Чайхана

Дорога, ведущая вокруг Кабула, была запутанной и опасной, в особенности для того, кто был нездешним. Но хотя Урос желал уехать отсюда как можно скорее, он не поехал напрямик через город, а выбрал этот путь. За эти несколько дней он видел столько полицейских патрулей и солдатских бараков, столько офицеров и чиновников, что весь город казался ему одной огромной ловушкой. Он был уверен, что все эти люди и многие другие, скоро получат приказ, — а возможно, уже получили, — схватить его и силой вернуть в клинику, на ту железную постель, чтобы он и дальше терпел издевательства бесстыдных иностранцев. Мокки тоже был в этом уверен.

Мужчины из степей не могли себе представить, что для сильных мира сего судьба какого-то всадника, — пусть даже знаменитого чавандоза, — была не важнее пыли, клубящейся на дорогах Кабула.

Они определяли дорогу по остаткам длинной, глиняной стены, когда-то защищавшей город от врагов. Она вела их то вверх по холму, то вниз, и в тенях, что отбрасывали ее старые сторожевые башни, Урос чувствовал себя безопаснее, укрытым от всей этой неприятной, шумной, суетливой толпы, в которой он не мог найти ни одного знакомого лица.

Почти непроходимая тропа, что вела беглецов наверх крутого холма, — была вся в ямах.

Но луна светила достаточно ярко и Джехол шел уверенным шагом. Когда снежные вершины Гиндукуша окрасились в розовый цвет, они вышли за внешнюю границу старых стен.

— Кабул остался позади, — с облегчением сказал Мокки.

— Да, мы быстро выбрались оттуда, — согласился Урос.

— Какой все-таки это прекрасный конь! — воскликнул саис.

Его большая, шершавая ладонь ласково погладила коня. Джехол довольно заржал и лицо Мокки просияло от радости. Урос и сам почувствовал себя уверенней. Розовый свет утра, что поднимался к пикам все выше и выше, был для него знаком: он одержал победу над своей неудачей, позором, клиникой и ночью. Теперь он сам себе хозяин, на своей собственной лошади. В горах проснулись орлы, и один из них пролетел над его головой довольно низко. Тоже хороший знак, который предвещает ему счастье.

— Я хочу спуститься, — сказал он Мокки. — Для молитвы. Солнце уже поднялось.

— Разве тебе не станет хуже, если ты встанешь на колени?

— Ничего не случиться, — ответил Урос.

— Аллах снисходителен к больным и слабым, — напомнил ему Мокки. — Великий Турсен знает это хорошо. Даже он сам, богобоязненный, молится стоя. Нет, правда, ты можешь спокойно оставаться в седле.

Но даже в болезни Урос не хотел походить на своего отца.

Повиснув здоровой ногой в стремени, он перекинул сломанную ногу через круп лошади. Спустившись, он слегка согнул колено, оперся обеими руками о землю, а затем согнул и больную ногу. Касаясь лбом земли, он молился со всей своей набожностью, в которой смешались вера и суеверие. Саис, стоящий рядом с ним на коленях, вполголоса повторял священные слова с серьезностью маленького ребенка.

Урос поднялся первым, но слишком резко. Его больная нога коснулась земли и весь вес его тела пришелся на нее. В костях что-то хрустнуло, и пришла такая боль, что Урос подумал: «Я не вынесу. Упаду». Но вместо того, чтобы позвать на помощь Мокки, он схватился за гриву коня и подтянулся так высоко, что сумел попасть в стремя здоровой ногой, а потом перекинул сломанную ногу на другую сторону коня.

— Затяни повязку потуже, Мокки, — процедил он сквозь плотно сжатые зубы.

Прежде чем завязать ткань, конюх внимательно осмотрел его рану.

— Я чувствую тут маленький кусочек кости, которая проткнула кожу.

— То, что случилось после молитвы, не может повредить, — возразил Урос.

Его губы сложились в столь характерную для него, жесткую улыбку. Теперь ему опять нужно было что-то преодолевать: боль. До этого он чувствовал ее довольно неясно и глухо. Сейчас же она жгла каждый его нерв. Она стала его новым врагом, которого ему нужно было победить. И он крикнул Мокки:

— В седло!

Джехол с готовностью тронулся дальше.

«Он скакал на бузкаши лучше, чем все остальные лошади, — думал Урос. — А теперь он, начиная с полуночи, несет на себе двух мужчин, да еще на такой дороге и все равно не показывает ни усталости, ни недовольства».

Он нежно погладил шею коня. Тот вздрогнул и поскакал быстрее. Неожиданно он поднял голову, дернул ушами и заржал. Пот начал покрывать его бока, а шаг стал осторожным и неуверенным.

— Тут где-то дикий зверь. Наверное, совсем близко, — предположил Мокки.

Урос направил Джехола на узкую тропу, что проходила между двух остроконечных скал, на которых не росло ни травинки. Через секунду оба седока услышали равномерный гул: прямо перед ними, хотя все еще скрытая холмом, лежала «Большая дорога севера» — единственная, что вела с середины, с юга и восточного Афганистана, с Кабула и Пешавара, с Гардеза, Газни и Кандагара к долинам и степям по другую сторону Гиндукуша.

Осень вступала в свои права. Но хотя шесть месяцев суши уже подходили к концу и было еще раннее утро, — над дорогой стояло облако пыли, вздымаемое бесчисленными копытами, колесами и ногами, и в этом белесом облаке преломлялись солнечные лучи.

Здесь не было разметки, и никто не соблюдал правила движения, которое, правда, ничто не регулировало. Все предоставлялось на волю случая, желания людей, отчаянности или наглости водителей, беспечности и самой судьбе. Шум соответствовал хаосу. Ржание, блеяние, мычание животных смешивались с криками пешеходов и всадников, ударами кнута погонщиков и гудками автомобилей. Вот так, все вместе, тянулись они по этой дороге: таджики и пуштуны, хазары, узбеки и нуристанцы. И дорога вмещала их всех, как когда-то вмещала передовые отряды Александра и первых проповедников учения Будды.

Все шли рядом: торговцы и погонщики скота, люди ищущие работу и те, кто возвращались домой, а также просто искатели приключений.

Со склона холма, находившегося прямо над дорогой, Мокки и Урос молча смотрели на их суету.

— По этой дороге мы сюда приехали, — наконец произнес Мокки и тяжело вздохнул.

Урос ничего не ответил.

— Только ты в машине Осман бея, а я в грузовике, — дополнил Мокки и похлопал по спине коня, — и Джехол тоже.

Урос смотрел на безжизненную землю с другой стороны дороги, которая горела сейчас под светом солнца, окрашенная в яркие цвета желтой охры и коричневой глины.

Там, далеко, у самого горизонта, над застывшими волнами гор простиралось синее, ясное небо. Мокки заметил, как напряглись плечи Уроса и руки, сжимающие поводья коня.

Джехол начал медленно и осторожно спускаться по склону вниз. Когда они очутились у подножия, Урос громко крикнул и направил коня прямо в середину этой тесной, беспорядочной, двигающейся в одну сторону, толпы.

В первую секунду оба наездника думали только об одном: как бы их не переехали.

Но очень быстро они успокоились. Пыль здесь была не гуще, чем пыль их родной провинции, а наседающая толпа не опасней команды всадников в бузкаши. Большой саис засмеялся и сказал:

— Знаешь, вот на лошади мне здесь нравиться больше. Не то, что в этой коробке с колесами, на которой мы приехали в Кабул. В ней же ничего не видишь, а еще она дергается и подскакивает так сильно, что я боялся, как бы Джехол не сломал себе ноги.

Урос промолчал. Он спрашивал себя, как далеко им отсюда до Майманы, и размышлял о солдатах и полицейских, которые, без сомнения, уже преследуют его. Только из гордости он ни разу не обернулся назад, чтобы убедиться, так ли это.

— Джехолу тоже нравится путешествовать без грузовика, — улыбнулся Мокки.

Конь пытался проложить себе дорогу сквозь толпу. Он то быстро скакал вперед, то объезжал, то уклонялся от кого-то. Для него это была еще одна новая игра, в которую играют на большой афганской дороге.

Взгляду же восхищенного конюха, открывались все новые картины и новые удивительные вещи.

— Смотри, смотри! — радостно восклицал он — Козы из самых высокогорных долин Нуристана, какие они черные и выглядят, словно зазнайки! А у их погонщика голубые глаза!

А этот худой старик в обносках, слепой и бледный, которого чуть не сшиб Джехол, — куда идет он посередине дороги, вытянув перед собой руку и повернув голову в сторону солнца, которое его белые, слепые глаза — уже не могли видеть?

А вот телега с большими деревянными колесами, ее тянут вперед два быка, и в ней сидят женщины закрытые плотной чадрой, и с головы до пят облаченные в широкие одежды.

А вон там, идет бродячий музыкант и несет на спине какой-то большой и тяжелый струнный инструмент, совсем не похожий на легкую дамбуру, к чьим звукам Мокки привык с детства. Вот рядом со своими мулами идут пешком два торговца индуса. Их мулы по обе стороны нагружены ящиками, которые до отказа набиты хлопковыми и шелковыми тканями, керамикой и металлическими ножами. Там — странствующие фокусники. А за ними — паломники, дервиши и богатые беи, которые едут на охоту, и на руках у них сидят соколы, орлы и ястребы…

И, наконец, — грузовики! Как маленькие, так и большие, — все они несут впереди, на кабине водителя и по бокам — яркие щиты, на которых кричащими красками нарисованы цветы, зеленые деревья, а еще птицы и дикие звери.

Рассматривая все эти рисунки, Мокки счастливо смеялся. Он думал, что это специальные магические картины, защищающие от усталости и опасностей пути.

— Да, посмотри же! Посмотри! — кричал он.

Урос ничего не отвечал. И Мокки, как завороженный, крутил головой направо и налево. Грузовики, конечно, красивые, но уж слишком быстро едут. Не успеваешь рассмотреть все картинки. Караваны, — хвала Аллаху, — передвигаются помедленней, неторопливым шагом. Их погонщики и сами животные, похоже, имели в запасе много времени, и их можно было разглядывать сколько душе угодно.

А Урос не хотел видеть ничего из этого. Он уже не ребенок, чтобы, рассмотрев что-то новое, оповещать об этом мир радостным криком. Какое ему было дело до странных зрелищ этой чужой страны? Единственное, чего ему хотелось, это как можно скорее вернуться домой, скорее оказаться на верной земле своего родного мира. В толпе и яркой мешанине путешествующих, он видел только одно — безопасность. Грузовики, люди, караваны и стада защищали его от любопытных взглядов. Даже пыль и гомон на этой дороге были его союзниками. Они укрывали, прятали, защищали его и позволяли забыть о врагах, оставшихся в Кабуле.

Наступил полдень, пылающее солнце стояло в зените. Небо было ясным, горы — бесцветными, на земле не было ни тени.

Жара превратила пыль в обжигающий пепел, и дорога начала постепенно пустеть. Кочевники, не разбивая палаток, стали лагерем по краям дороги, отдыхая в тени огромных тюков навьюченных на верблюдах. Грузовики тоже остановились. Пилигримы и путешественники потянулись к верандам чайхан, которые часто встречались по обеим сторонам пути.

Все чайханы были построены одинаково, караваны и путешественники всей центральной Азии прекрасно знали их устройство, и оно не менялось веками.

Квадратное помещение и глиняные стены, выкрашенные известкой. С улицы туда вела крошечная дверь, а потом все попадали на веранду — самую важную часть чайханы. Земляной пол, навес из сухих веток, который поддерживают два кривых столба, на полу потрепанные ковры или просто утоптанное рванье. Вот и все, что там было.

Но эта убогость никого не отталкивала. Главное, что кипящая вода поет свою песню в огромных, пузатых самоварах, разрисованные яркими красками блюда висят на стенах, и перепела чирикают в маленьких, плетеных, клетках. Разноцветные, радующие глаз арабески и большие, причудливо нарисованные цветы покрывают бугристую штукатурку стен, а вокруг, в тени горных цепей и пиков, в долинах и ущельях, — царит умиротворение и свобода.

Казалось, что пылающий круг солнца решил навечно повиснуть в зените и не спускаться к земле никогда.

Люди и животные, которые все еще оставались на дороге, устало, но терпеливо продолжали идти вперед. Несмотря на двойную ношу, бег Джехола был все таким же быстрым и верным.

У каждой чайханы, мимо которой они проезжали, Мокки видел путешественников, отдыхающих в тени листвы, чувствовал пряный запах жареного мяса, поджаренных на бараньем жире яиц, и слышал звон чайных пиал. Он хотел есть, он хотел пить, он весь вспотел. Ему хотелось крикнуть Уросу:

«Давай остановимся отдохнуть, как другие!»

Но он стыдился признаться в своей слабости более старшему, усталому, да еще и больному человеку. Поэтому он выбрал другую, как ему казалось, очень хитрую тактику:

— Урос, смотри! В этой чайхане есть птица, которая умеет говорить, настоящая знаменитость этих мест!

Или:

— Смотри, Урос! Ты видишь, какой огромный там стоит самовар?

И тут же:

— Водители грузовиков, что сидят вон на той веранде. Какие, наверное, интересные истории можно от них услышать!

Напрасные старания. Неподвижно сидя в седле, плотно сжав губы, Урос не переставая гнал коня вперед. От жары и жажды он страдал намного сильнее, чем Мокки. Его кожа горела, лихорадка обметала губы. Нога становилась все тяжелее, а боль невыносимее. Если он пытался поставить ногу в стремя, то кости находили друг на друга. На материи, что была обмотана вокруг раны, проступили липкие пятна, и толстый слой пыли, что лежал сверху, не помешал мухам облепить их огромным, плотным роем.

У каждой чайханы, мимо которой они проезжали, чувствовал он единственное желание: сесть на веранде в тени, потом лечь, вытянуть сломанную ногу, а потом — пить, пить и пить. Сначала холодной воды из кувшина, а потом горячего, сладкого чая.

Но чем больше ему хотелось отдыха, тем решительнее он самому себе в нем отказывал.

Жгучим было его желание, даже под этой пыткой, доказать своему телу, что он — сильнее.

Еще один подъем впереди, еще один они миновали и вновь подъем. Урос гнал Джехола, словно перед ними была бесконечность.

Каждый подъем становился круче, чем предыдущий. Мокки соскочил с коня и побежал рядом с ним. «Должно быть, почувствовал, что Джехол устал» — понял Урос. Он стиснул зубы. Нет, он так просто не сдастся. Он заставит Джехола скакать дальше и еще дальше, до самого конца. Но тут против Уроса восстал его собственный инстинкт, его воспитание и происхождение. Чавандоз из Майманы не должен обращаться с таким благородным животным, как Джехол, столь грубо.

— Мокки, — негромко сказал Урос, — поищи для коня лучшую чайхану.

Дорога уже вновь наполнилась людьми, когда Мокки наконец-то сделал свой выбор.

У подножья одного из холмов, находился постоялый двор. С первого взгляда он ничем не отличался от других. Но перед его верандой протекал ручей с чистой водой, а рядом с ним, в маленьком саду, росло несколько плакучих ив.

Туда Урос направил своего коня. Не опираясь на плечо Мокки, он спрыгнул с седла и встал на свою здоровую ногу.

— Мне ничего не надо! — резко бросил он слуге из чайханы, который уже торопился к нему с тонким, набитым хлопком, матрасом.

— Позаботься о лошади, — приказал он Мокки.

Когда конюх вернулся назад, Урос неподвижно лежал под одной из ив, раскинув руки в стороны. Глаза его были открыты, и сейчас он напоминал мертвеца. Мокки стало ужасно стыдно. В то время как он сам напился из ручья вместе с Джехолом, Урос остался здесь, почти умирающий от жажды. И он закричал:

— Эй, бача, подожди! Я сейчас позову его.

— Я никого не хочу видеть…

Каждое незнакомое лицо, каждый чужой голос были для него невыносимы.

С того момента, как он положил свою ногу на прохладную глиняную землю, Урос почувствовал что земля, ручей, деревья и их тень делятся с ним своей благотворной силой, которую он не принял бы ни от кого другого.

— Сейчас, сейчас! Клянусь, скоро у тебя будет все необходимое, — крикнул Мокки и побежал в чайхану.

— Иди, иди… — тихо сказал Урос.

Его единственным желанием было, так быстро, как только возможно, вновь ощутить то неописуемое чувство счастья, которое посетило его. Ему казалось, будто он исчез из этого мира, но все еще находится в сознании. Правда, тело не позволило так долго обманывать себя. Когда Мокки поднес к его губам голубой кувшин, наполненный водой — Урос осушил его одним большим глотком и властно сказал: «Еще!». После того, как он утолил жажду, он почувствовал такой сильный голод, что почти целиком проглатывал свежие лепешки, принесенные Мокки, едва успевая подхватывать ими поджаренную баранину, которую он рвал зубами, словно голодный волк. И когда он насытился, усталость оказалась столь сильной, что он сразу же заснул.

