Партийная организация турбинного цеха готовилась к отчетно-выборному собранию. Это было первое пар­тийное собрание, в котором Николаю предстояло участ­вовать, и он ждал его с тревожным интересом.

До Николая доносились разговоры, очень его волно­вавшие: речь шла о том, кому быть секретарем парт­бюро. Николай был уверен, что лучшего секретаря, чем Клементьев, не найдешь. Но коммунисты поговаривали о том, что Ефим Кузьмич сам просит «уважить» его, причем сквозь уважение к старику проступало и недо­вольство им:

— Где бы поднажать да потребовать, а старик все с уговорами!

— Кузьмич привык с начальством в ладу жить. А иногда и поругаться не мешает!

Упреки казались Николаю несправедливыми. Ведь заступился же Кузьмич за Воловика на партбюро, да еще как! А зря зачем же ссориться? Конечно, Ефиму Кузьмичу нелегко было справляться и с производством и с партийными делами, но разве он мало делал для цеха? Где бы ни возникло осложнение, затор, беда, Ефим Кузьмич неизменно тут.

В памяти Николая вставало все, чем сам он был обя­зан Ефиму Кузьмичу. Нет, пусть неловко и страшновато вылезать со своим мнением новичка на таком ответ­ственном собрании, он все равно скажет все, что думает!

Незадолго до собрания в цехе появился Диденко с невысоким человеком в кожаном пальто. Николай обра­довался, что Диденко будет на собрании, — парторг очень уважает Ефима Кузьмича, должен поддержать!

Николай и внимания не обратил бы на его спутника, но Катя Смолкина, оказавшаяся тут как тут, с любо­пытством спросила:

— Кто такой, не знаешь?

Николай пожал плечами, а Катя Смолкина побежа­ла дальше, опрашивая всех встречных.

Ефим Кузьмич с необычайной торопливостью устре­мился навстречу пришедшим. Через минуту к ним при­соединился Любимов, еще более предупредительный, чем обычно. И все трое — Ефим Кузьмич, Диденко и Любимов — повели гостя по цеху, знакомя его с произ­водством и с людьми. Кто бы это мог быть?

Николай заторопился, устанавливая заготовку для вихревой нарезки. Он любил эту мгновенную, красивую операцию, и ему захотелось, чтобы Диденко и его спут­ник успели увидеть, как это у него здорово получается.

— Лучшая молодежная бригада отличного качест­ва! — сказал Любимов, останавливая всех возле Нико­лая. — А это бригадир, Николай Пакулин. Член комсомольского бюро и инициатор комсомольских контрольных постов. Слыхали о нем, наверно?

— О бригаде Пакулина кто же у нас не слыхал!

Только что они отошли, как подбежала Катя Смол­кина:

— Фетисов это, из инструментального цеха! Долгое время замещал там партсекретаря. Понимаешь? Не ина­че, к нам его наметили!

Когда Николай после работы зашел в душевую, там кучкой стояли коммунисты. Все уже знали о Фетисове.

— Воловик говорит — парень толковый.

— Это хорошо, что толковый, но неужели у нас своего не нашлось?

— Что значит «своего»? Был бы работник хороший!

Ефим Кузьмич заглянул в душевую:

— Поскорее, товарищи, поскорее! Будем начинать!

Наспех накинув пиджак, Николай догнал своего учителя.

— Ефим Кузьмич... вы окончательно хотите с се­кретарей уходить?

Старик усмехнулся, обнял Николая за плечи и повел его к столовой, где происходили собрания.

— Окончательно, Коленька! И для дела, и для меня лучше будет.

— А этого... Фетисова... вы лично знаете?

— Беспокоишься? Это хорошо, что беспокоишься! А только знаешь, Коля, — лично, как ты говоришь, каж­дый ошибиться может. А вместе... вместе, сынок, это сила. Партия! И тебе, молодому коммунисту...

Он вдруг смолк на полуслове: у выхода из цеха стояли Груня и Яков Воробьев, явно о чем-то сговари­ваясь. Вот Груня что-то быстро шепнула, улыбнулась и перешагнула через высокий порог, а Воробьев проводил ее взглядом и заторопился назад, в цех.

— Да, да, так вот... — пробормотал Ефим Кузьмич и, уже не замечая Николая, пошел в столовую.

В столовой было полно народу, но почти никто не садился. В центре самой оживленной группы Николай увидел секретаря райкома. Протискавшись поближе, он прислушался к словам Раскатова:

— Вот вы и покритикуйте и подумайте вместе, как лучше. Вам решать!

Раскатов узнал Николая: три дня назад он вручал вновь принятому коммунисту кандидатскую карточку.

— А-а, Пакулнн! Ну как, подготовился к собранию? Николай виновато развел руками: он не знал, как нужно готовиться.

— Очень просто, — сказал Раскатов. — Ты стахано­вец, бригадир, комсомольский работник. Вот и подумал бы, чего тебе не хватает, что могло бы и должно сде­лать партбюро, кому бы ты хотел доверить решение партийных дел в цехе.

— Ефиму Кузьмичу Клементьеву! — выпалил Нико­лай.

