Иная вселенная. Другая планета. После огромного количества людей, суматохи, величественных строений в порту Нью-Йорка, великолепной бухты Сан-Франциско, его Golden Bay — Золотой бухты, после пляжей Гонолулу и волшебства Японского моря, после такого количества солнца, столь насыщенной жизни и красоты, что же предстало перед нашим взором? Тусклый свет, замерзший порт, корабли в тисках льдов; на набережных китайские кули, одетые в лохмотья и копошащиеся, словно черви. Все: небо, лед, дома, люди — все было серого цвета, все было мрачным и грязным.

И, наконец, расположившись по кругу и развернув пушки в сторону города, подобно черным стальным призракам, в тумане стояли японские броненосцы. Да, японские. В этой войне они были нашими союзниками. Почему? Против кого? Признаюсь, я уже не помню этого, если я вообще когда-то это знал. Во всяком случае, их военные корабли находились здесь, словно закованные в льды мрачные чудища, они охраняли подступы к мертвенно-бледному континенту.

Да, это раздражало. Но одновременно восхищало. Эта таинственная земля в плену льдов именно из-за того, что она казалась столь запретной, пробуждала непреодолимое желание ступить на нее. Тем временем матросы свалили в кучу наши ящики прямо на палубе, морские пехотинцы прощались с нами. Они считали french greens своими друзьями и искренне сочувствовали нашей участи.

Им предстояло идти на юг, в теплые моря. Местом их остановок должны были стать райские уголки, где царили выпивка и дебоши, огромные притоны, легендарные места Дальнего Востока, имя которым Шанхай, Гонконг и Кантон. И, наконец, их ждали Филиппины, пляжи и девушки, прелести которых они нам воспевали.

Я не завидовал им. Правда, ни капли не завидовал. Попойки, игры (игра в покер на борту «Шермана», как и следовало ожидать, разорила меня в пух и прах), экзотические цветы и фрукты — всем этим я был уже пресыщен и утомлен. За излишества всегда приходится платить. И нравственное похмелье — далеко не самая ужасная расплата. Сейчас мне было необходимо прийти в себя, обрести новые силы в климате тяжелом, суровом и опасном. Владивосток давал нам такую возможность. Владивосток… Владивосток… По-русски: Властелин Востока. Так назвали город его создатели. Я узнал об этом в Оренбурге, когда учился в гимназии. Освоение Сибири… Началось оно с Ермака, разбойника с большой дороги во времена царствования Ивана Грозного. Растянулось на века, на расстояние в тысячи миль, потребовало перехода через гигантские реки, ледяные пустыни, непроходимые чащи лесов… и завершилось покорение на берегах Тихого океана, где и построили Владивосток — Властелин Востока. Вряд ли когда-нибудь столь страстное ожидание заканчивалось подобным разочарованием. И это Властелин Востока? Жалкий провинциальный городок в глухой местности… Грязный снег. Мрачные ветхие домишки. Ни одного проспекта или приличной улицы. А вдоль скорбных фасадов неторопливой поступью проходили патрули, при этом все солдаты были одеты в разную форму. Какой удар по моим мечтам! Какое падение в реальность!

Но сильное разочарование — эта заброшенность и неустроенность — открывало чудесную возможность окунуться в иную жизнь, отличную от той, что мы вели совсем еще недавно. И вновь с удвоенной силой на меня нахлынули детские воспоминания.

Не прошло и десяти лет, как я покинул Оренбург и Урал. Тамошние люди, как впрочем и здешние, зимой носили тулупы из овчины, валенки и меховые шапки. Здесь, как и там, сквозь ледяные узоры окон можно было увидеть дымящийся самовар, а из кабаков вываливались на улицу и падали в снежные сугробы такие же пьяницы — грудь нараспашку, несмотря на холод. Купола церквей, сани, упряжки — все было похоже. И если в Оренбурге ты бесконечно натыкался на татар или киргизов, сыновей степей Туркестана, то здесь, во Владивостоке, это были выходцы из тайги или тундры Полярного круга: буряты, якуты, самоеды. Не говоря уже о китайцах. Те же плоские лица и раскосые глаза.

Однако, когда мы добрались до места расположения французской миссии во Владивостоке, тогда все остальное было забыто и потеряло значение. Чтобы в это поверить, надо было увидеть все собственными глазами. Из-за нехватки места миссию разместили в музее этнологии, археологии и естественной истории . Вдали от Омска, месторасположения ставки, французским офицерам приходилось работать среди скелетов гигантских китов, чучел сибирских тигров — самых крупных в мире, стрел, сделанных из костей, и прочей утвари каменного века.

Вот в какой обстановке мы впервые услышали о том, что происходит.

Порт Владивостока контролировали японцы, этим объясняется их далеко не последняя роль в этой сибирской истории. Нельзя было умалять и роли чехов. Они удерживали железную дорогу.

И тут история принимает удивительный оборот. Чехия против собственной воли входила в состав Австро-Венгерской империи. До завоевания в истории королевства была славные времена. В течение многих веков чехи вели борьбу за независимость, устраивая бунты и восстания. Имея славянские корни, они видели в России свою естественную покровительницу, а в русских — старших братьев. Когда началась Первая мировая война, взводы, роты и целые батальоны чехов дезертировали, чтобы присоединиться к русской армии. В 1917 году в России их объединили в армию численностью от 15-ти до 20 тысяч человек, хорошо вооруженную, с собственным командованием и движимую единственным желанием: вернуться на фронт и оказаться по другую сторону линии военных действий, откуда они бежали, сражаться против бывших хозяев, чтобы вернуться на освобожденную родину.

Но тут в России произошла Октябрьская революция, Советы и Германия подписали Брестский мир. И вот чешские добровольцы, организованные и дисциплинированные, страстно желающие вступить в бой, оказались в самом сердце бескрайней России, погруженной в пучину Гражданской войны, к которой чехи не имеют никакого отношения. Тогда они принимают решение, почти безумное. Они решали расчистить себе путь, чтобы вернуться на родину.

Прямой путь, с запада, им закрыт. Здесь хозяйничают немцы. Но это не имеет никакого значения. Они захватывают восточное направление. Это значит — Волгу, Урал и всю Сибирь до Тихого океана, чтобы однажды сесть на какое-нибудь судно. Такой путь растянулся на десятки тысяч километров посреди неизвестности в самом пекле кровавого хаоса. И чехи проделали этот путь. Они брали, одну за одной, станции Транссибирской магистрали и добрались до Владивостока. Построенная два года назад новая ветка присоединилась к самой длинной железной дороге в мире не так давно.

Таким образом, у японцев был необходимый, уникальный по своим возможностям выход к морю, где благодаря ледоколам была возможна круглогодичная навигация. А у чехов была железная дорога, дающая пропитание и жизнь. Японцы и чехи, две силы, великолепно организованные, надежные и эффективные.

Но во всем остальном — беспорядок, несогласованность, беспредел и полный кавардак. В таких выражениях рассказали нам об этом офицеры. Все вызывало у них отвращение. Собрав людей с четырех концов света во имя борьбы с призрачным врагом, но теперь сложившая оружие, эта противоестественная экспедиция представляла собой невероятную смесь. Словно над ней колдовал какой-то безумец.

В состав английских войск входили индийский батальон и французский батальон из частей Тонкина. И это в Сибири, в самый разгар зимы! Наверное, от того, что они находились ближе всего.

