Над цехом нависла беда, перед которою потускнели все прежние. Испытания регулирующего устройства показали, что этот важнейший аппарат — органы чувств и мозг турбины, ее чуткий и распорядительный хозяин — работает неустойчиво и неточно откликается на показания.
Откуда произошла беда — допущен ли просчет в конструкторском бюро, или ошибка незаметно вползла в рабочие чертежи, или же в самом цехе по недосмотру пропустили брак, — это еще предстояло установить. Конструкторы и производственники набросились на разобранный аппарат, на расчеты, на чертежи, уже не думая, кому отвечать и кому краснеть, — лишь бы обнаружить ошибку.
В эти дни во всем громадном цехе царила тревога. Невелик был круг людей, непосредственно связанных с работами по регулятору, каждый участок решал свои задачи, требующие полного напряжения сил. Обычно казалось, что участки живут достаточно разобщенно. Но вот возникла беда — и веяние беды затронуло всех.
А срок сдачи первой турбины приближался, и никогда еще не было так страшно неотвратимое движение времени, — час за часом съедали день, и еще день, и еще день, а ошибка по-прежнему не была найдена.
Никому не доверяя, Любимов сам руководил проверкой всего аппарата. Тут в полной мере сказались и его превосходное знание всех механизмов турбины, и солидный опыт, и понимание всех особенностей производства. Но аппарат во всех его деталях был сработан на совесть, и Любимов был очень горд, когда смог уверенно заявить:
— Вина не наша!
Круг поисков все суживался и наконец замкнулся на конструкторском бюро. Именно там, в самой конструкции узла регулирования, в теоретических предпосылках или технических расчетах — где-то, в чем-то, то ли в принципиальной схеме, то ли в одной из многочисленных деталей — была допущена маленькая или большая, но ошибка.
Пока Котельников со своими конструкторами докапывался до этой ошибки, Любимов напористо подтягивал отстающие узлы и детали, чувствуя невольное облегчение от естественной, не по вине цеха возникшей отсрочки сдаточного испытания турбины.
Наступил период, когда, по выражению производственников, механики «сваливаются с машины», а на первый план выступают сборщики и испытатели.
По-прежнему, приходя на работу, рабочие косились на разобранный регулятор и спрашивали: «Ну что, не нашли?» Но жизнь цеха шла своим чередом, со своими треволнениями и радостями.
Удивительным событием была перемена, происшедшая с Торжуевым: со дня своего выздоровления он неизменно перевыполнял норму — иногда на восемьдесят процентов, иногда и вдвое. А с Белянкиным рассорился насмерть, так, что всем стало ясно: именно старик был заводилой прежней, торгашеской политики «тузов».
Воробьев как-то сказал: позорит Белянкин старую гвардию.
На него набросились все цеховые ветераны.
— Да разве мы его когда считали своим? — кричал Гусаков. — Про него, если хочешь знать, в самом «Кратком курсе» есть специальные слова на сто семьдесят второй странице, — я, брат, красным карандашом отчеркнул и приписал: «Белянкин!» В первую империалистическую из дамских сапожников на завод подался, чтоб от фронта спастись! А как он в тысяча девятьсот шестнадцатом году держался? Ежели забастовка, юлит туда-сюда, перед начальством выслуживается, но и против рабочего люда не попрет: страшно. У него отродясь совести не было!
— А после революции? — подхватила Катя Смолкина. — Укатил в деревню и отсиделся аж до самого нэпа, а в нэп вернулся и вот тут, где нынче пустырь, в собственной халупе мастерскую открыл. Сама к нему бегала простые туфли обращать в лакированные. А потом почуял, что поворот в другую сторону, и на завод, социальное положение исправлять.
— Это точно, — подтверждали другие. — У него и Торжуев начинал сапожным подмастерьем, из деревни был выписан!
— А в эту войну? Смылся опять в деревню и кустарил там до самого Дня Победы! Другие оружие ковали, а он сандалетами на рынке торговал! Этот божий старичок себя не забудет!
Белянкин аккуратно вырабатывал свою норму, придирчиво проверял записи в расчетной книжке, чаще, чем раньше, вздыхал:
— Я бы рад помочь... да силы уже не те...
— Душа у него не та, — с сердцем говорил Ефим Кузьмич.