Раскатов внимательно смотрел на него:

— Тебе сколько лет, товарищ Пакулнн?

— Двадцать!

— А ему шестьдесят пять!

Ефим Кузьмич стучал карандашом по графину, при­зывая всех садиться.

Николай уселся возле Анны Карцевой, смущенный разговором с секретарем райкома. Значит, выступать бесполезно: Клементьев уходит... Но тогда кого же взамен? Фетисова?

Фетисов сидел у стенки недалеко от трибуны, между Диденко и цеховым плановиком Бабинковым. Бабинков что-то усердно объяснял ему, а Фетисов, изредка зада­вая вопросы, с любопытством присматривался к со­бравшимся. Николаю он понравился: никакой важности или нарочитой серьезности, сидит себе среди малознако­мых людей простой и умный рабочий человек и оттого, что он привлекает к себе общее внимание, немного сму­щен, скован в движениях.

Собрание началось торжественно и деловито.

Ефим Кузьмич разложил на трибуне заметки, надел очки и тихим голосом, со стариковской обстоятельностью начал доклад.

Николай старался слушать внимательно: ему было интересно понять, как же направляется изнутри огром­ная сила, называемая партийной организацней. Но очень скоро мысли его стали разбегаться. То ли доклад, при всей его обстоятельности, обходил самые острые вопросы, то ли эти вопросы в изложении Ефима Кузь­мича теряли остроту, но Николай не находил ответа на то, что волновало его.

— Мы дважды заслушивали доклады Бриза и дваж­ды занимались технологическим бюро, — сказал Ефим Кузьмич, снял очки и оглядел собравшихся зоркими гла­зами. — Как вы знаете, с выполнением рационализатор­ских предложений в последнее время наметился сдвиг. Отчего? Да оттого, что в составлении плана организа­ционно-технических мероприятий, начатом по инициати­ве коммунистов, участвовало больше двух третей всех работающих в цехе. Особенно надо отметить, что хоро­шо, энергично поработал штаб в лице Полозова, Кар­цевой, Бабинкова и других. Заслугой нашего нового то­варища инженера Карцевой является и то, что она с большой инициативой привлекла к работе молодежь.

Николай навострил уши: сейчас и заговорит Кузьмич о самом главном. Но Ефим Кузьмич уже перешел к следующему вопросу — о работе цехкома.

В зале тихо переговаривались. Воробьев что-то за­писывал в блокнот, — должно быть, готовился к выступ­лению. Раскатов, сидя рядом с Любимовым за столом президиума, просматривал сводки работы цеха.

Но вот доклад кончился, и сразу посыпались во­просы.

Раскатов отодвинул от себя сводки. Диденко ожи­вился и следил, чтобы председатель не проглядел ни одной поднятой руки, особенно если рука поднималась неуверенно, — прогляди ее, и человек может оробеть, опу­стит руку...

Ефим Кузьмич начал с мелких вопросов, отвечая со всей добросовестностью, потом обвел собрание усталым взглядом поверх очков, снял очки и с неожиданной силой сказал:

— А насчет краснознаменских турбин — какие ж тут могут быть сомнения? Когда ж это бывало, чтобы мы взялись да не сделали? Сделаем, конечно! Только поря­док нужно навести в цехе под стать задаче. А для этого партбюро изберите поэнергичнее да помогайте ему по­крепче. А так — почему не выполнить?

Он громко передохнул и всплеснул руками:

— Да как же может быть иначе? Социализм по­строили, фашистов побили, в блокаде фронтовую продук­цию без перебоя давали. А сейчас-то да не справиться!

Его проводили дружными рукоплесканиями. Но только он успел сойти с трибуны, как без обычной заминки начались выступления, и тон этих выступлений был суров.

Николаю очень нравилось все, что говорили, — он мысленно подтверждал: правильно! Но многое, казалось ему, следовало сказать помягче, не так обидно. Вот го­ворит Женя Никитин, парень серьезный и сердечный, а как он сегодня резок!

— Партбюро дважды заслушивало Бриз. А что из­менилось? Почему в штаб к Полозову и Карцевой идут, а в Бриз не идут? Холодные души в Бризе. А партбюро только резолюции принимало!

Верно, конечно, не любят в цехе бюро по рационали­зации и изобретательству, надо было заняться им осно­вательно, но разве мог Ефим Кузьмич за всем углядеть?

— Как выполнить краснознаменский заказ досроч­но? С помощью механизации, с помощью хорошей орга­низации труда. Расчленение операций все одобрили, а технологи новую технологию до сих пор разрабаты­вают, вторую неделю! Почему? Близорукость и недомы­слие! Оперативности — вот чего не хватало старому партбюро.

Тоже верно. Но, Женя, зачем так резко? Ведь Ефим Кузьмич старался, сил не жалел...

