В своем исследовании захвата я снова и снова возвращался к удивительному парадоксу: хотя захват часто становится причиной страданий, он также лежит в основе самых возвышенных, одухотворенных переживаний. Мы получили свидетельства страданий в результате захвата, и теперь должны спросить, как можно сделать захват безопасным и даже продуктивным.

Трансформация такого рода может случиться внезапно: духовное понимание иногда озаряет без предупреждения. Но мы сами можем сделать себя более восприимчивыми к такому опыту. На этом основывается представление Джеймса о том, что свобода воли способна перенаправить наше внимание. Если мы будем находить позитивные формы захвата, то сможем сами освобождаться от страданий.

Религиозный опыт предлагает нам возможность освобождения от захвата. Как покажут истории, приведенные ниже, различный опыт, в том числе связанный с природой, искусством и ментальной практикой, открывает возможности для трансцендентности. Общим для всех случаев признаком является способность быть захваченным чем-то, что отвлекает наше внимание от мучений, предлагая взамен новый духовный опыт.

 

Захват и божественное

История Терезы Бенедикта Креста (Э. Штайн)

Эдит Штайн не собиралась навещать недавно овдовевшую Анну Райнах. Она боялась, что чувства Анны после смерти ее мужа слишком свежи (он был убит во Фландрии во время Первой мировой войны); но еще труднее было перенести собственное горе. Адольфу Райнаху было только тридцать четыре, когда его жизнь оборвалась, и он был великодушным другом Штайн, своего рода учителем и наставником, который открыл для нее множество дверей. Вместе с Анной они доброжелательно приняли Эдит в живой интеллектуальный круг университета Геттингена, куда она приехала двумя годами ранее, чтобы получить докторскую степень по философии. Эдит изучала труды коллеги Райнаха – Эдмунда Гуссерля, философа и отца феноменологии. Анна сама написала Эдит и попросила ее прийти, чтобы помочь привести в порядок бумаги мужа. Хотя отказаться было невозможно, Эдит чувствовала себя не готовой для принесения эмоциональной жертвы, которую, как она ожидала, от нее потребуют.

Однако Штайн обнаружила, что Анна не нуждается в утешении. Ее спокойствие удивительным образом передалось Эдит. Она знала, что Анна с мужем недавно приняли христианство: они крестились в один из отпусков Райнаха. Тем не менее было ясно, что мужество Анны и ее покорность судьбе имели мало общего с религией или догмами церкви. Как Штайн немедленно поняла, Анне помогала вера в теплого, живого и личного Бога.

«Это была моя первая встреча с Крестом и чудесной силой, которая дается тем, кто одолевает трудности, – рассказывала о своем опыте Штайн. – Впервые я видела своими собственными глазами Церковь, рожденную страданиями Искупителя, торжествующую над жалом смерти. Это был момент, когда мое неверие рухнуло».

Отец Эдит Штайн умер, когда ей не было и двух лет. В семье, кроме Эдит, было еще шестеро детей. Их растила мать. В последующие годы мать превратила оставшийся от отца почти обанкротившийся склад пиломатериалов в процветающее предприятие. Набожная иудейка, она поддерживала дух семьи в самый разгар трагедии. Эдит, ее самая младшая дочь, родилась в день праздника Йом-Киппур; в своей биографии Эдит потом напишет: «Думаю, этот факт, как никакой иной, сделал нас с матерью особенно близкими».

Эдит постепенно готовилась к крещению. Внутренние перемены казались естественными, как влюбленность.

Мать очень болезненно пережила заявление дочери, которой исполнилось тринадцать лет, что она атеистка. В ранних проблесках своего мощного интеллекта, первый раз задумавшись о существовании Бога, Штайн пришла к выводу, что Его нигде не видно, а значит, Его существование не доказано. В этом выводе она не сомневалась, но, дистанцируясь от религии своего детства, чувствовала душевную боль матери.

