С трудом дождавшись гудка, Алексей Полозов подчеркнуто тщательно вымылся, переоделся и, независимо подняв голову, пошел к выходу. Никто не заметил этой демонстрации, но сам Алексей получил от нее горькое удовлетворение.
За воротами цеха его встретил ветер с моря. Ветер был кстати: его упругие и влажные струи как бы обмыли лицо, снимая усталость. Но дурное настроение от этого не улучшилось.
На площади перед заводоуправлением Алексей остановился, раздумывая, не зайти ли к Диденко. Пожалуй, давно следовало поговорить с ним начистоту. Плохо то, что сегодня невольно получится жалоба — побили, вот и побежал выдумывать «принципиальные разногласия». Да и сумеет ли он рассказать все как есть? Вот ведь сегодня... ну, Любимов, тот не мог согласиться, против Любимова все и было направлено, но остальные?.. Не сумел он, что ли, доказать свою мысль?.. Ведь он же прав, как они этого не понимают?!
А Ефим Кузьмич сказал: «Полозов пытается разоружить нас». Гаршин — и тот наставительно заявил: «Когда есть приказ, надо его выполнять, так нас в армии учили!» Как будто Алексей оспаривал приказ, отказывался выполнять его! Он просто предупредил, что цех становится на ложный путь, а его чуть ли не в склочники записали! Бабинков по-приятельски попрекнул: «И чего вы не поделили с Любимовым?»
Даже Карцева смотрела на него с испугом и удивлением, а когда он вторично взял слово, низко-низко опустила голову — осудила или пожалела?
Ну что ж! Может, он был раздражен и плохо отбирал слова, но выступление на совещании он и сейчас считал своей победой, увы, никем не признанной. Перед тем он чуть было не струсил, чуть было не промолчал. Минута, когда он поднял руку и решился высказать все, что думает, была хорошей минутой. Проще было уверить себя„ что раз в утреннем споре с Любимовым он уже потерпел неудачу, говорить бесполезно, да и не он отвечает за цех, держать ответ придется Любимову, так что незачем голову ломать...
Гаршин так и сказал. Выйдя вместе с ним с совещания, дружески обнял и ткнул кулаком в бок:
— Торопыга! Ну зачем ты вылез? Прешь на рожон!
— Раз я считал правильным...
— О-ох, уж эти мне принципиальные люди! Ведь знаешь, что и они знают, и Немиров знает, и все знают, что срок липовый! Ну, на директора нажали, а он на нас нажал, и мы жать будем. Почему тебе одному больше всех нужно спорить? К десятому, конечно же, турбину не сдадим, это и дураку ясно. А народ подтянется. Тут, брат, политика!
— Это не политика! — возмутился Алексей. — На вранье народ не мобилизуешь!
— Фу ты, до чего ершистый! А чего добился? Сделал из себя мальчика для битья!
Алексей сбросил с плеча обнимающую руку Гаршина:
— Ну и побили! А рассуждать, как ты, не умею!
И пошел прочь, еще более раздраженный и расстроенный. Ну и пусть этот веселый циник Гаршин не понимает, пусть не понимает Бабинков — ветряная мельница... Но Ефим Кузьмич? Шикин? Начальники участков — все друзья, товарищи...
Окна парткома тянулись по всему второму этажу здания. Глядя на них, Алексей колебался: идти или не идти к Диденко? И с чего начать?
Два окна вдруг осветились. Алексей увидел технического секретаря парткома Соню, — она зажгла свет в приемной и прошла в кабинет. Тотчас в кабинете вспыхнули плафоны, осветив круглую голову и пышные усы Ефима Кузьмича. Старик стоял вполоборота к окну и что-то горячо говорил, должно быть с возмущением рассказывал парторгу о сегодняшнем оперативном совещании, где так недостойно выступил инженер Полозов.
Алексей с досадой отвернулся и пошел к проходной.
Он был слишком взвинчен, чтобы ждать автобуса, да и все равно некуда торопиться и нечего с собой делать. Он побрел вдоль бесконечного заводского забора, разбрызгивая лужи и увязая ногами в рыхлых наметах закопченного снега.
