Плавать я научилась в шесть лет. Раз в неделю папа водил меня в бассейн, сидел возле бортика, ободрительно махал мне рукой и поднимал вверх большой палец, когда я выполняла упражнение правильно. Мне нравился бассейн – запах хлорки, мягкое освещение, тепловатая вода бирюзового оттенка, – но ведь он в миллион раз отличался от этого холодного, страшного океана, который хочет оглушить меня, связать по рукам и ногам, утащить в бездну.
– Камни, – стуча зубами, выдавливает Шэй где-то за моей спиной. – Будь осторожна… Нам нужно до них добраться…
Я ударяюсь голенью обо что-то твёрдое и зазубренное, руки нащупывают водоросли и ракушки. С трудом поднимаюсь на ноги в воде. Шэй карабкается по камням, тащит меня за собой. Преодолеть преграду непросто. Вокруг темно, острые камни покрыты осклизлым налётом, часть из них выступает над поверхностью, а часть – под водой, поэтому мы пробираемся, растопырившись как крабы, поскальзываемся, снова встаём и двигаемся дальше. Руки у нас трясутся, губы посинели от холода.
– Говори что-нибудь, – слышу я над ухом голос Шэя. – Не сдавайся, осталось немного, совсем чуть-чуть.
– Не могу, – всхлипываю я.
– Говори, – требует Шэй, – рассказывай мне про Сакуру, про её детство в Японии.
– Сакура… – эхом отзываюсь я. Зубы выбивают дробь, холод проник до костей, пальцы заледенели. – Не помню…
– Расскажи про цветущие вишни, – не отстаёт Шэй, – про кимоно и бумажный зонтик. Вспоминай, вспоминай!
Я пытаюсь вспомнить, но в голове у меня всё смешалось и на память приходят лишь долгие вечера в съёмной квартирке в Глазго: я лежу на диване, свернувшись клубочком под боком у папы, мы хрустим чипсами и смотрим телевизор, а Пират безмолвно взирает на нас из своего аквариума на подоконнике. Никаких цветущих вишен, кимоно и бумажных зонтиков, только раскисшая от дождя детская площадка, стайка девочек и я где-то поодаль. Их лица с годами меняются, но я неизменно стою в стороне.
Схватившись за особенно скользкий камень, я теряю равновесие и шлёпаюсь. Лицо и рука оцарапаны; мало того, я опять по пояс в воде, и мне холодно, так холодно, что хочется съёжиться и умереть.
Ледяная рука стискивает мои пальцы, тянет вверх, подхватывает за талию, подталкивает вперёд. На краткое мгновение мне мерещится аромат цветущей вишни, тёплое дыхание возле уха, смутный шёпот, а потом наваждение исчезает, я прихожу в себя.
На губах у меня солёный вкус океана, в ночи стоит резкий запах водорослей, я слышу только, как шелестят волны и сзади по камням карабкается Шэй. Он подбадривает меня, говорит, что всё хорошо, и велит держаться.
– Всё, выбрались, – наконец выдыхает Шэй, беря меня за руку Мы с шумным плеском преодолеваем последние метры по мелководью и оказываемся на берегу. Правда, где именно мы находимся, непонятно. Ясно лишь, что узкая полоска песка, отделённая от моря острыми чёрными камнями и расположенная под тяжело нависшими скалами, – вовсе не бухточка у подножия утёса, на котором стоит Танглвуд-хаус.
Шэй словно читает мои мысли:
– Пещеры контрабандистов. Надо же, мы всё-таки сюда попали.
Я в изнеможении падаю на колени и, тяжело дыша, говорю:
– Шэй, прости, это я во всём виновата. Нам обоим влетит по первое число. Твой папа узнает про байдарку и…
– Это я виноват, а не ты, – поправляет он. – Не надо было мне угонять лодку и приплывать на пляж. О чём только я думал, когда повёз тебя в море? Наверное, на меня что-то нашло! Если мы отсюда выберемся, сидеть мне под домашним арестом до конца жизни.
– Ага, пока не стукнет девяносто три, – шучу я, хотя на самом деле едва сдерживаю слёзы. – Может, тогда тебя будут выпускать по большим праздникам – например, на рождественскую вечеринку в доме престарелых или в вист-клуб.
– Что ещё за вист-клуб? – недоумевает Шэй.
– Сидя дома не узнаешь, – притворно вздыхаю я.
Он сокрушённо качает головой.