Спустя годы, вдохновленная спокойной религиозностью Анны Райнах, Штайн взглянула на веру иначе – как на способ обретения «покоя в Господе» или «освобождения от всех тревог и ответственности, от обязанности действовать». После этого откровения в ее философских работах появилось новое ощущение жизни и предназначения. Вскоре ее сочинения наполнились религиозными терминами. Она обратила внимание на ощутимую разницу между чувственным восприятием и восприятием божественного. Перцептивный опыт – касающийся пейзажа или человеческого лица – «характеризуется как непосредственный, в том смысле, что этот опыт переживается немедленно, вместо переосмысления его последствий или связанных событий». Таким образом, мы можем только рассматривать пейзаж или лицо – а не их влияние на этот мир. Однако Бог не относится к объектам «немедленного постижения»; чудесное и божественное переживается как переход через Его влияние на все существующее в мире.

Через четыре года, в 1921 году, Штайн поехала в гости к другу и коллеге в загородный дом. Ей уже исполнилось тридцать. Она достала с книжной полки автобиографию святой Терезы Авильской и до самого рассвета не могла расстаться с этой книгой. «Когда я ее закрыла, – вспоминала она, – я сказала себе: “Это правда”».

Тем же утром Эдит поехала в город, чтобы купить католический катехизис и служебник, и вскоре оказалась на мессе в ближайшей церкви. Она постепенно готовилась к крещению. Внутренние перемены казались естественными, как влюбленность; каждая встреча была шагом в одном направлении.

В 1922 году Штайн приняла крещение. С этого момента она поняла, что хочет стать монахиней ордена кармелиток, к которому принадлежала святая Тереза, но родственники и духовные наставники некоторое время отговаривали ее. В 1934 году, когда Гитлер начал приобретать все большую власть, Штайн поехала в родной город Бреслау, чтобы последний раз увидеться и попрощаться с матерью. Они вместе зашли в синагогу. На следующий день Штайн села на поезд до Кельна, где приняла постриг в монастыре кармелиток.

В монастыре Тереза Бенедикта Креста (такое она приняла имя) не отказалась от мира полностью. Она была свидетелем подъема нацистской партии и осознавала лучше других, куда приведет ненависть к евреям. В тот же год, когда она ушла в монастырь, Штайн написала свои мемуары, «Жизнь в еврейской семье». Тогда как другие, принимая постриг, обычно отказываются от своей прошлой жизни, Штайн решила остаться еврейкой и открыто заявила о своей национальной принадлежности. Ее цель была очевидна: показать, что евреи не монстры, но такие же люди. Она верила, что только эмпатия может остановить надвигающийся террор.

Кроме того, она написала папе Пию XI, умоляя его осудить «деяния, совершаемые в Германии, которые попирают значение самих слов “справедливость” и “гуманизм”». Она также написала пророческое предупреждение для понтификата, которое Ватикан предпочел прятать от общественности в течение половины столетия: «Ответственность падет, в конце концов, на тех, кто довел их до этой точки, а также на тех, кто молчал перед лицом происходящего».

Теперь Штайн была непоколебимо предана Богу, но она пришла к пониманию, что это не означает отказа от происходящего вокруг. «Непосредственно перед моим обращением и какое-то время после я… думала, что религиозная жизнь означает отказ от всего прежнего и направление разума только на божественное, – писала она. – Однако постепенно я поняла, что от нас ожидаются иные поступки в этом мире… Я даже верю, что чем глубже человек погружается в Бога, тем более он обязан подняться над собой, в том смысле, что он должен идти в мир и нести в мир божественную жизнь».

В монастыре, в дополнение к литургическому циклу молитв, два часа в день посвящались безмолвным молитвам. В эти часы Штайн, или Терезу Бенедикту, можно было видеть у окна ее кельи, безмолвно стоящей на коленях со скрещенными руками. В одном стихотворении она раскрыла содержание этих молчаливых молитв:

Когда в Германии начался холокост, Штайн перевезли из Кельна в более безопасный монастырь в Нидерландах. Ее приезд совпал с решительным выступлением Голландской церкви в защиту евреев, которое привело нацистов в ярость. Шансов спрятаться здесь теперь почти не оставалось.

Штайн арестовали прямо в обители в августе 1942 года. В течение недели ее депортировали в Освенцим. Штайн погибла в газовой камере.

 

Концентрация внимания

История С. Вэйль

Духовное пробуждение невозможно сознательно организовать или вызвать усилием воли; оно осеняет нас. Можем ли мы как-то ввести себя в состояние духовного захвата? Симона Вейль большую часть своих философских исследований посвятила теме обращения к божественному. Вейль всегда очень вдумчиво наблюдала за тем, что происходит в мире вокруг нее. В шесть лет она отказалась от сахара в пользу солдат Первой мировой войны, которые, как ей сказали, испытывали в сахаре недостаток.