А Торжуев «гнал» выработку и заносчиво похвалялся:
— А ну-ка, пусть христосик за мной угонится!
Ерохину передали слова Торжуева, но он только усмехнулся:
— Что ж, со злости или из амбиции, а работает по-стахановски, это нам и требуется.
Теперь он не волновался из-за успехов Торжуева, а напряженно готовился к решающему состязанию. Заявление мастеру и начальнику цеха было уже сделано: беремся обработать цилиндр второй турбины за трое суток.
Торжуев узнал об этом и сказал Ерохину:
— Смотри, парень, запорешь, потом век не расквитаться будет.
— Не запорю, Семен Матвеевич, а только говорю вам: и вы начнете в трое суток справляться, если чужим опытом не побрезгуете.
— Мне опыта занимать не нужно, своего хватает.
Массивный угольник был уже доставлен из цеха металлоконструкций. Технологи подсчитали, какую дополнительную жесткость придаст цилиндру новое крепление, предложенное Карцевой, и благословили карусельщиков на обработку цилиндра двумя резцами.
А цилиндр путешествовал по цеху, и Ерохин с Лукичевым следили за ним нетерпеливыми взглядами: вот он лежит у слесарей, разъятый на две половины, слесари устанавливают в нем паровые коробки... вот вспыхивают зарницы электросварки — то приваривают коробки к цилиндру...
Потом цилиндр погрузили на платформу и надолго увезли в термический цех. Посадят его там в огромную печь, пышущую жаром, будут нагревать до 600 — 650 градусов, а затем медленно, постепенно охлаждать.
Ерохин и Лукичев не теряли времени. Карцева доставала им брошюрки о передовом опыте лучших станочников города, и они читали вечерами, выискивая там все, что может пригодиться. Съездили в Дом технической пропаганды, где Карцева устроила им консультацию и встречу с несколькими карусельщиками других заводов.
А цилиндр тем временем снова приехал в турбинный цех и зигзагами приближался к каруселям — вот он восседает на разметочной плите, весь испещренный знаками, вот он на столе «Нарвских ворот», вот проплыл над головой к сверловщикам, вот он опять у слесарей, и слесари сцепляют две его половины десятками массивных «шпилек» — каждая пуда полтора весом...
Все нетерпеливее поглядывали на него Ерохин и Лукичев, и все тревожнее следил за ним и за соседями Торжуев. С интересом ждали решающего дня и Карцева, и Полозов, и Ефим Кузьмич, и Воробьев, да и всем рабочим участка было любопытно, кто пересилит. Маститы «тузы», да не век им нос задирать перед молодежью!
Молодежь в эти дни была особенно приметна, о ней и старики, и начальники отзывались с почтением, хотя порой и покрякивали, — уж очень настойчива да въедлива!
Любимов звонил в кузницу, боясь, что она задержит заготовки.
— Не беспокойтесь, Георгий Семенович, — отвечали из кузницы, — контрольный пост и так дыхнуть не дает! Сейчас отгружаем партию.
Любимов звонил в инструментальный цех, чтобы проверить, будут ли к утру новые резцы и сверла.
— Фу ты, до чего дотошный народ! — кричал Евстигнеев. — Вы молодежь так взбаламутили, что по всему цеху звон! — Засмеявшись, Евстигнеев с удовольствием добавил: — Представьте себе, Георгий Семенович, в транспортном отделе и то комсомол нашелся или старики омолодились. Сами набиваются отгружать да вам возить!.. Ну, а как мой Воловик? — спросил он, мрачнея. — Говорить бы мне с вами не следовало, так я на вас зол!
Неделю назад Любимов сказал бы, что охотно отдаст Воловика обратно, но сейчас он наставительно произнес:
— Поддерживать надо рабочих-изобретателей, дорогой товарищ, поддерживать, а не палки в колеса ставить им! Вы еще услышите, что может сделать изобретатель, когда попадет в хорошие руки.
Бригада, созданная по настоянию Диденко, заканчивала работу над станком. Любимов вызвал бригаду к себе и рассмотрел чертеж станка. И в самом деле, до чего просто и хорошо!
— Кончайте, Александр Васильевич, — сказал он, пожимая Воловику руку. — В случае успеха гарантирую вам крупную премию.