Выступает Ерохин. Говорит застенчиво, с добродуш­ным юмором, а вывод делает жесткий:

— Дальновидности не было у партбюро и у началь­ника цеха. Два «туза» держали монополию на сложней­шие работы. Пока они справлялись, никто не думал, что будет дальше. А задачи-то растут. Теперь хватились, а людей уже разбаловали! Простите за грубое слово, Ефим Кузьмич, но вы перед ними заискивали, вместо того чтобы новых карусельщиков растить! И как мастер и как партийный секретарь недосмотрели вы, Ефим Кузьмич! А порой и не разобрать, когда вы мастер, а когда секретарь.

По очереди поднимаются на трибуну коммунисты, и каждый находит промахи! Николай и соглашался с ни­ми, и мысленно спорил, защищая Ефима Кузьмича, и все поглядывал: очень ли расстроен Кузьмич?

А Ефим Кузьмич одобрительно кивал головой и спо­койно думал о том, что вот ведь как выросли люди, — значит, все-таки не так уж мало с ними работали! Каж­дому из них поручи дело — справится. А я поручал мало, оттого и сил не хватило. Фетисов, наверно, и сам о том же думает, но все равно надо подсказать ему, кому что поручить... Раскатов и Диденко все заботились, чтобы развернуть настоящую самокритику. Да вот же она! В нашем цехе не тот народ, чтобы слова глотать.

Казалось, острее и не бывает критики. Но вдруг вне очереди выступил Диденко, и Николай с удивлением понял, что Диденко еще недоволен, — по его мнению, не до конца вскрыто все, что тормозит досрочный выпуск турбин.

— Единство цели у вас есть, а вот есть ли единство в пути к цели, в методах работы? — сказал Диденко. — Думается мне, не все тут у вас ладно. И говорить об этом нужно прямо, разобраться до конца.

Полозов, Воробьев, Катя Смолкина с места крикну­ли:

— Правильно! Правильно!

Любимов покраснел и уткнулся носом в сводки. Нико­лай ждал, что сейчас выступит кто-либо из тех, кто кри­чал «правильно!», но слово предоставили рабочему, чье появление на трибуне вызвало шепот в зале: «Кто та­кой? Как фамилия? С какого участка?» Должно быть, этот коммунист впервые выступал на партийном собра­нии: он и вышел нерешительно, и все расправлял на трибуне приготовленные заметки.

А тут еще появился в дверях запоздавший директор.

На ходу пожимая руки знакомым, Немиров прошел через зал в президиум. Только подсев к столу, он сооб­разил, что никто его в президиум не выбирал и садить­ся сюда не следовало, но подняться и пересесть в зал было уже неловко. Он деловито склонился к Любимову, но сразу выпрямился и прислушался, потому что стояв­ший на трибуне коммунист справился с растерянностью первых минут и заговорил о нем:

— Очень кстати пришел директор! И хорошо, что все начальство в сборе. Может, все вместе послушают и покончат с нашей неразберихой! — И, повернувшись всем корпусом к президиуму: — Договоритесь вы, начальники, наведите порядок, довольно нам гадать на кофейной гуще: выполним или не выполним? Решили изготовить турбины досрочно — так спланируйте до октября, рассчитайте до последнего винтика, обеспечение подтяните, как в армии перед наступлением. А то от разноголосицы голова пухнет!

Григорий Петрович бросил реплику:

— Решение принято, какая же может быть разного­лосица?

— А вы планы наши посмотрите, товарищ директор, какие нам на участки спущены, вот и найдете разного­лосицу! — не смущаясь ответил рабочий, и собрание дружно поддержало его:

— Правильно! Давно пора!

Николай закричал «правильно!» вместе со всеми: его всегда возмущала путаница, царившая в планировании. Он не понимал, почему начальство не вносит ясности в планы участков. Не понял он и недовольства Любимова, проворчавшего с места:

— План есть план!

Пожалуй, прав Диденко, что в цехе нет единой ли­нии!

Николай обрадовался, увидев на трибуне Полозова.

Подняв перед собой листок из записной книжки, Полозов прочитал громко и отчетливо:

— «Механизация процессов труда является той но­вой для нас и решающей силой, без которой невозмож­но выдержать ни наших темпов, ни новых масштабов производства». — Он передал в президиум, Любимову, листок. — Я не сомневаюсь, Георгий Семенович, что вы эти слова знаете. Я хочу, чтобы вы их помнили тогда, ко­гда принимаете решения и разговариваете с подчинен­ными!

Начальник цеха пожал плечами с таким видом, слов­но присутствовал при мальчишеской выходке, которая удивляет, но не затрагивает. И вдруг собрание поддер­жало слова Полозова дружными рукоплесканиями. Лю­бимов побледнел и с трудом удержал на лице обычное выражение невозмутимого спокойствия.

— Мы все радуемся, — продолжал Полозов, — что первая турбина на днях будет сдана. Но посмотрим правде в глаза! В основном первая турбина выпускается старыми методами, авральной суетой! А партбюро по­шло на поводу у старого метода. У нас нет любви к тех­ническому риску, нет истинно новаторского духа. И вы, Георгий Семенович, повинны в этом в первую очередь, потому что вносите в работу дух осторожности да оглядочки: «Как бы чего не вышло!»

