1. Триумф Галилея

Еще раз мы должны будем сменить настроение и характер этого рассказа. Личности, интриги, вопросы судебной процедуры станут главными на сцене, когда мы обратимся к трагическому конфликту между новой космологией и Церковью.

Очень немногие исторические эпизоды представлены в литературе столь объемно, как процесс Галилея. Большая часть из написанного, что неизбежно, обладает пристрастным характером, от грубых искажений, через осторожные инсинуации, вплоть до попыток бесстрастного расхождения с общепринятым мнением путем бессознательных умолчаний. В эпоху, что стала "домом разделенным веры и разума", объективность является абстрактным идеалом; тем более, если рассматриваемый эпизод является одной из исторических причин этого разделения. Так как было бы глупо претендовать на исключение из данного правила, было бы честным заявить о собственной предвзятости, прежде чем просить у читателя довериться моей версии объективности. Среди моих самых ранних и наиболее живых впечатлений из Истории было сжигание еретиков живьем, которое устраивала испанская инквизиция, в связи с чем, трудно было ожидать нежного отношения к данному учреждению. С другой стороны, я установил, что личность Галилея в одинаковой степени была непривлекательной, в основном, на основании его отношения к Кеплеру. Его договоренности с Урбаном VIII и Священной Канцелярией можно оценивать по-разному, поскольку доказательства в некоторых существенных моментах основываются на слухах и догадках; но вот его отношения с коллегой из Германии сводятся к немногим письмам, мы обладаем однозначной документацией. И в результате, большинство биографов Кеплера проявляют такую же нелюбовь в отношении Галилея, в то время как сторонники Галилео проявляют к Кеплеру нечто вроде виноватой нежности, которая выдает их смущение.

В связи с этим, мне кажется, что когда предвзятость входит в рассказ, то она не всегда основывается на привязанности любой из сторон в данном конфликте, но на возмущении тем, что конфликт вообще имеет место. Один из моментов, которые я продвигаю в этой книге, является единый источник мистического и научного способов познания, равно как и чудовищные последствия их разделения. Я убежден в том, что конфликт между Церковью и Галилеем (или же Коперником) не был столь уж неизбежным; и что он вовсе не заключен в природе губительного столкновения между противоположными философиями существования, которое, раньше или позднее, обязано было случиться; но, скорее, это было в результате столкновения характеров индивидуальностей, к которым прибавились еще и несчастные совпадения. Другими словами, я верю в идею, что суд над Галилеем был чем-то вроде древнегреческой трагедии, пробой сил между "слепой верой" и "просвещенным разумом", что он был наивной ошибкой. Эта вот убежденность – или предвзятость – влияет на последующий рассказ.

Я продолжаю прослеживать нить жизни Галилея в тот момент, когда его имя неожиданно прославилось в ученом мире по причине открытия им спутников Юпитера. Звездный Посланник был напечатан в марте 1610 года; в сентябре того же года он занял новый пост "Главного Математика и Философа" у Медичи во Флоренции, а следующую весну он провел в Риме.

Этот визит был настоящим триумфом: "Если бы мы все еще жили в древней Римской Республике, я верю, что в честь Галилея обязательно бы возвели колонну на Капитолии". Избранные члены Accadèmia dei Lincei (Академии Рысьеглазых) под председательством герцога Федерико Чези избрали Галилея членом Академии и дали в его честь банкет; именно на этом банкете новому изобретению было дано наименование "телескоп". Папа римский Павел V дал Галилею дружескую аудиенцию, Иезуитская Римская Коллегия провела в честь ученого ряд церемоний, которые длились целый день. Ведущий математик и астроном коллегии, преподобный отец Клавиус, главный автор реформы грегорианского календаря, который поначалу смеялся над Звездным Посланником, теперь был полностью обращен в новую веру; то же самое относилось и к другим астрономам Коллегии: отцам Гринбергеру, ван Маэлкоте и Лембо. Они не только приняли открытия Галилео, но и усовершенствовали его наблюдения, в частности, наблюдения Сатурна и фаз Венеры. Когда глава Коллегии, Верховный Кардинал Беллармин, попросил их дать официальное заключение относительно новых открытий, они единогласно подтвердили их.

Это было событие величайшей важности. Фазы Венеры, подтвержденные старейшинами астрономии иезуитской Коллегии, были неотвратимым доказательством того, что, как минимум, эта планета вращается вокруг Солнца, что система Птолемея стала несостоятельной, и что теперь необходимо было делать выбор между Коперником и Браге.. Орден иезуитов был интеллектуальным лидером католической церкви. Астрономы-иезуиты повсюду в Европе – в особенности же, Шайнер в Ингольштадте, Ланц в Мюнхене, приятель Кеплера Гульден в Вене, и Римская Коллегия, как учреждение – начала поддерживать систему Тихо, в качестве станции, находящейся на полпути к системе Коперника. Саму коперниканскую систему можно было свободно обсуждать и защищать в качестве рабочей гипотезы, но на нее смотрели неодобрительно, если учение Коперника выдвигалось как установленная истина, поскольку оно противоречило общепринятой интерпретации Писания – если только и до тех пор, пока в его пользу не будут представлены окончательные доказательства. Еще раз мы должны вернуться к этому критически важному моменту.

В течение краткого периода времени астрономы-иезуиты также подтверждали "земную" природу Луны, существование солнечных пятен и тот факт, что кометы движутся в дальнем космосе, за пределами "подлунного мира". Это все означало отказ от аристотелевской доктрины совершенной и неизменной природы небесных сфер. Таким образом, наиболее влиятельный в интеллектуальном плане орден католической церкви в это время полностью отказывался от Аристотеля и Птолемея, и занял промежуточное положение в отношении Коперника. Они восхваляли Галилея, который был им известен как коперниканец, а Кеплера, ведущего истолкователя коперниканства, держали под своей защитой в течение всей жизни ученого.

Но существовала могущественная группа людей, чья враждебность к Галилею никогда не утихла: последователи Аристотеля из университетов. Инертность людского ума и его сопротивление к инновациям очень четко демонстрируется не, как кто-либо мог бы ожидать, невежественными массами – это невежество быстро сметается, как только удается привлечь воображение тех же масс – не профессионалами с закрепленной по праву заинтересованностью в традиции и их монополией на обучение. Для академических заурядностей инновации представляют собой двойную угрозу: они угрожают их авторитету в качестве оракулов, равно как вызывает дикий страх того, что все их созданное непосильными трудами интеллектуальное сооружение может завалиться. Академические реакционеры были проклятием для гениев, начиная с Аристарха и заканчивая Дарвином и Фрейдом; всегда, столетие за столетием, они выстраиваются твердой и враждебной фалангой из заурядных бездарей. Вот кто был истинной угрозой – а не епископ Дантискус или папа римский Павел III – которые обрекли каноника Коппернигка на пожизненное молчание. В случае Галилея, эта фаланга напоминала, скорее, арьергард – но арьергард, крепко засевший на академических постах или на кафедрах проповедников.

(…) В оппозиции к моим трудам все еще остаются некоторые закоренелые защитники любого из мельчайших аргументов перипатетиков. Насколько я могу видеть, их образование с самого детства подпитывалось мнением, будто бы философствование является и не может быть ничем иным, как только всеобъемлющим обзором текстов Аристотеля, из фрагментов которых, после глубинных погружений, они способны быстро собрать и связать вместе огромное количество решений для любой из предложенных проблем. И они совершенно не желают поднимать глаз от этих страниц – как будто бы великая книга Вселенной была написана с тем, чтобы ее никто не мог прочесть, кроме Аристотеля, и лишь его глазами можно было видеть во веки вечные. (из "Писем о пятнах на Солнце", письмо третье, 1612)

После своего возвращения, летом 1611 года, во Флоренцию, Галилей тут же был вовлечен в ряд диспутов. Он опубликовал трактат относительно "Вещей, плавающих в воде" – название которого звучит совершенно невинно. Но в этой пионерской работе по современной гидростатике Галилей принял взгляд Архимеда о том, что тела либо плавают, либо тонут в воде в соответствии со своим удельным весом, что противоречило взглядам Аристотеля, будто бы это зависит исключительно от формы данных тел. Реакционеры тут же издали дружный вопль, размахивая своими каменными топорами. Еще больше они были раздражены тем, что Галилей, вместо того, чтобы заставить факты говорить за самих себя, применил свою любимую хитрость, упреждая аргументы перипатетиков, собирая их в якобы серьезный ударный кулак, чтобы затем весело (но с оттенком злорадства) полностью обратить их в прах. Лидером этих "застойных" академиков был некий Лодовико делле Коломбе (что означало "голубь"), отсюда и название "голубиная лига", которым Галилео со своими приятелями окрестил своих оппонентов. Сторонники Аристотеля опубликовали за шесть месяцев целых четыре книги, чтобы опровергнуть Рассуждения о вещах, плавающих в воде, и споры велись еще почти что три года. Завершились они полным поражением атаковавших, как в духовном, так и в физическом плане. Профессора Пальмерини и ди Грацция умерли в то время, как Галилей готовил свой ответный ход. Джорджио Кореззио утратил свой пост в университете Пизы, так как было выявлено, что он втайне перешел в греческую веру, а потом вообще сошел с ума; монаха Франческо Сицци, юного фанатика, который нападал на телескопические открытия Галилея, но, правда, защищал Плавающие Тела, колесовали в Париже за то, что он написал памфлет, направленный против короля Франции.

Кстати, знаменитый эксперимент со сбрасыванием пушечных ядер с наклонной пизанской башни был проведен не Галилеем, а его оппонентом, уже упомянутым Кореззио, и не ради опровержения, а в качестве подтверждения мнения последователей Аристотеля, будто бы более крупные тела должны падать быстрее, чем меньшие.

 

2. Солнечные пятна

Последующий год (1612) принес новые споры, имеющие более серьезные последствия. Эти споры касались пятен на Солнце.

Началось все это в Ингольштадте, в Баварии, где отец Шайнер, иезуит-астроном с огромной репутацией, и его молодой помощник Цисат, воспользовавшись плотным туманом, направили свой телескоп прямо на Солнце. Первым был выход Цисата, который, к собственному изумлению, открыл "несколько черных точек" на поверхности светила. Он воскликнул: "То ли Солнце плачет, то ли оно замарано пятнами!". После чего он передал инструмент своему наставнику.

После длительных наблюдений, отец Шайнер в нескольких письмах сообщил об этом сенсационном открытии Маркусу Вельзеру из Аугсбурга, меценату науки, который покровительствовал и Кеплеру. Вельзер тут же опубликовал письма под псевдонимом "Апеллес", как просил его об этом Шайнер. После этого Вельзер отослал брошюру Кеплеру и Галилею, чтобы получить их мнение по данному вопросу.

Кеплер ответил сразу же. Он вспомнил, что и сам в 1607 году наблюдал пятно на Солнце, которое было "размером с чахлую вошь", которое он по ошибке принял за Меркурий, проходящий по поверхности Солнца. Он посмеялся над своей ошибкой, после чего процитировал сообщения о подобных наблюдениях, начиная чуть ли не с царя Гороха, после чего высказал мнение, будто бы пятна – это нечто вроде окалины, возникающей по причине охлаждения Солнца на определенных "латках".

Галилей задержал собственный ответ более, чем на три месяца, после чего заявил о личном приоритете в данном открытии. Он утверждал, будто бы наблюдал солнечные пятна в течение уже восемнадцати месяцев, и что год назад показывал их "многим прелатам и благородным людям в Риме", правда, не называя ни единого имени данных свидетелей.

На самом же деле, солнечные пятна были открыты независимо и практически в одно и то же время Иоганном Фабрициусом из Виттенберга, Томасом Хэрриотом из Оксфорда, дуэтом Шайнер-Цисат и самим Галилеем. Похоже, что Херриот был первым, кто их наблюдал, но Фабрициус был первым, кто напечатал об этом, а Шайнер – вторым. Херриот, Фабрициус и Шайнер ни знали о параллельных открытиях других своих коллег, равно как никто из них не выдвигал каких-то особенных претензий в плане приоритета. Так что претензии Галилея были безосновательными, во-первых, потому что Фабрициус и Шайнер первыми опубликовали сообщения о своих открытиях, а во-вторых, поскольку сам Галилей не смог назвать ни единого свидетеля или же корреспондента, чтобы доказать свое первенство – тем не менее, мы же помним, насколько мелочным и осторожным он был для защиты своих претензий относительно приоритета в предыдущих случаях, сразу же высылая сообщения в форме анаграмм. Но, похоже, Галилей привык считать телескопические открытия в качестве эксклюзивной монополии – как сам он заявлял при случае:

Тут ничего не поделаешь, господин Сарси, что мне одному было дано открыть все новые явления на небе, и никому другому это не будет позволено. Это истина, которую нельзя отрицать ни по злому умыслу, ни из зависти.

Заявляя свой особенный приоритет в открытии солнечных пятен, после чего последовала скрытая атака на отца Штайнера, Галилей сам сотворил себе первого врага среди иезуитов-астрономов и начал тот роковой процесс, в результате чего весь орден встал против него.

Все это событие было тем более неуместным, поскольку ответ Галилея Маркусу Вельзеру был образцом четкости и научности методики. После этого письма последовали еще два Письма относительно солнечных пятен, которые были опубликованы в следующем году именно под этим названием. Галилей убедительно доказал, что пятна не были малыми планетами, окружавшими Солнце, как поначалу предположил Шайнер, но они располагаются прямо на поверхности солнца или близко к нему; что они вращаются вместе с Солнцем, постоянно меняя свою форму, а так же рассмотрел природу "испарений или выдыханий, облаков или же дымов". Таким образом было доказано, что не одна Луна, но даже Солнце проходило акты творения и распада.

Кроме того, в брошюре содержалась и первая, пока что робкая формулировка со стороны Галилея принципа инерции, а так же первое напечатанное заявление, сделанное в пользу системы Коперника. Вплоть до этой даты – а мы сейчас находимся в 1613 году, и Галилею почти пятьдесят лет – он защищал Коперника в беседах за обеденным столом, но никогда в печати. Интересующий нас фрагмент находится на последней странице Писем; начинается он с бездоказательной ссылки на спутники Сатурна, и продолжается следующим образом:

И, возможно, эта планета так же, не менее, чем рогатая Венера, замечательно соответствует системе великого Коперника, благосклонные ветры универсального откровения этой доктрины, похоже, направляются в нашу сторону, оставляя легкие опасения в виде туч или противных ветров (Письма относительно солнечных пятен, стр. 144).

Наконец-то, свершилось, первое публичное подтверждение, пускай и неопределенное по форме, ровно через четверть века после того, как Кеплер протрубил в коперниканский горн в своей Мистерии.

Книга была незамедлительно и с шумными приветствиями воспринята. Что же касается Церкви, то против публикации не раздалось ни единого голоса; более того, кардиналы Боромео и Барберини – будущий римский папа Урбан VIII – написали Галилею письма с выражениями восхищения от всего сердца.

Реакционеры вели себя совершенно иначе. Когда любимому ученику Галилея, бенедиктинцу, отцу Кастелли (основателю современной гидродинамики) предложили место преподавателя в Университете Пизы, тогдашний ректор тут же запретил ему провозглашать вращение и движение Земли. Этим ректором был Артуро д'Эльчи, фанатический приверженец Аристотеля и член "голубиной лиги", который и сам опубликовал одну из брошюр, направленных против Вещей, плавающих в воде.

Первая серьезная атака против учения Коперника на религиозной основе, была проведена не церковниками, но мирянином – никем иным, как самим делле Коломбе, предводителем лиги. Его трактат Против Движения Земли содержал ряд цитат из Священного Писания, которые должны были доказать то, что Земля находится в центре Вселенной. Трактат ходил в рукописи в 1610 или 1611 году, до того, как Галилей впервые публично в печати заявил о поддержке Коперника, и в нем имя Галилея не упоминалось. Похоже, что возможный теологический конфликт самого Галилея беспокоил мало, так что прошел почти год, прежде чем он сам спросил мнение своего приятеля, кардинала Конти, по данной проблеме. Кардинал ответил на это, что, если рассматривать "неизменность" небес, то Писания выступают, скорее, в пользу взглядов Галилея, чем Аристотеля. Что же касается Коперника, прогрессивное (то есть, годичное) движение было приемлемым, но вот суточное вращение Писанию никак не соответствовало, если только не принять того, что некоторые фрагменты не следует воспринимать дословно, но подобная интерпретация была бы позволена "только лишь в случае большой необходимости" (письмо Галилею от Конти, 7 июля 1612 года).

"Необходимость" в данном контексте вновь означала только одно: если и когда будут представлены убедительные доказательства движения Земли. Но все это никак не влияет на свободу обсуждения относительных преимуществ систем Птолемея, Тихо де Браге или Коперника, принятых в качестве математических гипотез.

Здесь проблема должна была бы и закрыта, и, вероятно, так оно бы и случилось, если бы не гиперчувствительность Галилея к критике и его непреодолимое желание возразить. В конце 1612 года он находился неподалеку от Флоренции, где гостил на вилле своего приятеля Филиппо Сальвиати (которого обессмертил в своих великих Диалогах), когда до него дошли слухи, будто бы монах-доминиканец, отец Никколо Лорини, в частной беседе оспорил его взгляды. Галилей немедленно написал Лорини, прося дать объяснения. Лорини был пожилым джентльменом, которому уже исполнилось семьдесят лет, был он профессором церковной истории во Флоренции. В ответ доминиканец написал:

Мне никогда и в голову не приходило включаться в беседы подобного толка. (…) Я теряюсь в догадках, каковы основания могут быть для таких подозрений, поскольку сам я о подобном и не подумал бы. Действительно, правдой является то, что я, вовсе не из желания спорить, но только лишь ради того, чтобы не показаться отсталым тупицей, когда дискуссию начали другие люди, сказал несколько слов только лишь чтобы показать, что я жив. Я говорил, и сейчас скажу, что эти воззрения Иперникуса – или как там его зовут – похоже, враждебны божественному Писанию. Но все это меня мало беспокоит, поскольку у меня имеются и другие дела к исполнению (…).

В следующем, 1613 году, случилась публикация "Солнечных пятен" и всеобщий их восторженный прием со стороны многих людей, включая и будущего папу римского. Все было просто замечательно. Но тут до Галилео дошел второй слух, на сей раз из Пизы. Он касался послеобеденной беседы за столом герцога Козимо. Этот банальный случай дал толчок тому, что впоследствии развилось в "величайший скандал в христианском мире".

 

3. Смещение бремени

Правоверный отец Кастелли, в настоящее время занимающий должность профессора математики в Пизанском университете, тот самый пост, с которого сам Галилей начал свою карьеру, был приглашен ко двору на обед. За столом присутствовала блестящая компания, включая мать герцога, вдовствующую герцогиню Кристину Лотарингскую, жену герцога, Мадлену Австрийскую, и ряд других гостей, среди которых был д-р Боскалья, профессор философии. Тон в беседе задавала мадам Кристина, которая взяла на себя роль доминирующей, словоохотливой и легкомысленной вдовушки. После обеда ей неожиданно, но срочно захотелось "узнать чего-нибудь" о пресловутых медичийских планетах. В первую очередь, ей хотелось знать их месторасположение, а во вторую – они реальны или всего лишь иллюзия. И Кастелли, и Боскалья торжественно заявили, что планеты реальны. Вскоре после того обед был завершен, и отец Кастелли отбыл.

Но я не успел далеко уйти, когда меня нагнал слуга мадам Кристины и сообщил, что хозяйка попросила меня вернуться, - так излагает в сообщении о событии сам Кастелли Галилею. – Теперь же, перед тем, как я скажу вам, что случилось далее, вам следует узнать, что когда все мы были за столом, д-р Боскалья привлек внимание мадам, и он признал все новые вещи, открытые вами на небе, но сказал при этом, что во всем этом наиболее невероятным является движение Земли; его не может быть, в частности потому, что такие взгляды явно противоречат Священному Писанию.

Когда Кастелли вернулся в салон, "мадам, после пары вопросов, касающихся меня, начала выдвинула против меня положения Писания. Вследствие этого, после того, как я сделал несколько соответственных отговорок, мне пришлось сыграть роль теолога, (…) но я, словно паладин, успешно завершил проблему". Все встали на сторону Кастелли и Галилея, "одна только мадам Кристина была против меня, но из ее поведения я сделал вывод, что все это она делает лишь для того, чтобы услышать мои ответы. Профессор Боскалья не проронил ни слова".

В последующих письмах Кастелли сообщает, что Боскалья одержал в споре поражение, и даже вспыльчивая вдова уже не нашла нужных аргументов, после чего проблема была забыта.

Это и был тот самый инцидент, который вызвал драматические последствия.

Как и в предыдущем случае, когда Лорини упомянул "Иперникуса – или как там его зовут", Галилей тут же схватился за оружие. Его контрудар против застольной болтовни никому не ведомого д-ра Боскальи (о котором после того ничего не было слышно) был чем-то вроде теологической атомной бомбы, чьи радиоактивные осадки ощущаются до сих пор. Ответ принял форму Письма к Кастелли, которое годом позже увеличилось до Письма Великой Герцогине Кристине. Письмо было предназначено для широкого хождения, что и случилось на самом деле. Цель письма заключалась в том, чтобы прекратить все теологические возражения, направленные к Копернику. Результат получился прямо противоположным: письма стали основной причиной запрета учения Коперника и падения самого Галилея.

В качестве примера полемической литературы, Письмо является шедевром. Начинается оно следующим образом (здесь я следую окончательной версии документа, то есть, Письма к Великой Герцогине – Прим. Автора):

Несколько лет назад, как прекрасно известно Ее Светлости, я открыл в небесах множество вещей, которое до нашего времени никто не видел. Новизна этих вещей, равно как и некоторые последствия, которые следовали из них, которые противоречили физическим представлениям, обычно распространенным среди академических философов, восстановило против меня немалое число профессоров – как будто бы я поместил все эти вещи на небо собственными руками, чтобы расстроить природу и перевернуть науку с ног на голову. (…)

Показывая большую любовь к своим собственным мнениям, чем к истине, они только и выискивают способы, как бы опорочить все те новые вещи, которые они озаботились осмотреть сами, или же их собственные органы чувств демонстрируют им. Для этого они сотнями выдвигают различные обвинения и публикуют многочисленные писания, наполненные пустыми аргументами, и они делают очень серьезную ошибку, пропитывая свои писания фрагментами, взятыми из тех мест в Библии, которые они так и не смогли правильно понять (…).

После этого Галилей выдвигает аргумент, который постоянно использовал и Кеплер, а именно, что некоторые заявления в Библии не следует принимать буквально, поскольку они сформулированы таким языком, чтобы "их мог понять простой, неученый и грубый народ":

Следовательно, в изложении Библии, если только лишь ограничиваться неукрашенным грамматическим значением, можно впасть в ошибку. При этом, в Библии могут появиться не только противоречия и предложения, весьма далекие от истины, но даже серьезные ереси и глупости. Впредь, было бы необходимо присвоить Богу ноги, руки и глаза, а также материальные и человеческие привязанности, такие как гнев, раскаяние, ненависть, а иногда даже забвение вещей прошлых и игнорирование грядущих (…) По этой причине может показаться, что ничто физическое, которое наши чувства и опыт ставят перед нашими глазами, или необходимые доказательства чего нам были представлены, не должно подвергаться сомнению (не говоря уже об осуждении) в отношении свидетельств библейских отрывков, которые за словами способны скрывать какой-то другой смысл.