Еще были дезертиры и военнопленные из австро-венгерской армии, собранные в отдельный отряд в соответствии с национальностью. Подчинялись они специальному командованию, а именно никакому.

— Вы заметили патрули, когда приехали? — интересовались наши сослуживцы. — Выглядят они неплохо, правда? Ну так вот, они сформированы из представителей двенадцати стран, один солдат от каждой страны. Именно двенадцать. Давайте посчитаем вместе. Соединенные Штаты, Франция, Англия, Канада, Новая Зеландия, Австралия, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Сербия и Япония. И, наконец, Россия.

— Но какая именно Россия? — спросили мы. Вот где действительно был кошмар.

Во главе иерархического треугольника, в Омске, огромном сибирском городе, находился генерал Колчак, наделенный всеми внешними атрибутами власти. Премьер-министр, правительство, внушительный генеральный штаб, многочисленная свита из высокопоставленных генералов, высших должностных лиц и высшего духовенства старой Святой Руси. Провозглашенный регентом империи, Колчак поклялся уничтожить красных и вернуть трон наследнику царской семьи.

Но в этой империи, европейской части России, имевшей в своем распоряжении истинные ресурсы, как человеческие, так и промышленные, — ее поддерживал цвет нации, — в этой России правили Советы. На территории же Сибири, вне всяких сомнений бескрайней, но малонаселенной, Колчак мог рассчитывать только на несколько деморализованных полков регулярной армии да на несколько батальонов белых офицеров, выполнявших обязанности обычных солдат.

Удалые казаки, находящиеся в бегах, каторжники, сбежавшие благодаря царящему беспорядку, шайка золотоискателей, охотники и бродяги, всегда готовые поживиться, — вот из кого состояли другие «войска» Колчака.

В том, что касалось снабжения, все зависели от Транссиба, то есть от чехов, и от порта, а значит, от японцев.

А отряды красных партизан вели свою войну, нескончаемую и жестокую.

На этом рассказ французских офицеров был завершен. Прислонившись к скелетам китов или мамонтов, соломенным чучелам тигров и медведей, мои друзья и я — мы долго не могли произнести ни слова. Наконец кто-то спросил:

— А что во всем этом будем делать мы?

Оба лейтенанта одновременно пожали плечами.

— Как и мы, — сказал один из них. — Будете наблюдать со стороны.

— За чем?

— Для начала за прибытием ваших самолетов.

— Где они?

— Точно мы не знаем. Единственное, о чем можно говорить с уверенностью: Панамский канал они еще не пересекли.

Мы посмотрели молча друг на друга. Грузовые суда не отличались быстроходностью, они еще не вошли в Тихий океан…

— До их прихода, — сказал самый старший по возрасту лейтенант, — у вас будет масса заданий. Командир вашей эскадрильи распределит их наилучшим образом. Командовать патрулями в этом месяце предстоит кому-то из французских офицеров. Нужно усилить состав сил безопасности. Необходимы представители для взаимодействия с генеральными штабами… Это надо же!

Я слушал, как оглашали этот список, но на этот раз с отчаянием. Я был уверен, что из этих обычных поручений, нарядов, других глупостей мне достанется самое худшее. Как самому младшему по должности и по званию. Все мои товарищи имели право выбора передо мной.

Вдруг, почти закончив оглашение заданий, лейтенант спросил у командира нашей эскадрильи:

— Господин капитан, кажется, один из ваших офицеров говорит по-русски?

Капитан указал на меня. Человек из генерального штаба наклонил ко мне голову и сказал:

— Я сочувствую вам, мой бедный друг.

Я хотел узнать у него, в чем именно заключалось мое задание. Но подобная информация была не в его компетенции. Должно быть, это была очень секретная миссия.

— Завтра зайдете к патрону, — сказал он. — К подполковнику. У него вы получите необходимые распоряжения и соответствующие бумаги.

Он сам вряд ли заметил, как мне кажется, что в его голосе и во всех его манерах появилось что-то от командующего. Он был старше меня лет на пять-шесть и имел на одну нашивку больше, чем я. Что в нашем возрасте имело большое значение. Его форма вышла из-под рук хорошего портного, а в его начищенные до блеска сапоги можно было смотреться, как в зеркало. Почувствовал ли он, что своим тоном задел меня? И тут лейтенант обратился ко мне со всей искренностью и простотой, как товарищ к товарищу:

— Исходя из того, что мне об этом известно, а это со всем немного, я могу пожелать вам только удачи.

Этой ночью я почти не сомкнул глаз.

Подполковник оказался добродушным толстяком, неряшливо одетым. Даже его усы несли печать покорности и тоски.

— Как и следовало ожидать, вы слишком молоды, — сказал он. — Но поскольку вы знаете русский, ведь вы говорите по-русски?

— Так же хорошо, как и по-французски, господин полковник.

— Ну что ж…

Он развернул карту.

— Генерал Жанэн и французский корпус находятся в Омске. Это здесь…

Мы — во Владивостоке, это вот здесь. Как видите, это довольно большое расстояние. Нам поручено доставить в Омск оружие, боеприпасы, теплые вещи. Суда будут разгружены в порту. Их примут японцы и все проконтролируют. Они дисциплинированны и честны. Никаких нареканий. Но затем груз перейдет в руки русских. И тогда все кончено: груз просто испарится, исчезнет. Задача номер один: найти наш груз. Транспортировка также зависит от русских. Катастрофически не хватает оборудования, у них никогда нет достаточного количества вагонов. Задача номер два: найти вагоны. Задача номер три: прицепить вагон к составу и договориться с машинистами об отправке этого состава. Вам все понятно?

— Да, господин полковник… Но каким образом?

— Благодаря этому!

Полковник придвинул ко мне запечатанный конверт и сумку. Сумка была необъятных размеров.

— Подпишите, пожалуйста, расписку в получении, вскроете это позже, — сказал полковник.

Некоторое время он молчал, затем произнес:

— Я думаю, что мы обсудили все необходимые вопросы. Вам будет помогать чешский сержант. Он объяснит все остальное. Тут ничего нельзя сделать без чехов.

Когда я прощался с ним, он неожиданно спросил:

— У вас есть револьвер? Нет? Это нехорошо. Вам нужен револьвер, поверьте мне. Одну минуту…

И он выдал мне разрешение на получение оружия.

Милан, сержант Чешского легиона, уже ждал меня. У него был спокойный взгляд, высокие квадратные плечи, большие сильные руки и искренняя улыбка. Мобилизованный Австрией, когда ему исполнилось восемнадцать, он перешел на сторону русских, как только оказался на фронте. Присоединился к Чешскому легиону. Затем, в рядах легиона, он сражался бок о бок с солдатами царской армии. Потом случилась революция. С оружием в руках он прошел все этапы — Россию белогвардейцев, Великую Россию, Уральские горы и всю Сибирь до Владивостока. По-русски он говорил почти так же хорошо, как и на родном чешском. Мы прекрасно поладили.

Милан привел меня к себе. Низенький домик, совсем покосившийся, но идеально чистый. Кроме Милана, здесь жили еще три младших офицера. Когда мы оказались в комнате Милана, он сказал мне:

— Здесь вы можете вскрыть сумку и конверт, ничего не опасаясь.

В конверте находились, снабженные всем необходимым — печатями, подписями, распоряжения миссии для предъявления гражданским и военным властям Владивостока. Именно этого я и ожидал.

