1. Град Божий

Платон сказал, что смертному человеку не дано было слышать Гармонии Сфер по причине огрубления его телесных чувств; платоники-христиане же заявили, что эту способность он утратил при Грехопадении.

Когда представления Платона тронули архетипную струну, они продолжили реверберировать на самом неожиданном уровне значений, что, временами, поворачивали оригинально задуманные послания на все сто восемьдесят градусов. И в связи с этим, можно даже осмелиться сказать, что это именно Платон и привел к Грехопадению философии, которое сделало его последователей глухими к гармонии природы. Грех, приведший к Грехопадению, заключался в разрушении пифагорейского единения натуральной и религиозной философии, отказу от науки как способа поклонения, в разрыве самой природы Вселенной на гнусную низину и эфирные высоты, сложенные из различных материалов, управляемые совершенно различными законами.

Этот вот "дуализм безысходности", как можно было бы его назвать, в средневековую философию был привнесен неоплатониками. И был он наследием одной обанкротившейся цивилизации: Греции эпохи македонского завоевания, переданной другой обанкротившейся цивилизации: латинскому миру эпохи его завоевания германскими племенами. Начиная с третьего века нашей эры и вплоть до конца Империи, неоплатонизм, не знающий никаких конкурентов, правил тремя ведущими философскими центрами тогдашней Ойкумены: Александрией, Римом и афинской Академией. В ходе этого процесса естественного отбора в царстве идей, который мы уже видели в работе, Средние Века взяли для себя в неоплатонизме именно те элементы, которые взывали к их собственным мистическим стремлениям к Царствию Божьему, и которые отражали их потерю надежды в этом мире, как "самом низинном и гадком элементе в схеме вещей", в то время как более оптимистические аспекты неоплатонизма просто игнорировались. Что касается самого Платона, в переводе на латынь был доступен один лишь "Тимей", этот шедевр двусмысленности (знание греческого языка попросту умирало); и хотя Плотин, наиболее влиятельный среди неоплатоников, подтвердил, что материальный мир до какой-то степени включает в себя доброту и красоту его создателя, более всего запомнился своим высказыванием о том, что сам он "краснеет от стыда, поскольку обладает телом". Именно в такой вот искаженной и экстремальной форме неоплатонизм был поглощен христианством после распада Римской Империи, после чего сделался основным связующим звеном между античной и средневековой Европой.

Драматическим символом такого сплавления является глава в "Исповеди" Святого Августина, в которой он описывает, как Господь "вступил на путь мой посредством определенного человека – "надутого чудовищной гордостью" – нескольких книг платоников, переведенных с греческого языка на латынь". Их влияние на автора было столь велико, что "вразумленный этими книгами я вернулся к себе самому и руководимый Тобой вошел в самые глубины свои", после чего автор встал на путь обращения. Правда, хотя обращения Августин и жаловался на то, что неоплатоники так и не поняли, что Слово стало Плотью во Христе, особой помехи это уже не представляло. Мистический союз между Платонизмом и Христианством был окончательно реализован в "Исповеди" и "Граде Божием".

Современный переводчик "Исповеди" писал об Августине:

В нем Западная Церковь произвела первого вершинного интеллектуала – который оставался таким на протяжении последующих шести сотен лет… Что он означал для будущего, можно было только отмечать. Все те люди, которые вели Европу в течение шестисот или семисот лет, подпитывались им. Мы видим папу Григория Великого в конце шестого века, который читает и перечитывает "Исповедь". Мы видим императора Карла Великого в конце восьмого века, использующего "Град Божий" как нечто вроде Библии.

Эта Библия средних веков, "Град Божий", была начата в 413 году, под влиянием разграбления Рима; умер же Августин в 430 году, когда вандалы осадили его епископский город Гиппон близ Карфагена. Очень долго следует объяснять катастрофические представления автора о человечестве как о massa perditiones, порочной толпе, живущей в состоянии моральной смерти, когда даже новорожденное дитя несет наследственные стигматы первородного греха, когда умершие некрещеными дети разделяют судьбу вечного проклятия с громадным большинством людей, как язычников, так и христиан. Для спасения возможным является только лишь акт Благодати, которую Господь распространяет на индивидуумов, судьбой назначенных получить ее путем вроде бы и случайного выбора; поскольку "падший человек не может совершить ничего приятственного для Господа" (из той же статьи об Августине в Британской Энциклопедии). Эта вот чудовищная доктрина предопределения в различных формах и в различное время поднималась катарами, альбигойцами, кальвинистами и янсенистами; эта же доктрина сыграла любопытную роль в теологических сражениях Кеплера и Галилео.

И вновь, в писаниях Августина имеются многочисленные подкупающие моменты вместе с двусмысленностями и противоречиями, такие как страстный протест против смертной кары и пыток в суде, его повторяющиеся подтверждения того, что Omnis natura, inquantum natura est, bonum est; из-за чего можно сказать, что "сам Августин августинцем не был". Но все эти светлые элементы игнорировались поколениями после Августина, а отбрасываемая им тень была мрачной и гнетущей; она вычеркивала из жизни даже самый малый интерес к природе, склонности к науке.

Таким вот образом, в Средние века церковники сделались наследниками философов античности, и, можно сказать, Католическая Церковь заняла место Академии и Лицея; ее отношение определяло теперь весь культурный климат и направление образования. Отсюда и важность Августина, который был не только самым влиятельным церковником раннего средневековья, основной вдохновитель Папства как наднационального верховного органа и изобретатель правил монашеского общежития; но, более всего, живой символ непрерывности между исчезнувшей древней и нарождающейся новой цивилизацией. Современный католический философ оправданно заявил, что Августин был "в большей степени, чем какой-либо император или варварский военачальник, творцом истории и строителем моста, что вел от старого мира – к новому".

 

2. Мост, ведущий к Граду

Трагедия заключается в выборочной натуре того дорожного движения, которое началось на мосту, выстроенном Августином. У застав Града Божия, весь транспорт, везущий сокровища древнего знания, красоты и надежды, заворачивался, поскольку все языческие добродетели были "развращены с присутствием непристойных и гадких дьяволов…". Так что пускай Фалес прощается со своей водой, Анаксимен – с воздухом, стоики – со своим огнем, а Эпикур – со своими атомами".

И они прощались, расставались. Только лишь Платону с его учениками было разрешено пройти по мосту, и их приветствовали в Граде, ибо им было известно, что знание нельзя получить посредством телесных глаз, и это они прибавили аллегорическое дополнение к "Книге Бытия": Адам, изгнанный из Рая, должен был направиться прямиком в платоновскую Пещеру, чтобы вести существование закованного в цепи троглодита.

Более же всего приветствовалось презрение неоплатоников ко всем видам знаний. От них Августин "вывел убеждение, которое сам он передал последующим поколениям на многие столетия, что единственный желательный вид знаний, это знание Бога и души, и что нет никакой выгоды в исследовании царства Природы".