— Спасибо, — неловко кланяясь, пробормотал Воловик и подумал о том, как обрадуется Ася. Но тут же на него нахлынули заботы, занимавшие его гораздо больше, чем любая премия.
— Мне бы Женю Никитина в помощь на день, на два, — попросил он. — К послезавтрему, думаю, закончим!
— Бери Никитина. Может, еще что нужно?
Теперь Любимов готов был отдать не только Никитина — хоть целую бригаду! Опять «гостили» в цехе слесари из других цехов, присланные снимать навалы вручную. Восемьсот рабочих часов предстояло им отработать, прежде чем ротор сможет отправиться на центральную сборку.,.
И вот Любимова вызвали на участок:
— Начинаем!
Диденко был уже там. И Карцева, и Гаршин, и много рабочих, узнавших о торжественной минуте.
Подцепив легкий и с виду очень простой станочек крюком небольшого крана, Воловик перенес его на плиту, к установленным на ней облопаченным дискам.
— Заметьте время, — сказал Воловик.
Он повернул рукоятку — и станок пришел в движение. Шлифовальный круг плавно провернулся и завертелся. Установленный под нужным углом, он послушно вошел в зазор между лопатками и легко, как-то незаметно, будто и не касаясь острых ребрышек лопаток, стал скользить над ними, подравнивая их с механической точностью.
— Ох, и чешет! — прошептал один из слесарей.
— Конец досадной работе! — так же шепотом ответил другой.
А круг скользил и скользил, слизывая лишние наросты металла, и там, где он прошел, можно было провести, не зацепив, тонкую нить.
Когда круг остановился, Ефим Кузьмич замерил несколько лопаток и восхищенно сообщил:
— Тютелька в тютельку, не придерешься!
А Воловик молча направлял вращающийся круг между рядами лопаток, улыбка только на миг блеснула в его глазах, губы были по-прежнему крепко сжаты, и все мускулы напряжены. Пройдя последний ряд, он выключил станок и просто сказал:
— Все. Который час, товарищи?
За сорок минут вся работа по снятию навалов была закончена.
Когда немного ошалевший от поздравлений Воловик краном отвел станок на место, Диденко сказал Любимову:
— Ну вот, Георгий Семенович, одной заботой меньше и восемьсот рабочих часов долой. Слесарей-то можно отпускать?
Любимов все еще не мог освоиться с этой мыслью — да, одной из наиболее канительных работ больше не будет, никогда уже не придется выпрашивать слесарей из других цехов и жаловаться, что со всем бы поспели, да вот снятие навалов...
Он пошел к телефону сообщить в заводоуправление, что отправляет слесарей обратно, но в последнюю секунду передумал — чего ради торопиться, раз они уже тут!
— А ну-ка, где у нас узкие места? — крикнул он мастеру сборочного участка. — Вот вам десять молодцов, пусть подсобят!
В заводской многотиражке появились портрет Воловика, приказ директора о премировании изобретателя и передовая статья под заголовком «Турбинщики выполнят свое обещание краснознаменцам!»
На радостях всем казалось, что победа очень близка, вот только с регулятором развязаться бы... А дело с регулятором явно затягивалось.
Мало кто видел в эти дни Котельникова, он не выходил из конструкторского бюро. Насупленный, небритый, в размякшем, будто жеваном воротничке, он закрылся в отдельной комнате с конструкторами, проектировавшими узел регулирования.
Комнату, в которой они работали, другие конструкторы обходили на цыпочках, с напряженными и виноватыми лицами, как обходят комнату тяжелобольного.
А в самой этой комнате царило сосредоточенное и деловое спокойствие, отнюдь не напоминавшее настроение, какое обычно бывает в комнате больного. В эти дни главный конструктор, пугавший посторонних измученным видом, для своих сотрудников был образцом выдержки. Котельников брал под сомнение каждую деталь конструкции, проверял или делал заново каждый расчет, взвешивал целесообразность и правильность каждого, казалось бы самого бесспорного, технического решения.
Порой он даже подбадривал своих конструкторов шуточками:
— Кто ищет, тот найдет! Ничего, мальчики! По крайней мере считать научитесь! Ох, и поспим же мы, когда найдем эту закавыку!
