. Кровь мощнее, неугомоннее текла по венам. Случайно сделанный удачный ход наполнял его невыразимой гордостью, он ощущал себя триумфатором, перед лицом которого меркли все прочие победы. У него в ушах лихорадочно пульсировал какой-то звон, а по всему телу разливалось особое, искусственное блаженство, какое достигается с помощью наркотиков.

С этих пор он стал жертвой игры. Вся его жизнь, подобно пустой рамке, колебалась вокруг стержня, состоящего из часов, проводимых у Нарбонна. Вставал он очень поздно; день бесцветно протекал перед его покрасневшими от ночных бдений глазами. Усталость пропитывала его тело, обманывала скуку. По мере того как сгущались сумерки, в него вселялась жажда риска и, полный придуманной, но всепоглощающей радости, он поднимался по ступенькам, которые вели в комнату, где его ждали карты. Там он боялся только одного – завершения партии. Пока он сидел за магическим столом, он пребывал во власти волшебства.

А между тем он регулярно проигрывал и вскоре остался без денег. Нарбонн одолжил ему некоторую сумму и посоветовал быть осторожней. Эрбийон выслушал его рассеянно, но попросить новой денежной помощи у отца ему было довольно трудно.

В три партии его кошелек истощился, и Жан был вынужден опять обратиться к своему товарищу. В этот же самый вечер, перед тем, как начать игру, «доктор» сказал Нарбонну:

– Мерсье попросил у меня разрешения к нам присоединиться.

Нарбонн был в нерешительности. Войдя в компанию, не стеснит ли их командир Мерсье, начальник сектора, своими нашивками и возрастом? К тому же по всей авиации о нем ходила слава как об опасном, проницательном и смелом противнике, любящем делать крупные ставки, очень щедром, но все время выигрывающем. Он был способен лишить равновесия игру, которая, будучи достаточно крупной, избегала чрезмерно высоких ставок.

– Ему этого очень хочется? – спросил Нарбонн.

– Очень, – ответил «доктор».

На следующий день Мерсье устроился за их столом. Это был человек, чьи плечи, лоб и челюсть были квадратными. Его лицо напоминало деревянную маску с очень светлыми глазами, словно утратившую свой блеск от мрачной и плохо сдерживаемой ярости, от неудержимой жажды риска. Невзирая на то, что по роду своей службы он не был обязан летать, он часто, сев в истребитель, один вылетал патрулировать. Его необузданной храбростью восхищались, но никто его не любил.

Тем не менее он быстро сумел рассеять неловкость, вызванную своим появлением, и, казалось, доброжелательно приготовился к игре, для него слишком скромной. Через час, видя, что Эрбийон и Нарбонн по своему обыкновению проигрывают, он воскликнул:

– Вы действительно очень плохо играете. Вас разоряют!

– Мы тренируемся, господин командир, – ответил Нарбонн.

– Нет, мне стыдно, уверяю вас, – настаивал Мерсье. – Лучше сыграем в железку. Тут уж каждый может за себя постоять.

– Это несколько опасно, – робко заметил «доктор». – Нужно потренироваться.

– Так давайте! Начнем понемножку. В банк – по двадцать франков.

Офицеры подчинились. Нарбонн открыл игру. Его банк с первого же раза сильно увеличился. С переменным успехом он переходил из рук в руки, и стало заметно, что Мерсье ограничивался тем, что следил за игрой, не принимая в ней участия.

Когда дошла очередь до него быть банкиром, он небрежно развернул стофранковую купюру и сказал:

– У меня нет мелочи, господа, но вам необязательно покрывать мою ставку.

Игроков было много, поэтому сделать это оказалось нетрудно. Мерсье выиграл. Его двести франков тоже покрыли. Он опять выиграл.

– Четыреста франков в банк, – спокойно сказал он.

Чьи-то руки сделали слабенькие ставки. Нарбонн, чтобы доставить командиру удовольствие, объявил:

– Остальное добавлю я.

Мерсье сделал еще лучшую игру.

Он взглянул на удвоившуюся сумму, подумал.

– Ставлю еще раз, – произнес он наконец.

– Принимаю, – сказал Нарбонн.

Он проиграл. Тогда командир собрал со стола купюры, отложил карты и в шутку спросил:

– Кто покупает банк?

То ли Нарбонну в этой фразе послышался вызов, то ли он хотел отыграться или же просто находился на той неизбежной стадии игры, когда реальная цена денег забывается, – он так никогда этого и не понял, – но его удивленные товарищи услышали, как он воскликнул:

– Я, господин командир.

Он разложил на столе шестнадцать стофранковых бумажек.

– Я никогда первый не рискую своим банком, – сказал Мерсье. – Вперед, господа!

Все сделали робкие ставки. После раздачи Нарбонн открыл свои карты: у него было девять очков.

– Ну что ж, тем лучше! – сказал Мерсье.

Офицеры увидели, как его глаза вспыхнули жадным и беспощадным огнем, какой появлялся в них тогда, когда он вылетал на истребителе.

– Иду ва-банк, – сказал он.

Он взглянул на свои карты и объявил:

– Роздано.

У Нарбонна оказалась тройка.

– Думаю, мои дела плохи, – сказал он, беря карту.

Он перевернул ее, это оказалась пятерка.

– Удачно вытянул, – произнес командир. – Это обойдется мне в две тысячи франков. Вы на этом останавливаетесь?

– Нет, продолжаю.

– Тогда ва-банк!

Нарбонн открыл девять очков. Мерсье протянул ему четыре тысячи франков.

В комнате воцарилась полнейшая тишина, поскольку всем было известно, что командир может распоряжаться только своим жалованьем. Однако выражение его квадратного лица ничуть не изменилось, когда он сказал:

– Эта рука сдает уже в седьмой раз. Такое бывает нечасто.

Его голос прозвучал очень спокойно.

Нарбонн, поставленный в затруднительное положение, барабанил по столу. Ему вовсе не хотелось удалиться с таким большим выигрышем, а с другой стороны, как продолжать такую партию? Он встретился глазами с командиром, и ему показалось, что он различил в их жесткости мольбу, от которой ему стало нехорошо. Он предложил:

– Еще, господин командир?

– С удовольствием.

Все взгляды устремились на них. Ставка равнялась восьми тысячам франков, и, казалось, что нездоровое очарование внезапного выигрыша, переменчивости фортуны, поставленной суммы поднималась от стола губительными испарениями.

– Дайте мне одну карту, – попросил Мерсье. Однако, увидев протянутого ему Нарбонном короля, он стиснул челюсти.

У лейтенанта было шесть очков и, выиграв партию, ко всеобщему изумлению, он взял карту.

«Он сошел с ума, – подумал Эрбийон, – или хочет проиграть».

Нарбонн вытянул тройку. Он еще больше увеличил свой выигрыш.

– Я должен вам восемь тысяч франков, мой дорогой, – сказал Мерсье и сделал вид, что собирается встать.

– Ах нет, господин командир, я не могу оставить вас в таком положении, – пробормотал Нарбонн. – Не хотите ли вы отыграть свой долг?

– Все или ничего! – сказал Мерсье голосом, слишком громко прозвучавшим в этой маленькой комнатушке.

«Доктор» шепнул на ухо Эрбийону:

– В крайнем случае, восемь тысяч франков он смог бы отдать, но шестнадцать – никогда.

– Но ведь он же обязан выиграть, – прошептал стажер. – Это чистая математика.

На этот раз пальцы Мерсье, когда он брал карты, слегка дрожали. Он набрал восемь очков. Нарбонн – девять.

Смущение было настолько сильным, что молодые люди даже опустили головы, чтобы не видеть лица командира. Не делая паузы, Мерсье сказал:

– Ва-банк тридцатью двумя тысячами.

Нарбонн, даже если бы захотел, не смог бы уклониться. Он снова выиграл.

Три раза подряд Мерсье удваивал ставки и проигрывал. Всем казалось, что он падает в пропасть.

То, что Нарбонн продолжал принимать ставки, было очевидной уступкой подчиненного начальнику. Причем никто не мог сказать, кем сложившаяся ситуация переживалась более мучительно: командиром, который, вопреки всем правилам, ее принимал, или же лейтенантом, который ради проигрыша даже готов был пойти на шулерство, если бы был уверен, что его никто не поймает.

Тем не менее приходилось продолжать.

Мерсье больше не произносил: «Ва-банк!» Нарбонн не спрашивал его даже взглядом. Все сводилось к тому, что он раздавал карты, смотрел на них, бессмысленно тянул новые карты и выигрывал.

А выигрывал он все время, преследуемый каким-то проклятым везением, упорством карт, ложившихся в таком порядке, чтобы преимущество оказывалось на его стороне. Это был вызов, брошенный любым подсчетам, любым вероятностям, любому правдоподобию, и казалось, что так будет продолжаться всю ночь.

Наконец, после девятнадцатой раздачи, Нарбонн проиграл.

Мерсье поднялся и вышел, не проронив ни слова, не прикоснувшись к раскиданным по столу деньгам, которые, строго говоря, принадлежали ему.

Никто ни единым словом или жестом его не остановил.

Утром того же дня в эскадрилье стало известно, что начальник сектора, решив испытать новый мотор, разбился при вылете. А товарищи, боясь выдать свои мысли, собравшись в столовой, произнесли:

– Еще одна жертва скорости.

Когда они опять собрались у Нарбонна, то разговаривали приглушенными голосами, редко роняя слова, но игра пошла яростная. Казалось, что происшествие с Мерсье вместо того, чтобы послужить предостережением, только разожгло страсти. Суммы, разыгранные накануне за этим самым столом, оставили на нем след какого-то очарования. Из-за этого понятие об их реальном значении исказилось. Ожесточившиеся лица, короткие фразы выдавали примитивное стремление к победе, заставлявшее позабыть этих людей, связанных столькими узами, об их дружбе. Они производили впечатление людей, за которыми своими тусклыми зенками наблюдает смерть. Нарбонна, относительно безразлично отнесшегося к собственному везению, иногда, когда он бросал взгляд на своих товарищей, пробирал ужас.

Эрбийон же, более остальных чувствительный к этому странному воздействию, исходившему от погибшего, веривший, что, держа в руках карты, сжимает саму суть своей подверженной случайностям жизни, по безрассудной храбрости опередил всех присутствовавших.

Вернувшись в свою комнату, цветочки на стенах которой уже различались, он кинулся на кровать, даже не сняв сапог, в надежде уснуть, чтобы обо всем позабыть. Он проиграл под честное слово восемь тысяч франков. Однако сон никак не приходил.

Кровавые черви, плоские бубны, крапчатые трефы, пики, целящиеся куда-то своими мрачными верхушками, бесстрастные и таинственные лица королей, валетов и дам проплывали перед его горящими веками, гудящим лбом проклятой вереницей, заколдованным кругом.

Отказавшись от борьбы с этим наваждением, молодой человек подошел к окну, распахнутому навстречу летнему рассвету. От сада волнами поднимался перченый запах гвоздик. На горизонте темное небо подтачивалось розовой полосой. Перед пробуждением девственного утра Эрбийон почувствовал себя ничтожным и грязным.

Смерть Мерсье привлекла к вечерам у Нарбонна внимание всей эскадрильи, и Клоду не составило ни малейшего труда угадать причину растерянного выражения лица Эрбийона. К нежности, которую он по-прежнему испытывал к молодому человеку, добавилось чувство ответственности. Разве не поручил ему капитан моральную заботу о товарищах?

Он взял стажера за руку, и этот жест вызвал в Жане прилив благодарности. В этот день ему так нужны были помощь и поддержка! А образ Денизы словно бы померк перед ощущением обрушившегося на него несчастья.

Они молча добрели до обширного парка, в котором жар и солнечный свет колыхались слабыми волнами.

– Вы много проиграли? – по доброму спросил Мори.

– Слишком много!

– Нет причины отчаиваться. Вы молоды, ничем не заняты… – Затем тоном, лишавшим его замечание какого бы то ни было упрека, добавил: – И считаете, что вам дозволено все, потому что смерть для вас является ближайшим будущим.

Его слова подействовали на Эрбийона, как бальзам на рану. Они дарили ему прощение, на которое, как ему казалось, он больше не мог рассчитывать, ибо выжал его до последней капли. Он с горечью подумал о том, что именно это самопрощение в последний раз толкнуло его в объятия жены того, кто теперь его утешал.

Ослабев от тревоги, бессонниц, он прошептал:

– Ах! Если бы только мы остались прежними, я бы не зашел так далеко.

Волнение, так хорошо знакомое стажеру, озарило взгляд Мори.

– Жан, – сказал он, – ничто на земле не умирает безвозвратно. А пока пообещайте мне, что больше не пойдете к Нарбонну.

Он произнес это с таким уважением, что на мгновение молодому человеку показалось, будто бы дружба готова возродиться.

– Позвольте мне отыграться, – воскликнул он, – и я клянусь вам, что больше не буду играть!

– Лучше воздержитесь.

– Не могу. Я слишком много должен.

– Сколько?

– Восемь тысяч, – ответил Жан тихо.

– Послушайте, – сказал Клод решительно. – Я их вам одолжу. Постепенно вы мне все вернете.

Внезапно он побледнел. Грубым, бессознательным движением Эрбийон оттолкнул его. Отвращение, заставившее молодого человека криком заявить о своем несогласии, вновь пробудило в Мори еще более резкое и более определенное беспокойство, которое, как он успел поверить, исчезло навсегда.

 

Глава VI

В витрине кафе у почты, на главной площади, висело большое объявление. На нем огромными и нескладными буквами было написано, что отныне оно находится во владении «Мадемуазель Памелы из Казино Сент-Мартен».

Эта девица оказалась высокой, грубоватой, но довольно красивой, с густыми, медного оттенка волосами, прекрасной кожей и губами, похожими на губы дикого животного. Она без устали пела томные романсы и игривые куплеты, много пила, а выпивать заставляла и того больше.

Именно туда Марбо потащил Эрбийона на следующий вечер.

С самого порога кабаре все: и шум, и густой табачный дым, и горящие животным восторгом лица – все показалось стажеру отвратительным.

– Что это с тобой?

– Ты же видишь, здесь нет свободного места, – ответил Эрбийон.

– Нет места! – воскликнул Марбо, – я бы удивился, если бы для стариков из 39-й эскадрильи не нашлось места! Хозяйка!

Его мощный голос, перекрыв шум, привлек внимание Памелы, приготовившейся петь. Она медленно сдвинула свои густые брови так, что они почти сомкнулись. Успех развил в ней склонность к нетерпеливости и властности. Мужчины даже таких габаритов, как Марбо, были ей не указ.