Несколько цитат из "Исповеди" позволят более живо проиллюстрировать отношение разума к знаниям в самом начале христианской эры. В Книге Десятой, включающей в себя персональный рассказ, Августин описывает свое состояние ума через двенадцать лет после собственного обращения и вспоминает Божью помощь в деле преодоления различных форм искушения, которые постоянно атаковали его: желания плоти, которой он мог сопротивляться только в состоянии бодрствования, но не во сне; искушение наслаждения едой, вместо того, чтобы принимать эту пищу в качестве необходимого лекарства "до того дня, когда Господь изничтожит и живот, и само пропитание для него"; преступные попытки заманить его сладкими запахами, к которым у него уже выработался иммунитет; услады для уха, порождаемые церковной музыкой, с риском "быть более тронутым самим пением, но не предметом, который воспевается"; искушения для глаз "отвлекающими формами красоты, яркими и приятными красками"; и, наконец, хотя и главное – искушение "знанием ради самого знания":

Сюда присоединяется другой вид искушения, во много раз более опасный. Кроме плотского вожделения, требующего наслаждений и удовольствий для всех внешних чувств и губящего своих услуг, удаляя их от Тебя, эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться в плоти, а исследовать с помощью плоти: это пустое и жадное любопытство рядится в одежду знания и науки… Наслаждение ищет красивого, звучного, сладкого, вкусного, мягкого, а любопытство даже противоположного - не для того, чтобы подвергать себя мучениям, а из желания исследовать и знать… Эта же болезнь любопытства заставляет показывать на зрелищах разные диковины. Отсюда и желание рыться в тайнах природы, нам недоступных; знание их не принесет никакой пользы, но люди хотят узнать их только, чтобы узнать…

В этом неизмеримом лесу, полном ловушек и опасностей, я уже многое обломал и раскидал: Ты дал мне это сделать, Боже спасения моего. И, однако, осмелюсь ли я сказать, когда повсюду и ежедневно в нашу жизнь с грохотом врывается множество предметов, возбуждающих любопытство, - осмелюсь ли я сказать, что ни один из них не заставит меня внимательно его разглядывать и не внушит пустого интереса? Театр меня, конечно, не увлекает; я не забочусь узнать течение светил…

Только сам он до конца не преуспел в полном вымывании из человеческого сердца этого грешного желания познаний.

Тем не менее, он разошелся с ним рискованно близко.

 

3. Земля как Скиния

По сравнению с другими ранними Отцами Церкви, Августин был еще слишком даже просвещенным. Святой Лактанций, который жил веком ранее, лично разрушил сообщение об округлости земли со звучным успехом. В третьем томе его "Божественных Учреждений" это было названо "О фальшивой мудрости философов"; здесь же помещены все наивные аргументы, направленные против существования антиподов: люди не могут ходить с ногами выше голов, дождь и снег никак не могут падать вверх, которые, еще семь сотен лет ранее, ни один образованный человек не мог применить, чтобы не выставить себя в глупом свете. Святой Иероним, переводчик Вульгаты, всю свою жизнь сражался против искушения почитать языческих классиков до тех пор, пока он окончательно не отверг "глупую мудрость философов": "Господи, я бы предал тебя, если бы когда-нибудь в руки мои попала светская книга, или же если бы я вновь начал ее читать". Сферичность Земли и возможность существования антиподов смогла быть восстановлена не раньше конца девятого века нашей эры, через пятнадцать веков после Пифагора.

Космология этого периода напрямую берет у вавилонян и евреев. В ней доминируют две идеи: что Земля имеет форму Скинии, и что небеса окружены водой. Эта последняя идея основана на словах из Бытия (1-6,7):

И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды.

І сказав Бог: Нехай станеться твердь посеред води, і нехай відділяє вона між водою й водою.

And God said, Let there be a firmament in the midst of the waters, and let it divide the waters from the waters.

И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.

І Бог твердь учинив, і відділив воду, що під твердю вона, і воду, що над твердю вона. І сталося так.

And God made the firmament, and divided the waters which were under the firmament from the waters which were above the firmament: and it was so.

Из сказанного выше был сделан вывод, что над-небесные воды лежали на вершине небесной тверди, и что их целью было – как объяснил Василий Великий в 4-м веке н.э. – защищать мир от небесного пламени. Его современник, Севериан, повел объяснения дальше, будто бы нижние небеса состоят из кристаллизированной или "замороженной" воды, что предотвращает возгорание свода небесного от Солнца и звезд; и что небеса остаются прохладными по причине жидкой воды на вершине, которую, в день Страшного Суда, Господь использует, чтобы затушить все светящееся. Августин и сам верил в то, что Сатурн является самой холодной из планет, поскольку он ближе всего находится к верхним водам. Отвечая тем, кто оспаривал наличие тяжелых вод на самой вершине небесного свода, он указывал на то, что в голове человека так же имеется жидкая флегма. Дальнейшие заявления о том, что сферическая поверхность небес вызвала бы схождение или протекание вод вниз, были оспорены другими Отцами Церкви, которые пояснили, что небесный свод может быть округлым изнутри, но плоским сверху; или же там могут иметься канавки или сосуды, чтобы удерживать воды.

В то же самое время распространилось мнение, будто бы небеса не круглые, а это палатка или скиния. Севериан ссылается на Исайю, XL: 22, что Господь "распростер небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатер для жилья", и остальные последовали за ним в этой теме. Говоря по правде, Отцы и Доктора Церкви недостаточно интересовались подобными мирскими проблемами, чтобы вникать в детали. Первой всеобъемлющей космологической системой раннего средневековья, предназначенной для замены учений языческих астрономов от Пифагора до Птолемея, была знаменитая Topo- graphica Christiana монаха Космы. Жил он в шестом веке, родился в Александрии и, будучи мореплавателем и торговцем, путешествовал во все концы известного тогда мира, включая Абиссинию, Цейлон и Западную Индию, которая и дала ему прозвище Indicopleustus, путешественник в Индию. После того он стал монахом, и свое великое творение написал в монастыре на Синайском полуострове.

Первая из двенадцати книг озаглавлена: "Противу тех, кто, желая признавать христианство, считают и представляют, словно язычники, будто бы небеса круглые". Скиния Завета, описанная в книге Исход, была прямоугольной, с длиной дважды большей ширины; так и Земля имеет ту же форму, размещена Земля продольно с Востока на Запад, в самом низу Вселенной. Она окружена океаном – как стол с храмовыми жертвенными хлебами окружен волнистым бордюром; океан же окружен другой землей, месторасположением Рая и домом человеческим до тех пор, пока Ной не пересек океан; сейчас же земля эта необитаема. С краев этой пустынной внешней земли поднимаются четыре вертикальные плоскости, являющиеся стенками Вселенной. Крыша ее наполовину цилиндрическая; лежит она на северной и южной стенках, по причине чего Вселенная похожа на легкое сводчатое сооружение (из гнутых волнистых металлических листов) или на викторианский походный комод с изогнутой крышкой.

При этом основание этого комода, которым является Земля, не плоское, но слегка наклоненное с северо-запада на юго-восток – ибо написано у Экклезиаста (1: 5), что "Солнце закатывается и спешит к тому месту, где оно встает". Соответственно, реки вроде Тигра и Евфрата, которые текут на юг, обладают более быстрым течением, чем Нил, который течет "под верх"; и корабли, что плывут на юг и восток, движутся быстрее тех, которым необходимо "карабкаться" в сторону севера и запада, в связи с чем их прозывают "медлителями". Звезды в пространстве под крышей Вселенной носят ангелы; и их не видно, когда они движутся за приподнятой, северной частью Земли, которая вдобавок еще и увенчана огромной конической горой. Эта же гора прячет Солнце ночью; само же Солнце гораздо меньше Земли.

Сам Косма особым церковным авторитетом не был; но все его идеи являются производными от идей Отцов Церкви предыдущих двух столетий. Среди них имелись более просвещенные головы, например, Исидор из Севильи (VI – VII века н.э.) и Беда Достопочтенный (VII – VIII века н.э.). Тем не менее, Topоgraphica Christiana Космы является типичной книгой для общих взглядов на Вселенную, превалирующих в самом начале европейского средневековья. Даже после того, как сферичность Земли была заново восстановлена, долго еще, чуть ли не до XIV века, рисовались карты, на которых Земля была либо прямоугольной – по форме Скинии, либо же в виде плоского диска с Иерусалимом в центре, ибо Исайя говорил об "окружности земной", а Иезекиль заявлял, будто бы "Господь установил Иерусалим в самой средине народов и стран". Третий вид карт представлял Землю овальной – как компромисс между прямоугольной и округлой формами; Дальний Восток, как правило, занимал Рай.

