Неужели этот человек ваш друг? — спросила она на улице.

— Но вы же его совсем не знаете!

Он рассердился на нее за вопрос и рассердился на себя за ответ. они молча шли рядом. немного погодя он сказал:

— Лабуде не повезло — поехал в гамбург и там воочию увидел, как будущая супруга обманывает его. он во всем любит организованность. свое будущее, я говорю о семейной жизни, он рассчитал с точностью до одной тысячной. и вдруг за одну ночь выясняется, что все его расчеты пошли прахом. он хочет поскорее все забыть и на первых порах пытается сделать это в горизонтальном положении.

Они остановились у магазина, ярко освещенного, несмотря на позднее время. платья, блузки, лакированные пояса лежали в витрине, затерянной среди темных домов, точно на маленьком, залитом солнцем острове.

— Вы не скажете, который час? — вдруг спросил кто-то.

Фрейлейн баттенберг испуганно вцепилась в руку своего спутника.

— Десять минут первого, — ответил Фабиан.

— Большое спасибо. Мне надо поторапливаться. — Молодой человек, заговоривший с ними, наклонился и стал обстоятельно завязывать шнурок на ботинке. Затем выпрямился и, смущенно улыбаясь, спросил: — Не найдется ли у вас случайно пятнадцати пфеннигов, которыми вы могли бы пожертвовать?

— Случайно найдется, — сказал Фабиан и дал ему две марки.

— О, это замечательно! Очень, очень вам благодарен! На сей раз я могу обойтись без ночлежки Армии спасения. — Молодой человек пожал плечами, как бы извиняясь, приподнял шляпу и стремительно зашагал прочь.

— Воспитанный юноша, — заметила фрейлейн Баттенберг.

— Да, он узнал, который час, прежде чем попросить милостыню.

Они продолжали свой путь. Фабиан понятия не имел, где живет девушка, и покорно шел за ней, хотя знал город лучше, чем она.

— Хуже всего в этой истории, — сказал Фабиан, — что Лабуде, увы, только через пять лет заметил, что Леда, та самая женщина из Гамбурга, никогда его не любила. Она его обманывала не потому, что он слишком редко бывал у нее, а потому, что она его не любила. Лабуде даже нравился ей, но на самом деле был не в ее вкусе. Случается и обратное. Кто-то полностью соответствует твоему вкусу, но как такового ты его не переносишь.

— А разве не может быть человека, во всем отвечающего твоему вкусу?

— На столь счастливое совпадение рассчитывать не приходится, — возразил Фабиан. — А что, помимо ваших воинственных замыслов, привело вас в Берлин, в этот Содом и Гоморру?

— Я стажерка, — пояснила она, — в своей диссертации я затрагиваю вопрос, касающийся международного киноправа, и одна крупная берлинская кинокомпания хочет оставить меня в своем договорном отделе. Сто пятьдесят марок в месяц.

— Станьте лучше киноактрисой!

— Если надо — стану, — отвечала она решительно. И оба рассмеялись. Они шли по Гейсбергштрассе. Ночную тишину изредка нарушала проезжавшая машина. Из палисадника доносился аромат цветов. В одном из подъездов целовалась влюбленная парочка.

— Здесь, оказывается, и луна светит, — заметила специалистка по международному киноправу.

Фабиан слегка сжал ее руку.

— Совсем как в вашем родном городе? — спросил он. — Но вы ошибаетесь. Лунный свет и аромат цветов, тишина и провинциальный поцелуй в арке ворот — все это иллюзии. Вон на той площади есть кафе, где китайцы развлекаются с берлинскими шлюхами. Только китайцы. А в том, впереди, надушенные молодые гомосексуалисты танцуют с элегантными актерами и смазливыми англичанами, называя цену, соответствующую их данным, а под конец все оплатит крашеная старуха, которой за это будет разрешено пойти с ними. Справа на углу отель, где живут одни японцы, а рядом ресторан, где русские и венгерские евреи занимают друг у друга деньги или просто занимаются надувательством. На одной из соседних улиц имеется пансион, где несовершеннолетние гимназистки по вечерам торгуют собою, чтобы иметь побольше карманных денег. Полгода назад случился скандал, который едва удалось замять. Один пожилой господин увидел в комнате, куда он вошел, желая поразвлечься, раздетую шестнадцатилетнюю девочку, как, впрочем, он и ожидал, но, увы, ею оказалась его собственная дочь, чего уж он никак не мог ожидать… Поскольку этот гигантский город построен из камня, он почти не переменился. Что же касается его жителей, то они давно смахивают на обитателей сумасшедшего дома. В Остене процветает преступление, в Центре — жульничество, в Нордене — нищета, в Вестене — разврат, словом повсюду гибель.

