По указанному в визитке адресу Марина прибыла с опозданием в пятнадцать минут. Легко вбежала по ступенькам широкой парадной лестницы, растолкала стеклянные двери и влетела в слабоосвещённое фойе. Дальше путь преградил стол с вохрушкой, телевизором и фикусом. В телевизоре юродствовал нечёсаный Малахов.

– Вы куда? – воспрянув ото сна, пробасила вохрушка.

– Я на курсы, – ответила Марина с интонацией опоздавшей школьницы, за что ей сразу стало стыдно.

– Четвёртый этаж, направо, до конца, – возвращаясь к Малахову, бросила вохрушка, – лифт не работает.

Пока Марина скакала по лестничным пролётам, её обмотал знакомый запах – студенчества и праздности. В голову пришла неожиданная мысль:

«Все институты, по большому счёту, пахнут одинаково, – подумала она, – молодостью. Отличаются лишь оттенки, определяемые специализацией…»

Четвёртый этаж. Длинный, длинный темнющий коридор, в конце которого свет. Единственная открытая дверь. Марина просунулась внутрь, выставив вперёд папку, словно щит. Извиниться за опоздание ей не дали.

– Вы – Марина? – спросила крупная тётка в диких бусах.

– Я, – ответила Марина.

– Мы вас заждались!

Тётка взяла Марину под локоть и отволокла в конец аудитории, где стояла сделанная из обшитых ватманами «раскладушек» ширма.

– Слава богу, вы пришли, – прошептала тётка, – а то я уже думала, что самой придётся позировать. Раздеться можно здесь, вещи положить вот сюда…

Марина посмотрела на неё поверх очков.

– …вот, деньги сразу возьмите.

В руке у Марины оказался пухлый конверт с улыбающимся Гагариным. Она снова посмотрела на даму, на этот раз сквозь стёкла, но это не помогло.

– Не буду вам мешать, – сказала тётка и ловко вынырнула из-за ширмы.

В створ между ватманами Марине было видно, что в аудитории находится минимум человек двадцать. И у каждого карандаш!

«Бежать, – пронеслось в голове, – бросить всё и бежать!»

Марина дёрнулась к выходу: до неё дошло, как красиво и элегантно её пробросили.

– Вот скотина! – прошипела Марина достаточно громко, чтобы её услышали.

Повисшая тишина за ширмой это подтвердила.

Послушав тишину несколько секунд, Марина неожиданно для себя успокоилась.

«А почему бы и нет, – сказала она себе, – во-первых, я обещала, а во-вторых, надо же хоть раз побыть на другой стороне баррикад. А в третьих…»

Что в третьих, Марина придумать не смогла, и стала раздеваться.

«Вляпалась в историю – не ной…» – приговаривала она про себя.

Она вышла из-за ширмы размеренной поступью раненого страуса. Взаимоисключающие желания прикрыться и не показать стеснительности привели к тому, что руки её вели себя ещё страннее, чем ноги. Взгляды рисовальщиков хватали Марину за все места так, как не терзал её первый кавалер, которого она допустила до груди.

Тётка в бусах указала пухлым пальцем на невысокую кушетку, накрытую фиолетовым полотенцем. Марина влезла на снаряд спиной вперёд, что есть сил стискивая бёдра. Сцепленные замком руки сами собой прикрыли лобок.

– Ну, давайте, начнём, – по-хозяйски сообщила тётка. – Сегодня у нас курс длительного рисунка. Это означает, что в отличие от прошлого занятия, когда модель меняла позу каждые три-четыре минуты, в этот раз она будет неподвижной на протяжении всего занятия.

Тётка повернулась к Марине.

– Как вы видите, сегодня у нас модель – женщина, её зовут Марина…

Марине послышалось: «модель женщины» и она удивлённо и настороженно посмотрела на тётку. Та, поймав её взгляд, наклонилась:

– Что-то не так?

– Нет, всё нормально, – мотнула головой Марина.

– Тогда, давайте-ка, я вас творчески разложу, – сказала она тихо, и принялась раскорячивать Марину на кушетке.

Задеревеневшая «модель женщины» не поддавалась.