«В четырнадцать лет… я всерьез задумалась о смерти, по причине моей весьма посредственной “естественной упаковки”, – писала позднее Вейль. – Меня не волновало отсутствие видимого успеха, но что меня сильно огорчало, так это мысль об исключении из трансцендентного королевства, в которое имеют доступ только по-настоящему великие… Я предпочитала умереть, чем жить без истины».

Только пережив внутреннюю борьбу, Вейль пришла к более демократическому выводу о том, что любой может, в конце концов, войти в это королевство, «если только он стремится к истине и беспрестанно концентрирует свое внимание на этой цели».

Замечание, о том, что концентрация внимания предоставляет новую духовную возможность каждому, позволило Вейль продвинуться еще дальше. Ее альтруизм был своего рода инстинктивным духовным усилием, и в это самое время она достигла высшей точки, как учитель и организатор. В 1934 году она год проработала чернорабочей на фабрике в Париже, чтобы лучше узнать условия труда и жизни рабочего класса. Фабрика была ее первым столкновениям с бедствиями, остававшимися за пределами ее собственной привилегированной жизни; как она пишет, именно там «скорбь других людей вошла в мою плоть и душу».

Нужно приостановить мысли, тогда остается чистое внимание, пустое и готовое к проникновению.

Еще подростком Вейль решила, что невозможно точно знать, существует ли Бог: «Здесь, внизу, невозможно получить данные наблюдений». Тогда она отложила этот вопрос в сторону. Тем не менее христианские мотивы, по ее собственным словам, то есть доброта, благоволение, щедрость, справедливость, всегда ею руководили. «Именно поэтому мне никогда не приходило в голову, что я могу присоединиться к христианской общине. У меня была мысль, что я ношу все это внутри, – однажды открыто заявила Вейль, несмотря на тот факт, что ее воспитывали родители-евреи. – Но принять догму без принуждения к этому бесспорными доказательствами показалось мне в некоторой степени бесчестным».

Таким образом, она не принимала участия в организованной религии, не желая даже посещать церковь, и пыталась хранить свою собственную духовную правду от растления. По иронии судьбы, это была та самая интеллектуальная жесткость и добросовестность, которая в конце стала ее неосознанной подготовкой к принятию Бога.

В двадцать семь лет, после года работы на фабрике, она почувствовала эмоциональное истощение и физическую слабость. Вместе с родителями Вейль отправилась в Португалию. Там она посетила небольшую деревушку, где как раз проходил праздник в честь святого покровителя. «Жены рыбаков шли процессией и посещали каждый корабль в гавани. Они несли свечи и пели, безусловно, очень древние гимны с душераздирающей печалью, – вспоминала Вейль. – Я никогда не слышала ничего столь же мучительного, разве что песни бурлаков на Волге». Она увидела нечто, что вызвало в ней новые, совершенно незнакомые чувства.

На следующий год она поехала одна в Ассизи, в Италию. Нарушив свой обет не посещать церкви, она зашла в собор Санта Мария дель Ангели, где обычно молился святой Франциск, которым она искренне восхищалась. В тот день Симона почувствовала, как невидимая сила подтолкнула ее упасть на колени.

Примерно через год она испытала последнее из трех своих сильнейших откровений, когда решила провести десять дней, посещая службы в церкви, начиная с Вербного Воскресенья и до Радоницы. Большую часть времени она страдала от чудовищной головной боли. Симона часто страдала мигренями, но в церкви «каждый звук, казалось, бил прямо по голове». Она старалась изо всех сил, чтобы не обращать внимания на головную боль, и вдруг почувствовала, как поднимается ввысь, к «чистой и совершенной радости» под звуки прекрасного хорала, оставляя внизу свое страдающее тело. В этот момент она поверила, что «мысль о Страстях Христовых вошла в мою жизнь раз и навсегда».

В письме Вейль к Джозефу-Марии Перрину, доминиканскому священнику, который стал ее другом и оказал на нее сильное влияние, она рисует жизнь после обращения к религии. Вейль дает понять, что она проводит эту жизнь с тем же самым напряжением и дисциплиной, с какими раньше была привержена идеям филантропии.

