— Алёна, ты чего не здороваешься? Забыла?
Лена переводит ошалелый взгляд с Рыжова на меня.
— Ты с ним?
— В каком-то смысле, — отвечаю я, — мы…
— Мы коллеги по работе, — заканчивает мою мысль Рыжов, — служим на одной кафедре. А вы, я так полагаю, знакомы…
Смотрю на Рыжова, потом на Лену, потом снова на Рыжова. Никогда не относил я себя к тугодумам, но тут какой-то дикий ступор сковывает мой мозг. Никак не могу понять, что происходит.
— Так вы, значит, тоже? — только через несколько долгих, невыносимо долгих секунд проговариваю я. — И когда только успели?
— Алексей, я думал, вы понятливее, — говорит Рыжов, — мы с Алёной были знакомы раньше. В Москве.
— В Москве-е-е-е…
— Да, в Москве-е-е-е, — передразнивает меня Лена. — Дошло, наконец. Ты хоть знаешь, кто рядом с тобой стоит?
— Он знает, — говорит Рыжов, — но… но какое это имеет значение? И вообще, что ты здесь делаешь?
— Я? — Лена поворачивается к Рыжову. — Я здесь живу, а что здесь делаешь ты? Ты же…
Лена осекается на полуслове и замолкает.
— Всё ясно. — Рыжов делает маленький шажок в сторону, одновременно вынимая из карманов руки. — Вообще-то я практически не сомневался в том, что это сделала ты, просто я никак не мог заставить себя в это поверить. Зачем, можешь объяснить?
Лена молчит. Но на её лице нет ни грамма раскаяния, только какая-то дикая, степная злость.
— Я всё понимаю, — не меняя тона, продолжает Рыжов, — расстроенные чувства, оскорблённая невинность, но ты же меня чуть не убила. Я если бы я умер там, ты бы смогла с этим жить?
— А ты, можешь с этим жить? — со злостью в каждой букве произносит Лена. — Когда остальные умирают?
— Каждому своё, Алёнушка… — разводит руками Рыжов.
— Ах ты, сука!
И Лена по-женски неуклюже, наотмашь лупит Рыжова по лицу. Срубленной головой Рыжовская шапка валится в сугроб, самого Рыжова качает в сторону, но он ловко выравнивается и по-боксёрски уходит в глухую защиту, так что следующий Ленин удар цели не достигает и приходится по рукам.
— Гадина! — кричит Лена и пускает в ход ноги. Высокими и зубастыми своими сапожищами на шнуровке, которые всегда наводили меня на мысли о женском доминировании, дубасит она профессора Рыжова по его худым ляжкам. К такому повороту боя профессор, судя потому, как неумело он пытается прикрыться согнутой в колене ногой, не готов. Лена же, напротив, наносит удары, насколько я могу судить, достаточно профессионально. «Где, интересно, научилась?» — думаю я.
— Алексей, помогите же мне! — стонет Рыжов. — Я один с ней не справлюсь!
— Да! Помоги ему! — не унимается Лена. — Предатель!
Ленин крик приводит меня в чувство. В один прыжок я оказываюсь у Лены за спиной, хватаю её в охапку, отрываю от земли, но она всё же успевает напоследок лягнуть Рыжова в его профессорский пах. Судя по тому, как охает и прыгает на месте после удара последний, весьма удачно. Не размыкая объятий, поворачиваюсь к подбитому Рыжову спиной, и только тогда опускаю Лену на землю. Она дёргается, пытается высвободиться, а когда понимает, что из этого ничего не выйдет, топчет мне ноги. Сапогами.
— Успокойся, прошу тебя, — перескакивая с ноги на ногу и стараясь не терять самообладания, говорю я ей прямо в ухо, — успокойся, давай поговорим!
— Пусти, гад! — шипит она в ответ.
— Успокоишься, тогда отпущу.
Лена делает вид, что подчинилась, на секунду затихает, я — дурак — на это ведусь, ослабляю хватку и тут же огребаю слева ледяную пощёчину.
— За что, чёрт?
— За всё хорошее! Ненавижу тебя! — кричит Лена и наградив меня ещё одной пощёчиной, на этот раз справа, убегает в темноту.