Ругательство уже готово было сорваться с ее массивных губ, как вдруг она заметила взгляд Эрбийона. Он был таким красивым и таким печальным (той чувственной печалью, которая всегда действует на женщин), что Памела передумала и спустилась с нескладных подмостков, служивших ей сценой.

– Не засиживайтесь, если пьете одно только красное вино, – заявила она двум сержантам-артиллеристам. – Освободите столик.

– Но мы хотим послушать, – возразил один из них.

– Меня прекрасно слышно и стоя.

Они повиновались ее голосу или, скорее, губам, красным, откровенным.

– Иди сюда, мой славненький летчик! – крикнула Памела.

– Видишь, – сказал довольный Марбо, – стоило мне только захотеть…

К ним подошла официантка. Они заказали спиртное.

Памела направилась к своим подмосткам.

Она пела со строгой и безоглядной искренностью, со страстью, придававшей мощь ее в общем-то заурядному голосу, ее движениям, от которых веяло животной силой.

Зал покорно следовал призыву откликнуться на ее нежность и чувственность. Сквозь медленно колыхавшийся густой дым ее лицо, животное и безмятежное, казалось искаженным, расширенным и надутым; оно напоминало маску.

Из всей публики Эрбийон, вероятно, один старался не смотреть на Памелу. Он испытывал к ее животному началу отвращение, почти что ненависть. Будучи еще слишком молодым, чтобы суметь понять, что в этой девушке он презирал часть себя самого, стажер чувствовал, как в нем растет глухое раздражение, дурной беспредметный гнев.

Он попытался успокоиться при помощи выпивки. Однако его боль была не из тех, что одолевается алкоголем, от него она могла только перерасти в мрачное раздражение.

Когда Памела закончила, раздались возгласы:

– Еще!

– Другую!

– Какой огонь!

Она властно встряхнула своими густыми, с медным отливом волосами и ответила:

– Все пой да пой, а я хоть подохни! У меня вся глотка горит.

Она села рядом со смуглым офицером жандармерии, с претенциозными усами, который с хозяйской вальяжностью ждал ее перед бутылкой шампанского. Позволяя ему ласкать свои красивые пышные плечи, Памела одновременно попыталась поймать взгляд Эрбийона.

– Чертова кобылка, – сказал Марбо. – Я объездил бы ее даже без седла!

– О вкусах не спорят, – ответил Эрбийон почти обидным тоном.

Его спутник заметил:

– Видал я тебя и не таким разборчивым…

– Что-то не припомню!

Опустив свой толстый кулак на стол, Марбо заявил:

– В любом случае, предупреждаю, нравится она тебе или нет, я предложу ей выпить стаканчик.

– Только делай это один.

– Как хочешь. Я никого не держу.

Его – единственное, как казалось Эрбийону, желание – немедленно убраться отсюда – при этих словах испарилось. Они заставили его ощутить, что снаружи ожидали ночь, тишина и собственные мысли.

– Не хочу пропустить спектакля, – с сарказмом заметил он. – Только посмотрю его издалека…

На другом конце зала освободился столик, и он оставил Марбо, который ворчал:

– У тебя жар, стажер…

Эта ссора не ускользнула от Памелы, которая не переставая следила за своими владениями.

– Мне надо сходить вон туда, – сказала она офицеру жандармерии. – Два новых клиента, кажется, недовольны.

Она освободилась от руки, обвивавшей ее талию, и подошла к Марбо.

– Вы с твоим приятелем повздорили? – спросила она.

Ее взгляд украдкой ласкал Эрбийона, который, понуро опустив голову, ничего не видя и не слыша, перед уже пустым стаканом был погружен в свои невеселые мысли.

– Между ним и мной никогда не бывает ничего серьезного, моя прелесть! – весело ответил Марбо. – Я на него не в обиде. Вернувшись из увольнения, малый очень изменился. Должно быть, у него неприятности на любовном фронте.

Черты лица Памелы пообмякли от проникновенной томности, похожей на ту, что обычно охватывала ее, когда на улицах простых кварталов она слышала мелодию какого-нибудь жалобного романса.

– Неприятности на любовном фронте… Такой красивый мальчик… – сказала она.

– А они и случаются только у них! Потому что они принимают себя всерьез, – заметил Марбо. – Выпьешь стаканчик?

– В другой раз не откажусь, но сегодня мой жандарм ревнив.

– А он здесь прочно обосновался… Понимаю…

Марбо опустил голову и с глубоким убеждением добавил:

– Жандармы – это похлеще «фоккеров».

Памела сделала несколько шагов в направлении своего стола, остановилась в нерешительности и повернула к Эрбийону; она не смогла устоять перед притягательной силой его гладкого лба, который он сжимал, оперевшись им на обе руки. Памела почти не умела подавлять свои желания.

Стажер внезапно услышал, как совсем рядом с ним раздался тихий и робкий голос:

– Вы плохо себя чувствуете? Может быть, вы слишком много выпили?

Он вздрогнул, одну секунду ничего не понимая, смотрел на певицу, затем грубо ответил:

– Слишком? Вы хотите сказать – недостаточно. Но здесь нет ничего крепкого. Попросите принести мне чего-нибудь посерьезней.

На склонившемся над Эрбийоном теплом и открытом лице отразилась глубокая жалость.

– Вы сделаете себе хуже…

– Здесь пансион благородных девиц?

Певица подозвала официантку.

– Марта, принеси мое фирменное! – приказала она.

Сделав ей условный знак, она быстро прошептала:

– По цене обычного.

Стажер уже опять не обращал внимания на то, что его окружало. Тем не менее певица никак не решалась предоставить его самому себе. Она ощущала потребность с ним заговорить и не знала, что сказать. Наконец она спросила:

– Вы летчик?

Челюсти Эрбийона сжались еще сильнее.

– Вы это отлично видите, – сказал он.

– Такой молодой и уже имеете награды?

– Это не моя вина!

Вместо того, чтобы задеть, отдалить Памелу своим плохим настроением, Эрбийон только сильнее ее взволновал. Этот начальнический тон в устах подростка… Этот едва сдерживаемый гнев… Это жестокое и прекрасное страдание… Разжалобленная, покоренная девица уже готова была влюбиться.

– Могу я ненадолго присесть? – попросила она.

– Зачем?

Она униженно ответила:

– Мне было бы приятно чем-нибудь вас угостить.

– Только не это! Уж позвольте это сделать мне.

– Ну, если вы так настаиваете.

– О! Вы знаете…

Эрбийон не успел закончить фразу. Офицер жандармерии закричал:

– Памела!

Не отвечая и делая вид, что не слышит, Памела спокойно и густо накрасила рот губной помадой.

– Памела! – повторил жандарм, повысив голос. – Мне что, нужно самому за тобой идти?

По нервам Эрбийона пробежало какое-то болезненное сладострастие. Наконец-то нашелся повод выплеснуть это беспредметное бешенство, накапливавшееся в нем с того момента, как он попал в кабаре. Это была необходимая разрядка, облегчение.

– Потише, тыловая крыса! – сказал он, привстав со своего стула. – Памела находится за моим столом, и она останется здесь столько, сколько захочет.

– О! Мой малыш, – пробормотала певица полным признательности и блаженства голосом, – ты хочешь меня защитить…

Эрбийон отпихнул прижимавшееся к нему обнаженное плечо и ринулся к своему противнику. В воцарившейся тишине тот бормотал:

– Стажеришка… Сопляк… Молокосос…

Его ругательства были прерваны криком, который он испустил от боли.

Эрбийон схватил его за усы и дернул их с такой силой, как будто хотел оторвать. Жандарм поднял руку. Из-за всех столов поднялись офицеры, чтобы прекратить стычку. Однако они не успели вмешаться. Марбо, уже расцепив обоих, тряс жандарма со всей своей исполинской силой и рычал:

– Убирайся, «фоккер». Малыш – мой приятель. Убирайся, так будет лучше.

Весь зал был враждебно настроен по отношению к офицеру полиции. Ему пришлось удалиться.

Эрбийон и Марбо, несмотря на возражения Памелы, вышли сразу вслед за ним.

Эрбийон проснулся с ощущением умиротворения, какого он уже давно не испытывал.

– Отдых, настоящий отдых… – пробормотал он, спрыгнув с постели.

Снаружи на черепице крыш блестело солнце. Танцевали пылинки, и казалось, что они рождаются из его лучей. Эрбийон приказал своему кривому ординарцу облить себя во дворе, быстро оделся.

– Наконец-то сегодня утром у моего лейтенанта веселое выражение лица.

– Это потому, что я плохо себя вел, Матье.

– Молодым так и положено, господин лейтенант!

Эрбийон шагал по улице и насвистывал кадриль эскадрильи, когда его догнал дневальный.

– Вас вызывает лейтенант Мори, – сказал он, запыхавшись. – По срочному делу.

Идти до кабинета, где Клод ждал его, было недалеко. Однако этот путь показался Эрбийону тяжелее самого трудного перегона. Он знал, зачем Мори его вызывает, и не ощущал по этому поводу ни малейшего волнения. Что действительно удручало, что отнимало у него вкус к жизни, который он вновь почувствовал на несколько мгновений, заново его ощутил, так это была необходимость встречи, на которую он шел.

Он видел в ней знак судьбы, неподвластную уничтожению печать. Нить, связывавшая их друг с другом и, как он верил, уже развязавшаяся, затягивалась вокруг них, беспощадно сближая их судьбы. Эрбийон с тайным ужасом почувствовал это, когда во взгляде Мори увидел не подозрительность последних дней, а доброту, исключительную заботу, отчего его так всего и перевернуло от стыда, угрызений совести и нежности, еще более мучительной и невыносимой, чем ощущение неискупимой вины.

– Вы вызвали меня по делам службы? – спросил он самым непринужденным, самым официальным тоном, на который только был способен.

Клод не прореагировал на неестественность его поведения. На данный момент он являлся начальником эскадрильи и хотел руководить ею, как Тели, на правах старшего брата.

– Эрбийон, – мягко сказал он, – почему вы сами не пришли и не рассказали мне об этом глупом происшествии?

– Каком происшествии?

– Вы сами прекрасно знаете каком!.. О вашей ссоре с офицером жандармерии. Ко мне поступила его жалоба. Хотите ее прочесть?

– Это меня не интересует. Дайте этой истории ход, какой сами сочтете нужным.

Грустная складка, так хорошо знакомая стажеру, сделала еще более заметными глубокие морщинки вокруг губ Мори.

Он улыбнулся и продолжал:

– Я конечно же все улажу. Однако окажите мне услугу, не принимайтесь за старое. Вы же не хотите, чтобы во время отсутствия Тели я оказался в сложной ситуации… На вас мало похоже, чтобы вы так напились.

– Я не напивался, – ответил Эрбийон.

Он уже готов был сдаться. Он больше не мог воспринимать в штыки уважительный тон Клода, его слова, желание защитить, помочь ему… Принять его помощь… стало бы верхом унижения, коварства…

– Вы же не станете меня уверять, будто это и впрямь произошло из-за девушки! – воскликнул Клод.

Эрбийон испугался этого слишком проницательного взгляда. Необходимо было как можно скорее закончить разговор.

– В этом по крайней мере я не обязан перед вами отчитываться. Если вам необходимо меня наказать, то так и сделайте. Я не собираюсь унижаться. А в том, что не касается службы, я свободен.

Когда Эрбийон вышел, Мори на несколько секунд в задумчивости застыл на месте. Затем, уже в сотый раз, он перечитал телеграмму от жены. Она ехала к нему. Через час поезд должен был доставить ее на вокзал. Каким же долгим будет это ожидание!

 

Глава VII

Перроны вокзала были почти пусты. Несколько жандармов и какой-то сержант в фуражке с подбородным ремнем, командовавший небольшим отрядом пехотинцев, проверяли документы у редких военных, отбывающих в увольнение. Как только поезд начал останавливаться, молодая женщина без труда узнала высокую и хрупкую фигуру своего мужа. Она испытывала к нему привычное чувство, состоящее из дружбы, ощущения безопасности и скуки.

Однако какое волнение поднялось в ее крови, когда она под действием большого желания, несмотря на абсолютную неправдоподобность, поверила в то, что молодой штабной офицер на перроне был Эрбийоном!

«Я и вправду сошла с ума, – подумала она про себя, когда убедилась в своей ошибке. – Клод должен был приехать один».

Мори тоже заметил Элен еще издалека. Когда ее голова на длинной и мягко изогнутой шее, которой он любовался, показалась из-за дверцы вагона, его подозрения, тревога рассеялись, словно дым. Элен ехала к нему, ради него, едва только получила известие, что он – на отдыхе. Она приближалась со своими ласковыми и живыми глазами, юными движениями, таинственной серьезностью.

Мори в эту минуту был настолько счастлив, что в его голове мелькнула ребяческая мысль о том, что временная должность командира делала его более притягательным. Ему захотелось вскочить на еще не остановившийся поезд и, перебегая с подножки на подножку, догнать эту личность, которая нравилась ему самому. Однако она его также и пугала.

Именно рядом с Элен он особенно стеснялся своей неловкости, неуклюжести своего тела, неспособности выразить самые важные чувства.

Мори дождался, пока поезд остановится, и когда пошел навстречу Элен, на его лице осталось только очень спокойное и очень внимательное выражение. Как обычно, молодая женщина не сумела заглянуть в глубь этой скованности. Ей казалось, что за ней наблюдают, ее оценивают со сдержанной и проницательной нежностью. Она почувствовала, что должна извиниться.

– Я больше не могла, – сказала она. – Обещаю, Клод, я совсем не буду тебе мешать, не буду отрывать от общения с товарищами.

Он прижал ее к своему костлявому телу со страстью, но настолько робкой, что ее невозможно было даже заметить, и несмотря на то, что его сердце переполнялось блаженством и счастьем, спокойно ответил:

– Ты правильно сделала, дорогая. Товарищи не очень-то претендуют на мое время.

Она взяла его под руку. Не произнеся больше ни слова, они вышли с вокзала. Когда они ехали в машине, Мори не сумел полностью скрыть безудержность своего счастья.

– Элен, Элен! – прошептал он. – Я столько думал о тебе! Ты спасаешь меня от одиночества, от призраков…

Она почти не расслышала его слов. До самого последнего момента она оглядывалась по сторонам в надежде увидеть Эрбийона. В присутствии Мори у нее всегда возникало чувство вины, но той вины, в которой он действительно мог бы ее упрекнуть, она не ощущала.