Но когда мне удалось сорвать печати и вскрыть замки на сумке, то у меня закружилась голова. Она была до отказа набита банкнотами. Пачки денег, много пачек, в каждой тысячи рублей. Милан поднял сумку, которую я уронил на пол, и сказал:

— Скоро привыкните, вот увидите. Ко многому придется еще привыкнуть.

Прежде чем продолжить, он достал из буфета бутылку водки. Я догадался: пришло время выпить стаканчик-другой. Все просто и ясно.

Боеприпасы, оружие, провизия, вагоны, локомотивы, начальники депо, начальники поездов, механики. Короче говоря, люди и вещи — мы должны были все купить, а также подкупить всех и вся, иначе задание не выполнить. Но сделать это надо не по рыночным ценам. Тут и бюджета целого государства вряд ли хватило бы. Придется прибегнуть к взяткам.

— Ах, эти русские! Эти русские, — все повторял Милан.

Во вздохе, который сопровождал слова Милана, я не уловил ни ноты презрения. Ничего, кроме боли, и нечто, похожее на стыд. С самого его детства огромная восточная империя — славянская страна, как и его родина, — была священной надеждой, высшей и надежной защитой. Когда с риском для жизни он пересекал австрийскую линию фронта, он делал это, чтобы броситься в объятия всемогущего старшего брата. И вдруг империя оказалась урезана до границ Сибири. И повсюду царили нищета, беспорядок и отчаяние. Законы устанавливали иностранцы. А он, простой сержант, был наделен большими полномочиями, чем генералы.

— Ах, эти русские, эти русские, — повторял Милан. — Сами поймете. И я понял.

Я мог бы рассказать о портовых притонах, пахнущих водкой и преступлениями, о китайских трущобах, где среди грязи и паразитов ютились голодные кули. Они тысячами приезжали сюда, тайно пересекая границу.

Я мог бы также рассказать и о борделе, размещенном в бывшей казарме, готовой рухнуть в любое время. Здесь жили тысячи проституток — японки, кореянки, китаянки — я не преувеличиваю, их было несколько тысяч. Жили они в клетушках шириной в метр и длиной два метра, отделяли их друг от друга маленькие грязные занавески, из обстановки здесь едва умещалось убогое ложе, сооруженное прямо на полу, а другая занавеска закрывала выход в бесконечно длинный коридор, поделенный надвое этими комнатенками.

Такой вот бордель-казарма на тысячи девушек, без полотенец, без кувшинов с водой.

Да, я мог бы часами рассказывать об этом. Но мне хотелось бы скорее вернуться к тому, в чем, собственно, заключалось поле моей деятельности.

Первый человек, с которым я должен был встретиться для выполнения моего задания, был, естественно, начальник дорожной службы, русский полковник из армии Колчака. Как и следовало ожидать, его контора располагалась на вокзале. Милан проводил меня к нему.

Вокзал был большим, внушительным по размерам, более чистым и пристойным, чем многие городские здания. Он еще не испытал на себе разрушительного влияния времени. Ветка, соединившая Владивосток и Транссиб, была построена не так давно. При ближайшем рассмотрении вокзал производил весьма благоприятное впечатление. Но как только мы вылезли из саней и оказались у верхней платформы, я потерял способность думать о чем бы то ни было. Повсюду был этот запах. Мерзкий, неотступный, отвратительный запах. С каждой ступенькой зловоние только усиливалось.

Мы дошли до платформы, казалось, что воздух повсюду был пропитан и насыщен этим смрадом.

— Проходите, — сказал мне Милан.

Он стоял у огромной, немного приоткрытой двери — это был вход на вокзал.

Я подошел к нему. Милан, навалившись всем весом, толкнул плечом одну из створок двери.

— Проходите, — повторил он.

Я не мог. Нет, я не мог этого сделать. Вокзал и был источником зловония, который просто сбивал с ног. Отвратительный до тошноты запах. Но и это было еще не все.

От двери до самых дальних уголков зала пол был устлан густой отвратительной массой, мягкой, рыхлой, похожей на торф или трясину. Никто не знал, жива ли она или мертва, поскольку иногда масса лежала неподвижно, а иногда совершала едва заметные движения. Сквозь окна, грязные от копоти, толстого слоя пыли и инея, пробивался слабый свет сероватого оттенка. Мне понадобилось много времени, чтобы различить в этой массе, покрывавшей все пространство зала, так что яблоку негде было упасть, человеческие тела, переплетенные, связанные между собой.

— Пойдемте! — еще раз повторил Милан, но на этот раз тоном, не требующим возражений.

Я повиновался. Он вошел следом за мной. Дверь захлопнулась за нами. Я чуть было не задохнулся. Испарения и затхлый запах образовывали нечто вроде влажного пара, проникавшего не только в ноздри, в горло, но и во все внутренности. Пахло жиром, немытыми телами, нечистотами, мочой и блевотиной. Не хочу думать, что за запах царил на верхних этажах вокзала. Там, где был я в данный момент, зловоние ощущалось почти физически.

— Идите вперед! — сказал Милан.

Это я и делал. Шаг за шагом, шаг за шагом… Мелкой поступью, ни на минуту не отрывая взгляда от ног. Поскольку это месиво, эта каша, желе из человеческих тел, раздвигаясь, отставляло проход не больше ширины ладони.

Вдруг я остановился, охваченный страхом и отвращением. Я наступил на что-то мягкое и рыхлое. Живот? Или грудь?

Милан (может, и он наступил кому-то на живот или грудь?) шел впереди меня.

Мы ускорили шаг. Тропинка посреди тел стала немного шире. Вероятно, из-за того, что Милан носил довольно тяжелые ботинки. Или из-за того, что время от времени он выкрикивал: «Чешский легион». А во Владивостоке, как и на протяжении всей Транссибирской магистрали, это было единственное формирование, пользующееся уважением.

Когда, оказавшись в полумраке, я поднял голову, я различил с трудом, но все-таки различил в бесформенной лежащей массе какие-то существа, позы и даже черты их лиц. Они больше не были мусором, как попало сброшенным в выгребную яму. Эти тела превращались в мужчин, женщин и детей. Но каких мужчин, женщин и детей!

Лежали ли они на животе или свернувшись клубком, сидели ли, подогнув под себя колени, опирались ли на локти, большую часть времени они не двигались и напоминали скорее парализованных. Те же, кто совершал какие-то движения, делали это едва заметно. Не хватало не только места, но и сил. Их лица были покрыты грязью, соплями, гнойниками и язвами. У некоторых лица были чистые, но в глубине их глаз и уголках рта — то же бессилие и, что еще хуже, та же покорность.

«Все кончено», — говорили глаза и сомкнутые губы этих несчастных.

Царившее здесь непроницаемое молчание было столь же невыносимо, как и зловоние. То тут, то там слышались плач ребенка, душераздирающий кашель, хрипение, но никаких других звуков… Лишь однажды какой-то мужчина в лохмотьях поверх голого тела захотел протянуть нам руку. Милан оттолкнул его.

Подашь одному, как объяснил он мне, и пробудишь одного за другим десять, двадцать, а то и сотню его соседей. Бессмысленно. Да и незачем. Эти люди были на краю… дальше пустота. Они бежали от красных, белых, пожаров, грабежей, безумных до неправдоподобия новостей. Крестьяне, буржуазия, ремесленники — никто не смог преодолеть препятствие, ставшее для них концом всего: океан. И тогда они пришли на последний в их путешествии вокзал и остались здесь.