— Я-то тут причём! — кричу я ей в след.
«Почему я не бегу за ней? — думаю я. Ведь, по идее, должен. Догнать, остановить, успокоить, упасть перед ней на колени…» Но я не двигаюсь с места. Стою. Словно вмёрзший в арктический лёд «Челюскин».
— Но какова стерва, — сзади снизу подаёт голос Рыжов.
— Ещё одно слово, и я завершу то, что начала Лена, — на последних каплях терпения выдаю я.
— Как можно, Алексей, вы же добрый…
Не знаю, что меня удерживает меня оттого, чтобы влепить Рыжову, что называется «с ноги». Должно быть его возраст.
— Раз передумали меня бить, помогите, хотя бы подняться, — просит он.
Я протягиваю ему руку, и тот, крепко за неё ухватившись, встаёт на ноги.
— Здорово она мне врезала, — на выдохе произносит он, — прямо по помидоркам. А вам, я вижу, тоже досталось.
Смотрю на него непонимающе.
— У вас нижняя губа разбита, — поясняет Рыжов, — приложите снег, лучшей заморозки не придумаешь.
Трогаю языком губу и точно — кровь, да как много. Загребаю рукой снега и прикладываю ком ко рту. Губа быстро деревенеет, и я перестаю вообще её чувствовать. Бросаю кровавый снежок в ближайший фонарный столб. Мимо. Загребаю ещё снега и растираю им лицо. Снег обжигает, но я всё тру, тру и тру. Потом закрытыми глазами смотрю на фонарь и на секунду я забываю обо всём: о Рыжове, Лене, Сенишах, бессмертии… Всё куда-то исчезает, остаюсь один я, правда, непонятно, где и непонятно когда. И, главное, зачем.
— Алексей, очнитесь, — слышу я знакомый голос, — очнитесь, прошу вас.
Открываю глаза и вижу прямо перед собой беспокойное лицо Рыжова, окаймлённое, словно нимбом, жёлтым светом от фонаря.
— Простите, что напугал, — говорит Рыжов, — но я подумал, вдруг вы опять надумаете грохнуться в обморок…
— И в мыслях не было, Евгений Иванович, — говорю я, растирая виски, — просто задумался чуток…
— Хорошо. Прежде чем мы с вами начнём выяснять отношения, Алексей, хочу вам сразу сказать, что я не знал о вашей с Алёной связи. Не скрою, я удивлён тому, как всё так вот совпало, но в жизни, как известно, случаются такие сюжеты, которые, как бы это сказать…
— Не снились нашим мудрецам.
— Именно.
— Я не буду выяснять с вами отношения, Евгений Иванович, — говорю я, — честно говоря, я вообще не хочу иметь с вами никаких отношений.
Рыжов кивает.
— Поверьте, понимаю вас, прекрасно. Я что-нибудь могу для вас сделать?
— Исчезните, пожалуйста.
Рыжов улыбается уголком рта, и становится похожим на чёрта из какого-то мультика.
— Всенепременно, Алексей, только скажите честно, чем вы сейчас думаете заняться?
— Напьюсь.
— Вот и славно. Тогда, я за вас спокоен, прощайте.
Широко улыбнувшись, Рыжов протягивает мне свою длинную ладонь. Его рот полуоткрыт, и я вижу внутри слабое мерцание металлических коронок.
Чуть поколебавшись, без особого удовольствия, я всё-таки пожимаю узкую холодную ладонь.
* * *
Просыпаюсь я поздно, когда короткий зимний день уже подходит к концу. Тот факт, совершенно безобидный, кстати, для трезвого выспавшегося человека, что я проспал целый день, обрушивает моё настроение до минимума. В остальном, я чувствую себя практически сносно. Голова почти не болит, но, видимо от долгого брожения по улицам, гудят ноги.