Мокки опустился на землю и принялся за еду. Он удовлетворенно покачивал головой. Сколько он себя помнил, забота о лошадях и людях всегда была его занятием. И он был счастлив этим, потому что был юн, добр и у него были сильные руки. Овца, которая, благодаря его заботам, покрывалась жиром и густой шерстью, лошадь, чью шкуру он вычистил, а гриву расчесал, и которая смотрела на Мокки с благодарностью, — все это наполняло сердце саиса гордостью и счастьем.

С такой же гордостью охранял он и сон Уроса. Он не спрашивал себя, нравится ему Урос или нет, но когда в его глазах появилось спокойствие, Мокки просиял и на его мальчишеском, все еще безусом лице, появилась улыбка, и он поклялся самому себе, что доставит Уроса домой живым и невредимым, даже если для этого ему придется нести его на руках, до самой Майманы.

Солнечный свет уже не был таким резким, и жара стала спадать. Скрытые в ветвях птицы, приветствовали своим щебетом наступление вечера.

Громкий разговор толпы путешествующих, которая проходила через сад — разбудил его. Кашляя от уличной пыли, они громко требовали чаю.

Не открывая глаз, Урос провел рукой по своей ноге. Тут же он почувствовал обжигающую боль — но она казалась терпимой. Усталость прошла. Духи страха и злые демоны, — бежали.

А воспоминания уже не были столь мучительны.

И он подумал: «В конце концов, моя неудача была лишь глупой случайностью».

Конечно, из-за этого он не смог выиграть шахское бузкаши, но теперь каждый год будут проводить новое. Самое главное сейчас — как можно скорее вернуться домой и залечить ногу. А там посмотрим… Он был все еще самим собой, и Джехол принадлежал ему.

Его взгляд встретился с взглядом саиса, который сидел перед ним на земле, словно охраняя его. Урос медленно сказал:

— Я очень хорошо выспался, Мокки.

— По тебе это заметно, — воскликнул саис. — Именем пророка! А сейчас тебе нужно выпить самого крепкого, самого горячего, и самого сладкого чаю! Я сейчас сбегаю! Тебе станет еще лучше!

Взгляд Уроса блуждал по находящимся невдалеке отвесным скалам и небом над ними. После захода солнца все опять приобрело цвет и жизнь. Небо стало ярко-синим, зубцы гор оранжевыми. Скоро, при свете вечера, они загорятся ярким пурпуром.

Но Урос, привыкший к бесконечным просторам степей на севере, находил мало красоты в этих скалистых стенах. Они загораживали ему горизонт. Тогда он закрывал на секунду глаза и уже не чувствовал себя в чужих краях. Чайханы степей, долин, горных троп, над которыми свистит ветер, чайханы пустыни — между ними не так уж много разницы. Медный самовар, в котором бурлит кипящая вода, запах баранины, аромат чая, крики прислуги.

Урос почувствовал себя дома. Даже путешественники, что опустились, вон там, на землю, стали для него не совсем чужаками: это были торговцы из Кандагара. Они закупали каракуль в Мазари Шарифе и их ковры в Маймане.

Их можно было узнать по тюрбанам, повязанным согласно обычаям их провинции, и густым бородам, окрашенным хной.

Саис вернулся назад, неся поднос с чайником и чайными пиалами. Мокки сел напротив Уроса и сказал:

— А Джехол все еще спит. Он устал даже сильнее, чем ты.

— Пусть отдыхает. Мы поедем дальше лишь завтра, — ответил Урос.

Он посмотрел на Мокки, на его глаза, что покраснели от пыли, солнца и усталости, на его заношенный, слишком короткий, чапан и подумал: «Придет время и я куплю ему новый».

Урос тоже не спрашивал себя, нравится ли ему Мокки или нет. Но сейчас его улыбка была мягкой и не имела ничего общего с его обычным волчьим оскалом.

Они пили чай медленно и осторожно, потому что он был еще очень горячим, но нравился им таким больше всего. Оба молчали. Переливы маленьких птиц в ветвях ивы, становились все более пронзительными. Тень, что отбрасывали деревья, почти достигла плеча Мокки, а косые лучи заходящего солнца пробившись сквозь листву, засияли на меди самовара, разноцветной посуде и ярких картинках, что были нарисованы на побеленных известкой, глиняных стенах.

Торговцы из Кандагара расплатились и собрались уходить. Хозяин чайханы вышел к ним, чтобы попрощаться. Это был маленький, полный, старый человек, который, из-за своей комплекции и маленьких бегающих глаз, напоминал серую мышь.

— Здесь дорога хорошая, — сказал он. — Вы доберетесь до Кабула быстро. Жаль только, что вы попадете туда на один день позже, ведь вчера проходило шахское бузкаши.

При этих словах Мокки вздрогнул и открыл было рот. Резким жестом Урос приказал ему молчать. Он провел рукой по лбу: «Как это возможно? Всего лишь вчера!»

Вздыхая от зависти, хозяин чайханы добавил:

— Наверняка, люди в Кабуле не говорят сейчас ни о чем другом, как лишь об этом представлении. Чего они вам только ни расскажут!

Самый старый из торговцев, который имел самую густую и длинную бороду, а также самый дорогой чапан, повернулся к нему и сказал тоном оскорбленного достоинства:

— Мне они вряд ли расскажут что-то интересное. Бедняги! Наверное, вчера они увидели свое первое в жизни бузкаши. В то время как я… Да что говорить! Пока они смогут увидеть то, что когда-то видел я, им придется ждать еще очень долго.

— О, расскажи нам! Расскажи! — начал просить хозяин.

И не дожидаясь согласия, закричал в сторону веранды:

— Бача! Эй, бача! Мои подушки, мой чай, мои печенья и сладости, все быстро несите сюда!

Полный торговец опустил взгляд на свою широкую бороду, словно он еще колебался.

Но, наконец, сел, удобно устроившись на террасе, и окружающие последовали его примеру. Они не успеют в Кабул к нужному времени? Ну и что? Время бежит быстро, а интересная история не забывается так легко.

Чашки, чайники и сладости были тут же принесены и расставлены. Оба прислужника так же сгорали от любопытства, как и хозяин чайханы. Когда они принесли все, что было нужно, то тоже уселись, скрестив ноги, в кругу слушателей.

Торговец из Кандагара не торопился. Сначала, слушающие должны преисполниться к нему уважения, а потом еще немного помучиться от любопытства. Поэтому торговец очень медленно и с удовольствием начал пить чай. Потом он, не спеша, попробовал медовые печенья, варенье и пастилу, сваренную на бараньем жире. А затем сделал немаленькую паузу.

Но, наконец, он погладил свою рыжую бороду обеими руками и это был знак, что он начинает.

— Много лет тому назад, верхом на лошади, я поехал в одну из северных провинций, чтобы купить там особенно красивый каракуль. Я купил его в Маймане, у самого богатого и честного господина той провинции — у Осман бея.

Урос и Мокки обменялись долгим взглядом. Осман бей! Так далеко от Майманы услышать его имя!

Торговец продолжал дальше:

— В то время как раз женился его самый любимый сын. Младший. Вы не можете себе представить, что это была за свадьба! Праздник был просто неописуемым! — рассказчик поднял глаза к небу. — Она продолжалась семь дней и семь ночей! Наместники и вожди племен со всей провинции, и даже один из могущественных кашгаев из Ирана, съехались тогда к Осман бею. И на седьмой день праздника решено было устроить бузкаши.

Цель, круг справедливости — как называют его там все, но вы это узнали, конечно же, только вчера, — располагался напротив места, где сидел Осман бей и его особые гости. Перед ногами Осман бея была сложена настоящая гора из шелковых чапанов, драгоценных ковров, и украшенного серебром оружия. Невдалеке находились пастухи, которые наблюдали за стадом лучших каракулевых овец, а рядом с ними были лучшие верблюды, украшенные перьями и попонами.

Все это, — чапаны, ковры, животные и оружие — предназначалось победителю игры, а так же всаднику, который покажет самые лучшие из приемов бузкаши.

— Это правда? Там было столько дорогих вещей? — спросил владелец чайханы.

Торговец ничего на это не ответил, лишь страдальчески возвел карие глаза к небесам, желая показать, что подобное невежество превосходит все его понимание.

Мокки зашептал Уросу на ухо:

— Слушай, это же точно, правда. Эта свадьба была как раз в тот год, когда я родился, а еще…

— Замолчи… — глухо ответил ему Урос.

Этот дурак, что, вообще ничего не понимает? Разве не понял он, что в ту же минуту, как прозвучало имя Осман бея, что-то страшное, роковое было приведено в движение.

И теперь оно подбирается к ним все ближе и ближе.

— Перед началом игры, — продолжал рассказчик, — десять игроков вышли вперед, чтобы поприветствовать Осман бея. Все в бедных чапанах, в круглых шапках отороченных мехом лисы или волка. Это были его чавандозы. И среди них — один, чье лицо было в глубоких морщинах, а волосы совершенно седы. Его поступь была тяжела, так что было ясно — он не раз ломал себе кости. Его кожа была вся покрыта шрамами. Он совсем не подходил к остальным, молодым и ловким всадникам.

Я спросил моего соседа: «Сколько же ему лет?».

И он мне ответил: «Он так стар, что его собственный сын сам чавандоз и принимает участие в игре».

«Ах, вот оно как, — ответил я. — Так сам старик участвовать не будет?»

«Нет, будет. Так же как и остальные. С той лишь разницей, что он играет на своем собственном коне»

Торговец замолчал на мгновение, словно погрузился в воспоминания молодости:

— И, вы не поверите, но с первой же минуты игры стало ясно, что этот старый чавандоз самый ужасный и опасный из всех игроков. Он всегда оказывался ближе всех к туше козла. А его конь превосходил всех в силе, скорости и хитрости… Да, друзья мои, я клянусь вам, старый чавандоз был превосходным наездником. И если бы Осман бей, в своей бесконечной доброте, позволил бы мне оседлать его лучшую лошадь, я всего лишь плелся бы в самом конце всей команды игроков.

— Да дарует ему Аллах долгую жизнь! — сказал хозяин. — А дальше? Что было дальше?

— Если я буду рассказывать вам все в подробностях, вы просидите тут целую ночь, — ответил торговец из Кандагара. — После нескольких часов скачки и многих миль, когда многие из лошадей оказались уже без своих хозяев, а многие из всадников лежали в степной траве тяжело покалеченные, — старику чавандозу удалось цепко схватить тушу козла.

Но он не попытался так, как другие, развернуться и поскакать назад, к кругу справедливости. Нет. Он поскакал дальше и дальше. И вот его конь, невероятно быстрый и выносливый помчался по бесконечной степи и повел за собой всю, скачущую в диком галопе, толпу всадников.

Планировал ли он все это заранее? Возможно. Ведь он знал эту степь лучше, чем другие. Выбрал ли он для этого самый подходящий момент? Не знаю… Но слушайте дальше…

На его пути оказался дом пастуха, и он решил было повернуть коня назад.

Но другие чавандозы уже почти догнали его. И тогда, в первый и единственный раз, он ударил плеткой своего скакуна и тот понесся прямо на дом, со скоростью пущенной стрелы, и я было подумал, что они оба просто разобьются о его стены!

Но в самый последний момент, его конь оторвался от земли и взлетел, — да, взлетел, клянусь вам! — он взлетел на плоскую крышу дома, словно птица!

Из-за быстрого и громкого рассказа, а так же из-за нахлынувших воспоминаний у торговца из Кандагара пересохло в горле, но чайник был уже пуст. Самый юный из бача, побежал к самовару выкрикивая по дороге:

— Именем пророка умоляю, подождите меня, не рассказывайте дальше!

Урос сидел неподвижно и закрыл глаза. Лишь его рука сжимала рукоять плетки с такой силой, словно хотела сломать ее.

— Вот, свежий чай, — сказал бача и подал торговцу пиалу.

Тот отпил пару глотков и продолжил:

— Да-а… Прыжок старого чавандоза и его коня был воистину невероятным.

Лучшие всадники всех трех провинций, на своих лучших лошадях, попытались повторить его. Одни из них не смогли удержать коней вовремя и врезались в стены дома. Другие попытались повторить прыжок, но ни одна лошадь не могла сделать и половины того, что сумел сказочный жеребец старого чавандоза, и они сломали себе, при этом прыжке, ноги.

А тех, кому удалось забраться только на край крыши, старик сбрасывал вниз, ударяя их рукоятью своей плетки в лицо. А другим, разбивал лица до крови, он бил их прямо козлиной тушей по головам. Но он все еще не был победителем.

Подоспели другие чавандозы, на свежих лошадях, и окружили дом, словно волки свою жертву.

И тогда сын старого всадника громко крикнул ему: «Что я могу для тебя сделать?»

«Жди» — ответил его отец и потрепал мокрую гриву своего коня.

О, друзья мои, какое это было зрелище! Степь, освещенная заходящим солнцем, единственный дом, — а на нем великолепный конь, с седовласым всадником в седле!

— Дальше, дальше! — воскликнул хозяин, почти не дыша.

— Старик начал насмехаться над остальными игроками, оскорблять их, и вывел их из себя совершенно. И одновременно он стал поворачивать своего коня, то в одну сторону, то в другую. То влево, то вправо, словно он собирался спрыгнуть с крыши. И остальные чавандозы кидались в ту же сторону. Тут старик заметил, что круг его врагов стал реже как раз там, где стоял его сын.

И тогда он крикнул ему: «Сын мой, освободи для меня дорогу!»

Тут же молодой мужчина набросился на находившихся рядом всадников не щадя ни их, ни себя, и за мгновение, ему удалось пробить в кольце врагов его отца узкую брешь.

В эту же секунду старый чавандоз соскочил с крыши одним невообразимым прыжком и пронесся сквозь брешь, словно он был не стариком, — а вихрем!

Никем не остановленный, он домчался до халлала и победил!

Торговец из Кандагара откинулся на подушки, скрестил руки на животе и обвел слушателей довольным взглядом.

После повисшего молчания все они заговорили разом:

— Какая поразительная история! Благодарим тебя! Благодарим!

Мокки взглянул на Уроса и испугался. Правой рукой Урос закрыл лицо, словно хотел защититься от солнечного света, но солнце давно зашло, уже начинались сумерки.

— Тебе что, плохо? — прошептал он ему.

В этот момент послышался дрожащий от любопытства голос, который заглушал все остальные голоса:

— А как звали этого старика чавандоза? — спросил хозяин чайханы — Ты еще помнишь его имя?

— Пока я жив, я никогда не забуду, как его звали — ответил торговец.

Урос отнял руку от лица.

— Это был Великий Турсен! — сказал торговец из Кандагара.

— Великий Турсен! — воскликнул хозяин с изумлением.

— Великий Турсен! — восхищенно повторили остальные торговцы и слуги.

А один маленький бача нерешительно спросил:

— Скажи, а ты помнишь, как звали сына старого всадника, который был таким храбрым и помог своему отцу?

Торговец из Кандагара посмотрел на мальчика и недовольно дернул плечом:

— Запомни, бача, человек не должен отягощать свою память такими незначительными вещами.

Путники поднялись и направились к своим повозкам. Хозяин пошел провожать их. Посуду и остатки еды унесли слуги, и в саду, окрашенном в цвета вечера, повисла странная тишина.

Мокки почувствовал внезапную усталость.

Он бросил взгляд на Уроса. Тот сидел все так же твердо и напряженно, а в его глазах было какое-то непонятное, странное выражение.

— Я буду спать с тобой рядом, — сказал Мокки, — чтобы согревать тебя.

— Ты будешь седлать Джехола, — ответил ему Урос.

— Но ты… Но ты же сам сказал… — запинаясь, проговорил саис.

— Я сказал: иди и седлай Джехола.

Голос Уроса оставался тихим и спокойным, но тон, с которым он сейчас говорил, показывал, что никаких возражений он не потерпит. Мокки направился к ручью, возле которого стоял конь, но шел медленно и неуверенно оглядывался.

— Поторопись! — крикнул ему Урос.

Каждое мгновение, проведенное в этом месте, обернулось для него нестерпимой мукой. Внезапно все, что находилось здесь, показалось ему отравленным: сад, вода, деревья, пение птиц. Даже ствол ивы, к которому он прислонился, прожигал ему кожу и ее переплетенные ветви больше не были для него ветвями: в них он видел образ старого, несокрушимого человека, о чьих, казалось бы, давно забытых подвигах люди продолжают рассказывать даже по другую сторону Гиндукуша. И если бы даже он, Урос, выиграл шахское бузкаши, он так и остался бы в тени славы своего отца.

Оттолкнувшись руками от земли, он решил немедленно выйти из этой тени.

Сломанные кости натолкнулись на твердую землю. На короткое мгновение сильнейшая боль оглушила его, а затем пришло решение: Вон отсюда! Да. Вот так, просто. А потом?