— А что наступит вслед за гибелью?

Фабиан сломал маленькую веточку, свисавшую над решетчатой оградой, и отвечал:

— Боюсь, что глупость.

— Мой родной город глупость уже давно оккупировала, — сказала девушка, — но что тут поделаешь?

— Если человек по натуре оптимист, он впадет в отчаяние. Я меланхолик, и со мной ничего такого не случится. К самоубийству я не склонен, ибо не могу понять того рвения, с которым многие бьются головой об стенку, покуда голова не разобьется. Я наблюдаю и жду. Жду, что победит порядочность, тогда и я буду готов служить ей. Но я жду этого, как неверующий — чуда. Милая девушка, я вас еще совсем не знаю, и, несмотря на это или, возможно, как раз поэтому, мне хотелось бы ознакомить вас со своей рабочей гипотезой, необходимой для общения с людьми и, кстати, уже себя зарекомендовавшей. Речь идет о теории, исходить из которой было бы ошибочно. Но на практике она приводит к вполне приемлемым результатам.

— Что же это за гипотеза?

— Здесь любого человека, исключая разве что стариков и детей, считают сумасшедшим, покуда не получат неопровержимых доказательств противного. Подумайте над этим, и вы убедитесь, какая это полезная мысль.

— И вы тоже требуете от меня доказательств?

— Я прошу об этом, — отвечал он.

Они молча пересекли Нюрнбергерплатц. Прямо перед ними затормозила машина. Девушка дрожала. Теперь они шли по Шаперштрассе. Где-то в одном из запущенных садов орали кошки. По краю тротуара росли деревья, затенявшие улицу и скрывавшие небо.

— Вот мы и пришли, — сказала она, останавливаясь перед домом № 17. Домом, где жил Фабиан! Скрыв свое изумление, он спросил, нельзя ли ему еще раз ее увидеть.

— Вы в самом деле этого хотите?

— Только при условии, что и вы этого хотите. Она кивнула и на секунду прильнула к нему.

— Хочу.

Он сжал ее руку.

— Этот город такой огромный, — прошептала она и вдруг замолкла, оробев. — Вы не поймете меня неправильно, если я приглашу вас на полчаса к себе? Моя комната еще совсем не обжита… Ни одного словечка, связанного с ней, ни одного воспоминания, ведь я ни с кем еще в ней не говорила, и нет в ней ничего, что напоминало бы мне о чем-нибудь. А перед окнами всю ночь напролет качаются черные деревья.

Фабиан громче, чем хотел, ответил:

— Я с удовольствием зайду к вам. Открывайте же дверь.

Она вставила ключ в замочную скважину, но, прежде чем повернуть его, еще раз взглянула на Фабиана.

— Я очень боюсь, что вы меня не так поняли… Фабиан распахнул дверь, зажег свет на лестнице

и вдруг испугался, что выдал себя. Но она не удивилась, заперла за ним дверь и прошла вперед. Он шел за нею, забавляясь таинственностью, с которой сегодня проник в этот дом. Интересно, на каком этаже она живет? Девушка остановилась перед дверью его хозяйки, перед дверью вдовы Хольфельд.

В прихожей горел свет. Две девушки в розовых комбинашках играли в футбол зеленым воздушным шариком. Они испугались и от испуга захихикали. Фрейлейн Баттенберг замерла. Внезапно открылась дверь уборной, и появился Трегер, похотливый коммивояжер в пижаме.

— Держите лучше ваш гарем под замком, — буркнул Фабиан.

Господин Трегер ухмыльнулся, втолкнул девушек в свой сераль и закрылся на задвижку. Фабиан по ошибке взялся за ручку своей собственной двери.

— Ради бога, — прошептала фрейлейн Баттенберг, — это не моя комната!

— Прошу прощения, — сказал Фабиан и прошел за нею по коридору к последней двери. Войдя, он положил пальто и шляпу на диван, она повесила свое пальто в шкаф.

— Мерзкая конура, — сказала она с улыбкой, — а стоит восемьдесят марок в месяц.

— Я плачу ровно столько же, — утешил он девушку. Из соседней комнаты послышался шум. Это возмущенно застонали диванные пружины.

— Зато соседство бесплатное, — заметила она.

— А вы провертите дырку в стене и требуйте плату за вход.