Поднимаюсь с кушетки и понимаю, что я не дома, то есть не в общаге, и не у Лены. Дезориентированный в пространстве и неодетый, выхожу в коридор. Только там до меня доходит, где я. Запах, на который я обратил внимание в прошлый визит сюда, возвращает мне память. Бешеным диафильмом перед глазами начинают мелькать чуть расфокусированные кадры: вот я где-то в районе вокзала до чёртиков напиваюсь с какими-то парнями, возможно, моими студентами; вот, брожу по пустому студёному городу; вот, греюсь в подъезде, скорее всего, Ленином; вот, уже под утро, проходя мимо какого-то ужасного старого здания в стиле первых пятилеток, нос к носу сталкиваюсь с Мясоедовым, который хватает меня в охапку и волочёт к себе домой. Там я медленно трезвею, и в мою проясняющуюся голову неторопливо, но основательно вселяется кошмар.
С невесёлыми воспоминаниями в голове, практически по приборам дохожу до уборной, где меня несильно однократно рвёт. Легче мне от этого не становится, и настроение ухудшается ещё больше. Это похоже на формальную расплату за совершённые вчера прегрешения — вроде бы и наказан, но как-то не серьёзно, по-детски. В очередной раз пообещав себе больше никогда в жизни не пить, я, прихрамывая на обе ноги сразу, иду на кухню.
Там, в самом углу, между плитой и колонкой, спиной к столу сидит Мясоедов, на коленях у которого, положив одну ножку на другую, маленькая женщина с густыми рыжими волосами. Уткнувшись в рыжую гриву, Мясоедов что-то тихо шепчет женщине на ушко (до меня доносится только «мур-мур-мур»), а она в ответ хихикает еле слышно.
Меня замечают, когда я, с проворством подбитого танка, совершаю разворот на месте.
— Алексей, здорово! — кричит Мясоедов так громко, будто я на другом конце города, и, обращаясь к даме: — это Алексей, я тебе про него рассказывал. — Потом, опять ко мне: — Чего ты там стоишь, заходи!
— Я неодет, — говорю я, прикрывая руками волосатый живот.
— Мы тоже! — хором отвечают Мясоедов и его женщина и смеются. Только теперь я замечаю, что они оба в нижнем бельё — он в трусах и в майке, она — в короткой ночной рубашке.
Они смеются долго, даже слишком. Я думаю, что их, должно быть, веселит мой внешний вид, и слегка злюсь, но сразу же остываю, поскольку смех их такой искренний и беззлобный, что у меня самого рот расползается вширь, должно быть, придавая моей похмельной харе жутковатый вид.
— Что, так плохо, да? — спрашивает женщина. — Вы ведь вчера пили, да?
— Да, вчера я пил…
Она слезает с мясоедовских жирных колен и, ставя маленькие босые ступни в третью позицию, подходит ко мне. Протягивает тонкую белую руку:
— Света.
— Алексей, — отвечаю я и неожиданно для себя пожимаю её ладошку способом, который рекламировал Беляев на своей лекции (левая рука остаётся прикрывать живот).
Света на это чуть приподнимает бровь. Она совсем невысокого роста и, на мой вкус, чуть широковата в бёдрах. В остальном же всё на пятёрку с жирным плюсом (в прямом смысле этого слова) — ночная рубашка ничего не скрывает.
Мясоедов тоже поднялся и подходит ко мне. Дряблый обрубок правой руки от плеча до локтя, похоже, ничуть его не стесняет, но после рукопожатия со мной, он всё-таки прикрывает его левой.
— Мальчишки, я так рада вас видеть! — говорит Света и обнимает нас обоих за плечи, — давайте пить кофе!
— С коньяком! — кричит Мясоедов.
— С коньяком! — вторит ему Света. — Я всё сделаю, Дим, где у тебя коньяк?
— В большой комнате, на столе.
Она убегает в комнату, и мы с Мясоедовым остаёмся на кухне одни.
— Это моя жена, — тихо говорит он.
— Я понял, — также тихо отвечаю я.
— Она выздоровела, представляете? Сразу после… ну, вы понимаете. Вот так вот — раз, и всё, будто ничего и не было. Никаких последствий пребывания в коме! Ничего, представляете! И, знаете, что самое главное, она спокойно отнеслась к тому, что я инвалид… сказала, что любит меня любым, с рукой или без…
Его лицо светится, в глазах слёзы.
— Как вы выбрались? — спрашиваю я.
Мясоедов здоровой рукой вытирает слёзы.