Повеселев, он повернулся к собранию:

— Ведь что получилось, товарищи! По инициативе Воробьева мы начали составлять план организационно-технических мероприятий. Обратились к рабочим, к ма­стерам. Да мы сами не ожидали такого неудержимого потока замечаний, предложений, требований! Значит, мы до сих пор мало обращались к людям, недооцени­вали их. Эту вину я отношу и к самому себе. А ведь творчество коллектива — мощнейший наш резерв! Со­ставление плана показало, что этот резерв может сильно помочь нам. Но как выполняется оргтехтглан? Плохо выполняется! Формально. Между делом. Самые корен­ные и сложные предложения откладываются «до спо­койных времен», силы для их выполнения не расстав­лены, и со второй турбиной опять начнется «эх, дуби­нушка, ухнем». Я говорю резко, и это не всем нравится, но хватит нам «дубинушки», товарищи!

И снова собрание отозвалось бурным одобрением.

— Говорят, что у меня плохой характер. Возможно! Но я не собираюсь мириться с тем, что кажется мне принципиально неверным и для дела вредным.

Алексей вызывающе обернулся к Диденко, — это был ответ на недавнее замечание о петушином характере. Сейчас он был твердо убежден в том, что всякое умол­чание может только затянуть болезнь, существующую в цехе.

— Я утверждаю, — сказал он, — что в цехе есть две линии: старая и новаторская! Конечно, явных против­ников новаторства сейчас не найдется, на словах все за него, но чего стоит смелость на словах, когда она не подкрепляется делом?

Изо всех сил хлопая в ладоши, Николай Пакулин думал о том, что это и есть партия: взгляд вперед, сме­лая критика всех недостатков и ошибок, прямота суж­дений... Ему казалось, что он только сейчас понял, что значит быть коммунистом, и он давал себе слово быть им всегда и во всем, как бы это ни было трудно.

Все собравшиеся чувствовали: разговор дошел до самого главного. И потому глухой ропот пошел по ря­дам, когда с трибуны зазвучал бархатистый голос Бабинкова.

Благодушно-болтливый и покладистый в повседнев­ных отношениях с людьми, на трибуне Бабинков преоб­ражался; у него появлялись торжественные интонации, мысли облекались в витиеватые слова, руки подкрепля­ли речь картинными жестами. Если у Бабинкова не было своих мыслей, он умело пересказывал чужие, уже высказанные до него, расцвечивая их всеми красками красноречия. Обычно Бабинкова терпеливо слушали: что делать, если у человека ораторский зуд! Ему даже хлопали, так как заканчивал он здравицами. Но сего­дня собрание было настроено нетерпимо, не прошло и минуты, как из зала крикнули:

— Конкретней, Бабинков! Ближе к делу!

Бабинков обиженно огляделся и, сбившись, более естественным тоном заявил, что вопрос о досрочном выполнении плана упирается в вопрос о второй и треть­ей сменах, надо немедленно укомплектовать эти смены квалифицированными рабочими и мастерами.

— А где ты их возьмешь, да еще немедленно? — за­кричали из зала. — Ты нам глаза не застилай!

Бабинков растерялся: «Ну и собрание! Слова ска­зать не дадут! И что им так не понравилось? Самокри­тики мало?» Он ухватился за тему популярную и всех волнующую — за тему технического прогресса. Припом­нил план генеральной реконструкции цеха, разработан­ный Любимовым и Гаршиным, — великолепный, но ни­как не осуществляемый план! — и потребовал, чтобы этот план был «принят на вооружение» уже в текущем году... что нужно доказать... потребовать от руководя­щих органов...

Собрание вдруг взорвалось:

— Давай к делу!

— В сторону уводишь!

— Планом прикрываетесь, а под ноги не смотрите!

Кое-кто попросту напоминал:

— Регламент! Регламент!

Катя Смолкина встала и резким голосом перекрыла шум:

— Лучше скажи, Бабинков, почему ты из на­чальника планово-диспетчерского бюро превратился в старшую телефонистку?

Диденко смеялся и хлопал себя ладонями по коле­ням: вот это молодцы, пустобрехов не терпят!

— Я могу, если нужно, остановиться на недостатках работы планово-диспетчерской службы, но у меня истек­ло время...

Теперь смеялось все собрание:

— А ты бы с них начинал!

— Ох, и хитер ты, Бабинков!

— Продлить ему время, пусть скажет!

Но Бабинков предпочел сойти с трибуны, обиженно надув губы.

Расшумевшееся собрание мгновенно притихло, ко­гда председатель назвал фамилию — Коршунов.

Из дальнего, самого темного угла медленно шел к трибуне сгорбившийся человек с посеревшим лицом.

Катя Смолкина охнула и шепотом сказала Коршуно­ву, когда тот проходил мимо:

— Ничего, Семеныч! Ничего...

— Нет, чего! — громко ответил Коршунов и, взоб­равшись на трибуну, повторил еще громче: — Нет, чего! И утешать меня незачем, я сам себе места не найду пока пятна не смою. А прятаться коммунисту не след. Потому и вышел. Хоть и нелегко мне, бывшему члену партбюро, выходить сегодня перед лицо собрания!