Например, каждое утро она начинала с молитвы «Отче наш». Сначала для нее это было что-то сродни интеллектуальному упражнению, но вскоре она обнаружила, что ее сильно захватывает. «Если во время чтения молитвы мое внимание рассеивалось или мне хотелось спать, хотя бы на мгновение, я начинала сначала, пока не прочитывала молитву успешно, с абсолютным вниманием, – вспоминала Вейль. – Иногда я повторяла молитву просто ради удовольствия, но делала это только в том случае, если действительно чувствовала порыв. Результат такой практики был экстраординарным и каждый раз удивлял меня, потому что, несмотря на ежедневные повторения, он всякий раз превышал мои ожидания».

Во время молитвы она чувствовала себя самозабвенно, оставив нам такое описание своего состояния: «Самые первые слова отрывали мои мысли от тела и переносили их в место вне пространства, где не было ни перспективы, ни точки зрения». Часто она ощущала присутствие Христа во время чтения, «бесконечно более реального, более живого, понятного, чем в тот первый раз, когда Он обрел власть надо мной».

Как и Уильям Джеймс, Вейль верила, что ключ во внимании. Джеймс, однако, доказывал, что это метод, которым мы пересказываем свою жизнь, а Вейль настаивала на том, что это путь, который настраивает нас на принятие Бога.

Вейль была уверена: когда мы прикладываем постоянные усилия, даже в таком обыденном деле, как обучение в школе, «где мы не преуспели из-за простой глупости», мы сталкиваемся с неопровержимым фактом своего ничтожества, даже заурядности, и далее требуется размышление и принятие этого. «Нужно приостановить мысли, – писала Вейль. – Тогда остается чистое внимание, пустое и готовое к проникновению». Эти упражнения привели Вейль к духовному пробуждению. Способность уделять внимание таким способом, заключает она, «встречается очень редко, и это очень трудно; это почти чудо. Это и есть чудо».

 

Откровение

История Г. Турмана

Близилась к завершению четырехмесячная поездка в Индию американского ученого-теолога, декана Говардского университета, Вашингтон, округ Колумбия, Говарда Турмана. Турман начал немного тревожиться. За это время он прочитал немало лекций об афро-американской религиозной культуре, любовался восходом солнца над вершиной Канченджанга и перевалом Хайбер, сидел под легендарным банановым деревом в университете Шантиникетана – но все еще не встретился с Махатмой Ганди.

За несколько месяцев до этого Турман пригласил для беседы на тему ахимса, или принципа ненасилия, британскую поклонницу Махатмы, молодую женщину по имени Мириам Слейд. Турману очень хотелось узнать больше, поэтому Слейд согласилась организовать для него встречу с Махатмой во время поездки в Индию. Когда Турман приехал на Цейлон в начале октября 1935 года, телеграмма от Ганди уже ожидала его. «Я буду рад принять вас и троих ваших друзей, когда бы вы ни приехали, до конца этого года», – писал Ганди. Но уже наступил февраль 1936 года, а встреча еще не состоялась. После двух дней, заполненных лекциями в Университете Бомбея, Турман сказал жене, Сью Бейли Турман (она была лектором и писателем, а также секретарем женской христианской организации), что больше не может ждать. Он пошлет Ганди сообщение сегодня же днем! Но когда Турман шел на почту, он увидел молодого человека в белой шапочке, как у Ганди. Они оба остановились и улыбнулись друг другу. Потом молодой человек вручил Турману записку. Это было приглашение от Ганди на встречу, неподалеку от города Бардоли.

На следующий день Турман, Сью и еще одна женщина из христианской организации сидели на полу в палатке Ганди. Они отвечали на вопросы Махатмы о всевозможных аспектах жизни черных американцев. Когда пришло время гостей задавать вопросы, Турман спросил, почему дело, которое возглавлял Ганди, движение мирного гражданского неповиновения, потерпело поражение в том, чтобы изгнать британцев из Индии. Ганди ответил, что его сограждане, чья приверженность делу была важнейшим залогом успеха движения, «испытывали недостаток жизненной силы», необходимой для того, чтобы помнить о таких возвышенных идеалах в течение долгого времени. Махатма объяснил, что первой причиной для утраты жизненной силы был голод. (В то время Индия переживала нелегкие времена Великой Депрессии, частично из-за высоких налогов, установленных британским правительством, и запрета на экспорт индийских товаров.) Второй причиной было отсутствие самоуважения – и не потому, что британцы устанавливали правила, а из-за собственного неэтичного поведения индийцев.