И вновь нам следует спросить себя: Неужто они сами верили во все это? И вновь ответом одновременно должно быть и "да", и "нет" – в зависимости от того, какое отделение расщепленного разума было при этом задействовано. В течение всего средневековья эпоха расщепленного разума правила par excellense; к данному вопросу я еще вернусь в конце этой главы.

 

4. Земля снова становится шарообразной

Первым церковным деятелем Средних веков, заявившим безвозвратно, что Земля является шаром, был английский монах Беда, который заново открыл Плиния, и весьма часто цитировал его дословно; тем не менее, он все так же цеплялся за идею над-небесных вод и отрицал то, что в районах антиподов живут какие-то люди; эти земли были недоступными по причине океанов, предполагаемые обитатели этих областей никак не могли происходить от Адама, не могли они возродиться после смерти во Христе.

Через несколько лет после смерти Беды случился любопытный инцидент. Некий церковник, ирландец по происхождению, по имени Фергил или Вергил (Вергилий), аббат в Зальцбурге, был вовлечен в ссору со своим начальником, Бонифацием, который обвинил Виргила перед папой Захарией, будто бы ирландец проповедовал существование "иного мира и иных людей под землей" – имея в виду антиподов. Папа ответил на это, что Бонифаций должен созвать совет и отлучить Виргила от церкви за свои скандальные учения. Но ничего не произошло – за исключением того, что Виргил к этому времени сделался епископом Зальцбурга и занимал этот пост до самой своей смерти. Этот эпизод может нам напомнить о напрасных попытках Клеанта обвинить Аристарха; похоже, им хотели указать на то, что даже в этот период невежества, ортодоксальность в вопросах натуральной философии (в отличие от теологических проблем) поддерживалась не сколько угрозами, столько внутренним принуждением. Во всяком случае, мне не известны какие-либо документированные случаи того, чтобы клирик или мирянин были обвинены в ереси в это задавленное ересями время по причине своих космологических взглядов.

Опасность этого была удалена еще сильнее, когда в 999 году нашей эры Герберт, более всех добившийся классический гуманитарий, геометр, музыкант и астроном своего времени взошел на папский престол как Сильвестр II. Умер он четырьмя годами спустя, но впечатление, произведенное "папой-магом" на весь мир было настолько сильным, что очень скоро он сам превратился в легенду. Сам он был человеком исключительным, намного опередившим свое время, его папское служение в символическую дату – 1000 год от Рождества Христова – отметило завершение наиболее мрачного периода Средневековья и постепенное изменение отношения к языческой науке античности. С нынешнего времени и далее, шарообразная форма Земли и ее положение в центре Вселенной, с окружающими Землю сферами планет, вновь сделались идеями респектабельными. Более того, ряд манускриптов приблизительно этого же периода показывают нам, что "египетская" система Гераклита (это та, в которой Меркурий и Венера являются спутниками Солнца) тоже была заново открыта, и тщательно выполненные рисунки планетарных орбит начали циркулировать среди посвященных. Правда, они не произвели какого-либо заметного впечатления на доминирующую философию этого периода.

Таким образом, к одиннадцатому веку нашей эры был достигнут взгляд на Вселенную, который, в общих чертах, соответствовал взглядам, выработанным в пятом веке ДО нашей эры. Грекам понадобилось около двухсот пятидесяти лет чтобы пройти дорогу от Пифагора до гелиоцентрической системы Аристарха; Европе понадобилось в два раза больше времени, чтобы достичь того же прогресса от Герберта до Коперника. Греки, как только один раз выяснили, что Земля – это плавающий в пространстве шар, практически сразу придали ей движение; Средние Века опрометчиво заморозили ее, осудив на недвижность в центре застывшей космической иерархии. И не научная логика, не рациональная мысль определила форму последующего развития, но мифологическая концепция, символизировавшая потребности своего времени: Вселенная – палатка была заменена Вселенной Золотой Цепи.

 

1. Цепь Бытия

Вселенная была обнесена стенами, словно какой-нибудь обнесенный стенами средневековый город. В центре располагается Земля, мрачная, тяжелая и испорченная, окруженная концентричными сферами Луны, Солнца, планет и звезд в восходящем порядке совершенства, вплоть до сферы primum mobile, а уже за ними – Эмпиреи, местожительство Бога.

Но в иерархии ценностей, приписанных данной иерархии в пространстве, начальное простое разделение на подлунный и надлунные регионы теперь получили бесчисленное количество разделений. Оригинальное, основное различие между грубой, земной изменчивостью и эфирным постоянством осталось; но оба эти региона были разделены таким образом, что в результате появилась непрерывная лестница, или же градуированная шкала, которая растянулась от Господа и вниз, до самых нижних форм бытия. В отрывке, который часто цитировался на протяжение всего Средневековья, Макробий суммирует данную идею:

С тех пор, как возник Разум Верховного Божества, а из Разума – Душа, и после того, как, в свою очередь, были созданы все последовательные вещи, и Божество заполнило их жизнью… и с тех пор, как все вещи и явления идут в непрерывной последовательности, вырождаясь, одна за другой, до самого низа серии, внимательный наблюдатель откроет связь частей, от Верховного Божества вплоть до отбросов вещей и явлений; единодушно связанных вместе и не имеющих разрывов. И это, как раз, и есть золотая цепь Гомера, которую Бог, как он говорит, спустил с небес на землю.

Идеи Макробия – это эхо неоплатонической "теории эманаций", источник которой следует искать в "Тимее" Платона. Единственное, Наиболее Совершенное Бытие "не может оставаться замкнутым в себе"; оно должно "перелиться" и сотворить Мир Идей, который, в свою очередь, создает копию или же образ самого себя в Универсальной Душе, которая генерирует "наделенные сознанием и живущие растительной жизнью создания" – и так далее, в нисходящем порядке, вплоть до "последних отбросов всех вещей". Все время этот процесс остается процессом вырождения по нисходящей, совершенной противоположностью идее эволюции; но, поскольку каждое создание есть окончательной эманацией Божества, участвуя в Его сути, хотя участие это и уменьшается вместе с увеличением расстояния, душа всегда стремится наверх, к своему источнику.

Теория эманаций была оформлена более специфическим, христианским образом в работах Небесная Иерархия и Церковная Иерархия вторым наиболее влиятельным среди неоплатоников мыслителем, известным как псевдо-Дионисий. Вероятно, он жил в пятом веке и осуществил самую успешную божественную подделку в истории религии, притворившись, будто бы автором его работ был Дионисий Ареопаг, афинянин, упомянутый в Деяниях Апостолов (XVII: 34) как человек, обращенный в христианство самим Святым Павлом. В девятом столетии работы были переведены на латынь Джоном Скотом, и с тех пор они оказали громадное влияние на средневековые умы. Это именно он описал высшие ступени лестницы, представив нам закрепленную иерархию ангелов, которые впоследствии были приписаны к звездным сферам, чтобы удерживать их в движении: Серафимы проворачивали Первый Движитель, Херувимы – сферу неподвижных звезд, Престолы – сферу Сатурна; Власти, Добродетели и Силы – сферы Юпитера, Марса и Солнца; Господства и Архангелы – сферы Венеры и Меркурия, ну а уже меньшие ангелы приглядывали за Луной.