— Ах, я так рада. — Она потерла руки, словно перед пылающим камином. — Когда я одна, этот салон кажется еще ужаснее. Я вам очень признательна! Хотите взглянуть на страшные деревья?

Они подошли к окну.

— Сегодня даже деревья выглядят приветливее, — сказала она. Потом посмотрела на него и пробормотала — Это оттого, что я обычно бываю одна.

Он осторожно привлек ее к себе и поцеловал. Она ему ответила.

— Теперь ты будешь думать, что я за этим просила тебя подняться.

— А я так и думаю, — отвечал он, — только ты сама этого не знала.

Она потерлась щекой об его щеку и посмотрела в окно.

— А как, собственно, тебя зовут? — спросил он.

— Корнелия.

Они лежали рядом, и он, закрыв глаза, гладил ее лицо, чтобы лучше чувствовать лепку этого лица. Потом печально спросил:

— Ты еще не забыла сегодняшний вечер в ателье, где мы сидели с тобой за спинами гипсовых богинь и ты рассказывала, как намерена наказать мужчин за их эгоизм?

Она осыпала поцелуями его руки и, тяжело вздохнув, ответила:

— Намерения мои не изменились ни чуточки. Но для тебя я делаю исключение. Мне почему-то кажется, что я тебя люблю.

Фабиан сел, но она опять притянула его к себе.

— Когда ты обнял меня, я заплакала, — прошептала она. При этом воспоминании слезы опять застлали ей глаза, но она и сквозь слезы улыбалась, а он, впервые за долгое время, чувствовал себя почти счастливым.

— Я плакала, потому что я тебя люблю. Но то, что я тебя люблю, мое дело, слышишь? Тебя это не касается. Ты можешь прийти и уйти, когда пожелаешь. Я буду радоваться твоему приходу и не стану печалиться, если ты уйдешь. Это я тебе обещаю.

Она прижалась к нему так, что у обоих перехватило дыхание.

— О! — воскликнула она. — Теперь я хочу есть! Он состроил такую озадаченную мину, что она рассмеялась. И объяснила ему, в чем дело:

— Видишь ли, если я кого-то любила, то есть я хочу сказать, если меня кто-то любил, ну, ты понимаешь, да?.. Мне потом всегда ужасно хочется есть. А голод не тетка! Но еды у меня никакой нет. Я ведь не думала, что в этом страшном городе так скоро почувствую голод. — Она легла на спину и улыбнулась потолку вкупе с ангельскими головками из гипса.

Фабиан встал и объявил:

— Тогда нам остается только совершить кражу со взломом!

Он поднял Корнелию с постели, открыл дверь и, несмотря на отчаянное сопротивление, вытащил ее из комнаты. Она отбивалась, но он крепко ее держал, и они — точь-в-точь Адам и Ева — отправились по коридору к двери Фабиановой комнаты.

— Это отвратительно! — причитала она, пытаясь вырваться.

Но он нажал ручку и втолкнул девушку в свою комнату. У нее даже зубы стучали. Он зажег свет и отвесил ей весьма церемонный поклон:

— Господин доктор Фабиан имеет честь приветствовать в своих покоях фрейлейн доктор баттенберг. — потом он бросился на кровать и от удовольствия укусил подушку.

— Нет, — услышал он ее голос, — не может быть! — но наконец она поверила и принялась отплясывать чардаш.

Он встал и посмотрел на нее.

— Ты могла бы не так громко хлопать себя по икрам, — сказал он исполненным достоинства голосом.

— В чардаше иначе нельзя, — отвечала она, продолжая танцевать и хлопая себя так же громко и так же задорно. затем степенно направилась к столу, села на стул и словно бы оправила платье, хотя на ней не было даже намека на таковое. и потребовала — будьте добры, меню!

Он притащил тарелку, нож, вилку, хлеб, колбасу, кекс и, покуда она ела, изображал внимательного кельнера. немного позже она взяла несколько книг с его полки, протянула ему левую руку и величественно приказала:

— Немедленно доставьте меня обратно, в мои апартаменты!

Прежде чем погасить свет, они договорились, что корнелия утром разбудит фабиана, будет дергать его за ухо, пока он не проснется. вечером они решили опять встретиться дома. кто первый вернется, нацарапает карандашом крест на своей двери. надо только стараться, чтобы вдова хольфельд ничего не заметила.

Наконец корнелия потушила свет и, улегшись рядом с фабианом, сказала:

— Иди ко мне!

Он гладил ее тело. она обхватила руками его голову, прижалась губами к уху и прошептала:

— Иди ко мне! как там кричала зелов? да здравствует маленькая разница!