В поддержку данного тезиса Галилео в качестве свидетельства приводит длинную цитату из святого Августина – не понимая того, что в теологическом смысле он ступает по очень тонкому льду (см. об этом далее). И после этого следует головокружительный пассаж, где можно слышать чуть ли не треск тонкого льда под ногами:

(…) Я спрашиваю, а нет ли некоторой двусмысленности в случае невозможности определить достоинства, которые дают право священному богословию на звание "королевы". Возможно, оно заслуживает это имя по причине включения в себя всего, что было узнано всеми иными науками и установления все более эффективных методов и более глубокого обучения (...) Или теологии может быть королевой, поскольку она занимается предметом, который превосходит в своем достоинстве все предметы, которые составляют все иные науки, и потому ее учения обнародуются более возвышенными способами.

То, что титул и полномочия королевы принадлежит богословию в первом смысле, я думаю, не будет утверждаться богословами, которые имеют какой-либо навык в других науках. Ни один из них, как мне кажется, не скажет, что геометрия, астрономия, музыка, медицина более превосходно содержащиеся в Библии, чем в книгах Архимеда, Птолемея, Боэция и Галена. Поэтому представляется вероятным, что царственное превосходство отдается богословию во втором смысле, а именно, по причине его предмета и чудесного общения, божественного откровения, по причине выводов, которые не могут быть получены человеком любым иным способом, и они, в основном, касаются достижения вечного блаженства.

Допустим тогда, что богословие хорошо знакомо с возвышенным божественным созерцанием, и что оно занимает королевский трон среди наук, благодаря именно этому достоинству. Но, завоевав высочайший авторитет данным путем, если оно не спускается до не столь высоких и скромных теорий подчиненных наук и не имеет никакого отношения к ним, поскольку те не связаны с проблемой блаженства, тогда ее преподаватели не должны присваивать себе полномочия по принятию решений в спорах по профессиональным вопросам, которые они и не изучали, и которыми не занимаются на практике. Ведь это было бы так же, как если бы абсолютный деспот, не будучи ни врачом, ни архитектором, но, зная, что можно свободно командовать, мог бы взять на себя обязанность прописывать лекарства и возводить здания в соответствии с собственными прихотями – что привело бы жизни его пациентов к страшной опасности и к скорому разрушению его строений (…)

Читая этот превосходный манифест свободы мысли, можно простить Галилею его человеческие промахи. Но это, к сожалению, становится заметным во фрагменте особого заявления, следующего после того пассажа, который я процитировал, и последствия которого были совершенно ужасными.

После повторного обращения к авторитету св. Августина Галилей вырисовывает различие между научными предложениями, которые "полностью продемонстрированы" (то есть, доказаны), и другими, которые "только лишь заявлены". Если предложения первого рода противоречат очевидному значению фрагментов Библии, тогда, в соответствии с богословской практикой, значение данных фрагментов необходимо заново интерпретировать – как это было сделано, например, в отношении сферической формы Земли. До сих пор Галилей верно передает отношение Церкви, но далее он продолжает: "Что же касается предложений, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы, все, противоречащее Библии и внушенное таким предложением, конечно же необходимо считать фальшивым, и такое положение необходимо доказывать всеми возможными средствами".

То, что было здесь продемонстрировано, отношением Церкви никак не являлось. "Предложения, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы", как сама система Коперника, вовсе откровенно не осуждались, если они, вроде как, и противоречили Священному Писанию; им попросту присваивался ранг "рабочих гипотез" (и это было их законное место), со следующим предположением: "давайте погодим и посмотрим; если вы предоставите доказательство, тогда, и только лишь тогда, нам придется пересмотреть Писание в свете необходимости". Но Галилей вовсе не желал тащить бремя доказательств; по этому головному вопросу, как мы увидим, доказательств у него как раз и не было. . В связи с этим, в первую очередь, он выдвинул искусственную черно-белую альтернативу, притворяясь, что предложение должно быть либо сразу принято, либо полностью осуждено. Цель такого передергивания становится понятной из следующего предложения:

Теперь, если истинным образом продемонстрированные физические условия не обязательно обязаны подчиняться библейским фрагментам, но, скорее, необходимо показать, что это последние никак не мешают первым, тогда, перед тем как осудить физические предложения, необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы – и это должно быть сделано не теми, которые считают предложения истинными, но теми, которые судят, будто бы такие предложения фальшивы. Это кажется весьма разумным и естественным, для тех, которые считают представленные аргументы фальшивыми, возможно, будет гораздо легче найти в них недостатки, чем тем, кто считает такие утверждения верными и убедительными (…)

Бремя необходимости доказательств было сдвинуто. Важнейшие слова в предложении подчеркнуты мной. Теперь это не Галилей должен доказывать верность системы Коперника, но на теологов перекладывается бремя доказательств того, что это не так. Если они не будут способны сделать этого, тогда они дело проигрывают, и Писание нужно будет заново интерпретировать.

На самом же деле, никогда и нигде не возникало вопроса осуждения системы Коперника как рабочей гипотезы. Претензии со стороны сторонников Библии возникали по проблеме того, что предположение рассматривалось более, чем гипотеза, что оно, якобы, было надлежащим образом доказано, и что на самом деле оно было эквивалентным евангельским истинам. Хитрость маневра Галилея заключается в том, что он не выдвигает претензии открыто. Он и не может сделать этого, поскольку он не произвел хотя бы один аргумент в поддержку данной претензии. Теперь мы понимаем, почему ему была нужна его черно-белая альтернатива в качестве первого хода: отвлечь внимание от истинного статуса коперниканской системы как официально принятой рабочей гипотезы, ожидающей доказательств. Вместо этого, прикрывшись двусмысленными словами "физические предложения" в начале подчеркнутого пассажа, после которых следует требование "необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы", он подразумевает (хотя и не осмеливается заявить об этом открыто), будто бы истина системы уже была досконально и строго доказана. Все это было сделано настолько тонко, что трюк читателями практически не ощущается, и, насколько мне известно, ушел внимания исследователей до нынешнего дня. И эти слова определили стратегию, которой он придерживался в последующие годы.

Во всем документе Галилей полностью избегает каких-либо астрономических или физических споров относительно системы Коперника, он попросту вызывает впечатление, что та уже доказана вне каких-либо сомнений. Если бы ему пришлось говорить по сути, а не крутиться вокруг да около, ему пришлось бы признать что сорок с лишним эпициклов и эксцентриков Коперника не были не только не доказаны, но и не были физически возможными, это было всего лишь геометрическое приспособление и ничего более; что отсутствие годового параллакса, то есть, кажущегося сдвига в положении неподвижных звезд, вопреки новой телескопической точности, является веским свидетельством против коперниканской системы; что фазы Венеры доказывают несостоятельность Птолемея, но не Гераклида или Тихо Браге; и что все, что он может предъявить в пользу коперниканской системы – это то, что она описывает кое-какие явления (например, ретроградное движение планет) более экономично, чем Птолемей; а упомянутые выше физические претензии против Коперника так до сих пор и не разрешены.

И тут следует помнить о том, что система, которую защищал Галилео, была ортодоксальной коперниканской системой, разработанной каноником лично чуть ли не за сотню лет до того, как Кеплер выбросил из нее все эпициклы и преобразовал абстрактную бумажную конструкцию в рабочую механическую модель. Не обладая способностью признать то, что чуть ли не все его современники каким-то образом участвовали в прогрессе астрономии, Кеплер слепо и по-настоящему самоубийственно до конца игнорировал работу Кеплера, в тщетной попытке пытаясь дубинкой заставить мир принять карусель с сорока восемью эпициклами в качестве "досконально продемонстрированной" реальности.

Но какие мотивы стояли за всем этим? Почти пятьдесят лет собственной жизни Галилей держал язык за зубами относительно Коперника, и не из опасения быть сожженным на костре, но только лишь, чтобы избежать непопулярности в академических кругах. Когда же, несомый неожиданной славой, он, наконец-то, ясно выразил свою точку зрения, это сразу же сделалось для него вопросом престижа. Он сказал, что Коперник был прав, но если кто скажет не так, то подорвет его, Галилея, личный авторитет как ведущего ученого этих времен. И эта головная мотивация борьбы Галилея тут же стала исключительно заметной. И это никак не реабилитировало его оппонентов; но данный вопрос является существенным для рассмотрения вопроса: был ли конфликт исторически неизбежным или не был.

Конечный фрагмент Письма к Великой Герцогине посвящен чуду Иисуса Навина. Поначалу Галилей поясняет, что вращение Солнца вокруг собственной оси является причиной движения всех остальных планет. "И точно так же, как прекращение сердцебиения должно прекратить любые движения органов у животного, если вращение Солнца будет остановлено, вращение всех остальных планет должно тоже прекратиться". Таким образом, он не только предполагает, вместе с Кеплером, что годовое обращение планет вызвано Солнцем, но и их суточное вращение вокруг своей оси – гипотеза ad hoc (специальная, для данной конкретной цели – лат.), не имеющая никаких более "строгих доказательств", если не считать аналогий с сердцем животного. И после этого Галилей делает вывод, что когда Иисус (Навин) воскликнул: "Остановись, Солнце!", Солнце прекратило вращение, и Земля, в результате тоже прекратила свое годичное и суточное движения. Но Галилей, который очень близко подошел к открытию закона инерции, знал лучше, чем кто-либо иной, что если бы Земля резко остановилась на своей орбите, горы и города разрушились бы, словно спичечные коробки, и даже самый неученый монах, который ничего не знает про импульсы движения, знал, что случается, когда лошади вдруг становятся на дыбы, и почтовая карета неожиданно останавливается, или же когда судно наскакивает на риф. Если бы Библия интерпретировалась по Птолемею, неожиданная остановка Солнца не имела бы какого-то существенного физического эффекта, так что чудо оставалось бы столь достоверным, как и остальные чудеса; если же ее интерпретировать в соответствии с Галилеем, Иисус Навин уничтожил бы не только филистимлян, но и всю Землю. То, что Галилей желал уйти подальше от подобных глупостей, показывало его презрительное отношение к уму своих оппонентов.

В Письме к Великой Герцогине Кристине кратко изложена вся трагедия Галилея. Пассажи, являющиеся классикой дидактической прозы, превосходные формулировки в защиту свободы мысли перемежаются софистикой, увертками и откровенным мошенничеством.

 

4. Донос

Почти целый год после Письма к Кастелли ничего особенного не происходило. Но вред был уже нанесен. Копии Письма пошли в народ, причем, при этом содержание искажалось, а последующие слухи исказили содержание еще больше. У людей, как старый отец Лорини, который годом ранее даже не слышал имени "Иперникуса", сложилось впечатление, будто бы восстал новый Лютер, отрицающий чудеса Библии и отрицающий авторитет Церкви посредством какой-то математической софистики. Совершенно типичной была реакция епископа Фьезоле, который потребовал, чтобы Коперника немедленно посадили в тюрьму, и он был ужасно изумлен, узнав, что тот уже семьдесят лет лежит в могиле.

В декабре (сейчас у нас 1614 год) случился публичный скандал, правда, не слишком масштабный. Доминиканский монах, отец Томмазо Каччини, которого перед тем в Болонье подвергали цензуре как демагога и подстрекателя, читал проповедь во флорентийской церкви Санта Мария Новелла. Выбрав для проповеди текст "и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо?" (Деяния, 1:11), он начал нападать на математиков вообще и на Коперника в частности. Галилео тут же пожаловался начальникам Каччини в церковной иерархии. В результате, отец Луиджи Мараффи, генеральный проповедник ордена доминиканцев, прислал ему письмо с чистосердечными извинениями. "К несчастью, - писал Мараффи, - я обязан отвечать за все глупости, которые тридцать или сорок тысяч братьев могут или уже сделали" (письмо от 10 января 1615 года). Письмо иллюстрирует контраст в отношениях между высшими иерархами Церкви и необразованными фанатиками из нижних ее эшелонов.

На момент проповеди Каччини, отец Лорини находился с визитом в Пизе. 31 декабря Кастелли сообщает Галилею: "Из того, что я слышал, отец Лорини (находящийся здесь) был крайне опечален тем, что ваш замечательный священник зашел столь далеко". Но через несколько дней отцу Лорини кто-то показал копию Письма к Кастелли. Тот был шокирован до глубины души и сделал для себя список с Письма. По возвращению в свой монастырь – конвент святого Марка во Флоренции – он обсудил его содержание с братьями по ордену. Но теперь атмосфера была настолько напряженной, что они приняли решение, что Письмо следует направить в Священную Конгрегацию. 7 февраля 1615 года Лорини писал кардиналу Сфондрати:

Все наши отцы из этого благочестивого конвента святого Марка считают, что письмо содержит множество предложений, которые кажутся подозрительными или самонадеянными, когда оно предполагает будто бы слова Святого Писания означают совсем не то, что они на первый взгляд означают; что в дискуссии относительно природных явлений авторитету освященных текстов придается самое последнее и нижайшее место; что их комментаторы очень часто ошибаются в своих интерпретациях; что Священное Писание не следует смешивать с чем угодно, кроме вопросов религии… Всякий заботливый член нашего сообщества, давший обет быть "черными и белыми гончими" Священной канцелярии…когда я вижу, что они ("галилеисты") интерпретируют Священное Писание согласно своим личным мнениям, таким образом, который в коре отличается от распространенных интерпретаций Отцов Церкви; как они стремятся защитить мнение, на первый взгляд, совершенно противоположные освященным текстам; как они пренебрежительно говорят о древних Отцах и святом Фоме Аквинском; как они бросают под ноги всю философию Аристотеля, который долго служил схоластической теологии; и, наконец, как они, чтобы показать свою мудрость, они распространяют слухи в нашем непреклонном католическом городе тысячи незрелых и ненадежных догадок и предположений; скажу честно, когда мне стало известно об этом, я решил ознакомить Вашу Светлость с состоянием дел, чтобы Вы, в Вашей священной службе Вере, возможно, могли, совместно с вашими наиболее прославленными коллегами, предоставить такое средство, которое будет наиболее подходящим… Лично я, который считает тех, кто называет себя "галилеистами", людьми законопослушными и добрыми христианами, но чуточку заигравшимися и закоренелыми в своих представлениях, заявляю, что лично меня в их делах ничто не занимает, сам же я привержен священному делу".

Похоже, что письмо было плодом коллективного решения доминиканцев из конвента св. Марка. В нем Галилей не называется по имени, имеется ссылка лишь на "галилеистов". Похоже еще и на то, что старый отец Лорини так до конца не определился про себя, кто же был автором Письма к Кастелли: Галилей или Коперник. Зато копия Письма к Кастелли, которую он приложил, содержит две намеренные ошибки в переводе. Галилео писал, что в Писаниях имеются такие фрагменты, которые, "взятые в своем буквальном значении, выглядят так, будто бы отличаются от истины". В копии Лорини это место превратилось в следующее: "…которые фальшивы в буквальном значении". Галилео писал, что Писания иногда "затемняют" собственное свое значения; в "копии Лорини "затемняют" превратилось в "извращают".

В этой подделке обычно обвиняют Лорини. Из того, что известно о характере старика, а так же, благодаря иным внутренним посылкам и доказательствам, скорее всего, эти искажения были внесены чужой рукой. Как сейчас же будет видно, на результат они вроде как и не влияли, но первую подделку следует отметить из-за подозрений на вторую и более важную на последующей стадии.

Ни для кого, кто не помнит об уважении, которое высокие церковные сановники питали к Науке и к Ученым, результат поклепа со стороны отца Лорини, не может показаться странным. Письмо к Кастелли было надлежащим образом направлено Консультанту Священной Конгрегации, чтобы получить его мнение; тот заявил, что "такие слова как "фальшивы" или "извращают" звучат очень плохо; тем не менее, если рассматривать общий контекст, их не следовало бы рассматривать как таковые, которые сильно отклоняются от католической доктрины; что же касается остального содержания Письма, у него никаких претензий нет. В рассмотрении дела было отказано.

Донос Лорини провалился, но через месяц Каччини появился в Риме, не потеряв мужества после дезавуирования собственного начальника. Он прибыл в Священную Конгрегация "умоляя принять от него показания, касающиеся ошибок Галилея ради реабилитации его собственного сознания".

Каччини прекрасно соответствует сатирическому представлению о невежественном, официозном, лживом и строящем интриги монахе времен Возрождения. Его показания, данные перед инквизиторами, были паутиной слухов, инсинуаций и сознательной фальши. В качестве свидетелей он назвал испанского священника, отца Хименеса, и молодого человека по имени Атаванте. Так как Хименес путешествовал за границей, его невозможно было вызвать до 13 ноября, а вот Атаванте вызвали на следующий день. Несовпадения в их показаниях убедили инквизиторов в то, что сделанные Каччини обвинения в ереси и подрывной деятельности были сфабрикованы, поэтому иск против Галилея вновь закончился ничем.

Это произошло в ноябре 1615 года. В течение следующих восемнадцати лет Галилео жил в почете, никто его не преследовал, к нему дружески относился римский папа Урбан VIII и приличное количество кардиналов.

Но письма к Кастелли и к Великой Герцогине в папках инквизиции и в умах теологов остались. Слова в текстах были настолько тщательно подобраны, что их нельзя было представить как ересь, но намерения были видны четко; содержание писем образовывало вызов, на который, раньше или позднее, следовало дать ответ. Сам вызов заключался в неявно выраженной претензии, будто бы система Коперника принадлежит к категории "строго продемонстрированных" физических истин, к которым необходимо приспособить смысл Библии; и что до тех пор, пока сама теория не будет доказательно отвергнута и осуждена, возражения богословов будут недостаточными, их дело всегда будет проигранным.

Через три месяца после того, как сам Галилео был очищен от всех обвинений против него, книга Коперника была внесена в Индекс книг "требующих исправлений". Здесь необходимо описать в нескольких словах те события, которые привели к этому.

 

5. Отказ от компромисса

Основным оппонентом Галилея в историческом споре был одновременно монстром и святым. В Англии считали, будто бы это он задумал Пороховой Заговор, "злобный и дьявольский иезуит"; какое-то время винные кувшины в форме бородатой головы назывались "балларминами". В 1923 году он был беатифицирован, а в 1930 году стал святым.

На момент спора кардиналу Роберто Баллармин (Баллармино) исполнилось семьдесят три года, он был генералом ордена иезуитов, Советником Священной Конгрегации и наиболее уважаемым теологом во всем христианском мире, его мнение несло в себе больше духовного авторитета, чем мнение римского пары Павла V. Он был автором катехизиса в его современной форме и одним из редакторов Вульгаты в издании Клементина. При этом после него осталась слава одного из самых выдающихся полемистов своего времени. Его выступления против лютеранства, англиканства и тенденций к отделению в католических странах, таких как Франция и Венецианская республика, вдохновлялись следующей доминирующей идеей: Универсальная Церковь как супер-держава. Это требовало ампутации не только протестантской ереси, но и новых националистических тенденций, выведенных из принципа абсолютной монархии. Сама идея Всеобщей Церкви требовала наличия Святого Отца, всеобщая власть которого превосходила бы власть любого национального правителя.

Но Беллармин был в достаточной степени реалистом, чтобы умерить свои требования всеобщей власти для папства. Потому-то, с одной стороны, ему пришлось сражаться пером с другим великим полемистом, Иаковом I, в длительной серии трактатов и анти-трактатов, которые были для западного христианства и скандалом, и поводом для развлечения; а с другой стороны, он вызвал недовольство Павла V, поскольку не требовал для римского папы абсолютной светской власти. В последующем споре между иезуитами и доминиканцами по вопросу предопределенности Беллармин вновь занял положение "ни вашим, ни нашим". Здесь же нас интересует факт, чито аргументы доминиканцев (точно так же, как впоследствии янсенистов) основывались, в основном, на работах Августина, то есть, взгляды святого из Северной Африки стали предметом спора. Ссылка Галилея на авторитет Августина показывает, сколь неразумным был выход дилетанта в сложные и опасные воды теологии.

Как человек Беллармин был отрицанием того, чего можно было бы ожидать от вызывающего ужас теолога, который спорил с самим римским папой и королями. Он был меломаном и любителем изящных искусств. В молодости он преподавал астрономию. Не имеющий претензий в обращении, кардинал вел простую, аскетическую жизнь, совсем не так, как другие князья Церкви. А прежде всего "было в нем что-то от ребенка, что отмечали все, кто его знал". В период конфликта Галилея с Церковью, Беллармин писал религиозную книгу под названием "Плач голубицы", которую его наиболее рьяный противник, Иаков I, под старость всегда имел при себе и которую назвал превосходной духовной опорой.

Одна из официальных функций Беллармино называлась "масте по сложным проблемам" при Римском Коллегиуме. Здесь он поддерживал постоянный контакт с самыми выдающимися астрономами столицы, отцами Клавиусом и Гринбергером, которые одни из первых поверили телескопическим открытиям Галилея и которые торжественно принимали Галилео в ходе его первого визита в Рим. Так что ни в коем случае нельзя говорить, будто бы противником Галилея в этой драме был темный фанатик. Независимость разума Беллармино доаолнительно доказывается тем фактом, что его opus magnum под названием Disputationes (Диспуты) в 1890 году на какое-то время был внесен в индекс запрещенных книг.

За шестнадцать лет до того, как быть ангажированным в дело Галилея, Баллармино был одним из девяти инквизиторов кардинальской конгрегации, которые участвовали в процессе Джордано Бруно – некоторые авторы пытались выискать некую зловещую связь между этими двумя событиями. Только никаой связи тут не существует. Бруно сожгли живьем 16 февраля 1600 года на римской Campo di Fiori (Площади Цветов), в ужаснейших обстоятельствах, как нераскаявшегося отступника от веры, который за семь лет, проведенных в тюрьме, не отказался от собственной богословской ереси и упорствовал до последнего. Джордано Бруно и Мигель Сервет (сожженный в 1533 году кальвинистами в Женеве), похоже, это единственные выдающиеся ученые, павшие жертвами религиозной нетерпимости шестнадцатого и семнадцатого столетий – ясное дело, не за свои научные убеждения, но религиозные. Замечание Колриджа: "Если какой несчастный фанатик сам бросился в огонь, то им был Мигель Сервет" относится и к порывистому, обладавшему взрывным характером Бруно. Его доктрины бесконечности Вселенной и множественности населенных миров, его пантеизм и универсалистическая этика вызвали серьезное влияние на последующие поколения; но он был поэтом и метафизиком, а не ученым автором, следовательно, в рамках данного рассказа он не вмещается.

Мы проследили события 1615 года, от доноса Лорини на письмо Галилея, и личных действий Каччини в отношении поступков нашего ученого, вплоть до закрытия дела против него в ноябре того же года. Разбирательство было тайным, и сам Галилей в нем участия не принимал, но его римские знакомые знали, что что-то готовится, и сообщали ученомуу о всех слухах и о развитии событий. Этими информаторами Галилея были кардинал Пьеро Дини, архиепископ Фермо и монсиньор Джованни Чиамполи. Переписка 1615 года между ними и Галилеем существенна для понимания развития событий, которые привели к внесению труда Коперника в перечень запрещенных книг.

16 февраля Галилей отослал копию Письма к Кастелли кардиналу Дини с просьбой, чтобы тот показал его отцу Гринбергеру, а так же, если случится такая возможность, кардиналу Беллармино. В прилагаемом письме, как обычно, он жаловался на окружающую его враждебность. Голилей отметил, что Письмо к Кастелли было написано в спешке, и что он собирается его исправить и расширить. Как мы знаем, расширенная версия стала Письмом к герцогине Кристине.