– Спокойно, матушка, расслабьтесь, – ещё тише прошипела тётка, разгибая Маринины конечности.

Наконец, под действием уговоров и пухлых ладошек, Маринино тело приняло позу Иды Рубинштейн с портрета Серова, только развёрнутую к зрителю лицом.

– Вот так, – довольно произнесла тётка и накрыла оставшуюся незанятой Мариной часть кушетки фиолетовой тряпкой. – Представьте себя статуей, и всё будет хорошо.

Затем повернулась к аудитории, предоставив Марине на обозрение свой феноменальных размеров зад, подчёркнутый узкими клетчатыми брюками.

«С такой жопой – и носить штаны в обтяжку, – усмехнулась по себя Марина, – это надо быть очень смелой женщиной, или путать успокоительное с таблетками для похудения…»

– Приступайте к рисунку, – сказала смелая женщина, убрав, наконец, седалище из поля Марининого зрения. – Напоминаю, у нас с вами полтора часа с одним перерывом минут на десять, не больше. Потом нас отсюда со скандалом выгонят. Поехали!

Помещение наполнил знакомый Марине с детства шуршащий звук. Ох, как же это было давно! В прошлом веке, в прошлой жизни, на другой планете… Марина прошлась глазами по аудитории. К её удивлению здесь находились представители почти всех возрастов обоих полов. Больше молодых людей, конечно. Самым старым был, кажется, дед справа в углу, пускавший солнечные зайчики вспотевшей от напряжения лысиной.

Все присутствующие смотрели на Марину более или менее спокойно, кроме этого самого деда, который взирал на Маринины телеса с каким-то мрачным исступлением. Марине вспомнилась лекция по философии в её родном институте связи, когда незабвенный профессор Ильин, карабкавшийся по чьей-то извилистой мысли, вдруг упёрся именно таким взглядом в голые ляжки Наташки Прошиной, которая сидела на первом ряду в о-о-очень короткой юбке.

– Извините, – неожиданно произнёс прыщавый парнишка слева, подняв карандаш из-за мольберта, – вы не могли бы снять очки?

Марина не успела понять, чего от неё хотят, а вынырнувшие из ниоткуда тёткины руки уже всё сделали. Потерявшая резкость аудитория успокоила Марину окончательно.

Она перевела взгляд от шуршащих людей за мольбертами на замёрзшее окно и мысленно удалилась туда, где ей всегда становилось хорошо.

Про себя Марина называла это место «Внутренней Венецией», и отчаливала туда в минуты дискомфорта или же полного непонимания самой себя. А такое случалось часто, особенно в последнее время. Это были не просто Маринины воспоминания о настоящей Венеции, а скорее ощущения, которые та в ней вызывала. Короче говоря, Марина в прямом смысле уходила в себя, и гуляла там сама по себе. Да простит нас Константин Сергеевич, если мы скажем, что Марина любила не себя в Венеции, а Венецию в себе…

Бывало по-всякому: иногда она неслась по жидким улочкам под бешеное скрипичное стаккато, от которого хотелось бежать ещё быстрее и дальше, или, точнее сказать, глубже; или же неспешно брела по Гранд-каналу под гитарный перебор или грустную флейту; или проплывала под низкими мостиками, глядя на вырезанную домами полоску голубого-голубого неба… и всякий раз чувствовала себя хорошо.

Кроме обычного побега из реальности, Марина получала от виртуальных моционов удовольствие вполне определённого сорта: она действительно любила этот город, который в своё время, легко расправившись со всеми тогдашними её фаворитами и фаворитками, занял в сердце нашей героини такое место, с которого его уже невозможно спихнуть. Словно искусная любовница, Венеция сумела добраться до самых потаённых глубин Марининой чувственности, чего не удалось сделать таким мастерам своего дела, как Париж и Рим (которые по её мнению имели ярко выраженную мужскую сущность).

«Просто мужчина никогда не сможет сделать женщине того, что может сделать другая женщина», – объясняла себе это Марина. А она в этом кое-что понимала.