– Ты всегда так мил, – ответила она с отсутствующим выражением.

Каптенармус из хозяйственной части эскадрильи подыскал для офицерской столовой одну большую комнату и кухню в довольно красивом буржуазном домике, расположенном на окраине городка.

В час обеда Эрбийон как раз туда и направился. Долгая и быстрая ходьба развеяла ощущение дискомфорта, возникшее от разговора с Мори. Солнце, прекрасные цветочные поля, ласковое жжение воздуха, а также колоски на полях, дорожная пыль на его сапогах – все окутывало его благодатью.

Прием товарищей доставил ему детское удовольствие. Они гордились его поведением у Памелы. Он отлично защитил честь эскадрильи. Не чувствуя удовольствия от того, что покорил самую желанную в Баи женщину, он, как подобало, поставил на место офицера жандармерии!

– Никогда не сбить столько самолетов, сколько хотелось бы, – многозначительно изрек Нарбонн. – Большой стакан тебе от меня.

Выпивая за свое недавнее приключение, Эрбийон был недалек от того, чтобы найти его прекрасным.

Внезапно появился Марбо и с порога приказал ординарцам:

– Поставьте еще один прибор напротив лейтенанта Мори.

Затем, обращаясь к офицерам, добавил:

– Придержите языки, никаких грубых слов, или вы об этом пожалеете!

– Кто это к нам пожаловал? – спросил «доктор», – полковник, генерал?

– Гораздо лучше! Женщина, жена Мори!

Эрбийон медленно попятился, его ладони вспотели и обмякли, а Марбо тем временем продолжал:

– Мори вызвал меня, чтобы передать вам его извинения. Его жена только что приехала и не хотела обедать здесь, чтобы нас не беспокоить. Я возражал, настаивал и добился того, что он согласился ее привести. Я правильно поступил?

В ответ раздались горячие возгласы одобрения.

– Иначе было бы неудобно.

– К тому же она, может быть, даже хорошенькая. Ты ее видел? – спросил Нарбонн.

– К сожалению, нет, – заявил Марбо. – Она приводила себя в порядок в комнате Мори, над кабинетом. Да ведь Эрбийон же познакомился с ней, когда был в увольнении.

– О!.. – выдавил Эрбийон.

– Ну как она?

– Моложе его.

– Симпатичная?

– Она… недурна… Вы сами увидите…

Офицеры непроизвольно одернули свои куртки, поправили пояса.

– Если бы я только знал, то надел бы свои новые сапоги. Пожалуй, побегу переоденусь.

– Не успеешь, – сказал Марбо. – Она будет здесь с минуты на минуту.

Эрбийона охватила паника. Он почувствовал, что не сможет встретиться лицом к лицу с Мори и Денизой одновременно – да еще перед всей эскадрильей – Денизой, которая являлась Элен. Своей любовницей, которая была женой Мори.

Он так никогда по-настоящему и не мог связать и слить воедино в своем сознании эти два персонажа, эти две стороны одного существа. У него возникло ощущение, что если он увидит Денизу рядом с Мори, то потеряет рассудок, будет вопить, умолять, неистовствовать…

Низенькая дверь выходила во двор. Он скользнул к ней и исчез.

Через несколько минут Мори представил офицеров, одного за другим, своей жене. Она, как в смутном сне, слышала имена Марбо, «доктора» и всех остальных. Единственного лица, которое она с какой-то отчаянной жаждой пыталась отыскать, видно не было.

– Не хватает еще Эрбийона, – наконец сказал Мори. – Ты с ним знакома, Элен, это тот молодой стажер, которого я к тебе посылал.

Она кивнула головой, не в состоянии произнести ни слова. Если бы Эрбийон был здесь, все бы показалось ей таким простым, таким естественным. Без него она почувствовала себя опустошенной, покинутой, ко всему безразличной.

Следующая фраза привлекла ее внимание.

– Ста… да он же был с нами! – воскликнул Нарбонн. – Вот его еще наполовину полный стакан портвейна.

– Он слинял! – изумленно сказал «доктор». Марбо сказал ему тихо:

– Он побоялся, что его задержат, и смылся, чтобы пообедать с Памелой.

«Доктор» улыбнулся, кивнул головой и поспешил одному за другим сообщить эту новость.

– Ладно, давайте садиться за столы, – предложил Мори.

Стычка Эрбийона с жандармом стала основной темой в начале разговора. Марбо изложил ее во всех деталях.

– Он правда дернул «фоккера» за усы? – воскликнул очарованный Нарбонн. – За огромные усы! Это неслыханно, не правда ли, мадам?

– Я с вами согласна, – ответила Элен Мори, попытавшись улыбнуться.

Обед продолжался, шумный, веселый для всех, кроме молодой женщины, которую офицеры думали, что развлекают рассказами об игре, возлияниях и смерти, и для Клода, ощущавшего эту дисгармонию и свое бессилие ее исправить.

«Сюда бы сейчас Тели», – с грустью подумал он.

Итак, пока его товарищи хвастались его смелой выходкой и завидовали ей, Эрбийон, укрывшись в своей комнате с поблекшими от времени обоями, неподвижно лежал на кровати, даже не подумав снять с нее пуховик. Его тело, полуобернутое мягкой, плотной и горячей материей, мысли, бегавшие в порочном круге, – все его угнетало, навязчиво преследовало, разрушало.

Однако точно так же, как он был не в состоянии ни на йоту изменить положение своего словно окаменевшего тела, он не мог вырваться из переплетения образов, узкого до безумия и ограниченного двумя неотступно преследующими его именами.

Элен… Дениза…

Дениза… Элен…

Одни и те же слоги истязали его сознание, и черты, страшно знакомые, страшно дорогие, непрестанно искажались, исчезали и вновь возникали у него перед глазами. Это был весь его мир.

Он вышел из него лишь в тот момент, когда Матье толкнул дверь и на пороге комнаты, не дожидаясь разрешения, появилась Дениза.

Эрбийон тут же почувствовал чудесное облегчение. Перед этой реальной женщиной, видя ее чувственное выражение и телесную плоть, другая, двойственная, невыносимая, парализовавшая его гипнотическим ужасом, исчезла. Однако как только Эрбийон вскочил с кровати и жестом отослал ординарца, он в полной мере оценил, что значит для него, для его отношений с Мори, со всей эскадрильей присутствие любовницы у него, в то время как перед его домом проходят товарищи, а контора, где Клод выполнял обязанности командира, находится на соседней улице, и когда правила дисциплины, военного приказа, войны, наконец, окружают его со всех сторон.

Не поцеловав Денизу и даже к ней не приблизившись, он очень глухим голосом спросил:

– Зачем ты сюда пришла?

Она настолько опешила от его тона, его упрека, его страха, что осталась стоять, прижавшись спиной к двери. И, отделенная от своего любовника всей длиной комнаты, сначала захотела его успокоить.

– Никто не видел, как я вошла, Жан, клянусь тебе, – пробормотала она. – А твой адрес я узнала случайно, не спрашивая его, от одного из твоих товарищей. Я не смогла устоять… не смогла больше ждать.

– Зачем ты приехала в Баи? – спросил стажер с ожесточенным упорством.

Молодая женщина секунду постояла молча. Эрбийон, хотя и смотрел на нее пристально, не заметил, что ее лицо искажается, становится резче. Он продолжал размышлять вслух.

– Я надеялся, – воскликнул он, – получить небольшую передышку… сориентироваться… разобраться… Без службы и вылетов это было бы легче сделать. Да и Клод бы успокоился.

Почти не разжимая губ, Дениза ответила:

– Ты что, думаешь, что я ради него приехала?! Или ради тебя?! Я приехала, потому что мне это было необходимо. Ты свел меня с ума своим молчанием. Ни единого словечка с тех пор, как ты в последний раз уехал! А от Клода я знала, что ты жив. Мне необходимо было тебя увидеть, узнать, что ты хочешь, что думаешь и что чувствуешь ко мне.

Дениза подошла к Эрбийону, который, казалось, ничего не слышал – настолько неподвижным было его лицо.

Он на самом деле едва ли понял смысл сказанных Денизой слов. Однако яснее смысла в него проник четкий, быстрый и дико отчеканенный ритм. Не поддающуюся контролю волю, отличающуюся от воли страсти, упрямую требовательность, ненасытную и жестокую в своей бескомпромиссности, – вот что Эрбийон отчетливо уловил за ее словами. Он почувствовал, что пропал.

До этого момента в развитии драмы он принимал во внимание только Мори и себя. Дениза представлялась ему пассивным персонажем, роковой случайностью, неразумной плотью. Внезапно она появилась, решительная, строгая, необузданная и в достижении своего желания не имеющая никаких тормозов.

Она ворвалась в ход событий, а вместе с ней – слепая, страшная сила, нацеленная на обладание и несущая катастрофу. Игра больше уже не ограничивалась товарищами по экипажу. Вдруг оказалось, что женщина намеревается направить ее в свое русло, и, несмотря на неопытность, Эрбийон смутно предугадал, что вместе с ней заявило о себе безжалостное и примитивное божество, которое она называла любовью.

Дениза взяла лицо Эрбийона в свои ладони и, лаская его, завораживая, взмолилась жалобно, пылко, глядя на него влажными, блестящими глазами:

– Скажи, что я для тебя еще существую, Жан… что ты меня еще немножко любишь.

– Да разве же я знаю, разве я еще могу что-то знать?… Я больше не знаю, ненавижу ли я тебя, ненавижу ли я Мори. О! Все же в одном – в том, что самому себе я отвратителен, я точно уверен.

Его лицо, его голос исказились до такой муки, что на мгновение Дениза забыла о своем собственном страдании и о своей неумолимой жажде любви. Она мягко спросила:

– Но зачем ты так себя изводишь? Ты же все принял… Это было так просто. Вспомни нашу последнюю ночь… Когда ты уже знал.

– Замолчи, ради всего святого, – простонал Эрбийон. – Именно это я и не могу простить нам обоим. До той ночи было всего лишь отвратительное совпадение, но потом… О! Потом! От этого можно потерять рассудок!.. Вместе летать, вместе сражаться, вместе выпивать, вместе быть награжденными! Как ты хотела, чтобы я тебе писал? И о чем? Ты только что увидела остальных, как они плечом к плечу ели, смеялись – их, каким я уже никогда не буду, гордых, чистых, не предававших свой экипаж! Теперь-то ты понимаешь?

– Что я больше ничего для тебя не значу, да, это я понимаю, – ответила Дениза, моментально вернувшаяся к своему запалу, к своим принципам. – Если любишь, разве имеют значение какие-то доводы? Лично я ни о чем не думаю… Клод, моя репутация, элементарные приличия… Я бы все разрушила ради слова любви! Экипаж… да, это очень красиво, очень благородно… Но разве моя любовь не красива, не благородна? Если ты так любишь Клода, то почему тогда вернулся ко мне в ту ночь?… О! Дай мне договорить… Да, в ту ночь, когда мы полнее, чем когда бы то ни было, принадлежали друг другу.

Эрбийон почувствовал, что у него нет больше ни сил, ни точки опоры. На все, что бы он ни сказал, Дениза, глухая и ожесточившаяся, возразила бы напоминанием о той ночи, ночи поражения для него, победы – для нее.

Раз он однажды уступил, она полагала, что он должен был уступать бесконечно. А он об этой безумной и постыдной ночи даже слышать не мог. Тогда он и сам убого воспользовался оружием молодой женщины.

– Замолчи, – взмолился он, – замолчи, если ты меня любишь…

– Если я тебя люблю! – воскликнула она, пораженная, как и хотел Эрбийон, – да ты посмотри в мои глаза, прикоснись к моим плечам.

– Я тебе запрещаю, – приказал он. – Я запрещаю тебе подходить. Я слишком много думал о тебе, о твоем теле.

Вспомнив о том, что пробуждало в нем желание, он неизбежно оживил его в своем воображении. Его глаза слегка затуманились. В глазах Денизы мелькнуло выражение горделивой радости. Она почувствовала, что он вновь принадлежал ей.

Их лица вот-вот должны были слиться в поцелуе. Из-за двери послышался голос Марбо.

– Открой мне, стажер, – крикнул толстяк лейтенант.

Дениза пошатнулась, – так резко Эрбийон от нее отскочил.

– Мне необходимо увидеться с ним хотя бы на секунду, – шепнул стажер, – а то он может что-нибудь заподозрить. Спрячься вот тут.

Дениза юркнула в кладовку, переделанную Эрбийоном в туалет.

– Я думал, что ты у Памелы, – заходя, сказал Марбо, – но она тебя не видела. Тогда я испугался, как бы ты не заболел. Все в порядке?

– Да, старина, разумеется.

– Почему же тогда ты смылся с обеда?

– Похмелье от вчерашнего вечера никак не проходило.

Марбо присел на кровать, зажег сигарету.

– По поводу вчерашнего, – все замнут. Мори мне пообещал. Он оказался отличным парнем, этот Мори. Мы и впрямь недооценили его сначала. Один только ты сумел разглядеть. Какая прекрасная из вас команда!

Эрбийон провел по лбу чуть дрожащей рукой. Он думал о присутствии своей любовницы, жены Мори, за тоненькой перегородкой.

– Послушай, Марбо, – сказал он, – у меня так болит голова, что прямо виски раскалываются.

– Ясно. Ухожу. До вечера.

– Может быть.

– Встряхнись. Лучший способ.

Внезапно Марбо остановился. Его блестящие и живые глазки только что заметили на подоконнике пару женских перчаток.

– Ты гляди, – воскликнул он, – так это и есть твоя головная боль?! Ты снимаешь их всех, вижу, вижу! Ладно… ладно… Ухожу. Только одно слово.

Его круглое и жизнерадостное лицо стало необычайно серьезным, тем временем он продолжал:

– Есть одна, которую трогать нельзя: жену Мори. Это было бы грязно по отношению к нему, к эскадрилье.

Стажер так побледнел, что Марбо с глубоким уважением взял его за плечи.

– Прошу прощения, старина, – сказал он. – Это я просто так сболтнул. Я ведь тебя знаю. Ты не способен на подобную низость. Счастливо, старина.

Когда Дениза смогла выйти, Эрбийон крикнул ей с каким-то ужасом в голосе:

– Уходи, умоляю тебя. Ты слышала? Если бы он тебя здесь застал, не знаю, что бы я сделал.

– Когда я тебя увижу? – медленно спросила молодая женщина.