Ходьба рассеивала и приводила мысли в порядок. Да, если разобраться — характер неуживчивый и резкий, выступать, видимо, не умею, надо бы спокойнее и убедительней... В личной жизни неудачник, тут уж и сомнений нет. Все люди как люди: любят, женятся, счастливы, как-то умеют ладить, поддерживать друг друга, — а я ни черта не умею, и любить меня, наверно, не за что... И вот сейчас, когда на сердце кошки скребутся, не к кому пойти и некуда деть себя... Завод! Да, конечно, вся жизнь — тут. Всегда с гордостью думал: тут и радость, тут и горе, в общем — жизнь. Разве я для заработка работаю? Работаю потому, что люблю, потому что это дело мне по душе. Все верно. А вот сегодня именно тут меня побили, как мальчишку, и оказывается, что мне некуда деваться, что и друзья-то все на заводе, так уж сложилось...
На перекрестке он чуть не угодил под грузовик. В сутолоке возле универмага чуть не сбил с ног прохожего и, отскочив, наступил на ногу другому. Сконфуженный, он остановился в самом неудобном месте, у выхода, где его все толкали. И в эту минуту услыхал:
— Алеша! Алеша! Иди сюда! Откуда ты взялся?
Голос был звонкий, ласковый, хорошо знакомый...
Алексей ринулся на голос.
Из переднего окна светло-серого автомобиля выглядывало тоже хорошо знакомое и милое лицо, слегка располневшее и по-новому яркое — не только от природного молодого здоровья, но и от умело применяемой косметики, оттеняющей и густоту ресниц, и красивый изгиб пухлых губ, и закругленные линии бровей. Эти брови, когда-то по-детски наивно выделявшиеся белыми дужками на загорелом лице восемндцатилетней девушки, были теперь темными и более крутыми.
— Леля! — весело удивился Алексей. — Какая ты стала!
Она засмеялась, и этот знакомый короткий смешок, как и прежде, взволновал его.
— Какая же? — кокетливо спросила она и распахнула дверцу. — Садись, подвезу. Садись, садись, Алеша! Я много раз вспоминала тебя.
— И на том спасибо, — сказал Алексей, садясь рядом с нею и сбоку оглядывая ее. Похорошела еще больше. Синяя бархатная шляпка очень идет ей. И эти руки, холеные и полненькие, так мило лежат на баранке. А прическа новая — локоны, и золотистый шарфик под цвет локонов; это она всегда умела — подчеркнуть все, что следует заметить. Только вот брови красит зря, — те белые дужки были такие милые... Впрочем, какое мне дело! Интересно, откуда взялась машина? Наверно, мужа. Вышла замуж... И кто этот разнесчастный счастливец?
— Ты что же это, шофером сделалась?
— Поднимай выше, генеральшей! — вызывающе сказала она и включила мотор. — Куда тебя везти?
— Куда глаза глядят. А это тебе подходит — генеральшей. И собственная машина тебе к лицу, вроде этого шарфика.
Она лукаво поглядела на него из-под опущенных ресниц. Ресницы у нее такие, что пушистей, наверно, и на свете нет. А она умеет ими пользоваться. Ничего не скажешь, зря не пропадают. И когда она успела захороводить генерала? Впрочем, никакого филолога из нее получиться не могло, это и раньше было ясно. Невеста с высшим образованием — вот и весь смысл ее университетской учебы, с грехом пополам, с двойки на тройку...
— Кончила ты университет?
— В общем да, — беспечно ответила Леля и вывела машину из ряда других, стоявших около универмага. Управляла она уверенно, но осторожно, скорость не развивала и других машин не обгоняла. Это было похоже на нее — так вести машину.
— Что значит — в общем?
— Диплом еще не сделала. Готовлю помаленьку.
— Работаешь?
Она улыбнулась и вздохнула:
— Ох, Алешенька, ты все еще надеешься найти во мне труженицу и мыслителя?
Он тоже улыбнулся:
— Нет, Лелечка, не надеюсь. И теперь это уже не моя забота. А шофер из тебя получился разумный, не лихач и не аварийщик. Ты и возишь своего генерала?
— Когда захочется — вожу, — важно сказала Леля. — Обычно это делает наш шофер.
Она помолчала и тихо сказала:
— Мы с тобой так давно не видались... неужели нам не о чем больше говорить?
Ее голос и улыбка, больше чем слова, по-прежнему волновали его.