Но конструкторы украдкой следили за своим руководителем и решали: нет, кажется, до отдыха далеко! Они хорошо знали этот его отсутствующий вид и его манеру мигать и прищуриваться, внимательно вглядываясь во что-то такое, что видно ему одному. Если Котельников вот так задумывается и ни с того ни с сего бормочет: «Тэ-тэ-тэ!» — значит, он уже недоволен всем, что делалось до сих пор.
Пока он ничего не говорил своим сотрудникам, чтобы не отвлекать их, но при встрече с директором и главным инженером вдруг заявил с явным удовлетворением, хотя разговор был невеселый:
— Одну ошибку я уже нашел. Нет, не ту. Крупнее. В ответ на немые вопросы кратко пояснил:
— Не нравится мне вся схема регулирования. Не так, совсем не так нужно было. Будь возможность, все бы переделал к черту!
И вздохнул:
— Эх, если бы нас не подпирало со сроками!..
Главный инженер так и впился в Котельникова: что, как? Но Григорий Петрович разозлился:
— Этого еще не хватало! Начнете проектировать новую — пожалуйста, перекраивайте все на свете, а пока давайте не отвлекайтесь! Ведь без ножа зарезали!
Направляясь в турбинный цех, он ворчал себе под нос: «Все вверх дном перевернуть готовы, а своей же ошибки найти не могут!»
У подножия стенда сиротливо лежали части разобранного регулятора — потускневшие, захватанные маслеными руками. Немиров отвернулся, проходя мимо них.
Железные листы стенда погромыхивали под ногами. Директор привычно переступал через разбросанные болты, отпихнул с прохода сплющенную доску.
— Что за беспорядок? Безобразие! — сказал он подбежавшему Гаршину.
— Начали установку диафрагм, — отпихивая доску еще дальше, невозмутимо сообщил Гаршин: он знал, что это сообщение разгонит недовольство директора.
— Поступили? — обрадованно воскликнул Григорий Петрович.
— Все до единой!
Повеселев, директор остановился и окинул взглядом знакомую и любимую им картину завершающих работ, когда машины как единого целого еще нет, но уже вырисовываются ее основные формы и особенности.
Он подошел со стороны цилиндра низкого давления — самой объемистой части турбины. Цилиндр только сегодня «накрыли»; его крышка, похожая на четыре сросшихся вместе купола, была еще охвачена тросами, и кран нависал над нею, готовый в любую минуту поднять ее в воздух. Каким внушительным выглядел цилиндр! Внушительным и все же легким, может быть потому, что был окрашен светлой краской, или потому, что конструкторы нашли самую целесообразную форму.
Внутри цилиндра звучали голоса и постукивали молотки. Григорий Петрович заглянул в одно из отверстий. Качающийся свет переносной лампы выхватил из темноты часть тяжелого колеса с поблескивающими лопатками и озабоченные лица сборщиков.
— К завтрему отцентруем, Григорий Петрович! — раздался из утробы цилиндра глухой голос, и в отверстии появилась голова с белым клинышком седой бородки — мастер сборки Перфильев.
Ловко подтянувшись, Перфильев втиснул свое тело в узкое отверстие и выбрался наружу, хватаясь за трос, за головки болтов. Через минуту он здоровался с директором, по заводской привычке подобрав к ладони замасленные пальцы и протянув для пожатия запястье.
Поглядывая на Гаршина и на приближающихся Любимова и Полозова, которым цеховой «телеграф» уже донес о появлении на стенде директора, старый мастер выложил все свои заботы и сомнения. Директор знал — для Перфильева сборка турбины что песня; одна деталь должна следовать за другой в установленном порядке и ритме, всякое нарушение привычного строя коробит его, как фальшивая нота.
— Ротор, ротор не подвел бы! — повторял он, радуясь, что цеховое начальство выслушивает его при директоре.
— Так ведь кончает Коршунов последнее колесо, — успокоил его Любимов. — Мы как раз от него. Поторопили.
— И не надо больше торопить его, — вдруг раздался голос Диденко, и парторг высунулся в отверстие цилиндра. — Что он, не понимает? Только нервы ему треплете поторапливаньями!
Немиров, усмехаясь, развел руками. Что ты будешь делать! Когда начинается сборка турбины, Диденко при первой возможности спешит на стенд, крутится среди сборщиков, а порой и подсобляет им.
Диденко умело, со всеми ухватками старого монтажника, вылез из цилиндра и присоединился к собравшимся.