– Позже. Дай мне время подумать… Баи – это село. Завтра я тебе скажу.

На лбу Денизы, таком нежном, вновь появилось выражение непреклонного упрямства.

– Я не могу ждать до завтра. Я хочу тебя видеть. Пусть в каком-нибудь общественном месте.

– Невозможно. Здесь есть только заведение Памелы.

– Сегодня вечером я буду у нее. Я уговорю Клода.

Она ушла, не поцеловав его, интуитивно поняв, что он ей будет повиноваться только в том случае, если не ощутит прямо сейчас на своей коже прикосновения предательства.

Эрбийон появился в кабаре довольно рано. Тем не менее зал был уже полон народа, и стажер с первой же секунды на очень видном месте заметил Мори с женой, в окружении «доктора», Марбо и Нарбонна. Он ограничился тем, что издалека их поприветствовал и позвал Памелу, которая, повернув голову ко входу, казалось, ждала лишь его одного. Она грубо бросила трех офицеров артиллерии и, послушная, сияющая, подошла к Эрбийону.

– Выпейте со мной чего-нибудь, – сказал стажер.

Он почувствовал себя необычайно спокойно. Зрелище, которого он больше всего опасался – Мори рядом с Денизой, – произвело на него эффект, противоположный тому, которого он ожидал, заранее дрожа от страха. Подобно всем ужасам, нарисованным воображением, его ужас рассеивался при столкновении с породившей его причиной в реальности. Он видел Мори с его худым лицом, хилыми плечами, седеющими волосами и Денизу, ее свежую кожу, ее девичье выражение лица. Он узнавал их обоих, как будто ему принадлежащих благодаря довольно определенным отношениям, существующим между ними, вероятно жестоким, но жестокость эта была приемлемой, человеческой.

Все стало для него возможным, простым, когда за несколько секунд он в этом сам себя убедил.

Приглушенным, властным голосом он сказал Памеле:

– Прошу вас оказать мне огромную услугу. На завтрашний вечер мне необходимо надежное место для свидания.

Певица спросила, почти не разжимая своих пухлых губ:

– Любовного?

Эрбийон кивнул головой.

– Ты просишь об этом меня… – сказала Памела, разом перейдя на «ты», чего до сих пор она делать не осмеливалась, как будто бы отречение, к которому ее вынуждал Эрбийон, давало ей право на фамильярность. – Это для той крошки, что сейчас сидит с твоими товарищами? – спросила она.

Не удивившись ее догадке, Эрбийон ответил:

– Да, для нее… Никто, кроме вас, не может мне помочь. Мои друзья ни о чем не должны догадаться.

Памела по очереди посмотрела на Мори, Денизу и стажера. Глубокое понимание и огромная жалость украсили ее лицо.

– Договорились, малыш, – мягко сказала она. – Приходи сюда завтра, но не забудь, что мой дом к шести часам должен быть свободен. Из-за вчерашней истории с полуночи сегодняшнего дня по вечерам я посажена под домашний арест.

Как раз в этот момент Мори встал. Он не мог больше выносить напряжения, сковавшего лицо его жены. Он направился к Эрбийону. Тогда Памела поднялась со своего места и, словно следуя случайным изгибам пустого пространства между столиками, вплотную подошла к Денизе, сделала вид, что поправляет пряжку на туфле и шепнула:

– Завтра он будет ждать вас здесь, в половине пятого.

Мори вернулся вместе со стажером и сказал:

– Эрбийон должен был извиниться перед Памелой. По его вине на кабаре наложен арест.

Затем, обратившись к жене, спросил:

– Ты узнаешь Эрбийона, Элен?

– Ну как же, разумеется.

Молодая женщина ответила с исключительной непринужденностью.

– Вам нравится в Баи, мадам? – спросил Эрбийон.

Между ними завязался легкий, банальный разговор, к которому Мори прислушивался, прислушивался всеми фибрами своей души. Он не заметил в нем никакого излома, ни единого промаха. Ему в очередной раз стало стыдно за себя самого.

 

Глава VIII

На следующий день после обеда Мори вернулся в контору эскадрильи, а Элен поднялась на этаж выше, чтобы отдохнуть. Жара в начале июля была невыносимой.

Как обычно, тщательно проверив счета, смету и рацион продовольствия, Мори приступил к составлению скучного ежедневного рапорта. Он уже дошел до середины, когда дневальный доставил ему срочный пакет и депешу, которую только что привез мотоциклист из авиационного участка. Клод открыл послания, пробежал их глазами, перечел и принялся разглядывать тоненькие листочки бумаги, не видя их, словно желая разглядеть за ними все то неизвестное, что они предвещали. Затем приказал дневальному:

– Возьмите мою машину и доставьте сюда всех офицеров. Как можно скорее. Загляните в квартиры, в кафе. Они нужны мне все и немедленно.

Мори предпринял огромное усилие, чтобы прогнать новые картины и мысли, внезапно им овладевшие. Рапорт более чем когда бы то ни было необходимо было закончить.

Один за другим пилоты и наблюдатели входили в контору. Некоторые, отдыхавшие после обеда, одевшись в спешке, заканчивали застегивать куртки и пояса. На лицах других отражались следы игры и алкоголя. По мере того как они заходили, Мори кратко их приветствовал и продолжал писать.

– Я буду говорить со всеми, – сказал он первому.

Наконец, не хватало одного только Эрбийона. Клод, закончив свою работу, поднял голову, но его по-прежнему не было. Дневальный, которого о нем спросили, ответил, что нигде стажера не нашел. Даже Памела утверждала, что ничего о нем не знает.

– Тем хуже, – заявил Мори. – Вы передайте ему, Марбо. Я больше не могу ждать, и сегодня вечером меня не будет. Я поеду за капитаном на вокзал.

– Тели уже возвращается? – спросил Марбо.

– Да, вот его телеграмма. Должно быть, он справился в министерстве и почувствовал запах пороха.

Клод сделал неуловимую паузу, но ему ее оказалось достаточно, чтобы угадать мысли своих товарищей. Еще неосознанно, но они уже понимали, о чем объявит им Мори. Поэтому самым ровным, самым спокойным голосом он продолжил:

– Отдых закончен. Завтра мы покидаем Баи и возвращаемся в Шато-Пьерри. Немцы собираются форсировать Марну, они попытаются предпринять последнюю отчаянную попытку.

– Ну что ж, повоюем! – тяжело сказал Марбо, выражая мысль всех присутствующих.

– В этом меня убедило, скорее, возвращение Тели, чем пакет от командования сектора, – сказал Мори.

Мужчинам, собравшимся в конторе эскадрильи, к опасности было не привыкать. Тем не менее они старались не смотреть друг на друга. Каждый боялся увидеть на лицах товарищей печать смерти, ибо каждый из них по привычке и по молодости считал, что его самого-то судьба убережет.

– Придется лишиться нескольких перышек, – сказал «доктор».

– Такова наша работа, – воскликнул Нарбонн, самый беззаботный из всех.

– Посмотрим, – заключил Марбо, он был самым большим фаталистом.

– Послушайте распорядок вылета, – приказал Мори. – Самолеты ожидают нас в Трильпорте, в полной готовности. Мы отправляемся завтра в полдень. Построение…

Его остановил стук в дверь.

– Господин лейтенант, – сказал ординарец, обращаясь к Мори, – тут ваша супруга…

– Нет, не пускайте ее, – воскликнул Клод. Он обернулся к товарищам и сказал:

– Извините меня, я на секунду.

В коридоре его ожидала Элен, такая свежая, такая лучезарная, в ней было столько жизни, что Клоду потребовалось исключительное самообладание, которое за долгие годы он сумел выработать, чтобы не выказать своих истинных чувств.

– Какая таинственность сегодня! – весело воскликнула молодая женщина. – Вы что-то замышляете?

– Нет, просто вопросы службы.

– Это важно?

– Да нет… А ты, чем ты занимаешься?

– Я как раз собиралась тебе сказать, что хочу прогуляться в деревню. Жара немного спала. Не волнуйся, если я задержусь.

– Да, хорошо. Мне и самому придется отъехать на машине. Боюсь даже, что не смогу поужинать.

Удовольствие, которое ощутила Элен от перспективы продолжительной свободы, помешало ей задать другие вопросы.

– Тогда до вечера, дорогой, – произнесла она с нежностью более выраженной, чем всегда.

– До вечера, удачной прогулки. – Он поцеловал ее, почти едва прикоснувшись, как делал это обычно. А перед уходом добавил: – Если по дороге ты встретишь Эрбийона, будь добра, пришли его ко мне.

Не дав жене времени ответить, даже не взглянув на нее, Клод открыл дверь конторы.

Элен сделала шаг к нему, затем в нерешительности, в замешательстве остановилась. Вдруг голоса дневального и ординарца Клода, выходивших с офицерского собрания, вывели ее из задумчивости.

– Вот свинство! – сказал первый. – Здесь нам было так хорошо.

– Нам, дружище, даже на летном поле не на что жаловаться, – воскликнул второй. – А вот летчикам хуже, бедные парни. Он еще выступает!

– Свинство! – повторил дневальный.

Элен взглянула на часы. Драгоценное время, между тем, уже пошло. Однако она чувствовала, что не может уйти, ничего не узнав. Она села на ободранный стул, стоявший около окна, через которое был виден тихий сад. Элен посмотрела на него с тревогой. Иногда шум спора доносился из-за перегородки. Молодая женщина усердно вслушивалась, но безрезультатно.

Офицеры стали выходить из конторы. Они поприветствовали Элен Мори с рассеянным, отсутствующим видом и молча вышли на улицу. «Доктор» и Марбо последними остались наедине с Клодом. Когда они появились на пороге, молодая женщина почти оттолкнула их, чтобы попасть в комнату.

– Почему, – воскликнула она, – ты скрыл от меня, что вы возвращаетесь на фронт?

Мори не замедлил спросить у нее, как она узнала об их отъезде.

– Я хотел тебе рассказать об этом, – мягко заверил он ее, – но прежде мне необходимо было отдать некоторые приказы.

– Так, значит, это очень скоро?

– Довольно…

– Когда?

Он замолчал в нерешительности.

– Завтра? – шепотом спросила молодая женщина.

– Да… в полдень.

Как только он произнес эти слова, ему показалось, что на него нашло умиротворение. У него возникло ощущение, что самое трудное уже сделано. Фронт уже овладел его существованием. О муках, подстерегавших его там вместе с опасностями войны, он пока не думал. Эрбийон… мучительный экипаж… – это было мужским делом. А в данный момент единственный объект его заботы сейчас стоял перед ним с искаженным лицом, с уставившимися в одну точку глазами, и ему захотелось успокоить жену. До этой минуты он даже не осознавал, до какой степени он любит Элен и насколько бескорыстна его любовь. Он взял ее за руки, погладил их. Вдруг он почувствовал, как они вцепились в него, холодные, одеревеневшие.

– Зачем так волноваться? – спросил Клод с улыбкой, которую ему удалось сделать искренней. – Мы будем не больше в опасности, чем…

– Это неправда! – прервала Элен. – Я слышала разговор дневальных, видела лица твоих товарищей, а ведь они не из пугливых.

У Мори вырвался жест бессилия.

– Клод! – воскликнула молодая женщина, охваченная каким-то безумием. – Клод, я не хочу… помешай этому, ты ведь здесь начальник. Бойня… люди, сгорающие заживо… это недопустимо, невозможно! Ты… остальные… обуглившиеся останки… Я не хочу… Я не могу…

Она приникла к его плечу, прижалась, приткнулась к нему. А Клод, несмотря на то, что его душа разрывалась от зрелища этого страдания, почувствовал себя полным сил и в безопасности, ибо решил, что причиной его был он.

Он поднял ее голову, уткнувшуюся ему в грудь, и заговорил, как гипнотизер:

– Послушай меня. Послушай меня хорошенько. С нами ничего не может случиться, я тебе обещаю. Я буду бдительным, внимательным, будь спокойна.

Он еще долго продолжал в том же духе, тогда как она смотрела на него неподвижным, недоверчивым взглядом потерянного ребенка.

Задребезжал телефон. Мори взял трубку и через несколько секунд ответил:

– Разумеется, нет, полковник. Представьте себе, ведь завтра мы возвращаемся на фронт.

Он повесил трубку и, довольный переменой темы, пожав плечами, объяснил:

– Они там в штабе с ума посходили! Просят одного добровольца инструктором в Фонтенбло. И это накануне наступления!

Элен оперлась на стол, заваленный бумагами. Комната поплыла у нее перед глазами.

– Что ты хочешь сказать? – пробормотала она. – Инструктором в тыл… Спасение?

Мори остановил ее жестом, в который постарался вложить всю свою нежность, и дрогнувшим от признательности голосом ответил:

– Не думай о невозможном, умоляю тебя.

Внезапно он замолчал. Взгляд его жены загорелся неподдельной ненавистью.

– Так, значит, вы никогда не перестанете играть в героев, – сказала она и, не обернувшись, вышла.

Клод не попытался ни остановить, ни догнать ее. Времени у него оставалось впритык, чтобы встретить Тели. Да и что еще Элен могла добавить к тому страху за него, который она уже продемонстрировала?

 

Глава IX

Эрбийон пришел к Памеле гораздо раньше, чем было условлено, спеша укрыться в единственном месте, где он чувствовал себя защищенным.

Певица провела его в комнату, которую она называла кабинетом для особых случаев и которая со своими шторами из кретона, креслами, обитыми репсом, и диваном в стиле Луи-Филиппа сохранила вид забытой временем гостиной.

В большом зале находилось еще несколько солдат, игравших в карты. Эрбийон рассеянно прислушивался к постепенно затихавшему шуму. Он не хотел предоставить своим мыслям свободы.

Когда Памела пришла сказать ему, что она отослала дневального эскадрильи, присланного Мори, стажер ничуть не встревожился. Наверняка Клод, с обычной для него рачительностью, хотел его видеть по каким-нибудь незначительным, несрочным служебным делам. Эрбийон продолжал ждать, ни о чем не думая, словно в состоянии какой-то подвешенное™.

Легкие шаги заскрипели по гравиевой дорожке сада. Вошла запыхавшаяся Дениза и воскликнула:

– Завтра вы отбываете. Ты возвращаешься на фронт.

Эрбийон ощутил, как по его жилам растекается чудесное веселье. Так, значит, заколдованный, порочный круг разрывался сам собой! Так, значит, все так быстро и легко уладилось, разрешилось! Он испугался, что неправильно понял.