Следовать по большой дороге? Иногда останавливаться на отдых? В каждой чайхане встречать людей, возвращающихся из Кабула, и снова, и снова, бесконечно — слышать рассказ о том, как прошло шахское бузкаши? И все эти муки для того, чтобы в конце пути вновь увидеть лицо Турсена?

Урос шевелил губами, не понимая, что говорит вслух:

— Этого не будет!

Хозяин чайханы вернулся назад и подошел к нему.

Урос спросил:

— Ты знаешь все пути и тропы, которые здесь есть?

— Все, — ответил хозяин. — Я родился в этих местах.

— По какой тропе нужно идти, чтобы добраться до Майманы?

— О, для нас Маймана находится все равно, что на другом краю мира, — ответил хозяин. — Но я знаю, что для этого нужно пройти долину возле статуи большого Будды, а потом свернуть возле Бамьяна на одну из старых троп. Я могу тебе объяснить, где это. Ну, а дальше тебе придется узнавать путь самому…

— Хорошо, — сказал Урос. — Тогда, давай, я расплачусь.

— Подожди, — воскликнул старик, бросая быстрые взгляды на черную повязку на ноге Уроса. — Позволь хоть предупредить тебя! Эти тропы почти непроходимы и ненадежны, ночи там холодные и ты не встретишь на пути ни одной чайханы, как моя.

— Какие же еще опасности есть на этом пути?

И в то время как хозяин чайханы пылко описывал ему все препятствия и невероятные ужасы, что есть на старых тропах, сердце Уроса билось все сильней, и жизнь заполняла каждую клетку его тела.

— Как ты понимаешь сам, — закончил чайханщик, — там очень опасно. Езжай по Большой дороге.

— Где я должен свернуть, чтобы попасть на старую тропу?

— Все-таки хочешь поехать? — пробормотал хозяин. Он еще раз скользнул взглядом своих маленьких глаз по Уросу, начиная с его скуластого лица и заканчивая почерневшей повязкой на его ноге.

— Я тороплюсь, — бросил Урос.

— Бывает так, что самый короткий путь, не всегда самый быстрый… — хозяин замолчал.

Мокки, ведя на поводу коня, приближался к ним. Чайханщик внимательно осмотрел и этих двоих, и добавил:

— Ну, может быть ты и сможешь. У тебя сильный конь и крепкий саис.

Урос встал, хозяин бросился ему помогать…

— Нет, — отказался от помощи Урос.

Он схватился за луку седла и гриву Джехола. Мгновение спустя он уже сидел верхом на коне. Мокки взобрался позади него.

Чайханщик торопливо проговорил:

— Свернешь на левую тропу. Она ведет к колодцу. Там начинается другая крутая тропа. Следуйте по ней пока не приедете к старому караван-сараю, что находиться на самом верху. Вы должны добраться туда до того, как наступит ночь. Иначе… Да защитит вас пророк!

— Да пребудет с тобою мир! — ответили Урос и Мокки.

Джехол ускакал вдаль.

Хозяин чайханы печально вздохнул: вот, еще один странный гость посетил его чайхану и унес с собой какую-то интересную тайну.

 

Мертвец

За кишлаком сразу же начинались горы. Оттуда, круто вверх уходила извилистая горная тропа, опасная и ненадежная.

Когда наступила ночь, два путешественника все еще поднимались по ней.

Мокки соскочил с коня и повел его за уздечку. Другой рукой он пытался нащупать скалу слева от них, чтобы в темноте они не сбились с пути и не упали в невидимую пропасть справа.

Внезапно он сказал:

— Урос, я боюсь.

— Джехол тоже, — ответил Урос. — Я чувствую.

— Я не то что бы боюсь сорваться вниз, я про другое…

— Я понимаю…

Он тоже ощущал присутствие бесчисленных, безымянных, уродливых чудовищ гор.

Крылатых, когтистых, покрытых шкурой и обнаженных фантомов, духов, высасывающих кровь, птиц и ящериц с головами, напоминающими черепа, которые крались, ползли, перешептывались, летали, скользя у подножья скалы, у этого невидимого, покрытого черным платком ночи — обрыва.

Он слышал их шорохи, сопение, свист и смех. Отвратительные звуки, от которых кровь стыла в жилах. Иногда ему начинало казаться, что они дотрагиваются до него своими грязными, оскверненными проклятием, лапами, перьями, рогами, протягивают к нему щупальца, языки и дрожащие перепончатые крылья.

— Я понимаю, — повторил Урос.

— А ты не боишься? — спросил Мокки дрожа.

— Нет, — ответил Урос. — У меня нет никакого страха.

Но как только он это сказал, то удивился своим собственным словам и придержал Джехола. Как? Разве это возможно, что в этой, полной приведений, ночи у него еще остались силы противиться страху? Он спросил себя самого еще раз и повторил твердо и честно:

— Нет. У меня нет никакого страха.

— Ты храбрый! — зашептал Мокки. — Такого храброго человека, как ты, наверное и на земле-то больше нет.

Урос покачал в темноте головой. То, что отличало его от других, была даже не отвага, а скорее равнодушие к несчастьям. Он ослабил поводья, и когда Джехол вновь пошел вперед, Урос положил руку на плечо Мокки.

— Держи так свою руку! — попросил его саис.

Переведя дух, Мокки вновь начал нащупывать выступы скалы, которая в непроницаемой темноте была их единственной путеводной нитью. И они продолжили свой путь по узкой, неверной тропе между скалой и обрывом. Когда тропа опять круто пошла вверх, Урос спросил:

— Все еще боишься, Мокки?

— Твоя рука придает мне храбрости, — ответил саис, но голос его срывался от страха. — Вот если бы на небе было хоть несколько звезд…

— Мы скоро их увидим, — сказал Урос. — Подожди немного…

Но первые звезды, которые они заметили, расположились вовсе не на небе.

В этой пустыне камней сияли они, предвещая тепло человеческого жилья и огня.

— Караван сарай! — закричал Мокки.

Страх покинул его, и он зашагал быстрее и увереннее. Урос убрал руку с его плеча.

Но тот этого и не заметил.

Тропа становилась все более широкой, потом превратилась в настоящую дорогу, которая привела их на широкое каменное плато. Там, на перекрестке многих троп — стоял караван сарай.

Большое здание было почти руиной. Сквозь дыры и трещины в его стенах пробивался свет. А сияние, которое во тьме гор показалось им таким ясным, в действительности оказалось коптящей лампой с грязным стеклом. Ее слабого света не хватало даже на то, чтобы разогнать тени в большом помещении, где люди и животные расположились вместе.

Урос смог свободно проехать сквозь большие, но ветхие ворота. Мокки осторожно повел Джехола между людьми, что сидели или лежали на земляном полу караван сарая. Несколько голов поднялось, чтобы с любопытством взглянуть на них… тихо заблеял какой-то баран… собака неясно зарычала во сне… лежащий верблюд отвернул от них свою морду… это было все. И даже если бы ворота караван сарая не были просто большой дырой, а его крыша не была дырявым куполом, люди и животные, что собрались здесь — не чувствовали бы себя более защищенными. Здесь они отдыхали после всех опасностей пути. Здесь они наконец-то могли освободиться от тяжестей груза, здесь они спали, уставшие и вымотанные. И если в темноте сюда приходит еще один путешественник — так даже лучше. Чем больше людей, тем безопаснее.

Когда Джехол подошел к углу, который был еще свободен, Урос не попытался спуститься с седла. Он знал, что если бы он хотел, то мог бы сделать это, как и раньше, — спуститься с лошади сам. Но сейчас он не хотел ничего, совершенно ничего! Мокки стоял рядом с ним, но привыкший уважать гордость чавандоза, не делал никакого движения, чтобы ему помочь. Он лишь нерешительно спросил:

— Можно, я помогу тебе слезть с коня?

— Да, — ответил Урос.

— Вот и правильно! — обрадовался Мокки. — Все равно никто этого в темноте не увидит.

Урос молчал. Но в голове у него пронеслась мысль: «Да, даже если бы вокруг стояло все население Кабула и Майманы…»

Неожиданно все его тело напряглось. Мокки задел его сломанную ногу, как раз в месте перелома. Но саис не напрасно провел все свое детство среди овец, лошадей и верблюдов, вылечивая их поврежденные ноги. Его сильная рука обхватила ногу Уроса бережно и осторожно. Урос успокоился.

Взяв его на руки, словно ребенка, Мокки опустил хозяина на твердо утрамбованную землю.

— Подожди немного, и сам увидишь… да… подожди, я тебе обещаю… — говорил Мокки.

Он говорил сам с собой, только чтобы слышать свой голос. Слова не имели никакого значения. Они были лишь отражением его невероятного облегчения — ужасные приведения ночи были позади — и его благодарности Уросу, который держал свою руку на его плече, во время этого жуткого путешествия по скалам.

Сняв с Джехола седло, он положил его Уросу под голову. Своим чапаном он укрыл больного. Джехол расположился прямо рядом с Уросом, а Мокки лег спать с другой стороны.

— Так ты будешь хорошо спать, — бормотал он. — Голова в седле, ногам, груди и животу — будет тепло под чапаном, а Джехол будет защищать тебя от холодного воздуха, который тянет сюда сквозь щели в стенах. А если тебе что-то будет нужно — я рядом. Ты ведь знаешь это, правда?

— Я знаю это, — сказал Урос мягко.

Саис лежал рядом с ним, и в полутьме Урос заметил его счастливые глаза и улыбающийся рот.

— Я здесь, Урос, — пробормотал Мокки и закрыл глаза.

Он все повторял эти слова, пока не провалился в глубокий сон, который был ему наградой за перенесенную усталость, страх и счастье.

Сон не шел к Уросу. Но его это не волновало. Покой, который достался его телу в конце такого долгого и опасного пути, благодатное тепло после холода ночи, и внезапно покинувшая его мучительная боль — все это настолько подавило его, что он был не в состоянии думать.

Снова и снова осматривал он свое окружение, и не переставал удивляться, насколько все это было ему близким и знакомым.

Его голова лежала на седле, самом лучшем, какое только могла сделать рука человека.

Вот уже двадцать лет оно было его верным спутником. И хотя он не видел Джехола, но чувствовал его присутствие, слыша его дыхание и его запах: чудесный, любимый больше всех остальных, родной запах. И каждое дуновение ветра, что проникало сквозь щели в стене приносило ему его: запах шерсти, кожи и шкур животных, перемешанный с запахом пота и бедных лохмотьев из грубой хлопковой ткани. Глубоко вздохнув, Урос почувствовал себя словно дома, рядом со своим народом.

Ночь в караван сарае превратила многоголосые звуки в язык сна: ворчание, вздохи, блеяние, храп, хныканье, свист, кашель, мычание, ржание, крики ослов и звуки связок колокольчиков, все это соединилось в один стройный, равномерный, полуживотный, получеловеческий — хор. И вслушиваясь в эти звуки, Урос ощутил необычное чувство счастья, словно он вновь стал маленьким ребенком, и слушал, прогоняющую прочь страхи, колыбельную, которую когда-то ему пела мать.

Была уже глубокая ночь. Сквозь дыры в куполе караван сарая засияли звезды.

Но сейчас Урос смотрел на них равнодушно. Они появились слишком поздно, были чересчур далеки, и не имели ничего общего с тем, что его окружало.

Он повернул голову вбок.

Его взгляд упал на ту самую, жалкую лампу, чей фитиль, опущенный в бараний жир, — нещадно коптил. Сажа и пыль покрывали лопнувшее стекло. Но именно этот приглушенный, мягкий свет, что пробивался сквозь грязный налет — был теплым и уютным. Горя чуть ярче, чем нежно-окрашенный цветок шафрана, этот свет успокаивал уставшие глаза и не позволял им видеть грязную, нищую обстановку караван сарая и спящих в нем людей.

Иначе, Урос, как обычно, мгновенно пробежав своим жестким взглядом по спящим, заметил бы в каждом что-нибудь отвратительное, и поставил бы, на их лицах и телах, — свою беспощадную отметку. Вот у того, подумал бы он, отвратительный рот, у другого безвольный подбородок раба, у третьего боязливый взгляд труса, а у четвертого — в улыбке так и сквозит что-то мерзкое. Или же он начал бы порицать их повисшие плечи, впалые груди, их слабые колени и толстые животы… или же они хромали, у них были кривые ноги, сопливые носы или зоб… Из года в год подобный взгляд укреплял его презрение к людям и его собственную надменность. Но в эту ночь, свет лампы скрыл от него все недостатки его спутников. На самом деле, там, во тьме, лежали простые пастухи и путники, в своих бедных, разорванных в дороге чапанах. Но колдовство темноты превратило лохмотья в драгоценные ткани, и набросило на разрушенные стены бархат и шелк.

— Неужели я действительно настолько от них всех отличаюсь? — спросил себя Урос впервые в жизни. Ему стало жарко. Он отбросил чапан Мокки в сторону. Это движение или сквозняк, а возможно укус насекомого — разбудили Джехола. Он поднял голову, мотнул своей длинной гривой, и тут же заснул вновь. Но его дыхание, игра его мускулов, подействовали на чавандоза, словно ясное послание. Он расправил плечи.

Дорогое седло, не было теперь для него ничем иным, как только временной подушкой больного. Разве может хозяин такой лошади иметь что-то общее с этими нищими из нищих, бродягами, погонщиками коз, с этими отбросами дороги?

У него поднялась температура. И пришло видение. По бесконечной степи, летят в диком галопе двадцать благородных, сильных, храбрых, грациозных лошадей. Всадники, что мчаться на них, — лучшие в стране. И неожиданно, один из них, оставил других позади себя так быстро, что, — мгновение! — и они пропали в туче пыли, в то время как тот, первый, единственный — продолжал мчался все дальше и дальше: Урос узнал в нем себя. И его сердце застучало так громко и скоро, словно пыталось повторить звук труб, которые провозглашают победу.

Но внезапно видение изменилось. Из-за чего это произошло? Усталость? Бессонница? Тяжесть в его неподвижной ноге, запах горящей сажи, который распространяла лампа, или тихий плачь ребенка у материнской груди? Из-за чего?

Но Урос больше не был тем, победившим всадником. Тот, что скакал в его видении, был ему незнаком и более чужд, чем те чужаки, что уставшие, спали сейчас рядом с ним, чтобы набраться сил и, с восходом солнца, уйти по дороге ведущей их к своей цели. Все это было ясно и понятно. Но, тот, другой, что летел над степью, молча улыбаясь и подставляя порывам ветра свое лицо, — куда скакал он? Что за цель была у него, к которой он так пылко стремился? Горизонт? Но как это? Горизонт отступал все дальше и дальше, бесконечный и недостижимый…

Это бессмыслица огорчила Уроса. Он закрыл глаза. И тут же увидел великолепный базар. Более богатый, чем в Даулад Абазе, более огромный, чем в Мазари Шарифе, более пестрый, чем в Акче. И толпа, что заполнила его тенистые и залитые солнцем улочки, вдруг расступилась перед человеком, который, не подарив ей ни одного взгляда, гордо подняв голову, прошел сквозь нее, одетый в сапоги из тонкой кожи и шапку, отороченную мехом волка. Это был тот самый всадник.

«Конечно, для этого я и победил, — подумал Урос. — Конечно».

Но он не понял всего до конца. Столько усилий, риска, искусства, выдержки и рвения: а ради чего? Чтобы ему рукоплескали эти тупые, тошнотворные торговцы и их покупатели? Какая жестокая насмешка! Как слаба и непрочна благосклонность толпы, что нужно было на каждом новом витке рисковать своей жизнью, только бы удержать ее. Несчастный случай, оступившаяся лошадь, один неверный шаг, — тут же: презрение и забвение. А толпа с восторгом качает кого-то другого.

Продолжая размышлять об этом, он заметил, что лицо всадника в толпе, больше не было его собственным лицом. Это был Солех, победитель шахского бузкаши.

Но странно, Урос не почувствовал ни обиды, ни унижения. Для победителя у него было теперь только одно чувство, — и это стало самым большим сюрпризом этой ночи, — отрешенное сострадание.

«Ну, что же, беги мой мальчик, — мысленно закричал он ему. — Ты все еще веришь в свои глупые мечты? Беги теперь, позволь себе льстить, подразни удачу, — но только до того, пока тебя не сбросят вниз. Беги дальше — я не играю больше в эти тараканьи бега».

Урос понял, что температура поднимается все выше. У него появилось ощущение, словно огромная горная река уносит его тело далеко отсюда. Его лихорадило. А мысли стали неожиданно ясными и понеслись все быстрей и быстрей…

О, да! В этой бесчестной игре он участвовал слишком долго. Продажные души, рабы и их подопечные — как с той, так и с другой стороны. Все! И те, кто гоняться за славой и те, кто им хлопают. Хватит!

Урос оглядел себя. Вот, он лежит. Вокруг него знакомые звуки и шорохи, и игра теней на стенах караван сарая. Мирно, просто, уютно. И Урос решил: «С этой минуты они будут моими товарищами. Те, кто спят вокруг меня, совсем не знают, что такое быть чавандозом. Среди них, мне не нужно будет расчетливо играть, сохраняя равновесие между удачами и неудачами, только ради того, чтобы в конце рассчитаться за их благосклонность презрением и гордостью. О, Аллах, как это утомляет — быть полубогом!»