— Не утерпел, неугомонная душа? — попрекнул его Немиров.
— Да нет, поговорить нужно было кое с кем, — сконфуженно улыбаясь, объяснил Диденко. — А какова машина, а?
Они отошли от турбины, чтобы охватить ее взглядом. Сбоку она выглядела особенно солидно и ново — никогда еще не стояла на стенде такая крупная машина. Слесари, возившиеся на самом верху, взбирались на нее по стремянке, — высота! Но машина уже не радовала Немирова, отсюда она показалась ему оголенной: над цилиндром высокого давления, одиноко лежавшим на своем месте, не возвышалась нарядная и сложная надстройка регулирующего аппарата, не поблескивали отшлифованными колонками верхушки клапанов, почему-то прозванные «минаретами» и придававшие всей машине изящество и законченность.
Немиров раздраженно поморщился и отвернулся.
— С этим пора кончать, — поняв его досаду, решительно заговорил Диденко. — В чем дело? Мы осуществляем содружество с учеными в сотнях вопросов. Почему же в такой беде конструкторы стесняются позвать на помощь науку?
— Я бы тоже считал желательным, — осторожно вставил Любимов, — если Котельников не сочтет за обиду...
— Меня очень мало интересует, кто и на кого обидится, мне регулятор нужен, — грубовато перебил Немиров.
— Котельников не обидится! — воскликнул Полозов. — А ждать больше нельзя. Есть же у нас крупнейшие ученые, специально работающие в области регулирования, — профессор Карелин, во-первых...
— Хо! Как же я, дурень, не додумался! — воскликнул Гаршин. — Ведь мы же с ним друзья! Что бы посоветоваться, попросить!.. Он бы прислал кого-нибудь!..
Григорий Петрович окинул Гаршина уничтожающим взглядом:
— Кого-нибудь? Думаете, турбина не стоит того, чтобы пригласить лучшего специалиста? Самого профессора, и завтра же, с утра! Идите и немедленно звоните ему от моего имени. Из-под земли достаньте!
Гаршин сидел в техническом кабинете и тщетно названивал профессору, — трубка, видимо была снята. Иногда Аня, сжалившись, сменяла его у телефона, но слышала все те же частые гудки.
— А знаете что, Витя, поедем к нему сами, — наконец предложила она.
Оба взглянули на часы, — шел одиннадцатый час
— Поздно, — растерянно сказал Гаршин. — Он будет ругаться, он терпеть не может, когда к нему врываются без предупреждения.
— Ничего, — решила Аня, — ведь не с пустяками едем! У входа они встретили Полозова, стоявшего уже в пальто и в кепке. Аня позвала его поехать с ними к профессору, ей очень хотелось, чтобы он согласился. Но Алексей сощурил глаза, поглядел на Аню, потом на Гаршина, щутливо сказал:
— Зачем же пугать Карелина этаким нашествием? Вы уж берите не числом, а умом.
Поклонился Ане, поднял воротник пальто, натянул кожаные перчатки и первым шагнул во двор, сразу затерявшись в темноте ночи.
Ну и погодка была на улице! Такая, что и не поймешь, весна ли, зима ли. Сверху падает не то снежок, не то дождик, под ногами хлюпает вода, воздух теплый, а дунет ветер — пронизывает до костей.
— Ледоход, Анечка. Ладога тронулась. Кто нам помешает на обратном пути сойти у моста? А?
Он крепко прижал к себе ее руку, и от этого стало теплей.
— Пусть ветер, и дождь, и землетрясение, а мы сойдем и погуляем на славу, да?
— Да.
— Вы меня так запугали, Аня, что я стал как ягненок. Вы хотя бы цените это?
— Ценю.
— То-то.
В трамвае он смешил ее рассказами про Карелина, примешивая к ним, как догадывалась Аня, ходячие «профессорские» анекдоты. Аня никак не могла припомнить профессора, он не читал у них, но видеть его она, конечно, должна была.
— Как он терпит вас, Витя, если он такой серьезный и строгий?
— Сам удивляюсь, — беспечно ответил Гаршин. Впрочем, по мере приближения к дому профессора самоуверенность Гаршина спадала. На лестнице он поглядел на часы и пробормотал:
— Четверть двенадцатого. Неудобно, а?