Если верхняя часть лестницы была платоновской по происхождению; то нижние ступени обеспечивались аристотелевской биологией, заново открытой около 1200 года. Особенно важным становится его "принцип непрерывности" между, на первый взгляд, разделенными царствами природы:

Природа настолько плавно переходит от неодушевленного к одушевленному, что эта непрерывность делает границы между ними практически неразличимыми; отсюда и наличие среднего вида, принадлежащего обоим порядкам. Растения идут сразу же после неодушевленных вещей; и растения различаются между собою в той степени, какой они кажутся участвующими в жизни. Для класса, взятого как целое, по сравнению с другими телами, будет ясно, что он одушевлен; но по сравнению с животными – растения явно неодушевленные. И переход от растений к животным непрерывен; кое-кто может задать вопрос, к растениям или животным принадлежат некие морские формы жизни, поскольку многие из них закреплены к камням и гибнут, если их от таких камней оторвать.

"Принцип непрерывности" сделал не только возможной аранжировку всех живых существ в иерархию согласно таким критериям как "степень совершенства", "силы души" или "реализации возможностей" (которая, естественно, никогда точно определена не была). Благодаря нему, появилась возможность объединить две половинки цепи – подлунную и звездную – в единую и непрерывную, без отрицания существенных различий между этими частями цепи. Соединительное звено было основано, по словам Фомы Аквинского, в двойственной природе человека. В непрерывности всего существующего, "наинизший член высшего рода всегда располагается на границе над высшим членом низшего рода"; это является истиной для зоофитов, которые наполовину растения – наполовину животные, но это же в одинаковой степени верно и для человека, который

обладает в одинаковой степени характерами обоих классов, поскольку он приписан к наинизшему члену класса находящихся выше тел, конкретно же, людская душа, находящаяся в самом низу последовательности интеллектуального бытия – и в связи с этим, является горизонтом и пограничной линией для материальных и нематериальных вещей.

Цепь, теперь и таким образом объединенная, от престола Господня достигала сейчас никому не нужного червя. Она была продолжена и дальше вниз, через иерархию четырех стихий в неодушевленную природу. Там, где нельзя было найти очевидных подсказок для определения "степени совершенства" объекта, астрология и алхимия предоставляли ответ, устанавливая "связи" и "влияния", благодаря чему, теперь каждая планета ассоциировалась с днем недели, металлом, цветом, камнем, растением, определяя их место в иерархии. Последующее продвижение цепи вниз вело в коническую пещеру внутри Земли, вокруг сужающихся склонов которой девять иерархий дьяволов было расположено в концентрических кругах, дублируя девять небесных сфер; Люцифер, занимающий вершину конуса в самом центре Земли, отмечал наихудший конец цепи.

Таким образом, средневековая Вселенная, как отметил современный исследователь, является не сколько геоцентрической, сколько "дьяволоцентрической". Ее центр, когда-то являвшийся Очагом Зевса, теперь занимает Преисподняя, Ад. Вопреки непрерывной природе цепи, Земля, по сравнению с непорочными небесами, так и занимает самое низшее место, описанное Монтенем в его "Эссе" как "грязь и трясина мира, наихудшее, наинизшее, самое безжизненное место Вселенной, подвал жилого дома". Подобным способом его современник, Спенсер в "Царице Фей", стенает о влиянии Богини Изменчивости над Землей, которая

Ненавидит это состояние возбуждающей жизни

И любовь к преходящим вещам;

И ту цветущую гордость – делая ее выцветающей и ненадежной –

Срезая все своим жадным серпом.

Исключительная мощь этого средневекового представления о Вселенной иллюстрируется тем фактом, что оно влияло на воображение поэтов елизаветинской Англии на переломе шестнадцатого века столь же сильно, как и на Данте – на переломе тринадцатого века; и мы все еще слышим его отзвуки в знаменитом отрывке из Поупа в веке восемнадцатом. Заключительная половина цитаты дает нам намек на понимание величайшей стабильности системы:

О, цепь существ!

Бог - первое звено,

Над нами духи, ниже нас полно

Птиц, рыб, скотов и тех, кто мельче блох,

Тех, кто незрим; начало цепи - Бог,

Конец - ничто; нас к высшему влечет,

А низших к нам, вот правильный расчет.

Одну ступень творения разрушь -

И все падет, вплоть до бессмертных душ;

Хоть пятое, хоть сотое звено

Изъяв, ты цепь разрушишь все равно.

Последствием подобного разрушения было бы уничтожение космического порядка. Та же самая мораль, то же самое предупреждение о катастрофичности изменений, даже самых малых, в застывшей, измеренной иерархии, любого нарушения в застывшем порядке вещей, возвращается в качестве лейтмотива в речи Улисса из шекспировского "Троила и Крессиды" и в бесчисленных иных произведениях. Секрет средневековой Вселенной таится в том, что она статична, не подвержена изменениям; каждая позиция в космическом перечне обладает своим постоянным местом и рангом, приписанным этой позиции положением перекладины на лестнице. Эти позиции напоминают поддерживаемую ударами клювов иерархию на птичьем дворе. Здесь нет никакой эволюции биологических видов, нет здесь и социального прогресса; ни вниз, ни вверх по лестнице нет какого-либо перемещения. Человек может устремляться к высшей жизни или осуждать себя на низшее существование: но вверх или вниз по лестнице он переместится только лишь после своей смерти, а в этом мире его заранее определенное место или ранг никак изменить нельзя. Это благословение неизменности действует таким образом и в нижнем мире испорченности и изменчивости. Социальный порядок – это тоже часть цепи, часть, соединяющая иерархию ангелов с иерархией животных, плодов и минералов. Давайте процитируем еще одного елизаветинца, Рэли, ради разнообразия, безыскусной прозой:

"Так можем ли мы потому оценивать честь и богатство как ничто и пренебрегать ими как чем-то ненужным и тщеславным? Конечно же: нет. В своей бесконечной мудрости Господь, который разделил ангелов по их степеням, который дал больше или меньше сияния и красоты небесным телам, который установил различия между животными тварями и птицами, который создал орла и муху, кедр и куст, а среди камней придал чистейший окрас рубину и сверкание алмазу, также назначил королей, герцогов и предводителей людям, установив магистраты, судей и другие различия среди народа". (из "Всемирной Истории")

Не одни только короли и бароны, рыцари и эсквайры обладают своим местом в космической иерархии; Цепь Бытия проходит даже через кухни.

"Кто должен занять место главного повара когда тот отсутствует: главный раздельщик или главный супник? Почему подносчики хлеба и чашники образуют первый и второй ранги, делающие их выше чистильщиков овощей и простых кухарей? Потому что они отвечают за хлеб и вино, которым святость причастия придает божественный характер". ("Расписание дома герцога Карла Бургундского" Оливье де ла Марш; цитируется по книге И. Хуизинги "Осень Средневековья")

Средние Века испытывали даже больший ужас перед переменами и желали постоянства больше, чем век Платона, философия которого была доведена сейчас до навязчивых крайностей. Христианство спасло Европу от скатывания в варварство; но катастрофическое состояние эпохи, его настроение отчаяния, не дали тому же христианству выработать сбалансированный, единый, эволюционирующий взгляд на Вселенную и на роль человека в ней. Повторяющиеся панические ожидания Конца Света, вспышки "dance macabre" и появление бичующихся маньяков были символами массовой истерии,

"наложенной на ужас и отчаяние, в угнетенном населении, которому угрожали голод и насилие, которые сегодня практически нельзя представить. К ужасам непрерывных войн, политического и социального разрыва прибавлялись еще неожиданные, таинственные и смертельные болезни. Человечество беспомощно застыло, словно бы попало в ловушку мира ужаса и страданий, против которых никакой защиты не было" (Г. Цинссер Крысы, вши и история (1937)).