Он так и сказал — бывшему. Пусть бюро еще не переизбрали и никто его из партбюро не выводил — он сам себя осудил и вывел.

— Вы, наверно, уже знаете, — тихо сказал он. — Вче­ра я запорол колесо..,

Он стоял на трибуне сгорбленный, постаревший за сутки, и всем было тяжело и больно смотреть на него — на передового стахановца, которым гордился цех, на хорошего, уважаемого человека, попавшего в беду.

— Вина моя, — сказал он. — Просмотрел размер. Вме­сто натяга 0,5 миллиметра сделал натяг 0,1... Не оправ­дываюсь. А если и мог бы оправдаться как рабочий, то другим концом в себя же попаду как в члена парт­бюро. Товарищи мои, кто давно в цехе! Вы знаете, бы­вал ли когда у Коршунова брак? Не бывало! А если теперь такое стряслось, токарю Коршунову не стыдно сказать: потому случилось такое впервые за двадцать лет, что замотался. Вот она, авральщина, до чего дово­дит! Работаешь, а над тобой Гаршин шуточки шутит пополам с матюгами, да Полозов нависает с душев­ными просьбами: «Поторопись, дружище!», да Георгий Семенович с несчастным лицом: «Скоро ли?» Как я эти две недели торопился, товарищи знают. Голова кругом пошла! Ни подумать, ни спокойными глазами расчет посмотреть, чертеж прочитать... Вот почему опозорился токарь Коршунов. И вот почему еще больше виноват член партийного бюро Коршунов. За авральщину хвата­лись, как за лекарство от всякой хвори. С этим пора кончать!

Он сошел с трибуны, приостановился:

— А пятно я смою, товарищи!

И пошел через зал; ни на кого не глядя, сел в углу.

— Коршунов прав, с этим пора кончать! — крикнула Катя Смолкина, взлетая на трибуну. — Стыдно, това­рищи! Стыдно! Машины выпускаем — чудо техники! На всю страну гордимся — передовики технического про­гресса! И вдруг рядом со скоростными методами, с пере­довой техникой авральщину развели, как на заре нашего строительства. Стыд!

Она выкрикнула все это одним духом, а затем совсем другим голосом продолжала:

— Сидела я сейчас и думала: что же это такое? Как же это получилось? И вот я поняла. Хороший у нас цех, мощный, и кадры у нас любо-дорого, все можно сде­лать с такими кадрами. Пусть скажет по совести каж­дый: был ли наш цех когда-либо так силен, как теперь? И генеральную реконструкцию у нас затевают не от бедности — от богатства, оттого, что цели ставим, о ка­ких раньше не мечтали. А вот эти наши авральные мето­ды, что это такое, товарищи? Пережитки! Болезнь роста. Рванулись мы вперед, здорово рванулись, а не все за нами поспевают, и не все вровень идут. Что не поспе­вает? Мне, может, не все и видно, скажу о том, что приметила. Механизация не поспевает. Организация труда отстает. Планирование на обе ноги хромает!

Она разыскала глазами Бабинкова и показала на него пальцем:

— Вот Бабинков! Распелся тут соловьем, а мне слушать противно! Кто бы другой заливался, а ведь он начальник ПДБ! ПДБ, товарищи, планово-диспетчер­ское бюро! И если мастера и рабочие все еще бегают заготовки да инструмент из-под рук выхватывать, — кто виноват? Бабинков! Отстает ПДБ, недопустимо отстает. Буква «Д» еще кое-как выполняется, я уже сказала — старшая телефонистка у нас Бабинков! А вот про самую основу, про букву «П», забыли! Нет у нас порядка в планировании, а потому и ритма нет. А нет ритма — значит: «А ну, взяли!» Хватит, товарищи! Хватит, Геор­гий Семенович! Давайте налаживайте!

— Ай да Катя! — воскликнул Диденко и шепнул ди­ректору: — До чего верно сказала, а?

Григорий Петрович в свою очередь наклонился к Любимову:

— В самую точку, Георгий Семенович! Пережитки и болезнь роста! Какое превосходное собрание!

Любимов покосился на него и не ответил. Он ста­рался держать себя в руках и внушал себе, что это са­мокритика, необходимая и полезная, без нее нельзя! Но чувствовал он себя отвратительно и думал только об одном: выступить самому достаточно самокритично и при этом все-таки дать отпор критикам и отстоять свою линию. Линию? Значит, у него есть особая линия?.. Чепуха, просто трезвое понимание действительного по­ложения вещей!

Николай Пакулнн видел, что начальник цеха по­мрачнел, и напряженно думал, какие же это две линии, есть ли они и как же может ошибаться Любимов — та­кой умный и знающий человек? Собрание захватило его и удивило. Один за другим выступали люди, которых он хорошо знал в повседневной жизни. С одним он учил­ся в техникуме, с другим обсуждал футбольные матчи и статьи в журнале «Техника — молодежи», с третьим ссорился из-за резцов, когда резцов не хватало... Сей­час он слушал этих знакомых людей с почтительным уважением. Все в них было обычным: голос, повадки, внешний облик, — и в то же время совсем иным. Они говорили о том, что подсказывала им собственная рабо­та, но оценивали ее с какой-то новой, общей точки зрения.