– Ты уверена, ты уверена? – спросил он, и радость, еще сдерживаемая, но уже готовая вылиться наружу, озарила его лицо.

– Клод сказал мне об этом. Это ужасно…

У стажера вырвался смешок, заставивший Денизу вздрогнуть.

– Ты же не думала, дорогая, что мы до конца войны просидим в Баи?

Он приблизился к ней, чтобы ее поцеловать. Она резко его оттолкнула.

– Слушай дальше, – приказала она, – вы отправляетесь на участок наступления. Вы будете днем и ночью находиться в опасности. Три четверти эскадрильи не вернется обратно.

– Посмотрим… Зачем думать о том, что от нас не зависит? Ты здесь… я счастлив.

– На один вечер! И тебе этого достаточно! – воскликнула Дениза. – После этого, отделавшись от меня, ты улетишь удовлетворенный, успокоившийся. Ты будешь со своими дорогими товарищами, окажешься в своем дорогом экипаже, будешь летать со своим дорогим Клодом…

Черты молодой женщины исказились от такого едкого сарказма, что Эрбийон даже не услышал последних слов и, внимательно вглядевшись в нее, спросил:

– Дениза, ты в своем уме? Что зависит от меня в этом отъезде, о котором я даже узнал-то от тебя самой? Разве ты не видела, что я всем жертвую ради тебя?

– Тогда останься!

Эрбийон взял в свои ладони лицо любовницы, погладил его.

– Ну же, дорогая, – попросил он, – приди в себя. Неужели ты бы предпочла, чтобы меня расстреляли?

Дениза высвободила свое лицо, пристально посмотрела на Эрбийона и сказала:

– Когда я была в конторе, позвонили из штаба и попросили одного добровольца инструктором в Фонтенбло.

– Ну и? – спросил Эрбийон, не понимая, к чему она клонит.

Дениза ничего не ответила, но блеск ее глаз стал резче, ярче.

– О! Дениза! – пробормотал Эрбийон. – Неужели ты не подумала… Нет?… Ты могла?… Мне окопаться?… Попросить Клода, чтобы он отослал меня в тыл, в то время как Тели, все остальные пойдут в наступление? О! Нужно быть женщиной, чтобы задумать такую подлость!

Выражение поразительного унижения появилось на лице молодой женщины.

– Оскорбляй меня еще… сколько захочешь, Жан, – сказала она, – но только останься. У меня нет чести, в целом мире у меня есть лишь ты. Жан, мой мальчик, я не хочу, чтобы тебя пробили пули, чтобы тебя сжег огонь.

Она была так красива и так страдала, что Эрбийон простил ей ее попытку.

– Я не могу оставить своих товарищей, – мягко сказал он.

– Я люблю тебя, – ответила Дениза.

– Что бы сказал Тели?

– Я люблю тебя, – повторила молодая женщина.

Эрбийон воспользовался аргументом, который, как ему казалось, был решающим как для нее, так и для него.

– Без меня Мори подвергнется гораздо большему риску.

Дениза не опустила глаз и глухим, настойчивым и почти жестоким голосом повторила:

– Я тебя люблю.

Эрбийон посмотрел на Денизу с каким-то странным чувством. Ему показалось, что у него нет ничего общего с этой маньячкой, вся защита которой, все доводы сводились к одному-единственному слову. Он возненавидел это слово. Неужели достаточно любить, чтобы иметь абсолютное право на жизнь другого человека и на его смерть? При каких законах подобная тирания могла бы иметь силу?

– Ну уж нет! – грубо сказал Эрбийон. – Я не оставлю Мори сражаться без меня.

Дениза с каким-то отчаянием вдохнула воздух и затем, выделяя каждое слово, сказала:

– Не только Клод, а вся эскадрилья узнает о нашей последней ночи в Париже. Ты хочешь уехать? Их уважение ты ценишь больше всего на свете? По крайней мере, они тебя хорошо узнают. Это очень удобно – иметь меня в качестве любовницы, летать с Клодом и слыть безупречным товарищем. Я готова заплатить за свою любовь. Заплати же и ты за свой экипаж.

В сознании Эрбийона пронеслись разные картины. Враждебность эскадрильи… Отвращение Тели… Ибо Дениза сдержит свое слово. В этом он ничуть не сомневался.

– Я подам просьбу сегодня же вечером, – прошептал стажер.

В ответ раздался возглас счастья, вырвавшийся прямо из глубины души.

– Жан, Жан, ты спасен!

Дениза бормотала, умоляла, смеялась, плакала и ликовала одновременно.

– Я сделаю так, что ты обо всем забудешь… мы будем счастливы… Не жалей ни о чем…

В объятия этих влюбленных, материнских рук Эрбийон опустил голову с улыбкой стыда и унижения. С этого момента он был согласен на все. В темной комнате находились два заговорщика. Не только перед лицом предательства, но и преступления.

Дениза все еще убаюкивала Эрбийона бессвязными речами, когда внезапно вошла Памела.

– Уходите, уходите, – сказала она, – через дверь, ведущую в сад.

Если бы Эрбийон владел, как обычно, своими рефлексами, он бы сумел утащить Денизу вовремя, но они оба только что пережили душераздирающий спор. Они потратили несколько секунд на то, чтобы разомкнуть объятия, понять смысл ее слов. А когда они это сделали, было уже поздно. Дозор жандармов, посланный для того, чтобы проверить, соблюдает ли Памела наложенный на кабаре арест, застал их. Во главе его находился офицер, которого Эрбийон оскорбил в этом же самом кабаре.

– Это друзья, – возмутилась Памела, – ты отлично видишь, что они ничего не пьют. Оставьте нас в покое.

– Ваши документы? – попросил офицер.

Стажер, пожав плечами, протянул свой военный билет.

– А вы, мадам?

– Я за нее отвечаю, – сказал Эрбийон. – Не настаивайте, прошу вас.

– Ваш пропуск, мадам. Порядок есть порядок. Военная зона.

Без малейшего смущения Дениза подчинилась.

– Мадам Элен Мори… – произнес офицер жандармерии вполголоса и записал ее имя рядом с именем стажера. – Благодарю вас.

Затем, обращаясь к Эрбийону, произнес:

– Даю вам две минуты на то, чтобы вы отсюда ушли.

Он повернулся к ожидавшим его в большой комнате мужчинам. Эрбийон сделал было движение, чтобы его остановить, но Дениза твердо взяла его под руку и сказала:

– Теперь это уже неважно.

Дениза и Эрбийон вышли из Баи и долго шли пешком. Сумерки, затем мгла окутали это бегство, без цели, без радости, через поля и луга. Эрбийон хотел вернуться в Баи как можно позднее. Он чувствовал себя уже изгнанным из эскадрильи и дрожал при мысли о том, что может встретиться с кем-нибудь из товарищей. Дениза шла вместе с ним, чтобы удержать его под влиянием, заставившим его сдаться.

В тот момент, когда подобно двум едва различимым теням они очутились перед домом, где располагалась контора эскадрильи и проживал Мори, стажер уже не чувствовал ничего, кроме безмерной усталости и желания, чтобы как можно скорее был преодолен постыдный переход к новому этапу в его судьбе.

Стояла уже довольно глубокая ночь, но окно первого этажа было освещено.

– Мори еще работает, – сказал Эрбийон. – Тем лучше, я переговорю с ним сейчас же.

Дениза прижалась к молодому человеку, не сказав ни слова, затем стала подниматься по лестнице, которая вела в комнату Клода. На полдороги она остановилась. Дверь конторы открылась. Из темноты она взглянула на светлое пространство, поглотившее Эрбийона. Перед тем как войти, стажер принял решение сказать лишь две или три фразы, необходимые, чтобы заявить о своем намерении. Все должно было быть произнесено ледяным и напускным тоном, уже давно освоенным им при общении с Мори, и который, позволяя избежать любого спора, должен был сделать легкоосуществимым, насколько возможно, величайшее предательство.

Однако, едва перешагнув порог конторы, Эрбийон с ужасом заметил Тели, сидевшего рядом с Клодом. Они вместе изучали документы и карты.

Капитан поднял голову, и его взгляд пресек дружеское приветствие, которое вырвалось у Эрбийона вопреки желанию, вопреки всему.

– Ты объявился наконец-то… – произнес капитан, и при этом в его голосе не послышалось ни одной из тех благожелательных интонаций, которые Эрбийон так любил. – Мы отбываем завтра, ты это знаешь?

– Как раз… Я хотел… – пробормотал стажер, – по этому поводу поговорить с Мори… Но раз ты вернулся, капитан…

– Я тебя слушаю.

– Господин капитан… Я бы… хотел сказать это только тебе.

– Это касается службы?

– Исключительно.

– Тогда говори в присутствии Мори. Он еще командует эскадрильей.

Комок встал в горле Эрбийона, и он сказал:

– Я прошу место инструктора в Фонтенбло, которое предложено добровольцу из эскадрильи.

Ни единый мускул не дрогнул на лице Тели. Разве что его красивые золотистые глаза расширились и стали жестче, как будто от оскорбления, которого он не заслуживал.

– Я и не подозревал, что у меня найдется доброволец такого рода, – медленно произнес он, – но, строго говоря, это твое право.

– Спасибо, господин капитан, – пробормотал Эрбийон.

Он сделал шаг по направлению к двери. Клод остановил его.

– Позвольте спросить, каким образом вы узнали о существовании этого места? – сказал он. – Я не стал афишировать это предложение, поскольку был уверен, что это окажется бесполезным. К тому же всю вторую половину дня вас здесь не было.

– Совершенно верно, – ответил Эрбийон с отчаянным усилием. – Я как раз встретил одного приятеля из штаба. Это он…

Даже человеку ничего не подозревающему выражение лица и голос стажера дали бы понять, что он – врет. Для Клода же все стало настолько очевидным, что он даже забыл о присутствии Тели и стажера. Он вновь увидел искаженное лицо своей жены, услышал ее голос, полный испуга и внезапно посетившей ее надежды… А эти чудесные дары, которые он, – как это было наивно и смешно! – поверил, что предназначены ему, на самом деле предназначались для Эрбийона. Поскольку только Элен и Мори знали это лучше, чем кто бы то ни было другой, только она одна могла рассказать об этом стажеру. Клода словно током ударило по вискам, а в груди, где не осталось больше воздуха, перехватило дыхание. Он тяжело поднялся.

– Вы устали, Мори. Я сам закончу, – сказал Тели. – Будьте в парке машин завтра в девять часов.

Капитан посмотрел на уходящего Клода, затем, не глядя на Эрбийона, приказал:

– Пиши свое прошение, быстро, у меня нет лишнего времени.

Эрбийон сел, взял лист бумаги. Тели большими шагами ходил по комнате. Стажер с усилием, словно выполнял сверхчеловеческую задачу, начал писать. От скрипа пера подвижное лицо капитана перекосилось. Он прекратил свое хождение, и его взгляд застыл на затылке Эрбийона.

Этот затылок был молодым и сильным, как и все тело стажера, его несли мощные, красивые, верные плечи. При этом он клонился с таким бессилием и выглядел таким униженным!.. Братское выражение озарило ожесточившееся лицо капитана. Он не сдаст своего стажера без боя.

– Эрбийон, – сказал он внезапно, – обещаю тебе сделать невозможное, чтобы товарищи считали, что ты получил назначение из управления.

Пальцы стажера задрожали так сильно, что он не смог закончить слово, контур которого с трудом выводила его рука. Голос Тели, дружеский, бдительный, продолжал:

– Мори будет молчать. Я его об этом попрошу. Стажер выпустил из рук перо и вполоборота повернулся к капитану, зашевелил губами, но не смог издать ни звука.

– Таким образом, – закончил Тели, – идя в битву, эскадрилья вспомнит о тебе с сожалением.

– Господин капитан, господин капитан! Послушай…

Эрбийон не смог продолжить. Тяжелые, неловкие рыдания, мужские рыдания стали душить его, и вместе с тем он с яростным протестом комкал, рвал на мелкие кусочки и разбрасывал свое неоконченное прошение.

– Не осуждай меня, господин капитан, – простонал он. – Я не испугался… Если бы ты знал…

Тели провел рукой по волосам стажера.

– Я знаю… – сказал он с милосердием, на которое никто из его товарищей не подумал бы, что он способен.

Эрбийон поднял на своего капитана лихорадочный, растерянный взгляд.

– Рапорт из жандармерии о Памеле только что получен, – продолжал Тели. – Я вовремя вернулся.

Затем последовало очень долгое молчание.

– Иди спать, – сказал Тели.

Клод поднялся по лестнице, чувствуя, одну за другой, каждую ступеньку. За время этого медленного подъема Клод успел придать своему лицу приемлемое выражение. Однако он получил удар такой опустошающей силы, что его жена, увидев его, воскликнула:

– Боже мой, Клод, тебе плохо?

Искренность этой заботы помешала Мори заговорить. Элен тревожилась за него, может быть, и не с тем восхитительным и животным ужасом, в котором он видел ее несколько часов назад, но все же со взволнованной, внимательной нежностью. Усвоенная им привычка успокаивать ее, всегда и прежде всего ее, автоматически сработала в Клоде, несмотря на его страдание, несмотря на крушение его внутреннего мира.

– Ничего страшного, – сказал он. – Я переутомился из-за приготовлений к отъезду. Я был бы плохим командиром эскадрильи.

Уступив одной своей основной наклонности, Клод не смог устоять и перед другой, может быть еще более властной: понять и через понимание неизбежно оправдать.

Поведение молодой женщины помогло ему в этом. Она склонила к нему свои обнаженные хрупкие плечи, свою тонкую, невинную, незащищенную шею.

Разве Элен, такая юная, была виновата в том, что увлеклась такой же юностью? Если обаяние, жизненная сила, смелость и приветливость Эрбийона, чья власть ему так хорошо была известна, подействовала на Элен, которую, женившись на ней, он неправомерно лишил всех этих благ? И не естественно ли, что стажер полюбил его жену, эту ни на какую другую не похожую женщину? Кто их соединил, если не он сам?

Клод был достаточно зрелым, достаточно гуманным, чтобы суметь не презирать Эрбийона за его слабость и даже не осуждать его. Возможно, если бы Элен смогла его полюбить с такой же силой, он поступил бы точно так же…

Мори дошел до той степени самоотречения, вселенского сострадания, которое сродни мучительному блаженству. Он решил пройти весь путь до конца.

– Думаю, – сказал он, – Эрбийон не уедет с нами. Он узнал через приятеля о месте инструктора и попросил у Тели эту должность.