Еще до того, как Дини ответил Галилею, Чиамполи написал под конец февраля (разрядка шрифта моя – А.К.):

Кардинал Барберини, который, как Вам известно из опыта, всегда восхищался Вашей ценностью, сообщил мне еще вчера, что в подобного рода взглядах ценил бы большую осторожность, чтобы не выйти за пределы рассуждений Птолемея или Коперника и в не переступить окончательно определенных математикам границ. Что же касается Священного Писания, теологи считают, что говорить о нем следует только лишь им. Когда речь идет о подобного рода новинках, даже в случае чудесного гения, никто в достаточной мере не является господином собственного сердца, чтобы принять вещи так, как было сказано. (…).

Несколькими днями позднее, 3 марта, пришел ответ Дини (разрядка шрифта моя – А.К.):

С Преосвященным Беллармино (…) я долго разговаривал о тех вещах, о которых Вы мне написали. (…) Что касается Коперника, его Преосвященство прибавил, что не считает, будто бы готовится запрет провозглашения его взглядов. По мнению кардинала, самое худшее, что с ним может случиться, это то, что возникла бы потребность ввода в его труды неких комментариев, цель которых заключалась бы в том, чтобы обратить внимание на то, что целью его доктрины было спасение явлений, точно так же, как математики вводят эпициклы, хотя не верят в них ни в малейшей степени. Самостоятельно предпринимая такого рода средства осторожности, Вы в любых обстоятельствах можете говорить об этих вещах. Все, сказал он, которые до сих пор представляли строение мира, обращение приписывали Солнцу. Если же примется коперниканская система, сказал он, то в настоящее время не похоже, чтобы Библия представляла этому большую помеху, чем фрагмент: "Солнце веселится будто великан, что перебегает дорогу" и так далее, так как этот фрагмент все эгзегеты до сих пор понимали как то, что Солнцу было предписано движение. И когда я ответил, что ведь и это можно выяснить как уступку в пользу действующих форм выражения мысли, мне был дан ответ, что не следует слишком спешить с тем, какую сторону занять. (…) Так что Вы можете себе лишь поаплодировать.

В тот же самый день – 7 марта – Галилею написал и князь Чези, председательствующий в Академии Рысьеглазых. Его письмо содержало сенсационную новость о том, что кармелит из Неаполя, Паоло Антонио Фоскарини, провинциал ордена, опубликовал книгу, в которой защищает Галилея и Коперника. Фоскарини в настоящее время проповедовал в Риме и предложил провести публичный диспут со всеми желающими. Один экземпляр своей книги он отослал Беллармино.

21 марта Чиамполи передал последующие заверения со стороны кардиналов Беллармино и дель Монте, что Галилею нечего опасаться, но при условии, что он не будет выходить за пределы физики и математики, ни в коем случае не занимаясь интерпретациями Священного Писания. Он прибавил, существует опасность того, что книга Фоскарини будет запрещена, но только лишь по причине содержащихся в ней интерпретаций. Еще Чиамполини сообщили, будто бы несколько иезуитских астрономов признают учение Коперника, но пока что открыто в этом не признаются, а самым главным является то, чтобы продолжать исследования, пока ситуация не успокоится, главное, не давать противнику возможности начать скандал.

Дини повторно передал Галилею выдержанное в том же тоне предостережение: "Писать можно свободно, лишь бы только со всем этим держаться подальше от ризницы".

На эти поучения Галилей ответил в письме к Дини, датированном 23 марта. В нем он отказался от каких-либо компромиссов в отношении коперниканской системы. Коперник не хотел, чтобы его систему понимали только лишь как гипотезу. Она должна была быть либо полностью принятой, либо полностью отброшенной. Галилей соглашался с тем, что интерпретации Святого Письма в свете коперниканской концепции следует оставить теологам, но поскольку были использованы теологические аргументы, то есть, Беллармино в письме к Дини процитировал Псалом 19, тот фрагмент о Солнце, которое "веселится будто великан, который перебегает дорогу", Галилей, "со всем почтением и смирением" взялся за труд ниспровержения интерпретации Баллармино. Слова "перебегает дорогу" относятся не к самому Солнцу, но к солнечному свету и теплу, и так далее. Предположительно, Дини хватило ума, чтобы не показывать этих слов величайшему из живущих богословов.

Следующее высказывание поступило уже от самого Баллармино. Это было точно сформулированное и авторитарное заявление о его точке зрения, а если учесть, что выражал ее консультант Священной Конгрегации, "мастер по спорным вопросам" и так далее, оно приравнивалось к полуофициальному выражению точки зрения Церкви п отношению к Копернику. Непосредственной причиной ее формулировки была книга отца Фоскарини, защищающая систему Коперника, а выражено оно было в форме письма с благодарностями. Только Беллармино четко обращался и к Галилею, имя которого было упомянуто в письме. Письмо датировано 4 апреля 1615 года (разрядка моя – А.К.):

Преосвященный Отче,

С удовольствием прочитал я итальянское письмо и латинский трактат, которые Вы мне прислали. Благодарю и за одно, и за другое, в них я обнаружил весьма много умений и учености. Ваше Преосвященство спрашивает моего мнения, только выражу я его как можно короче, поскольку на письмо у меня крайне мало времени.

Во-первых, мне кажется, что Ваше Преосвященство и синьор Галилей поступаете разумно, ограничиваясь лишь гипотетическими высказываниями, а не абсолютными, так, как по моему пониманию высказался сам Коперник. Ибо говорить, будто бы предположение, что Земля вращается, а Солнце стоит недвижимо, спасает все небесные явления лучше, чем эксцентрики и эпициклы, говорить так – это поступать чрезвычайно разумно, не подвергаясь какому-либо риску. Именно такими высказываниями математик и должен ограничиваться. Но вот утверждать, будто бы Солнце по-настоящему представляет собой центр Вселенной и вращается только лишь вокруг своей оси, не перебегая с востока на запад, а так же то, будто Земля размещается на третьей сфере и очень быстро кружит вокруг Солнца, подобное мнение весьма опасно и рассчитано не только на возмущение всех философов-схоластиков и богословов, но и на то, чтобы повредить нашей святой вере посредством воспрепятствования Писанию. (…)

Во-вторых, я говорю, что как всем ведомо, тридентский собор запрещает интерпретировать Писание вопреки тому, с чем соглашаются все святые Отцы. Если же Ваше Преосвященство перечитает не только Отцов, но и современных толкователей Книги Бытия, Псалмов, Экклезиаста и Иисуса Навина, то вы сами увидите, что все согласны с тем, что книги эти учат буквально, что Солнце находится на небе, что оно кружит вокруг Земли с огромной скоростью, и что Земля очень отдалена от неба, что она располагается в центре вселенной и неподвижна. Так что подумайте, Ваше Преосвященство, применив весь свой разум, может ли Церковь позволить себе, чтобы Писание интерпретировалось вопреки Святым Отцам и всем современным эгзегетам, как латинским, так и греческим. (…)

В-третьих, говорю я, если бы и существовало истинное доказательство тому, будто Солнце находится в третьей сфере, а еще то, будто бы Солнце не вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то следовало бы поступать крайне осторожно, поясняя те фрагменты Писания, которые, как кажется, учат чему-то противоположному, и следовало бы, скорее, заявить, что мы их не понимаем, чем называть фальшивым представлением, истинность которого мы, вроде как доказали. Но мне не кажется, будто бы такое доказательство имеется, ведь нам никакого представлено не было. Показать, будто бы размещение Солнца в центре, а Земли на небе спасают все небесные явления – это не то же самое, что сказать, будто бы Солнце и вправду находится в средине, а Земля на небе. Я верю, что доказательство первому утверждению может еще существовать, что же касается другого, у меня имеются очень серьезные сомнения. А в случае сомнений, нельзя отбрасывать интерпретаций Священного Писания, данных нам святыми Отцами.

Выделенный разрядкой фрагмент второго абзаца четко подтверждает то, что разрешено не только преподавать систему Коперника, но даже говорить, что как гипотеза она превышает систему Птолемея. Все это "чрезвычайно разумно" до тех пор, пока мы остаемся в сфере гипотез В третьем абзаце Беллармино осуществляет парафраз решения тридентского собора, запрещавшего интерпретировать Писание в противоречии с традицией (что было направлено, ясное дело, не против Коперника, а против Лютера).

В четвертом абзаце звучит условие, выполнение которого позволило бы отступить от этого правила, а конкретно, что новая космология должна быть "действительно доказана" (или "проявлена по-настоящему"). Поскольку же никаких доказательств представлено не было, у него возникают "серьезные сомнения", существуют ли такие доказательства вообще, но в случае сомнений – требование интерпретации Библии необходимо отбросить. Баллармино обратился за мнением к Гринбергеру, и тот наверняка сообщил ему, в соответствии с истиной, что никаких физических доказательств подвижности Земли представлено не было. Быть может, прибавил он, отсутствие звездного параллакса и девять эпициклов, приписываемых самой Земле, и являются, скорее, доказательствами, низвергающими коперниканскую концепцию.

Беллармино вновь перекинул бремя доказательства коперниканской системы на плечи ее сторонников, то есть как раз туда, где оно и должно находиться. У Галилея оставались только две возможности: предоставить требуемое доказательство или признать, что коперниканскую систему пока что следует рассматривать в качестве рабочей гипотезы. Беллармино вновь, крайне тактичным образом, дал возможность существования данного компромисса, заявив в самом начале письма, что "Галилей ограничился гипотетическими заявлениями", а не "абсолютными", похвалил его за разумное поведение и повел себя так, как будто бы предложенных вниманию инквизиции писем к Кастелли и герцогине Кастелли вообще не существовало.

Только Галилео не слушал голоса рассудка, поскольку, соглашаясь на компромисс, он сам открыл бы всему миру, что никаких доказательств у него нет, и его бы высмеяли. Следовательно, компромисс он должен был отбросить. Ему было недостаточно того, что ему дали разрешение, даже подбодрили в провозглашении превосходства коперниканской гипотезы над птолемеевской. Он хотел, чтобы Церковь либо признала, либо отбросила коперниканство абсолютным образом, хотя и рисковал, что случится как раз другое, что ему ясно дали понять Баллармино, Дини и Чиамполи.

Но как ему следовало мотивировать отказ от компромисса? Как должен он отказаться предоставить доказательство, одновременно требуя того, чтобы трактовать проблему как доказанную? Так вот какое решение он нашел: делать вид, будто бы доказательство у него имеется, но не представлять его, мотивируя это тем, будто бы противники слишком глупы, чтобы это доказательство понять. Ответ Баллармино он включил в письме, написанном в мае кардиналу Дини (разрядка моя – А.К.):

Простейшим и наиважнейшим способом показать то, что учение Коперника не противоречит Священному Писанию, было бы доказательство его верности, а так же то, что противоположное положение ни в коем случае нельзя удержать. Поскольку две истины не могут противоречить одна другой, обязательно следует показать, что учение Коперника и Священное Писание полностью согласовываются. Но как мне это сделать, не теряя времени понапрасну, раз перипатетики, которых следует убедить, не желают принять к сведению наиболее базисных и очевидных аргументов?

В этом фрагменте изумляет не столько презрение и напыщенность, как факт, что хотя речь в нем идет о "перипатетиках", по сути своей он нацелен против Баллармино. Ведь именно ему, а не "темным и отсталым типам", принадлежит решение, и как раз именно он потребовал от Галилея представить доказательство.

Чуть ранее, в том же самом письме к Дини, он написал:

Восемь дней назад я написал Вашему Преосвященству ответ на письмо от 2 мая. Мой ответ был очень кратким, поскольку тогда (точно так же, как и сейчас) меня окружали доктора и лекарства; телом и разумом беспокоился я многими вещами, в особенности же тем, что не кончаются против меня сплетни, запускаемые против меня не по моей вине, и благосклонность подобным сплетням дают те, кто наверху, как будто бы именно я и завел всю эту дискуссию. Но, ведь если речь идет обо мне, дискуссия о Священном Писании навсегда могла оставаться в успении; никто из астрономов или ученых, который придерживался соответствующих границ, в подобные вещи никогда не вступал. Я тщательно придерживаюсь доктрины, содержащейся в единственной, допущенной Церковью книге. Тем временем, меня атакуют философы, которые этой доктрины совершенно не знают. И они стоят на том, будто бы она содержит утверждения, несовместимые с верой. Всякий же раз, когда я, в меру собственных возможностей, пытаюсь доказать, что они, возможно, ошибаются, мне закрывают рот приказами не заниматься Священным Писанием. Это равняется утверждению, будто бы разрешенная Церковью книга Коперника содержит ересь. Это разрешается любому провозглашать в проповедях (sic!). Но если бы кто-то пытался доказать, что она противоречит Священному Писанию, ему запрещают касаться данной темы.

Стиль Галилея вновь настолько убедителен, что мы готовы позабыть о фактах: "Церковь разрешала книгу Коперника" только лишь с известными нам оговорками; Каччини, который воевал с нею в своих проповедях, был за это отруган главным проповедником собственного ордена; в конце концов, в соответствии с принятыми правилами игры, претензий, основанных на Писании, нельзя было отбросить, используя то же Священное Писание, но не научные доказательства, которых затребовал Баллармино, а Галилей не мог предоставить.

После приведенного выше фрагмента относительно глупости противников, Галилей писал далее:

Тем не менее, я не терял бы надежды, будто бы могу преодолеть и эту трудность, если бы вместо пера мог воспользоваться собственным голосом, и если бы здоровье позволило, мне бы хотелось получить возможность отправиться в Рим хотя бы для того, чтобы дать выражение своей привязанности к Святой Церкви. Моя торопливость в этом деле возникает из опасения, чтобы под влиянием нежелательной мне и темной толпы не был принят некий фатальный вердикт. Например, скажем, заявление, будто бы вращение Земли Коперник не признал истинным фактом, присущим самой природе вещей, а выдвинул его только лишь в качестве гипотезы для пояснения явлений.

"Нежелательная мне и темная толпа" вновь совершенно очевидным образом включала Баллармино, который всегда считал, будто бы Коперник высказывался в категориях "гипотетических, а не абсолютных".

Единственным, похоже, откровенным чувством, выраженным Галилеем в письме, было желание поехать в Рим, где он "вместо пера мог воспользоваться собственным голосом". В начале декабря он прибыл в Рим. Началась конечная фаза битвы.

 

6. "Секретное оружие"

На сей раз, триумфального приема в Римском Коллегиуме не было. Отец Гринбергер дал Галилею знать, что для него было бы лучшим привезти с собой научные доказательства поддержки системы Коперника еще до того, как приспосабливать к ней Писание. Посол Тосканы в Риме, Гвиччиардини, ранее предупредил герцога Косму, что Галилею не следует приезжать в Рим, противником приезда был и Беллармино, который предвидел последствия. Только герцог поддался на уговоры Галилея, и по его личному распоряжению автор Диалога о двух важнейших системах мира поселился на Вилле Медичи – в то время там располагалось посольство Тосканы – "где он имел пропитание, секретаря, лакея и маленького мула в своем распоряжении".

Я уже приводил примеры замечательной полемической техники Галилея. Как говорят его современники, он был даже более эффективным, когда пользовался "своим языком вместо пера". Метод его заключался в том, чтобы выставить оппонента на посмешище, в чем он неизменно преуспевал, и не важно, прав он был при этом или нет. Вот как один из свидетелей, римлянин, монсеньор Кверенго, описывает Галилео в деле:

У нас здесь сейчас синьор Галилео, который в собраниях мужчин с любопытствующими умами, часто веселит многих, выспрашивая мнение о Копернике, которого он считает истиной… Он способен спорить даже против пятнадцати или двадцати гостей, которые нападают на него, то в одном доме, то в другом. Но его основы настолько крепки, что он всегда смеется над ними; и хотя новизна его воззрений и мнений оставляет собеседников не убежденными, тем не менее, он убеждает в тщетности большей части аргументов, с помощью которых его оппоненты пытались победить его. В частности, в понедельник, в доме Федерико Гизилери, он достиг удивительного результата; и что мне понравилось более всего, перед тем, как ответить на рассуждения противников, он усиливал их и сам подкреплял их новыми значениями, так что те казались несокрушимыми, так что после того, как он последовательно изничтожал эти рассуждения, он делал так, что противники его выглядели даже еще более смешными (письмо кардиналу Алессандро д'Эсте от 20 января 1616 года).

Это был исключительный метод для того, чтобы добиться минутного триумфа и завести себе врага на всю жизнь. Он никак не укреплял его собственную точку зрения, а всего лишь уничтожал своих оппонентов. Тем не менее, в силу обстоятельств, это была единственная тактика, которую Галилей мог принять: продемонстрировать абсурдность эпициклов Птолемея, умолчав при этом абсурдность эпициклов Коперника. Посол Тосканы докладывал:

…он со всей страстью вовлечен в этот конфликт, как будто дело касается лично его, и он не видит и не чувствует, к чему все это может привести; ведь его можно будет загнать в ловушку при таком поведении, так что в опасности окажется и он сам, и те, которые будут ему помогать. (…) А поскольку ведет он себя излишне резко, для него все уже решено, вот и получается, чтобы вы как-то обвели его и выскользнули из его рук. И ведь эти дела вовсе не шутка, они могут иметь серьезнейшие последствия, а ведь этот человек находится здесь под нашей защитой, и мы несем за него ответственность…

Только Галилея никак нельзя было убедить воздержаться от подобного поведения. Он сам загнал себя в такое положение, из которого нельзя было отступить без потери лица. Он сам выдвинул некое мнение, и он был обязан доказать его правоту; гелиоцентрическая система стала вопросом его личного престижа.

Усугубляющим фактором в драме была личность папы римского Павла V Боргезе, "который терпеть не мог гуманитарные науки и его (Галилея) вид мыслей, и он не мог понять всех эти новости и тонкости", как описывал его Гвиччиардини. "Те, хоть что-то понимают, и обладают пытливым умом, если они умны, пытаются показать себя с совершенно противоположной стороны, чтобы их не начали в чем-либо подозревать, и чтобы не попасть самому в неприятности".

Даже Баллармино нажил неудовольствие Павла. Он и другие ведущие церковные сановники – кардиналы Барберини, Дини и дель Монте, Пикколомини и Мараффи – знали, как вести себя со своим непосредственным начальством. Со всей осторожностью они избегали вовлечения Церкви в принятие какого-либо официального решения по системе Коперника до тех пор, пока астрономы не смогут пролить больше света на данную проблему, и сохранить status quo, определенное в письме Баллармино, игнорируя стремление Галилео "сунуть нос в ризницу". Но они понимали, что если папа узнает о скандале, разборки будут неизбежными. Вот, скорее всего, почему Баллармино не советовал, чтобы Галилей приезжал в Рим.

И вот мы прибыли к последнему эпизоду до того, как удар был нанесен. Галилей постоянно намекал на то, будто бы он открыл решающее физическое доказательство правоты теории Коперника, но пока что он отказывался раскрыть его. Когда он начал чувствовать, что, ведя споры относительно чуда Иисуса Навина и смехотворности Птолемея, он ничего не добивается, что его позиция начинает становиться весьма шаткой, он предложил всем, в качестве последней карты, свое "окончательное физическое доказательство". Это была его теория приливов.

Семью годами ранее, в Astronomia Nova, Кеплер опубликовал свое правильное объяснение приливам как результату притяжения Луны. Галилей отверг теорию Кеплера как астрологический предрассудок, и заявил, что приливы являются прямым последствием объединенного движения Земли, и это вызывает то, что море отступает от суши с различной скоростью. Данная теория будет подробно рассмотрена в одной из последующих глав ("Приливы"). Это заявление противоречило собственным исследованиям Галилея по вопросу движения, было возвратом к грубой физике Аристотеля, еще и постулируя, что должен быть только один высокий прилив в сутки, точно в полдень – а ведь всякий знает, что приливов два, и что они сдвигаются по часовому кругу. Вся эта концепция находилась в столь ярком противоречии с фактами, и была столь нелепой в качестве механической теории – а ведь механика была областью тех достижений Галилея, которые мы помним до сих пор – что ее, концепцию, можно объяснить только лишь в психологических категориях. Для столь исключительного интеллекта это была просто поразительной теорией, совершенно отходящей от методов и направления мышления Галилея; она была не ошибкой, но иллюзией или даже бредом.

Вооруженный этим новым "секретным оружием" (как один современный ученый (H. Butterfield) назвал теорию приливов Галилея), он решил осуществить генеральное наступление на папу. Похоже, все знакомые Галилея, имевшие доступ к понтифику – кардиналы Дини, Барберини, дель Монте и так далее – отказались выступать в роли посредников, в конце концов, эта миссия была поручена кардиналу Алессандро Орсини, юноше двадцати двух лет. Галилей письменно представил ему свою теорию приливов. Продолжение этой истории описывает посол Гвиччиардини в отчете для герцога Тосканы, Космы II:

Галилей более всего полагался на собственные убеждения, чем на советы приятелей. Его Преосвященство кардинал дель Монте, да и я сам в меру своих скромных возможностей, а так же многие другие кардиналы из Священной Конгрегации, все мы склоняли его к тому, чтобы он сохранял спокойствие и не затрагивал этого дела, и если он желает принять коперниканские взгляды, пускай сохранит их исключительно для себя, не тратя столько усилий, чтобы уговаривать и склонять других для принятия той же концепции. Хотя каждый чувствовал, что его приезд принесет ему же вред и будет представлять ему же опасность, а не, как Галилей представлял, даст оказию оправдаться, сам он не потерял надежды на то, что обретет триумф над своими противниками и, в конце концов, дело выиграет.

Видя, как некоторые проявляют осторожность в отношении его проектов и желаний, после обращения к кардиналам и надоедания им же, Галилей обратился к кардиналу Орсини. С этой целью он получил от Вашего Достойнейшего Высочества рекомендательное письмо, составленное с большим жаром. В последнюю среду, во время собрания Консистории, не знаю, в связи с чем и по какому поводу, тот обратился к Папе с целью рекомендовать ему упомянутого Галилея. Папа ответил ему, что было бы хорошо убедить Галилея поменять свои взгляды. Орсини еще чего-то там говорил, но Папа перебил его, говоря, чтобы он предложил дело на рассмотрение Уважаемым Монсеньорам Кардиналам из Священной Конгрегации.

После отбытия Орсини, Его Святейшество приказал доставить к нему Баллармино и, обсудив с ним дело, заявил, что взгляды Галилея являются ошибочными и еретическими. Тем временем, узнаю я, что вчера собиралась Конгрегация с целью подтверждения мнения Папы. Коперник и все авторы, что писали в том же духе, будут исправлены, скорректированы или запрещены. Думаю, что лично Галилея никто обсуждать не станет, поскольку, в осторожности своей, он пожелает почувствовать то, чего желает и что чувствует Святая Церковь. 4 марта.

Тосканский посол уже явно надоели начинания его гостя и подопечного, так что отчет его не до конца достоверен, так как "в последнюю среду, во время собрания Консистории" означало бы 2 марта, а папский декрет, взывающий богословов Священной Консистории представить формальное заключение относительно теории Коперника, датирован 19 февраля. Но эта ошибка в датах могла быть вызвана какой-нибудь мелкой причиной. Сам факт того, что Орсини, вооружившись "коронным доказательством" Галилея заступился за него перед Папой, никто не оспаривает. И не слишком-то важно, довел до конфронтации именно этот инцидент или другой, но подобного характера. Галилей делал все, чтобы эту конфронтацию спровоцировать.

 

7. Декрет Священной Канцелярии

И так случилось, что 23 февраля года 1616 от Рождества Христова, через четыре дня после того, как они были созваны, цензоры (или же эксперты-богословы) Священной Канцелярии собрались, чтобы дать заключение относительно двух тезисов, которые были им предложены:

Первый: Солнце является центром всего мира, и оно абсолютно неподвижно относительно локальных движений.

Второй: Земля не является центром вселенной, она же не является неподвижной, но вращается как вокруг самой себя, так и в соответствии с суточным движением.