— Вы записались? — спросил Николай у соседки: ему было интересно, что скажет Карцева.

Аня отрицательно качнула головой. Ей очень хоте­лось выступить, но смущало то, что она узнала — ком­мунисты поговаривают о ней как о будущем культпропе, будут выдвигать ее в члены партбюро. Ефим Кузь­мич посоветовал: «Подготовься и выступи так, чтобы все тебя узнали». Вчера вечером и Любимов, повстречав ее дома в коридоре, ласково сказал: «Ну, дорогой культпроп, произнесите завтра зажигательную речь». Ане и хотелось быть избранной и страшновато было, не вы­черкнут ли ее имя, как имя новичка. Многие называли кандидатуру Воловика, тоже недавно пришедшего в цех, но за плечами Воловика — крупное изобретение. А чем отличилась она?

Легкий шум прошел по залу — все устраивались по­удобнее, готовясь внимательно слушать: из-за стола пре­зидиума выбирался к трибуне начальник цеха.

— Партийное бюро работало немало, — веско сказал он, — но сегодня, на новом этапе, такая работа не удов­летворяет никого из нас. Как говорится: новые време­на — новые песни.

Такое начало всех заинтересовало и пленило. Конеч­но же, Любимов сам все понимает, и никаких двух ли­ний нет, не должно быть. С уважением смотрели ком­мунисты на взволнованное, даже как будто осунувшееся лицо Любимова, на его широкие пальцы, нервно сжи­мавшие края трибуны. И многие подумали о том, что вот перед ними пожилой инженер, знающий и опытный специалист, и несет он на себе огромную ответствен­ность, все его критикуют, все теребят, ему первому по­падает за любую беду на производстве. А он не ропщет, не обижается на критику, всегда сдержан и рассудите­лен.

Волна симпатии дошла до Любимова, он продолжал еще тверже:

— Тут пробовали представить дело так, что в цехе есть две линии: старая — консервативная, и молодая — новаторская, причем по смыслу речи получалось, что я, грешный, причастен к этой старой линии и являюсь чуть ли не главным ее оплотом. Чепуха это, товарищи! Наивная чепуха, не помогающая, а затрудняющая рабо­ту партийной организации!

Собрание насторожилось.

— Это надо доказать! — с места крикнула Катя Смолкина.

Любимов поклонился в ее сторону.

— Обязательно докажу. Если б я был профсоюзным работником, как вы, товарищ Смолкина, или хотя бы заместителем начальника, как Алексей Алексеевич, я бы тоже, может, заносился мечтами в облака и требовал от некоего злокозненного начальника цеха, чтобы все и сразу стало превосходно. Кстати, товарищи, кто знает план генеральной реконструкции цеха, разработанный товарищем Гаршиным и мною, тот согласится, что меч­тать и мы умеем. Но так как еще до реконструкции мы должны небывалыми темпами выпустить досрочно слож­ные машины, я, как руководитель, обязан оставаться в рамках реальности. Журавль — в небе, а синица — в руках!

И он начал подробно анализировать возможности цеха, доказывая, что для досрочного выпуска краснознаменских турбин не обойтись без авральных методов работы: «Конечно, все в меньшей и меньшей степени, но не обойтись!» Он признавал значение плана организа­ционно-технических мероприятий, но просил не переоце­нивать его:

— Конечно, Полозов прав: надо механизировать ряд трудоемких операций, в частности слесарных. Наши то­варищи активно ищут, изобретают. Но разве я могу строить расчеты на еще не изобретенных механизмах? Да вы бы меня первые осмеяли за это!

Николаю, как и многим другим слушателям, все ка­залось убедительным, он даже мельком подумал: «Пе­рехватил Полозов!» И в то же время его мучило неясное ощущение, что найденная было истина ускользает.

А Любимов охотно признал правильность большин­ства критических замечаний, обещал принять меры, до­биться крутого перелома…

— В общем, увязать и утрясти! — вполголоса сказал Воробьев.

Он слушал начальника цеха с веселым удивлением. До чего гладкий человек! Вот уж действительно обте­каемый!

— Слово товарищу Воробьеву!

Воробьев, не пользуясь ступеньками, легко вскочил на помост. Лицо его было ясно и спокойно — лицо уве­ренного в своей правоте человека.

— Есть у нас две линии в цехе или нет? — спросил он и, помолчав, с силой сказал: — Есть!

Кое-где вспыхнули рукоплескания, но на тех, кто спешил с одобрением, зашикали: после убедительной речи Любимова всем хотелось серьезно и неторопливо разобраться, кто же прав.

— В истории с Воловиком эти две линии видны от­четливо. Те, кто стоит на линии творчества, дрались за Воловика и вместе с ним, помогали ему в расчетах и в изготовлении деталей его станка, — я говорю о Полозо­ве, о Ефиме Кузьмиче, о Николае Пакулине и о десят­ках рабочих.

— Правильно! — выкрикнул Женя Никитин.