Вот и теперь лишёнными спасительной оптики глазами Марина смотрела на занесённую грязным снегом Москву, а сама, совершенно не боясь заблудиться, сворачивала то на одну, то на другую узенькую улочки, вглядывалась в окна, за которыми мелькали какие-то люди в масках, и у каждого под маской какая-то тайна…

– Давайте прервёмся, – услышала она голос извне и совершенно не поняла, что это относится и к ней тоже.

Через мгновение на её плечи лёг махровый халат.

– Эй, вы здесь? – повторил голос.

Марина инстинктивно запахнула на себе халат и опустила ноги на пол.

– Не замёрзли? Ноги не затекли?

Марина надела очки:

– Простите, что?

Давешняя тётка внимательно смотрела Марине в глаза.

– С вами всё хорошо?

– Да, спасибо…

– Просто у вас был такой взгляд… – тётка сделала в воздухе неопределённый жест рукой.

– Я задумалась, – честно призналась Марина.

– А-а-а, – протянула тётка. – Кстати, вы за рулём?

– Нет, – быстро ответила Марина, думая, что мадам набивается к ней в попутчицы.

– Тогда вот, возьмите.

В Марининых руках оказалась горячая кружка.

– Что это? – спросила она. – Чай?

– Коктейль «Вечная молодость», – заговорщицки тихо с улыбкой произнесла тётка.

Марина сначала попробовала на язык то, что ей дали, а потом чуть-чуть отхлебнула. В кружке оказался глинтвейн.

Перерыв пролетел незаметно. Тётка, успевшая за его время рассказать всю свою жизнь, в принципе, Марине понравилась, если бы не бегающие глазки и застарелый герпес на верхней губе. Марина кивала в ответ и даже пару раз что-то сказала, но полноценного диалога у не вышло. Наконец тётка поняла, что Марине неинтересно, и сдалась.

– Так, давайте продолжим! – крикнула она, отчего в аудитории стало тихо, как в пустой библиотеке. – И помните, мужчина состоит из штрихов, а женщина из линий!

«С чего бы это?» – подумала Марина, но решила принять к сведению.

После того, как в аудиторию забежал последний курильщик, Марина спокойно распахнула халат и вновь приняла позу Иды Рубинштейн. Тётке даже не пришлось ничего поправлять.

Сеанс закончился ровно в восемь по тёткиной команде, и Марина удалилась за ширму переодеваться. Ей было легко и спокойно. Возможно, тому причиной была выпитая кружка «Вечной молодости», или же она просто радовалась, что всё закончилось. Марина не спеша одевалась, мысленно греша на то, что за ширмой нет зеркала, и не во что посмотреться, когда снаружи послышались напряжённые голоса.

Сначала Марина не придавала этому значения, но вскоре до неё дошло, что там происходит какой-то спор, причём на довольно высоких тонах. Она аккуратно выглянула из-за своего укрытия и увидела тётку, успевшую облачиться в пальто и совершенно махновскую шапку, и какого-то незнакомого скуластого субъекта, за которым, словно солдаты за командиром, стояли долговязые подростки с длиннющими линейками в руках.

– Вы снова задержались на пятнадцать минут! – неприятным фальцетом пропищал субъект, – вы срываете мне занятия! Мне придётся сообщить в деканат!

– Я же уже извинилась, – спокойно ответила тётка, которая в пальто смотрелась раза в три шире оппонента, – что вам ещё нужно? Минет?

Скуластый субъект вытаращил на неё удивлённые глаза, а та, воспользовавшись замешательством противника, ловко его обогнув, протиснулась сквозь строй и исчезла в коридоре.

– Я всё-таки сообщу о вас в деканат! – крикнул вслед пришедший в себя субъект. – Я всё расскажу, чем вы тут занимаетесь!

Марина решила, что ей тоже пора, и как ей показалось, с достоинством вышла из своего убежища.

– А вы кто ещё такая?

– Я – модель женщины, – с апломбом ответила Марина, – а вы?

Скуластый не нашёл, что ответить. Во взгляде его широко посаженных бледно-карих глаз читалась не только ненависть ко всему женскому роду, но и страх перед оным.

– Разрешите пройти, – сказала Марина максимально вежливо, не отводя взгляда от его перекошенного лица.