Цензоры единогласно признали первый тезис

бессмысленным и абсурдным с философской точки зрения и формально еретическим, поскольку стоящим в явном противоречии с учением Священного Писания, во многих местах выраженного убедительно и в соответствии с совместным изложением и интерпретацией Святых Отцов и докторов богословия.

Что касается второго тезиса, было заявлено, что он "подлежит той же философской цензуре, а с точки же зрения теологии является, как минимум, ошибкой в вероучении.

Но вердикт цензоров пока что был отведен под давлением более просвещенных кардиналов. Он был опубликован лишь спустя семнадцать лет. А вот 5 марта Конгрегация по вопросам Индекса запрещенных книг издала более умеренный декрет, в котором зловещее слово "ересь" не появляется:

И поскольку той же Священной Конгрегации стало ведомо, что фальшивая и противоречащая Священному Писанию пифагорейская доктрина о движении Земли и неподвижности Солнца, проповедуемая Николаусом Коперником в De revotionbus orbium coelestium и Диего Цунигу в его Иове, уже распространилась, как можно убедиться из письма некоего кармелита, опубликованного Лаццаро Скириджио в 1615 году в Неаполе под названием Письмо Благочестивого Отца, мастера Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, о взглядах пифагорейцев и Коперника относительно движения земли и неподвижности солнца, и о новой пифагорейской системе мира; в котором упомянутый отец пытается доказать, что упомянутая доктрина, касающаяся движения Земли и неподвижности Солнца в центре мироздания, соответствует истине и не противоречит Священному Писанию; и вот затем, чтобы подобные взгляды не распространялись более с ущербом для католической веры, постановляется, что упомянутые Николаус Коперник и его De revotionbus orbium coelestium, а так же Диего Цунига и его Иов должны быть запрещены вплоть до момента внесения поправок, а книга о. Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, будет полностью запрещена и осуждена. Следует так же запретить и другие книги, которые обучают тому же самому, что и делается настоящим декретом, осуждая и запрещая их все поочередно. В доказательство чего настоящий декрет был подписан собственноручно и припечатан печатью достойнейшего и благочестивейшего кардинала от св. Цецилии, епископа в Альбано, сегодня, 5 марта 1616 года.

Этот документ принес с собой последствия, которые и до настоящего времени дают о себе знать. Если можно так выразиться – это была трещина, которая привела к распадению на две части глыбы науки и веры. Потому-то важно, чтобы мы тщательно проанализировали его значение и намерения, пропуская пока что его психологический контекст и исторические последствия.

Прежде всего, следует повторить, что цензоры говорили о ереси, но в декрете это слово не содержится. Мнение цензоров стало известно публике в 1633 году, когда Галилей во второй раз довел до конфронтации, и этот декрет был процитирован в вердикте процесса ученого. И даже тогда оно оставалось юридическим мнением, не санкционированным папским авторитетом, и как таковое оно не был обязательным для исполнения верующими и иерархами Церкви. Потому-то неподвижность Земли так никогда и не стала догматом веры, а неподвижность Солнца – ересью.

Декрет тоже обладает правовым характером. Выдала его Конгрегация Индекса запрещенных книг, но он не был подтвержден ни папским заключением ex cathedra, ни решением собора, следовательно, ранка догмата он не обрел. Это было сознательной политикой. Нам даже известно то, что кардиналы Барберини и Гаэтани заставили поступить так Павла V, которому хотелось сделать из Коперника еретика, и basta! Все эти вопросы постоянно подчеркивались апологетами католической церкви, но подобного рода тонкости уходили вниманию человека обычного. Независимо от того, приняло характер догмата или нет, но осуждение коперниканской системы в 1616 году как "фальшивой и противоречащей Священному Писанию", а затем, в 1633 году, как "формально еретической", полностью хватило, чтобы принести катастрофические последствия.

Совершенно иным является вопрос, каким образом декрет повлиял на свободу научных дебатов. Во-первых, здесь следует обратить внимание на то, что хотя Галилей был главным виновником, его имя упомянуто не было, его книг в Индекс никто не вносил. Столь удивительно и различие, с которым отнеслись к De revolutionibus Коперника и книги Фоскарини. Труд Коперника запрещают "вплоть до момента введения поправок", а вот книга Фоскарини "полностью запрещена и осуждена". Причину находим в предыдущем предложении декрета: Фоскарини попытался показать, будто бы коперниканская доктрина "соответствует истине и не противоречит Священному Писанию", в то время как Коперника ни в чем подобном не обвиняют. Через несколько дней после того, как Конгрегация издала декрет, Галилей заявил, будто бы Церковь

продвинулась лишь до того, что признала (коперниканские) взгляды как такие, которые не находят подтверждения в Библии. Так что они запретили лишь те книги, которые научно пытаются показать, будто бы система не противоречит Библии. (…) Из книги Коперника будет удален десяток предложений предисловия, направленных Папе Павлу III, в которых автор говорит, что его доктрина не кажется ему противоречащей Библии, еще я слышу, что могут быть удалены те фрагменты, в которых Земля называется звездой (в письме Пиччене от 6 марта 1616 года).

Единственной опубликованной работой Галилея, в которой появляется его положительное упоминание относительно системы Коперника, были его Письма о солнечных пятнах. Но, поскольку это упоминание рассматривало данную систему как гипотезу, цензуре оно не подверглось.

То есть, можно сказать, что после выхода декрета в свет проблема свободы дискуссий и научных исследований обстояла практически точно так же, как и до его выхода. астрономы могли обсуждать систему Коперника и вычислять орбиты планет так, как будто бы те вращались вокруг Солнца, но при условии, что высказывались они в категориях гипотетических. Галилей отказывался идти на компромисс, а декрет этот компромисс выдавил. Но вот простым сынам Церкви декрет давал понять, что разговоры о том, будто бы Земля вращается – это дело нехорошее и противоречащее вере. Скептикам, в свою очередь он сигнализировал, что Церковь объявила войну науке.

Труд Коперника оставался в Индексе запрещенных книг в течение четырех лет. В 1620 году были опубликованы "поправки", которые, как Галилей и предполагал, были несущественными. Поправки провел тот самый кардинал Гаэтани, которому ранее, вместе с будущим Папой Урбаном VIII, удалось смягчить сердце разгневанного Павла V. С тех пор католические издатели имели право вновь печатать De revolutionibus, только вот в течение ближайших трехсот лет ни один издатель, и не важно, католический или протестантский, этой возможностью не воспользовался. Сохранившиеся экземпляры первого издания 1543 года стали подлинными библиографическими редкостями. Сама книга, независимо от того, что для чтения была непригодной, сделалась исключительно предметом мелкого любопытства, она полностью потеряла актуальность в свете наблюдений Тихо Браге, открытий Кеплера и изобретения подзорной трубы. Коперниканство было лишь девизом, но не пригодным к защите самой себя астрономической системой.

Подведем итоги: временный запрет на труд Коперника не повлиял отрицательно на развитие науки, он всего лишь распылил в нашей культуре яд, который носится в воздухе до сих пор.

Понятное дело, было бы наивным считать, будто бы Церковь ставила коперниканству палки в колеса исключительно или даже в основном потому, что оно, вроде как, отрицало чудеса из Книги Иисуса Навина либо другие библейские фрагменты. Тридентский собор заявил, что "следует удерживать мелочные умы в плане интерпретации Священного Писания вопреки авторитету традиции по вопросам веры и морали". Вот только, "мелочными умами", против которых декрет был направлен, были лютеране, а не математики, такие как Коперник, труд которого вышел в свет за два года перед началом тянувшегося целых восемнадцать лет собора. Реальная опасность, которое вело за собой удаление Земли из центра мироздания, имела более широкий радиус поражения. Ибо оно нарушало всю структуру средневековой космологии.

Беллармино сказал как-то в проповеди: "Это же как люди подобны лягушкам. С открытыми ртами гонятся они за приманкой вещей, до которых им не должно быть дела, а коварный удильщик, дьявол, способен выловить на эту приманку их целые толпы". Римляне и вправду начали обсуждать проблемы "до которых им не должно быть дела": Населены ли иные планеты? Если да, то могут ли их обитатели происходить от Адама? Если Земля – планета, то нужен ли ей ангел, который бы приводил ее в движение – и где этот ангел? Научные открытия они интерпретировали и с точки зрения фундаментализма, и с точки зрения лягушек, точно так же как богословы интерпретировали веру.

Только в прошлом христианство подобного рода кризисы уже преодолевало. Оно переварило шарообразность Земли и существование антиподов, хотя ранее верило в мир в форме скинии завета, прикрытый горними водами. От Лактанция и Августина христианская концепция мира перешла к космосу Фомы Аквинского и Альберта Великого, к первым намекам о бесконечности у Николая Кузанского, к пост-аристотельской физике францисканцев и пост-птолемеевской астрономии иезуитов.

Только этот прогресс был медленным и постепенным. От вселенной опоясанной стенами, от иерархии великой цепи бытия невозможно было отказаться, пока те не будут заменены столь же сплоченным видением мира, а видение такое еще не существовало. Оно сформировалось только тогда, когда ньютоновский синтез изменил перспективу видения. В подобного рода обстоятельствах единственной возможной стратегией было упорядоченное отступление, сдача тех позиций, которые стали такими, которые невозможно стало удерживать – например, неизменность неба, которое отрицали новые звезды, кометы и солнечные пятна, либо даже сама Земля, как центр всех перемещений на небе, что отрицали спутники Юпитера. В рождении всех этих "опасных новинок" выдающую роль играли астрономы ордена иезуитов, генералом которого был Баллармино. Они втихую отказались от Птолемея и приняли систему Тихо Браге: планеты вращаются вокруг Солнца, а вместе с Солнцем – вокруг Земли (точно так же, как четыре "звезды Медичи" вращаются вокруг Юпитера, а вместе с Юпитером – вращаются вокруг Солнца). Причины метафизической осторожности были теологическими, а научной осторожности – эмпирическими: пока не был выявлен звездный параллакс, то есть кажущееся изменение неподвижных звезд в результате перемещения Земли в пространстве, перемещение это не было доказано. В этой ситуации системой мира, которая лучше всего соответствовала наблюдаемым фактам, это была система Тихо Браге. К тому же она обладала тем преимуществом, что был компромиссным. Делая из Солнца центр движения планет, она готовила почву под полностью гелиоцентрическую систему, если бы был доказан звездный параллакс или какое-либо иное открытие перевесило равновесие весов в его пользу. Как мы еще убедимся, Галилей отбросил и этот компромисс.

Сторонники Галилея, которых он успел убедить своей блестящей аргументацией, если не брать нескольких исключений, не имели особого понятия об астрономии. А вот Беллармино поддерживал постоянный контакт с астрономиями из Римской Коллегии. У него был достаточно открытый ум, чтобы знать – и заявить в письме к Фоскарини – что христианство можно помирить с подвижностью Земли, точно так же, как ранее это было сделано в отношении шарообразности. Но он знал и то, что это была весьма сложная и трудная операция по подгонке, изменяющая всю метафизическую структуру, и потому предпринимать ее можно было лишь в случае крайней необходимости. Необходимости же, пока что, еще не было.

Эта ситуация была резюмирована профессором Барттом в том фрагменте, который частично я уже цитировал:

Можно спокойно сказать, что даже если бы в отношении коперниканской астрономии не существовали какие-либо религиозные оговорки, разумные люди во всей Европе, в особенной же степени, эмпирически согласные с тобой, посчитали бы не слишком разумными призывы к тому, чтобы предложить недоказанные творения не контролируемому воображению, а не солидное здание, возводимое постепенно, в течение столетий, из подтвержденных чувственных переживаний человека. Об этом стоит помнить в свете сильного давления на эмпиризм, который царит в нашей нынешней философии. Современные эмпирики, если бы они жили в XVI столетии, были бы первыми в очереди на выброс за двери новой системы.

Так что нечего удивляться, что декрет от 5 марта, хотя он и должен был привести за собой драматические последствия и сильно смутил сторонников Галилея – иными, и не только фанатиками и людьми темными, был принят с облегчением. Это находит отражение в письме монсеньора Кверенго, того понятливого наблюдателя, которого я уже цитировал:

Все рассуждения Синьора Галилея растворились в алхимическом дыму, с тех пор как Священная Канцелярия заявила, что признание его взглядов является явным отступлением от безошибочных догматов Церкви. Так что , наконец мы вернулись на безопасную, непоколебимую Землю, и теперь нам не надо порхать вместе с нею словно стадо муравьев, ползущих по надувному шару (цитируется по Сантильяне, стр. 124).

 

8. Запрет

Имя Галилея публично не было названо. Вскоре после появления декрета, он самоуверенно написал государственному секретарю Тосканы:

Как видно уже из самой натуры всего дела, меня оно ни в коей степени не касается, и я не был бы втянут в него, если бы не мои враги, как я уже ранее говорил (в письме Пиччене, 6 марта 1616 года).

Через шесть дней после выхода декрета в свет Галилей был принят Римским Папой; аудиенция длилась сорок пять минут. И хотя делалось все возможное, чтобы спасти Галилея от публичного унижения, в доверенной беседе, но весьма решительно, ему сообщили, что он обязан придерживаться назначенных границ. Произошло это между заседанием цензоров 23 февраля и датой издания декрета. В архивах инквизиции находится следующая запись за четверг 25 февраля (выделение шрифтом мое – А.К.):

Четверг, 25 февраля 1616 года. Его Высокопреосвященство кардинал Меллини сообщил преподобным отцам, квалификатору и комиссару Священной Канцелярии, что тезисы Галилея – говорящие, будто бы Солнце представляет собой центр мироздания и совершенно неподвижное и то, что Земля тоже движется по суточному пути – были подвергнуты цензуре теологов, и Его Святейшество приказал Его Преосвященству кардиналу Баллармино вызвать указанного Галилея и указать, чтобы тот отрекся от упомянутых взглядов, а если бы тот не прислушался к этому увещеванию, комиссар должен, в присутствии нотариуса и свидетелей, приказать ему полностью прекратить обучение указанным взглядам и защиты их, даже говорить о них (из Материалов по процессу Галилея, стр. 50), если же бы и тогда он проявил непослушание, тогда его следует заключить в тюрьму.

В спорах о процессе Галилея 1630 года главной проблемой является то, была ли проведена в жизнь процедура, предусмотренная на случай, "если бы он не прислушался к данному увещеванию". Если так, то Галилею, в безусловной абсолютной форме, запрещалось не только защищать коперниканские идеи, но и говорить о них. Если же нет, то наложенный на него запрет можно было интерпретировать достаточно гибко.

Существуют три документа, относящиеся к данной проблеме, и которые противоречат один другому. Один был обнаружен в Декрете конгрегации. Это протокол заседания от 3 марта, а интересующий нас фрагмент звучит следующим образом:

Его Высокопреосвященство кардинал Баллармино сообщил, что Галилео Галилею, математику, дали понять, чтобы он отрекся от признания предыдущих взглядов, будто бы Солнце представляет собой центр мироздания и является неподвижным, зато Земля движется, и пообещал прислушаться к этим словам (…)

Это, похоже, указывает на то, что абсолютный запрет, предусмотренный на тот случай "если бы тот не прислушался", наложен на него не был. Второй документ приводит нас к такому же выводу. Чтобы дать отпор слухам, будто бы его унизил и наказали, Галилей попросил у Беллармино дать свидетельство относительно проведенной над ним процедуры. Кардинал написал следующее:

Мы, Роберто Беллармино, зная по слухам, будто бы Синьор Галилео Галилей был опорочен в том, что будто бы в отношении нас он торжественно отрекся от своих взглядов и получил спасительное покаяние в этой цели, когда нас попросили, чтобы мы сказали правду, свидетельствуем, что вышеупомянутый Галилей не отрекался перед нами, ни от того, что нам известно, равно, как и из иных мест, от каких-либо взглядов либо доктрин, и ему не назначалось в знак последствия какого-либо покаяния или что-либо иного. К нашему сведению, посредством Священной Конгрегации Индекса, было представлено заявление Его Святейшества Папы, а конкретно, что доктрина Коперника, касающаяся движения Земли вокруг Солнца и неподвижности Солнца в центре мира, не перемещающегося с востока на запад, противоречит Священному Писанию, так что, в результате, ее не следует ни защищать, ни принимать. В доказательство чего мы написали и скрепили собственноручной подписью данное свидетельство в день 26 мая 1616 года.

Здесь нет и речи о формальном запрете, и существенны здесь слова, что доктрину Коперника не следует ни защищать, ни принимать (non si possa difendere, ne tenere). Запрета говорить о ней – нет.

Третьим документом является находящийся в ватиканских архивах протокол, который кажется противоречащим двум предыдущим документам, поскольку там сказано, что Галилею формально было приказано чтобы он "ни повторял, ни учил, и никаким иным способом не поддерживал, устно или письменно (quovis modo teneat, doceat, aut defendat, verbo aut scriptis – цитаты из материалов Процесса над Галилеем, Рим-Париж, 1877)" коперниканскую доктрину. Этот протокол, обладающий сомнительной аутентичностью, стал причиной одного из самых заядлых споров в истории науки, продолжающегося уже чуть ли не столетие. Кто-нибудь может сказать, что придание такого значения различиям между абсолютным запретом и "дать понять" – это расщепление волоса на четыре части. Тем не менее, существует громадная разница между "дать понять", чтобы "не принимать и не защищать" какой-либо доктрины и запретом обучать и оговаривать "каким-либо образом". В первом случае, об этой доктрине можно было говорить как и раньше, в категориях математической гипотезы, во втором же – это было запрещено.

Свидетельство Беллармино и протокол от 3 марта, казалось бы, указывают на то, что абсолютный запрет к Галилею не относился. Тем не менее, в течение последующих нескольких лет ему пришлось поступать более осторожно, чем до сих пор.

 

1. Морские приливы и отливы

После того, как проблема формально была разрешена декретом от 5 марта, Галилей оставался в Риме еще на три месяца. "Он собирается, - докладывал тосканский посол, - схватиться с монахами и сражаться с лицами, которых атаковать никак нельзя, чтобы не накликать на себя беды. Раньше или позже Ваше Герцогское Высочество услышит во Флоренции, что он (Галилей) словно безумец свергся в какую-нибудь неожиданную волчью яму" (Сантильяна, стр. 136). Обеспокоенный герцог, в конце концов, приказал Галилею возвратиться во Флоренцию.

В течение последующих семи лет Галилей ничего не опубликовал. Но его одержимость его пожирала. Для него она была тем более разрушительной, что он не мог дать ей выхода. Он мог жаловаться на "темноту, злорадство и безбожие моих противников, которые меня победили", но сам должен был понимать, хотя вслух в этом и не признавался, что по сути он ведь проиграл потому, что не мог представить требуемого от него доказательства.

Это, как мне кажется, объясняет, почему воображаемая идея с морскими приливами столь сильно овладела его умом. Это тайное оружие он сымпровизировал в момент отчаяния. Следовало ожидать, что когда ученый остынет, то сам поймет фальшивость идеи и отложит ее в долгий ящик. Тем временем, она сделалась его idée fix, точно так же, как правильные многогранники для Кеплера. Но у Кеплера это было творческой одержимостью: мистической химерой, погоня за которой принесла обильные и неожиданные плоды. Мания Галилея была совершенно бесплодной. Как я постараюсь показать, морские приливы должны были стать заменой звездному параллаксу, которого сам Галилей так и не выявил – заменой не только лишь в психологическом смысле, поскольку между этими явлениями существует математическая связь, что до сих пор ускользало от внимания исследователей.

Теория морских приливов Галилея, в серьезном упрощении, представляется следующим образом. Возьмем какую-нибудь точку на поверхности Земли, например, Венецию. С этой точкой связываются два вида движения: ежесуточное обращение вокруг земной оси и ежегодное вращение вокруг Солнца. Ночью, когда Венеция находится в месте N, эти два движения прибавляются одно к другому. Днем, в месте D, вычитаются (см. рисунок).

То есть, Венеция, а вместе с нею и вся постоянная суша, движутся ночью быстрее, а днем медленнее. В результате этого, ночью вода "остается сзади", а днем "выбегает вперед". Это приводит к тому, что воды вздымаются очень высоко, каждые двадцать четыре часа, всегда около полудня. Тот факт, что в Венеции наблюдается по два прилива ежесуточно, и что их проявление смещается по времени, Галилей отбросил как следующий из массы второразрядных причин, таких как форма моря, его глубина и т.д.

Ошибка в его аргументации такова. Движение можно определить только лишь относительно какой-то точки отсчета. Если мы соотнесем его с земной осью, тогда любая часть поверхности Земли, мокрая или сухая, будет двигаться с одинаковой скоростью и ночью, и днем, так что приливы наблюдаться не будут. Если движение мы соотнесем с неподвижными звездами, то получим периодические изменения, которые будкт идентичными и для суши, и для морей, то есть различия в импульсе не будет. Разница в импульсе, вызывающая "перелив моря" могла бы появиться лишь тогда, когда на Землю подействовала бы внешняя сила, например, если бы наша планета столкнулась с иным небесным телом. Но, как вращение Земли, так и ежегодное вращение вокруг Солнца, являются инерционными, то есть, самоподдерживающимися, потому то импульсы и для суши, и для воды, одинаковы. И сложение этих двух движений дает тот же самый импульс. Ошибкой в рассуждениях Галилея является то, что движение воды он соотносит с земной осью, а движение суши – с неподвижными звездами. Иными словами, он бессознательно запускает через задние двери параллакс, который не был выявлен и доказан. Не удалось обнаружить никакого эффекта ежегодного движения относительно неподвижных звезд. Галилей находит этот эффект в морских приливах, безосновательно пользуясь в своих рассуждениях соотнесением к неподвижным звездам. Так приливы сделались заменой параллакса.

Мерой одержимости Галилея является то, что, хотя он и был пионером в области относительности движения, сам он так и не заметил этой элементарной ошибки в рассуждениях. И через семнадцать лет после того, как ему в голову пришла идея секретного оружия, ученый стойко верил в то, что это решающее доказательство подвижности Земли, и он представил его именно в таком характере в Диалоге о двух важнейших системах мира. Свой труд он даже намеревался назвать Диалог о приливах и отливах моря.

 

2. Кометы

В течение последующих двух лет большую часть времени Галилей болел, но когда был здоров, работал над различными мелочами, к примеру, он сконструировал подзорную трубу для моряков, а так же предпринял неудачную попытку использования периодов обращения спутников Юпитера для вычисления географической долготы.

Когда упомянутые два года прошли, то есть в 1618 году, Галилей выслал свой трактат о морских приливах архиепископу Леопольду из Австрии, называя в прилагаемом письме свою теорию "поэтической концепцией или даже сном", написанным в то время, когда верил в истинность коперниканской системы, прежде чем на истинный путь его вернуло решение властей, "руководствующееся лучшим пониманием, чем то, на которое мой непросвещенный разум может когда-либо рассчитывать". Вне всякого сомнения, Галилей надеялся на то, что трактат будет напечатан в Австрии без его формального авторского разрешения, но так не случилось.

В тот же самый год на небе появились три кометы. Они были вестниками начала тридцатилетней войны, а так же самого катастрофического в своих последствиях из множества споров, в которых участвовал Галилей.

Зародышем этого спора был доклад, впоследствии опубликованный, который прочитал иезуит Горацио Грасси из Римского Коллегиума. В нем отец Грасси изложил верный взгляд, в соответствии с которым кометы, точно так же, как и планеты, движутся по регулярным орбитам, расположенным значительно дальше Луны. В подтверждение этого взгляда Грасси привел выводы Тихо Браге, относящиеся к знаменитой комете 1577 года. Доклад был очередным шагом в отходе иезуитов от Аристотеля, который считал, будто бы кометы представляют собой миазмы Земли в подлунной сфере, равно как и очередным сигналом неофициального принятия орденом системы Браге.