— Я была уверена, что мы с тобою еще встретимся, — продолжала она, глядя перед собой и нежно улыбаясь набегавшей под колеса мостовой. — Это было нехорошо с твоей стороны — так исчезнуть. Я очень грустила, Алеша.
— Во всяком случае, ты быстро утешилась, — с усмешкой сказал он, стараясь не поддаваться влиянию ее ласковых слов. — Если даже поверить, что ты всерьез грустила. Сколько лет твоему мужу?
Она быстро и зло взглянула на него и ответила с вызовом:
— Ровно столько, сколько нужно, чтоб мужчина научился ценить женщину и выполнять все ее желания.
— О-о! Все?
— Да. Все.
— Не знаю, как для твоего генерала, мне до него, по совести говоря, дела мало... но для тебя это плоховато. Носик-то совсем кверху задрался.
Теперь он сам искоса глянул на нее, — она всегда, бывало, сердилась, если он начинал подшучивать над нею. Но Леля не рассердилась, только круто вывела машину с проспекта на тихую боковую улицу и сбавила скорость, так что машина покатилась совсем медленно, будто задумчиво, — казалось, вот-вот окончательно задумается и станет как вкопанная.
— Ты не в духе сегодня, Алеша?
— Признаться, да.
— Ты женат?
— Нет.
— Какие-нибудь сердечные неприятности?
— Нет.
Она покосилась на него сквозь золотистую прядку волос, танцевавшую у ее щеки, и, выпятив нижнюю губу, дунула снизу вверх, чтобы откинуть мешавшую ей прядку. Это ее знакомое и милое движение неожиданно всколыхнуло в душе Алексея давние и уже позабытые чувства.
— Ты все такая же, — сказал он.
— А ты изменился. Еще не понимаю, в чем, но изменился.
— Кажется, нет.
— Правда? — радостно воскликнула она, на секунду позабыв об управлении машиной и повернув к нему просиявшее лицо. Машина сделала по мостовой странный зигзаг. Леля спохватилась и со смехом выправила ее.
Как она поняла его слова? И почему обрадовалась?
— Так что же у тебя случилось, Алешенька? Ты мне расскажи. Ведь я тебе по-прежнему большой друг. В этом, я надеюсь, ты не сомневаешься?
Друг?.. Она никогда не была ему другом. Но ее участие было приятно. И она удивительно кстати попалась ему на пути именно сегодня, когда так смутно на душе. Кто знает, может, она и переменилась к лучшему? Генерал-то, наверно, человек серьезный и боевой, должен влиять на нее. Да и, в конце концов, была она тогда всего лишь девчонкой, легкомысленной, эгоистичной девчонкой, не в меру избалованной своей милой, слабохарактерной матерью. И множеством поклонников тоже. Всеми этими студентами, которые вертелись возле нее в Публичной библиотеке, отбивая последнюю охоту заниматься.
Он кратко рассказал ей, что с ним сегодня произошло. У него сразу полегчало на душе, потому что, рассказывая, сам убедился в своей правоте. Поймет Леля или не поймет, что высказать всю правду было с его стороны и честно и смело? Скажет ли доброе слово?..
— Ничего, Лешенька, все обойдется, — ласково сказала она и мимолетно погладила ему руку. — Но разве можно так? Промолчал бы — и все. Тебя же никто не тянул за язык.
Он с горечью пробормотал:
— Спасибо за совет.
— Да ведь правда же, — мягко и наставительно продолжала она. — Ты и раньше был такой — наивный, нерасчетливый идеалист... и вечно лез в драку. Как будто ты один можешь всех людей переделать... Но ведь теперь-то ты уже взрослый человек! Пора научиться. В жизни таких, как ты, всегда бьют, Лешенька. А мне очень не хочется, чтоб тебя били...
И она так улыбнулась ему, что вместо прямого ответа на ее поучение он растерянно спросил:
— Почему?
— Не зна-ю! — нараспев протянула Леля и, лукаво посмеиваясь каким-то своим мыслям, молча повела машину дальше. Золотая прядка попрежнему плясала у ее щеки.
— Насколько я помню, ты никогда не была философом, — насмешливо заметил он. — Кто тебе внушил такую житейскую философию? И о какой жизни ты говоришь? Какую жизнь ты знаешь?