– Алексей Флегонтович! – неожиданно подал голос один из прыщавых «солдат». – А что такое минет?

Прикрыв рот перчаткой, чтобы не засмеяться, Марина выбежала в коридор, где, казалось, стало ещё темнее, чем было. Практически на ощупь добравшись до лестницы, она спустилась пешком вниз, попрощалась с вохрушкой, и с лёгким сердцем выскочила на улицу.

Оказалось, что снаружи её ожидают.

– Когда я вас снова увижу, Мариночка? – по-паровозному пыхнув дымом, спросила тётка. Мохнатая шапка и окурок в углу рта придавали ей совершенно разбойничий вид.

– Не знаю, не думала… – сказала Марина.

– Вас что-то смущает?

Прежде чем ответить, Марина достала сигареты. Ей уже два часа безумно хотелось курить. Тётка услужливо дала ей огня.

– В принципе, ничего такого меня не смущает, просто…

Марина не знала, что бы такого соврать, чтобы увильнуть от следующего сеанса оплаченного эксгибиционизма.

– Если вы о деньгах, то тут я бессильна, – сказала тётка, видимо, думая, что Марина молчанием набивает себе цену.

– Нет, дело не в этом…

– А в чём? – напирала тётка. – Вы заняты где-то ещё?

Марину осенило.

– Да, – уверенно соврала она, – я сейчас позирую одному художнику в его студии… почти каждый день после работы.

– Понятно, – тётка покивала шапкой и лихо стрельнула бычком в снег, – просто у нас в субботу утром сеанс живописи, люди на него давно записались, а модели нет. – Она бросила быстрый взгляд на Марину. – А вы модель идеальная, отличная фигура, прекрасная кожа, сидите спокойно… может, пойдём куда-нибудь, потрещим?

Марину словно током ударило.

«Этого мне ещё не хватало, – подумала она, – давненько у меня не было розовых историй…»

– Да я как-то… – начала она, стараясь не встречаться взглядом с собеседницей.

В кармане Марининого пальто спасительно заёрзала мобила. Марина извлекла на электрический свет свою видавшую виды «Нокию» и прочитала сообщение: «Схожу ума. Велюров».

– Извините, я сегодня, похоже, спешу, – сказала она, не скрывая улыбки.

Тётка достала из кармана ещё одну сигарету.

– Ну ладно, если надумаете, позвоните. Телефон на нашей визитке.

Марина кивнула и снова улыбнулась, только улыбка адресовалась совсем не собеседнице.

Заработанные телом деньги Марина с чистой совестью спустила на новое бельё. Разумеется, того, что в разных купюрах лежало в конверте с Гагариным, хватило только на лифчик от Lormar, остальное пришлось покупать за свои.

Приобретение нижнего белья для любой женщины – событие неординарное, но для Марины это был ещё и ритуал. Со стародавних времён она завела себе за правило встречать новые отношения покупкой нового комплекта белья. Марина не помнила, когда именно впервые сформулировала для себя принцип «новый любовник – новый лифчик», но неуклонно его придерживалась.

После недолгой примерки – с Марининым размером проблем с выбором никогда не бывало – она выпорхнула из набитого сверху донизу женской радостью «Dessous» на Новом Арбате. Кроме большого картонного пакета с обновкой внутри Марина вынесла оттуда и зыбкое ощущение женского счастья.

Она легко цокала по заснеженной брусчатке, ловя на себе завистливые взгляды некоторых женщин и заинтересованные взгляды практически всех мужчин. Почти не расплескав, Марина донесла волшебное ощущение до метро.

Кто-то из великих врунов абсолютно верно заметил, что разговаривать с человеком противоположного пола лучше всего лёжа. Ещё кто-то сказал, что голые не обманывают, но с этим можно поспорить. Главное, что гарантией хорошего диалога в постели был и остаётся хороший секс – согласитесь, без секса людям и поговорить будет не о чем, да и, честно говоря, незачем. Ну, ещё и алкоголь, конечно.

Диалог Марины и Михаила, происходивший в антураже мятых простыней на его квартире в Нагатино, вышел конструктивный, чему поспособствовали оба вышеперечисленных обстоятельства. Михаил вещал, лёжа на спине и глядя в «телевизор одиночества» – потолок, а Марина, шебурша пальчиками в кудрявых зарослях на его груди, внимательно слушала.