– Нет, я серьёзно. В первую очередь мне следовало подумать о безопасности, это главное правило. Выходить в море на лодке в тёмное время суток запрещается. То же самое касается спасательных жилетов: без них в море – ни ногой! Ух, теперь я понимаю почему.
– Мы могли утонуть, – шепчу я.
– Но не утонули же, – возражает Шэй. – Верно?
– И как… будем отсюда выбираться?
– В темноте дорогу не найти, – медленно говорит Шэй. – Тропинка в скалах очень крутая и опасная, проход через неё закрыли много лет назад. – Он достаёт из кармана мобильник, открывает крышку и вздыхает. – Сдох. Остаётся только сидеть и ждать.
У нас даже нет возможности сообщить, что мы живы! Мне страшно при одной мысли о том, как близки мы были к гибели, страшно представить, что всё могло обернуться иначе.
– Нас найдут? Как скоро? – беспокоюсь я.
– Не знаю, через какое-то время.
Шэй вновь заставляет меня подняться на ноги, мы бредём к подножию скал, находим расщелину, через которую пираты пробирались в пещеры, чтобы прятать здесь чай, виски, шёлк и хлопок. Шэй входит первым, я – за ним.
Во мраке я задеваю локтем что-то шероховатое и от испуга подскакиваю чуть не до потолка. Шэй объясняет, что пещеры уставлены сундуками и бочками, а ещё тут есть фигура контрабандиста восемнадцатого века в полный рост. На нём старомодный кафтан, а в руке – пистолет.
– Здорово, – киваю я, – просто супер.
Нам действительно остаётся только ждать. Мы усаживаемся на пол, прислонившись спинами к деревянным бочкам. Я продрогла до костей, от холода хочется плакать. Кажется, будто кровь в жилах застыла. Мокрый наряд феи липнет к телу, крылышки превратились в два куска проволоки, обтянутые изодранной сеткой. Волшебную пыльцу, конечно, смыло водой. Кисти и ступни заледенели, но остальные части тела не утратили чувствительности, и я знаю, что лодыжки у меня ободраны в кровь, тело сплошь в ссадинах и царапинах и к тому же покрыто коркой из песка и соли. Впрочем, сейчас я не обращаю на это внимание.
Шэй снимает с манекена старый вытертый кафтан и накидывает мне на плечи. Я кутаюсь в ветхую ткань, однако продолжаю трястись в ознобе, пока Шэй не обнимает меня и не притягивает к себе. В эту минуту я забываю обо всём на свете.
Нужно сворачиваться в клубок, прижиматься друг к другу, чтобы сохранить тепло, я это знаю.
Так поступают альпинисты в горах, полярники, застигнутые снежной бурей и оставшиеся без припасов, и жертвы кораблекрушений, выброшенные на берег, – такие, как мы. Не знаю только, нужно ли при этом крепко держаться за руки и склонять голову на грудь другого человека, слушая при этом стук его сердца. Может, так и надо, так принято. Может, это нормально, когда губы того, другого, человека почти касаются твоего уха и ты ощущаешь его тёплое дыхание. Правда, насчёт поцелуев я не уверена. По-моему, так делаем только мы.
Когда Шэй приподнимает мой подбородок и целует в губы, мир словно переворачивается и я забываю всё плохое, что со мной было. Забываю кораблекрушение, ссору, обиду и унижение, злое лицо Кёрсти Макрэй, пощёчину от Ханни и то, что я всегда в стороне, на отшибе. Я забываю даже ту боль, о которой запрещаю себе думать и которую ношу в себе постоянно.
Мы целуемся и целуемся, а когда заканчиваем, оказывается, что я согрелась, дыхание моё сбилось, а сердце бешено колотится и, наверное, уже никогда не замедлит ритм.
В темноте Шэй гладит меня по лицу – его пальцы нежно скользят по моим векам, носу, губам.
– Я должна тебе что-то сказать, – шепчу я. – Это очень важно.
– О чём ты?
Я собираюсь с духом.
– Истории, которые я тебе рассказывала… о маме, цветущих вишнях, кимоно, зонтике, открытках – это всё неправда. Моя мама умерла, когда мне было четыре года. У неё было больное сердце, но никто об этом не знал, и она просто… умерла.
– Ох, Черри, – выдыхает Шэй мне в волосы.
– Это было ужасно. Я не понимала, что произошло, а папа на эту тему не разговаривал. Мои вопросы его только расстраивали, поэтому я перестала их задавать. Вместо этого я начала спрашивать себя: а что, если я всё неправильно поняла и моя мама жива, просто уехала куда-то далеко-далеко? В конце концов я сама запуталась, что правда, а что вымысел.
