Вероятно, стараниями так и неоминеченного Алексея Флегонтовича курсы живописи и рисунка были изгнаны из третьего корпуса института. Марина, пришедшая по старому адресу, сначала обрадовалась этому факту, а после разочаровалась. У неё внутри продолжали борьбу обычный страх за саму себя и страх того, что ничего не получится.

– А вы не знаете, куда они переехали? – спросила она не по годам лысого охранника, на что тот протянул ей изрядно помятый лист бумаги.

– Вообще-то я должен был это на дверь повесить, – сказал он через зевок, – но мне лень.

Марина взяла бумагу и, одолжив у ленивца в застиранной чёрной форме скотч, приклеила на входную дверь.

Пробежка от третьего учебного корпуса до второго придала Марине бодрости. Это было очень кстати – полчаса назад она чуть не уснула в полупустом субботнем метро.

По инерции доскакав пешком до третьего этажа, Марина упёрлась в тяжеленную «сталинскую» дверь, которая отделяла её от нового места производственного эксгибиционизма. Выдохнула и со всей силы дёрнула отполированную до блеска рифлёную латунную ручку. Дверь неожиданно легко распахнулась, и Марина оказалась в большой поточной аудитории – амфитеатре, примерно на треть заполненной людьми.

– Мариночка, проходите, – прилетел из глубины знакомый голос.

Место, где Марине пришлось оголиться, напомнило ей аудиторию из «Собачьего сердца» – того и гляди, выскочит Шариков с балалайкой. Она существенно больше, чем в прошлый раз, во всём же остальном особенной разницы не наблюдалось. В зале так же прохладно, и сидеть на низком стуле с высокой спинкой в позе мадам Рекамье не удобнее, чем на дерматиновой кушетке. Единственный плюс в том, что «розовая» тётка, имени которой Марина так и не запомнила, услужливо положила на стул бумажную салфетку и пушистый валик под ноги.

Марина обвела аудиторию взглядом. Состав участников, насколько она смогла запомнить, изменился незначительно. Справа сидел прыщавый юноша, в прошлый раз попросивший её снять очки, за ним – тот самый похотливый дедок с искрящейся лысиной, а чуть дальше – две явно нетоптаные хохотушки (толстая и тонкая), мешавшие всем своей болтовнёй. Наличествовали и другие персонажи, которые примелькались в прошлый раз, вот только самого главного пока не появлялось.

Ситуация складывалась непонятная и нервозная. Марину несколько потряхивало изнутри, но она старалась не подавать виду. Она уселась поудобнее и пару раз глубоко вздохнула. Это помогло, но незначительно. Марина вновь осмотрела аудиторию и вдруг поймала себя на мысли, что совершенно не испытывает дискомфорта от собственной наготы.

«Опыт – сын ошибок трудных, – пояснила она сама себе. – Это как раздеться перед парнем. В первый раз стыдно, а второй уже стыдно в одежде тискаться…»

В дверь отрывисто постучали.

– Войдите! – громко произнесла хозяйка со своего стула подле окна, на котором она сидела словно Наполеон – сложив на груди руки и уронив туда же подбородок. Не хватало только шляпы и барабана, куда можно положить ногу в высоком начищенном сапоге.

За дверью послышалось невнятно шуршание и кашель.

– Ну что же вы! – крикнула тётка. – Мы вас ждём!

Сталинская дверь медленно приоткрылась, и в аудиторию вошёл здоровенный подрамник в видавшем виды чехле, а за ним с поклоном высокий симпатичный мужчина лет сорока в длинном пальто и берете на ухо.

Марина мгновенно покрылась мурашками от затылка до пяток на пуфике. Причиной был не холод, который затащил с собой опоздальщик, а сам вошедший. Разумеется, все присутствующие повернули в его сторону головы. Болтливые подружки перестали что-то обсуждать и впились в него оценивающими взглядами. Марина на секунду пришла в себя и испытала небольшой укол ревности, за который ей тут же стало стыдно.