— А какую линию занимали вы, Георгий Семено­вич? «Моя хата с краю, ничего не знаю». Мол, если станок выйдет, — скажу спасибо, и премию выхлопочу, а покамест не приставай, крутись сам по себе! А изо­бретение Воловика высвободило вам десятки рабочих рук и сотни рабочих часов, механизировало одну из самых трудоемких работ! Я же видел, Георгий Семено­вич, как вы радовались, когда станок за сорок минут будто слизнул эти самые навалы! А где вы раньше были?

Любимов поднялся и сказал, тяжело опираясь рука­ми о стол:

— Товарищ Воробьев, в случае с Воловикам я уже признал свою ошибку и сказал об этом самому товари­щу Воловику. Александр Васильевич, правильно я го­ворю?

— Верно, верно! — добродушно подтвердил Воло­вик. — Вы только теперь получше помогайте, мы теперь за диафрагмы беремся!

Многие засмеялись, но Воробьев знаком попросил внимания:

— Я взял в пример Воловика, потому что это исто­рия законченная. Мало ли других историй еще тянется? Конечно, незавершенное изобретение — это еще не си­ница в руках, особенно с точки зрения этой «реально­сти», о которой так любит говорить товарищ Любимов. Да разве дело только в наших местных изобретениях? Сколько есть новой советской техники, сколько вещей уже известных, изобретенных, проверенных на других заводах! Разве мы внедряем их с должной решитель­ностью и быстротой? Нет! Скоростные методы применя­ем, но робко! Расчленение операций — опять робко: на одном участке применили, на другие не перенесли. Или это тоже еще не синица в руках? Казалось, журавлем в небе является план генеральной реконструкции цеха. Но я посмотрел этот план. И вот что я вам скажу, то­варищи авторы! Стареет ваш план, стареет еще до того, как его утвердили. Кабинетным способом он составлен. Без рабочих, без мастеров, без изобретателей и рациона­лизаторов. Ряд их предложений, поданных в этот ме­сяц, смелее и новее, чем в вашем плане!

Тут с места сорвался Гаршин, благодушно проси­девший все собрание у окна, где можно было потихонь­ку курить в форточку. Лицо его побагровело:

— А почему вы, коммунист, не пришли и не помогли, а припрятали этот сенсационный вывод до собрания?

— А вы нас, коммунистов, звали? — спокойно отве­тил Воробьев. — Да к вам, Виктор Павлович, сейчас и не подступишься!

Он повернулся к Любимову и Немирову:

— Кстати, товарищи, кто это выдумал? По существу, цех без технолога. Сорвали товарища Гаршина с тех­нологического бюро, двинули в аварийном порядке тол­качом на первую турбину и уже поговаривают оставить на второй. Конечно, у Виктора Павловича глотка здо­ровая и речь образная... — Хохот прокатился по залу и сразу смолк. — Да разве это метод организованной ра­боты? Или это тоже в угоду «реальности»? Новая тех­нология еще вилами на воде писана, а тут дело ясное: знай толкай!

Любимов уже поддакивал:

— Да, да, непродуманно сделали!

Видно было, что он сам любуется своей объективно­стью, при всех соглашаясь с критикой.

— Может создаться впечатление, что какая-то часть коммунистов яростно нападает на товарища Любимо­ва, — продолжал Воробьев. — Так вот для ясности: напа­даем мы на вас, Георгий Семенович, не для того, чтобы угробить, а для того, чтобы выправить. Как инженера мы вас уважаем. А линия у вас шаткая, и вы это дол­жны понять, если хотите не растерять наше доверие.

Фетисов потянулся к Диденко и Клементьеву, до­вольно громко сказал:

— Вот кого нужно в партбюро!

Диденко подтвердил:

— Обязательно!

Ефим Кузьмич промолчал, будто и не слышал.

Николай Пакулин, колеблясь, то поднимал, то опус­кал руку. Диденко заметил его колебания, подсказал председателю, и Николаю дали слово.

Надо было подняться на трибуну, но было неловко выходить с теми несколькими мыслями, ради которых он решился заговорить, и Николай остановился у стола президиума.

— Турбины мы дадим! — быстро сказал он. — Толь­ко здесь правильно говорили: давайте решайте, товари­щи руководители, точные сроки! И скажите каждому рабочему: вторую турбину к первому июля, третью — к пятнадцатому августа и так далее… А то какая же это работа, если не знаешь точно ни сроков, ни графика!

Он с возмущением обернулся к Бабинкову:

— Вот ваше ПДБ спустило нам план. План старый, из расчета — четвертую турбину к концу декабря. А я сам должен крутиться и пересчитывать задания из рас­чета четыре турбины к октябрю. Разве это дело?

Раскатов заинтересовался:

— Значит, надо спланировать всю  работу цеха с учетом обязательств?

— А как же! — откликнулся Николай. — И не только по цеху, а и по заводу. Мы сейчас жмем через комсо­мольские посты, да только мало этого! Как я могу дать программу, если мне заготовки подают по старому пла­ну? Или взять инструмент, резцы. Ведь безобразное дело!