Вот в каких обстоятельствах видение окруженной стенами Вселенной, в качестве защиты против Черной Чумы Перемен – застывшее, статичное, иерархичное, окаменевшее – победило представление платоников. Мир-раковина вавилонян, выработанный три-четыре тысячи лет назад, был переполнен динамики и фантазии по сравнению с этой педантично градуированной вселенной, завернутой в целлофановые сферы и удерживаемой Господом в морозильнике, чтобы скрыть ее извечный стыд. Но альтернатива была бы даже хуже:

Ведь если вдруг планеты

Задумают вращаться самовольно,

Какой возникнет в небесах раздор!

Какие потрясенья их постигнут!

Как вздыбятся моря и содрогнутся

Материки! И вихри друг на друга

Набросятся, круша и ужасая,

Ломая и раскидывая злобно

Все то, что безмятежно процветало

В разумном единенье естества. (…)

Забыв почтенье, мы ослабим струны -

И сразу дисгармония возникнет.

Давно бы тяжко дышащие волны

Пожрали сушу, если б только сила

Давала право власти…

 

2. Эра двоемыслия

Я уже говорил, что система Гераклита, в которой две внутренние планеты вращаются вокруг Солнца, а не вокруг Земли, была заново открыта под конец первого тысячелетия новой эры от рождества Христова. Но более правильным было бы сказать, что гелиоцентрическая система никогда не была забыта полностью, даже во времена Вселенной в форме походного шатра. Ранее, среди всех прочих, уже цитировал говорящего на эту тему Макробия. Так вот, Макробий, Халцидий и Марциан Капелла, три энциклопедиста-компиллятора времен заката Римской Империи (все трое: четвертый-пятый века нашей эры), наряду с Плинием, были головными источниками по естественным наукам, доступными вплоть до возрождения греческих знаний; и все они выставляли для обсуждения систему Гераклита. В IX веке это обсуждение подхватил Джон Скот, который сделал не только внутренние планета, но и их все, за исключением отдаленного Сатурна, спутниками солнца; и уже после него идея Гераклита уверенно закрепилась на средневековой сцене. Говоря словами лучшего специалиста по данному вопросу (Духема): "большинство людей, которые, с девятого по двенадцатый века писали на астрономические темы, и чьи книги сохранились, были ознакомлены с планетарной теорией, спроектированной Гераклитом Понтийским, и восприняли ее".

И в то же самое время, космология обратилась к наивной и примитивной форме геоцентризма – с концентрическими хрустальными сферами, определяющими порядок планет и аккомпанирующей иерархией ангелов. Крайне изобретательные системы из аристотелевых пятидесяти пяти сфер или четырех десятков птолемеевских эпициклов были забыты, так что вся сложнейшая машинерия была сведена к десяти вращающимся сферам – нечто вроде Аристотеля для бедных, который не имел ничего общего с какими-либо наблюдаемыми движениями на небе. Александрийские астрономы хотябы пытались сохранить явления; средневековые философы плевать на них хотели.

Но полный разрыв с реальностью мог сделать жизнь невозможной; в связи с чем, расщепленное сознание должно было выработать два различных кодекса мышления для двух разделенных отделов мозга: один подтверждал теорию, а другой хоть как-то пытался совладать с фактами. Вплоть до самого конца первого тысячелетия нашей эры, да и после того, монахи благоговейно копировали карты, вдохновленные прямоугольной, овальной, шатровой Вселенной; они же предложили некую психованную идею формы Земли, соответствующую интерпретациям Священного Писания от Отцов Церкви. Но вместе с такими сосуществовали совершенно другие виды карт удивительной точности, так называемые карты-портоланы, применявшиеся на практике средиземноморскими моряками. Очертания стран и морей на двух видах карт абсолютно не связаны друг с другом точно так же, как средневековые идеи о космосе и наблюдаемые на небе явления.

Тот же самый раскол можно было проследить и в самых единых областях средневековой мысли и поведения. После того, как человеку стало противоестественным краснеть, поскольку он имел тело и мозги, после того, как у него возникла жажда к красоте и аппетит к чувствам и переживаниям; фрустрированная половина нашла возможность отомстить посредством самых крайних примеров грубости и непотребства. Отделенная от телесности любовь трубадура или служение рыцаря своей даме сосуществовали с грубой публичностью, придаваемой постельному белью первой брачной ночи, что делало супружества похожими на публичные казни. Благородная дама сравнивалась с Богиней Добродетелью, но ее же заставляли носить чугунный пояс верности в ее подлунной сфере. Монахини были обязаны не снимать юбки даже в приватности бань, поскольку, пускай никто посторонний, но Господь мог их видеть. Когда разум расщеплен, обе половинки девальвируют: земная любовь сползает до животного уровня; мистическое же единение с Богом требует эротической двусмысленности. Поставленные лицом к лицу с Ветхим Заветом, теологи пытаются сохранить дух Песни Песней, заявляя, будто бы Царь – это Христос, Суламифь – это Церковь, и что восхищение различными частями анатомии последней относится к соответствующим мастерским фрагментам величественного здания, возведенного Святым Петром.

Средневековые историки тоже должны были существовать в состоянии двоемыслия. Космология того времени поясняла беспорядок на небесах через предписанные движения по совершенным окружностям; хроникеры, вставшие лицом к лицу с еще большим беспорядком, обладали возможностью объявить рыцарство без страха и упрека в качестве движущей силы Истории. Для них это стало

…чем-то вроде волшебного ключа, посредством применения которого они поясняли сами себе мотивы политики и истории… То, что они видели на самом деле, выглядело как чистейшей воды насилие и беспорядок… Так что им требовалась некая форма для своих политических концепций, и тут на помощь пришла идея рыцарства… Посредством этой, вошедшей в традицию выдумки они превзошли в деле объяснения самим себе, по мере своих способностей, мотивов и направления истории, которые теперь были сведены к спектаклю о чести принцев крови и добродетели рыцарей, к благородной игре с возвышающими и героическими правилами (И. Хуизинга в "Осени средневековья").

Та же самая дихотомия (ветвление, деление на две части) наблюдается и в социальном поведении. Гротескный и жесткий этикет управляет любыми действиями, он спроектирован заморозить жизнь по подобию небесного часового механизма, чьи хрустальные сферы вращались одна в одной и, тем не менее, все время оставались на месте. Смиренные отказы переступить порог первым занимали до четверти часа; и в то же самое время за право быть первым разыгрывались кровавые распри. Придворные дамы проводили время, отравляя одна другую словами и зельями, но этикет

не только предписывал, какая дама может держать другую за руку, но и какая из дам уполномочена побуждать других к проявлению подобного знака интимности посредством кивка головой… Страстная и жестокая душа этого века, постоянно колеблющаяся между слезливой набожностью и жестокой суровостью, между уважением и презрением, между унынием и распутством, не могла согласиться с жесточайшими правилами и педантичным формализмом. Все эмоции требовали наличия непреклонной системы обусловленных традицией форм, поскольку без них страсть и жестокость превратили бы жизнь в хаос ("Осень средневековья").