— Через НИИгеомаш. Там же целый город под землёй! Потом Лаврентий с Русланом посадили Свету на санки, и я вывез её через один из выходов. Она очнулась ещё в пещерах, но была в полусонном состоянии, так что ничего не помнит.
— Вы ей что-нибудь рассказали?
— А что я ей должен был рассказать? — Брови Мясоедова сходятся к переносице. — Вы имеете в виду историю с пещерами?
— Ну да.
— Нет, я ей ничего не говорил и не собираюсь. Я дал Лаврентию, точнее, себе клятву ничего и никому не рассказывать об этом, — Мясоедов делает паузу. — Послушайте, а чего вы вчера так напились?
Возвращается Света с початой бутылкой коньяка в руке. На ней фиолетовый халат, который очень подходит к её рыжим волосам. «Оделась, — думаю я, — видимо, меня стесняется».
Мясоедов разливает кофе по трём чашкам, а Света капает в каждую на полпальца коньяку.
— За встречу! — поднимает свою Мясоедов.
— За здоровье! — отвечает Света.
— За жизнь! — говорю я.
Первый же глоток немного прочищает голову. После второго мысли становятся яснее, образы — чётче.
— Если вам интересно, — говорит Света, — это всё чушь, что в коме люди что-то там слышат, я вообще ничего не помню. Уснула и проснулась.
— Давай, не будем об этом, — морщится Мясоедов. — Всё уже кончилось.
— Хорошо, не будем. — Света прикладывается к чашке. — Забавно, когда я была маленькой, часто мечтала, как было бы здорово вот так заснуть и проснуться через много лет, когда я уже стану взрослой, и все мои детские проблемы будут позади…
— Да, у меня тоже такое было, когда я сдавал экзамены в училище, — говорит Мясоедов. — Думал, проснусь и узнаю — поступил или нет.
— Я тоже хотел уснуть, когда меня бросила одна девушка, — неожиданно для себя признаюсь я. — Уснуть и проснуться рядом с другой.
— Так тяжело было, да? — озабоченно спрашивает Света.
— Очень тяжело, — говорю я. — Зато в каждый следующий раз было легче.
— И много было этих разов?
— Много, Света, много.
Света словно мягкой широкой кистью проходится по мне взглядом. Не в силах его вынести, я топлю свой в чёрном омуте кофе.
«Зачем я вообще поднял эту тему, — думаю я, — ведь и так тошно… или это у меня проявления возрастного мазохизма?»
— Ну что вы всё о грустном! — встревает Мясоедов. — Давайте позитив какой-нибудь, что ли! Сегодня же праздник!
— А, давайте сходим погулять? — предлагает Света. — На улице солнышко. Может, на лыжах?
— Тебе ещё рано на лыжах, — с деланным беспокойством в голосе говорит Мясоедов, — давай, лучше дома посидим, пирог испечём… как раньше.
Сказав это, он зарывается лицом в рыжую копну Светиных волос. Света прикрывает глаза и шепчет:
— Дим, ну не надо… неудобно.
«Господи, какой же он счастливый, — наконец доходит до меня, — какие они счастливые!»
— Давайте, я домой пойду, — говорю я. — Мне ещё собираться нужно.
— Собираться куда? — спрашивает Света.
— Домой, в Москву. Ссылка кончилась.
— Ссылка? — не понимает она.
— Алексей заменял здесь больного коллегу, — поясняет Мясоедов, — теперь коллега выздоровел, и Алексею надо возвращаться домой.
— Жаль, — говорит Света, — мы ведь только познакомились.
Я пожимаю плечами, мол, что тут поделаешь.
Встаю из-за стола и возвращаюсь в комнату, в которой ночевал. Кровать разобрана, моя одежда — джинсы, носки, рубашка и свитер — аккуратно развешены на стуле рядом. Застилаю кровать и одеваюсь. Смотрюсь в маленькое зеркало на стене, но тут же отвожу глаза — смотреть на свою похмельную рожу невозможно. Выхожу в коридор и налетаю на стоящего там Мясоедова.
— Алексей, — говорит он нехорошим шёпотом, — мы с вами не обсудили самого главного.
— Чего? — спрашиваю я.
— Я думаю, вы понимаете, чего. Скажите, только честно, что вы собираетесь теперь делать?