– Что ответил капитан? – спросила молодая женщина.

– Дал свое согласие. Он не мог поступить иначе.

Элен промолчала. Да и что она могла сказать, чтобы не выдать своего счастья?

– Я посплю на диване в другой комнате, – пробормотал Клод. – Мне нужно вставать рано, и я не хочу тебя будить.

При виде своего мужа, который вышел более неуклюже, чем обычно, Элен пронзило угрызение совести, похожее на ожог. Однако ей слишком нужна была ее победа, к которой она так стремилась, за которую столько сражалась, что не могла дать ей ускользнуть.

«Клод… он-то уйдет от опасности», – подумала она с ложной уверенностью.

Молодая женщина упаковывала свои чемоданы, когда вошел капитан.

– Я счастлива с вами познакомиться, – сказала Элен Мори. – Клод и его товарищи мне столько о вас рассказывали.

Тели молча внимательно смотрел на нее. Элен ощутила легкое чувство беспокойства, которое не смогла объяснить.

– Вы, наверно, хотели видеть Клода? – продолжала она. – Его нет.

– Он в парке машин, я это знаю, – сказал Тели. – Речь идет не о нем, а об Эрбийоне.

– Я не понимаю… – пробормотала Элен.

Тели поспешил продолжить, как будто не слышал ее слов:

– Я хочу извиниться, мадам, раз и навсегда. Если я и пришел, то только потому, что должен был это сделать. Я в курсе всего… да, всего, поймите меня правильно.

– Это Жан вам…

– Нет. Вчерашний вечерний дозор.

Молодая женщина глубоко вздохнула и с вызовом заявила:

– Теперь это не имеет значения. Жан спасен.

– Несомненно, – произнес Тели, все тем же тоном. – Только не так, как вы думаете…

Он заметил, что молодая женщина ушла в себя, вкрадчиво вздрогнула, как животное, готовящееся к защите, и сказал, чуть заметно встряхнув головой:

– Не считайте меня врагом. Слишком поздно.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула Элен. – Что приняли его обратно?

– Ни я, и никто другой. Он пришел в себя… Вот и все.

– Это неправда… Это невозможно. Вы ему отказали! Вы не имеете права!

– Мне не в чем было ему отказывать. Он разорвал листок без моей просьбы.

– После того, как мне пообещал… после… А я-то, наконец, поверила, что он меня любит.

– О! Он вас любит, – сказал Тели, – в этом вы можете быть уверены. Даже больше, чем я мог предположить.

Молодая женщина ответила слишком едким, болезненным смешком.

На лице капитана появилось выражение изумления, неверия.

– Неужели вы действительно рассчитывали увлечь его за собой? – спросил он. – Заставить его отказаться…

– От чего? От эскадрильи?… От вас?… От своей чести?… От экипажа! Избавьте меня от этих пышных речей! Ваши усилия пропали бы даром, он идет на смерть и бросает меня, меня, которая его любит… Я не пойму, не приму и никогда этого не прощу.

В отличие от того, что сделал Эрбийон, Тели не стал пытаться доказывать, убеждать. Он был слишком проницателен и слишком мудр для того, чтобы не увидеть, что настоящая, подлинная женщина (а та, что сейчас стояла перед ним, являлась таковой до мозга костей) жила под другими светилами – несовместимыми с их. Между их чувствами и их законами не существовало единой меры. По принуждению она могла подчиниться мужским правилам. В глубине же души она не смирилась бы с ними никогда.

Именно с учетом этого капитан попытался убедить ее, чтобы добиться своей двойной цели, приведшей его к ней: избежать всплеска эмоций, к которому в своем страдании, как он ощущал, молодая женщина была уже очень близка; помешать тому, чтобы стажер вернулся к сражению подточенный, ослабленный той горечью, которую он оставил бы позади себя.

Не позволяя молодой женщине разразиться жалобами и угрозами, он сказал:

– Не жалейте о том, что проиграли. Поступив, как вы хотели, Эрбийон одним ударом разрушил бы свое чувство к вам.

– Ну конечно! – воскликнула Элен все с тем же прерывистым смешком, какой вырвался у нее несколько секунд назад. – Ну конечно, если бы он оказался вдали от вас, принадлежал целиком и полностью мне, я бы уж сумела…

Тели прервал ее своим самым убедительным голосом:

– Как же вы ошибаетесь! Сделайте над собой усилие. Не закрывайте глаза на правду. Подумайте: Эрбийона больше не отвлекают ни его товарищи, ни наше движение, ни риск. Он постоянно наедине с собой. Только тогда он отдает себе полный отчет в своей слабости. Каждое утро, каждый вечер газеты пишут о фронте, о нас… поддерживают, увеличивают в нем стыд, растравляют его рану. И все это оборачивается против вас. Против вас, поскольку вы являетесь причиной этого, свидетелем. Он начинает вас ненавидеть…

– Довольно, прошу вас… довольно! – сказала вдруг молодая женщина.

Она слабо подняла руки, словно желая защититься. Она уже слышала не капитана, а голос своих собственных сомнений, своих собственных опасений, которые ей с таким трудом удалось заглушить во время только что прошедшей бессонной ночи. Она слишком хорошо знала Эрбийона, чтобы не содрогаться при мысли, что, обеспечив ему жизнь, может убить его любовь.

– Эрбийон ни за что не сможет вас простить, – продолжал капитан. – Поэтому как только он встретит другую женщину, которая ничего не знает ни о нем, ни о его бегстве, которая не напоминает ему о нем непрестанно, он вас бросит… Он полюбит ее со всем своим необузданным гневом, направленным против вас, который будет питать его всю оставшуюся жизнь.

– Вы тоже об этом подумали! – воскликнула Дениза. – Умоляю вас, говорите без обиняков. Не пытайтесь меня утешить, это слишком важно. Вы в этом уверены?

– Клянусь своей эскадрильей, – ответил капитан.

Руки молодой женщины обвисли по бокам, бесполезные, неподвижные.

– Тогда все хорошо, – прошептала она с пустым, почти остекленевшим взглядом.

Она не услышала, как Те ли вышел.

Машины, грузовики, тракторы выстроились цепочкой по правой стороне дороги, которая вела из Баи на запад. Водители в последний раз крутили пусковые рукоятки, чтобы заставить завестись упрямые моторы. Жители городка приветствовали знакомых офицеров. Молодые работницы улыбались солдатам.

Мори отстранился от своей жены.

– Пиши мне регулярно, каждый день, Клод, – взмолилась она. – Я так боюсь!

– Не стоит, – сказал Мори. – Мы привыкли, ты ведь знаешь. Особенно если наблюдателем будет Эрбийон, у нас есть все шансы остаться в живых.

Дневальный подошел, чтобы предупредить Клода, что капитан ждет его в своей машине. Мори подошел к Элен. Они молча поцеловались. Большими неуклюжими прыжками Клод догнал Тели.

Молодая женщина стала медленно вглядываться в вереницу машин. Единственное, чего она хотела, это увидеть лицо Эрбийона. После разговора с Тели она не пыталась отыскать стажера. Она испугалась самой себя, последней попытки, которую рна могла бы непроизвольно предпринять, чтобы убедить его остаться. Она с минуты на минуту откладывала прощание. К отправлению у нее больше не было ни сил, ни решимости.

Внезапно с обочины дороги выскочил Эрбийон.

– Дениза, наконец-то! – воскликнул он. – Я искал тебя все утро, ты скрывалась. Ты так сильно обижена на меня? Но я не мог, я не мог… Прости меня…

Слезы подступили к глазам Денизы. Но не те, которых она опасалась. Они были ласковыми, благотворными, милосердными, потому что их источником была любовь, а ей иногда знакомо самоотречение.

– Мой бедный малыш, – прошептала она. – Иди, раз ты этого хочешь, раз ты чувствуешь, что так надо. Я буду тебя ждать. Я больше не заставлю тебя страдать, будь спокоен…

Если бы ей нужна была награда, Дениза нашла бы ее в горячей радости и благодарности, озаривших лицо Эрбийона, лицо, внезапно изменившееся, вновь обретшее себя, детское и мужественное, готовое смеяться и жить.

– Ты храбрая! Ты прелесть! – воскликнул он. – Я люблю тебя, я тебя люблю! Пока…

Его машина уже проехала, и стажеру пришлось бегом догонять ее и взбираться на ходу. С подножки он весело помахал своей любовнице. Она этого не увидела. Она закрыла глаза.

Когда она их открыла, уже ехали, грузно трясясь по плохой дороге, грузовики. Вскоре густая пелена пыли покрыла эшелон.

 

Глава X

По прибытии они были встречены грохотом пушек. Отдаленный гул, призыв и угроза одновременно, стал строгим фоном для всех слов и жестов. На летном поле белели палатки; каждая должна была укрывать по одному экипажу.

Войдя в свою, где две походные кровати располагались бок о бок, Эрбийон подумал, что его близость с Мори станет более тесной. Однако он абстрагировался от чувства неловкости, которое внушала ему эта мысль. В такое время некогда было заниматься личными проблемами. Необходимо было сохранить все свои силы ради выполнения задачи, которая заявляла о себе глухим рокотом, доносившимся из-за горизонта.

Эрбийон встретил Тели, возвращавшегося из нового штаба. Никогда молодой человек не видел у капитана более красивого лица. Огонь во взгляде, стремительность всего тела выдавали радость напряжения, борьбы.

– Как мне повезло! – воскликнул Тели. – Выйти из увольнения, чтобы сразу же подоспела такая работенка!

Увидев в волнении стажера отражение своего собственного, он добавил:

– Ты доволен, а, новичок?

Внезапно он стал серьезным:

– Открывай пошире глаза, – сказал он. – Ты еще не знаешь, что такое участок в огне.

Тень омрачила его взгляд, как если бы он заранее присутствовал при массовом убийстве товарищей. Он произнес таким робким голосом, что Жан еле его узнал:

– Помни об одном, Эрбийон. Я человек очень верующий. Если случится так, что я не вернусь, пусть устроят отпевание.

Не дав молодому человеку времени ответить, он побежал к своему самолету. Он первым отправлялся знакомиться с фронтом.

Когда он вернулся, свет незаметно уже начал угасать. Стол установили на свежем воздухе и поужинали консервами, так как повар должен был прибыть только на следующий день вместе с передвижной кухней. За едой Тели распределил обязанности. Два самолета каждое утро должны были наблюдать за продвижением и работами противника, три – обеспечивать регулирование, два – осуществлять вечернее патрулирование. Наконец, один экипаж должен был находиться в постоянной боевой готовности, чтобы выполнить срочный вылет.

Эрбийону и Мори пришлось приступить к наблюдению на день раньше, чем предполагалось по графику. Накануне Шаренсоль и Брюлар не вернулись.

Стажер бродил по наскоро расчищенному полю среди медового цвета колосков и думал об уже совершенных им над новым фронтом полетах. Они прошли спокойно, несмотря на опасно точную стрельбу одной батареи, окопавшейся неподалеку от Марны. Однако подстерегавшая экипаж скрытая опасность установила между Эрбийоном и Мори, причем более властно, чем когда бы то ни было, неуловимый обмен, благодаря которому их рефлексы, чувства и мысли срабатывали одновременно.

Эрбийон догадывался, что Мори дошел до той крайней стадии подозрения, когда все уже казалось возможным. Его рассудок еще сопротивлялся тому, что он считал физически невозможным; инстинкт же уже не сомневался. Молодой человек угадывал в Клоде страшную уверенность, о которой сам он, возможно, еще не знал, но которая запечатлелась на его лице печалью смертельно раненного животного.

Тень летящего самолета на поверхности земли изменила ход его мыслей. Виранс с Мишелем возвращались. Мягкость посадки продемонстрировала искусство пилота. Жан направился к аппарату, чтобы расспросить товарищей. Однако ни один из них из кабины не вылезал. Эрбийон позвал, но ответа не дождался. В глубине души встревожившись, он поднялся на подножку для пилота и вскрикнул. Руль, внутренние перегородки, кожаная подушка были залиты кровью, а обессилевший Виранс лежал на сиденье с закрытыми глазами. Взгляд молодого человека скользнул в кабину наблюдателя: на досках покоилось нечто вроде человеческой груды.

Рядом с этим зловещим самолетом, который, казалось, вернулся сам по себе, чтобы доставить два неподвижных тела, Эрбийон задрожал.

Позже стало известно, что Вирансу, с раздробленным осколком снаряда запястьем, хватило сил довести свой самолет с трупом на борту до летного поля, и как только колеса коснулись земли, он потерял сознание.

Нарбонн, которому предстояло вылетать, проворчал, нахмурив брови:

– Дурной заход.

Он твердо верил, в целом опыт подтверждал эту веру, что смерть, как и игра, любит серийность, тем не менее он весело махнул рукой пулеметчику Соргу, летевшему вместе с ним.

Прошел час. Вдруг Эрбийон вздрогнул, поднял голову. В небе, подернувшемся тонкой дымкой, ничего нельзя было различить, но тем не менее в воздухе слабо отдавался звук строчащих пулеметов.

– Мори! – позвал молодой человек.

Клод вылез из палатки и воскликнул:

– Да, там, наверху, идет бой.

Несколько секунд они прислушивались. С борта невидимых самолетов строчили пулеметы. Они обменялись взглядами.

Клод пребывал в нерешительности:

– Они минимум в пяти милях, – сказал он. – У нас не хватит времени.

Едва он договорил, как Жан стиснул его руку.

– Все кончено, – прошептал он.

С высоты, с такой высоты, что Мори еще несколько секунд был не совсем уверен, падала искорка. Она с головокружительной быстротой увеличивалась, эта горящая ласточка, сноп пламени, самолет в огне.

Отряд летчиков и механиков высыпал из своих палаток.

– Это француз? – кричали они.

– Да, «сальмсон».

– Он приближается к летному полю.

– Это один из наших.

– Нарбонн.

– Он не падает; он сознательно пикирует. Он еще жив, это очевидно.

Охваченные бессильной тревогой, они должны были присутствовать при этой последней борьбе своего товарища, который, увеличивая скорость падения, стремился коснуться поверхности земли до полного взрыва. Они представляли его прижатым к рычагу управления высотой, выжимающим мотор на полную мощность, судорожно стиснувшим зубы, стремящимся осуществить последнее яростное желание бросить самолет на это поле, в которое он зароется своей горящей шевелюрой. Слова, более не подвластные контролю сознания, подчеркивали ритм этой отчаянной борьбы.