— Самую обыкновенную, — неохотно откликнулась Леля. — Не выдуманную, не идеальную, а самую обыкновенную жизнь!
— Знаешь, мне сдается, что эта жизнь, как ты ее понимаешь, — очень неинтересная и унылая жизнь.
— Не знаю, у кого из нас двоих она интересней, — заносчиво сказала Леля и дала полную скорость. Теперь она гнала машину по проспекту, обгоняя другие и лихо проскакивая между трамваями и автобусами. Управлять машиной она, во всяком случае, научилась неплохо, иначе давно произошла бы авария... Занятно, всегда ли она так гонит, когда сердится?
— По-моему, ты расшибешь и машину и нас с тобой, — сказал он. — Слишком дорогая цена за расхождение во взглядах. И за что генералу в один день терять все свое богатство?
— Я тебя ненавижу. Как тогда, — быстро сказала Леля сквозь зубы. Но скорость сбавила.
Некоторое время они молчали, потом он миролюбиво спросил, куда она собирается завезти его.
— Куда придется, — усмехнулась она.
И вдруг, совсем сбавив ход, быстро и гневно заговорила:
— Вот ты меня осуждаешь, и насмехаешься, и, по-твоему, я не так живу, не так смотрю на жизнь... Хорошо, допустим! Но разве я тебя заставляю жить по-своему? Разве я тебе навязываю свои взгляды? Ты не хотел принимать меня такую, какая я есть... ну и ладно! И ладно! Я, кажется, не упрашивала тебя и не звала, когда ты... когда ты...
В голосе ее зазвучали слезы, но она быстро подавила их и продолжала все так же гневно:
— Все вы пытаетесь меня воспитывать... Может быть, вы и правы с какой-то большой точки зрения... Я сама понимаю, что это, наверно, как раз то, что нужно! А из меня не получается. И не получится. Что я, не старалась зубрить, как все? Что я, не старалась ради тебя усвоить всякую всячину хотя бы на четверку? Не могу, хоть убей. Не хочу. Захотела бы — подумаешь, какая сложность! А не хочу, и не нужно мне это, и не тянет меня. И работать... Да, что хочешь говори, а мне подходит именно это — и машина, и лето в Сочи, и международный вагон, и всякие красивые тряпки... А ходить в платочке — не для меня, понимаешь — не для меня!
— Разве я тебя уговаривал ходить в платочке? — оскорбленно вскричал Алексей.
— В платочке или не в платочке, все равно ты хотел, чтобы я была не я, а какая-то другая, идеальная женщина в твоем высоком понимании. А из меня не выйдет. И все это выдумки, просто ты не любил по-настоящему, так, чтобы все откинуть... все принять... А нашелся человек, который меня любит, бережет, создает мне все условия... который все прощает мне и все принимает... Какое право ты имеешь насмехаться и упрекать? Унылая жизнь?! Каждый устраивает свою жизнь по-своему, вот и все.
Его мало затронул смысл этой речи, все это он знал давно, — достаточно поспорили в свое время, сколько раз он уходил от нее в ярости. Его затронуло сейчас ее волнение, эти слезы, непрошено зазвучавшие в ее голосе... Значит, не забыла? Значит, ей не безразлично, как он к ней относится и что думает?
— Я желаю тебе счастья на твой лад, Лелечка, раз уж так вышло, — сказал он примирительно. — Останови, пожалуйста, у какой-нибудь трамвайной остановки, мне пора...
Она кивнула и прибавила скорости. Трамвайные остановки мелькали за стеклом одна за другой.
— Не надо ссориться, — глядя перед собою, нежно сказала Леля. — Я так обрадовалась тебе, Алешенька... Право же...
Они ехали по Лиговке, и Алексей не узнавал ее. Давно он здесь не был, что ли? Старая привокзальная Лиговка стала красивой и чистой, полосы газонов отделили трамвайные пути от проезжей части улицы, густо посаженный кустарник перемежается торчками молодых деревьев — и так вдоль всей этой широкой магистрали. Пройдет месяц-два, и все тут зазеленеет, расцветет на солнышке...
— А весна-то на носу! — повеселев, сказал Алексей. — Кажется мне, или на самом деле уже набухают почки?