Существуют такие умственные расстройства, жертвы которых заставляют себя всегда переступать трещины в асфальте или подсчитывать спички в коробке перед сном в качестве ритуала защиты от собственных страхов. Драматические вспышки массовой истерии в течение Средневековья пытаются отвести наше внимание от менее зрелищных, зато хронических и неизлечимых ментальных конфликтов, которые и лежали в основе истерических проявлений. Средневековая жизнь в ее типичных аспектах напоминает маниакальный ритуал, разработанный для того, чтобы обеспечить защиту против пропитывающей все и вся гнили греха, вины и страдания; но эту защиту невозможно было найти до тех пор, пока Бог и Природа, Творец и Творение, Вера и Разум были разделены. Символическим прологом к Средневековью является оскопление Оригена самим себя ad gloriam dei (во славу Божью); эпилог же был заявлен вялыми голосами тогдашних схоластов: Имелся ли у первого человека пупок? Почему Адам съел яблоко, а не грушу? Какого ангелы полу, и сколько их может поместиться на кончике иглы? Если людоед и его потомки питаются людским мясом, то каким образом и кому будет принадлежать каждая часть их тел в день Страшного Суда; каким образом будет воскрешен сам людоед, чтобы ответить перед Страшным Судом? Именно эта, последняя проблема весьма живо обсуждалась Фомой Аквинским.

В том случае, когда разум расщеплен, его отделы, обязанные, вроде, дополнять один другого, развиваются автономно путем самоопыления, изолируя себя от реальности. Такова средневековая теология, отрезанная от балансирующего влияния изучения природы; такова и средневековая космология, отрезанная от физики; такова и средневековая физика, отрезанная от математики. Цель отступлений в этой главе, которые, казалось бы, уводят нас далеко от темы, заключается в том, чтобы показать, что космология на данном отрезке истории не является результатом равномерно-линейного, "научного" развития, но, скорее, наиболее поразительным образным символом ментальности этих времен – проекцией тогдашних конфликтов, предубеждений и особых способов двоемыслия относительно столь замечательных небес.

 

1. Оттепель

Я сравнивал Платона и Аристотеля с двойной звездой, составные элементы которой видимы попеременно. Говоря в общих чертах, с пятого по двенадцатое столетие в центре внимания находился неоплатонизм в той форме, в которой его импортировали в христианство святой Августин и псевдо-Дионисий. Но с двенадцатого по шестнадцатый века пришла очередь Аристотеля.

За исключением двух логических трактатов ("Категории" и "Об интерпретации"), работы Аристотеля до двенадцатого столетия нашей эры были неизвестны – они были погребены и забыты, вместе Архимедом, Эвклидом, атомистами и остальной частью науки греков. Те знания, которым удалось выжить, выдавались в отрывочных и искаженных латинскими компиляторами и неоплатониками версиях. Если говорить о науке, первые шестьсот лет закрепившегося христианства представляли собой ледниковый период, и только бледная луна неоплатонизма отражалась в покрытой льдом тундре.

Оттепель пришла не по причине неожиданного восхода Солнца, но посредством блуждающего Гольфстрима, который проложил себе путь от Аравийского полуострова через Месопотамию, Египет и Испанию: благодаря мусульманам. В седьмом-восьмом веках нашей эры их поток подхватил остатки греческой науки и философии в Малой Азии и Александрии, после чего перенес их окольным и довольно случайным путем в Европу. Начиная с XII столетия и далее, работы и фрагменты трудов Архимеда и Гиерона Александрийского, Эвклида, Аристотеля и Птолемея заплыли в Христианский Мир подобно фосфоресцирующим обломкам кораблекрушения. Насколько извилистым и запутанным был процесс восстановления Европой своего же наследия можно понять из факта, что некоторые из научных трактатов Аристотеля, включая его Физику, были переведены с оригинального греческого языка на сирийский, с сирийского – на арабский, с арабского – на иврит, и наконец, с иврита – на средневековую латынь. Альмагест Птолемея был известен в различных арабских переводах по всей империи Гаруна аль Рашида: от Инда до Эбро, до того, как Жерар из Кремоны в 1175 году перевел его с арабского языка на латынь. Начала Эвклида были заново открыты Европой английским монахом, Аделяром из Бата, который приблизительно в 1120 году наткнулся в Кордове на арабскую версию. Вместе с восстановленными Эвклидом, Аристотелем, Архимедом и Птолемеем, наука заново могла отправиться в путь с той точки, в которой она находилась тысячу лет назад.

Но арабы были всего лишь посредниками, хранителями и передатчиками наследия. Своей научной оригинальности и творчества у них было маловато. В течение столетий, когда они были единственными хранителями сокровища, арабы мало что предприняли, чтобы воспользоваться им. Да, они усовершенствовали календарную астрономию и создали превосходные планетарные таблицы; они тщательно проработали модели Вселенной как Аристотеля, так и Птолемея; они импортировали в Европу индийскую систему чисел вместе с символом нуля, принесли сюда функцию синуса и применение алгебраических методов; но теоретическую науку вперед они не продвинули. Большинство ученых, писавших на арабском языке, были не арабами, а персами, евреями и христианами-несторианцами; к пятнадцатому столетию научное наследие ислама поддерживалось, в основном, португальскими евреями. Но и сами евреи были не более чем посредниками, ответвлением Гольфстрима, принесшего назад в Европу ее греческое и александрийское наследие, обогащенное индийскими и персидскими добавками.

Любопытно отметить, что арабо-еврейское владение этим огромным комплексом знаний, длившееся две или три сотни лет, не дало никаких результатов; но как только этот комплекс был внедрен в латинскую цивилизацию, плоды, и многочисленные, не замедлили появиться. Наследие Греции явно не давало кому-либо преимуществ, если у него не было особенной восприимчивости. Каким образом подобная готовность заново открыть свое прошлое и быть удобренным им, как это и произошло в реальности, возникла в Европе – это вопрос, относящийся к сфере общей истории. Постепенный рост безопасности, торговли и путей сообщения; увеличение городов и развитие новых ремесел и отраслей техники; изобретение магнитного компаса и механических часов, которые подарили человеку более конкретное восприятие пространства и времени; использование силы воды и даже совершенствование конской упряжи были из того ряда материальных факторов, которые ускорили и усилили пульс времени, которые привели к постепенным изменениям в интеллектуальном климате, к оттепели замороженной Вселенной, к ослаблению апокалипсических страхов. Как только люди перестали краснеть по той причине, что у них имеется нагое тело, они также перестали бояться, потому что применили свой ум. Еще много времени должно было пройти до декартовского cogito ergo sum (мыслю – следовательно, существую). Но, по крайней мере, уже хватало храбрости сказать: sum, ergo cogito (существую – следовательно, мыслю).

Заря этого раннего или "первого" Возрождения тесно связана с повторным открытием Аристотеля – а более точно, натуралистических и эмпирических элементов в нем, той самой стороны Аристотеля, которая всегда была заслонена в системе двойной звезды. Союз, порожденный катастрофой и отчаянием, между христианством и платонизмом, был заменен новым союзом между христианством и учением Аристотеля, заключенным при содействии Ангельского Доктора, Фомы Аквинского. По сути своей это означало смену фронта: от отрицания к утверждению жизни, новое, положительное отношение к Природе, равно как и к стремлению людей эту Природу познать. Возможно, величайшее историческое достижение Альберта Великого и Фомы Аквинского лежит в том, что они распознали в "свете разума" независимый источник знаний, наряду со "светом благодати". Разум, который до сих пор считался ancilla fidei, прислужником веры, теперь рассматривался в качестве жениха веры. Понятное дело, что жених по всем важным вопросам должен слушаться своей невесты, но, тем не менее, теперь он выступал в качестве существа самостоятельного.