– Мы утратили самоуважение, – сказал Ганди. – Потому что в индуизме есть понятие неприкасаемости. Если тень неприкасаемого падет на индуистский храм или, в некоторых случаях, на улицу, на которой стоит этот храм, то храм считается загрязненным.

Турман почувствовал, что в этом сообщении скрывается значительный смысл.

– Как же вы справляетесь с таким обычаем? – спросил он.

– Первое, что я сделал, как член одной из главных каст, – ответил Ганди, – это принял в свою семью человека, не принадлежащего к касте. Я сделал его членом семьи, и официально, и всеми другими способами. Об этом было объявлено другим кастам: «Я делаю то, о чем говорю». Потом я изменил имя этого человека и назвал его “Хариджан”, что значит “Дитя Бога”».

Услышав это, Турман мысленно перенесся в свое детство, которое прошло в Дайтоне, штат Флорида. Отец умер, когда ему было только семь лет, и после этого Турмана и двух его сестер воспитывали мать и бабушка, опытная акушерка. Первые двадцать два года своей жизни бабушка была рабыней. Она не знала грамоты и часто просила внука почитать ей из Библии. Но ему было запрещено читать Послания апостола Павла, который оправдывал рабство в своем обращении к ефесянам. Бабушка рассказывала, что несколько раз в год их хозяин разрешал местному черному проповеднику проводить службу для рабов. Проповедник любил покрасоваться и читал проповеди напыщенным тоном. Когда служба доходила до кульминационного момента, проповедник, смахивая пот, переводил взгляд с одного лица на другое. «Вы не негры! – ревел он. – Вы не рабы! Вы дети Бога!»

Все годы учебы в колледже, а потом в семинарии Говард размышлял над этой историей. Как это он, внук рабыни, афроамериканец, выросший на расистском Юге, так полно усвоил это послание – и как оно повлияло на него? Он был глубоко убежден, что корень его жизни произрастает из глубокой веры его семьи в Иисуса, и общество, в котором он вырос – черные кварталы Вэйкросса, и Баптистская церковь, к которой он присоединился в двенадцать лет, – надежно охраняли каждого ребенка. Его вера в Бога и его убеждение в том, что он – дитя Бога, побуждало его преуспевать в школе и служило щитом против официального фанатизма и повседневной жестокости расизма. Когда белый человек пытался унизить его, называя «черным», решимость и самоуважение Турмана укреплялись сознанием того, что в глазах Бога все люди равны. Сам Иисус принадлежал к гонимому меньшинству евреев в Палестине во времена римской оккупации, но Он превозмог все, потому что знал: считать себя ниже римлян, значит, допустить негодование в свое сердце; а негодование обязательно разрушает изнутри.

Человеку нужен крепкий внутренний стержень самоуважения, чтобы он смог совершить личное и тем более общественное изменение.

Еще до поездки в Индию, где многие индусы спрашивали, как он может разделять веру своих завоевателей, Турман пытался осмыслить противоречие между «религией Иисуса», как он ее называл, и «религией апостола Павла». В первоначальной версии христианства каждая душа была возлюбленной, и ценились такие качества, как праведность, милосердие, простота. Во второй версии, как он видел, уже был оправдан империализм, рабовладение и насилие – в течение многих столетий, во всем мире. Это создало систему глубокого неравенства, в которой большинство людей живут, «прижавшись спиной к стене». Как же эти бедствующие люди могут находить утешение в христианстве, когда религия использовалась против них как оружие в течение долгого времени?

В 1935 году, перед отплытием в Индию, Турман написал статью именно об этом. Статья называлась «Добрые новости для непривилегированных» и была опубликована в журнале «Религия в жизни». Турман доказывал, что нравственный облик Павла был искажением подлинного христианства. Истинное христианство, писал он, можно найти в словах бедного еврея, сражающегося – в теологическом, если не в буквальном смысле – против римлян, захвативших его страну. Какой путь предлагает Иисус оккупированным евреям? Следует ли им попытаться приспособиться или следует бороться? Следует ли им изолироваться? Следует ли им задавить в себе негодование? Нет, утверждает Иисус: они должны быть кроткими и смиренными, и в то же время помнить, что царство Божие внутри них. Им не нужно смотреть на римлян или ненавидеть римлян, чтобы найти решение. Им нужно только смотреть внутрь самих себя.