— Мне то-же ка-жет-ся! — пропела Леля и на мгновение прижалась щекой к его плечу. Когда он опомнился, она снова сидела смирно, глядя на приближающийся красный глазок светофора. Затормозив у перекрестка, ее рука соскользнула на его руку и сжала ее. Он сидел не двигаясь, не умея разобраться в том, что с ним происходит.
— Я так счастлива сейчас, Лешенька, — быстрым шепотом говорила она, не отрывая глаз от красного сигнала. — И я тебя везу к себе, понимаешь? Дома никого нет и не будет до послезавтра. Это так чудесно, что мы встретились именно сегодня. И мы не можем так расстаться. Я не хочу. Я всегда ждала, что мы еще встретимся. И ты, да?..
Ее теплая рука мешала сосредоточиться. Но вот красный огонек сменился желтым, потом зеленым — ее рука нехотя оторвалась от его руки и легла на баранку. Машина шла так медленно, что задние машины начали гудеть, подгоняя ее.
Откинувшись назад, Алексей старался справиться с собою и стряхнуть это наваждение. Ведь все давно оторвано, отрезано, пережито. Она не захотела пойти с ним по жизни так, как представлялось ему, как хотел он. Она уже тогда, может быть не совсем ясно понимая это, ждала своего генерала, или академика, или черт знает кого — того, кто ей «создаст все условия»... Любила она его, Алексея? Кто ее разберет. Во всяком случае, не настолько, чтобы отрешиться ради него от своих стремлений. Он тогда крикнул ей что-то очень резкое, даже грубое, и ушел, хлопнув дверью так, что на лестнице шуршала штукатурка, когда он в беспамятстве сбегал вниз. Решение далось нелегко, но оно было правильным. Оно было единственно возможным. Зачем же сейчас ворошить старое?..
Он скосил глаз — она тут, рядом, ее губы слегка приоткрыты, ее нежный профиль маячит совсем близко на фоне мелькающих за окном машины домов, голых деревьев, встречных машин и трамваев. Как странно, что она встретилась снова именно сегодня, в такой горький день!
— Где ты живешь? — спросил он, чтобы нарушить молчание.
— На Старо-Невском, милый, — шепнула она, заговорщицки улыбаясь. — В совсем отдельной квартире, где сейчас нет ни души! Ни души! Мы с тобой устроим пир, Алешенька, такой пир! И никуда я тебя не отпущу. Я так рада тебе, если б ты знал, как я тебе рада!
И она облизнула губы движением лакомки.
Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе все, что должно совершиться. Устроив свою жизнь вопреки идеалам и принципам «наивного» Алеши, ничем не поступившись ради него, она теперь с обычной своей беспечной легкостью готова взять его в любовники... чтобы удовлетворить свои давние, обманутые желания? Или для того, чтобы все-таки восторжествовать над ним?..
— Остановись на минутку, — сказал он, когда они пересекли вокзальную площадь и свернули на Старо-Невский.
Придумать любой предлог — пора на завод, неотложное деловое свидание... все, что угодно, но сейчас же вырваться, уйти, остаться одному, разобраться... И сделать это немедленно, пока она не привезла его к себе, — оттуда будет уже поздно, не под силу уйти... А может, и не надо уходить? Восторжествовать самому?.. Переломить это ее эгоистичное легкомыслие и с презрением бросить ей в лицо все, что он о ней думает?..
— Останови!
Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добродушно сказала:
— Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!
Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, которая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любовника на всю эту программу?..
— Останови! — крикнул он, рванув дверцу.
Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.
— Прошу прощенья, но шампанского не пью, — сказал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. — И вообще, знаешь, я не любитель этих штук...
Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и большими шагами пошел назад, торопясь затеряться в привокзальной суете.
«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, тороплюсь — и все... А впрочем, какая разница! Если способна понять — поймет.
Он ни разу не позволил себе оглянуться на светлосерый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…
Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тротуара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл сегодня пообедать.
В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.
Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым палисадником в центре. Дети скатывались на санках с полурастаявшей, почерневшей снежной горки, окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.
Была минута, когда все окружающее — и незнакомый дворик, и дети с их шумной возней — провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и увидел перед собой мальчугана в непомерно большой шапке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшиеся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.