А если он останется калекой — ну, и прекрасно.

Ни победить, ни опозорить, — что взять с калеки? Он будет жить рядом с другими, такими же, как и он сам. Люди идущие по одной дороге, одного племени и похожей жизни. Через долины и ущелья, через горные пики будет идти их маленький, бедный караван. И Урос будет среди них, в самой середине, на самой плохой лошади или даже на муле, нет, — на осле! — да, на осле, с клюкой в руках, будет ехать он и каждый будет ему улыбаться так, как улыбается Мокки!

Звезды больше не светили сквозь разрушенный купол.

И Урос успел подумать: «Даже небо отбросило свою гордость. Теперь оно счастливо!»

А потом потерял сознание.

Мокки зевнул, потянулся, вздохнул и почесал голову. Вообще-то ему хотелось поспать еще, но ничего не выходило: солнце и Мокки всегда поднимались в одно и то же время.

Первое, о чем он позаботился, были Урос и Джехол.

Хорошо, оба еще спят. Мокки прошел через караван сарай, в котором начали просыпаться люди, разбуженные слабым светом утра. Он вышел через большие, развалившиеся ворота наружу, потер слипшиеся во сне глаза. Солнце еще не взошло. Но скалы становились все светлей, а самые высокие пики окрасились в красный цвет первыми лучами. Было очень холодно.

Совсем рядом Мокки услышал журчание ручья. Он пошел к нему и умылся.

Вода была еще холоднее, чем воздух. Когда она высохла у него на коже, Мокки почувствовал себя полностью проснувшимся. Он поднял голову и внезапно застыл, словно зачарованный.

Там, в вышине, на вершинах гор пламенели безбрежные поля алых маков, созданные светом восходящего солнца. Мокки впервые видел, как наступает утро в таких огромных горах, и он не узнал рассвета.

В долине, небеса и земля просыпаются одновременно. Свет медленно заполняет собой весь горизонт. Потом небо превращается в одно, большое озеро света, а долина в ковер, из росы и травы.

А здесь, утро начиналось словно одним прыжком. Одна из гор стала ярко-розовой и засияла, отражая свет, в то время как другая — все еще была в темноте и на ней прятались тени ночи.

Мокки глубоко вдохнул ледяной воздух гор. Он словно опьянел. Ему захотелось смеяться от счастья, петь и кричать. Потрясенный он закрыл глаза. И почти тут же почувствовал дуновение тепла. Когда он вновь открыл их, солнце полностью вышло из-за гор и заняло свое законное место на небесах…

Солнце! Наконец-то…

Повернувшись в сторону Мекки, саис упал на колени. Все те слова и жесты, которые он знал с детства, и которые потеряли для него всякий смысл — сегодня обрели над ним странную силу. И в свете нового дня, в словах молитвы ему открылся новый язык, которым он благодарил эти горы, которые, после ужасов прошедшей ночи, сделали ему этот чудесный подарок.

Другие голоса повторяли его слова. Мужчины, опустившись на колени возле ворот и снаружи караван сарая, тоже молились. Но Мокки, прижав лоб к ледяной земле, был уверен, что слышит свой собственный голос, стократно отражающийся от пиков гор.

Когда Мокки поднялся, то увидел перед собой молодого мужчину, почти такого же высокого, как и он сам, но худого и горбатого. Его большие, печальные, миндалевидные глаза смотрели на него дружелюбно. Он заговорил, и тон его голоса оказался таким же мягким, как и его взгляд:

— Аллах наградит тебя, раз ты можешь в столь юном возрасте, молиться с таким пылом.

— Кто? Я? — воскликнул Мокки.

Печальные глаза улыбнулись ему в ответ. В них было такое теплое расположение, что Мокки смутился, почесал свою обритую наголо голову и ответил:

— Может быть… сегодня… Но это со мной впервые.

— Тем более, — сказал горбун. — Раз ты впервые молился с таким благочестием именно на моем бедном клочке земли.

— Что? — спросил Мокки. — Так ты господин этого дома?

Горбун тихо рассмеялся, и от его смеха у Мокки потеплело на сердце.

— Это слишком громкое слово для хозяина этих развалин, — сказал он. — Но это правда. Меня зовут Гхолам и мой отец, Хайдар, умер в прошлом году, оставив этот участок мне. А он получил его в наследство от своего отца, Фахрада, который построил этот караван сарай. Вот мой дед, он и был настоящий господин. Он был богат, и у него была власть. В те времена люди не знали грузовиков. Все материалы для постройки сюда поднимали на спинах ослов и верблюдов. Раньше, здесь останавливались на ночь настоящие, большие караваны. А сейчас тут все больше кочевники, которые встают лагерем поблизости. Да, ты и сам видел, что у меня за гости.

Беспощадный солнечный свет осветил большое здание из красной глины.

Ветхое и разрушенное оно действительно было кучей развалин. Люди, переночевавшие в них, деловито готовились к отъезду.

Мокки ударил себя по лбу. Как он мог оставить Джехола и Уроса одних, в этом хаосе?

Из ворот караван-сарая вышел худой, ободранный верблюд и осел, покрытый коростой, которых погоняли заостренными палками одетые в лохмотья мужчины. Собирались бедные караваны. Измученные животные были уже нагружены, а женщины привязывали своих детей на спину. Мокки пробрался к своим спутникам и вздохнул с облегчением.

Урос все еще спал, несмотря на шум вокруг.

Только конь показывал свое раздражение. Но как только он почуял знакомую руку, которая провела по его ноздрям, то тут же успокоился

— Подожди, подожди! — сказал ему Мокки мягко. — Все в свое время. Я скоро вернусь.

Но Мокки ошибался. Урос не спал, хотя и лежал с закрытыми глазами. Шум мгновенно вырвал его из лихорадочного сна. Пробуждение было отвратительным.

Вместо масляной лампы и ее приглушенного сияния, вокруг него оказался яркий свет дня. Огромный, заколдованный зал превратился в грязное помещение, затянутое паутиной, в котором какие-то нищие люди и их животные орали, блеяли, и мычали.

Все они были ему противны. Сейчас он сам не имел ничего общего с тем вчерашним человеком, который, освободившись от мучительных мыслей, устало и счастливо заснул.

И с этими нищими-попрошайками мечтал он вчера уйти по одной дороге и разделить одну судьбу?! От них он хотел сочувствия?!

Одно только воспоминание об этом наваждении, которое наслал на него какой-то злой дух — пробудило у Уроса бессильную ярость. Время от времени он открывал глаза и с мучительным нетерпением наблюдал за отъездом путешествующих. Когда же они все уедут… Они, перед которыми Урос, лишь на одну ночь, потерял все свое мужество.

Снаружи путешественники расплачивались за ночлег. Цена была очень низкой, но для многих даже эти несколько афгани были пределом дороговизны и, расплатившись, они торжественно говорили Гхоламу:

— Аллах покарает тебя за твою жадность!

Гхолам кивал им в ответ не менее торжественно.

— Мне нужен чай и еще немного овса или ячменя, — обратился к нему Мокки.

— У нас нет подходящего корма для такого благородного животного, как ваше, — ответил Гхолам. — Иначе, что будут есть наши несчастные гости?

Его замечание было шутливым и те, о ком он говорил, нисколько на него не обиделись.

— Поселок недалеко, — продолжал горбун. — Там ты сможешь купить все, что вам нужно. А за чаем сходи на другую сторону горы. Его там готовит мой младший брат.

Чайхана, находящаяся с солнечной стороны горы, была простой глиняной террасой, пристроенной к развалившейся стене караван-сарая. Крыша покрытая ветками и листвой, нависала над ней. В середине стены была большая дыра, в которой худой парень пек на огне тонкие лепешки и раздувал угли под старым, помятым самоваром из меди.

Мокки с удовольствием прихлебнул горячий черный чай. Внезапно, возле края террасы он заметил фигуру человека, с раскинутыми в стороны руками, неподвижно лежащего на спине. Несмотря на холод, на нем была лишь пара хлопковых рубашек, а он сам был таким неподвижным и окоченевшим, что его голые ноги напоминали камень.

Глаза, на его сморщенном лице, были широко открыты и смотрели в пустоту.

Глаза мертвеца.

Мокки остолбенел. Чашка выпала у него из рук. Он побежал к людям, собравшимся вокруг самовара, и закричал:

— Мертвец! Послушайте, там лежит мертвец!

— Знаем уже… — не отрываясь от работы, ответил ему младший брат Гхолама. — Я нашел его сегодня утром, и он был уже совсем ледяным и окоченевшим.

— Я видел как он погиб, — сказал один старый пастух. — Он шел сюда вместе с нами, в группе бродячих горшечников. Было уже темно. Он ехал на своем осле. Но тот не смог взять крутого подъема, оступился, а этот человек упал вниз, и жизнь ушла из него. Его товарищи оставили тело лежать прямо здесь.

— Ага… И поехали дальше, прихватив его осла, — дополнил брат Гхолама и почти без паузы закричал. — Ну, кто хочет еще немного чаю, крепкого черного чаю, ароматного зеленого чаю, замечательных, теплых, только что испеченных мягких лепешек — подходите!

Путешествующие опять начали есть, пить, смеяться и рассказывать друг другу истории и анекдоты, в то время как труп продолжал лежать рядом с ними, и его глаза, которые уже не были человеческими, были направлены в их сторону.

Мокки расхотелось пить чай.

Горы, с их огромными, указывающими в небеса, пиками, вновь начали внушать ему ужас. Судьба погибшего человека была ему безразлична, но он подумал о спящем Уросе… который, возможно, не просто спит, а наверное…

Наконец-то Урос был один. Нет… еще нет. Какой-то человек подбежал к нему, тяжело дыша. Мокки склонился над Уросом и застонал: эти запавшие щеки, бескровные губы.

Урос еще дышит, но как тяжело и глухо! Славный Мокки был вне себя. Он опустился перед Уросом на колени и в отчаянии закрыл лицо руками. Когда он опустил их, Урос взглянул на широкое, доброе лицо саиса, полное заботы о нем. Заметив Мокки, потрясенного горем и состраданием, он нехотя отвернулся.

— Где тебя носило? — спросил он лишенным выражения голосом.

И не дождавшись ответа, приказал:

— Чаю!

— Сейчас, сейчас! — воскликнул Мокки. — Скоро тебе станет лучше! Ты плохо выглядишь… Надеюсь, ты хорошо и крепко спал, правда?

— Чаю! — повторил Урос.

Мокки выбежал вон. Урос смотрел ему вслед с отвращением. Этот несчастный дурак, осмелился его опекать!

И он тихо зашептал:

— Вы все скоро увидите. Все! Я покажу вам всем!

Он все еще был тем, кто крепко удерживал поводья судьбы в своих руках, и противостоял ей. Какие поводья? Какой судьбы? Он этого не знал. Но что бы там ни было — он будет сильнее.

 

Писарь

— Вот, еще совсем горячий, — проговорил он и поставил перед Уросом поднос. — И лепешки горячие тоже. Больше у них здесь ничего нет. Но то, что есть — хорошее.

Каждое его уверенное движение казалось сейчас Уросу издевкой и оскорблением.

Но больше всего его оскорблял и ранил спокойный голос саиса, который говорил с ним, как с больным ребенком или испуганной лошадью.

Урос выпил чай, но есть отказался.

— Попытайся хотя бы, — упрашивал его Мокки. — Смотри, этот хлеб испекли специально для тебя. Он мягкий, мягкий…

Урос выхватил у него лепешку из рук, скомкал ее в клейкий шар и бросил на землю.

Его жесткое лицо перекосило от бешенства. Мокки подумал: «Если так пойдет дальше, то он умрет прямо здесь».

И голосом, который должен был звучать мягко и успокаивающе, произнес:

— Ты прав. Нельзя принуждать есть, если человек не хочет. Ты поешь, когда проголодаешься. Ты, наверное, хочешь поджаренного мяса с травами, и вкусного риса приправленного шафраном. Я сам пойду и куплю все это, а Гхолам, хозяин караван-сарая, и его брат — позаботятся о тебе в это время.

— Мне никто не нужен, — сказал Урос с ударением. — Как только накормишь Джехола, купи все необходимое для пути.

— Какого пути? — запнулся Мокки. — Дальше, через горы? Еще выше? Там еще холоднее и безлюднее!

— Ты что, боишься? — спросил Урос.

— Если бы ты слышал, что говорил Гхолам! — воскликнул саис. — Он рассказал мне истории про эту дорогу…

— Ну конечно, что может рассказать хорошего какой-то горбун!

— Он узнал их от путешественников, а они все пережили сами, — объяснил Мокки.

— Ты так сильно боишься?

Слезы брызнули из глаз храброго саиса. Если бы эта дорога была Уросу во благо, то сам Мокки готов был перенести еще более худшие испытания. Но он не поведет Уроса к смерти. И, запинаясь, он сказал:

— Да, я боюсь. Ты не выйдешь из горных пиков живым. Я видел рядом погибшего человека. Нет, я не могу взять вину за твою смерть себе на душу! Как я смогу потом посмотреть в глаза Турсену? Как?

Мокки прерывисто задышал и воскликнул с мужеством отчаянья:

— Я не могу! Я не могу идти с тобой!

Он опустился перед Уросом на колени, поцеловал его руку и добавил очень тихо:

— Нет, правда. Прости, но я не пойду за тобой.

Урос понял, что решение саиса было окончательным и ничто не в состоянии его изменить.

А так же он понял, что без него он ничего не способен сделать сам.

Ненависть к своему слуге поднялась в нем с такой силой, что он задрожал.

— Почему ты дрожишь? Тебе холодно? — спросил Мокки.

Он заметил, что чапан, которым он укрыл Уроса вечером, наполовину упал на землю и хотел было вновь поднять его. Но Урос раздраженно отбросил чапан в сторону. Его сломанная нога обнажилась и от липкой, покрывшейся грязью повязки понесло отвратительной вонью.

Джехол захлопал ноздрями и замотал головой, чтобы избавиться от этого запаха гниющей плоти. Мокки тут же схватил его за гриву и Джехол довольно заржал. Конь опустился возле ног Мокки.

«Все здесь против меня. И эти двое тоже. Мой саис и моя лошадь!»

Урос наблюдал за ними обоими, стоящими так близко — простые, здоровые создания! Один словно создан для другого. О, чтоб вы провалились в ад, чтоб вы сдохли, мерзкие твари!

Заметив горящий взгляд Уроса, Мокки прижался к Джехолу еще ближе и крепко вцепился рукой в его гриву.

«Ага, мой конюх уже уверен, что конь принадлежит ему, — подумал Урос с ненавистью. — Именем пророка — ему!»

Урос задержал дыхание как одержимый и воззвал к пророку. И пророк ответил.

Словно молния пришло к нему откровение, которое мог ниспослать ему только он.

Урос вздохнул свободнее. Да, именем пророка, он сумеет отомстить за эту бесстыдную наглость, коварно и жестоко отомстит. И одновременно успокоит и свою гордость, и свое честолюбие. Он превратит свое поражение в победу.

Когда Урос вновь взглянул на саиса, волчья ухмылка растянула его пересохшие губы.

Она и его внезапное дружелюбие, должны были бы пробудить у конюха недоверие. Но он, в своей наивности, подумал: «Его гнев улегся, он образумился». И он ослабил хватку, с которой держал гриву Джехола.

— Нет. Ты пойдешь со мной, — медленно и четко произнес Урос.

Мокки испугался.

— Но я же тебе уже все объяснил… — вновь начал он, запинаясь.

— Я тебя прекрасно понял, — ответил Урос.

Он медленно приподнялся и сказал тихо, но настойчиво:

— Теперь слушай меня. Ты отказываешься идти со мной, чтобы моя смерть не была на твоей совести. Это единственная причина?

— Единственная. Аллах мой свидетель! — воскликнул Мокки.

— Что ж, хорошо, — сказал Урос еще медленнее. — Моя судьба тебя не касается. Я освобождаю тебя от всех без исключения забот обо мне и моем здоровье. Только я один, слышишь, отвечаю за себя — чтобы не случилось в пути.

Мокки попытался что-то сказать.

— Я еще не закончил, — продолжал Урос. — Пойдешь ты со мной или нет, я все равно отправлюсь по тому пути, который я выбрал.

— Один! Один! Ты не можешь говорить об этом серьезно! — закричал Мокки дрожа от волнения.

— То, что я говорю, то я и делаю. Ничто не удержит меня. Ты это хорошо знаешь.

— Это означает смерть для тебя, — прошептал Мокки.

— Верно, — ответил Урос. — Для меня и для Джехола.

— Джехол!

Услышав, что его зовут, Джехол уставился на Мокки своими большими, блестящими глазами.