– Прошу прощения, – вошедший снял с себя пальто и аккуратно повесил на соседний стул, – пробки-с.

Затем к пальто присоединился берет. Увидев лысину, подружки потеряли к нему интерес и снова открыли рты.

– Ну-с, продолжим-с! – обращаясь в основном к ним, прогремела тётка.

В следующую секунду глаза изготовившегося к рисованию Михаила встретились с Мариниными.

«Что ж ты так рано…» – мысленно сказала она.

Михаил, разумеется, её не услышал, но, видимо, по выражению её лица всё понял и слегка пожал плечами, мол, что тут поделаешь. И вот тут пожаловал он – мать его, Велиор собственной персоной.

Этот не стал утруждать себя стуком, а просто толкнул дверь ногой и со всем своим шармом и пижонской сумкой через плечо пожаловал внутрь. И снова стало тихо. Нетоптаные подружки снова свернули шеи и раскрыли от удивления рты.

Не глядя ни на кого, Велиор разоблачился уверенными широкими движениями. Широченный плащ полетел в одну сторону, шарф – в другую.

Костюм «для рисования», в котором остался типичный представитель тёмных сил, ещё долго обсуждали потом абсолютно все, кто там находился (и подружки в особенности). Длинная тёмно-зелёная блуза с отложным воротничком, чёрный атласный бант и огромный бархатный берет – всё дорогое и настоящее – повергли присутствующих в трепет.

– Твою ж мать… – услышала Марина тёткин голос, – маэстро…

Вуаля! Маэстро взмахнул широкой кистью и впился глазами в голую Марину, а та неожиданно для себя потеряла способность шевелиться. Подобное ей приходилось испытывать лишь раз, в детстве, когда к ним во двор забежала соседская овчарка по кличке Вулкан. Тогда, увидев приближающуюся оскаленную жёлто-чёрную морду, Марина превратилась в дышащую статую четырёхлетней девочки. Не было никакой возможности крикнуть «мама», не то что дать стрекача, что, кстати говоря, в таких случаях категорически запрещается делать… Собака её тогда не тронула, но потребовался ещё примерно месяц для того, чтобы Марина начала снова нормально говорить.

Вот и теперь с ней случилось нечто подобное: она сидела, чувствуя внутри себя сковавший её с ног до головы лёд, не в силах моргнуть. Ей вдруг вспомнились чьи-то слова: «Весь мир – анатомический театр, и наша основная задача как можно дольше оставаться в зрительном зале…»

«Всё – я труп», – сказала она сама себе и закрыла глаза.

Когда же она по очереди их разлепила – сначала левый, а потом правый – Михаила на том месте, где он сидел, не оказалось. Его кисти, краски, пальто с шапкой теперь лежали гораздо правее, а немного побледневший их хозяин напряжённо вглядывался в Маринины глаза из-за подрамника. Рядом ниже обнаружился сосредоточенно малюющий Велиор.

Марина облегчённо выдохнула: «Пересел, молодец». Немного перевела дух. Пока всё шло, как задумано: Велиор пишет её портрет, а Михаил из-за его спины делает то, что умеет лучше всего остального – копию этого портрета. Но… как обычно, вслед за облегчением на голую Марину накатил нервяк.

«А вдруг не выйдет? Вдруг сорвётся? – застучало в голове. – Я же не с Дьяволиной картонной тягаться собралась, а с…»

Это был тот самый момент, которого все ждут, но мало кто хочет, чтобы он действительно пришёл – момент окончательной и бесповоротной развязки, исполнения задуманного, реализации проекта. Ежу понятно, что одно дело, сидя в глубоком присесте, выстраивать умозрительные построения, и совсем другое – матом и напильником претворять оные в жизнь.

Но машина уже работала, и отступать было некуда. Оставалось только сидеть и ждать, когда всё закончится. Марина старалась не смотреть ни на Михаила, ни на Велиора, но даже не глядя в их сторону ощущала присутствие обоих. Словно бы от них исходили некие флюиды: от одного тревожащие, а от другого, наоборот, успокаивающие. Марина чувствовала себя радиопередающим оборудованием, попавшим в зону перекрёстных радиопомех. Как радиоинженеру ей так было проще.