Аристотель был не только философом, но еще и энциклопедистом, в котором можно было найти понемножку от всего; концентрируясь на собственных практичных, приземленных, не-платоновских элементах, великий ученый снова привнес в Европу дух героического века Греции. Он учил уважать "неодолимые и упрямые факты", он обучал "бесценной привычке высматривать самую суть и уже не отходить от нее. Галилео обязан Аристотелю гораздо большим, чем это может показаться со стороны… он обязан ему своей ясной головой и аналитическим умом".

Применяя Аристотеля в качестве умственного катализатора, Альберт и Фома вновь учили людей мыслить. Платон считал, будто бы истинным знанием можно овладеть только интуитивно, под присмотром глаз души, но никак не телесных; Аристотель акцентировал важность опыта – empiria – как противоположность интуитивной aperia:

Легко отличить тех, кто аргументируют посредством фактов, и тех, кто аргументирует посредством представлений… Принципы каждой науки производятся из опыта: то есть, именно из астрономических наблюдений выводим мы принципы астрономической науки (Аристотель "О небе" - цитата из Уайттейкера, стр. 27).

Печальная же истина заключается в том, что ни сам Аристотель, ни его ученики томисты, не жили по своим же возвышенным принципам, в результате чего схоластика оказалась в упадке. Но в течение медового месяца существования нового союза главным было то, что "философ" (титул, приобретенный среди всех схоластов только Аристотелем) поднял до нужного уровня рациональность и доступность пониманию Природы; то, что задачей человеку он назначил интересоваться окружающим его миром путем наблюдений и рассуждений; и что его свежий, натуралистический взгляд освободил человеческий разум от его болезненной увлеченности неоплатоновской Weltschmerz (мировой скорбью).

Возрождение образования в XIII веке было наполнено обещаниями – оно напоминало шевеление пациента, выходящего из длительного коматозного состояния. Это было столетие Роберта Линкольнского и Роджера Бэкона, значительно опередивших свое время в понимании принципов и методов эмпирической науки; Петра Перегрина, который свой первый научный трактат посвятил магнитному компасу; и, конечно же, Альберта Великого, первого серьезного натуралиста после Плиния, изучавшего насекомых, китов и полярных медведей, давшего довольно полное описание млекопитающих и птиц Германии. Молодые университеты Салерно и Болоньи, Парижа, Оксфорда и Кембриджа лучились стремлением к обучению; и стремление это тоже было принесено оттепелью.

 

2. Потенция и Действие

Но даже после всех этих серьезных и наполненных надеждой шевелений, философия природы постепенно вновь застыла в схоластической недвижимости – хотя, на сей раз, и не полностью. Причину этого краткого расцвета и длительного упадка можно свести к одной фразе: повторное открытие Аристотеля изменило интеллектуальный климат Европы путем поощрения изучения природы; конкретное же обучение аристотелевским принципам в науке, возведенным в догму, парализовало изучение той же природы. Если бы схоласты только прислушивались бы к веселым и ободряющим тонам в голосе Стагирита (Аристотель был родом из города Стагиры, следовательно, он Стагирит), все было бы хорошо; но они сделали ошибку, поняв сказанное буквально – а если не принимать сказанное относительно физических наук, все сказанное было совершеннейшей чушью. И вот в течение последующих трех сотен лет вся эта нелепица стала рассматриваться в качестве евангельских истин.

Теперь я должен сказать несколько слов об аристотелевской физике, поскольку это существенная часть средневековой Вселенной. Пифагорейцы показали, что высота тона зависит от длины струны, и тем самым указали способ математической обработки физических данных. Аристотель развел науку и математику. Для современного мыслящего человека самым удивительным во всей средневековой науке является то, что она совершенно игнорирует числа, веса, длины, скорость, длительность, количества. Вместо осуществления наблюдений и замеров, как это делали пифагорейцы, Аристотель сконструировал, пользуясь методикой априорных рассуждений, которую он сам же столь красноречиво осуждал, странную систему физики "аргументируемой из мнений, а не из фактов". Восприняв идеи из своей любимой науки, биологии, он приписал всем неодушевленным объектам целенаправленное стремление к концу, который он определил врожденным свойством или сутью вещи. Камень, к примеру, обладает земной природой или сутью, и в то время, как он падает по направлению к центру Земли, он увеличивает скорость по причине нетерпения попасть "домой"; зато пламя стремится вверх, поскольку его домом является небо. Таким образом, всякое движение и всякое изменение в общем – это реализация того, что потенциально существует в природе вещи: а указанные движение и изменение – это переход от "потенции" к "действию". Вот только этого перехода можно достичь только лишь с помощью некого другого фактора, который сам по себе является "действием"; так древесину, которая является потенциально горячей, действительно горячей можно сделать только посредством огня, который действительно горячий. Точно так же, объект, движущийся из точки А в точку В, находясь "в состоянии потенции по отношению к точке В", может достичь точки В только лишь с помощью активного движителя: "все, что ни движется, должно двигаться посредством другого". Всю эту ужасающую словесную акробатику можно свести в заявлении, что вещи могут двигаться лишь тогда, когда их толкают – что одновременно и просто, и неправдиво.

И действительно, аристотелевское omne quod movetur ab alio movetur - все, что ни движется, должно двигаться посредством другого – становится основным препятствием для прогресса науки в Средние Века. Сама идея того, будто бы вещи движутся, родилась, похоже – как заметил современный исследователь (Г. Баттерфилд "Происхождение современной науки", Лондон, 1949, стр. 14) – при наблюдении за требующим огромных усилий передвижением запряженных волами повозок по гадким греческим дорогам, где трение было настолько велико, что полностью уничтожало силовой импульс. Но вместе с тем, греки стреляли из луков, метали диски и копья – потому-то и предпочли игнорировать тот факт, что как только начальный импульс был передан стреле, та продолжает свое движение, хотя ее никто и не толкает, пока притяжение не доведет дело до конца. В соответствии с аристотелевской физикой, стрела, в тот самый момент, когда прекращается ее контакт с движителем – тетивой лука, должна была упасть на землю. На это сторонники Аристотеля дали такой ответ: как только стрела начинает двигаться, подталкиваемая тетивой лука, она создает возмущение в воздухе, что-то вроде водоворота, который и втягивает стрелу, нес ее вдоль направления полета. Только лишь в XIV веке, спустя семнадцать сотен лет, появилось возражение, что возмущение воздуха, вызванное запуском стрелы, не может быть достаточно сильным, чтобы стрела могла лететь против ветра; и далее, если лодка, которую оттолкнули от берега, продолжает двигаться только лишь потому, что ее толкнули вдоль возмущения в водном потоке, вызванном самой лодкой, тогда начальный толчок был бы вполне достаточен, чтобы та пересекла океан.

Нежелание замечать тот факт, что движущиеся тела стремятся продолжать свое движение до тех пор, пока они не будут остановлены или отражены, предотвратило появление настоящей научной физики вплоть до времен Галилео. Необходимость в том, чтобы каждое движущееся тело постоянно сопровождалось и подталкивалось движителем, сотворило "Вселенную, в которой невидимые руки постоянно находились в работе" (Баттерфилд в цитируемой книге, стр. 7). На небе была нужна бригада из пятидесяти пяти ангелов, чтобы поддерживать вращение планетарных сфер; на Земле всякий камешек, катящийся вниз по склону, и каждая капля дождя, падающая с неба, нуждались в квази-разумном замысле, функционирующем в качестве "движителя", чтобы перейти от "потенции" к "действию".

К тому же существовало различие между "натуральным" и "насильственным" движением. Небесные тела перемещались по совершенным окружностям по причине их совершенной природы; натуральное перемещение четырех элементов на Земле осуществлялось вдоль прямых линий – земля и огонь двигались по вертикали; воздух и вода – по горизонтали. Насильственным движением было любое движение, отличное от натурального. Оба типа движений нуждались в движителях, духовных или материальных; но вот небесные тела не были способны к насильственному движению; в связи с этим, объекты на небе, такие как кометы, чье движение осуществлялось не по окружности, должны были помещаться в подлунной сфере – догма, которую подтверждал даже Галилео.