– Только бы крылья выдержали!

– Слышен звук мотора.

– Вот он, над нами.

– Место! Место!

Однако никто не сдвинулся. Крылатый факел был уже в десятке метров над полем, и все с ужасом подумали об этом безумном приземлении, когда раздался вопль:

– Он прыгает!

Полыхающая масса отделилась от самолета и упала на землю. В ту же секунду горящий самолет, глухо ударившись о соседнее пшеничное поле, вонзился в землю передней половиной корпуса.

Эрбийон и Мори первыми кинулись к пилоту. Они нашли одну только огромную опухоль. Кожа сползала клочьями, обнажая почерневшее мясо. Все черты распухшего лица расплылись в комковатом жире. Ни Клод, ни стажер не узнали своего товарища, и обуявший их ужас не оставил места для жалости.

Внезапно они вместе вздрогнули. Из бесформенной груды, в которой ничто не напоминало того, кто вылетел отсюда час назад, раздался голос, знакомый голос, голос, звучавший в столовой, за игровым столом, смеявшийся так открыто. Он не бредил и был продиктован ясным сознанием. Губами, которые теперь представляли собой лишь мокрое месиво, этот чудовищный и перебитый незнакомец нетронутым голосом Нарбонна дал свои последние советы.

В тот же самый день из армейского корпуса встревоженный экипаж получил задание сфотографировать мосты Марны.

Задание было чрезвычайно опасным. Тели, вернувшийся с огневых рубежей, с исказившимся от скорбной ярости лицом решил, что вместе с «доктором» обеспечит Клоду защиту.

Три самолета вскоре оказались во вражеском небе. Мори оглядел пространство и обернулся к Эрбийону. Одного взгляда им было достаточно, чтобы в одинаковой степени прочувствовать свои возможности. От минуты, которую они выберут для того, чтобы устремиться в небо над Марной, зависели и успех их задания, и их жизни. Самолет от Дормана до Шато-Пьерри должен был держаться на одной и той же высоте, лететь с одной и той же скоростью, чтобы обеспечить равномерность снимков. Необходимо было иметь твердую уверенность в том, что немецкие самолеты не настигнут их во время этого методичного полета.

В последний раз глаза стажера с тщательной внимательностью оглядели небо, но не заметили никакой подозрительной точки. По направлению к Весле, правда, было несколько облачков, которые могли замаскировать неприятельские самолеты, но, поскольку он не хотел до бесконечности продолжать это опасное ожидание, Эрбийон подал Клоду знак; машина медленно повернула. За ней два самолета прикрытия послушно повторяли ее движения.

В иллюминаторе, устроенном у ног стажера, показалась голубая лента реки. Он засунул голову обратно в кабину и доверил свою судьбу Мори. Работа с массивным фотоаппаратом, стеснявшим его движения, с этой секунды должна была поглотить его целиком.

Марна медленно скользила перед его глазами. Размеренно, как машина, он спускал пружину, менял фотографические пластинки. И неотступно его сопровождал образ Денизы. Он бы хотел, чтобы она увидела его, такого ловкого, в условиях смертельной опасности сохраняющего трезвость мысли, выполняющего задание, которое приближало победу.

Сидя в своей кабине, сжав руками руль управления, вслушиваясь в дыхание мотора, пристально вглядываясь то в приборы управления, то в небо, Мори думал о той же самой женщине.

Оба они – сросшиеся души из единой ячейки – объединяли свои знания и свою интуицию ради того, чтобы прийти к одной и той же цели. Они могли страдать один по вине другого, даже ненавидеть друг друга, но их чувства, их нервы были переплетены так же тесно, как и механизмы самолета, и работали в унисон. По ним, разумным винтикам этой хрупкой и мощной машины, проходили одни и те же флюиды.

Загадочное предчувствие оторвало Эрбийона от его работы. В ту же секунду самолет спикировал.

Из-за предательских облаков появились темные искорки. Это были двенадцать немецких самолетов, однако с первого же взгляда Жан увидел, что находится вне опасности; благодаря тому, что Клод вовремя предупредил атаку, враг уже не мог их настичь.

Ощущение ужаса охватило молодого человека перед этим роем диких ос, нацеленных на убийство. На секунду, показавшуюся ему долгой, как полная страданий жизнь, он оторопел. Они ускользнули от опасности; ввяжись они в битву, их конец был бы почти предрешен. Впервые осознав опасность, он испугался, банально испугался.

Мори, обернувшись к нему, ожидал его решения: согласно строгому предписанию экипаж подчинялся наблюдателю. Тогда Жан прислушался к мыслям Клода. Сначала он его почувствовал: Клод находился в такой же нерешительности, как и он сам; затем он отбросил свою боязнь и приготовился предпринять все возможное, чтобы вызволить товарищей.

Он поднял руку в направлении боя, и, резко развернувшись, самолет поднялся в небесную высь, изборожденную трассирующими пулями.

Всякий страх покинул молодого человека. Он ни о чем не думал. От его пустого сознания к его телу поступали механические приказы. Он вставил обоймы в свой пулемет, проверил, насколько мягко вращается подвижная турель. Одна крылатая форма, зажатая между другими, возникла перед его глазами. Короткими залпами, сухими, размеренными и быстрыми, именно так, как учили в школе, он выстрелил. Ему вторил пулемет Клода.

Лишь приземлившись, он по памяти воссоздал всю сцену: истребители, застигнутые врасплох этой атакой, на какое-то мгновение в нерешительности переключили на них свое внимание, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Тели вывернулся; Мори предпринял удачный маневр и вновь отлетел подальше. На месте сражения Жан увидел, как самолет с черными крестами точно глыба падал на Марну, и подумал: «Я его сбил».

Он вдруг очутился в нескольких метрах от земли, тогда как вражеский патруль направлялся на запад.

Глаза Клода все еще вопросительно смотрели на него. Их задание не было завершено, не хватало еще половины требуемых снимков. Эрбийон прислушался к радостному гулу мотора. Ничто в самолете не препятствовало возобновлению прерванной задачи. Однако прикрытия у них больше не было, а немецкие истребители не исчезли с горизонта.

Тем не менее он снова чувствовал, что одно и то же неудержимое желание овладело Клодом и им. Он вынул израсходованные ленты из своих пулеметов, заменил их новыми. Мори не требовалось иных указаний, и он направил самолет к реке.

Они набрали прежнюю высоту, на которой находились перед атакой, и, начав с Шато-Пьерри, пролетели вдоль Марны в обратном направлении. В ту же секунду, когда в иллюминатор Жан заметил разрушенный мост, обозначавший заключительное пересечение его снимков, вражеский патруль опять повернул к ним. Правда, догнать их он уже не мог, а вскоре появились и палатки летного поля. Тем не менее Эрбийону, чтобы почувствовать себя в полной безопасности, потребовалось увидеть, как тень самолета сближается с самим самолетом.

Ожидавший их Тели горячо их обнял, когда узнал, что они в одиночку завершили выполнение своего задания, и просто сказал:

– Не знаю, рискнул ли бы я так поступить.

Оба почувствовали, что никакая награда не могла бы заменить им этих слов.

Капитан продолжал смотреть на них с глубоким волнением.

– Мори, Эрбийон, – произнес он. – Уже давно я вижу, что в ваших отношениях не все в порядке. Если вы не желаете испортить мне день, прошу вас, обнимитесь.

На этот раз отвернулся уже Клод.

За несколько дней наполовину сократив численность эскадрильи, судьба сжалилась над ней. Однако всем ее членам пришлось предпринять невероятное усилие, чтобы продемонстрировать свою человеческую выносливость. Одному только Тели удавалось собственным примером поддерживать среди своих измотанных и из-за гибели товарищей погруженных в тяжелые предчувствия людей здоровое лихорадочно-возбужденное настроение.

Он летал все время, участвовал во всех заданиях, менял машины, брал с собой новых наблюдателей, прибывших на смену погибшим, компенсируя их неопытность беспримерной ловкостью, безупречной храбростью. Никакие увещания, никакие предупреждения не могли его удержать. Он был на том пределе истощения, который победить можно было только неуемным движением. Можно было подумать, что он хотел опьянеть от усталости и опасности, чтобы забыть о бойне или привлечь к себе внимание смерти.

Это ему удалось.

Однажды утром самолет, управляемый не совсем твердой рукой, сломал шасси о полую насыпь дороги в деревне де Mo.

Это произошло в тот неуловимый промежуток времени, когда летняя ночь в предрассветном освещении вместе с последними тенями все еще продолжала излучать свою высшую негу. Необъятная, строжайшая тишина сомкнулась над стремительным следом, которым самолет продырявил неподвижный воздух.

Из задней кабины показалась громоздкая тень Марбо. С его плеча стекала красная струйка. Он с трудом вылез и пошел к передней части самолета. Поскольку осевший мотор касался земли, он смог протиснуть свою голову в отверстие, откуда только что выглядывал шлем капитана.

– Тели, – слабо простонал он. – Старина Тели.

Он даже не удивился, когда не услышал голоса того, кого звал. Собрав последние силы, он облокотился о край кабины. Вереница образов, в которых запечатлелись три года общей борьбы и общих радостей, смешанная с ощущением физической боли, пронеслась перед ним.

Их первый вылет, тогда Тели был еще младшим лейтенантом… У него болела шея… Вечер, когда они в Реймсе одолели ящик шампанского… У него кружилась голова… Голос капитана пронзительнее трубы… У него подгибались ноги… А при видении Тели, со смехом садящегося в самолет, Марбо потерял сознание…

Время шло. Хаотичная груда, которую представлял из себя самолет, постепенно стала выплывать из темноты. У Тели, наконец, возникло ощущение, что рычаг управления высотой с силой давит ему на грудь. Оперевшись о сиденье, он приподнялся, его ослепили первые лучи солнца. Не владея более своими движениями, он освободился от душившей его меховой накидки, затем, собрав свои слабеющие силы, вывалился из кабины на землю, находившуюся совсем рядом.

Там его ноги споткнулись о чье-то тело, он упал на колени и прошептал:

– Это ты, Марбо. Стрельни еще разок.

Вновь тишина поплыла над равниной. Тели, уцепившись за фюзеляж самолета, выпрямился и застыл. Потрескавшимися губами он с хрипом втягивал воздух.

Медленно, смутно капитан начинал понимать, что еще жив; от битвы осталось одно только воспоминание об агонизирующем рокоте мотора, об ударе. Он пошел. Без цели, единственно, чтобы оказаться подальше от разбитого самолета, от тела своего товарища и запаха крови, витавшего вокруг него.

Поля манили его своим покоем. Он не мог ни о чем думать. Он чувствовал, что сердце бьется в нем, как хрупкое насекомое. Безграничное воздушное пространство в час рассвета расслабляло его мышцы, и он ощущал при движении обманчивую легкость, заставлявшую его на каждом шагу спотыкаться. Поскольку он больше не осознавал собственного тела, его руки удивляли его своими движениями разлаженного балансира. Иногда он садился, сам об этом не подозревая.

Из его левого бока сочился теплый ручеек; этого он даже не замечал.

Бесконечной показалась ему его полная галлюцинаций ходьба по пустой деревне, но, когда он упал в последний раз, солнце было еще прохладным. Ему хотелось пить, он куснул траву, жирную от росы, захотел встать, но это ему не удалось. Тогда он лег на спину, скрестил руки, и ручеек, согревавший его бедра, побежал быстрее.

Внезапно утро оживилось. По небу разлилась сладкая жалоба. Только зародившись, она робко касалась земли. Затем она стала более глубокой. Новые присоединившиеся к перекличке звуки обогатили ее, и усиленная, поддержанная ими, она завибрировала полно и легко. Тели, не узнавая звона колоколов, в соседнем монастыре собиравших к заутрене, принял их, как голос друга, как очень старую колыбельную из детских лет.

Не узнал он и женского хора, поддержавшего это столкновение с бронзой, но почувствовал по окутавшей его ласке.

Он больше не лежал в поле, куда притащило его истерзанное тело. И уже не солнце своим золотым ртом целовало его в лицо. Земля и небо растворились в текучем пространстве. Он понял, что его жизнь подошла к концу, что объединенное пение человеческих голосов и колоколов приветствовали его освобожденную душу.

В свою нежную смерть капитан вошел еще живым.

Когда его останки были доставлены в эскадрилью, товарищи не стали сетовать, но все почувствовали, что улыбка, нарисованная на этих некогда таких жизнерадостных губах слишком твердой рукой, уносила очень дорогую, очень чистую и очень благородную часть их молодости.

 

Глава XI

Марбо не захотел отправиться в госпиталь до похорон. Измученный лихорадкой, с грубой повязкой на раненом плече, он охранял Тели, никому не позволяя приблизиться к его бездыханному телу. Один лишь Эрбийон добился милости провести рядом с ним несколько минут и услышать из его уст рассказ о последней битве капитана против пяти самолетов.

Когда стажер вышел из палатки, где покоился Тели, он услышал оживленные голоса Ройара и «доктора». Мори только что был назначен командиром эскадрильи, а это раздражало как старого капитана, так и пилота-врача; первый из них считал, что эта должность соответствовала его званию, другой – сроку службы в авиации. В этом гневе Жан увидел, что спаянность эскадрильи уже начала ослабевать.

Ее душа покоилась там, где бодрствовал Марбо.

Она воскресла еще на одно утро, утро похорон. Все, вплоть до самого незначительного механика, окружили яму, куда опустили гроб. В самых жестких и в самых беззаботных глазах Эрбийон увидел следы слез, не желавших проливаться; те же слезы жгли и его глаза.

Когда все было закончено, стажер вернулся на летное поле вместе с Мори, так как они вместе должны были вылетать. От одного горя клонились их головы, потому что оба они, хотя и разной любовью, но одинаково сильно любили Тели. Клод прошептал:

– Попытаемся снова стать друзьями, Жан. Эрбийон поднял на него бессмысленный взгляд.

– Больше не будем ни о чем думать, – добавил Мори. – Кто знает, сколько еще нам осталось жить?

Словно чтобы заставить замолчать все то в них, что противилось этой дружбе, он заговорил о Тели. Такой огромной была нежность, с которой они им дорожили, что они забыли о себе и думали только о своем капитане. Однако это толкнуло Клода, желавшего показать, сколь далеко простиралось страдание, вызванное этой смертью, сказать:

– Я получил от Элен отчаянное письмо. Я и не подозревал, что заставил ее так его полюбить.