— Вы спите, дядя? — шепотом спросил мальчик.
— Как видишь! — ответил Алексей. — А что, здесь нельзя спать?
Мальчик хмыкнул и сказал убежденно:
— Кто же спит на улице? — он помолчал, подумал и спросил: — А вы, дяденька, не пьяный?
— Нет!
— А вы здесь живете?
— Нет!
Мальчик шагнул поближе:
— Или у вас болит что?
— Допустим, что болит.
— Сердце?
— Вот именно. Сердце.
— Я уж вижу! — с удовлетворением сказал мальчик. — У мамы тоже бывает. А у вас капли есть?
— Нет!
— Капли помогают, — сказал мальчик и, колеблясь, посмотрел куда-то вверх, на окна. Может быть, раздумывал, не сбегать ли домой и не будет ли сердиться мама, если он возьмет ее капли для чужого дяди. Но в это время воробей порхнул мимо них, сел на дорожку и начал отряхивать мокрые перышки. Мальчик несколько секунд смотрел на него жадным взглядом охотника, потом плавными, беззвучными движениями снял с головы шапку, метнул ее вперед и точно накрыл воробья, погрузив наушники и борта шапки в месиво талого снега.
— Ре-бя-та-а! — заорал он, присев на корточки и придерживая шапку двумя руками. — Ре-бя-та-а, воробья накры-ыл!
Алексей встал и твердой походкой направился к трамвайной остановке.
«Что, собственно, произошло? — спросил он себя, перевешиваясь через железную решетку на площадке трамвая, чтобы ветер сильнее обдувал лицо. — И кто меня обидел? Никто! Что я, маленький или слабенький? Поступил так, как считал правильным, а со мною не согласились и меня побили. Тут уж ничего не поделаешь, если не воспринять житейскую философию Лели. Верю я, что прав? Да, верю. Значит, бороться надо, а не распускать нюни!»
Домой идти не хотелось. Алексей зашел в кино. Фильм был знакомый и не захватывал внимания. Героиня глупенькая, но очень хороша. И ресницы у нее, как у Лели. И улыбка такая же, обещает черт знает что!..
Не досмотрев фильма, он вышел под шиканье публики. Купил банку консервов, дома без аппетита поужинал, лег в постель и перед тем, как заснуть, составил себе план действий с той «железной последовательностью», которую любил в себе и всячески развивал.
Но продуманный план борьбы сорвался с самого начала. Когда он утром зашел в партком, Соня набросилась на него:
— Куда вы девались вчера, товарищ Полозов? Николай Гаврилович срочно вызывал вас, я все телефоны оборвала! Он ужасно сердился!
— Вот я и пришел, Сонечка! — сказал Алексей, улыбкой прикрывая волнение. Он покосился на дверь кабинета, где его, несомненно, ждал сокрушительный «разнос».
— Поздно пришли! — проворчала Соня. — Николай Гаврилович вчера уехал.
— То есть как уехал?
— Поездом, — усмехнулась Соня. — В Москву. Дней на пять.
В цехе первым человеком, которого встретил Алексей, был Ефим Кузьмич. Ефим Кузьмич внимательно поглядел на Полозова, укоризненно качнул головой и тотчас заговорил о деле, которое в эту минуту больше всего занимало его, — с металлургического завода привезли отливки диафрагм, надо было обеспечить их срочную обработку.
На участке появился Любимов.
— Здравствуйте, Георгий Семенович! — сказал Алексей.
— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — ответил Любимов и сразу заговорил о диафрагмах, дал Полозову несколько поручений, даже пошутил с ним как ни в чем не бывало. Алексей чувствовал себя напряженно, отвечал с трудом, а Любимов, по-видимому, и не думал о вчерашнем...
— Кстати, Алексей Алексеевич, тут возникло дело по вашей части, — с улыбкой спокойного превосходства сказал Любимов. — Ваш Воловик придумал что-то новое, он сейчас у Шикина. Поглядите, может быть, и вправду что-нибудь дельное.
И. взяв Ефима Кузьмича под руку, пошел по цеху, оставив Алексея одного. Произошло то, чего никак не ожидал Алексей, — разногласия загнаны вглубь, никакой борьбы не будет; его выступление отвергли, как неудачное, и перешли к очередным делам.