— Как ты думаешь, что с ним будет, когда он окажется один в безлюдных горах? Один, без хозяина? — спросил Урос.

— Нет, — зашептал Мокки. — Нет. Аллах не допустит этого!

— Я тоже так думаю, — сказал Урос.

— Как? Но как?

— Потому что ты пойдешь со мной, — сказал Урос и торопливо добавил. — Ты молодой, сильный, выносливый, терпеливый и ловкий. С твоей помощью мы все сможем.

— Я всего лишь простой слуга! — воскликнул Мокки. — А если ты, несмотря на все, что я смогу для тебя сделать — умрешь?

Урос понял, что пришел тот самый, решающий момент. Он закрыл раздраженные глаза. Чтобы соблазнить невинность, искушение должно принять ее образ.

— Да, — сказал Мокки, и его голос почти не подчинялся ему, — а если с тобой все же что-то случится, что тогда?

Урос поднял руки к своему лицу. Они еще удерживали его судьбу. Но скоро они отпустят ее и неудержимый рок переймет ее течение.

— Тогда Джехол будет твоим, — сказал он.

Мокки затряс головой в отупении:

— Моим? Как? А что я? Я… Урос, я тебя не понимаю.

Урос повторил вновь, делая паузу после каждого слова:

— Тогда Джехол будет твоим.

— Что ты такое говоришь? — закричал саис и отпусти руку от шеи Джехола.

Но конь решил, что саис хочет поиграть, и потянулся к его запястью губами.

— Видишь! — сказал Урос. — Ну так что?

— Подожди, подожди! — забормотал Мокки. У него закружилась голова.

С давних пор он был так привязан к этому коню, словно он принадлежал его собственной семье. А теперь, неужели этот легендарный жеребец может принадлежать ему — Мокки, простому конюху? Капельки пота покрыли его лицо.

— Это невозможно, Урос! Ты сошел с ума! Ты бредишь! У тебя, должно быть, лихорадка!

— Нет, Мокки, поверь мне, — ответил Урос.

В его голосе зазвучала такая открытость и доброта, что он сам удивился:

— Кто еще в мире заслуживает Джехола больше, чем ты? Кто любит его больше, чем ты? Кто так ухаживает за ним, как ты? И если он сумеет выбраться живым из этих страшных гор, даже тогда, кого ты мне можешь назвать, кто заслуживал бы его более чем ты сам?

— Замолчи! — умолял Мокки, высвобождая рукав из зубов коня, и поворачиваясь к нему спиной. — Ты говоришь так, словно ты уже умер.

Урос откинулся назад. А Мокки смотря на него, бледного, одинокого, посреди этого пустого, развалившегося караван сарая, снова подумал о трупе человека возле чайханы.

Джехол снова положил свою голову саису на плечо и чтобы хоть как-то заставить Уроса замолчать, Мокки воскликнул:

— Что бы ни случилось, никто не поверит, что такой конь действительно принадлежит мне! Меня сочтут за вора и лжеца!

— Ты прав, — согласился Урос. — Позови сюда горбуна!

Мокки побежал к воротам, крича:

— Гхолам! Гхолам!

Конь проводил саиса глазами и взглянул на Уроса. Тот протянул руку и тихонько погладил его шею. Урос больше не сердился на него. И на Мокки он не сердился тоже. Началась самая важная, самая трудная игра в его жизни.

— Что я могу для тебя сделать? — дружелюбно спросил его хозяин караван-сарая.

— Мне нужен не ты, а писарь. Если ли какой в округе?

— Внизу в поселке, да, — ответил Гхолам.

— Он хорошо разбирается в своей работе? — спросил Урос.

— Все мы здесь им довольны, — ответил молодой горбун, улыбаясь.

— Привези его сюда, — сказал Урос Мокки.

Саис уже собирался идти, но Урос его окликнул:

— Возьми Джехола!

— Ты правда считаешь, что так будет лучше? — спросил Мокки не взглянув в сторону лошади.

— Да, — сказал Урос. — Так будет быстрее, а мы торопимся.

Мокки начал одевать на Джехола уздечку. Его движения были такими неуверенными и боязливыми, что конь от нетерпения начал бить копытом.

— Я всю свою жизнь ездил только на дешевых ослах, — сказал Гхолам. — Мы тут даже и не знаем, как с лошадьми обращаться. Но только взгляни на такого коня как этот, и сразу понимаешь, какое это счастье, быть его хозяином.

— А если бы ты видел его в скачке! — сказал на это Урос. — Правда, Мокки?

Саис ничего не ответил, и хотел было уже сесть на коня, когда Урос приказал ему:

— Возьми седло!

— А ты? — тихо спросил Мокки.

— Я буду ждать тебя снаружи, возле стены. Хозяин мне поможет.

Облокотившись спиной на нагретую солнцем, старую, глиняную стену, Урос первым заметил скачущего к ним Джехола. Позади саиса сидел писарь.

«Да он же дряхлый старик! — подумал Урос недовольно, как только сумел его рассмотреть. — Он, наверное, трясется так сильно, что невозможно будет прочитать ни слова из того, что он напишет»

Когда Джехол наконец-то подъехал к небольшому участку перед караван-сараем, его недовольство превратилось в бешенство: лицо старика было все в морщинах, и он был сед, — к этому Урос приготовился. Но когда Гхолам и его брат подбежали, чтобы поприветствовать гостя, сняли его с лошади и взяли его за руку, чтобы осторожно провести к караван-сараю, Урос заметил два незрячих, тусклых глаза — старик был совершенно слеп! Слегка склонив голову, старик прислушивался к каждому звуку со всей внимательностью слепого.

Лишь безусловное уважение к возрасту, которое каждый афганец оказывает старшим, удержало Уроса от открытого проявления недовольства. Но когда Гхолам подвел старика к тому месту, где Урос сидел, тот взглянул на горбуна очень зло.

— Мир тебе, чужестранец! — промолвил писарь.

— И тебе, почтенный старик! — вежливо ответил Урос.

Но, повернувшись в сторону хозяина караван-сарая, резко сказал:

— Ну, горбун, что теперь делать?

Слепой старик спросил:

— Я должен начинать прямо сейчас?

— Это, конечно же, не приказание, о, достойный старец! Но я очень тороплюсь! — больше всего Уросу хотелось, чтобы этот глупый фарс закончился поскорее.

— Как тебе угодно, — сказал старик.

Он извлек из своего пояса принадлежности для письма. Длинную черную коробку, раскрашенную красными цветами, в которой были закреплены перо и чернильница, а потом дощечку, на которой были листы белой бумаги. Каждый лист бумаги был прикреплен к доске небольшими гвоздиками, расположенными на одинаковом расстоянии друг от друга, сверху до низу.

Он положил доску на колени и сказал:

— Я готов.

— Замечательно, — ответил Урос. — Пиши, что я, Урос, сын Турсена, здесь при свидетелях, говорю и клянусь: если меня постигнет в дороге смерть, то Мокки, мой верный саис, как награду за всю его заботу обо мне, получит моего коня, Джехола сына Джехола, со всей его поклажей и седлом.

Гхолам бросил быстрый взгляд на Мокки, но его лицо ничего не выражало.

Урос с напряжением следил за руками слепца. Он, правда, уверен, что сможет все это записать?

— Пожалуйста, повтори свое имя, — сказал старик. — Два других мне уже назвал юноша, по дороге сюда.

— Урос, сын Турсена, — повторил Урос.

— Хорошо, — ответил писарь.

Он положил свои прозрачные руки на бумагу так, что его мизинцы пришлись точно на самые верхние гвозди по ее сторонам. И его перо заскользило по ней справа налево, медленно, почти незаметно.

Урос уставился на буквы, которые выводило перо — они были не просто четкими, они были идеальны. И когда писарь закончил первое предложение, было видно, что и почерк его — совершенной красоты.

Урос воскликнул, пораженный:

— Как можешь ты так писать, о достопочтимый, при твоей слепоте?

— Со времени Абдур Рахмана у меня было достаточно досуга, чтобы научиться писать без света моих глаз, — ответил древний старик.

— Абдур Рахман? — воскликнул Урос.

И старик ответил:

— Именно он.

Его голос выдал волнение, которое находит на очень старых людей при воспоминаниях о событиях и людях, которые давно уже принадлежат истории, и которых они сами пережили.

— Абдур Рахман… — повторил Урос.

Великий эмир прошедшего столетия. Тот, кто обманул англичан, положил конец распрям в Хазараджате, завоевал Кафиристан, заставил склониться перед ним соседние государства и объединил под своей властью весь Афганистан… Хитрейший. Мудрейший. Великий.

— Когда он умер, ты еще не родился, но я был уже взрослым мужчиной и давно слеп.

Перо принялось за вторую строку. Старик продолжал дальше:

— Я с детства был наделен Аллахом способностями к письму. В те времена было очень немного людей, которые владели этим искусством и поэтому я, хотя был еще очень юным, был кайдаром в плодородной долине Кох Домана. На своем осле ездил я от поселка к поселку и согласно моим обязанностям, собирал налоги, десятины и пошлины, которые, в своей бесконечной мудрости и справедливости, установил наш повелитель Абдур Рахман.

Вторая строка была такой же идеальной, как и первая. Писарь начал следующую. И его рука была так верна и искусна, что он продолжал рассказывать дальше, прямо во время письма:

— Это случилось вечером. Я закончил свою работу и проезжал мимо площади в одном кишлаке, где только что был базар. На дороге, за кишлаком, я увидел идущего человека.

Мы двигались в одну сторону. Он шел довольно медленно, неся три маленьких, но, видимо, очень тяжелых мешка. Я быстро догнал его на моем осле. Это был путешествующий мясник, дружелюбный, хороший человек. Его звали Рустан. Он возвращался домой, после того, как с большой выгодой продал всю свою баранину и курдючный жир. Выгода составила три тяжелых мешка серебряных монет, под тяжестью которых он потел. Идти ему было далеко. Наш путь совпадал до кишлака, где я жил.

«Положи свои мешки на моего осла, — сказал я ему. — Ты отдохнешь, а потом заберешь их обратно».

Мясник сделал это без всякого опасения. Он был простым, доверчивым человеком. Передавая мешки, он назвал мне точную сумму и вес серебра, что находилось в каждом. Назвал, гордый своей точностью и аккуратностью. Крупные монеты были в большом, средние — в более маленьком и мелкие в последнем.

Мы мирно шли всю дорогу. Рустан рассказывал мне о двух его женах, о своих сыновьях и осле, которого он как раз собирался купить. Но вот, мы пришли в мой кишлак и Рустан захотел забрать свою собственность назад.

Слепой писарь чуть опустил голову, а потом поднял глаза в сторону солнца.

— Лишь Аллах один знает где, до поры до времени, скрывается человеческое зло. До того момента, я был честным, богобоязненным юношей. Но как только я увидел, что Рустан протягивает руку, чтобы забрать свои мешки со спины моего осла, я внезапно решил:

«Эти деньги должны быть моими!»

Из-за чего это случилось? Позавидовал ли я его удовлетворенности от удавшейся продажи? Или из-за рассказа о его женах? Я тоже хотел, чтобы у меня была хоть одна, из хорошей, уважаемой семьи, вместе с которой я мог бы чего-то достичь в этой жизни.

А ты знаешь сам, какие чудовищно высокие суммы калыма требуют отцы за своих дочерей.

Старик продолжал рассказывать, с такой же аккуратностью выводя буквы, что и раньше. Его незрячие глаза были направлены к небу:

— Я оттолкнул Рустана в сторону и закричал, что эти мешки мои. Конечно же он возмущенно запротестовал. К нам сбежались люди и чтобы доказать им мою правоту, я точно назвал сумму серебра, которое лежало в каждом мешке, а так же его вес. И хотя Рустан уверял всех, что он рассказал мне это сам, ничего доказать он, конечно, не мог. В конце концов стояло его слово против моего. Слово уважаемого кайдара против слова неизвестного мясника. Дело дошло до судьи поселка, но он ничего не мог решить. Судья провинции тоже. И даже суд в Кабуле не смог установить кто прав, а кто нет. О нашем деле услышал Абдур Рахман, который, если ты знаешь, регулярно устраивал открытые процессы. И он пригласил нас к себе.

Слепец прекратил писать.

— Если бы я знал, то никогда даже и не попытался бы забрать деньги Рустана. Лишь одна мысль, оказаться провинившимся перед лицом ужасного и мудрого Абдур Рахмана, удержала бы меня от этого. Но что было делать? Если бы я теперь отказался, это стало бы доказательством моей вины. Раз я зашел так далеко, то отступать было уже поздно. В конце концов, никаких доказательств у эмира не было, так же, как не было их и у предыдущих судей. И действительно, судебное слушание великого эмира прошло точно так же, как и предыдущие. Я спокойно и уверенно ожидал его окончательного решения. Даже эмир, думал я, не сможет назвать меня виновным. Но перед тем как объявить свое решение, Абдур Рахман внезапно приказал:

«Принесите сюда большой котел с кипящей водой».

А потом спросил, сначала Рустана, а потом меня: «Клянешься ли ты, что готов опустить свои глаза в этот кипяток, если твои слова лживы?»

«Да, повелитель!» — ответил мясник без колебаний.

А я? Что я мог ответить? Еще громче, чем Рустан я воскликнул: «Да, повелитель!»

И Абдур Рахман сказал: «Хорошо».

И по его приказу, все серебряные монеты, из-за которых я уже столько раз приносил ложные клятвы, бросили в кипящую воду.

Все замолчали. Судьи, писцы, солдаты, помощники палача, зрители, никто не мог понять, что это значит. Но тут Абдур Рахман гневно взглянул на меня и закричал: «О, бесчестный, бессовестный кайдар! Посмотри на эту воду, прежде, чем твои глаза ослепнут навечно. Ты видишь на ее поверхности пятно жира? Оно с тех монет, что я приказал туда бросить. Чьи руки обычно перепачканы бараньим жиром? Руки кайдара или руки мясника?» Эмир кивнул помощникам палача. Они широко раскрыли мои веки и плеснули мне в глаза этой кипящей водой.

Старик замолчал. Мокки ахнул, и закрыл лицо руками. Гхолам и его брат, которые уже слышали эту историю, сочувственно покачали головами.

А Урос сказал:

— Только такой повелитель, как Абдур Рахман, мог так рассудить и найти такое решение.

— Величайший из всех повелителей, — спокойно сказал слепой писарь. — Он приказал отвезти меня сюда, в кишлак, где я родился. И я научился писать заново — в слепую, чтобы приносить пользу в том, что когда-то было частью моей службы.

Поставив свою подпись под текстом, старик отложил перо в сторону.

— Ты умеешь писать? — спросил он Уроса.

— Только мое имя.

— Этого достаточно, — сказал писарь.

Потом он повернулся к Гхоламу:

— Распишись, как обычно, за себя и за своего брата.

Слепец аккуратно сложил свои принадлежности обратно в коробку, удалил маленькие гвоздики, что все еще плотно держали лист у доски, и передал бумагу Уросу. Тот сложил ее и засунул под чапан. Потом он расплатился со стариком и сказал:

— О мудрый старик, пусть Аллах подарит тебе еще много лет жизни!

А старик ответил на это:

— Зачем? Чтобы я и дальше мучился от осознания своей вины?

Гхолам, горбач, произнес:

— Чтобы ты учил нас всех, как избежать соблазна.

При этих словах, он посмотрел на саиса, который по-прежнему прятал лицо в ладонях.

Они выпили чаю. Потом Мокки отвез писаря назад в поселок. Там он купил все нужное для дороги: много еды, четыре одеяла, два толстых пуштина и один кинжал. Он не забыл ничего, хотя все делал словно во сне, не способный думать и чувствовать.

Когда он вернулся назад, то продолжал собираться в дорогу с таким же равнодушием.

Молча, помог он Уросу сесть в седло.

— Еще светло, — сказал Урос. — Так даже лучше. Где этот горбун? Он не хочет получить деньги?

Мокки пошел в чайхану, чтобы найти его. Он встретил Гхолама по дороге туда. Тот вытирал о штаны, испачканные в глине, руки.

— Мы уезжаем, — сказал ему Мокки.

Его голос был ровным, а взгляд равнодушным.

— Мне очень жаль, что пришлось оставить вас на некоторое время. Я только что похоронил труп того несчастного.

— Труп… труп… — повторил Мокки и задрожал.

Ужас заполнил каждую клетку его тела. Он обхватил руками горбатую спину Гхолама и запричитал, умоляюще:

— О, брат мой, я прошу тебя, дай мне защитное благословение для моего пути!

Гхолам мягко ответил:

— Единственное, что я могу тебе дать, это чтобы ты мог каждое утро приветствовать солнце так, как делал это сегодня.

Услышав их голоса, к ним подъехал Урос, между зубами он держал плетку.

 

Дамбура

Когда Урос, Мокки и Джехол, покинув караван-сарай, направились на запад, в сторону узких перевалов Гиндукуша, — солнце почти опустилось за дальними пиками гор.