Прочитав доклад, Галилей впал в ярость. На полях он начеркал восклицания типа: "осел", "дубина", задавака", "отвратительный трус" и "неблагодарный сукин сын". Неблагодарность заключалась в том, что автор не упоминал имени Галилея, единственным участием которого в теорию комет была поддержка взглядов Тихо, но совершенно походя (в Письмах о солнечных пятнах).

Но теперь ситуация изменилась. Компромисс Браге следовало отбросить, чтобы остался выбор между дискредитированным Птолемеем и Коперником. Неожиданно Галилей поменял собственную же точку зрения: он посчитал, будто бы кометы не являются реальными объектами, но оптическими иллюзиями, такими как полярное сияние или "псевдо-Солнца", образующимися в результате световых отражений от испарений Земли и доходящими выше Луны. Если бы они были реальными, то должны были бы становиться более крупными по мере приближения к Земле и меньшими по мере удаления, тем временем же, утверждал Галилей, кометы появляются сразу же в своем полном размере, а затем полностью исчезают.

Помимо желания показать, что Браге и Грасси совершенно не разбираются в астрономии, у Галилея имелась еще одна причина отрицать существование комет: их орбиты были настолько явно эллиптическими, что их никак нельзя было согласовать с круговыми орбитами, по которым все реальные небесные тела обязаны были кружить вокруг Солнца.

Галилей не стал атаковать Грасси непосредственно, под собственным именем, но попросил своего старого ученика, Марио Гвидиччи, подмахнуть "Трактат о кометах" – сохранившаяся в большей степени рукопись данного произведения выполнена почерком Галилея. В конце трактата Грасси упрекают за то, что он не упоминает об открытиях Галилея, а отца Шайнера – за "присвоение себе чужих открытий".

Поскольку Галилей не подписался своим именем, Грасси в своем ответе выступил под достаточно прозрачной анаграммой "Lothario Sarsi Sigensano" (вместо Horatio Grassi Salonensi). На Гвидиччи он не обратил внимания, зато резко аатаковал Галилея. Он показал, что тот заявляет претензии на открытия, которые ему не принадлежат, и принял вызов, касающийся системы Тихо Браге: не потому, что Птолемей уже был дискредитирован, а Галилей отбрасывает Браге, Грасси придется принять систему Коперника, которая осуждена и пробуждает отвращение у каждого приличного католика?

Памфлет Грасси был опубликован в 1619 году под названием "Весы философские и астрономические". Ответом Галилея был знаменитый труд Il Saggiatore, "Пробирные весы", название которого означает более точный прибор, служащий для взвешивания благородных металлов. Написание труда заняло у Галилея два года, появился он на свет в 1623 году, то есть через четыре года после контратаки Грасси.

Il Saggiatore было написано в форме письма к приятелю, монсеньору Чезарини, папскому камергеру. Начинается памфлет с тирады против всех тех, которые пытались своровать у Галилея "славу его открытий" – теперь в их числе оказался и Мариус фон Гунценхаузен, открыватель спиральной туманности в Андромеде (первой увиденной человеком туманности). Именно в этом контексте и появился приводимый мною фрагмент: "Тут, синьор Сарси, вы ничего не поделаете, что открытие всех новых явлений досталось в удел мне, а другим ничего не досталось. И никакое злорадство или ревность этой истины не заслонит".

После этого Галилей приступает к подрыву репутации Браге, говоря о его "якобы наблюдениях" и называя кометы "обезьяньими планетами Тихо". Кроме того, он объясняет причины, склонившие его нарушить собственное постановление о том, уже никогда не станет ничего публиковать: враги Галилея, которые поначалу безуспешно пытались обокрасть его от его же открытий, теперь же, в свою очередь, пытаются приписать ему "творения иных", а именно – трактат Гвидиччи. С возмущением он отрицает, якобы он принимал хоть какое-то участие в появлении данного трактата, если не считать того, что как-то беседовал с Гвидиччи относительно комет. Теперь же он вынужден прервать молчание, чтобы "приостановить тех, что любят искушать дьявола и начинать скандалы со спокойными людьми".

Работа в большинстве своем состоит из саркастических опровержений всего, что сказал Грасси, независимо от того, то ли бедняга просто запутался – что с ним случалось частенько – то ли был прав. Например, Грасси утверждал, будто бы снаряды нагреваются под влиянием трения воздуха. Галилей отвечал, что они становятся вовсе не теплее, но холоднее6 "Попытки превращения воздуха в пыль являются потерей времени в той же степени, что и вошедшее в пословицу растирание воды в ступке". Как это часто бывает, истинную посылку Грасси пытался доказать с помощью ошибочного аргумента: он процитировал Суидаса (греческого лексикографа Х века), который утверждал, будто бы вавилоняне готовили яйца, поместив их в пращи и быстро вращая ими в воздухе. Это дало возможность Галилею разнести противника в пух и прах в забавном фрагменте, который приводят часто (но без указания контекста):

Если Сарси желает, чтобы я поверил, вместе с Суидасом, будто бы вавилоняне готовили яйца, вращая их в пращах, то я поверю, но перед этом обязан сказать, что причина такого результата была совершенно иная, чем указывает он. А чтобы обнаружить причину, я рассуждаю следующим образом: "Если мы не достигаем результата, которого другие перед этим достигали, это означает, что в наших действиях отсутствует нечто, что тем принесло успех. Если не хватает всего одной вещи, то только лишь эта вещь и может представлять собой истинную причину. У нас имеются и яйца, и пращи, и богатыри, чтобы крутить ними, но яйца вовсе не варятся, а только охлаждаются, если перед тем они были, случаем, теплыми. А поскольку у нас не хватает ничего, помимо вавилонян, выходит, что причиной затвердевания яиц является то, что вращающие были вавилонянами, а вовсе не какой-то там трение воздуха.

Среди этих блестящих, но мелких софизмов даже и в этот раз можно найти фрагменты, которые стали классикой дидактической литературы. Они касаются принципов научного рассуждения, процедуры проведения экспериментов, возложенной на философию обязанности скептического подхода к авторитетам и принципам, считающимися очевидными. Прежде всего, Галилей формулирует принцип, который сыграл огромную роль в истории научной мысли: умение различать между первоочередными признаками в природе, каковыми являются расположение, количество, форма и движение тел; и признаками второразрядными, такими как цвет, запах и вкус, которые, по мнению Галилея, существуют лишь в сознании наблюдателя.

Мне кажется, что для возбуждения в нас чувств вкуса, запаха и звука от внешних тел не нужно ничего, кроме форм, количества и медленных или быстрых движений. Думаю, что если бы отнять у нас уши, языки и носы, то остались бы формы, количества и движения, но не запахи, вкусы и звуки. Я считаю, что эти вторые являются всего лишь названиями, когда отделить их от живых созданий.

Хотя данное различие предвосхищали уже греческие атомисты, впервые в современную эпоху оно представлено столь связно и является первой формулировкой механистического взгляда на вселенную. Тем не менее, от большинства XVII-вековых читателей Il Saggiatore значение данного момента ускользнуло. Галилея они видели только лишь в роли тореадора, и царило всеобщее согласие в том плане, что бессознательного отца Грасси следовало бы стащить с арены.

Грасси был выдающимся ученым – иезуитом, вовсе не тем глупцом, которым хотел изобразить его Галилей. Он выполнил чертежи собора святого Игнатия в Риме и даже спроектировал подводное судно, используя намеки Леонардо дп Винчи. Так что после подобного отношения к Грасси, наравне с совершенно не спровоцированными нападками на Шайнера, Галилей обрел непримиримых врагов в лицах двух влиятельных членов ордена иезуитов. Третьим иезуитом, которого Галилей атаковал без какой-либо необходимости (причем, по вопросу, касающемуся военной инженерии!), был отец Фиренцуола, который возвел укрепления Замка святого Ангела. Через двадцать пять лет Фиренцуола был генеральным комиссаром инквизиции в процессе Галилея. В результате всего этого иезуиты все вместе выступили против Галилея. Отец Гринбергер, который заменил Клавиуса на посту Римского Коллегиума, впоследствии написал, что "если бы Галилей не навлек на себя враждебность ордена, он мог бы без каких-либо помех писать о движении Земли до конца дней своих" (Сантильяна, стр. 233).

Конфронтация со сторонниками взглядов Аристотеля была неизбежной. Конфронтация с иезуитами – совершенно нет. Таким образом я вовсе не собираюсь оправдывать мстительность, с которой Грасси и Шайнер отреагировали, когда их на это спровоцировали, ни достойный осуждения способ, каким орден проявлял свой esprit de corps (честь мундира). Моя задача сейчас констатировать то, что отношение Римского Коллегиума и вообще иезуитов из приязненного изменилось во враждебное вовсе не потому, что Галилей признавал коперниканство, но по причине его личных нападок на крупнейших авторитетов в ордене.

Другие крупные ученые, включая Ньютона, вступали в ярые полемики. Только они были вторичными по отношению к их основной работе, они представляли собой мелкие стычки по отношению к сильно укрепленной крепости. Трагедией самого Галилея было то, что две свои важнейшие работы он опубликовал только лишь после семидесяти лет. До того его научное наследие состояло из брошюр, трактатов и рукописей, ходящих в копиях, равно как и устных убеждений – все они были (за исключением Siderius nuncius) полемическими, агрессивными, ироничными, нафаршированными аргументами ad hominem (чисто человеческими). В этих стычках он провел большую часть жизни. До самого конца у него не было крепости в форме могучего и солидного opus magnum, в которой он мог бы укрыться. Новая концепция науки и философии, которой мир благодарен ему, заключена во фрагментах, разбросанных среди полемических моментов из Писем о солнечных пятнах или Il Saggiatore – скрытых между клубками колючей проволоки, точно так же, как законы Кеплера были скрыты в его гармонических лабиринтах.

 

3. Опасная лесть

Когда Галилей писал Il Saggiatore, умер его верный покровитель Косма II, и грозная герцогиня Кристина стала регентшей. В том же самом году умер Баллармино, который удерживал враждебные намерения иезуитов против ученого. А на другую чашку пробирных весов судьба бросила совершенно неожиданного и могучего союзника: Маффео Барберины в 1623 году стал Римским Папой – аккурат в тот момент, когда Галилей успел посвятить ему Il Saggiatore.

Маффео Барберини был персонажем несколько анахроничным: римским папой эпохи Возрождения, перенесенным на почву Тридцатилетней войны; гуманистом, который переводил фрагменты Библии гекзаметром, человеком циничным, тщеславным, жадным светской власти. Он вел заговоры с Густавом-Адольфом, протестантским еретиком, против Священной Римской Империи. Узнав о смерти кардинала Ришелье, он сказал: "Если Бог существует, то кардиналу Ришелье придется очень сильно оправдываться; если нет, тогда его можно поздравить с удавшейся жизнью". Барберини укрепил Завок св. Ангела, а пушки приказал отлить из бронзовых сводов Пантеона, что дало повод к комментарию: "Того, чего не сделали варвары", сотворил Барберини". Он учредил Propaganda Fidei (Учреждение по Распространению Веры – для миссионеров), построил Палаццо Барберини и был первым Римским Папой, который согласился, чтобы ему поставили памятник при жизни. Его тщеславие было воистину монументальным и бросалось в глаза даже в ту эпоху, которая не слишком ценило добродетель скромности. С его знаменитым утверждением, будто бы "он знает лучше, чем все кардиналы вместе взятые", могли сравниться лишь слова Галилея, что он сам открыл все новые явления на небе. Они оба считали себя сверхлюдьми, и их знакомство с самого начала опиралась на взаимной лести по отношению к друг другу – такого типа знакомства, как правило, кончаются весьма плохо.

В 1616 году Барберини воспротивился декрету Конгрегации и заступился за Галилея, чем впоследствии часто хвалился. В 1620 году он написал оду в честь Галилея, названную Adulatio Perniciosa, что можно перевести как №опасная лесть". Он даже осмелился почтить память Коперника – когда в 1624 году, уже будучи Папой римским, в ходе аудиенции, которую дал кардиналу Гогенцоллерну – он заметил, что "Церковь не осудила и никогда не осудит его доктрину как еретическую, а всего лишь несколько неразумную".

Когда Барберини уселся на папском троне как Урбан VIII, началось нечто вроде второго медового месяца между хранителем веры и наиболее выдающимся из итальянских представителей науки. Ренунчини, брат кардинала Дини, написал Галилею:

Могу поклясться, что ничто не обрадовало Его Святейшество так, как упоминание имени Вашей Милости. Я уже говорил о Тебе какое-то время, когда сказал ему, что у Тебя, достойный синьор, имеется горячее желание прибыть и поцеловать большой палец его ноги, если только Его Святейшество позволит, на что папа ответил, что это доставило бы ему громадное удовольствие, если только для Вашей Милости это не доставит неудобств, (…) великие люди как Ваша Милость должны ведь беречь себя, чтобы жить как можно дольше (цитируется по Геблеру, стр. 115).

Галилей болел, так что в Рим прибыл только весной следующего года. В течение шести недель он провел с Урбаном VIII шесть длительных аудиенций. Папа не жалел ему благодеяний – сыну Галилея назначил пенсию, ему самому подарил ценную картину, а так же приказал выбить в честь ученого золотую и серебряную медаль. Помимо того, он выдал ему превосходные рекомендации, адресованные новому великому герцогу, в которых прославлял добродетели и набожность "этого великого человека, слава которого сияет на небесах, а здесь, на земле, расходится широко и далеко".

Содержание этих шести аудиенций – это очередной предмет домыслов и споров. Со всей уверенностью было установлено лишь несколько вопросов. Во-первых, несмотря на уговоры Галилея, Урбан VIII отказался отозвать декрет от 1616 года. Во-вторых, из всех этих шести встреч Галилей вынес впечатление, что теперь-то он может писать все, что угодно в защиту коперниканства, при условии, что будет избегать богословских аргументов и говорить исключительно ex hipothesi. В-третьих, сам Урбан VIII дал понять, как разрешить трудности с аргументацией в пользу коперниканской системы, не делая выводы о ее истинности. Намеки эти выглядели следующим образом: даже если гипотеза в достаточной степени объясняет некие явления, это пока что не означает, будто бы она является истинной, ведь Господь всемогущ, так что эти явления он мог сотворить посредством таких методов, которые человеческий разум объять не способен. Этот намек Урбана VIII, которому он придавал большой вес, сыграл существенное значение в последующих событиях.

Подбодренный подобным образом и купающийся в лучах папской милости Галилей, уже разменявший седьмой десяток лет, посчитал, что дорога перед ним наконец-то открыта, и он может приступить к написанию своей великой апологии Коперника, которой, как нам известно, он собирался дать название Диалог о приливах и отливах моря. Но на написание этого труда ему понадобилось четыре года (правда, некоторые части Диалога были написаны еще в 1610 году – Прим.Автора), поскольку почти три из них, с 1626 по 1629, он откладывал работу на потом, оправдываясь различными причинами от подгоняющих его приятелей. похоже, он считал, что господские милости длятся не дольше, чем прилв, и что его могущественные враги действуют против него. Кроме того, можно предполагать, что работу тормозила возвращающаяся раз за разом психическая блокада, выталкиваемое в подсознание сомнение: а верно ли его "коронное доказательство".

Но на сей раз отступать он уже не мог. В январе 1630 года Диалог был завершен.

 

4. Диалог о двух важнейших системах мира

Диалог ведут три персонажа. Сальвиати, выдающийся ученый, представляет взгляды Галилея; Сагредо, интеллигентный дилетант, вторит ему, прикрываясь нейтральностью; Симпличио же, добродушный простак, защитник Аристотеля и Птолемея, играет роль шута, получающего пинки на потеху публики. Сальвиато и Сагредо, приятелей Галилея, на момент написания Диалога, среди живых уже не было. Симпличио, как утверждал сам Галилей, взял свое имя от Симплициуса, комментатора Аристотеля, жившего в VI веке, но второе значение имени совершенно очевидно. Это именно Симпличио, которому неоднократно было доказано, каким глупцом он является, под самый конец приводит аргумент папы Урбана VIII: урок "представленный мне великим и выдающимся ученым, на котором и следует остановиться". Двое остальных признают, что этот "волшебный и ангельский урок" закрывает им уста, после чего они решают "поплыть на ожидающей их гондоле и воспользоваться свежестью вечерних часов". То есть, Диалог заканчивается явной издевкой над папой, последствий которой следовало ожидать.

Диалог делится на четыре части. Первая посвящена свержению целостной аристотелевской концепции мироздания. Одни фрагменты блестящей публицистики сплетаются с другими, которые неожиданно достигают высот торжественного и величественного видения, описанного необыкновенно красивым языком. Атакуя платоновский дуализм земной испорченности / небесного совершенства, Сагреди поясняет:

С великим изумлением, хотя и не без внутреннего бунта своего разума, слышу я, что тем природным телам, из которых складывается вселенная, в качестве признаков великолепия и совершенства приписывается неизменность, ненарушимость, непреходимость и т.д. – и, в отличие от них, огромным несовершенством считают: признаки изменчивости, появляемости, нарушимости и т.д. Лично я считаю Землю превосходной и достойной восхищения, как раз по причине стольких и столь различных перемен, появлений, преображений, которые неустанно на ней случаются. Если бы она, не подлегая никаким преображениям, вся представляла бы собой обширную, песчаную пустошь или нефритовый шар, или же, если бы во времена потопа замерзли покрывающие ее воды, и она превратилась бы в один заледенелый шар; если бы на ней ничего не рождалось, ничего не преображалось и не изменялось, тогда бы я считал ее бесполезной для мира глыбой, абсолютно бессильным, одним словом – излишним, как будто бы и не существующим в природе – и вот тогда разница для меня была точно такой же, что существует между животным живым и мертвым. То же самое сказал бы я о Луне, о Юпитере, и обо всех других шарах мироздания. Чем сильнее углубляюсь я в нелепости распространенных понятий, тем сильнее делаются они для меня легковесными и бессмысленными. Можно ли представить себе большую глупость, чем называние редких камней, серебра и золота драгоценностями, а почвы и грязи – ничтожностями? И как же это людям не приходит в головы, что если бы почва принадлежала к числу тех редкостей как драгоценные камни и благороднейшие из металлов, то не нашлось бы князя, который не посвятил бы мешка бриллиантов и рубинов и четырех телег золота в придачу, чтобы иметь, по крайней мере, горсть земли, достаточную, чтобы посадить в маленьком вазончике жасмин или посеять китайское яблоко, чтобы приглядываться, как тот всходит, растет, покрывается прекрасными листьями, пахучими цветами, замечательными плодами. Из этого следует, что отсутствие и избыток вызывают поднятие или снижение ценности предметов в глазах простонародья, которое поначалу назовет великолепным алмаз по причине его сходства с прозрачной водой, но не пожелает его поменять даже на десять бочек воды. Те, которые столь возбуждаются неуничтожимостью, неизменностью и т.д., приходят, как мне кажется, к высказыванию подобных утверждений лишь потому, что в страхе перед смертью желают прожить как можно дольше. При этом они не принимают во внимание, что если бы люди должны были быть бессмертными, то их уделом не было бы появление на свет. Такие люди заслуживали бы того, чтобы смериться взглядом с головой Медузы, которая бы превращала их в статуи из нефрита или алмаза, чтобы они сделались более совершенными, чем есть на самом деле.

Истинное скрещение мечей относительно учения Коперника происходит лишь на второй день, в котором на основании физики Земли отбрасываются аргументы против ее движения. Ключом к низвержению таких аргументов становится относительность движения. Классические аргументы были вариациями на одну и ту же тему: если бы Земля вращалась, то все, что не закреплено на постоянно, осталось бы сзади – пушечные ядра, падающие камни, птицы, облака и так далее. В своей контраргументации Галилей приближается к правильной формулировке теории импульса и первого закона Ньютона. Он показывает, что камень, сброшенный с мачты плывущего корабля, не остался бы позади, поскольку этот камень участвует в движении судна. Аналогично, камень, сброшенный с башни или пушечное ядро в полете участвуют в движении Земли.

Тем не менее, он не мог полностью освободиться от аристотелевской догмы движения по кругу. Автор постулирует, что тело, оставленное самому себе, благодаря первичному толчку, будет двигаться целую вечность, но не по прямой линии, а по круговой орбите. Причины этого Галилей объясняет в первой части первого дня, повторяя раз за разом:

…движение по прямой линии по природе своей является бесконечным, поскольку сама прямая линия является бесконечной и неопределенной. Так что непохоже, чтобы нечто подвижное по натуре своей обладало свойством движения по прямой линии, то есть, до цели, которой невозможно достичь, ибо она не обладает пределов. Как, впрочем, сам Аристотель верно замечает, природа не ставит перед собой заданий, которые не могут быть достигнуты, вот она и не привыкла направляться туда, куда добраться нельзя.

Этому взгляду противоречит явление, прекрасно известное Галилею, а именно – центробежная сила, склонность движущихся по окружности предметов убегать по касательной. На второй день Галилей признает другой классический аргумент против вращения Земли – будто бы тела, не закрепленные к Земле, улетели бы в пространство – правильным теоретически, но таким, которым на практике можно пренебречь, поскольку центробежная сила значительно меньшая, чем притяжение Земли. Далее, в одном фрагменте Галилей утверждает, что камень, лежащий на поле, обладает склонностью к тому, чтобы оставаться в состоянии движения по окружности, а в другом говорит, что камень обладает натуральной склонностью улетать по прямой (через 20 с лишним страниц). Как видно из этого, даже наиболее заядлый противник учения Аристотеля не смог вылечиться от мании движения по окружности – что частично поясняет то, почему Галилей не принял законы Кеплера.

Как признает сам автор, второй день завершается патовой ситуацией. Ему удалось отвергнуть аргумент, что на вращающейся Земле незакрепленные тела оставались бы позади, но он не доказал того, что Земля действительно вращается. Обе гипотезы совпадали с наблюдаемым способом падения камней и полета птиц.

В третий день оговаривались астрономические аргументы "за" и "против" Коперника. Здесь Галилей ведет себя уже просто нечестно. Вначале он показывает превосходство коперниканской системы над птолемеевской с помощью известных аргументов существования спутников Юпитера и фаз Венеры. Затем поясняет, что, для того чтобы "спасти" видимые положения и обратное движение планет, Птолемею необходимо было ввести очень большие эпициклы, от которых Коперник избавился, заменяя их "единым движением Земли". Он ни словом упоминает то, что Коперник тоже нуждается в целой машинерии эпициклов, умалчивает об эксцентриситете орбит, о различнейших отклонениях и либрациях, о том, что Солнце не находится ни в центре движений, ни даже в их плоскости. Словом, он сознательно пропускает истинные астрономические проблемы, которые подтолкнули Тихо Браге и Кеплера к их разысканиям. У Галилея все планеты вращаются вокруг Солнца по идеальным окружностям с одинакоыми линейными скоростями (период обращения Сатурна составляет двадцать четыре года, а не тридцать (это не заявлено прямо, но четко предполагается – Прим.Автора). Все проблемы разрешаются "удивительно легким способом", поскольку "у Птолемея мы встречаемся с недомоганиями, а для их излечения находим лекарства у Коперника".