Потому что, несмотря на то, что на вокзале не топили, здесь все-таки было не так холодно, как на улице. Да и можно было прижаться к соседу. Они поступили так же, как бездомные и пьяницы, давно облюбовавшие это помещение в качестве убежища.

У края надежды. На краю света.

Наконец мы прошли через весь зал. Выход охраняли русские милиционеры. Один из них проводил нас к полковнику, начальнику вокзала. Это был мужчина высокого роста, с седеющими волосами, располагающий к себе своей учтивостью. Его тонкое аристократическое лицо выражало отчаяние. Все необходимые мне документы и печати были уже готовы.

— Я думаю, они вам пригодятся, — сказал полковник.

Он улыбнулся приветливо и печально. Он сам не верил в свои слова.

Начинать подобным образом было действительно нелегко. Но даже самое тяжелое испытание иногда несет в себе противоядие. Я сказал себе, что мне повезло, что я начал в аду. Это закалило меня и сделало более толстокожим. Я видел худшее, что только может быть.

Я был бы прав, если бы худшее имело пределы…

Я должен был отправить в Омск все необходимое для экспедиционного французского корпуса. Чтобы сделать это, мне надо было, не без помощи Милана, подкупить чиновников, найти подвижной состав и соответствующих машинистов среди русских.

Нам предстояло искать все это в вагонных депо, мастерских и парках, разбросанных на километрах железнодорожных путей и замерзших троп. Чтобы охватить как можно большую территорию за минимальное время, мы разделились. Таким образом, в один из дней, когда я осматривал участок с запасными путями, я обнаружил на одном из путей одиноко стоящий длинный товарный поезд. Но без локомотива. Вокруг никого не было. Вероятно, товар уже выгрузили, а новый еще не пришел. Стоило рискнуть. Все можно было сделать благодаря неразберихе, продажности и тем деньгам, что я имел. Часть конвоя вполне могла сменить совершенно неожиданно своих начальников.

Поистине удивительно: в процессе охота, какой бы ни была добыча, вдруг обретает силу страсти. При мысли о том, что многие из этих вагонов я мог бы внести в свой список и тем самым удивить Милана, меня охватила безумная радость.

Не обращая внимания на скользкие рельсы, на шпалы, о которые я спотыкался, на скрытые снегом и грязью ямы, куда я проваливался по щиколотку, я побежал. Как будто боялся, что товарный поезд ускользнет от меня. Остановился я только у головного вагона… Впечатления меня не обманули. Изнутри не раздавалось ни единого шороха, ни малейшего шума. Да, маловероятно, что где-то поблизости находилась охрана, а вот грабители здесь явно побывали. Впрочем, для них ничего стоящего здесь уже не было. Да, я все увидел верно. Только это были не совсем товарные вагоны. Это давно были tieplouchki.

Во французском нет слова близкого ему по значению. Может быть «chaufferettes»? Но и это не точно. Теплушками, tieplouchki, на Транссибе называли вагоны, предназначенные для перевозки грузов, но приспособленные для пассажиров, у которых не было денег, чтобы заплатить за нормальное купе. Это были вагоны четвертого или пятого класса.

Обустроить их было нетрудно. Многоярусные кровати одна над другой вдоль всех перегородок до самой крыши, тесно прижатые друг к другу. Посередине печка с огромной трубой, конец которой выходил наружу. Так бы я описал теплушки.

В ходе наших поисков я не раз натыкался на такие вагоны, но в них всегда кто-то жил. Обычно их по-прежнему занимали пассажиры, прибывшие в место назначения и не нашедшие жилье. На неопределенное время. Тысячи людей жили в подобных условиях, они занимали один поезд за другим, один путь за другим. Это были удивительные деревушки, расположенные вдоль железнодорожных путей в обездвиженных поездах. Небольшое пространство между двумя линиями служило их жителям улицами.

Как им удавалось выжить? Может, благодаря случайной работе, спекуляции, тайным занятиям или мелким кражам? Никто не смог мне этого объяснить. Больше всего они беспокоились по поводу того, чем топить печь. В этом климате тепло значило больше, чем еда. Однако из труб моего поезда не шел дым, ни из одной. «Должно быть, всех эвакуировали по той или иной причине, — подумал я. — Совсем недавно, еще никто не успел обосноваться здесь». Выходит, вагоны пусты, а значит, я должен их забрать.

Я надавил на дверь вагона. Она открылась без особого труда. Ее часто открывали. Я запрыгнул внутрь теплушки. Как я и ожидал, в ледяном холоде никого не было. По крайней мере, из-за темноты (единственное совсем небольшое окно было проделано в крыше вагона) я никого не увидел. Однако в ту же секунду я понял, как ужасно я ошибся. Причиной тому был запах, как и на вокзале. Но сейчас мне не составило труда определить, что служило источником зловония. Смрад. Благодаря войне я научился его определять. Но инстинкт запрещал мне высказать вслух мои мысли.

Я распахнул двери. Дневной свет проник внутрь. Отпали все вопросы об источнике запаха. Все кровати до самой крыши и пол до порога — повсюду были трупы обитателей этой теплушки. Не помню, как, пятясь, я выпрыгнул из вагона. Потом я открыл следующий вагон, еще один, еще и еще… Сколько? Четыре, пять, шесть? Не могу сказать. Как и не могу объяснить, зачем я это делал.

Неужели я находился под воздействием ужасных чар? Или я отчаянно хотел удостовериться, что эти морги на рельсах, эти огромные гробы с трупами были плодом моего воображения, что они не могли существовать? Издалека были слышны гудки локомотивов, вопли людей, штурмующих разгруженный поезд, крики чаек, прилетевших с океана. А здесь… здесь…

Я, может, продолжал бы и дальше открывать вагоны, если бы в одном из них, ближе к середине состава, я не услышал голос, очень слабый, приглушенный, как будто он раздавался из подземелья. Я наклонился над одной из лежанок на земле. Женщина шептала в бреду: «Зачем уезжать, Господи Боже мой? Но все говорили: бегите, бегите. А теперь… муж, дети. Господи Боже мой, смилуйся над ними».

Черты ее лица, платок выдавали в ней крестьянку. Она часто дышала, урывками вдыхая воздух, отравленный запахом разлагающихся трупов. Я наклонился к ее лицу и тут же отскочил от нее. Платок, лоб, щеки, губы — кишмя кишели вшами. Женщина попыталась поднять руку, смахнуть грязь, потом она прошептала: «Первые… в Чите».

Мне и в голову не пришло сосчитать, сколько дней и ночей понадобилось поезду, чтобы преодолеть расстояние между Читой и Владивостоком. Меня охватил ужас. Этот ужас не имел ничего общего со страхом, который двигал мною ранее, то был страх мысленный, отказ принять кошмар, но тогда речь не шла о моей собственной шкуре.

Сейчас все было по-другому. Это был настоящий страх. Всепоглощающий, отвратительный, мерзкий. Я трясся от страха за свою шкуру, за свою бесценную, жалкую, грязную шкуру. Если хоть одна вошь, хоть одна коснется меня…

В панике я выскочил из вагона. Бросился бежать… Дальше, как можно дальше и как можно быстрее, как можно дальше от этих больных тифом… подальше от эпидемии, косившей целые поезда. Трупы сжигали, вагоны — нет. Вагоны были жизненно необходимы. Дальше… Как можно дальше…

Наконец, чтобы не упасть, я прислонился к стене, только тогда я смог взять прийти в себя. Я отправился на вокзал. Мне нужно было поговорить с русским полковником, начальником железнодорожного сообщения.

