Я просыпаюсь от печальных звуков гитары и запаха дыма за окном кибитки. Распахиваю дверь. Потрескивает маленький костерок, на углях поджариваются кусочки зефира, которые Шэй насадил на палочки.

– Привет, – здоровается он.

– Привет.

– Ханни выносит мне мозг, – жалуется Шэй, аккуратно переворачивая зефир. – Совсем на себя не похожа. Уж лучше бы она была буйной истеричкой, как раньше. Серьёзно, если бы не ты, я бы давно с катушек съехал. Как всё-таки приятно общаться с человеком, который не витает в выдуманном мире.

Я сдерживаю желание расхохотаться.

– Шэй, ты сейчас обо мне говоришь? Ты вообще меня не знаешь! Да я с самого детства живу в моём выдуманном мире.

– Но твой мир мне нравится, – с улыбкой произносит Шэй. – И я многое о тебе знаю – о твоих родителях, детстве, о том, что делает тебя тобой.

– На твоём месте я бы особенно не рассчитывала на эту информацию. Может, это всё сплошные фантазии.

– Может, – соглашается Шэй. – И что с того?

Мы едим жареный зефир, Шэй играет на гитаре, потом я спрашиваю, как ему работается у отца, и он отвечает – как обычно, то есть ужасно.

– Сегодня утром папа заставил меня целых два часа счищать ракушки с бортов лодки, – рассказывает Шэй. – Затем лодку нужно было покрыть защитной краской, страшно вонючей, а после этого я повез толпу туриков в пещеры.

– Я бы тоже хотела их увидеть, – мечтательно протягиваю я, – в смысле пещеры. Скай говорила, туда сложно попасть по суше, верно? Вроде как есть только одна крутая и опасная тропинка в скалах.

– Да, и вдобавок пешком добираться очень долго, – кивает Шэй. – Как-нибудь я свожу тебя туда на лодке.

– Обеими руками за.

Шэй вешает гитару на сук и подбрасывает ветки в костёр.

– Ты вообще спишь? – интересуюсь я. – Или только работаешь, играешь на гитаре и сидишь в темноте у костра? По-моему, ты ведёшь ночной образ жизни, как лисица или сова.

Шэй смеётся.

– Всё, ухожу. Отец и так ругается на меня за поздние возвращения. Если я буду гулять до утра, он чертовски разозлится. Папа до сих пор не разрешил мне помогать вам на «Шоколадном фестивале». Не понимает, что это рекламный ход, и считает всю затею бредовой, даже слышать ничего не желает.

– Надеюсь, он передумает.

– Хотелось бы верить, – вздыхает Шэй. – Слушай, Черри, я жду не дождусь продолжения твоей истории. Что там дальше произошло с Сакурой?

Я запахиваюсь в одеяло и, глядя сквозь темноту на огонь, начинаю рассказ.

– Папе Сакуры было тяжело, ведь он остался один с маленьким ребёнком на руках. Он взял дочку, сел на самолёт и прилетел на родину, в Шотландию. В вышине, над облаками, небо было синее-синее, и у Сакуры появилась надежда, что её мир вновь станет цветным, но когда они приземлились, она увидела, что небо опять серое.

Пэдди устроился на шоколадную фабрику, Сакура пошла в школу, и теперь всё было по-другому. Иногда Пэдди уходил на работу ещё затемно, но обязательно забирал её после уроков, и в кармане у него всегда лежал мятый батончик, который они делили на двоих.

Одним дождливым утром Сакуру должна была отвести в школу соседка. Девочка побежала в комнату Пэдди и взяла бумажный зонтик, который Кико раскрывала по праздникам. Старенькая соседка нахмурилась и спросила: «В Японии все зонтики такие?» Сакура сказала «да» и объяснила, что взяла яркий мамин зонтик, просто чтобы выглядеть по-взрослому…

Я делаю паузу – мне трудно говорить.

– Сакура не знала, какие сильные бывают в Шотландии дожди. Ливень промочил бумажный зонтик, защитный лак с него сошёл, бумага начала расползаться. К тому времени, когда Сакура добралась до школы, по её рукам и лицу ручьями стекала красная, розовая и бирюзовая краска. Зонтик был безнадёжно испорчен.

– Вот так-так, – огорчённо цокает языком Шэй. – А что сказал твой папа?

– Что зонтик не потерял своей красоты, несмотря на порванные края и поблёкший цвет. Он прожил кусочек настоящей жизни и… изменился, стал другим.

– Молодчина твой папа! – смеётся Шэй, и его слова вызывают у меня улыбку.

– В жизни Сакуры наступили перемены, – завершаю я свой рассказ. – В Шотландии все называли её по-другому – Черри – и разговаривали на родном языке папы, а на мамином языке – никогда. Постепенно она начала многое забывать. Сакура-Черри забыла Киото, цветущие вишни в парке, японский язык и одежду, которую японцы надевали по праздникам; храмы и пагоды и неоновые вывески, что зажигались на улицах по вечерам. Не забыла она только маму.

В свете костра Шэй обхватывает руками колени.

– Это очень, очень красивая история, хоть и невероятно грустная…

Я молча вздыхаю.

Когда Шэй впервые появился у кибитки, я пообещала рассказать историю, только чтобы отделаться от него, заставить уйти. Вполне справедливый уговор: кусочек сказки взамен на то, что он не будет маячить под окном. Однако вышло всё иначе. Мои истории – слишком сильные, слишком личные – не оттолкнули Шэя, а наоборот, приблизили ко мне, связали нас невидимыми нитями, освободиться от которых уже нельзя. Но ведь я и не хочу разрывать эти нити, не стремлюсь бежать прочь. Я устала бороться.

Я смотрю на Шэя, а он смотрит на меня через пляшущие языки костра, и его лицо озарено рыжими отблесками пламени. Мне приходится отвести взгляд, потому что щёки у меня пылают, и этот жар – вовсе не от огня.