— Неудобно, но придется, — сказала Аня, подбадривая себя спором. — Я не понимаю, Витя. Ехали, ехали — и вдруг повернуть назад! Выгонит — тогда другое дело. Но если он настоящий ученый, а не сушеная вобла, он нас примет.
Гаршин позвонил еле-еле, как будто звонит совсем другой, застенчивый и неуверенный человек. Неужели все разговоры о дружбе с профессором — очередное бахвальство?
Оба услыхали за дверью далекий голос: «Если ко мне, сплю!»
Гаршин схватил Аню за руку, но Аня смело протиснулась в приоткрывшуюся дверь и поклонилась седой маленькой женщине, удивленно отступившей в глубину прихожей:
— Простите, но мы по страшно важному и срочному делу.
Она решила действовать сама, была не была! Но нет, увидев Гаршина, седая женщина просияла и воскликнула: «Витенька!» — а Гаршин поцеловал седой женщине обе руки и сказал просительно и ласково:
— Полина Степановна, золотая моя, вся надежда на вас! Нам бы на одну минутку Михаила Петровича...
— В чем дело, Витя? Что за пожар? — раздался откуда-то недовольный, но совсем не старческий голос.
— Со мною представитель завода, Михаил Петрович. Нас отправили к вам за помощью. Дело и впрямь вроде пожара.
— Так раздевайтесь и проходите, что же вы стоите? Я сейчас.
И вслед за тем появился сам профессор, в войлочных туфлях и теплой куртке на «молнии». Аня тут же узнала его, так как, конечно же, не раз встречала в институте. Маленький, сухощавый, с чисто выбритым моложавым лицом и седыми волосами, подстриженными «ежиком». Профессор удивился, увидав женщину, проверил, есть ли на нем галстук, убедился, что нет, вздернул доверху «молнию» и подошел знакомиться.
— Что же вы говорите, Гаршин, — представитель! По-русски говорится в таких случаях — представительница. Очень рад. Прошу.
Профессор взял Аню за руку и провел по полутемному коридору в узкую, длинную комнату, где сначала бросались в глаза только книги. Книги стояли плотными рядами на полках, занимавших стены от пола до потолка, лежали стопками на подоконниках и на спинке широкого дивана, стояли на полу возле письменного стола. Только самый стол был свободен от книг и от всего лишнего, удобно оборудован откидной чертежной доской и педантично прибран. На столе лежал наполовину исписанный лист бумаги, перо сохло, прислоненное к чернильнице.
— Мы вам помешали, — смущенно сказала Аня.
— А это будет видно по тому, какое у вас дело, — шутливо ответил профессор и усадил Аню на диван, подсунув ей под спину подушку. — Вы кто же? Инженер?
И он стал подробно допрашивать Аню, когда и у кого она училась, что делала потом и что делает сейчас. Узнав, что сейчас она не работает непосредственно на производстве, он строго обратился к Гаршину:
— Почему так? Или инженер никудышный? Живого человека в канцеляристы записали!
Гаршин весело наблюдал, как Аня, снова превратившись в студентку, отчитывается перед профессором. Он совсем не собирался выручать Аню: если бы она послушалась его совета, не пришлось бы ей теперь краснеть!
Однако Аня не покраснела и почти резко объяснила:
— Вы ошибаетесь, Михаил Петрович. Согласилась на эту работу я сама. И я не канцелярист, Михаил Петрович, иначе не приехала бы сегодня ночью вас беспокоить.
Профессор внимательно выслушал ее слова, не соглашаясь и не возражая, как бы говоря: «Ладно, в этом еще разберемся», — и обратился к Гаршину:
— Полина Степановна передала мне вашу просьбу, Витенька. Но, признаюсь, я не совсем понял.
Гаршин попытался прекратить разговор, который, видимо, ему не хотелось вести при Ане. Но профессор продолжал:
— Как я уловил, вы хотите, чтобы я вас свел с профессором Савиным? Вообще-то я не возражаю, мы с ним встречаемся, устроить это нетрудно. Но зачем? Что сказать? Вы хотите проконсультироваться с ним по вашему плану реконструкции цеха?
Гаршин покосился на Аню и несмело ответил:
— Хотелось бы, Михаил Петрович. Поскольку вы этот план в общих чертах одобрили...