Марина сделала над собой нешуточное усилие, перестала дёргаться и осталась покорно сидеть в позе голой мадам Рекамье.

Она высидела до конца сеанса. Хотя внутри у неё и бушевали ураганы эмоций, вспыхивали и гасли пожары юношеских чувств, страха и сомнений, снаружи она выглядела словно счастливая статуя, если статуи, конечно, бывают счастливы. Вихри мыслей – одна другой гениальнее – поразительные по яркости картины прошлого и будущего пронзали её обращённую к аудитории голову, будто раскалённые спицы восковую куклу, но ей это не мешало. Марина, пусть не впрямую, но всё же позировала любимому человеку, который ради неё вызвался сразиться не с кем-нибудь, а с самым страшным на этом свете противником.

«Главное, чтобы он всё успел, – повторяла она про себя, – всё, до последнего мазка…»

Сеанс закончился с наступлением сумерек. Ещё с изостудии дома пионеров Марина помнила, что живописью можно заниматься только при естественном освещении.

– Марина, что-то не так? – озабоченно спросила тётка, когда всё закончилось. – Вы сегодня какая-то сама не своя… хотя сидели вы идеально, у меня просто слов нет.

– Не волнуйтесь, всё отлично, – улыбнулась ей порозовевшая Марина, – всё просто прекрасно…

Одеваться пришлось в узенькой лаборантской среди пыльных колб и пробирок, моментально утащивших мысли в сторону алхимии. Марина невесело усмехнулась: в школе её учили, что алхимия – это лженаука; и что ни бога, ни чёрта, ни прочих персонажей Божественной комедии не существует, учили тоже. И вот теперь, через много лет воспитанная в духе материализма серебряная медалистка Марина Белова сначала заключает сделки с демоническими личностями, а потом, опомнившись, разгребает последствия собственным обнажённым телом. Это было бы смешно, если бы, как говориться, не было так грустно.

«Чем же вы, инженер Белова, тут занимаетесь? – спросила она себя, натягивая свитер. – Где же теперь ваш материализм?»

Марина осторожно приоткрыла дверь лаборантской и мышкой выглянула наружу. Аудитория осталась непривычно пуста. Одна только тётка сидела на стуле рядом с кафедрой в своей махновской шапке и незажжённой сигаретой в зубах. Увидев Марину, она поднялась ей навстречу.

– Я решила вас подождать, – сказала она, глядя куда-то в сторону, – опять же, надо аудиторию закрыть…

Марина что-то пробурчала в ответ, а сама приготовилась к новой порции ухаживаний.

Из учебного корпуса они вышли молча. Старый усатый охранник с бурчанием закрыл за ними двери, и они снова оказались одни на тёмной улице.

– Ну, вот и всё? – подала голос Маринина поклонница. – Или составить компанию до метро?

– Не стоит, – ответила Марина с вежливой улыбкой, – меня проводят.

– Который из них?

Марина встрепенулась:

– Откуда вы знаете?

Плохо подведённые карие глаза слились в узкие щёлочки.

– Я что, слепая, что ли? Я, конечно, старая лесба, но в мужских взглядах кое-что понимаю.

После этих слов Марина испытала к собеседнице нечто вроде уважения. Она внимательно посмотрела в карие глаза, которые стали нормального размера, и разглядела там несколько этажей грусти.

– Простите, что не оправдала ваших ожиданий, – сказала Марина на прощание.

– Чего уж там… – окурок метеоритом полетел в сугроб, – не в первый раз…

Предполагалось, что Михаил будет ждать Марину снаружи, недалеко от входа. Марине оставалось пройти до него с десяток шагов по Новосущёвской улице, но ей перегородила дорогу припаркованная прямо на тротуаре чёрная «Бэха». Стекло водительской двери опустилось, и Марина увидела руку в «коже».