Это правда, что Галилей писал для неспециалистов, да и к тому же по-итальянски. Тем не менее, изложение его не является упрощением, но искажением фактов, не научно-популярной литературой, но путаной пропагандой. Даже его новейших, переполненный восхищением биограф почувствовал необходимость сделать следующее замечание:

Быть может, радикальное упрощение Коперника казалось ему облегченной дидактической методой. Такую, по крайней мере, следовало бы принять гипотезу, если не желаем выдвигать против него более тяжелых обвинений. Только это не дает ответа на вопрос, как Галилей смог совершить капитальную ошибку, в отношении которой неоднократно предупреждал других: конструирование теорий, которые противоречат наилучшим наблюдениям (Сантильяна в примечаниях к английскому изданию Диалога, стр. 349).

Помимо всего прочего, использованные аргументы вновь не решили проблему: Сальвиати удается доказать, что гелиоцентрическая система объясняет наблюдаемые явления более элегантно, чем система геоцентрическая, но ему никак не удается доказать ее верности. Более того, он пропускает тот факт, что система Тихо Браге тоже весьма хорошо соответствует наблюдениям.

Чтобы переломить патовую ситуацию, в четвертый день в бой вводится знаменитая теория морских приливов. Но перед тем, под самый конец третьего дня, появляется новый и неожиданный аргумент. Он основан на открытии солнечных пятен и вводится в оборот с размахом:

Тогда выслушайте эту удивительнейшую и необычную новость. Первым открывателем и наблюдателем солнечных пятен, равно как и всех иных новых небесных явлений, был наш приятель из Академии Рысьеглазых: открыл он их в 1610 году (…)

"Наш приятель из Академии Рысьеглазых" – это определение, которым Галилей пользуется в Диалоге для обозначения самого себя.

Повторив эту безосновательную претензию, он приписывает себе еще одно открытие Шайнера: а именно, что Солнце, а вместе с ним пятна на нем, вращается вокруг оси, которая наклонена по отношению к плоскости эклиптики. В результате, пятна путешествуют вокруг Солнца по "наклоненным" окружностям (если глядеть с Земли). Кривая их орбиты меняется в зависимости от положения Земли – точно так же, как для глаза меняется форма наклоненной юлы, которую мы обходим по кругу. Следовательно, делает вывод Галилей, меняющиеся кривые, по которым "бродят" солнечные пятна, доказывают, что Земля движется вокруг Солнца, "чего никогда нельзя было бы вывести из какого-либо иного явления с такой уверенностью и со столь убедительной силой".

В этом моменте бедный Симпличио становится релятивистом и верно замечает, что кривые перемещения пятен выглядели бы одинаково, независимо от того, то ли если бы Солнце вращалось вокруг Земли, то ли наоборот. Сальвиани приступает с низвержению данного аргумента: если мы примем, чтоСолнце вокруг Земли, тогда пятна будут выглядеть точно так же, если предположить, что ось вращения Солнца всегда остается параллельной самой себе, что он считает "делом сложным, если вообще невозможным для принятия". Получивший выговор Симпличио выходит из спора, а Сагредо восхищается тем, что "среди стольких тонких, когда-либо услышанных мыслей, никогда не встречался я с чем-либо, что с одинаковым восхищением переполняло бы мой разум и вызывало столь сильное впечатление".

Это неслыханно! Сальвиати доказывает свое, утверждая, будто бы в принципе невозможно, чтобы одно небесное тело вращалось вокруг другого, сохраняя параллельность своей оси относительно себя самой. А ведь именно так Земля движется вокруг Солнца: ось ее параллельна себе самой при постоянном наклоне в 23 1/2 градуса. Раз было исключено, чтобы солнце двигалось подобным образом, то точно так же исключено было, чтобы именно так двигалась Земля. Но в последующей части Диалога Галилей подробно объясняет, почему Земля движется именно так, и поясняет, что сохранение постоянного наклона оси "не доставляет каких-либо трудностей".

Изменение формы траекторий солнечных пятен была столь же очевидным последствием наклона солнечной оси, как смена времен года является последствием наклона оси земной. Ничего сложного здесь нет. Тем не менее, две страницы, на которых Галилей доказывает Симпличио (в английском издании Диалогов, это стр. 362-364 – Прим.Автора) его неправоту, принадлежат к числу наиболее темных и непонятных во всей книге. Галилей применяет там типичную для себя тактику сбивания тезисов противника без представления собственных. На сей раз он не пользуется для этой цели сарказмом, но методом затемнения проблемы.

Нет никаких сомнений в том, что теория морских приливов Галилея основывалась на бессознательном самообмане. Но в свете вышесказанного, не может быть сомнений и в том, что аргумент относительно траекторий солнечных пятен был сознательной попыткой замутить вопрос. Представить постоянный наклон оси вращающегося небесного тела в качестве новой и непонятной гипотезы в ситуации, когда любой ученик со времен Пифагора знал, что это и есть причина, по которой после зимы наступает весна; затемнить эту простенькую проблему, ссылаясь на новизну открытия солнечных пятен, и одновременно представить запутанную систему Коперника как совершенно несложную – все это входило в принятую Галилеем стратегию, рожденной от презрения к интеллигентности его современников. Как мы уже убедились, ученые частенько вели себя маниакально, опять же, имелась у них склонность мухлевать по мелочам, но маскарад, представленный Галилеем, в анналах науки является чем-то исключительно редким.

Четвертый и последний день Диалога практически полностью посвящен теории морских приливов, изложенной более подробно. Годичные отклонения в регулярности приливов объясняются наклоном земной оси; ежемесячные отклонения – ежемесячными изменениями орбитальной скорости. Кеплер, объяснивший явление приливов притяжением Луны, просто запутался, ибо, хотя "он и обладает независимым и понятливым умом, (…) наслушался утверждений о господстве Луны над водами, о скрытых свойствах и тому подобных детских россказнях".

Что еще изумляет в Диалоге, это то, что Галилей не только сознательно и ошибочно представил систему Коперника как нечто необыкновенно простое, но, похоже, и на самом деле не отдавал себе отчета в ее сложности. Никогда он слишком сильно не интересовался скучными подробностями планетарной теории, да и не было реальной причины, ради которой ему нужно было продираться сквозь главы De revolutionibus, посвященные техническим проблемам. Если бы он все же сделал это, то не мог бы считать, будто бы все планеты движутся с одинаковой угловой скоростью, равно как не мог приписывать Копернику утверждение, будто бы Луна либо светит собственным светом, либо она прозрачна для света солнечного (английское издание Диалога, стр. 342f). О неразрешимых трудностях, которые навязывала коперниканская система, мы узнаем лишь из брошенного на полях замечания:

(…) каким образом каждая планета ведет себя во время своего отдельного движения, и какова точно форма ее орбиты, то есть то, что в разговорном языке называется теорией планеты, мы до сих пор не может разрешить не подлежащим каким-либо сомнениям образом; доказательством этому является Марс, который доставляет современным астрономам столько трудностей (английское издание Диалога, стр. 462).

Эти слова были написаны через двадцать лет после того, как Кеплер определил орбиту Марса и уложил новый фундамент под планетарную теорию. Правда такова, что после своих сенсационных открытий 1610 года Галилей забросил как наблюдения, так и работу над теорией астрономии в пользу пропагандистской кампании. Когда он писал Диалог, то дано уже перестал держаться наравне с новыми достижениями в этой отрасли, и что он позабыл даже то, что сказал по этому поводу Коперник.

 

5. Imprimatur

Рукопись была закончена в январе 1630 года. Галилей собирался осуществлять надзор за печатью в Риме, но немедленно отправиться туда не мог. Приятели заверяли, что никаких сложностей не будет. Верный отец Кастелли, который теперь проживал в Риме, написал Галилею, что Урбан VIII заверил Кампанеллу во время аудиенции, что "если бы это зависело от него, запрет 1616 года никогда бы не увидел света". Другой член старой гвардии, монсеньор Чиамполи, теперь уже папский секретарь, написал, что в Ватикане "более скучают по Галилею, чем по любимой женщине".

В Рим Галилей прибыл в начале мая, Урбан VIII тут же удостоил его длительной аудиенции. Папа еще раз подтвердил, что ученому разрешается дискутировать относительно достоинств системы Коперника, но при условии, что он будет рассматривать ее исключительно в качестве гипотезы. При этом он был против предполагаемого названия книги, Диалог о приливах и отливах моря, который делал излишний акцент на физическое доказательство, и предложил назвать книгу Диалог о двух важнейших системах мира. Но он явно был слишком занят, чтобы прочитать книгу самому – этим заданием он поверил цензоров.

Должность главного цензора и лица, дающего разрешения на печатание, исполнял Мастер Священной Канцелярии, отец Никколо Риккарди. Это был еще один флорентиец, член клики Кастелли-Чиамполи, тем самым, человек, преданный Галилею, хотя сам он считал, что системы и Птолемея, и Коперника – это всего лишь интеллектуальные развлечения, поскольку окончательной истиной является то, что звезды передвигают ангелы. Но это никак не мешало ему восхищаться умственными способностями таких людей, как герой нашего рассказа, которые расписывали порядок всех ангельских акробатических пируэтов. В связи с его приличным весом, король Испании назвал Риккарди Il Padre Mostro, Отцом Чудовищем, и все его приятели называли толстяка этим ласкательным прозвищем. По коварному капризу истории, именно этот милый человек с чистым сердцем по причине собственной неуклюжести стал основной причиной трагедии.

Риккарди прочитал рукопись Диалога и пришел к выводу, что это не по его уму. Он знал, что Его Святейшество одобрил замысел написания книги, что он осыпал Галилея милостями и подбадривал к дальнейшей работе. Тем не менее, каким-то образом он почувствовал, хотя и не успевал за направлением заключений, что книга представляет собой завуалированную пропаганду коперниканства и, как таковая, противоречит букве и духу декрета 1616 года. Чтобы избежать необходимости решения дилеммы, он приказал своему ассистенту, отцу Висконти, тщательно изучить текст и осуществить подходящие изменения.

Висконти в той же самой степени, что и Риккарди, никак не соответствлвал этому заданию. Он сделал мелкие поправки, цель которых заключалась в том, чтобы аргументы в пользу Коперника казались более "гипотетичесими", после чего отдал рукопись начальнику.

Риккарди почувствовал себя еще более беспомощным, чем до того. Он тянул время, чтобы наконец-то признать, что обязан взять ответственность на себя и самому осуществить ревизию содержания. Но тут началось скоординированное давление со стороны Галилея и его союзников, а конкретно: папского секретаря Чиамполи, который посредственно представлял волю Его Святейшества, а еще нового посла Тосканы, Никколини, мужа любимой племянницы Риккарди, Катарины.

В результате этого нажима Риккарди решился пойти на нетипичный договор: ради экономии времени он выставил книге imprimatur ("Пусть печатается" - формула цензурного разрешения на публикацию книги – словарь Lingvo) с опережением, при условии, что он осуществит в ней исправления, передавая в типографию очередные листы с поправками. В этой работе ему жолжен был помочь пользующийся всеобщим уважением ректор Академии dei Lincei, князь Чези.

Когда такая договоренность была заключена, Галилей, чтобы сбежать от римской жары, возвратился во Флоренцию, при этом было договорено, что вновь он приедет осенью. Тем временем, вскоре после его отъезда Чези скончался. Еще через несколько недель началась эпидемия, и плотный карантин затруднил сообщение между Римом и Флоренцией. Это дало Галилею весьма благоприятную для него возможность выкрутиться от условий, под которые imprimatur был дан: и он потребовал, чтобы книга была напечатана во Флоренции, за пределами контроля Риккарди. Преданный Кастелли вновь сыграл губительную роль в этом маневре, возбудив в Галилее подозрения своими мрачными намеками относительно "чрезвычайно важных причин, которых не желает доверять бумаге" – точно так же, как за много лет до того не послужил своему приятелю, переоценивая значение послеобеденной беседы с великой герцогиней Кристиной.

Поначалу Риккарди решительно отказывал в выдаче разрешения на печатание книги во Флоренции без ее предварительной ревизии. Он потребовал, чтобы Галилей для этого отослал рукопись в Рим. Ученый ответил на это, что карантинные правила делают невозможной безопасную передачу манускрипта, и настаивал на том, чтобы окончательную проверку осуществил флорентийский цензор. В этом его поддержал великий герцог (и Риккардо, как флорентиец, обязан был проявить в отношении него лояльность). Посол Тосканы, Никколини, и папский секретарь, Чиамполи, тоже возобновили давление со своей стороны. Риккарди часто бывал в гостях у Никколини. В конце концов, лицом, склонившим его к уступкам за бутылочкой кьянти, была его прелестная кузина Катарина. Риккарди согласился на проведение ревизии и печать книги во Флоренции, за исключением предисловия и последних абзацев, которые следовало представить ему лично.

Проверять содержание книги должен был флорентийский инквизитор, отец Клементе Эгидии. Это не понравилось Галилею, который вместо Эгидии предложил отца Стефани. Риккарди снова выразил с этим согласие. Похоже, Стефани был полностью очарован Галилеем, поскольку он сам признавался: "Покорность и наполненное честью послушание многих фрагментов (книги) трогали меня до слез". Стефани сделал очень немногочисленные поправки, чтобы сохранить вид, будто бы тщательно работал с книгой, и в начале 1631 года началось ее печатание. Риккарди, у которого зародились нехорошие предчувствия, вновь пытался тянуть время, задерживая предисловие и конечные фрагменты. Вновь пришлось обращаться за помощью к Никколини. Тем удалось вытащить от кузена исправленные предисловие и окончание, хотя ради этой цели его пришлось "подергать за волосы", как описал это Никколини. В феврале 1632 года из печати появились первые экземпляры Диалога.

Урбану VIII и Священной Канцелярии понадобилось всего лишь несколько недель, чтобы понять, что их обвели вокруг пальца. В августе было приказано книгу конфисковать, а в октябре Галилею было приказано прибыть в Рим на допрос в инквизицию. Ему удалось оттянуть поездку на четыре месяца, отговариваясь плохим самочувствием и другими помехами. Но в феврале 1633 года поехать все же пришлось. Как и ранее, остановился он в посольстве Тосканы. Но в течение последующих двух месяцев ничего не происходило. Только лишь 12 апреля состоялся первый допрос перед Священной Канцелярией.

Похоже, нет никаких сомнений в том, что решение о начале судебного разбирательства принял Урбан VIII, который чувствовал себя обманутым Галилеем. Так же, практически нет сомнений и в то, что иезуиты воспользовались своим влиянием, чтобы запретить книгу и подговорить Папу против ее автора. Помимо солидарности с отцами Грасси и Шайнером, их, похоже, направляло то, что отказ Галилея от компромисса Тихо Браге мог притормозить постепенную эволюцию Церкви в сторону новой космологии, что его игра "все или ничего", основанная на ошибочных доказательствах с применением солнечных пятен и приливов, может быть использована реакционными силами внутри Церкви, разрушая их осторожную "космическую" стратегию.

Только не нужно было много иезуитского хитроумия, чтобы "опасная лесть" Урбана VIII превратилась в ярость познавшего измену любовника. Галилей нарушил не только дух и букву договора, в силу которого он был обязан рассматривать теорию Коперника в качестве гипотезы, не только добился выдачи разрешения на печать мошенническим путем, так еще и привел любимый аргумент Урбана VIII в самом конце книги, вложив его в уста простака, который, во всех остальных случаях по мнению автора, был совершенно не прав. Урбан VIII даже подозревал, что Симпличио – это сделанная с него самого карикатура. Понятное дело, что подозрение это было совершенно ошибочным, но оно оставалось еще долго после того, как гнев прошел:

Из Рима доходят до меня слухи (написал Галилей через три года после процесса), будто бы Его Высокопреосвященство кардинал Барберини и французский посол встречались с Его Святейшеством и пытались убедить его, что у меня никогда и в мыслях не было совершить подобного рода святотатство и подсмеиваться над Его Святейшеством, как говорили мои злые враги, что и стало причиной всех моих неприятностей (цитата из Гебера, стр. 161).

Если для этого необходимо подтверждение, его можно найти в отчетах Никколини. Он пишет, что Урбан VIII "был настолько разгневан, что посчитал все это дело как личное" (Геблер, стр. 183) и приводит его "разочарованное замечание, будто бы Галилей его обманул.

 

6. Процесс

Судебное производство против Галилея началось с созыва специальной комиссии для исследования всего дела. Комиссия постановила, во-первых, что Галилей нарушил обязательный для исполнения приказ рассматривать Коперника ex hipothesi и проповедовал движение Земли в абсолютных категориях; во-вторых, что ошибочно приписал этому движению морские приливы и отливы; в-третьих, что мошеннически умолчал относительно запрета, наложенного на него в 1616 году Священной Канцелярией, чтобы "каким-либо образом не поддерживать, не преподавать, не защищать устно или письменно цитируемых выше взглядов". Этот третий пункт относился к спорному протоколу, касавшемуся абсолютного запрета (см. выше, главу 8 "Запрет"), который комиссия обнаружила в архивах.

Комиссия не рекомендовала предпринять каких-либо конкретных шагов против Галилея. Что касается книги, ее содержание было осуждено в восьми пунктах, но комиссия дала понять, что все это еще можно исправить, если книга будет признана чего-то стоящей. Заключение комиссии было передано инквизиции, которая в октябре 1632 года отослала Галилею повестку, а 12 апреля следующего года допросила в первый раз.

В соответствии с основным принципом инквизиционного судопроизводства, обвиняемому не сообщили, какие обвинения ему предъявляются. Наоборот, его спросили, а знает ли он сам или догадывается, по какой причине его сюда вызвали. Галилей ответил, что, наверняка, речь идет о его новейшей книге. После этого комиссар, Фиренцуола, стал подробно выпытывать его о событиях 1616 года. Галилей дал показания, что кардинал Беллармино сообщил ему, чтот"мнение Коперника, понимаемое буквально, противоречит Священному Писанию, так что его можно принимать только лишь ex suppositione". После того инквизитор прочитал ему предполагаемый абсолютный запрет 1616 года, заявляющий, что Галилей обязан "не поддерживать каким-либо образом, не преподавать, не защищать ни устно, ни письменно, процитированного выше взгляда". Галилей не стал отрицать этого прямо, но сказал, что не припоминает слов "не преподавать" и "каким-либо образом". При этом он сослался на свидетельство Беллармино, которое подобных слов не содержало. Затем инквизитор занялся вопросом переговоров, касающихся imprimatur. Он спросил у Галилея, выступив о разрешении на напечатание Диалога, сообщил ли он отцу Риккарди о запрете, что был на него наложен. Галилей ответил, что не посчитал этого необходимым, "поскольку у меня не было каких-либо сомнений, ведь я не поддерживал и не защищал в этой книге мнения о движении Земли и неподвижности Солнца. Совсем наоборот, в книге я доказываю совершенно противоположный взгляд относительно упомянутого мнения Коперника и показываю, что все его аргументы считаю ничего не стоящими и неубедительными" (Сантильяна, стр. 241).

На этом первый допрос закончился.

Через пять дней три эксперта инквизиции, назначенные для исследования содержания книги, выложили собственные заключения, которые, по согласному мнению историков, были подробными и непредвзятыми. С помощью длинного списка цитат они доказали, вне каких-либо сомнений, что Галилей не только оговаривал взгляды Коперника как гипотетичные, но и распространял их, защищал и поддерживал, а тех, кто эти взгляды не разделял, называл "умственными пигмеями", "тупыми глупцами" и существами, которые едва-едва заслуживают наименования людей.

Все это было выписано черным по белому, так что заверения, будто бы книга говорит противоположное тому, что в ней на самом деле содержалось, со стороны Галилея было самоубийственным безумием. А ведь ему было дано несколько месяцев на подготовку своей защиты. Объяснение можно искать только лишь в чуть ли не патологическом презрении, которое Галилей питал к своим современникам. Утверждение, будто бы Диалог был написан с целью низвержения коперниканства, было настолько бесчестным, что дело было бы проиграно перед любым судом.

Последующий, совершенно неожиданный поворот событий лучше всего описало одно из главных действующих лиц драмы, комиссар инквизиции, Фиренцуола. В письме брату Урбана VIII, кардиналу Франческо Барберини, который был одним из судей на процессе, он докладывал:

В соответствии с указаниями Его Святейшества, вчера я сообщил Их Высокопреосвященствам из Священной Конгрегации о деле Галилея, вкратце описывая его ход до настоящего времени. Их Преосвященства апробировали предыдущие действия, с другой же стороны обсудили различные сложности, связанные со способом дальнейшего проведения дела и доведения ее до конца. В особой степени речь идет о то, что Галилей в своем признании отрицал то, что совершенно ясно вытекает из написанной им книги, из чего появляется необходимость использования более жесткой процедуры и менее скрупулезного обращения внимания на другие соображения, связанные с данным делом. В конце концов, я предложил, как тут поступить, а именно, чтобы Священная Конгрегация позволила мне договариваться с Галилеем во внесудебном порядке, чтобы он осознал собственную ошибку, и если он ее поймет, склонить его к тому, чтобы он от этой ошибки отрекся. Это предложение поначалу показалось слишком смелым, ибо мало было надежд, что убеждение даст желательный результат. Но когда я указал на причины, которые склонили меня данное предложение сделать, согласие мне было дано. Чтобы не терять времени, вчера после полудня я переговорил с Галилеем, и после того, как мы обменялись множеством аргументов и контраргументов, Господь позволил, чтобы я достиг своей цели, ибо я полностью дал Галилею возможность осознать его ошибку, и тут он однозначно признал, что действительно зашел в своей книге слишком далеко. Всему этому он дал выражение в словах, переполненных волнением, как лицо, черпающее громадное удовольствие от понимания собственного промаха, и он был тут же готов признаться в своем грехе перед судом. Но при этом он пожелал, чтобы ему дали немного времени для размышлений над наиболее соответствующей формой признания, содержание которого, надеюсь, будет соответствовать указанному.

Я посчитал своей обязанностью тут же ознакомить Ваше Высокопреосвященство с этим дело, не сообщая пока что о нем никому другому. Ибо я верю, что Его Святейшество и Ваше Преосвященство будете довольны способом ведения дела до сего времени, благодаря чему, дело это сможет мыть быстро и без трудностей завершено. Суд сохранит свой авторитет; к виновнику можно будет отнестись мягко, он же сам, независимо от решения, которое будет принято, поймет оказанную ему милость; все остальные желательные последствия будут достигнуты. Я намереваюсь допросить его сегодня с целью получения признания, речь о котором шла выше, когда же, как надеюсь, я получу его, мне останется лишь спросить его относительно его намерений и принять от него акт защиты. Когда это произойдет, назначенный ему дом сможет исполнять роль тюрьмы, как подсказало мне Ваше Преосвященство, которой я выражаю глубочайшие выражения уважения.

Покорнейший и послушнейший слуга Вашего Преосвященства

FRA VINCO DA FIRENZUOLA

Рим, 28 апреля 1633 года.

Письмо говорит само за себя: что бы там ни было, традиция "священных коров" не умирала.