Во время путешествия по полуострову Индостан Турман наблюдал расовые различия, которые иногда были более глубокими и жестокими, чем те, которые он видел каждый день в своем черном окружении. Христианство не привлекало индусов, большинство из которых были индуистами или мусульманами, потому что обращение было бы сродни присоединению к определенному классу: пусть не по цвету кожи, но тем не менее к правящему классу британцев. Турман всегда замечал особенности взаимодействия между черными и белыми людьми – и дома, и за границей – и спрашивал себя, может ли религия сломать оковы цвета кожи. Через тринадцать лет после беседы с Ганди он написал небольшую книгу на эту тему, об Иисусе и Лишенном наследства (Jesus and the Disinherited). В ней Турман вспоминает утверждение Ганди о том, что человеку нужен крепкий внутренний стержень самоуважения, чтобы он смог совершить личное и тем более общественное изменение. «Вполне возможно, что у человека вообще может не быть чувства личной неполноценности, – писал Турман, – но, в то же самое время он может испытывать чувство неполноценности социальной. Сознание того, что он дитя Бога, ведет к стабилизации эго, и в результате человек становится мужественным, бесстрашным и сильным». Человек, который знает, что он дитя Бога, не боится ни плена, ни смерти. В его сердце нет места ненависти к тем, кто угнетает его, потому что он испытывает глубокое чувство «моральной ответственности» перед своим Создателем. Такой человек не рвется на части из-за ограничений общества.

Когда белый человек пытался унизить его, называя «черным», решимость и самоуважение Турмана укреплялись сознанием того, что в глазах Бога все люди равны.

Там, в Индии, сидя в палатке на полу, Турман понял, что вера в Бога, самооценка и способность посвятить себя социальным изменениям неразрывно связаны вместе; когда одна из этих колонн разрушается, остальные тоже падают. Турману повезло: он всегда знал, что он – особенный в глазах Бога. Но для большинства его сверстников все было иначе. Они выросли в убеждении, что не являются полноценными гражданами и что не могут добиться равенства, даже если захотят. Мог ли Турман сделать так, чтобы они поняли, как понял он: они – дети Бога, и у каждого есть внутри сила для преодоления препятствий?

Прежде чем их группа села в поезд, отправлявшийся обратно в Бомбей, «маленький коричневый индиец», как ласково называли в мире Махатму, внимательно оглядел их. «Что ж, – сказал Ганди, – может быть, именно через негров истинное послание о ненасилии будет передано миру». Это были проницательные прощальные слова человека, которого многие считали почти святым.

Десятилетия спустя послание Турмана стало известным всему миру и определило поступки многих борцов за права человека. Известно, что Мартин Лютер Кинг-младший читал книгу «Иисус и Лишенный наследства», когда готовил выступление или марш протеста.

В конце книги Турман пишет: «Когда люди смотрят в лицо Иисуса, они видят неизгладимые следы своих собственных возможностей, и их сердца шепчут: “Спасибо тебе, и спасибо Господу!”»

 

Природа

История У. Вордсворта

Духовный захват не обязательно обусловлен верой в божественное. Подобную роль для нашей души могут сыграть и другие источники благоговения.

Вернувшись после долгого отсутствия на берега реки Уай, Уильям Вордсворт обнаружил ландшафт блаженно неизменным. Для поэта прошедшие пять лет были связаны с серьезными изменениями, и политическими, и личными, но знакомый ландшафт в окрестностях аббатства Тинтерн оказался невосприимчивым к течению времени. От «хмурых утесов» до «хижин, садов и огородов» все осталось прежним.