У меня не осталось воспоминаний о маме, Шэй. Праздник в Киото, кимоно и зонтик – всё это фантазии. До моего рождения мама и папа много путешествовали, но потом осели в Глазго, где я и прожила всю жизнь.
– Не важно, Черри, – шепчет Шэй. – Для меня это не важно.
– Веер я получила в подарок на Рождество, когда мне было семь лет, – со вздохом признаюсь я, – а кимоно и бумажный зонтик увидела на благотворительной распродаже в прошлом году. Эти вещи почему-то приблизили меня к маме. Мне казалось, именно их она подарила бы мне, если бы могла.
Шэй гладит меня по волосам.
– Кимоно пахло не цветами вишни, а нафталином и благотворительной лавкой. Неудивительно, что Ханни выбросила его в окно. А зонтик и был поломан, и краски на нём растеклись давным-давно. Я что-то смутно помню про цветущие вишни в парке, только парк этот был в Глазго, а не в Киото. Прости меня, Шэй.
– Черри, я всё знал, – тихо говорит он. – Пэдди с самого начала рассказал семье Танберри о том, что твоя мама умерла, и я понимал, что ты никогда не была в Японии. Разве я должен был поверить в твои фантазии? Мне просто нравилось тебя слушать. Черри, ты потрясающая рассказчица! Почему ты не записываешь свои истории на бумагу? У тебя большой талант.
Талант? На учителей и одноклассников в Глазго мои истории не производили такого впечатления. Мисс Жардин советовала обратиться к психологу, а девочки кривились и отворачивались, когда я описывала мамины балетные достижения в Нью-Йорке, Париже и Токио. Меня называли лгуньей, и поделом. Я врала и выдумывала, чтобы заполнить огромную дыру в сердце, которая образовалась после смерти мамы. Только у меня всё равно ничего не вышло.
– Шэй, как ты думаешь, Ханни действительно собиралась остаться в Лондоне у папы насовсем? – спрашиваю я темноту.
– Возможно, – отвечает темнота. – Видимо, это часть того шантажа, о котором она как-то упоминала, способ заставить Шарлотту выбирать между ней и Пэдди.
– И её план провалился. Понятно, почему она так психует.
Шэй хмурится.
– Раньше, во время наших разговоров наедине, Ханни повторяла, что всё рухнуло, что она всё потеряла, в том числе и отца.
– Бедная Ханни, – вздыхаю я.
– Да уж, – соглашается Шэй. – Мне жаль её, Черри, но я больше не могу притворяться, что хочу быть с ней, потому что это не так. Я не могу продолжать отношения. Все считали нас идеальной парой, а мы попросту проводили время вместе, так, от скуки. Даже не знаю, почему она выбрала именно меня. Может, потому, что мы старые знакомые и я нравился её подругам… Девчонки вообще-то считают меня красавчиком.
– Эй, от скромности ты явно не умрёшь, – поддразниваю я, ткнув Шэя локтем в бок. – А в зеркало давно смотрелся? Лично мне вспоминается словосочетание «мокрый как мышь».
– На тебя моё знаменитое обаяние никогда не действовало, верно? – смеётся Шэй. – Кстати, это и привлекло меня в тебе в первую очередь. Твоя честность…
От удивления я широко распахиваю глаза. Это что, шутка?
– Я серьёзно, – говорит он. – Мне кажется, я хорошо тебя знаю; знаю о событиях, которые произошли в твоей жизни, знаю о твоих мечтах и надеждах. Ханни не такая. Она очень замкнутая, никогда не раскрывается, даже на самую чуточку. Видимо, до сих пор переживает из-за отца, в этом всё дело. Боюсь, скоро она совсем съедет с катушек, и не хочу «склеивать разбитую чашку». У меня больше нет на это ни сил, ни желания. Я стискиваю пальцы Шэя.
– Черри, тот человек, с которым я хочу быть, – это ты. Я понял это в тот момент, когда впервые увидел тебя, и с тех пор ничего не могу с собой поделать.
Я молча улыбаюсь. Я ведь давно это знала?..
– Как только мы выберемся отсюда, я поговорю с Ханни, всё объясню ей. Надеюсь, она поймёт и не будет тебя винить.
Моя улыбка меркнет. Нет, Ханни никогда этого не поймёт и не простит. У нас с Шэем нет будущего. Для меня вообще нет будущего в Танглвуде, и никакие фантазии тут не спасут.