— Я же не технолог! — воскликнул профессор. — Эти проблемы не в моей компетенции. Да и вообще тут специалисты по проектированию заводов помогут вернее, чем профессор Савин, а уж тем более я! Но, поскольку я могу судить, в вашем плане есть размах и смелость... вернее, смелая попытка на ходу кардинально перестроить турбинное производство с индивидуального на серийное. По идее не ново, но правильно и, как мне кажется, интересно.
Гаршин приосанился и метнул на Аню торжествующий взгляд. Он снова стал похож на себя, робости как не бывало.
— Признаюсь, Михаил. Петрович, я подумывал об этой работе как о диссертации!
— Диссертации?..
Гаршина не смутило явное удивление профессора.
— А почему бы нет? — свободно, даже с некоторой развязностью сказал он — Я не поклонник отвлеченных тем, Михаил Петрович. Я за жизненность и актуальность научной темы, за ее непосредственную полезность производству. Разве не к этому нас призывают повседневно? Надо же делать практические выводы!
— Так, так! — проговорил профессор и вдруг засмеялся: —Так, так, Витенька, вы, во всяком случае, практические выводы сделали!
Теперь и профессор покосился на Аню, видимо стесняясь при ней высказать то, что ему хотелось.
— Что ж, побеседуйте с Савиным, — сдержанно сказал он. — Может, он вам подскажет научную тему в этой области, нуждающуюся в разработке. А тогда почему бы нет, почему бы нет... — скороговоркой закончил он и пересел на диван, поближе к Ане: — Ну, рассказывайте, зачем я вам понадобился!
Она начала объяснять, но профессор перебил ее:
— А что же Котельников?
— Ох, на него смотреть страшно!
— Он знает, что вы ко мне поехали? Нет? Нехорошо!.. Обижать Котельникова мне не хотелось бы. Уверен, что он и сам разберется, если дать время. Или уж очень спешно?
Ане пришлось объяснить, почему дело так спешно, а значит, рассказать о вызове краснознаменцев и о движении, возникшем в цехе. Когда она заметила укоризненный жест Гаршина, стучавшего пальцем по часам, она спохватилась и поняла, что вот уже почти час увлеченно, с массой лишних подробностей, рассказывает профессору все, чем живет цех.
— Ох, я вас задержала! — виновато пробормотала она, поглаживая ручные часы с таким видом, будто хотела отодвинуть назад предательские стрелки.
— Раз нужно, так нужно, Анна Михайловна! Попробую разобраться. Только Котельникова предупредите. Что же там все-таки произошло? На испытании что получилось?
В середине ее нового сбивчивого рассказа он покачал головой:
— А в этих проблемах вы плаваете, инженеры!
И спросил, читали ли они его последнюю статью.
— Нет! — краснея, призналась Аня.
Гаршин промолчал.
— А журнал просматриваете? Следите? Статью Воронова читали?
Получив отрицательный ответ, он огорчился:
— Не ждал, не ждал! Для кого же мы пишем? Он прошелся по кабинету и вдруг попросил:
— Вы меня познакомьте с этим слесарем, что станок придумал. Сколько ему лет, вы сказали? Лет двадцать восемь? Странно, что такой человек не добился настоящего образования.
На прощание он повторил:
— Очень, очень рад, что вы пришли! Аня не удержалась, рассказала:
— А Гаршин уверял, что вы будете ругаться, зачем ночью нагрянули.
— Э-э, что он понимает, Гаршин! Это он ругался бы, если бы к нему ночью с делами пришли, ветрогон! И знаете что, Анна Михайловна? В литературе выдумали этакую традиционную фигуру старого, ворчливого профессора. Чем крупнее ученый, тем больше чудачит и кричит.
Он подмигнул Ане:
— Верно? И самое забавное, что образ имеет обратную силу. До того примелькался этот ученый-крикун, что если ты чувствуешь себя ученым, да еще, боже упаси, известным, — ну так и тянет покричать и поворчать. Вроде и неудобно не соответствовать типу! Если бы я был писателем, я бы создал тип ученого — спортсмена, жизнелюба, с прекрасной памятью и веселым характером...
— Вроде меня, — вставил Гаршин.
Профессор воззрился на него, пораженный этим сопоставлением.