Поговорить о чем? О чем-нибудь, только не о больных тифом. Мне нужно было поговорить с простым и приятным человеком, обреченным жить, не имея возможности хоть что-то изменить, посреди хаоса, грязи, несчастий и смерти, но сумевшим сохранить в себе чувство стыда и жалости.

Я забыл о своем намерении, еще до того, как вошел в холл. Удивительно, но двери, обычно закрытые и замерзшие от холода, на этот раз были широко распахнуты. Груды лежащих тел, поверх которых приходилось идти, чтобы заставить их сдвинуться с места, пришли в движение, они толкались и топтали друг друга ногами, стараясь как можно быстрее оказаться на перроне.

Из глубины зала раздавались громкие крики и стоны. Когда я вошел внутрь, то увидел, что в центре зала не было ни одного нищего, что проводили здесь дни и ночи, его как будто вычистили, вымели. У стен валялись раздавленные тела всех тех, кому не удалось убежать.

В свободном пространстве я увидел двух человек: лицом ко мне стоял вокзальный служащий, а спиной — казачий офицер. Служащий прикрывал руками лицо, в этом жесте была не только мольба, но и стремление защитить себя. Он умолял:

— Ваше благородие, ваше благородие, я все сделаю для вас, ваше благородие, но у нас нет, я клянусь вам, у нас…

Он не договорил: плеть, висевшая на запястье у казака, — небольшая ручка, длинный шнур из толстой режущей, словно нож, кожи — развернулась в воздухе, словно змея, готовая к атаке, затем обрушилась на служащего, взмыла в воздух и снова устремилась вниз. В одну секунду, одновременно, раздались три звука: свист плети, звук разрывающейся человеческой кожи и звериный крик человека, получившего удар прямо по лицу. Служащий закрыл лицо руками, сквозь его пальцы сочилась кровь.

— Передай своему начальнику этот привет от атамана, — произнес офицер.

Я все понял: атаман — это Семенов, хозяин Читы… Семенов, простой унтер-офицер из казаков Приамурья. Рассказывали, что он ушел два года назад в сопровождении семи человек, и ни одним больше, чтобы преследовать красных партизан. Захватывал по дороге все оружие, какое только смог найти. Собрал студентов, бросивших учебу, сбежавших каторжников, дезертиров, золотоискателей, оставивших опостылевшие рудники, охотников, уставших от капканов, бродяг без кола и двора, блуждавших по бескрайней тундре и тайге. Сформировал сначала сотню, интересовавшуюся только грабежами, выпивкой да девочками, затем сотня превратилась в банду и, наконец, в армию. Семенов провозгласил себя атаманом. Остановился в Чите. Бог Гражданской войны.

В этот момент появился полковник, начальник вокзала. Его красивое, изможденное лицо имело сероватый оттенок. Голос его дрожал. Но в нем не было ни страха, ни возмущения. Он сказал:

— Лейтенант, вы не имеете права. Вы же офицер, вам должно быть стыдно. Вы…

И он тоже не успел договорить. Вновь взлетела в воздух нагайка — безжалостный хлыст, если умело использовать его, мог вполне убить человека. И полковник тоже закрыл разрезанное лицо руками.

— Собака, — прошипел сквозь зубы казачий офицер из банды Семенова. — Сукин сын, чтоб твоя мать сдохла, слушай меня внимательно, на этот раз тебе повезло. Но завтра ты выделишь, согласно распоряжению, двенадцать дюжин свечей. Если не выполнишь, то я вернусь и тогда…

Он не стал дальше распространяться, погладил кобуру с внушительным револьвером, висевшим у него на поясе, и развернулся на каблуках.

Мы оказались лицом к лицу. Он был приблизительно моего возраста, высокие скулы, удлиненное лицо, жесткий подбородок, а губы и глаза у него были невероятно бледного цвета. И во всем его облике надменность и равнодушие ко всему, почти нечеловеческое равнодушие.

— Ого! Посетитель, — пробурчал он себе под нос, даже не пытаясь скрыть раздражение.

Но тут он заметил на воротнике моей шинели знак военно-воздушных сил Франции, и выражение его лица мгновенно изменилось. Вместо гримасы на лице появилась радостная улыбка, и он воскликнул:

— А! Летчик.

Вдруг он заговорил по-французски, с ужасным акцентом.

— Comment vous allez, Monsieur?

Я ответил ему по-русски:

— Спасибо, лучше, чем ваши жертвы.

Полковник пытался идти на ощупь в свой кабинет, у него были разорваны веки. А служащий прикладывал к лицу грязную засаленную тряпку. Казак рассмеялся от всей души, правда, от всей души.

— Ах, вы об этом! — сказал он. — Это! Господин французский летчик, говорящий по-русски, вы увидите еще много других.

Он осмотрел меня с ног до головы, встретился со мной взглядом и продолжил торжественно:

— Меня зовут Олег. Я приглашаю вас сегодня в гости от имени людей атамана.

Согласился ли я вопреки или из-за того, что он сотворил своей нагайкой? Более мудрый, может быть, и ответил бы на этот вопрос. Но не я. Мое согласие объясняется тем, я в этом уверен, что все в нем выражало любовь, непреодолимую жажду приключений. Даже больше: он сам воплощал приключение. А он, вероятно, почувствовал в офицере, наполовину французе, наполовину русском, тот же зов, ту же нужду, ну, может, не столь явные.

Он взял меня под руку, и мы пошли. Снова рельсы, шпалы, рытвины. Темнело. Мы часто спотыкались. Мой компаньон выкрикивал ругательства, самые грязные, какие только можно вообразить. Но настроение было хорошим. Все шло замечательно. Мой новый необычный друг, казалось, был дарован мне небесами. Лишь на одну ночь? А потом? Одна ночь или целая вечность — какая разница? Этому тоже, среди всего прочего, учили в Омске. Курс философии. Да, год он учился в университете. Шесть месяцев он был курсантом. А потом — бах! — все полетело в тартарары. Царь расстрелян. Вместо него адмирал, любитель поболтать. Повсюду грабежи, взяточничество, убийства. Награда достается самому сильному и жестокому. Да здравствует Семенов! Вот это человек! Атаман.

Я поинтересовался у него, правда ли, что в Чите Семенов захватывал провизию, предназначенную для американских, французских и английских подразделений.

— А почему бы нет? Мы у себя дома, разве не так?

Его голос мгновенно изменился, я заметил, как нагайка пришла в движение у него на запястье. Но ничего не произошло. Он хлопнул меня по плечу и ускорил шаг. Он был голоден, хотел пить, да и мы приближались к логову, говорил он.

Я в такой темноте практически ничего не видел. Должно быть, у него зрение было как у кошки, раз он столь быстро перемещался среди невидимых железнодорожных путей. И он вовремя подхватил меня, иначе я бы ударился лбом о стену какой-то гигантской развалины.

— Мы пришли, это депо, — сказал он.

Мы его обошли и вышли на платформу для разгрузки поездов. Рядом с платформой тянулись фонари. После непроглядной и давящей темноты свет, который они источали, казался волшебством.

— А вот и наш поезд! — произнес мой компаньон.

Это и правда был поезд. Наверное, бронированный. Ничего более. Сам того не желая, я подумал о другом поезде, о теплушках. Все во мне сжалось, когда я поднимался по ступенькам вслед за моим попутчиком в один из вагонов.