Но с другой стороны горной гряды оно было еще высоко над степью. В провинции Маймана солнце еще не достигло каменного плато, на котором лежал маленький кишлак Калакчак.

Там пили чай Турсен и Гуарди Гуеджи.

Скрестив ноги расположились они на тонком ковре, который был брошен прямо на землю. Между ними стоял старый самовар из темной меди и крестьянская посуда, расписанная яркими красками. Начинался тихий вечер.

Как утро подходит к юности, перед которой лежит будущее, и как полдень, со стоящим в зените солнцем — зрелости, так и потухающий вечер, время тех, чья жизнь словно день, подходит к концу. Нежное тепло солнца согревает стариков, а его свет уже не слепит глаза, перед которыми прошли многие-многие солнца.

Провозгласят ли сумерки ночь или смерть — все равно. Каждый взгляд в легкую дымку вечера, словно древнее прощание, каждый взгляд туда — становится вечностью.

Но внезапно вечернее небо показалось Турсену омраченным. Покой и чувство гармоничного счастья распались на куски. Его мысли опять блуждали по другую сторону гор. И вновь он почувствовал себя одиноким, в самом центре мира из страхов и сомнений.

«Мы приехали сюда вместе в тот вечер, — подумал Турсен, — когда чавандозы уехали из Майманы в Кабул. Предшественник мира хотел провести тут лишь одну ночь, но вот прошла уже неделя, а он никуда отсюда не собирается».

Он взглянул на Гуарди Гуеджи. Сейчас он показался ему таким же недостижимо далеким, как небо, которое только что было так близко, но сейчас полностью закрыло для него свои двери.

«Странно — продолжал размышлять Турсен — Старик, который никогда не ночует под одной крышей более двух дней, не двигается с этого места, словно это его родина.

И ведь не потому он здесь задержался, что устал, нет, он встает даже раньше меня. Хотя я поднимаюсь вместе с рассветом — его чарпай уже пустует. И я никогда не видел, чтобы он по-настоящему ел. Только из вежливости может он съесть пару кусочков. Все время он проводит в кишлаке, и один Аллах знает, есть ли на земле более бедное и убогое место, чем это. Там он разговаривает со стариками, выслушивает детей… Он слушает даже то, что рассказывают ему женщины!»

Турсен не понимал старика. Сколько раз вертелся у него на языке вопрос:

«Скажи мне, Предшественник мира, что в действительности держит тебя здесь?»

Но он боялся его ответа, а еще больше, встречного вопроса:

«А тебя, Турсен? Что держит здесь тебя?»

Турсена кольнула совесть. Вот уже целую неделю не был он рядом с лошадьми, не заботился о качестве соломы и овса, не следил за жеребыми кобылами и жеребятами, не наблюдал за дрессурой. Все это было сейчас предоставлено неопытным конюхам.

И Турсен печально покачал головой. Но тут прозрачную тишину вечера разбил звук дамбуры. Он шел от кишлака и быстро приближался к их юрте.

Турсен глянул туда и воскликнул:

— Ты слышишь, Предшественник мира? Вернулся Ниджаз!

Гуарди Гуеджи кинул в ту сторону взгляд и затем сказал:

— Да, теперь я слышу тоже. Ну, что же, это его время. Вечер проходит быстро.

Вот появился и сам музыкант: седой, строящий гримасы, оборванный и перепачканный грязью, карлик. Все в нем дергалось — руки, плечи, ноги, и даже лицо, с застывшей улыбкой и бессмысленными глазами.

Но из своей дамбуры он извлекал такие ясные и чистые звуки, что Гуарди Гуеджи подумал: «Странно, юродивые, в действительности, находятся в милости у бога».

Вместо приветствия, маленький человечек подкинул свой инструмент вверх, и когда тот пару раз перевернулся в воздухе, ловко поймал его.

«Бывают дни, — подумал Турсен, — когда этот идиот не узнает даже своих соседей, которые каждый день кормят его, и даже меня, который знает его с малых лет.

Но Предшественника мира он никогда не забывает».

Карлик, не прерывая игры, уселся возле ног Гуарди Гуеджи.

«Он пришел сюда только ради него — понял Турсен».

Ниджаз изменил мелодию. Прозвучала длинная, печальная нота, и Гуарди Гуеджи вновь узнал эту песню — сорок, или пятьдесят лет назад он слышал ее в Тибете, с той стороны Гималаев.

«Где мог этот карлик, который кроме своего кишлака, холма и имения Осман бея, знал лишь базар Даулад Абаза, — услышать эту песню? И все остальные музыканты, которые играют ее, не ошибаясь ни на ноту? И старые, и молодые. Песни своих провинций и песни Ташкента и Бухары, Хивы и Самарканда? Песни что ходили по всей средней Азии — афганские, русские и китайские.

Конечно, в долину сходятся люди отовсюду. И под крышами базаров собираются путешественники со всех частей страны. Но какой же тонкий слух должен был быть у Ниджаза, что он с первого раза запоминал все эти, сыгранные на флейте, или на простой дудочке, или на дамбуре, а иногда просто спетые мелодии. Как мудро, — размышлял Гуарди Гуеджи дальше, — что традиция с древности учит нас щадить сумасшедших и слабоумных. Ибо боги похитили разум у этих людей лишь для того, чтобы он не мешал власти их гения. Одному они дают способность предвидеть будущее, другому силу пророчеств, третьему силу неизлечимых проклятий и силу благого исцеления. Этому они дали силу музыки.

Оба мы, дурак и мудрец, у нас похожие цели: один собирает истории, а другой песни.

Но ты идешь впереди меня. Истории рассказываются медленно, слово за словом, а у твоих мелодий есть крылья».

И Гуарди Гуеджи внезапно захотелось подарить ему новую мелодию. Но Ниджаз знал их так много, а Гуарди Гуеджи никогда не ставил себе задачей запоминание песен.

Но тут неожиданно в его памяти возникла забытая, чистая и ясная мелодия. Никто кроме него, не мог больше знать эту древнюю колыбельную. Она была с того времени, когда плодородные долины Кафиристана, и его расположенные на скалах высокогорные поселки, еще не были разрушены до основания, и превращены в руины и пепел. И эмир Абдур Рахман еще не победил храбрых воинов долин, потомков тех, кто когда-то воевал под предводительством Александра, Великого Грека. И большие, выточенные из дерева статуи богов, еще не были опрокинуты и сломаны.

Маленький человечек все еще играл. Но внезапно прижал пальцем струну, и дамбура замолчала. Ниджаз смотрел на Гуарди Гуеджи печально и разочарованно. Но тот поднял руку и начал петь странную песню на никому неизвестном языке. Колыбельную, которую столетие тому назад матери пели детям в одном поселке, над которым теперь кружат орлы, и от которого ничего не осталось, кроме нескольких камней, опаленных огнем.

Гуарди Гуеджи замолчал. Дамбура зазвучала вновь и без труда, легко и чисто, карлик повторил только что услышанную песню.

И Гуарди Гуеджи опустил голову на руки. Ему показалось, будто эта песня разбудила в нем то, что было похоронено глубоко в его сознании, так глубоко, что память не могла достичь этого места. И он, древний и мудрый, который с годами стал спокойным и хладнокровным, — начал дрожать от горя, тоски и нежности.

Никогда еще его воспоминания не возвращали его в первый день его жизни, когда новорожденный начинает открывать для себя цвета, звуки, чувства и запахи этого мира.

Запах горящего хвороста… потрескивание веток… мерцание света лампы… теплый воздух… твердые стены и своды, которые защищают как вал… тепло одеяла… вкус сладкого молока… и нежный, красивый голос, который поет и поет эту песню, пока не опустятся сумерки сна.

Солнце садилось. Над просторами степи собирались тени.

Конец дня… Конец песни.

«Зачем, — думал Гуарди Гуеджи — зачем такая длинная жизнь, если она обрывается в один день, так же, как и самая короткая? И зачем вся мудрость долгих лет, если в итоге все сводиться к одному: человек униженно и покорно склоняется перед силой смерти…»

Солнце заполыхало алым.

«Играй, играй дальше! — хотел Гуарди Гуеджи попросить карлика, — не прерывай эту печальную мелодию!»

Он не боялся смерти, нет, — это не то, — он жил со смертью уже слишком долго, плечом к плечу, но сейчас он так затосковал, о, так сильно, о том, чтобы в его последнее мгновение его мать еще раз, единственный раз, спела ему эту песню, чтобы ее нежный голос забрал все потери и одиночество, и подарил ему, столетнему мудрому бродяге, — возможность все забыть так легко, как забывает ребенок.

Степь приняла цвет пылающих углей.

И дамбура замолчала.

Турсен расправил плечи. Он ощутил первое дыхание ночного ветра. Гуарди Гуеджи закрыл глаза. Бесконечная печаль, и одиночество наполнило его душу.

И он подумал: «Никто в мире не может помочь мне. Но может быть, я сам могу кому-то облегчить его ношу…»

— Я видел Айгиз, — сказал он Турсену.

— Айгиз, — пробормотал Турсен. — Хм… хм… Айгиз…

Ему показалось странным и совсем неуместным, что кто-то напомнил ему об этой женщине — его жене. Которая, после рождения Уроса, не могла больше зачать детей, и с которой он развелся, как предписывал закон, обычай и честь.

Давным-давно он совершенно забыл о ней.

— Я уверен, она ни в чем не нуждается, — ответил Турсен.

Это было правдой. Он оставил ей в поселке дом и небольшое содержание.

— Она хочет тебя видеть, — сказал Гуарди Гуеджи.

— С какой это стати? — грубо сказал Турсен.

— Она умирает, — ответил Гуарди Гуеджи.

Турсен посмотрел неуверенно. Если бы его позвали к постели умирающего мужчины — он встал бы немедленно. Но раз речь идет о женщине, даже если бы она была последней на земле, согласиться без препираний, значит потерять лицо. И он сказал:

— Умирает? Ну и что? Она уже достаточно старая!

— Человек никогда не стар достаточно для того, чтобы умирать в одиночестве, — возразил старый человек.

— Ты так думаешь? — пробормотал Турсен.

И хотя он не совсем понял смысл его замечания, но нехотя поднялся, чтобы исполнить просьбу Предшественника мира.

Кишлак Калакчак насчитывал всего двадцать бедных, глинобитных домов, которые все стояли в ряд возле отвесной скалы.

Дом Айгиз был последним в этом ряду. Как и другие, он был покрыт крышей из сухих веток, под ней находилась единственная комната без окон и очага.

Турсен вошел туда неохотно. Он злился на самого себя из-за этого идиотского посещения, на которое согласился только из уважения к Гуарди Гуеджи, и страшно стыдился. Комната была темной, он сумел лишь на неясном фоне стены разглядеть двух женщин возле самовара. Какая из них Айгиз? А, наверняка вон та, толстая, которая облокотившись на подушки, лежит у стены, тяжело и хрипло дыша.

— Турсен, о Турсен… — прошептала толстуха, и голос вырывался из ее груди со свистом и клокотанием.

Но внезапное ее бесформенное тело зашевелилось, и ее голос пересилил хрип:

— Быстро, шевелись, шевелись! — крикнула она своей служанке — Стул, свет, что-нибудь попить!

Турсен сделал шаг вперед.

— Мне ничего не нужно, — сказал он — У меня совсем нет времени.

— Тш… тшш… — ответила ему Айгиз, и снова прикрикнула на служанку:

— Быстро! Да шевелись же!

Служанка принесла из темного угла набитый шерстью матрас и расстелила его на утрамбованной земле, перед Турсеном. Потом она зажгла масляную лампу, налила в пиалу черного чаю и тихо вышла из комнаты, даже не оглянувшись.

Когда она закрывала за собой дверь, Турсен заметил, что перед домом собралась вся деревня. Господин Калакчака, великий Турсен, приехал к своей бывшей жене — какое событие!

Кровь бросилась Турсену в лицо, и он чуть не задохнулся от стыда.

Дыхание у него сбилось. Сладковатый, тошнотворный запах наполнял комнату, запах который показался ему отвратительнее вони самого грязного мужчины — запах больной женщины.

Турсен все еще стоял почти у порога и с неприязнью смотрел на ее расплывшийся живот и бесформенные груди.

«Она действительно умирает, — подумал Турсен. — В этом нет сомнений. Но перед этим ей захотелось чтобы ее пожалели.»

Именно в этот момент Айгиз заговорила вновь:

— Мир тебе, о Турсен… не окажешь ли ты честь… своей служанке… и не разрешишь ли ей… поздороваться с тобой?

Ее хриплый голос был словно шелест, но слова, которые он произносил — были скромны и сдержанны. Никто не мог обвинить Турсена, что он хоть раз в жизни не ответил на вежливость вежливостью, и поэтому он не решился уйти прямо сейчас, как ему хотелось. Он поблагодарил, сел на матрас и взял пиалу с чаем в руки. Свет лампы, которая стояла на полу возле старой женщины, падал на ее темные, изборожденные глубокими морщинами щеки.

«Почему я только смог ее узнать?» — удивился Турсен и сказал:

— Как ты смогла сразу узнать меня?

— Как бы я не могла… — ответила Айгиз.

Ее глаза ожили и заблестели:

— Твои плечи… такие же широкие, как и раньше. И еще, когда ты приезжал сюда, все эти годы, я смотрела, как ты выходишь из своей юрты или возвращаешься в нее… ты все такой же, как и всегда…

Айгиз попыталась приподняться. С неизвестно откуда взявшейся силой она повернулась к Турсену:

— Истинный чавандоз! — сказала она.

Турсен откинул голову назад. «Теперь она еще и зашевелилась, а запахло еще отвратительнее».

Но на самом деле, его разозлило другое. Он давно забыл о существовании этой женщины, а она, как оказалось, продолжала все это время преследовать его даже в своих мыслях. Зачем она это делала? Хотела расплатиться за какую-то обиду? Хотела его околдовать, сглазить? А может быть, ей это удалось, ведь он сейчас сидит здесь, возле ее опухших ног.

— Истинный чавандоз, — повторила Айгиз. — Ты…

Голос ей отказал. Она начала хватать руками воздух и широко открыла свой фиолетовый рот.

Турсен наблюдал за всем этим полный отвращения. Можно поспорить, что она вот-вот умрет. Естественно, после того, как она приложила столько сил, только чтобы он пришел сюда. И ее последним желанием было, чтобы он утешил и пожалел ее. Таковы все женщины! О, эти женщины!

Айгиз моргнула и зашептала вновь:

— Подожди… — и затем. — Мне уже лучше…

Турсен ждал, положив руки на рукоять плетки.

— Вот… вот… — бормотала Айгиз. Она немного пришла в себя и открыла слезящиеся от напряжения глаза.

— Расскажи мне о Уросе, моем сыне, — попросила старая женщина.

— С какой это стати? — заворчал Турсен.

Его тон испугал Айгиз. И задрожавшим голосом она стала его умолять:

— Прости меня, Турсен, пожалуйста, не злись. Конечно, это твой сын, только твой, и принадлежит лишь тебе, я знаю.

Турсен ничего не понял. Но потом смутно вспомнил, что когда-то давно, в жизни, которая сейчас казалась ему совершенно чужой, он ударил одну красивую молодую женщину, потому что она своими поцелуями, песенками и сказками, пыталась избаловать одного маленького мальчика, который гордый и радостный вернулся со своей первой скачки.

Турсен поджал губы. Она все еще надеется до конца остаться его женой и устроить скандал, оспаривая у него сына? Теперь Урос принадлежит лишь демонам гордости и славы, которые завладели им.

Айгиз собралась духом и продолжила:

— Я только надеюсь, что ты можешь мне сказать, слышал ли ты что-нибудь из Кабула… ты знаешь, кто там победил?

— Я этого не знаю, — ответил Турсен таким ледяным тоном, что Айгиз испугалась снова.

— Прости меня, — зашептала она, — прости меня. Да, да, конечно… бузкаши это мужское дело…

— Замолчи! — закричал Турсен.

Вопрос, который так боязливо задала ему Айгиз, давно уже звучал в его голове и повторялся стократным эхом. Всю эту неделю он слышал его везде: в конюшнях, в чайханах, в саду Осман бея, и с каждым днем он звучал все громче и нетерпеливее.

Турсену хотелось, чтобы этот голос, наконец, замолчал. Теперь он понял, что в действительности заставило его прийти сюда. Это была не просьба Гуарди Гуеджи.

Это было желание, хоть на время, избавиться от бесконечного ожидания, вопросов, подсчета часов и минут которые понадобятся для того, чтобы имя победителя достигло сперва Майманы, потом Дуалад Абаза, а потом и Осман бея.

— Ты меня простил? — спросила Айгиз.

— За что? — не понял Турсен.

Сейчас у него было одно желание — уйти отсюда как можно быстрее, и не терпеть больше этот запах, это тело и это лицо.

Турсен встал и сказал:

— Я должен идти.

— Ты идешь ужинать? Ты проголодался? — спросила Айгиз.

— Да, очень, — ответил Турсен.