Утратив жизненную силу молодости, Вордсворт нашел утешение в этих пейзажах. Естественная, неизменная красота аббатства стала для него источником духовного утешения, бегства от неизбежных разочарований повседневной жизни, от «унылой комнаты» и «городского шума». По мере того как внимание поэта постепенно охватывает всю природу, он поднимается, хотя бы только на миг, над царством времени, освобождаясь от границ собственной личности и сливаясь с окружающим миром:

После прочтения поэмы Вордсворта «Аббатство Тинтерн» Сэмюэл Кольридж едва сдерживал восторг. «Мы проникаем в Смысл Вещей, – лихорадочно записывал он в дневнике. – Глубоко переживая, мы делаем свои Мысли неясными – и это то, что мы понимаем под Жизнью – себя… (позвольте мне) думать самому – мыслящему Существу – Идея становится смутной, какой бы она ни была – такой неясной, что я не знаю, что это такое, – но Чувство глубоко и постоянно, и это я называю – отождествление Воспринимающего и Восприятия».

Сильное эстетическое переживание – безмерность океана, как и взгляд на него глазами поэта – сплавляет воедино объект и субъект, воспринимающего и восприятие. Для многих поэтов, музыкантов, художников, а также для их зрителей это мимолетное переживание альтруизма предлагает личное утешение в жизненных невзгодах. Для Вордсворта духовное переживание не связано с официальной религией или даже с существованием Бога. Эстетическое переживание может также привести к остановке потока времени, размывая границу между отдельной личностью и окружающим миром.

Древнегреческий философ Лонгин называл этот аспект эстетического переживания Возвышенным. Отточенное до совершенства искусство риторики или поэзии, заметил Лонгин, часто внушает особую форму благоговения, которая является не просто реакцией на энергию содержания. На самом деле Возвышенное считалась исключительной принадлежностью языка, который обладает силой убеждения своим величием.

Два тысячелетия после смерти Лонгина философы и художники пытаются осмыслить Возвышенное. Почему – и как – красота трансформирует наши взаимоотношения с окружающим миром? В восемнадцатом столетии ряд европейских философов – Иммануил Кант, Джозеф Аддисон и Эдмунд Берк – вернулись к идее Возвышенного, доказывая, что возвышенность отличается от простой красоты: она зависит от переживания ужаса, от «представления о боли и опасности», хотя и особого рода. По словам Аддисона, Возвышенное было «ужасом подходящего вида» и часто вдохновлялось усердной работой в искусстве, музыке или, в ином случае, величественными видами природы: альпийскими пейзажами, яростными штормами, беспредельным морским простором. Такие переживания пробуждают в нас страх, но в то же самое время вызывают в нас ощущение единения с космосом.

Конечно, существуют некоторые противоречия в переживаниях такого рода. По своей природе Возвышенное сплавляет, а возможно, даже аннулирует кажущиеся противоположности: личность и мир; изменение и постоянство; опасность и восторг. Это одновременно подъем и падение, мгновение и вечность; нас влечет к этому с непреодолимой силой, даже если обещает полностью уничтожить тот мир, который мы знаем.

 

Каждый во что-то верит

Духовный опыт может включать моменты освобождения от привычного восприятия мира. Катализатором иногда служит религия или эстетика природы – поэма или ландшафт, или миг безмолвной медитации.

«Духовное переживание может иногда нахлынуть, как ласковая волна, заполняя разум спокойствием глубокого благоговения, – написал немецкий теолог Рудольф Отто. – Оно может превратиться в более сложное и длительную установку души… Или вырваться внезапным извержением из глубин души, со спазмами и конвульсиями, или привести к неизвестному доселе волнению, дурманящему опьянению, восторгу и уходу от действительности».

Что это за всемогущество? Филипп Борго, профессор древней истории и религии Женевского университета, объяснял мне это так: «Бог – это величина для лучшего или худшего. Но Он не аллегория. Бог не есть что-то, означающее другое понятие. Афродита – это красота, любовь, желание, секс. Она – все это… Бог распознается эмоциями, но и эмоции это тоже Бог».

Дэвид Фостер Уоллес писал: «Не существует такой вещи, как не-поклонение. Все поклоняются. Единственный выбор, который у нас есть, это чему поклоняться».

Уоллес говорит здесь не только о духовном опыте. «Поклонение дает власть, ты в конце концов придешь к ощущению слабости и страха, и тебе понадобится еще больше власти над другими, чтобы ограничиться от своего собственного страха. Поклоняйся своему интеллекту, пусть на тебя смотрят, как на умного, но кончится тем, что ты почувствуешь себя глупым, мошенником, всегда на грани разоблачения».

Итак, мы с радостью принимаем некоторые преображающие нас формы захвата. Других отчаянно стремимся избежать.