Через два дня после разговора, 30 апреля, Галилея второй раз вызвали на допрос и спросили, может ли он что-то сказать. Тот дал следующие показания:

Вот уже несколько дней возвращаюсь я мыслью и размышляю над допросом от 12 числа сего месяца, в особенности же, к вопросу запрета, наложенного шестнадцать лет назад по приказу Священной Канцелярии, дабы не провозглашать, не защищать и не распространять "каким-либо образом" осужденного ранее взгляда относительно движения Земли и неподвижности Солнца; и тут мне пришло в голову заново прочитать мой объявленный в печати Диалог, в который я не заглядывал уже года три, и удостовериться, а не вышло ли, вопреки моим самым откровенным намерениям, что-либо из-под моего пера, что позволило бы читателю или поставленным выше лицам отметить во мне не только грех непослушания, но и другие, в силу чего у них могло бы сложиться обо мне мнение, как о ком-то, кто противостоит приказанием Святой Церкви. Находясь в этом счастливом положении, благодаря милостивому разрешению высокопоставленных лиц, что я мог выслать своего слугу, постарался я добыть один экземпляр своей книги. Получив его в руки, взялся я за чтение с величайшим вниманием, размышляя над каждой мелочью. По причине долгого перерыва книжка представлялась мне словно новая и написанная иным автором. Без какого-либо принуждения признаю я, что во многих метах она показалась мне обработанной таким образом, что читатель, не ознакомленный с моими намерениями, мог бы посчитать, будто бы аргументы, приведенные для представления фальши, и которые я намеревался опровергать, были так сформулированы, что вместо того, чтобы представить фальшивые утверждения – они легко вводили в обман. Два же момента в особенности: тот, что о солнечных пятнах, и второй, о приливах и отливах моря, как весьма крепкие, которые опровергнуть было невозможно, в глазах читателя получают значение более, чем следовало тому, кто считает их ничего не значащими и которые можно опровергнуть, как и считаю и я тоже, как совершенно неубедительными и таковыми, которые необходимо опровергнуть, я и считал их правдивыми и так до сих пор и считаю. И чтобы самому себе объяснить, что совершил я ошибку столь чуждую моим намерениям, и не успокаивая собственную совесть утверждением, будто бы представляя аргументы противной стороны, когда собираешься их опровергнуть (в особенности же, в виде диалога), в форме наиболее верной, но не ослаблять их в неуспех противника. Потому-то, не удовлетворяясь – как я уже говорил – таким объяснением, прибегнул я к снисходительности, свойственной каждому, кто зная собственную изысканность, более иных искусен в обнаружении, в том числе и в фальшивых утверждениях – искусных и на первый взгляд очевидных аргументов правдоподобия.

Обдумав сказанное, хотя и вместе с Цицероном avidor sim gloria quam satis sit (стремлюсь быть славным, более чем достаточно, – лат.), если бы необходимо было писать сейчас о подобного рода аргументациях, со всей уверенностью я бы ослабил ее, чтобы не было у нее всей той силы, которой de facto и в сути своей они лишены.

Так что это было ошибкой с моей стороны, и она была вызвана пустыми амбициями и чистым невежеством, равно как и недостатком опыта. Это все, что желаю я сказать сейчас, после повторного прочтения своей книги (Сантильяна, стр. 255f).

После этого признания допрос был закончен, но Галилей, которому разрешили уйти, вернулся и по собствеенной воле дал дополнительное признание:

Дабы в полной мере доказать, что я не признавал и не признаю правдивой осужденного мнения относительно движения Земли и неподвижности Солнца, я готов, если только будут мне даны – как я сам того желаю – возможность и время, представить более четкое доказательство. Подходящей оказией тому является факт, что в уже опубликованной книге собеседники решают встретиться еще раз через какое-то время, дабы обсудить различные природные проблемы, не связанные с обсуждаемыми до того; при этой возможности, задержавшись на день или два, обещаю наново рассмотреть аргументы, приведенные в пользу того же фальшивого взгляда, и опровергнуть их таким образом, который укажет мне сам Господь. В связи с этим, прошу у Священного Трибунала, дабы он пожелал помочь мне по данному вопросу, чтобы я мог обратить в реальность эти желания (Свнтильяна, стр. 256).

Я позволял себе довольно резко критиковать Галилея, но не чувствую себя уполномоченным критиковать его за поведение перед инквизицией. Ему было семьдесят лет, и он боялся. Здесь не имеет значения то, что его опасения были преувеличенными, а его предложение о самосожжении (которое инквизиторы пропустили мимо ушей) совершенно ненужным. У его паники были психологические причины: это была неизбежная реакция лица, которое считало, будто бы может всех перехитрить и осмеять самого папу, как вдруг его "схватили за шиворот". Его вера в себя как сверхчеловека была превращена в пыль, воздушный шарик его гордыни был проколот. Как это описал Никколини, в посольство Тосканы он вернулся "более мертвый, чем живой".

Вновь его вызвали десятью днями позднее, 10 мая, на чисто формальный допрос, на котором он подал свою письменную защиту. В ее первой части он доказывал – "дабы представить чистоту моих намерений, ибо во всем, что я делаю, мне всегда чужды были какой-либо маскарад или мошенничество" – что у него не было осознания конкретного и абсолютного запрета, сделанного в 1616 году, и это ему удалось сделать убедительным образом. Главный тезис его защиты звучал так:

те ошибки, которые можно обнаружить в моей книге, не был сознательно введены с каким-либо скрытым и неоткровенным намерением, они вылетели из-под моего пера совершенно ненамеренно, в результате тщеславных амбиций и уступке желанию показаться более изысканным, чем большинство писателей, как, впрочем, я уже показал в ином признании.. Ошибку эту я готов исправить, вкладывая в это дело все свои старания, лишь только Ваши Преосвященства так мне прикажут или позволят.

Под конец он переходит на ноту покорной личной просьбы:

И, наконец, мне остается молить, чтобы вы приняли во внимание мое плачевное состояние здоровья, к которому, в возрасте семидесяти лет, довели меня десять месяцев постоянного психического напряжения и усталость от долгого и тяжкого путешествия в наименее подходящее время года – а еще (чтобы и это приняли во внимание) утрату большей части годов, на которые я мог рассчитывать в моем предыдущем состоянии здоровья. Я переполнен надеждой, которую подпитывает во мне вера в милость и доброту Ваших Преосвященств, моих судей, что они пожелают в ответ на мои моления подарить мне то, что по справедливости кажется надлежащей прибавкой к упомянутым мною страданиям как соответственное наказание за мои вины, учитывая мой преклонный возраст, о чем покорно прошу не забывать. Еще прошу учесть мою честь и добрую славу, нарушаемые клеветою людей, желающих мне зла, о стойкости которых в деле отъема у меня доброй славы можно сделать вывод из необходимости получения мною свидетельства Его Преосвященства кардинала Беллармино, которое я и прилагаю к своей защите.

После этого ожидалось, что последующая часть процесса будет уже чистой формальностью В ходе всего разбирательства к Галилею относились с вежливостью и наибольшей предупредительностью. Совершенно беспрецедентно, его не заключили в подвалах инквизиции, ему было разрешено проживать на Вилле Медичи в качестве гостя посла Тосканы вплоть до времени после первого допроса. Потом формально он должен был передать себя в руки инквизиции, но его не поместили в камеру, а выделили пятикомнатный апартамент в Священной Канцелярии, с окнами на площадь св. Петра и ватиканские сады, у него имелся свой лакей, а управляющий Никколини заботился о его еде и всем необходимом. В Священной Канцелярии он оставался с 12 апреля до 10 мая, то есть до дня третьего допроса. Затем, еще до завершения процесса, ему было разрешено вернуться в тосканское посольство – процедура, не известная по анналам не только инквизиции, но и вообще какого-либо судопроизводства. Вопреки легенде, Галилей ни единого дня не провел в тюремной камере.

Приговор был издан только шестью неделями спустя. 16 июня в материалы дела было включено следующее решение:

Его Святейшество постановил, что Галилео допросят относительно обстоятельств его намерений, в том числе, и под угрозой пыток. После отречения de vehementi (от насильственных действий) на собрании при Священной Конгрегации он будет осужден на заключение по признанию Священной Конгрегации, и ему следует запретить, в том числе и в будущем, возможности, устно и письменно и любым иным образом, повторного впадения в ересь. Его книга, носящая название Dialogo di Galileo Galilei Linceo, будет запрещена; помимо того, копии приговора, повторяющего вышесказанное, должны быть переданы всем апостольским нунциям и всем инквизиторам, в особенности же, инквизитору во Флоренции, который обязан его прочитать в присутствии всего собрания, в особенности же, в присутствии всех профессоров астрономии, объясняя настоящее заключение и то, как обстояли дела.

Через два дня Папа предоставил аудиенцию Никколини, дал понять, каким будет приговор, и прибавил:

Но после публикации приговора мы увидимся с вами вновь и совместно согласуем, что сделать, чтобы, по мере возможностей, не дать ему излишних страданий, поскольку никак нельзя публично запятнать его личность.

Через три дня Галилея вызвали на третий и последний допрос. После приведения к присяге у него спросили, каковы его действительные убеждения относительно двух космологических систем. Ученый ответил, что до декрета 1616 года считал, будто бы одна из этих двух систем, Птолемея или Коперника, является истинной, но "после принятия решения, веря в осторожность и рассудок людей, поставленных надо иною, я отрекся от всяческих двузначностей и с тех пор считал и до сих пор считаю, что истинными и несомненными являются недвижимость Земли и движение Солнца" (Сантильяна, стр. 302).

После того ему сообщили, что из способа, которым сама тема была разработана в Диалоге, и из самого факта, что он эту книгу написал, было признано, что он принимает коперниканский взгляд, так что его во второй раз попросили, чтобы он, без каких-либо опасений, признал, как обстоят дела в действительности. Галилей ответил, что книга должна была принести пользу и одной, и другой стороне, поскольку в ней он изложил аргументы сторонников обоих взглядов, после чего повторил: "я не провозглашаю и ни в коем случае не провозглашал осужденного взгляда, после решающего решения властей".

После того, ему в третий раз дали понять, что содержание книги было признано доказательством того, что он сам выступает в пользу Коперника, по крайней мере, тогда, когда книгу писал, и "если он не решит сказать всей правды, придется применить в отношении к нему соответствующие предусмотренные законом средства". Галилей ответил: "Я не поддерживаю и не поддерживал этих взглядов Коперника с тех пор, как мне рекомендовали от них отказаться; помимо того, я нахожусь в ваших руках – делайте со мной, что считаете нужным". Когда в последний раз ему предложили сказать правду, под угрозой пыток, Галилей повторил: "Я здесь затем, чтобы быть послушным. Я не поддерживал этих взглядо после того, как было принято решение по моему делу, как я уже говорил".

Если бы инквизиция намеревалась сломить Галилея, тут было бы самое время привести ему примеры из его же книги – которые находились в лежащих перед судьей материалах дела – где он говорил о не заслуживающих имени человека "тупых глупцах" и "пигмеях разума", которые противятся учению Коперника, после чего осудить его за клятвопреступление. Тем временем, в протоколах процесса под последним высказыванием Галилея мы видим следующую запись:

Поскольку ничего более по вопросу взыскания по декрету сделать нельзя было, была взята подпись Галилея под его признанием, его же самого отпустили.

Как судьи, так и сам обвиняемый знали, что он лжет; и судьи, и обвиняемый понимали, что угроза пыток (territio verbalis) представляла собой всего лишь ритуальную формулу, и что она ни в коем случае не должна была быть реализована, равно как и сам допрос был чистой формальностью. Галилея отвели в его пятикомнатные апартаменты, и на следующий день прочли ему приговор. Его подписали только семь из десяти судей. Среди прочих, удержался кардинал Франческо Барберини, брат Урбана VIII. Диалог был запрещен. Галилей должен был отречься от коперниканских взглядов, он был осужден на "формальное пребывание в тюрьме той же Священной Канцелярии" и в течение трех последующих лет должен был раз в неделю читать семь покаянных псалмов. Ему представили формулу отречения, которую он прочитал вслух. На этом процесс закончился.

"Формальное пребывание в тюрьме" оказалось проживанием на вилле великого герцога в Тринита дель Монте, затем во дворце архиепископа Пикколомини в Сиене, где, как утверждал один из его французских гостей, Галилей трудился "в апартаментах, обитых бархатом и чрезвычайно богато обставленных". После того он вернулся в крестьянский дом в Арчетри, впоследствии же – в собственный дом во Флоренции, где и провел последние годы жизни. Чтение покаянных псалмов было переведено, с согласия церковных властей, на его дочь, монахиню ордена кармелитов, сестру Марию Челесту.

С чисто правовой точки зрения, приговор наверняка был вынесен с нарушением принципов справедливости. Если нам удастся продраться через весь этот лабиринт риторики, то выясним, что Галилей был признан виновным по двум обвинениям: во-первых, в нарушении наставления Беллармино и мнимого формального запрета от 1616 года, в соединении с получением разрешения на печатание "полученное тобою обманным путем и мошенничеством, не приносит тебе какой-либо выгоды, поскольку ты не сообщил лицо, дающее тебе разрешение, о наложенном на тебе запрете"; во-вторых, "сделался неслыханно подозреваемым в ереси в глазах Священной Канцелярии в связи с тем, что гласил и принял фальшивую и противоречащую Священному и Божественному Писанию доктрину, гласящую, якобы Солнце находится в центре мироздания и не движется, а Земля не находится в центре и вращается (…)". Что касается первого обвинения, то мы уже говорили, что документ, якобы содержащий абсолютный запрет был, вероятнее всего, подделан; что касается второго, то гелиоцентрическая концепция вселенной никогда официально ересью признана не была, поскольку ни заключение квалификаторов, ни декрет Конгрегации от 1616 года не были подтверждены безошибочным заключением ex cathedra или в форме соборного постановления. Разве сам Урбан VIII не сказал, что взгляды Коперника "не являются еретическими, а всего лишь необдуманными"?

Зато приговор затушевывает усугубляющее обвиняемого содержание книги, заявляя, что Галилей представил коперниканскую систему всего лишь как "правдоподобную", что является существенной недомолвкой. Он затушевывает и факт, что Галилей лгал и совершал клятвопреступление в отношении судей, заявляя, будто бы написал книгу с целью низвержения учения Коперника, будто бы "не поддерживал и не защищал взглядов, что Земля движется", и так далее. Речь идет о том, что Галилея нельзя было бы осудить законно, не уничтожив его при этом полностью – что не входило в замыслы Папы или Священной Канцелярии. Вместо этого был сделан приговор, который в плане закона был весьма сомнителен. Намерение было четким: отнестись к знаменитому ученому мягко, но одноврменно нанести удар по его гордости, чтобы показать: даже Галилею запрещено насмехаться над иезуитами, доминиканцами, Папой и Священной Канцелярией, а еще показать, что, несмотря на позу неустрашимого миссионера науки – это человек, совершенно лишенный героизма мучеников.

Единственным реальным наказанием, к которому присудили Галилея, было то, что ему пришлось публично отречься от своих убеждений. Только ведь и сам он до пятидесятого года жизни скрывал эти убеждения, а в ходе процесса дважды предлагал написать дополнительную главу Диалога, в котором ниспровергнет учение Коперника. Отречение же в базилике Santa Maria Sopra Minerva в ситуации, когда все прекрасно понимали, что эта церемония просто вынужденная, наверняка было меньшим ущербом, чем публикация научного труда, противоречащего его убеждениям. Одним из парадоксов этой извращенной истории является то, что по сути своей инквизиция спасла честь Галилея в глазах потомства – вне всякого сомнения, сама того не желая.

Вскоре после завершения процесса экземпляр запрещенного Диалога был вывезен в Страсбург, где верный приятель Кеплера, Бернеггер, организовал перевод труда на латынь. Книга была опубликована в 1635 году и пользовалась большим успехом во всей Европе. Через год тот же Бернеггер устроил публикацию в Страсбурге публикацию итальянской и латинской версий Письма к Великой Герцогине Кристине.

Следующий после процесса год Галилей занимался написанием книги, на которой основывается его истинная и вечная слава: Диалоги о новых науках. Наконец-то, разменяв восьмой десяток лет он открыл свое истинное призвание: динамику. Эту область науки он забросил четверть века ранее, когда начал пропагандистскую кампанию в пользу гелиоцентрической астрономии, в которой разбирался только лишь в самом общем виде. Его кампания закончилась фиаско. Зато на ее развалинах выросла современная физика.

Книга была завершена в 1636 году, когда Галилею исполнилось семьдесят два года. Поскольку он не мог и надеяться на получение imprimatur в Италии, рукопись перевезли в Лейден и опубликовали. Но книга могла быть опубликована и в Вене, где разрешение дал, предположительно, по согласию императора, иезуит Паулюс.

Через год Галилей ослеп на правый глаз, а под конец того же года, потерял взгляд полностью.

К сожалению, [написал он своему приятелю Деодати] Галилей, Ваш дорогой приятель и слуга, вот уже месяц, как ослеп полностью. И это уже неотвратимо (Таким образом) то небо, те просторы и та вселенная, которые путем моих чудесных наблюдений и четкому командованию я увеличил в сотни и тысячи раз по сравнению с тем, что видело оставшееся большинство ученых, теперь для меня столь уменьшились и стеснились, что уже не выходят за границы того пространства, которое занимает моя собственная личность! (Opere, XVII, стр. 247)

Тем не менее, он продолжал диктовать дополнительные главы Диалогов о двух новых науках и принял целую плеяду выдающихся гостей, среди которых в 1638 году был Милтон.

Умер Галилей в возрасте семидесяти восьми лет, в 1642 году, в том же самом, в котором родился Ньютон, окруженный друзьями и учениками – при нем находились Кастелли, Торичелли и Вивиани.

Его остатки, в отличие от праха Кеплера, ветер не разнес. Они покоятся во флорентийском Пантеоне, то есть, в церкви Святого креста, рядом с останками Микеланджело и Макиавелли. Эпитафию для него написали потомки: Eppur si muove! – знаменитые слова, которых сам он во время процесса никогда не произносил. Когда друзья пожелали поставить ему надгробный памятник, Урбан VIII заявил тосканскому послу, что это было бы нехорошим примером для мира, ибо покойный "стал причиной наибольшего скандала во всем христианском мире". Таким был конец "опасной лести", равно как и одного из наиболее катастрофических эпизодов в истории идей. Дело в том, что неверно понятый крестовый поход Галилея дискредитировал гелиоцентрическую систему и ускорил развод науки с верой.

 

1. Все вдребезги

В начальных страницах этой книги, относящихся к событиям, отстоявших на 2300 лет от тех, на которых наш рассказ остановился, я сравнил интеллектуальную ситуацию в Греции VI века до нашей эры с настраивающим инструменты оркестром: каждый из музыкантов, поглощенный собственным инструментом, ожидает прихода дирижера. В XVII столетии после Рождества Христова, в ходе второй героической эпохи в науке, ситуация повторилась. Дирижером, который овладел оркестром и подстроил диссонансные скрежетания в новую гармонию, был Исаак Ньютон, родившийся в празлник Рождества Христова 1642 года, через одиннадцать месяцев после смерти Галилея.

И самым правильным будет историю взглядов человека на Вселенную закончить на Ньютоне, ибо, хотя с его смерти прошло более двух столетий, наше видение мира, в принципе, до сих пор остается ньютоновским. Поправка Эйнштейна к закону притяжения Ньютона настолько невелика, что пока что интересует разве что специалистов. Две важнейшие ветви современной физики: теория относительности и квантовая механика до сих пор не были интегрированы в новом универсальном синтезе, а космологические приложения теории Эйнштейна до сих пор остаются ненадежными и остаются предметом спора. Пока не появится новый маэстро, или же пока космические полеты не предоставят новых наблюдательных данных относительно нашего космического окружения, схема вселенной, в принципе, останется сходной с той, которую вычертил для нас Ньютон, несмотря на всяческие беспокоящие слухи об искривлении пространства, относительности времени и убегающих от нас туманностях. После длительного путешествия от вавилонских звездных богов, греческих хрустальных сфер и средневекового мира, опоясанного стенами, наше воображение может на время остановиться, чтобы передохнуть.

В течение минувшей четверти миллениума беспрецедентных перемен в людской жизни, Ньютон пользовался влиянием и авторитетом, сравнимым лишь с влиянием и авторитетом Аристотеля в предыдущие две тысячи лет. Если бы кто-то пожелал заключить историю научных идей в одном предложении, он сказал бы, что до XVII века наша концепция мироздания была аристотелевской, а потом – ньютоновской. Коперник, Тихо, Кеплер, Галилей, Гильберт и Декарт населяли ничейную землю между эпохами – нечто вроде плоскогорья между двумя обширными равнинами. Их можно сравнить с быстрыми горными ручьями, из слияния которых родилась широкая, величественная река ньютоновской мысли.

К сожалению, о внутреннем функционировании мыслей Ньютона и о методике, с помощью которой он достиг этого монументального синтеза, нам известно крайне мало. Я не стану заниматься жизнеописанием ученого. Попытка дополнения гигантской ньютоновской библиографии требовала бы отдельного предприятия. Взамен я вкратце представлю разбросанные элементы космологической головоломки, которыми располагал Ньютон. Каким образом ему удалось заметить, что эти фрагменты образуют единое целое, и как ему удалось все их сложить – этого мы не знаем. То, чего он достиг, напоминает повернутый во времени взрыв. Когда снаряд взрывается, его блестящий, гладкий, симметричный корпус распадается на рваные, неправильной формы обломки. Ньютон нашел обломки и сделал так, что они слетелись в простой, лишенный трещин, литой корпус – настолько простой, что кажется очевидным, настолько литой, что с ним умеет обращаться любой ученик средней школы.

А вот как выглядели элементы головоломки, которые Ньютон застал к шестидесятым годам XVII столетия – через тридцать лет после смерти Кеплера, через двадцать лет после смерти Галилея. Самыми важными из них были кеплеровские законы движения небесных тел и законы движения тел на земле Галилея. Только эти два элемента никак не совпадали друг с другом (точно так же, как сейчас не совпадают теория относительности и квантовая механика). Силы, которые подталкивали планеты в модели Кеплера, не выдерживали анализа физика. И наоборот, установленные Галилеем законы свободного падения тел и движения снарядов не имели видимой связи с движением планет или комет. По Кеплеру планеты перемещались по эллиптическим, по Галилея – по круговым орбитам. По мнению Кеплера, их подталкивали "спицы" силы, исходящей от Солнца, которое вращалось вокруг собственной оси; по словам Галилея – их никто и не подталкивал, поскольку круговое движение не требует подталкивания. По представлениям Кеплера, лень или же инерция планет вызывала, что они двигались медленнее, чем "спицы"; Галилей же считал, что инерция были именно тем фактором, который позволял им бесконечно вращаться по круговой орбите. "Все вдребезги, и никакой тут связи".

Чтобы еще сильнее усложнить картину, хорошенько поработал последний из пред--ньютоновских гигантов, Декарт. Он, в свою очередь, утверждал, будто бы инерция заставляет тела двигаться не по кругу, а прямолинейно. Это был самый удивительный из всех взглядов, ну да, никто только мне знал, движутся ли небесные тела по эллипсам или по окружностям, но ведь никак не по прямым. Так что Декарт принял, будто бы планетами закручивают вихри, заполняющие все пространство эфира – это было развитие кеплеровского замысла крутящихся метелок.

Царило абсолютнейшее несогласие относительно натуры той силы, которая подталкивает планеты и удерживает их на орбитах, а так же того, как вело бы себя тело, если бы оставить его самому себе в огромном пространстве, то есть, если бы на него не действовали никакие внешние факторы. Эти проблемы неразрывно были связаны с вопросом, что на самом деле означает "тяжесть", с таинственным явлением магнетизма и с трудностями, которые доставляли только-только нарождающиеся тогда понятия "сил" и "энергии".

 

2. Что такое "тяжесть"?