Михаил рассказывал о своей боевой молодости, о прежних работах и подружках, но не занудно и тоскливо, как сделал бы, скажем, Макс, а легко и весело, будто пересказывал содержание хорошей французской комедии. Марина чуть не лопнула со смеху, когда он в лицах рассказал о своём первом сексе в спортзале с перезрелой пионервожатой.

– Знаешь, что она мне тогда сказала? «Добро пожаловать в органы, сынок!»

Марина тоже поведала ему кое-что о своём прошлом, по-женски умолчав о некоторых любовниках и, разумеется, обо всех любовницах. Она прекрасно знала, как болезненно мужики относятся к рассказам об их предшественниках, поэтому избегала дат, имён и сравнений.

Потом они долго лежали молча, и это Марине тоже нравилось. Потом Михаил поставил диск с каким-то американским фильмом из восьмидесятых, который они посмотрели, ни разу не прервавшись.

– Это потому, что Штаты и Союз в благословенном 1985-ом, при кажущейся со стороны колоссальной разнице, на самом деле были очень похожи, – сказал Михаил, когда по экрану побежали финальные титры.

– И потому, что мир тогда был наивен, как Электроник, – сказала Марина, – и популярные исполнители хотя бы иногда исполняли гениальные вещи.

– И ещё потому, что настоящее искусство умерло в восьмидесятые, – подытожил Михаил.

На Москве уже давно огромным чёрным задом восседала её величество ночь, когда Марина поняла, что не хочет уходить.

Она встала и, перешагивая через разбросанную одежду, на цыпочках подошла к окну. Раздёрнула шторы. Чёрные голые деревья, серые просевшие сугробы в больничном свете фонарей, грязные авто… В такие минуты Марина обычно начинала высчитывать, сколько ещё осталось терпеть издевательства московской зимы, но сейчас совершенно не хотелось об этом думать.

– Тебя дома не ждут? – из-за её спины спросил Михаил.

– Нет, – сказала она, не оборачиваясь.

– Тогда иди сюда…

Марина не спешила поворачиваться и возвращаться туда, где на большой тёплой постели лежит большое тёплое тело, которое её хочет. Она, словно акустик в подводной лодке, прислушивалась к собственным ощущениям, пыталась понять, изменилось ли что-нибудь за последние три часа в её отношении к хозяину этого тела. Она даже закрыла глаза и попыталась представить его – высокого, с мужественным подбородком, тёплыми огоньками в глазах…

– Послушай, а ты можешь меня нарисовать? – сказала она в темноту, в глубине которой угадывались белые пятна простыней.

Было слышно, как Михаил поднимается с кровати, а потом из темноты показался он сам в костюме Адама, который ему, по Марининому мнению, очень даже шёл. Михаил мягко обнял Марину за плечи и уткнулся лицом в её растрёпанные волосы.

– Зачем это тебе?

– Любой девушке приятно, когда её рисуют…

– Пойдём обратно в постель, – сказал он и положил ей руки на грудь.

– Это значит: «нет»? – не отставала Марина.

– Это значит: «не сейчас». Я в темноте рисовать не умею…

Марина улыбнулась. Слабенький, но, несомненно, живой отклик пришёл из левого подреберья, когда она уже собиралась прекратить самотестирование. Её лицо озарила сладкая, как свежий киевский торт, улыбка. Она открыла глаза и вновь осмотрела околоподъездный пейзаж, но в этот раз не нашла в нём ничего тоскливого.

– Прорвёмся, – сказала она сама себе очень тихо и сильно сжала кулаки. Потом глубоко вздохнула и пошла в темноту, где угадывались белые пятна простыней.

Большие тёплые руки Михаила обвили Марину плющом, и она, задержав дыхание, почувствовала, как где-то внутри, из застарелой черноты, медленно, но неотвратимо начал пробиваться маленький росточек того, что в будущем должно превратиться в невесомый сверкающий цветок, появления которого, бывает, по полжизни ждут все женщины планеты Земля.