Я почувствовал, как у меня закружилась голова. Головокружение. Настоящее головокружение. Мне пришлось закрыть глаза, чтобы удержать равновесие, чтобы прийти в себя. Было от чего сойти с ума, слишком силен был контраст между тем, что мне довелось увидеть несколькими часами ранее, и тем, что открылось моему взору.

Уже сами по себе поезда Транссибирской магистрали имели необычный вид. Расстояние между рельсами здесь было больше, чем во многих странах, поэтому и купе были просторнее. Принимая во внимание, что путешествие проходило в условиях сурового климата, а расстояние и продолжительность не имели себе равных, вагоны были оборудованы с особой тщательностью и заботой, какой нигде не встретишь. Но и это еще было не все.

После холода ночи, лабиринта покрытых льдом путей я оказался на земле пропащих людей, на пиратском корабле со всеми его сокровищами. Я ничего не выдумываю. Так и было.

Вагоны-гостиные, вагоны для частных обедов, вагоны, где стояли кушетки, как в лучших купе, — раньше ими пользовались князья, господа да другие высокие чины Священной Руси. Существующая вне закона армия Семенова устроила себе пристанище из этого поезда, логово. И какой кричащей роскошью они себя здесь окружили!

Персидские ковры, китайская парча, шелка из Бухары и Самарканда, шкуры медведей и тигров из тайги, великолепные иконы, дорогое оружие. Все это богатство или висело на стенах, или валялось в беспорядке на полу, а то попросту было свалено в кучу на полу. Чего здесь только не было: военные трофеи, награбленное во время разбоев в крупных процветающих городах, тюки из богатых домов, мешки со складов торговцев-миллионеров и из поездов, захваченных прямо на вокзале или остановленных посреди пути.

А посреди великолепных трофеев — казачьи офицеры, грубые черты, неприятные физиономии. На голове огромные шапки из куницы, бобра, соболя или норки, длинные приталенные мундиры, на груди патронташи, начищенные до блеска, а на поясе ремень, украшенный кинжалами с насечками.

Их было около двадцати. Одни валялись на шкурах, другие сидели за столом вокруг кувшина из червонного золота, наполовину заполненного водкой. Они осмотрели мою униформу, их глаза изучали меня с головы до пят. А во взгляде — недоверие, злоба, презрение. Люди Семенова не любили любопытных иностранцев. Последние оставили после себя не самые лучшие воспоминания.

— Мой гость, — сказал Олег.

С тем же выражением лица офицеры, которые лежали, слегка приподнялись со шкур, а сидящие за столом немного привстали. Все слегка коснулись пальцем своих шапок. Выказали тем самым радушие. Сдержанно. Но все-таки выказали. Я был не при исполнении служебных обязанностей, я не пришел жаловаться, требовать или угрожать.

— Он говорит по-русски, — сказал Олег. Это не произвело должного эффекта.

— Он — летчик, — продолжал Олег и показал на мои знаки отличия.

Liotchik. Летчик, то есть тот, кто летает. «Летчик» — слово передавалось из уст в уста по всей комнате. Летчик. Меня окружили. Прикасались к моим значкам. Многие ли из них видели вблизи или в небе самолет? Вероятно, никто.

— Выпьем, — сказал Олег.

Бокалы скорее подходили для вина, но в России их использовали не по назначению. Водку налили до самых краев. Первый тост произнесли за Семенова, я выпил залпом, как и все остальные. Второй был за бронированный поезд. А третий за летчика.

— Минуту, — произнес Олег, когда я готовился уже выпить. — Минуту.

Вы и я — мы выпьем за то, чтобы говорить друг другу ты.

Он обвил мою шею рукой, в которой держал бокал, я сделал то же самое, мы скрестили руки, наши головы почти соприкасались, мы залпом выпили водку. Олег разбил свой бокал о стол. Я спросил:

— Зачем?

— Чтобы никто, кроме нас, не смог из них больше выпить.

Я нашел это великолепным. Со всего размаху, от всего сердца я вдребезги разбил свой фужер.

— Настоящий летчик, черт возьми! — закричали мои товарищи по столу.

Я был среди своих. И начался праздник. Какое угощение! Денщики с внешностью разбойников, но великолепно одетые так и рассыпались в обращениях «ваше благородие», подносили нам то и дело на тарелках золоченого серебра копченую рыбу и черную икру, пирожки с капустой, семгой, мясом. Вино текло рекой. Здесь было вино с Кавказа, токайское и из Рейнской области, даже из Шампани. Я спросил у Олега, откуда взялись все эти бутылки. Он кивнул в сторону платформы.

— Оттуда, с винного склада. Атамана предупредили о прибытии партии. У него свои люди на таможне. Атаман отправил нас захватить груз. С пулеметами, на всякий случай.

У него был красивый смех. Налил мне сверкающего золотистого вина, должно быть, из Реймса или Эпернея, и воскликнул:

— За твое здоровье, мой дорогой летчик, ты это заслужил! Может, одна бутылка здесь предназначалась для тебя.

Праздник продолжался. Кто-то играл на аккордеоне. Никто его не слушал. Все пили, кричали, ругались. Но его это не волновало. Он играл для себя. Я был почти пьян. Я еще не привык, не научился пить, это пришло ко мне позже. Иногда мне казалось, но лишь на одно мгновение, что там, по дороге в депо, в той теплушке, звуки нашей разгульной вечеринки доносились и до умирающей женщины, поедаемой вшами. Алкоголь терял свою силу. Время шло. Аромат соусов и специй, табачный дым, запах вина одурманивали все сильнее. Жирные руки, тяжелые ботинки, сверкающие клинки оскверняли, портили, кромсали бесценные ковры и парчу. По-прежнему продолжали пить, зарождалось смятение.

Какой инстинкт их вел? Он никогда не оставлял их, я так думаю. Вдруг — ни единого звука, ни звона посуды, ни ноты аккордеона, ни слова. И все, словно их подбросила внутренняя пружина, одним движением встали, выпрямились, вытянулись, словно копья, подбородок высоко поднят, каблуки соединены, руки по швам.

На пороге возник человек, такой огромный, что его тело занимало весь проем, очень высокий, так что ему пришлось пригнуть голову, чтобы пройти. Двадцать голосов слились в единый крик:

— Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство!

Мужчина не ответил ни словом, ни жестом. Он вошел, сел в первое предложенное ему кресло, пробормотав:

— Как хорошо.

С формальностями было покончено. Все потекло своим чередом, как было до его прихода. Олег шепнул мне на ухо:

— Это полковник Майруз. Бывший каторжник. Он командует бронированным поездом. Один из лучших в армии Семенова. Он не ведает ни страха, ни жалости. Идем, я представлю тебя.

Только потом я разглядел это одутловатое восковое лицо, квадратную с проседью бороду, жесткую, со спутанными, как колючки, волосами, и его глаза непонятного цвета с желтыми кровяными прожилками. В первое время я видел только его нос, бесформенный нос с вырванными ноздрями. Два темных шрама соединялись в одну линию, на месте которой когда-то была плоть, и теперь взору представал обнаженный хрящ.

Это могло быть только следствием сифилиса или следом от зазубренного лезвия ножа или бритвы. Однако, сам не знаю почему, я подумал о каленых щипцах палача — так на русской каторге отмечали особо опасных каторжников.

Командир поезда провел большим пальцем руки, очень длинным, по шраму, но ни слова не произнес.