– Дэвушка! Садытэсь! – раздался изнутри исковерканный деланным кавказским акцентом знакомый голос.

– Я не такая, – на автомате буркнула Марина и попыталась обогнуть машину сзади.

Резко распахнувшаяся пассажирская дверь обрушила её планы. Марина сделала шаг назад, не зная, что делать. В этот момент из салона показалась лакированная туфля, затем отутюженная чёрная в полоску штанина, а затем и сам переодетый в костюм «ревущие двадцатые» Велиор. Не хватало только автомата Томсона и сигары в зубах.

– Вас подвезти, – с утвердительной интонацией сказал он.

– Можно подумать, у меня есть выбор… – вздохнула Марина.

– Выбор есть всегда, Мариночка. Вот сейчас, например, ваш выбор – поехать со мной.

Марина молча полезла внутрь. Все её планы теперь летели ко всем чертям. В прямом смысле слова.

В машине было тепло, даже жарко. Пахло автомобильным ароматизатором и хорошим трубочным табаком. Марина сидела за водителем и сквозь мутное мерседесье окно смотрела на сильно потемневшую Москву. Рядом восседал Велиор с бутылкой шампанского в руках.

«Что же теперь будет? – обречённо подумала Марина. – Скорее всего, уже ничего…»

Ощущение безысходности гадко поддавило диафрагму. Марина откинулась в кресле и закинула ногу на ногу, неловко распахнув пальто. Взгляд Велиора тут же скользнул по её, выставленным будто напоказ ногам.

– Не стоит, я уже всё видел, – сказал он.

– Хотите взглянуть поближе? – съязвила Марина.

Шампанское задорно хлопнуло.

– Всему своё время…

– Наглец…

В Марининой руке образовался бокал, который тут же наполнился до краёв.

– Мариночка, за вас!

– И не в последний раз… – грустно сказала Марина, гладя на стремящиеся к свободе пузырьки.

– Мысленно с вами! – долетело с водительского сиденья.

Марина пару секунд раздумывала, но всё же решила выпить. А что ей, собственно, оставалось делать? Весь её гениальный план по подмене художественных ценностей пошёл прахом. Михаил, видимо, так и остался стоять на улице ни с чем.

«Может, позвонить ему… – мелькнуло у Марины в голове, – и всё объяснить…»

Она полезла за телефоном, но вдруг подумала, что это будет слишком подозрительно.

Марина залпом выпила шипучку до дна. Вино приятно обожгло пустой желудок.

«Чёрт с ним, – подумала Марина и закрыла глаза, – будь, что будет…»

Хмель быстро вскарабкался до головы. Марине вспомнился постулат одного её институтского преподавателя: «Алкоголь – отличный растворитель несбывшихся надежд», и она грустно улыбнулась нечёткому образу, который выбросила память.

Марина была уверена, что через секунду провалится в глубокий и спокойный сон, но не тут-то было. Машина сделала резкий манёвр, и Марина очнулась.

– А куда мы едем? – спросила она, кажется, у самой себя.

– Ко мне домой, выполнять вторую часть контракта, – ответил Велиор и снова наполнил Маринин бокал.

– Но я… я очень устала, – запротестовала Марина, – может, в другой раз?

– А чего тянуть? – усмехнулся Велиор. – Отдохнёте у меня, я вам новые простыни постелю…

Левый глаз искусителя коротко вспыхнул зелёным. Марина молча выпила второй бокал до дна.

– Уговорил, чертяка языкатый…

Велиор закатился тяжёлым раскатистым смехом.

– Вот и чудненько, – бросил гопник через плечо и ощутимо надавил на гашетку.

Через некоторое время Марина всё-таки уснула, и дорогу до Велиорова дома её память сохранила лишь частично. А дальше всё пошло будто в каком-то дурном кино, смотренным одним глазом. Гопник проводил её в какую-то комнату, где Марина на полном автопилоте разделась, в душе соскребла с себя прилипшие взгляды «юных художников», что-то поела и плюхнулась в огромную разобранную постель.