Чтобы поскорее покинуть этот дом, он готов был ухватиться за любую отговорку.

Айгиз повернула к нему свое лицо, и Турсен увидел, что его черты преображаются под влиянием какого-то непонятного ему чувства.

«Она меня так просто не отпустит. Сейчас начнет рыдать» — понял Турсен.

Он смотрел на нее безжалостно, твердо решив, что уйдет при первой же слезе, всхлипе или причитании. Но он не смог прочесть на ее лице ни горя, ни отчаянья. Напротив, вдруг, словно какой-то волшебник начал стирать с этого морщинистого, измученного лица все отвратительные черты.

Турсен взглянул внимательнее и не поверил своим глазам. Чтобы удостовериться, он наклонился к ней. И от того, что он увидел, у него перехватило дыхание.

Ее глаза были широко открыты и смотрели на него, сияя спокойствием и нежностью, а ее губы, которые только что казались ему отвратительными, сложились в лукавую улыбку, в которой были такие благодарность, обожание и счастье, что Турсен узнал в этой старой, умирающей женщине, выражение того самого милого детского лукавства, которое он заметил в день свадьбы в большом зеркале, в которое, по обычаю, должны посмотреться новобрачные.

— Иди, иди ужинать, Турсен, — сказала ему Айгиз. — У тебя по-прежнему такой же волчий аппетит, как и раньше?

И Турсен ответил:

— Да, точно такой же, как и раньше…

Этот взгляд, эта улыбка и этот голос — он не мог их больше выносить. Но не потому, что он испытывал к ней отвращение, этого больше не было, а потому что он внезапно подумал: «Она заботится и думает обо мне… Она обо мне!»

И не понимая почему он произносит эти слова, Турсен сказал:

— Но я никогда больше не ел такого замечательного плова, который можешь готовить только ты… никогда…

Погладив ее рукой по волосам, он прошептал:

— Да пребудет с тобою мир.

И быстро вышел, чтобы не слышать, как ему ответят на это «Прощай!».

Турсен медленно шел сквозь теплую ночь. В голове у него не было мыслей, и только шарканье кожаных туфель о каменистую дорогу, отдавалось у него в ушах. Когда он издалека увидел юрту, перед которой горела большая лампа, то понял, что сегодня она не будет для него просто местом для сна.

Ниджаз исчез. Гуарди Гуеджи, уронив голову на руки, сидел на скамье перед столом за которым они обычно ели.

— Сегодня мой последний день здесь, — сказал Турсен.

— Я догадывался, — сказал Гуарди Гуеджи. — Посланцы из Кабула скоро приедут.

— Ты выглядишь уставшим, Предшественник мира.

— Не тело мое устало, — ответил тот. — Я хотел бы уехать отсюда вместе с тобой.

Старый крестьянин, который прислуживал Турсену, принес горячих лепешек, кислого молока, сваренных вкрутую яиц, и пастилу из виноградного сока и жира.

Он подал им чай. Гуарди Гуеджи ни к чему не притронулся.

Турсен сел и набросился на еду с неожиданной жадностью. Но ничто не показалось ему вкусным и попробовав, он отставил все плошки в сторону.

— Когда я сказал ей, что хочу есть, — пробормотал он, — она преобразилась в одно мгновение.

— Айгиз? — спросил Гуарди Гуеджи.

— Да, — ответил Турсен.

И он рассказал, как старое изможденное лицо умирающей, на один короткий момент, превратилось в улыбающееся лицо очень красивой и очень юной женщины.

И Гуарди Гуеджи произнес:

— Вот видишь, ты сходил к ней не зря.

— Это колдовство! — воскликнул Турсен. — Может быть я колдун?

Гуарди Гуеджи лег на скамью, подложив под голову свой мешок.

«Колдовство… — подумал он. — Может быть. Древнее, очень человеческое колдовство»

Гуарди Гуеджи забыл о Турсене. Старинные легенды и прекрасные истории любви вспомнились ему. Не обращаясь ни к кому, он вполголоса прочел несколько стихотворных строф, а затем еще и еще одну.

Турсен закивал головой. Он знал их все. От Каспийского моря до перевалов Индии, от века к веку, люди пели и цитировали эти прославленные строки. Под крышами базаров, и при споре мудрецов, у домашнего очага и возле костра в поле. Бродячие певцы, образованные люди и простые пастухи — все знали эти стихи. Даже женщины в самых высокогорных кишлаках знали эти длинные строфы наизусть.

— Фирдоуси — произнес Турсен.

А затем:

— Хаям…

— Хафиз…

Но вот Гуарди Гуеджи открыл глаза и поднялся. Над ним простиралось небо степи, полное звезд. Неподвижное лицо Турсена в свете лампы казалось вырезанным из твердого дерева.

Гуарди Гуеджи тихо сказал:

— Колдовство любви, о чавандоз, есть повсюду.

Он оперся руками о стол и посмотрел Турсену в глаза:

— Айгиз не ждала тебя, она не надеялась, что ты придешь. И все же ты ее навестил. И тогда она поняла, что все еще что-то значит для своего старого и любимого друга.

Турсен хотел ответить.

— Нет, слушай меня, — сказал Гуарди Гуеджи. — Ты забыл о ней давным-давно. Но для нее ты навсегда остался ее мужем, ее единственным другом, ее гордым, непобедимым чавандозом.

— Женщины… — пробормотал Турсен.

— Да, женщины… — повторил Гуарди Гуеджи, но совсем другим тоном. — Турсен заботиться обо мне, он обо мне думает, поняла Айгиз и почувствовала себя счастливой и защищенной. А ты, когда заговорил о своем голоде, то сделал еще больше. Ты вернул ее в то время, когда ее руки отвечали за твою еду и твою одежду. Сегодня вечером твое присутствие и каждый твой взгляд были для нее бесценной драгоценностью. И все же она заставила тебя уйти, чтобы тебе не пришлось есть остывший ужин.

— Женщины… — повторил Турсен.

— Не только они, — возразил Гуарди Гуеджи.

Он отпил чаю и продолжил:

— Поверь мне, о чавандоз, если человек не хочет задохнуться в своей собственной шкуре, то он должен чувствовать время от времени, что один человек нуждается в помощи и заботе другого.

— Я ни в ком не нуждаюсь, ни о ком не забочусь и прекрасно себя чувствую, — сказал Турсен.

— Правда? — возразил Гуарди Гуеджи. — А что станет с тобой, о Хозяин конюшен, если у тебя отнимут твоих лошадей? Что? Ты будешь себя чувствовать по-прежнему прекрасно и замечательно?

— Об этом мне надо подумать, — заявил Турсен.

И он представил себе лошадей Осман бея: новорожденных жеребят на дрожащих ногах, красивых коней, быстрых и отважных, больную лошадь, которая смотрела на него большими глазами, словно умоляя о помощи, и ее же, уже здоровую, смотрящую на него с благодарностью.

И внезапно ему захотелось поскорее увидеть их всех. Не из чувства долга или жадности до денег, и не из-за страха перед строгим хозяином. Нет. Но из-за их взглядов, ржания, зависимости от его заботы. Он хотел вновь найти свою гордость, свою удачу, силу и свою собственную жизнь. Ведь без лошадей, какой бы смысл был в его жизни?

— Для меня они всего лишь животные! — громко воскликнул Турсен.

— Неужели? — не поверил Гуарди Гуеджи. — Тогда могу сказать лишь одно, ты очень сильный человек, о Турсен… Но бывают дни, когда и самый сильный и самый слабый нуждаются в опеке и помощи. Человек должен как получать помощь, так и давать ее другим. Быть опекаемым и дарующим опеку.

— Только не я! — воскликнул Турсен, сжав кулаки.

— Ты так в этом уверен? — спросил Гуарди Гуеджи.

Его голос был тих, почти не слышен, но Турсен внезапно испугался и подумал:

«О, Аллах, дай мне силы сдержаться и не ударить его!» И по этому страху он понял, какую неоценимую услугу оказал ему Гуарди Гуеджи в тот вечер, когда они вместе наблюдали на небесах за опускающимся солнцем и восходящей луной.

Без сна лежали они оба на полу юрты. Время от времени один из них беспокойно поворачивался с боку на бок.

— Но ты сам, Предшественник мира, если тебе нужна помощь, кто может тебе ее дать? — спросил Турсен.

— Дамбура, — ответил Гуарди Гуеджи.

Турсен отвел взгляд в сторону и спросил снова:

— Скажи мне ты, который все угадывает, как ты думаешь, Урос выиграл шахское бузкаши?

И Гуарди Гуеджи ответил на это вопросом:

— А ты, правда, этого хочешь, Турсен?

 

Плетка

Турсен выехал вместе с Гуарди Гуеджи из кишлака, и они почти доскакали до имения Осман бея, когда увидели несущегося им на встречу всадника.

Турсен узнал в нем одного из своих конюхов.

— Мир тебе, Господин управитель конюшен, — произнес этот человек. — Я как раз скакал к тебе.

Гуарди Гуеджи почувствовал, как напряглась спина Турсена.

— Значит посланники уже прибыли? — спросил Турсен.

Конюх потрепал гриву своего коня и быстро ответил:

— Мы знаем еще не все подробности.

— Ну, говори же! — приказал Турсен. — Что с Уросом?

— Аллах не дал ему победы, — сказал саис и опустил глаза. — Но…

— Молчи! Где посланник?

— Он спит в конюшнях.

— Тогда иди и разбуди его. Я хочу узнать все именно от него.

Всадник исчез в клубах пыли, и у Турсена вырвалось проклятие:

— Позор тебе! — закричал он в ярости. — Ты, ни к чему негодный, слабак! Проиграть в первом шахском бузкаши, в котором легко победил бы и твой отец, и твой дед, и твой прадед!

Гуарди Гуеджи положил ему руку на плечо:

— Ты очень огорчился?

— Честь нашего рода он растоптал ногами! — ответил Турсен.

— Но ты сам, ты расстроился? — снова спросил Гуарди Гуеджи.

— Об этом я подумаю потом! — огрызнулся Турсен.

Он резко наклонился вперед, чтобы сбросить с плеча руку Гуарди Гуеджи.

Он больше не мог выносить его голоса и его прикосновений. За эту неделю Гуарди Гуеджи превратил его в какого-то боязливого, неуверенного, сомневающегося человека. Довольно! Сейчас он снова стал самим собой и твердо знал что правильно, а что нет, что достойно мужчины и что недостойно.

Турсен придержал лошадь возле своего дома и обратился к Гуарди Гуеджи:

— Когда я покончу с делами, то прошу тебя оказать мне честь и быть гостем моего дома.

— Благодарю, — ответил Гуарди Гуеджи.

Рахим ожидал своего господина у порога. На правой щеке мальчика был длинный, кровоточащий след от плетки. Турсен посмотрел на него недовольно.

— Помоги моему гостю спуститься с лошади, — крикнул он баче. — И позаботься о нем, как обо мне самом.

Гуарди Гуеджи спустился и тихо сказал:

— Да пребудет с тобою мир, чавандоз.

— И с тобой, Предшественник мира, — сказал Турсен. — Мы скоро увидимся.

— Если это будет угодно судьбе, — прошептал Гуарди Гуеджи.

Посланника из Даулад Абаза Турсен нашел в первом загоне. Это был невысокий, худой человек в потрепанном чапане. Но сейчас, окруженный конюхами и слугами, работающими в конюшне, он скупо ронял слова, придавая им особенный пафос.

Турсен подошел к нему, грубо схватил за рукав и резко сказал:

— Ты должен докладывать мне! И быстро!

— Я не виноват, — начал извиняться невысокий человек, — что приехал так поздно. Телеграмма шла два дня до Майманы, и еще один день до Даулад Абаза.

— Ладно. Что написано там про Уроса? — спросил Турсен.

— Урос, сын Турсена, — начал декламировать посланник, — сломал себе ногу. Сейчас он лежит в клинике Кабула, самой лучшей клинике страны, где ему оказывают самую лучшую медицинскую помощь.

Сочувственный шепот прошел по рядам слушателей. На лице Турсена не дрогнул ни один мускул. Так предписывал ему обычай и воспитание.

Но он все же подумал: «Ага, значит наши чарпаи и лекари уже недостаточно хороши для моего сына».

Он приказал другим замолчать и вновь повернулся к посланнику.

— А конь, на котором скакал Урос? Что с ним?

Невысокий человек выпрямился и воскликнул:

— Джехол, дьявольский жеребец, — победил! Солех, да защитит его Пророк, выиграл на нем шахское бузкаши.

Толпа закричала:

— Да здравствует Солех! Да здравствует Осман бей, у которого есть такие чавандозы!

— Да здравствует, — повторил Турсен, высоко подняв голову.

Ярость от такого унижения, начала жечь его словно огонь. Для того ли он отдал сыну лучшего, благороднейшего из всех коней, которых только видела степь, чтобы на нем прискакал к победе другой всадник? Через несколько дней тут будут чествовать Солеха.

Все достойные люди провинции съедутся сюда, и он, Турсен, должен будет сказать речь в честь победителя. А в это время, его сын, которому он обязан подобным унижением, будет прохлаждаться в постели.

Турсен вынул из пояса пачку денег и кинул ее посланнику.

— Вот, это за твою службу! — сказал он.

Потом он повернулся к главному конюху.

— Как лошади?

— Все в полном порядке, — ответил тот.

Турсен развернулся. Медленной и твердой походкой пошел он между освещенных солнцем загонов, чтобы осмотреть лошадей.

Мужчины, которые сопровождали Турсена, после клялись, что ничего в его действиях не предвещало его последующего поступка. Он был таким, как всегда.

И это было правдой. Ничто не выдавало той мрачной ярости, что бушевала в нем.

С непроницаемым лицом шел Турсен от загона к загону и осматривал лошадей долго и тщательно. Он сделал лишь несколько замечаний. Пока его не было, конюхи следили за животными хорошо. В третьем загоне он заметил молодого, черного жеребца, не очень высокого, но благородного и сильного.

Когда Турсен подошел к нему, конь забил копытом.

— Слишком много жира! Он слишком нервный, — сказал Турсен. — Сколько дней на нем не ездили?

— Семь, — ответил главный конюх.

— Почему? — спросил его Турсен.

Старый слуга посмотрел на своего господина с удивлением.

— Но ты же сам, — сказал он, — определил этого коня Уросу, перед тем как отдал ему Джехола. Он должен был отправиться в Кабул. А Урос строго запретил всем, кроме него, садиться на этого коня.

— Это было еще до его отъезда, — сказал Турсен.

— Между этим, мне никто не приказывал чего-либо другого.

«Он упрекает меня, за долгое отсутствие», — мрачно подумал Турсен.

— Возьми мое седло и оседлай его, — приказал он.

— Для кого? — спросил старый конюх.

— Разве кто-то еще использует мое седло, кроме меня?

— Но этот конь лягается уже неделю.

Саис опустил голову, потому что Турсен высмеял его, не сказав ни слова.

Черный жеребец нетерпеливо тряхнул своей гривой.

— Видишь, он меня понял! — сказал Турсен.

Двум конюхам пришлось сдерживать жеребца, пока третий смог одеть на него седло.

Не потому, что конь сопротивлялся, но он был столь нервным, что спокойно стоять не мог. Когда он был оседлан и взнуздан, Турсен медленно к нему подошел. Он обхватил обоими руками морду коня, так что он словно оказался зажатым в тиски, и стал долго смотреть ему в глаза. Постепенно конь начал успокаиваться и дрожать перестал. Турсен провел пальцами по его глазам, а потом опустил руки.

— Вот и хорошо, — сказал он.

Один из саисов придерживал стремя, чтобы помочь ему сесть на коня.

— Уйди в сторону! — проворчал Турсен.

Как только он это сказал, то сам испугался. Обычно ему помогали сесть на лошадь, как всем людям его возраста и положения. Ведь как легко мог он сейчас сделать одно неловкое движение, а в таком возрасте мускулы могут внезапно отказать ему, или вывихнуться сустав, — и эта помощь могла избавить его от возможных насмешек и сочувствия зрителей, а так же от стыда или унижения. Но он сам отказался от этой услуги, нарушив все условности. Его достоинство и его возраст не спасут его теперь.

«А если я соскользну? — подумал он. — Если споткнусь или упаду? Никто в моем возрасте не стал бы так рисковать».

От этой мысли Турсен почувствовал такую гордость и радость, что одним точным и легким движением вскочил в седло и схватил поводья. Его тело вновь приобрело подвижность и гибкость молодости. Конь попытался рвануться вперед и встал на дыбы, но куда там! Турсен держал его не только своими твердыми коленями и стальными руками, но и опытом многих лет. Конь почуял это так быстро, что Турсен слегка разочаровался.

Он хотел бы подчинить эту непокорную силу после долгой и тяжелой борьбы. Одно мгновение он хотел было с помощью шпор вновь вызвать у коня вспышку бешенства. Но потом вспомнил о своем возрасте и положении. Здесь, окруженный слугами, он не мог вести себя так, как хотел.