Телескоп показал, что поверхность Луны такая же "рваная", как и поверхность Земли, а Солнцу нравится обсыпать себя пятнами. Это породило нарастающую уверенность, будто бы небесные тела обладают той же натурой, что и Земля, в связи с чем следовало предполагать, что они ведут себя точно так же, как ведут себя тела на Земле. Самой бросающейся в глаза отличительной чертой всех тел на Земле была тяжесть – способность вызывать нажим или склонность к падению (разве что выталкивающая сила более тяжелых субстанций выпирала "тяжесть" наверх). В старой философии все это удовлетворительно пояснялось концепцией, в соответствии с которой любой предмет на Земле стремится к центру мироздания или в противоположную сторону, но вот объекты на небе подчиняются уже иным законам. В новой философии с этим дуализмом было покончено, равно как и взглядом, в силу которого Земля является центром Вселенной. Однако, хотя новая философия и переворачивала убеждения здравого рассудка с ног на голову, она не давала ответов на следующие из нее вопросы. Если Луна, планеты и кометы обладают той же натурой, что и тела на Земле, то это означает, что они тоже характеризуются "тяжестью". Ну а что же означает "тяжесть" планеты, на что она давит, в какую сторону обладает склонностью падать? И если причиной того, что камень падает на Землю, не является расположение Земли в центре Вселенной, тогда почему же камень падает?

При случае стоит припомнить, что некоторые из наших логических позитивистов, если перенести их в XVII столетие, безразличным жестом руки отбросили вопрос о значении "тяжести" планеты как совершенно бессмысленный. Если бы их точка зрения победила, никакой научной революции не было бы. Не будучи логическими позитивистами, предводители научной революции, каждый по-своему, пытались избежать клешней дилеммы, не обращая внимания на требования семантического пуризма. Коперник в качестве пробы высказал предположение, что тела на Солнце и Луне обладают тяжестью, точно так же, как и тела на Земле, и что "тяжесть" означает склонность всяческой материи формироваться в шарообразную форму вокруг некоего центра. Галилей считал "тяжесть" абсолютным признаком любой земной материи, которая не требует причины и по сути своей неотличима от ее инерции, а вот "тяжесть" в небесных телах он каким-то образом отождествил с их нахождением в движении по круговым орбитам. Кеплер первым объяснил "тяжесть" как взаимное притяжение двух тел. Он даже постулировал, что два тела в пространстве, не подверженные каким-либо иным влияниям, приблизятся одно к другому и встретятся в некоей точке посреди траектории, а пройденные ими расстояния будут обратно пропорциональными их массам, кроме того, он верно приписал явление морских приливов и отливов притяжению Солнца и Луны. Но, как мы помним, в самый решающий момент он испугался фантастической концепции гравитационной anima mundi.

 

3. Магнитное смешение понятий

Свою руку к всеобщему смешению понятий приложил и Уильям Гильберт, выдвинув сенсационную теорию, в силу которой Земля представляет собой гигантский магнит, что склонило Кеплера к отожествлению воздействия Солнце на планеты с "магнитной" силой. Было совершенно естественным и даже логичным, что понятия гравитации и магнетизма будут ассоциироваться друг с другом, поскольку гипотеза Земли как магнита представляла собой единственное и материальное объяснение таинственной склонности материи к соединению с другой материей под влиянием "силы", действующей на расстоянии без контакта или посредничества чего-либо материального. Так что магнит сделался архетипом "действия-на-расстоянии", и это он проторил дорогу для понятия всеобщего притяжения. Без доктора Гильберта люди были бы в значительно меньшей степени готовыми к тому, чтобы расстаться с уже усвоенным, традиционным понятием, будто бы "тяжесть" означает естественную склонность тел к падению в сторону центра в пользу странного понятия "тяжести" как "стремления тел друг к другу" сквозь пустое пространство. Существование магнетизма доказывало, что такое "стремление" призрачными пальцами является фактом: железные опилки стремились к магниту, как будто им отдали тайный приказ, точно так же, как камни стремились к земле. В течение около полувека эти явления либо отождествлялись друг с другом, либо считали сиамскими близнецами. Более того, слово "магнетизм" применялось в расширенном, метафизическом смысле. Оно было чрезвычайно привлекательным в качестве еще одного двуликого, как Янус, фактора, проявляющегося как в сфере материи, так и сфере духовной. С одной стороны, магнит высылал свою энергию, как того требовала точная наука, "безошибочно, (…) быстро, определенным образом, постоянно, направленно, приводя в движение, властно и гармонически", с другой же стороны, он был чем-то живым и одаренным душой: он "подражает душе", ба, является "самой душой Земли", ее "инстинктом самосохранения". "Магнитное влияние Земли действует словно рука, хватающая притягиваемое тело и захватывающая его к себе". Рука эта "должна быть легкой и духовной, чтобы иметь возможность войти в железо", и в то же самое время, она должна быть чем-то материальным – разведенным эфиром.

Здесь, при случае, вновь стоило бы вспомнить, что такая двойственность Януса тоже присутствует – хотя мы выражаем ее не столь поэтичным языком – в современных теориях материи, признающих ее корпускулярно-волновую натуру, в зависимости от того, какое лицо она нам в данный момент показывает. Магнетизм, гравитация и воздействие на расстояние со времен Гильберта никак своей таинственности не утратили.

Кеплер был не единственной жертвой этого неизбежного смешения понятий. Галилей тоже считал, будто бы Гильберт дал правильный ответ на вопрос, почему земная ось всегда принимает то же самое направление в пространстве – она представляет собой что-то вроде намагниченной иглы. Даже Роберт Бойль, отец современной химии и один из немногих ученых, которые в наибольшей степени повлияли на Ньютона, считал, что гравитация может быть результатом "магнитных миазмов" Земли.

Один лишь непримиримо скептичный и логичный мыслитель тех времен, Декарт, отбрасывал магнетизм, гравитацию и воздействие на расстояние в какой угодно форме. Декарт продвинул все вопросы на принципиальный шаг вперед, заставив тела, на которые больше не действует какая-либо сила, двигаться по прямой, а не так, как у Галилея, по кругу. И в то же самое время он совершил существенный шаг назад, объясняя гравитацию и магнетизм завихрениями эфира. Как тут не оценить меру храбрости Ньютона, если даже Декарт, обещавший реконструировать всю Вселенную из одной только материи и отдаленности, который изобрел аналитическую геометрию, прекраснейший инструмент математического понимания, который был наиболее категоричным в методах мышления, чем кто-либо из его предшественников – если даже Декарт, этот Робеспьер научной революции, отбросил притяжение на расстоянии ценой заполнения всего пространства чудовищными вихрями и циклонами.

Подобно Кеплеру, который додумался до концепции гравитации, но потом от нее отказался, точно так же, как Галилей, который отверг даже теорию морских приливов, основанную на воздействии Луны, одаренный открытым умом Декарт отступил, пораженный идеей протянувшихся сквозь пустоту призрачных рук – непредубежденный интеллект должен был отреагировать именно так, прежде чем "всеобщее притяжение" или "электромагнитное поле" сделались словами-фетишами, которые гипнотически усмиряют сомнения, скрывая тот факт, что являются метафизическими понятиями, переодетыми в математический язык физики.

 

4. Гравитация

Итак, вот какие хаотически разбросанные элементы головоломки были перед глазами Ньютона: противоречивые теории, поясняющие поведение тел в пространстве в отсутствии внешних сил; противоречивые теории сил, заставляющих планеты вращаться; дезориентирующие, фрагментарные данные относительно инерции и момента движения, тяжести и свободного падения тел, гравитации и магнетизма; к тому же имелись сомнения относительно месторасположения и даже самого наличия центра мироздания; и, в конце концов, нависший над всем этим вопрос: а как соответствует всей этой картине Господь Бог из Священного Писания.

Уже до Ньютона были ученые, которые выдвигали идущие в верном направлении домыслы, но не умели их поддержать точными аргументами. Например, французский математик Жиль Перон де Роберваль через год после смерти Галилея предложил, что вся материя во Вселенной взаимно притягивается, в связи с чем, Луна обязательно упала бы на Землю, если бы их не разделяла подушка из эфира. Джованни Борелли, заведующий той самой кафедрой в Пизе, которой ранее занимался Галилей, воспринял предложение древних греков, якобы Луна ведет себя, словно "камень, брошенный из пращи", и только сила броска не позволяет ей упасть на Землю. Но тут он противоречил сам себе, поскольку, вместе с Кеплером, считал, будто бы Луну должна подталкивать в движение по окружности невидимая метелка, то есть собственного импульса у нее нет. Если так, тогда почему же она пытается улететь?

Ньютону было двадцать четыре года (это был 1666 год), когда он обнаружил ключ к решению. Вот только его интересы повернулись тогда к другим проблемам, и только лишь через двадцать лет позднее он завершил свой синтез. К сожалению, мы не можем реконструировать его сражение на ступенях лестницы Иакова с ангелом, стерегущим космические тайны – совсем не так, как в случае Кеплера. Ибо Ньютон не исповедовался в том, как приходил к собственным открытиям, а те клочки информации, которые имеются у нас на сей счет, вызывают впечатление рациональных объяснений "пост фактум". Кроме того, над этими проблемами коллективно задумывались в кругах, связанных с Королевским Обществом: Гук, Галлей, Кристофер Врен; свое влияние оказали родственные умы, как Гюйгенс в Голландии, так что весьма сложно точно заявить, кто первым сделал какой промежуточный шаг.

Точно так же невозможно установить, когда и в каких конкретно обстоятельствах под всю теорию был положен краеугольный камень – закон притяжения, который утверждает, что сила притяжения пропорциональна притягивающимся массам и уменьшается пропорционально квадрату расстояния между ними. Идею предложил уже в 1645 году, но без каких-либо конкретных доказательств, Буйо (Boullio). Быть может, Ньютон руководствовался аналогией с распространением света, интенсивность которого, о чем знал Кеплер, тоже уменьшается пропорционально квадрату расстояния. По другому предложению, он вывел эту идею из третьего закона Кеплера. Сам Ньютон говорит, что формулу для закона притяжения он вывел, вычисляя силу, необходимую для уравновешивания центробежной силы Луны – вот только звучит это не очень убедительно.

Подробности и мелочи делаются нерезкими, зато общая схема величественной картины становится ослепительно четкой. Направляемый безошибочной уверенностью лунатика Ньютон избежал всех ловушек, которых на его пути было огромное количество – магнетизма, круговой инерции, приливов Галилея, метел Кеплера, водоворотов Декарта – и вместе с тем совершенно сознательно забрел в ловушку, которая выглядела самой страшной из всех: воздействие на расстояние, присутствующее повсюду, проникающее всю Вселенную будто Дух Святой. Насколько большого и смелого воображения требовал этот шаг, нам говорит факт, что стальной канат с толщиной, равной земному диаметру, не удержал бы нашу планету на орбите. А ведь сила притяжения, удерживающая Землю на орбите, передается от Солнца на расстояние в сто пятьдесят миллионов километров без какого-либо материального посредника, который бы это усилие передавал. Этот парадокс цитируют и слова самого Ньютона, которые я уже цитировал, но их стоит повторить:

В это невозможно поверить, чтобы неоживленная, примитивная материя, без посредства чего-то иного, нематериального, должна была воздействовать, вызывая последствия, на иную материю без взаимного контакта, а ведь именно так должно происходить, если притяжение, в значении, принятом Эпикуром, должно быть в этой материи сущностным и имманентным. Это одна из причин, по которым я не хотел, чтобы вы приписывали мне понятие врожденного притяжения. Притяжение обязано быть в материи врожденным, имманентным и сущностным, так, чтобы одно тело воздействовало на другое на расстояние, через пустоту, без посредства чего-либо иного, что взаимно переносило бы воздействие и усилие от одного тела к другому, кажется мне такой громадной глупостью, что мне не кажется, что хотя бы один человек, располагающий живостью ума в философских вопросах, подписался бы под подобной концепцией. Гравитация должна быть вызвана фактором, действующим постоянным образом в соответствии с определенными законами. Вопрос, является ли этот фактор материальным или нематериальным, я оставляю суждению своих читателей.

"Фактором", о котором пишет Ньютон, является межзвездный эфир, который каким-то образом должен был переносить силу притяжения. Как все это происходило, оставалось непонятным и не выясненным. Опять же, материальность или нематериальность эфира тоже оставалась открытой проблемой – не только для читателя, но и, скорее всего, для самого Ньютона. Иногда он называет его "носителем" (medium), но при других обстоятельствах пользуется словом "дух" (spirit). То есть, двузначность, которую мы отметили уже у Кеплера, пользующегося термином "слила" в качестве понятия наполовину анимистического, наполовину механистического, тоже присутствует (хотя и не столь четко сформулирована) в концепции гравитации Ньютона.

Только эта концепция несла с собой более угрожающие последствия, а именно, что Вселенная, заполненная гравитацией, должна коллапсировать, свернуться в точку, то есть, все неподвижные звезды должны помчаться одна к другой и столкнуться в окончательном космическом супервзрыве. Эта трудность была непреодолимой, и Ньютон не мог найти иного решения, как только поручить Богу функцию противодействия гравитации и удержания звезд на их местах:

И хотя материя поначалу была разделена на множество систем, и всякая система божественной силой была бы построена как наша, тогда внешние системы сдвигались бы к наиболее центральной. Такая конструкция Вселенной не могла бы существовать вечно, если бы не сохранялась божественная сила (Третье письмо к Бентли).

Только лишь вспомнив о внутренних противоречиях и метафизических последствиях ньютоновской гравитации, можно понять, сколь громадной храбрости было нужно – или уверенности лунатика – чтобы воспользоваться ею в качестве базового космологического понятия. Предпринимая одно из наиболее рискованных и наполненных размахом обобщений в истории мысли, Ньютон заполнил все пространство сцепляющимися одна с другой силами притяжения, исходящими из всех и каждой частиц материи и воздействующими на все материальные частицы сквозь безграничные бездны тьмы.

Но сама лишь замена anima mundi идеей gravitatio mundi осталась бы идеей маньяка или космическим сном поэта. Решающим достижением было выражение гравитации в точных математических категориях и показ того, что данная теория соответствует наблюдаемому поведению космической машинерии – вращению Луны вокруг Земли и вращению планет вокруг Солнца.

 

5. Последний синтез

Первым шагом Ньютона было свершение в воображении того, чего не добилась история: он устроил встречу Кеплера с Галилеем. А точнее, он объединил половину Кеплера с половиной Галилея, а все лишнее отбросил.

Местом встречи была Луна. Джеремия Хоррокс – английский юный гений, скончавшийся в возрасте двадцати одного года – применил законы Кеплера к лунной орбите. Это дало Ньютону половину синтеза. Вторую половинку он обнаружил в разработанных Галилеем законах движения снарядов в непосредственной близости Земли. Ньютон отождествил кеплеровскую орбиту Луны с галилеевской траекторией снаряда, который постоянно спадал к Земле, но не мог достичь ее по причине быстрого движения по касательной. В трактате Система Мира (System of the World) процесс размышлений Ньютона представлен следующим образом:

Если снаряд выстрелить с вершины горы, тогда прямолинейная траектория его полета будет скривлено земным притяжением. В зависимости от приданной ему начальной скорости, снаряд станет перемещаться по кривым А, В, С , D или Е. Если начальная скорость превысит некое критическое значение, тогда снаряд очертит круг и ли эллипс, "и возвратится к той горе, с которой его выстрелили". Более того, согласно второму закону Кеплера, "его скорость после возврата будет не меньшей, чем вначале, а при сохранении той же скорости он будет все время вычерчивать ту же самую кривую, в соответствии с тем же законом (…) и кружить по небу точно так же, как планеты по своим орбитам". Иными словами, в своем умственном эксперименте Ньютон создал искусственный спутник, почти что за три сотни лет до того, как техника была способна реализовать эту идею.

Основной концепцией, на которой опирается небесная механика у Ньютона, является совместное воздействие двух сил: силы гравитации, которая притягивает планету к Солнцу, и центробежной силы, которая эту первую силу уравновешивает. Чаще всего применяемой иллюстрацией к данной концепции является вращение камнем, привязанным на конце веревочки. Сила, которая натягивает веревку, это центробежная сила камня; прочность веревки, вызывающая то, что камень остается на орбите, соответствует гравитационному притяжению.

Но почему же планета описывает эллиптическую траекторию, а не окружность? Если говорить в упрощении, то потому, что когда я вращаю камнем в воздухе, веревка обладает определенной длиной, и она не растягивается, а вот притяжение Солнца с изменением расстояния тоже изменится. В результате этого, камень вращается по идеальной окружности, а вот планета поступала бы так лишь в том случае, если бы ее скорость по касательной и следующая отсюда центробежная сила уравнивались бы с притяжением Солнца. Если скорость больше или меньше, чем требуемая, тогда планета движется не по окружности, а по эллипсу. Если бы скорость была слишком малой, орбита планеты пересеклась бы с поверхностью Солнца, что вызвало бы ее падение на Солнце, точно так же, как метеоры, заторможенные трением атмосферы, падают на Землю. В свою очередь, чем больше скорость по касательной по сравнению с силой притяжения, тем большим станет "вытягивание" эллипса, пока, в конце концов, один конец, если можно так сказать, растянется до бесконечности, и эллипс превратится в параболу: такую траекторию имеют кометы, прилетающие к нам из далекого космического пространства, отклоняются от своего курса под влиянием Солнца, но не настолько, чтобы дать ему себя "сцапать", после чего они вновь исчезают в пространстве.

Почему планеты должны были двигаться по эллиптическим орбитам, легко доказать математически. Но весь этот механизм можно представить и как перетягивание каната между притяжением и центробежной силой. Если бы веревка, на конце которой вращается камень, могла растягиваться, она попеременно удлинялась бы и сокращалась, из-за чего камень двигался бы по овалу. Другим способом представить себе этот процесс является следующий: когда планета приближается к Солнцу, ее скорость возрастает. Она мчится прямиком, но удерживающая ее ладонь гравитации оборачивает планету вокруг Солнца, в результате чего та мчится в противоположном направлении. Если бы скорость планеты при подходе к Солнцу составляла ровно столько, чтобы предотвратить падение на Солнце, та вращалась бы по окружности. Но, поскольку скорость была чуточку большей, на противоположной стороне траектория "выгнется" наружу, что, в свою очередь, приведет к падению скорости и искривлению траектории уже "вовнутрь" под воздействием солнечного притяжения. После прохождения через афелий планета опять приближается к Солнцу, и весь цикл повторяется.

Эксцентричность орбиты представляет собой меру ее отклонения от окружности. Эксцентриситеты планет невелики, поскольку, учитывая общее происхождение всех тел Солнечной Системы, их скорости по касательной практически уравновешиваются с воздействием притяжения.

Но во времена Ньютона все это опиралось только лишь на домыслах, а эпоха чисто спекулятивных гипотез уже минула. И таким совершенно сумасшедшим домыслом была гипотеза, будто бы Луна постоянно "падает" на Землю, словно пушечное ядро или словно знаменитое яблоко в Саду в Вулторпе – другими словами, что земное притяжение достигает Луны, солнечное притяжение – до самых планет, а межзвездное пространство "заполнено" или "заряжено" гравитацией. Чтобы преобразовать этот странный домысел в научную теорию, Ньютон должен был представить точное математическое доказательство.

Это означало, что ему следовало вычислить центробежную силу Луны и силу притяжения, с которой, якобы, Земля воздействует на Луну, а так же показать, что взаимное воздействие этих сил в результате дает теоретическую орбиту, которая совпадает с наблюдаемой орбитой Луны.

Чтобы осуществить данную операцию, Ньютону, во-первых, необходимо было знать функцию, в соответствии с которой земное притяжение уменьшается вместе с расстоянием. Яблоко падало с дерева с известным прибавлением скорости десяти ярдов в секунду в каждую секунду. А с каким ускорением двигалась бы к Земле отдаленная Луна? Другими словами, Ньютону нужно было открыть закон притяжения, который говорит, что сила гравитации уменьшается в соответствии с квадратом расстояния. Во-вторых, ему нужно было знать точную удаленность Луны от Земли. В-третьих, ему следовало решить, можно ли трактовать два громадных шара Земли и Луны абстрактно, как будто бы вся их масса была собрана в одной центральной точке. И, наконец, для облегчения расчетов, орбиту Луны следовало рассматривать как окружность.

В результате всех этих сложностей первые вычисления Ньютона совпадали с фактами только лишь "довольно неплохо", а этого явно было недостаточно. И Ньютон почти что на два десятка лет эту проблему забросил.

А за эти два десятка лет экспедиция Жана Пикара в Кайенну предоставила более точные данные относительно диаметра Земли и ее отдаленности от Луны, сам Ньютон разработал свою разновидность счисления бесконечно малых, математический аппарат, без которого к этой проблеме нечего было и подходить, и, наконец, триумвират Галлей – Гук – Врен постоянно подгоняли последующие элементы головоломки. Оркестр дошел до той стадии, котгда уже можно было услышать отдельные группы инструментов, играющие определенные фрагменты. Нужен был лишь стук дирижерской палочки, чтобы все слилось в гармоничное звучание.

В 1686 году Ньютон, подгоняемый Галлеем, осуществил окончательный синтез. Он рассчитал силу, с которой Земля притягивает Луну, и показал, что в соединении с центробежной силой Луны, она создает наблюдаемую нами орбиту вечного спутника. Затем он вычислил силу, с которой Солнце притягивает отдельные планеты, и показал, что орбита, являющаяся результатом действия силы притяжения, которая уменьшается в соответствии с квадратом расстояния, представляет собой эллипс из первого закона Кеплера с Солнцем, находящимся в одном из фокусов. Он же показал и вещь совершенно противоположную: что эллиптичность орбиты требует, чтобы гравитационная сила изменялась именно таким образом. Краеугольным камнем системы стал третий закон Кеплера, соотносящий периоды обращения планет с их средними отдаленностями от Солнца, а второй закон – радиус-вектор покрывает одинаковые площади в одинаковые периоды времени – оказался верным для любой замкнутой орбиты. Потом Ньютон доказал, что кометы движутся либо по удлиненным эллипсам, либо по параболам, сбегая в пространство; что всякое тело над поверхностью Земли ведет себя так, как будто бы вся масса Земли была сконцентрирована в ее центре, благодаря чему, все небесные тела можно считать математическими точками. И наконец, все наблюдаемые движения во Вселенной он свел к четырем базовым законам: к закону инерции, к закону ускорения под действием силы, к закону действия и противодействия и к закону притяжения.

И чудо свершилось. Все обломки слетелись в одно целое в этом обращенном во времени взрыве и слились в одно гладкое, бесшовное, невинно выглядящее тело. Если бы Донн еще жил, свой плач он мог бы переписать в триумфальный возглас: "И все-то здесь в одном кусочке, и нет теперь неразберихи".

Движения Солнца, Луны и пяти бродячих звезд представляли собой главную космологическую проблему со времен древних вавилонян. Теперь, когда было доказано, что все эти движения подчиняются одним и тем же, простым законам, Солнечная Система была реорганизована в интегральное целое. Быстрый прогресс астрономии и астрофизики позволил ученым понять, что это целое, по сути своей, является частью еще большего целого: нашей Галактики, состоящей из миллионов очень похожих на Солнце звезд, некоторые из них тоже были окружены планетами, а еще, что наша Галактика выступает как одна из множества других галактик и туманностей на разных стадиях эволюции, но всеми ими управляет один и тот же универсальный набор законов.

Только эти дальнейшие открытия здесь нас уже не занимают. С момента публикации Принципов Ньютона в 1687 году космология сделалась наукой дисциплинированной, и на этом нам следует заканчивать рассказ о изменяющихся взглядах человека на вселенную. Дикий танец теней, отбрасываемых звездами на стену пещеры Платона преобразовался в упорядоченный и приличный викторианский вальс. Казалось, будто бы из мироздания исчезли все тайны, а божество было низведено к роли конституционного монарха, которого не свергают, желая поддержать традицию, но точно так же оно могло бы и не существовать, не имея какого-либо влияния на ход событий.

Нам же остается лишь обсудить кое-какие последствия всей этой истории.

Хронологическая таблица к четвертой и пятой частям