— Сядь напротив меня, и пусть тебе принесут все, что ты пожелаешь! — приказал он мне.

У него был ярко выраженный сибирский говор, говорил он с трудом, словно давно был болен бронхиальной астмой. Ему подали искусно сделанный кубок, он наполнил его наполовину водкой и шампанским. Он пил медленно эту смесь, тяжело вздыхая после каждого глотка, расстегнул воротник своего мундира, откинулся в кресле и прогремел:

— Француз, да к тому же летчик. Кого только не встретишь во Владивостоке. Ну и как же ты оказался среди нас?

Я рассказал, что меня сюда привел Олег, сам бы я сюда дорогу не нашел.

— Дорогу… Да-да, дорогу.

Полковник закрыл глаза. Но не для того, чтобы спать. Из горла раздался звук, какой-то странный звук, похожий на хруст. Судя по движению его губ, так он смеялся.

— Да-да. Дорога!

И он рассказал, как расставил вехи на дороге, что вела к атаману. Это случилось в прошлом году, в разгар зимы, в местности, известной своими жгучими морозами. Семенов тогда не имел ни достаточного количества людей, ни оружия, чтобы удержать хоть сколько-нибудь значимый город. Он часто менял месторасположение ставки. Люди, мечтавшие оказаться у него в подчинении, прилагали немало усилий, чтобы его разыскать. Тогда полковнику пришла в голову одна мысль, замечательная мысль. Он выбирал подозрительную деревню. Красные? Нет. Ни красные, ни белые. Просто жадные мужики, излишне дорожившие своими свиньями, коровами да перинами. Он привязывал их нагишом с вытянутой рукой к сваям, ждал, пока они замерзнут. Когда на улице минус пятьдесят или шестьдесят, это не занимало много времени. После чего они уходили с добычей. Руки замерзших трупов указывали направление к лагерю Семенова. Если лагерь переезжал, то всегда можно было найти другие деревни, да и в столбах недостатка не было.

Полковник открыл глаза, погладил огромным пальцем погоны, гораздо более длинные, широкие и позолоченные, чем того требовали правила. Атаман вручил их ему в качестве награды.

— Хорошее время, Ваше Высокоблагородие, — сказал Олег.

Все повторили его слова.

— Хорошее, — ответил полковник.

В его глазах, пристально смотрящих на меня, задвигались ниточки крови и желчи. Теперь ставка Семенова находилась в Чите. Большой город, где слишком много было иностранных миссий. Там следовало производить хорошее впечатление. Надо было сдерживать себя, быть благоразумными. Я был само благоразумие.

— Пусть ваши матери достанутся на обед свиньям! — произнес полковник, чеканя каждый слог, и вышел из комнаты.

— Ничего страшного, — сказал Олег. — Он скоро вернется. Он не может спать, задыхается. Пятнадцать лет провел он на соляных рудниках, прежде чем бежал. Понимаешь?

Полковник вернулся. С гитарой. Сел на свое место, настроил инструмент и запел. Вокруг него воцарилось молчание, как штиль на море, никакого волнения. И дело было не в дисциплине, почтительности или услужливости.

Нельзя было ни делать что-то, ни говорить, ни думать о чем бы то ни было. Надо было слушать. Можно было только слушать.

Дело было не в его голосе. Голос был хороший, да и только. А дело было в том, как голос его раскрывал глубину и силу мелодии. Он так точно передавал музыку, так глубоко проникал в нее, образовывал такую с ней гармонию, что звук инструмента и звук голоса сливались в единое целое — уже невозможно было отделить одно от другого. И, конечно, слова. Слова сами пришли к сибирским каторжникам. Наивные, искренние, мощные, вечные. Как просторы, морозы, леса, мучения, которые им пришлось пережить.

Изуродованное лицо бывшего каторжника почти соприкасалось с гитарой, словно он обращался к ней с просьбой помочь ему отыскать и произнести слова, простые, но очень нужные. Он вкладывал в это столько веры, что каждое его слово обретало первородную силу, данную ему при рождении.

Вечные песни о вечном. О слезах и кутежах. О бунтах и жалобах. О кандалах и побегах. Тысячи людей распевали эти песни в течение многих веков на золотых и соляных рудниках. Да и он сам, полковник армии Семенова, хозяин бронированного поезда, пел их тысячи раз. И всегда под рукой у него была эта гитара, простенькая, старая, чиненая-перечиненная, — единственный абсолютно невинный предмет в этой обстановке.

Как, должно быть, он ее любил, его единственную надежду и его спасение. Сколько в нем терпения, нежности, чтобы приучить, приручить семь струн к своим рукам душегуба. Время и сила мало что значили здесь.

Гитара была единственным его компаньоном — людей он ненавидел. Не было у него и собеседников — красиво говорить он не умел. Он любил власть, именно гитара давала ему власть над самыми грубыми, жестокими и бесстрашными людьми, власть большую, чем могли дать его кулаки.

Теперь вместо каторжников он подчинял себе казаков. В разгар грабежей, загулов и убийств они гораздо меньше были подвластны ему, чем когда он пел. А он нуждался в том, чтобы они его слушали. Ничего другого не было в его жизни. На каторге гитара была его свободой, его тенью, его мечтой. Теперь он был абсолютно свободен. Но не знал, что ему с этой свободой делать. И тогда снова на помощь пришли старинные песни. Границы времени и его значение исчезли.

Вдруг тихую тягучую песню с берегов Байкала прервала разорвавшаяся струна, издав пронзительный неприятный звук.

— Ты устала, милая моя… Ну хорошо… На сегодня хватит, — сказал полковник, поднимаясь со своего места.

Я сидел напротив него, я был первым, на кого упал его взгляд. Он прикрыл глаза. Мысленно он был среди тех, с кем делил тяготы каторги. На какое-то мгновение он задумался, кто я. А потом он увидел, что я находился полностью во власти его песен. Даже я, я стал одним из его людей. Я был в его власти. Его глаза с желтыми кровяными прожилками смотрели на меня с теплотой.

Завязалась борьба — перевернутые столы, удары кулаков, ругань, угрозы. Офицеры хотели выпить. Много. Прямо сейчас. Потопить песни в водке.

— Уходи, маленький летчик, — обратился ко мне с нежностью человек без ноздрей. — Не жди. Так будет лучше.

Он приказал двум казакам меня проводить. Чтобы показать мне дорогу, да и просто на всякий случай. Не все семеновцы еще вернулись.

На морозе я пришел в себя. И от алкоголя. И от песен. От раздирающего меня желания, что водка и песни пробудили в самых глубинах моей души, желания следовать за полковником и его бесшабашными компаньонами во всех их похождениях. Мне хотелось, чтобы вдруг раздался гудок локомотива, чтобы бронированный поезд загремел колесами и тронулся в путь. Сейчас же, под порывами ледяного ветра, я все видел в ином свете. И вот это и есть великое приключение? Этот дьявольский дозор ходил по замкнутому кругу. Это еще хуже, чем каторга. Здесь не было никакой надежды на побег. Принуждение к грабежам, разгулу и бесчинствам. Безграничная власть, чтобы ничего не делать. Возможно, что сопровождавшие меня бандиты с патронташами на груди не догадывались об этом. Каждый из тех, с кем я недавно расстался, смутно осознавал, что гонялись они скорее за своей смертью, чем за смертью других людей.