— Ровно с таким же вопросом ко мне вчера обратился один наш общий знакомый, — говорю я, — и я ему ответил, что собираюсь напиться. Как вы знаете, обещания я сдержал. Но, думается мне, на самом деле, и вы и он хотели узнать другое: собираюсь ли я воспользоваться этим сам или привести сюда кого-нибудь другого?
Мясоедов отводит взгляд.
— Да, вы правы, именно это я и имел в виду.
Собираю в кулак всё, что есть в голове, и выдаю:
— К сожалению, я сейчас ничего не могу вам сказать, ни, тем более, обещать, но я не исключаю возможности того, что когда-нибудь мне придётся сюда вернуться, сами знаете зачем.
— Понимаю, — говорит Мясоедов, коротко кивнув, — спасибо за откровенность.
— Да, не за что, — отвечаю я, несколько смутившись, — я рад, что мы об этом поговорили.
— Поверьте, есть за что. — Мясоедов ещё раз кланяется. — Я так понимаю, вы готовы?
— Вполне.
— Тогда пойдёмте.
Пропускаю его вперёд. Упрямой косолапой походкой Мясоедов идёт к двери, энергично делая отмашку левой рукой. Я иду следом, наблюдая его широкую, чуть ссутуленную спину и бритый загривок. Сердце моё вдруг нехорошо сжимается и по груди проползает неясная тоска.
«Я привязался к этому человеку, — думаю я, — и уходить-то мне, на самом деле, совершенно не хочется, но и остаться тоже нельзя — хуже нет для брошенного мужчины, наблюдать за проявлениями человеческого счастья — и потом, мне просто не хватает воздуха, хочется (прямо по Беляеву) идти куда-нибудь, куда глядят мои слегка прояснённые коньяком глаза, перебирать ногами и шевелить при этом мозгами».
Вот я и иду. Пока что за Мясоедовым в прихожую.
Вот и момент прощания. Мясоедов понимает, что мы с ним, должно быть, никогда больше не увидимся, но всё равно, протягивая мне левую руку, говорит:
— До встречи, Алексей.
А я, тот ещё врун, тоже понимая это, ответствую:
— До скорого.
В прихожей появляется Света. Молча подходит ко мне, встаёт на цыпочки и мягко целует в щёку. Единственный честный человек из нас троих.
Выхожу в потухающий зимний день. Хватаю ртом трезвящий холод, и бреду по сугробам домой, в общагу. Собираю там свои вещи, нехитрый преподавательский скарб, и с этим скарбом тащусь на платформу. На полпути останавливаюсь. Буквально в двух кварталах отсюда Ленин дом, её маленькая квартирка, на втором этаже, её… Закрываю глаза и думаю: «Вот досчитаю до семи, обернусь и увижу бегущую за мной следом запыхавшуюся Лену».
Раз…
«Всю ночь тебя искала! — скажет она. — Под дверью твоей сидела, в ментовку ходила, в больницу…»
Два…
Несколько секунд во мне будет идти борьба: оттолкнуть её, развернуться и пойти на платформу, или прижать к себе, взять на руки, как ребёнка, и никогда не отпускать…
Три…
Не в силах противостоять неизбежному, я сдамся, сумки мои упадут в снег, освободившимися, невесомыми руками я сгребу в охапку маленькую замёрзшую Лену, которая сквозь стук собственных зубов продолжит бормотать мне в пальто: «…на кафедре дали адрес этого Мясоедова, я к нему, он какой-то странный, в одних трусах, говорит, ты на платформу пошёл…»
Четыре…
«Молчи, — скажу я, — молчи…»
Пять…
«…я знаю, я дура, каких мало, но ты прости меня, пожалуйста, а?»
Шесть…
— Молчи, — проговариваю я вслух, чувствуя, как по моей холодной щеке текут горячие слёзы, — молчи…
Семь…
Открываю глаза. Оборачиваюсь.
Лены нет, есть пустая, занесённая снегом улица, названия которой не помню. Изогнувшись вопросительным знаком, исчезает она в совсем уже тёмной городской окраине. Покосившиеся домишки по её берегам уютно горят окошками, на небе появляются первые звёзды.
–//–