В этот момент у Эрбийона возникло ощущение, что если он промолчит, то предаст память Тели, и он воскликнул:

– Это я с самого своего приезда сюда…

Продолжить он не осмелился. Клоду показалось, что поднялся последний темный занавес.

Прежде чем сесть в самолет, они больше не произнесли ни слова.

Ледяные иголки покалывали пальцы стажера, который растирал руки, чтобы уменьшить эту пытку холодом. Он знал, что терпеть придется еще долго, так как они возвращались с задания из далекого немецкого тыла и, чтобы уменьшить риск, летели в шести милях над землей.

Он увидел знакомые пейзажи: Эсну, сто восьмую высоту, плато де Росни, теперь занятые противником. Однако физическое страдание быстро перехлестнулось грустью, накатившей на него над теми местами, где он родился для жизни в эскадрильи, где он познакомился с Бертье, Дешаном, Тели, где он так благодарно связал свою судьбу с Мори, где осталось так много его иллюзий.

Нечто вроде шейной колодки давило ему на плечи, казалось, что его суставы застыли навсегда. Малейшее движение требовало огромных усилий. Ему казалось, что его виски не выдерживают давления, с каждой секундой все возрастающего, и что именно в этом причина того, что у него болит голова, по которой словно стучат молотком.

Перед ним шлем Клода и его меховой воротник ни на дюйм не изменили своего положения. Мори, экономно рассчитывавший движения, тоже задыхающийся в этой атмосфере, в которой сердце работало в невыносимом беспорядке, следил лишь за тем, чтобы не заклинило мотор.

На этой высоте линии поверхности земли перемещались столь незначительно, что казалось, будто самолет, летящий на полной скорости, неподвижно застыл на месте. Взгляд охватывал все тот же обширный и словно незыблемый горизонт; зеленое, на плоскости растянутое полотно, расшитое серыми нитями – дорогами, голубыми – реками.

Время от времени Эрбийон пускал в ход всю свою энергию, чтобы приподниматься, осматривать небесную ширь. Им руководила, скорее, привычка, чем сознательная воля. Оцепенение, охватившее его целиком, делало равнодушным к мысли об опасности. Клод находился в похожем притуплённом состоянии.

Однако если части их тел были скованы болезненной вялостью, разум сохранял обычную активность. Только можно было подумать, что абстрагирование от тела способствовало возникновению в нем кристальной ясности и исключительного отстранения от предмета размышлений. Их мысли шевелились с прохладцей, а чувства, обычно заставлявшие их страдать до глубины души, задевавшие самые тонкие ее струны, казались отвлеченными понятиями.

Поэтому Мори сурово сдерживал внешнее проявление своего горя.

Он представлял себе, фрагмент за фрагментом, тот первый вечер, когда Эрбийон пришел к нему, созревание их дружбы, возникновение их экипажа, общность рефлексов, предчувствий, волшебное, чарующее взаимопонимание.

Затем отъезд Эрбийона в Париж… его возвращение… и этот ад. Ад подозрения, ежедневно становящегося более определенным, подтверждавшегося, оправдывавшегося.

Как, чтобы его подавить, смог он решиться поверить, что для Эрбийона речь шла лишь о простом, робком чувстве зарождающейся любви? Как, оказалось, мало нужно было ему для счастья! Опровержение не замедлило дать о себе знать. Теперь вывод напрашивался сам собой, такой же ясный, тяжелый и леденящий, как этот непригодный для дыхания воздух.

Словно предупрежденный о том, что Мори коснулся запретной грани, Эрбийон в ту же самую секунду ощутил непреодолимую потребность действовать. Он выпрямился. Вытянул свои неподатливые члены. Прямо под собой он увидел Веслу и понял, что скоро они окажутся в дружеской зоне.

Вот под острым углом показался «драхен», висевший по ходу их полета.

Он захотел его сбить. Резким движением он нарушил равновесие самолета. В глазах Мори, с неохотой посмотревших на него, Жан прочел холодное отражение их размолвки, но все же указал на привязной аэростат. Клод ответил жестом машинального одобрения.

Стажер представлял себе произвольное падение, когда пение мотора внезапно обрывается и жестко свистит винтовой вихрь, а головокружительная и сладкая тревога сжимает сердце, светящуюся очередь по белой мишени «драхена» и спуск на парашюте, этом медленном и тонком листке.

Он сгруппировался в своей кабине, чтобы на него меньше дул ветер, когда с места Клода на него опять накатил таинственный поток, который был для них одновременно и спасением и пыткой. Он поднял голову и увидел, что шлем Мори наклонился к земле. Посмотрев в том же направлении, его более молодые глаза сразу же различили то, что привлекло внимание пилота. Жан вдруг перестал ощущать холод.

С самого низа им навстречу поднимались коричневые пятнышки. Можно было подумать, что это летит мошкара, вот только иногда на солнце появлялись яркие блики, по которым стажер узнавал блеск металла. Немецкий патруль поджидал их возвращения. Он сосчитал пять самолетов и подумал: «Столько же, сколько у Тели».

Казалось, что они почти не поднимаются, но Эрбийон, научившийся определять расстояния, понял, что догонят их раньше, чем они успеют перелететь через Марну. Им оставалось надеяться на одно: может быть, истребители были неспособны подняться на их высоту.

Не обменявшись с Жаном ни единым знаком, Мори попытался кабрировать, чтобы поднять самолет еще выше. Бесполезно: по вялой реакции машины, по замедлению в работе мотора они поняли, что достигли крайней высоты и выше уже подняться не могут. А коричневые пятна тем временем увеличивались, и, разглядев короткие крылья, компактный силуэт новых моделей, они потеряли всякую надежду на то, чтобы взлететь выше них. Напротив, на высоте на стороне истребителей, более маневренных в этом воздушном пространстве, чем двухместный самолет, было еще одно преимущество.

Несмотря на свинцовую тяжесть в ногах, Жан вставил в пулемет обойму, опустил турель. От этого усилия кислород в его груди иссяк, голова закружилась, но он остался в вертикальном положении и в голове у него вертелась одна мысль: «Мори должен был бы спикировать. Тогда было бы легче стрелять».

Словно отозвавшись на его пожелание, ледяной сноп воздуха обжег ему руки, и шок от резкого снижения перехватил дыхание. Клод выполнил как раз тот маневр, о котором подумал Эрбийон.

Мотор, оказавшись в более плотной атмосфере, рычал, как ураган, хвост самолета, торчавший над головой молодого человека, казался ему хвостом какой-то сказочной рыбы, а он, прижатый к стенке кабины, прикованный к своим пулеметам поджидал врага.

Звено приближалось к ним уже со скоростью мысли.

Пурпурные трассирующие пули, резкие скачки машины, головокружительный пилотаж немецких самолетов и эта стальная пластина, которую он, как живое существо, прижимал к груди, – вот к чему свелась – на секунды или на часы – жизненная сущность молодого человека. Затем, с удивлением осознав, что он еще жив, он словно опьянел. В безумном падении, в котором Мори рисковал разбить машину, они преодолели заграждение. Удача прикрыла их своим крылом. Внизу синела Марна; через несколько секунд они должны были перелететь через нее и спастись.

Но тут у Клода вырвался крик, и Эрбийон, даже не услышав его, почувствовал, что его сердце замерло. С французской территории сверху стремительно сжимались три одноместных самолета с черными крестами. Это было второе заградительное звено, и истребители, напавшие на них первыми, снова атаковали их. Заполненное врагами небо ослепило молодого человека. Зажатые между двумя маневренными и грозными линиями, они никак не могли ускользнуть. Мори предпринимал все усилия, чтобы найти уязвимое место в этой летающей арматуре, перемещавшейся быстрыми, молниеобразными движениями, но на каждый рывок их самолета противник отвечал точным противодействием.

Эрбийон пассивно ждал завершения этой страшной игры. Сколько еще она продлится? Ни тот, ни другой этого не знали, но оба, наконец, поняли, что им предстоит умереть.

Тогда словно какая-то судорога пробежала по телу Клода. Он хотел знать. Хотя он и сделал для себя этот абстрактный вывод, теперь, когда пробил последний час, неверие возобладало у него над всякой логикой. В этот последний момент у него возникла надежда, что его друг никогда его не обманывал и что верная жена станет его оплакивать.

Он не мог погибнуть, не унеся с собой уверенности в его невиновности или признания в предательстве. Привычным движением он обернулся к Жану, который стоя ожидал его взгляда.

Вокруг их голов, оставляя за собой огненные следы, трассировали пули. Пьянящий ветер волнами задевал их, а мотор вторил нечеловеческому ритму их пульсирующей крови. И все это проникало в них. И их нервы были натянуты больше чем когда либо, и их чувства обострились, а ум стал работать быстрее. Потому что смерть раскрыла перед ними свой зев, и они уже чувствовали ее дыхание. Они стали единым существом, единой мыслью.

Эрбийон без труда понял, о чем говорят глаза Мори. Экипаж должен был погибнуть, и Клод требовал правды. Жан чувствовал, что он не вправе что-то утаить от человека, который должен был вот-вот, одновременно с ним рухнуть вниз.

Однако, идя на смерть, он испугался его ненависти. Он захотел, чтобы смерть приняла их по-братски и чтобы экипаж встретил ее примиренным. Перед неподвижным взглядом он смиренно сложил руки.

Затем яростно сжал ручку пулемета.

Мори автоматическим движением уложил самолет на бок, чтобы не дать поднимавшемуся вверх истребителю, украшенному султаном из снопа искр, поразить себя в фюзеляж. Вокруг него плясала бешеная свора. Его инстинкт сражался с ней в одиночку.

Он словно во сне удивился своей ловкости, так как жест Эрбийона потряс его до глубины души, и теперь он хотел только умереть. Скорее, скорее, пусть пуля прервет этот невыносимый вихрь мыслей!

Его охватил такой гнев, что он был даже счастлив увлечь с собой на тот свет своего коварного товарища, связанного с ним одной судьбой, и теперь ему хотелось ускорить гибель.

Поскольку противник снова поднимался ему навстречу, он рывком бросил свою машину на истребитель. Даже не стреляя, будучи уверенным, что раздробит его своей массой.

Однако его остановило одно воспоминание. Никто из товарищей, кроме Эрбийона, не захотел летать с ним. Неужели он так собирается отплатить за его доверие?

Резким движением он рванул рычаг так, что самолет затрещал. Мори настолько близко прошел от немца, что даже разглядел человека, который, уже не управляя машиной, ожидал столкновения. Немцы, удивленные этим отчаянным маневром и боясь задеть своего товарища, прервали огонь. А Марна была уже так близко, и за ее голубой линией – спасение.

Однако Клод медлил и не направлял к ней свой самолет.

Тут он вдруг почувствовал резкую боль в боку. И когда понял, что в него попала пуля, то с удивлением, с ужасом почувствовал, что ему все больше и больше хочется жить.

Несмотря на признание, несмотря на конец всех надежд, ему не хотелось умирать. Кусая до крови губы, чтобы побороть одолевавшую его слабость, держа напряженную кисть на ручке управления, еще каким-то чудом державшей машину в воздухе, он пикировал к обещающей безопасность земле. Сила, которая помогает агонизирующим животным, помогла ему выбрать подходящее поле, выполнить ритуальные движения.

Когда самолет уже катился по жесткой траве, он, приподнявшись, повернулся к Жану, чтобы в крике высказать ему свою безумную радость. В задней кабине в такт толчкам самолета раскачивалась голова с темной пеной на виске.

Солнце проникало через закрытые ставни и распространяло матовый свет с золотистыми бликами.

Он не ослепил Клода, когда после шестнадцати дней беспамятства тот открыл глаза. Рядом с кроватью Клод заметил фигуру, сидящую с опущенной головой. Платье на фоне белых стен казалось темным пятном. По изгибу плеч, по непритязательности прически Мори узнал Элен.

Однако состояние мирного и хрупкого блаженства, в котором он пребывал, помешало ему пошевелиться, и он опять сомкнул веки. Легкая, как ласка, лихорадка овевала его лицо. Он не желал ничего, кроме как продлить до бесконечности это мгновение, божественным образом окрашенное величайшим счастьем вновь отвоеванной жизни.

Тем не менее он непроизвольно смотрел на продолжавшую сидеть неподвижно Элен. Он видел только гладкий лоб и четкую линию волос. Как они были сейчас близки, и насколько же она была для него далека, воспринималась как нечто смутное и незначительное! Глядя на нее, он вдруг почувствовал, что в нем просыпается глухое желание, чтобы при его воскрешении присутствовало другое лицо, а не это.

На кромке его памяти смутно, точно в дымке, вырисовывалась мужская голова с нежными чертами. Эрбийон! Но откуда этот красный венчик на виске?

Его слабое дыхание участилось! Битва, страх смерти, опьянение от спасения и огромное желание разделить его со своим товарищем – он вновь пережил все это. А затем видение этого беспомощного тела, перечеркнувшее все.

О ком думала неподвижная Элен? О Жане, скорее всего. Как она была права! После тех незабываемых минут, когда под взмахи погребальных крыльев оба они смирились со своей участью, какими жалкими выглядели все ревнивые подозрения и страдания! Как он мог доверять им смысл своей жизни?

Теперь, когда он выходил из царства теней, из преддверия смерти, он знал…

Эрбийон! Его юное лицо, его юное тело! Как же печально там, наверху, в роковом небе, он сложил пальцы!

В груди Клода осталась лишь душераздирающая жалость.

Когда Элен подняла, наконец, голову, когда он увидел ее лицо, на котором запечатлелось глубокое страдание, она увидела лишь просветленный взгляд. Она рванулась было к нему, но он движением век остановил ее.

– Где его похоронили? – спросил Клод так тихо, что ей пришлось наклониться, чтобы его услышать.

Словно продолжая свою собственную мысль, она ответила:

– Рядом с капитаном.

– Это хорошо.

Обессилевший, он замолчал. По комнате, словно шальная пуля, кружилась оса. Его глаза проследили за ее рывками, затем снова остановились на Элен. Слезы, которые она сдерживала, блестели между ресницами.

– Плачь, плачь, – сказал Клод. – Я бы тоже сейчас заплакал, если бы мог.

Она поняла, что он знает, и, ощущая стыд, взяла его за руку. Он сжал прохладную ладонь. Голова ее упала на постель и плечи затряслись в рыданиях.

Линия ее шеи была такой закругленной, такой упругой, и столько молодости было в ее отчаянии, что Клод задумчиво улыбнулся. Элен раньше него забудет стажера Жана Эрбийона.

Волчья долина

4 сентября 1923