На вокзал мы пришли, когда уже почти занимался день сибирской зимы. Я не успел ни переодеться, ни умыться. Милан, должно быть, ждал меня добрых полчаса в заранее оговоренном месте. Это было очень важно. Он должен был сообщить мне о новом задании. Очередном в моей миссии.

Моей первой задачей было найти транспорт. Благодаря Милану мне удалось это сделать. Взятка, которую мы дали одному из начальников товарного поезда, позволила нам заполучить один вагон. Теперь мне предстояло его загрузить.

Милан встретил меня, поприветствовал, как обычно, и как друга, и как подчиненного. Ничего в нем, даже его глаза, не намекало на мое опоздание или мой внешний вид. Через плечо у него висела сумка с деньгами для наших дел.

Мы направились к довольно отдаленному складу. В двух-трех километрах. Снег, рельсы, шпалы. Рельсы, шпалы, снег. По дороге чешский сержант объяснил мне суть дела. Несколько раз. Просто и лаконично. После прошлой ночи только такое объяснение мне и было нужно. Сначала охранник: небольшая взятка; потом кладовщик — взятка покрупнее; наконец, комендант — самая большая сумма.

— А в противном случае? — спросил я.

— В противном случае, — ответил Милан, — нам придется ждать товар не один месяц. Перепродадут?

Нет. Слишком рискованно. Просто потеряют, а концов не найти.

Почти перед самым складом Милан вытащил из сумки-сейфа три конверта. На каждом конверте была написана сумма взятки. Их я должен был вручить сам. Делать нечего. Я был офицером, официальным представителем, французом, гарантом безнаказанности.

Все прошло очень хорошо и очень быстро. Обычная рутина.

— А теперь, — произнес Милан, — начнется настоящая работа.

Мы пересекли весь склад. В другом конце, в самом углу, валялись коробки и мешки, которые с таким нетерпением ожидала в Омске французская миссия. Проверка. Отметка в списке. Порядок. Вдруг открылась тяжелая дверь, и я оказался лицом к лицу с китайцами.

Тьма-тьмущая китайцев в лохмотьях, головы и ноги обмотаны тряпками. Сколько их было? Невозможно сосчитать. На глаз — больше сотни. Они кричали, ругались, стонали, толкались и дрались, как собаки, обезумевшие от голода. Те, кто добрался до меня, были схвачены, отброшены назад.

От натиска сумасшедших, от этих разинутых ртов, протянутых скрученных рук я попытался скрыться в глубине склада. Как вдруг трое мужчин прошли сквозь бушующую толпу нищих и встали к ним лицом. Трое китайцев, высокие, широкоплечие, одетые в добротную теплую одежду, с дубинами в руках. Они били по рукам, по плечам, по головам. Через несколько минут не осталось ни одного нищего. В освобожденном пространстве, медленно и важно вышагивая, появился другой китаец.

На нем была длинная тога с поднятым воротником, сшитая из темного плотного шелка, простеганного хлопком. Из-под меховой шапки с наушниками была видна длинная, до пояса, блестящая коса. Круглое плоское лицо было смазано толстым слоем жира. Руки спрятаны в пройме рукавов. Он встал перед толпой, склонившейся в почтении перед ним и хранившей полное молчание. Не успел он и рта раскрыть, как негодующая толпа отступила назад.

Ее место заняла другая группа китайцев. В таких же лохмотьях, изможденные, как и предыдущие, но более благоразумные, молчаливые, обученные ходить строем, по трое в каждом ряду.

— Их шестьдесят, — сказал Милан. — Они принадлежат Фангу, тому, что самый толстый, разодетый в шелка. Он нанимает их на год, платит мизерные деньги, а потом перепродает по одному подороже. Мы вынуждены прибегать к помощи этих торговцев кули. Они умеют выбирать самых здоровых и ловких, чей мозг еще не уничтожен голодом и усталостью. Иначе беспорядок, потерянное время, плохо закрепленный груз, да к тому же вскрытый, надорванные спины, сломанные ключицы и раздавленные пальцы ног. А эти — посмотрите на них.

Кули уже выстроились по цепочке. Коробки, тюки и сумки передавались из рук в руки. Когда груз был распределен, все они повязали лоб кожаной лентой. С двух сторон в этой ленте имелись отверстия, сквозь которые были пропущены веревки с вплетенными в них железными нитями. На уровне пояса к веревкам крепился маленький челнок из очень прочной ткани толщиной с палец.

Как только челноки наполнялись, кули начинали движение, согнувшись пополам, вытянув голову, чтобы компенсировать вес, тянувший ее назад. Они переходили на мелкий шаг, прерывистый, механический, они превращались во вьючных животных.

Вереница продолжала свое движение, как это было во времена Навуходоносора, фараонов и строительства Великой Китайской стены. Но уже под небом Владивостока, по обледеневшим путям, мимо локомотивов, которые время от времени резко выпускали пар.

Так продолжалось целый день. От склада до нашего вагона было больше километра. Путь был нелегким. Ноша — просто неподъемная. Дорога туда — с грузом, мелким шагом, медленно. Назад — налегке, быстро. Милан, Фанг и я, мы ждали кули у товарного вагона. Издалека мы наблюдали, как движется вереница сгорбленных китайцев-носильщиков. Только освободившись от груза, присев на корточки, чтобы перевести дыхание, они вновь обретали человеческое лицо.

Какие у них были лица! Худые настолько, что выступали кости, мертвенно бледные губы, безжизненные запавшие глубоко, очень глубоко, в глазницы глаза. Пот, несмотря на холод, выступал на впалых щеках, неприкрытой шее, там, где лохмотья обнажали тощее тело. Вот так и сидели они с раскрытым ртом, облепленным замерзшими соплями, а Фанг в это время (он говорил немного по-русски и умел писать цифры) отмечал товар по списку. Потом я проверял и ставил подпись.

Хотя работа была не так чтобы очень важной, но требовала моего присутствия. Я оставался на месте до последнего, хотя уже темнело. Нужно было еще заплатить. Об этой неприятной обязанности Милан сказал мне заранее. Я разозлился. Почему я, а не Фанг? Как объяснил мне Милан, Фанг знать ничего не хотел. Деньги должен был заплатить я. Иначе могли бы подумать, что Фанг, наименее заинтересованное лицо, взимал десятину с бедных носильщиков.

Я удивился. Как? Фанг! К чему такая щепетильность? Милан расхохотался:

— Щепетильный, он?! Это все игра, обман, надувательство. Как только мы отвернемся, он заберет у кули все до последней копейки, а затем получит свою официальную умеренную плату, честно заработанную. Он знает, что мы это знаем. И что с того? Главное — сохранить лицо.

И мне пришлось вытаскивать из сумки, которую держал Милан, класть липкие купюры, выцветшие, потрепанные настолько, что они светились на свету, а также монеты со стершейся чеканкой каждому кули в ладони, опухшие от грязи и гноя. А вагон не был наполнен и на десятую часть.

Возвращаясь к месту нашего расквартирования, я думал только об одном: спать. Я упал на кровать так, как был, — со всем, что осталось на мне и во мне после ночи у семеновцев и целого дня, проведенного с кули. Спать. И больше ничего. Спать.

Но уснуть у меня не получалось. Усталость… Полковник без ноздрей… Песни, усталость, носильщики — вьючные животные… Вши больных тифом… Усталость… Песни… Я боролся с собой около часа. Безрезультатно. Я спрыгнул с кровати. Больше не было сил.

Я знал, куда мне отправиться.