Турсен медленно выехал из загона, сопровождаемый восхищенным шепотом конюхов, которые были поражены с какой быстротой подчинился ему конь.

Каждый мускул жеребца страдал под его силой.

И старый всадник страдал вместе с ним.

Наконец имение осталось позади. На восток от них простиралась бесконечная широта степи. Тогда Турсен наклонился над гривой коня и издал такой длинный, пронзительный и резкий крик, что конь сорвался с места одним прыжком и помчался вперед в безумном галопе.

Какая скачка! Турсен подумал, что она лучшая в его жизни. Тысячи раз летел он вот так над степью, но эта скачка, в его возрасте и при его недуге, была подарком Аллаха, милостью небес. Наверняка последняя, чудо не случается дважды. И так как он знал, что она была последней, то показалась она ему самой прекрасной и драгоценной из всех.

Горький запах полыни поднялся от степных трав. «Никогда — думал Турсен,

— Никогда еще он не был таким опьяняющим!»

Его зубы, держащие плетку, глубже впились в ее твердую кожу. Эта плетка была старее, чем он сам. Единственный подарок его отца, обрамленный медью.

«Я заберу тебя с собой в могилу, — подумал Турсен — но пока…»

Он щелкнул плеткой в воздухе. Хватило лишь звука; галоп стал еще быстрее.

— Видишь! Видишь! — кричал Турсен. — Всегда можно добиться большего, чем предполагаешь!

И он начал дотрагиваться концами ремней до боков коня, то ласково, то угрожающе, и конь помчался как ветер, быстрее… и еще быстрее.

«Как молния!.. Как бурный поток!.. Как орел!.. Как юность!» — думал Турсен прижавшись щекой в шее коня. Он тихо смеялся. Но вдруг прикусил губу.

«Как молния… — но она сжигает дома. Горный поток вырывает с корнями деревья и уносит за собой куски скал, орел нападает на свою жертву, юность сражается за свое будущее. А я лишь безумный старик».

Вдалеке он заметил облако пыли и повернул туда коня.

Навстречу им двигалось мирное стадо овец, сопровождаемое двумя бедными пастухами и парой взъерошенных собак.

Кому первому пришла в голову эта мысль? Специально подготовленному для бузкаши коню, или желающему сражения и борьбы — всаднику? Обоим одновременно.

Ржание коня слилось с коротким криком человека, и оба они ворвались в самую середину перепуганного стада.

Несмотря на всю внезапность прыжка, конь не покалечил ни одну из бросившихся врассыпную овец. Турсен в самый нужный момент наклонился и в полете схватил одну большую овцу прямо за шею. Когда он разогнулся, то почувствовал такую сильную боль в спине, что на секунду поверил, что не сможет опять забраться в седло. Но все же, словно по волшебству, — с плеткой сжимаемой зубами и блеющей жертвой в руке, — он вновь оказался в нем.

Это юность? Когда получается больше, чем предполагаешь? Турсен помчался на стадо и начал свою игру в бузкаши с блеющими, бегущими, и сбивающимися от страха в кучу, комками белой шерсти.

Пастухи бросились на землю, лицом в траву. Но две верные собаки отважно преследовали его, заливаясь злобным лаем. И он, словно они были его настоящие противники, специально стал их дразнить, скача то возле одной, то возле другой собаки совсем рядом, перебрасывая барана из левой руки в правую. Он тряс им прямо перед их пастью, и отдергивал руку прочь, в самый последний момент. Но вот, одна из собак подпрыгнула, схватила его за сапог и щелкнула зубами. Тут же Турсен ударил ее рукояткой своей плетки промеж глаз, и собака отлетела в сторону, словно ее поразила молния.

Проскакав между лежащими на земле пастухами, он с размаха швырнул овцу на землю, вытащил из чапана пригоршню афгани, бросил эти деньги пастухам:

— За барана! За собаку! И за страх! — и умчался вдаль.

Когда стадо осталось далеко позади, он придержал бег коня. Вытерев пот со лба, он поправил на голове тюрбан. Тот съехал немного набок.

Одну секунду Турсен подумал о том, какое мнение сложилось о нем у этих несчастных пастухов. Седой старик нападает на невинное стадо, а потом играет, с парой собак, в бузкаши. Сумасшедший, безумный старик!

«Вообще, мне надо бы стыдиться, что я так себя вел» — подумал Турсен.

Но вместо этого он гордо поскакал дальше. Стар? Конечно. Безумен? Может быть.

Но зато какая победа над самим собой!

Турсен ласково погладил коня. Тот счастливо и благодарно заржал.

Кончиками ногтей Турсен нежно почесал ему лоб между глазами. «Этот конь, — думал Турсен, — не может сравниться с Джехолом, но все же очень и очень хорош!»

Странное чувство было у него к этому коню. Первый Джехол был Турсену как брат. Следующие — словно сыновья. Но этот жеребец, такой юный и такой еще неопытный, и все же его спутник этим неповторимым утром, — стал ему словно маленьким племянником. И когда конь вновь помчался по степи, Турсен рассмеялся с отеческой нежностью.

В этот момент он увидел тот самый дом.

Он узнал его сразу. Одиноко стоящий посреди степи, он был известным местом встреч. Но для Турсена он значил большее. Когда-то с высоты его крыши, верхом на Джехоле и сжимая в руке тушу козла, он одержал победу над лучшими чавандозами всех трех провинций.

Раньше, проезжая мимо этого дома, Турсен всегда отворачивался. Старый всадник этих дней, не имел ничего общего с тем победителем прошлого. Но не сегодня, не этим волшебным утром. Сегодня он поскакал прямо к нему. Чавандоз этого дня мог без стыда и зависти посмотреть в лицо любому. Они были достойными противниками, те, которые стояли там, внизу, и те, которые пытались взобраться на крышу, и над бессилием которых он издевался и хохотал. И как тогда Турсена наполнила невероятная, счастливая гордость.

Он словно вновь увидел перекошенные ненавистью лица своих врагов, слышал их проклятия и брань, и среди них он узнал юный, ясный голос, который кричал ему: «Отец, отец, что я могу для тебя сделать?… Отец, ты мной доволен…? Отец…»

И Турсена охватило странное волнение: «Урос… мой сын… мой мальчик…»

Но он тут же запретил себе об этом думать. Язвительная усмешка появилась на его губах. Из маленького мальчика вырос жесткий, гордый, замкнутый человек.

Жеребец остановился, его уши дрожали. Ничего не изменилось. Степь, под палящим солнцем, была по-прежнему бесконечно широка, ветра не было, и на небе ни облака.

Не двигался и Турсен. Колени, шпоры и плетка не делали ни единого движения.

Но инстинкт предупреждал коня о чем-то, и тело этого всадника стало вдруг для него чужим и враждебным.

Турсен кусал губы. «Как глупая баба, — думал он, — как Айгиз, плачу я по прошлому».

И Турсен вновь увидел себя на крыше дома. Но сейчас, этот непобедимый чавандоз стоящий наверху, насмехался и бросал вызов ему, только ему одному.

«Ну, давай же! Попробуй меня достать! Попробуй прыгнуть сюда, ты, хромающий паралитик! Ну, что же ты? Прыгай!» — кричал ему его двойник. А его сын, Урос, стоял рядом с домом, и смотрел на Турсена твердым, холодным взглядом.

Турсен пришпорил своего коня. Снова и снова хлестал он по бокам жеребца плеткой, и когда он помчался прямо на дом, Турсен повторял не переставая:

— Ты должен это суметь… Ты сможешь… скачи быстрее… быстрее! прыгай!!!

И конь, обезумев от боли и страха, превзошел самого себя, — он прыгнул так, как на самом деле прыгнуть не мог. Его брюхо было уже над крышей дома. Турсен почти победил. Но внезапно его пронзила боль в спине, она пришла так неожиданно, что Турсен на одно мгновение дернулся назад. Но этого было более чем достаточно. Конь достиг самой высокой точки прыжка, но большего сделать не мог. Он сумел лишь коснуться края крыши, и, избежав столкновения со стеной, невредимым соскользнуть вниз.

Дом, на который сейчас смотрел Турсен, показался ему вдруг невероятно высоким.

Конь под Турсеном дрожал. Подгоняемый шпорами и плеткой, ради желания хозяина, он показал все, на что был способен. Но теперь он был вымотан, на пределе своих сил.

Каждая новая попытка будет напрасной и глупой.

Турсен это знал точно. И все же…

Он развернул коня назад, отъехал на нужное расстояние и погнал его на дом снова… и снова… и снова…

Все более неточными стали прыжки коня, все более тяжелыми. Но словно одержимый дьяволом игрок, который поставил на кон все, до последнего афгани. — Турсен не сдавался. Он гнал его на дом вновь и вновь, пока измученный конь не сумел в очередной раз оторваться от земли и не натолкнулся на его стену.

Турсен проиграл. Он вновь взглянул на крышу. «Я должен был ее взять… В первый раз это почти получилось…»

Конь стоял, тяжело дыша.

«Я сам виноват, — подумал Турсен. — Урос был на моей стороне, он помог бы мне дальше»

Но тут он язвительно усмехнулся. «Урос! Он не смог даже на Джехоле, на лучшем из коней, выиграть шахское бузкаши!»

И он усмехнулся вновь, охваченный злорадством и мрачным удовлетворением.

Но наслаждаться этим победным чувством он смог недолго. Ужас объял его, и, несмотря на жару дня, его зазнобило.

Чего он испугался? Кого? Турсен замотал головой. Не думать, не спрашивать себя…

В Калакчаке у него это получилось.

Его мысли все настойчивей и горше кричали ему о том, что он трусливо пытался сохранить от себя самого в тайне. Он увидел образ человека, увидел так четко, словно в зеркале. И от этого образа ему захотелось бежать. Умчаться прочь.

И он ударил плеткой по крупу коня. Но тот был без сил. Скачка и прыжки, к которым Турсен его принуждал, сломили его. Он не мог скакать быстрее, он слишком устал. Турсен прекрасно это чувствовал, и знал, что может произойти, если он будет заставлять коня скакать дальше. Он вспомнил сегодняшнее счастливое утро, их общую скачку, и обоюдную радость. Инстинкт старого чавандоза твердил ему, что он должен был сойти с коня, поблагодарить его, и обтерев степной травой подождать пока его дыхание успокоится, а потом медленно отвести его домой. Но сильнее всего сейчас был в Турсене страх.

Страх узнать самого себя. И он вновь начал хлестать бока коня, на которых уже были раны. Но тот смог сделать только пару жалких скачков. Турсен хотел было ударить его вновь, но тут опустил руку.

Напрасно он пытается убежать от самого себя, сейчас он понял это.

Конь пошел шагом и Турсен бросил поводья. К чему торопиться? Теперь ему нужно время, чтобы привыкнуть к этому новому лицу самого себя, которое он так долго скрывал.

Лицу предателя. Потому что он предал всех, а больше всего своего собственного ребенка.

В ту же минуту, когда он услышал о шахском бузкаши, он испугался. — Урос сможет там победить.

В трех провинциях, в знаменитых состязаниях с дорогими призами, Урос мог побеждать спокойно. Там, еще задолго до него, Турсен праздновал свои собственные великие триумфы. Но только не в Кабуле! И если уж он должен был склониться перед силой судьбы и старостью, и не мог играть в Кабуле сам, то пусть там победит кто-нибудь другой, но не его собственный сын.

Ладно, человек должен смириться с тем, что в конце жизни его сбрасывают с трона, ограбив и избив — такова воля Аллаха. Но что это сделает его собственный сын, его маленький мальчик, чьи первые шаги он наблюдал, и который сейчас высокомерно и неблагодарно столкнет его вниз окончательно — нет, это уже чересчур! Всевышний не допустит этого, нет!

«И поэтому я и желал, — продолжал размышлять Турсен. — Да, в глубине души я этого тайно желал, чтобы Урос проиграл. А разве не говорят, что Аллах лучше всего слышит просьбы стариков на пороге смерти? И Аллах услышал меня. Урос лишился удачи».

Черный жеребец внезапно остановился. Солнце стояло в зените, и тень всадника и коня, выглядела короткой темной полосой.

«Нет, Урос не упал сам. Только не такой всадник, не такой искусный наездник как Урос… Чужая, враждебная сила, порча злого колдуна — сбросила его с лошади. Кто наслал ее на Уроса? Кто сглазил его?»

И Турсен пришпорил коня. Плетка вновь хлестала раненные бока животного.

Турсен не пытался больше убежать от себя самого: страх за Уроса гнал его вперед. Лучшая клиника… лучший уход… не беспокойтесь, сказали ему… Это все было слишком просто. Нет, злое проклятие отца не снимешь так легко. Оно будет действовать дальше, всесильное и непреклонное. Произойдет что-то непредставимое, что-то ужасное.

«И я виноват во всем этом. Только я!» Вновь он услышал юный голос: «Отец, отец, что я могу для тебя сделать?»

Теперь Турсен бил коня безжалостно и жестоко. Лишь боль могла заставить его скакать дальше. Своей плеткой Турсен находил еще не истерзанные места на крупе коня — скачи дальше… дальше… не останавливайся…

Дыхание коня превратилось в хрип. Турсен знал, что это значит, он готов был забить коня до смерти, коня который ему не принадлежал, и который добровольно отдал ему все свои силы. Но это преступление было ничем по сравнению с тем мрачным роком, который собирался над его сыном.

«Скорее назад… назад! Узнать все так быстро, как только возможно. Важно только это!»

Вновь и вновь поднимал он руку с плеткой. И умирающий конь скакал дальше. Лишь перед конюшнями пал он на землю.

Конюхи не узнали всадника на покрытой пеной, кровью и грязью, лошади.

Но, в конце концов, один из них закричал:

— О, Аллах! Это же Турсен!

— На него напали дикие звери? Или разбойники?

Все они сбежались к нему. Когда конь, умирая, рухнул на землю, Турсен, предвидевший это, соскочил с седла так быстро, что ни один слуга не успел даже поддержать его за руку.

— Что случилось? Что с тобой случилось? — перепугано кричали они.

Но Турсен, словно не слыша их, спрашивал:

— Что с Уросом?

Этот вопрос запутал конюхов еще больше. С суеверным страхом смотрели они теперь на старого чавандоза.

— Но кто… Как ты это узнал? — спросил один.

Турсен так резко схватил его за ворот чапана, что оторвал его.

— Говори! — закричал он.

— Приехал другой посланник от маленького губернатора… Уроса больше нет в клинике. Он сбежал через окно… с того времени никто о нем ничего не знает.

Турсен закрыл глаза… но потом вновь взял себя в руки.

Конюхи зашептали в почтительном восхищении:

— Как сильно он переживает за сына, как он любит его.

Турсен взглянул на черного жеребца. Кровавая пена вытекала из его ноздрей. Он умирал.

«Должен ли я быть за это наказан?»

Он подумал о Джехоле, который прискакал к победе не под Уросом, а под другим седоком, и который позволил Уросу оступиться, — лучшая, надежнейшая лошадь всех трех провинций. Он был инструментом судьбы. Но сейчас у Турсена не было и его.

Турсен развернулся и зашагал в сторону своего дома. Там ждал его Гуарди Гуеджи… единственный человек на земле, который мог все понять, который все знал, и никого не стал бы осуждать.

Он один мог помочь.

— Предшественник мира ушел почти сразу же после того, как ты уехал, — тихо сказал Рахим.

— Куда? — спросил Турсен.

— Он никому ничего не сказал, — ответил бача. — Он только просил меня передать тебе привет и поблагодарить еще раз.

Турсен лег на курпачи и закрыл глаза. Он почувствовал себя совершенно покинутым и одиноким. Но сейчас для него был важен только один человек — его сын.

«Неужели я действительно люблю его?» — спрашивал себя Турсен. «А если бы он вернулся домой с победой?» Турсен представил себе его высокомерное, гордое лицо победителя.

И возненавидел его снова. Но лишь на одно мгновение.

Потом он заметил на этом лице глаза, которые смотрели на него с надеждой на одобрение, те же самые, как тогда, возле дома в степи.

— Урос… Урос… — шептал Турсен.

Он почувствовал сильнейшую боль во всех частях тела, такую сильную, что она перемешала его мысли. Турсен прикусил губы, вспомнив о сегодняшней дикой скачке. «Моя вернувшаяся, на одно короткое утро, молодость… Сейчас приходит расплата за это… В моем-то возрасте…»

И он вспомнил слова Гуарди Гуеджи — «Состарься, как можно скорее».

— Что я могу для тебя сделать, Турсен? — спросил его Рахим.

Чавандоз открыл глаза и посмотрел на рубцы, которые оставила плетка на щеках у мальчика. «Моя первая несправедливость…»

Плетка лежала на подушке, возле него. Его любимая плетка, которая привела к смерти черного коня.

— Возьми эту плетку, — приказал Турсен Рахиму. — Спрячь ее, зарой ее в землю. Я не хочу ее больше видеть. Никогда.