Каким образом можно объяснить то, что подобный взгляд на физический мир, столь фантастичный для современного ума, мог пережить даже изобретение пороха, время, когда пули и ядра летали, совершенно опровергая законы действующей тогда физики? Ответ частично содержится в вопросе: маленький ребенок, чей мир гораздо ближе к примитивным людям, чем мир современного ума, является нераскаявшимся аристотелианцем по причине того, что он придает бездушным объектам их собственное желание, волю, животную душу; мы и сами обращаемся к Аристотелю, когда ругаем непослушный прибор или капризничающий автомобиль. Аристотель отошел от абстрактно-математической обработки физических объектов к анимистическим взглядам, которые пробуждают более глубокие, фундаментальные отзывы ума. Вот только дни примитивной магии уже в прошлом; Аристотель – это высоколобая версия анимизма с квазинаучными концепциями типа "зародышевых потенциалов" и "степеней совершенства", импортированных из биологии, с крайне заумной терминологией и впечатляющим аппаратом по уничтожению логики. На самом деле физика Аристотеля – это псевдонаука, из которой за две тысячи лет не вышло ни единого изобретения, открытия или новой догадки; и они и не могли из нее появиться – и в этом тоже заключалась ее глубинная привлекательность. Она была статичной системой, описывающей статичный мир, в котором естественным состоянием было нахождение в покое или же перемещение для покоя в таком месте, которое было приписано им природой, если только вещи эти никто не толкал и не тащил; в подобной схеме вещей было идеальное оформление для окруженной стенами Вселенной с ее неизменной Цепью Бытия.

И все это было разработано до такой степени, что знаменитое Первое Доказательство бытия Божия Фомы Аквинского полностью основывалось на физике Аристотеля. Все движущееся нуждается в том, что его движет, но обратный путь не мог вести в бесконечность, тут должен был иметься некий предел, агент, который движет других без необходимости двигаться самому; вот этот неподвижный движитель и есть Бог. В последующем веке (1300-1349) Уильям Оккамский, величайший из схоластов-францисканцев, перемолол на фарш доктрины аристотелевской физики, на которых основывалось Первое Доказательство Фомы Аквинского. Но к этому времени схоластическая теология уже полностью пала под чарами учения Аристотеля – и в особой степени, по причине наиболее стерильных, педантичных, и в то же самое время двусмысленных элементов аристотелевской логики. Еще через столетие Эразм восклицает:

Они задушат меня под шестью сотнями догм; они назовут меня еретиком, и тем не менее – они слуги Глупости. Они окружены охраной из определений, заключений, выводов, явных и косвенных предложений. Те в еще большей степени инициируют пояснения того, может ли Бог принять субстанцию женщины, задницы, тыквы, и станет ли, если такое возможно, тыква творить чудеса или же быть распятой… Они всматриваются в совершеннейшую темноту, для которой никогда и нигде нет какого-либо бытия (Morias Encognion, Базель, 1780).

Брак между Церковью и Стагиритом, который начался столь многообещающе, после всего превратился в мезальянс.

 

3. Сорняки

Прежде, чем мы покинем средневековую Вселенную, необходимо сказать несколько слов об астрологии, которая неоднократно еще будет появляться в последующих частях этой книги.

В дни Вавилона наука и магия, составление календаря и предсказания находились в неразрушимом единстве. Ионийцы отделили зерна от плевел; они восприняли вавилонскую астрономию и отвергли астрологию. Но тремя столетиями спустя, в состоянии духовного банкротства после македонских завоеваний, "астрология заразила эллинистический разум, как новая болезнь, что поражает жителей отдаленного острова" (Гилберт Мюррей "Пять стадий греческой религии", Лондон, 1935, стр. 144). Это же явление повторилось и после падения Римской империи. Средневековые ландшафты заросли сорняками астрологии и алхимии, вторгшимися на развалины заброшенных наук. Когда строительство началось заново, эти сорняки смешались со строительными материалами, так что понадобились столетия, чтобы отчистить те.

Но средневековое болезненное привыкание к астрологии нельзя назвать только лишь знаком "нервного срыва". По словам Аристотеля, все, что случается в подлунном мире, вызвано и управляется движением небесных сфер. Эта догма служила логическим обоснованием для защитников астрологии, как во времена античности, так и в средневековье. Только родство между астрологическими рассуждениями и метафизикой Аристотеля заходит дальше. В отсутствии количественных законов и при случайности связей, последователь Аристотеля рассуждает в терминах родства и соответствия между "формами" или "природами" либо "сущностями" вещей; он классифицирует их по категориям и подкатегориям; путем дедукции он действует по аналогиям, которые часто являются метафорическими или аллегорическими, а то и чисто словесными. Астрология и алхимия восприняли те же самые методы, разве что более вольно, с большим воображением, отказываясь от академической педантичности. Если астрология с алхимией и были сорняками, то средневековая наука сама была заражена сорняками настолько, что крайне сложно было бы прочертить между ними границу. Мы еще увидим, как Кеплер, основатель современной астрономии, хронически не мог разделить их. Так что и не удивительно, что "влияния", "симпатии" и "связи" между планетами и минералами, настроениями и темпераментами играли столь значительную роль в средневековой вселенной, поскольку они были полуофициальным дополнением к Великой Цепи Бытия.

 

4. Резюме

"В 1500 году Европа знала меньше, чем Архимед, который умер в 212 году до рождества Христова", отмечает Уайтхед в первых же страницах своего классического труда ("Наука и современный мир", стр. 7).

Сейчас я попытаюсь кратко резюмировать основные препятствия, которые удерживали прогресс науки в течение столь долгого времени. Первым было расщепление мира на две сферы, а также расщепление разума, ставшее результатом первого. Вторым была догма геоцентризма, слепой взгляд, обращенный на многообещающую линию мыслей, которая началась с пифагорейцев, но столь резко остановившуюся после Аристарха Самосского. Третьим препятствием была догма о равномерном движении по совершенным окружностям. Четвертым был развод наук с математикой. Пятой помехой была невозможность понять то, что в то время как покоящееся тело стремится оставаться в покое, движущееся тело стремится оставаться в состоянии движения.

Основным достижением начала научной революции было избавление от этих пяти основных препятствий. По большей мере это было осуществлено силами трех человек: Коперника, Кеплера и Галилея. После этого открылась дорога ньютоновскому синтезу; и уже отсюда со все возрастающей скоростью мы путешествует по направлению к атомной эре. Здесь находилась самая главная поворотная точка в истории; именно она привела к наиболее радикальным переменам в существовании, чем могло бы дать нам приобретение третьего глаза или присвоение иных биологических мутаций.

В данной точке метод и стиль данного изложения изменится. Акцент сместится с эволюции космических идей на личности, которые несут ответственность за это. В то же самое время мы погрузимся в совершенно новый пейзаж, цветущий совершенно в ином климате: Ренессанс пятнадцатого века нашей эры. Неожиданное перемещение оставит кое-какие пробелы в непрерывности рассказа, но они будут заполнены, когда появится случай для этого.

Тем не менее, первый из пионеров этой новой эры не принадлежит ей, он вырос в эре старой. Пускай и рожденный в эпоху Возрождения, это был человек средневековья: преследуемый своими страхами, направляемый собственными комплексами, робкий, консервативный клирик, который начал революцию вопреки собственной воле.