— Черт возьми! — пробормотал он. — Черт возьми!.. В самом деле!.. Видимо, работа все-таки накладывает отпечаток и на характер. Гм, занятно! Вы не обижайтесь, Витенька, вы чудесный парень, но...
И он подтолкнул Гаршина к двери, еще раз повторив:
— Приеду завтра же. В половине четвертого.
На Неве было холодно. Северный ветер загонял в реку набухший и подтаявший сверху озерный лед. Большие серые льдины, сопровождаемые маленькими, верткими, медленно плыли по черной воде, как линкоры, окруженные катерами охранения. Натыкаясь на волнорезы, они пытались взгромоздиться на них, сползали и раскалывались надвое, и две меньшие льдины, неохотно отделяясь одна от другой, разворачивались на волне и вдруг, подхваченные течением, уносились под мост. А маленькие вертелись вокруг них, зарывались в водовороты, выскакивали снова на черную поверхность реки и стремглав неслись вперед. К посвистыванию ветра присоединился тупой звук ударов о волнорез и скрежет сталкивающихся льдин.
Это сумрачное движение было однотонно и неотвратимо. Если смотреть на него не отрывая глаз, начинала кружиться голова и казалось, что волнорезы плывут против течения, тараня льды, а черные струи затягивают тебя под мост.
— Тянет, тянет — не оторваться, — сказала Аня, держась за холодные перила и сопротивляясь порывам ветра.
Гаршин наклонился к ней и крепко сжал ее локоть:
— Как меня к вам, Аня! Разве вы этого не чувствуете?
Она улыбнулась и не ответила.
— Аня... может быть, есть кто-то другой?
Она мотнула головой.
— А там, на Дальнем Востоке... был?..
Помолчав, она тихо сказала:
— Да.
— И вы... Почему вы разошлись, Аня?
— А что?
— Вы же сами знаете — что! — вскричал Гаршин, пригнулся к самому ее уху и начал быстро говорить, что любит ее и больше так не может, она его измучила...
Любит?
Она повернула к нему похолодевшее от ветра лицо:
— Витя, теперь я спрошу вас! Только отвечайте совсем честно, хорошо? Или не отвечайте совсем! Вы хоть раз любили по-настоящему?
Она не удивилась бы, если б он начал уверять, что именно ее он любит по-настоящему, но Гаршин отстранился от нее, и на его лице появилось выражение боли. Он, видимо, хотел что-то сказать — отшутиться, что ли, на губах появилась неестественная улыбка.
С чувством неловкости, будто она подглядела чужую тайну, Аня поспешно отвернулась.
Огромная льдина, раздвигая ледяную мелкоту, медленно приближалась к мосту. Аня смотрела, как она величаво покачивается на воде, и загадывала: натолкнется на волнорез или нет? И вдруг сильные руки Гаршина охватили ее так крепко, что она не могла шевельнуться, и она увидела совсем близко его злое и веселое лицо.
— Эх, Аня! Что было, то прошло! Мало ли что бывало и у вас и у меня! Зачем ворошить прошлое? Мы живем сегодня, мы вместе, мне нужна ты — и все. Вот я обнимаю тебя — и к черту все остальное, понимаешь? Если бы у тебя был кто-нибудь другой... но ты же одна! Что тебя держит?..
Она изо всех сил толкнула его и вырвалась. Почему-то слезы защипали глаза. Одна! Вот и весь его несложный расчет. Да, он прав, — одна! И одной очень горько, от этой женской тоски не спрячешься ни за какими делами...
Ветер бросал в лицо мокрые снежинки, то крупные, то совсем мелкие, как пыль. Аня наклонилась над решеткой — по черной воде все плыли, плыли серые льдины, громоздились на волнорезы, сползали с них и, подхваченные течением, уносились под арку моста. Одна... Сколько бы людей ни было вокруг, она все-таки совсем одна, и после работы они спокойно уходят от нее, подняв воротник, вежливо и холодно поклонившись ей, куда-то в свою, неведомую ей жизнь...
— Так и до старости прождать можно! — со злостью сказал Гаршин.
Он уцепился руками за решетку и тянул ее, будто хотел вырвать.
— А может, и нет! — сказала Аня, тряхнула головой и ласково дотронулась до руки Гаршина. — Ну, не сердитесь, Витенька! И давайте побежим, может еще захватим какой-нибудь трамвай.