Он смолк, не решаясь высказать то, что просилось на язык. Но тут же упрекнул себя в трусости и реши­тельно продолжал:

— Мы знаем, что тут присутствует товарищ из ин­струментального цеха. Говорят, они очень хорошо рабо­тают, передовая партийная организация. А мне кажется так: если бы они очень хорошо работали, мы бы это почувствовали. Тогда бы инструмент поступал беспере­бойно!

И Николай пошел на место, смущенный и тем, что коротко, нескладно выступил, и тем, что ему дружно хлопали.

Фетисов громко сказал:

— Подкусил нас товарищ Пакулин! Крепко подку­сил! Сегодня же передам инструментальщикам: это де­ло надо исправить!

Диденко хмурился: замечание Пакулина было вер­ное, но пришлось некстати. Собрание гудело, на Фети­сова поглядывали с усмешкой: мол, какой ты есть, мы не знаем, а по работе твоего цеха, как видишь, ничего хорошего сказать пока не можем!

Григорий Петрович, недовольно пожевывая губами, просматривал ворох записок. С той минуты, как он поя­вился на собрании, в президиум одна за другой полетели записки, адресованные директору. В них упорно по­вторялись вопросы, связанные с досрочным выпуском турбин, и чаще других вопрос о введении единого пла­нирования по обязательствам. Было и такое требова­ние: «Григорий Петрович, ждем вашего слова по вы­ступлениями Полозова и Воробьева, вам нужно выска­заться».

Григорий Петрович задумчиво вгляделся в ряды зна­комых лиц. Цвет турбинного цеха, лучшие люди самого решающего участка производства сидели перед ним воз­бужденные, требовательные, внимательные ко всякой свежей мысли, высказанной с трибуны или брошенной в зал в виде острой реплики с места. О чем только не говорилось тут: о работе комсомольской организации и о функциях мастеров, о руководстве райкома и о содру­жестве с учеными, о ремонте станков и о качестве про­пагандистов, — и все было важно, необходимо, обо всем говорили и думали критически строго и заботливо. В этом широком круге забот занимал место и Люби­мов, начальник, от способностей, и качеств которого, конечно, многое зависело. «Очевидно, коммунисты во многом правы, но, дорогие друзья, дайте мне идеаль­ного начальника цеха, я его возьму! Да и у кого не бы­вает ошибок! Любимов — один из лучших, опытнейших инженеров. Нельзя давать его в обиду, для пользы дела нельзя! А при Раскатове и Диденко вдвойне нельзя: того и гляди припомнят этого несчастного Горелова!

Он сам себя остановил: мелочные мысли! И тут же понял, что нужно сказать сегодня коммунистам турбин­ного цеха, и сразу попросил слова.

— На чем сегодня проверяется боеспособность пар­тийной организации цеха? — спросил он и сам же отве­тил: — На выполнении краснознаменного заказа! Зна­чит, этой задаче должна быть подчинена вся работа цеховой партийной организации. Вся, целиком!

Николай Пакулин впервые слушал речь директора и впервые находился с ним на одном собрании, где оба были равны, как два члена одной великой организации.

Это равенство Николай живо почувствовал с первой минуты, когда директор пришел на собрание, простой, непринужденный, доступный, совсем другой человек, чем тот, каким он казался Николаю во время обходов цеха. Там он был начальник, чей приказ — закон. Здесь его могли свободно критиковать, поправлять, здесь он как бы отчитывался в своих действиях и намерениях. Но именно потому, что никакие официальные преграды сейчас не существовали, Николай с особой остротой по­нял, насколько выше и сильнее его Григорий Петрович Немиров — не властью, а кругозором, политическим опытом и пониманием, что и как делать. По напряжен­нейшему вниманию присутствующих Николай чувство­вал, что таким воспринимают Немирова все комму­нисты.

Григорий Петрович не задерживался на частных во­просах, но показал, как частные усилия, сбереженные минуты и часы, килограммы металла и киловатт-часы электроэнергии складываются в масштабе цеха и завода в месяцы трудового времени, в сотни тонн металла, в тысячи киловатт-часов, в миллионы рублей экономии. Он согласился с Катей Смолкиной: да, нынешние труд­ности цеха не от бедности, а от богатства, это пережит­ки минувшего этапа... И тут же раскрыл самую сущ­ность нового этапа развития:

— Новые заводы, строящиеся в нашей стране, — взять хотя бы те, что заканчиваются в Краснознамен­ном районе, — это заводы крупносерийной продукции. Таков размах, такова потребность страны. Наш завод по типу всегда был заводом уникальных машин. А тур­бины нужны теперь десятками, и турбины небывало мощные, высокого и сверхвысокого давления. Мы долж­ны на ходу перейти к их серийному выпуску. А серий­ный выпуск требует строгой ритмичности, железного графика и полной механизации всех операций. К этому мы идем, над этим сейчас работаем. Трудно? Да, труд­но. Болезнь роста, как и всякая болезнь, вызывает ли­хорадку. Но мы должны преодолеть ее и, конечно, пре­одолеем!

Собрание проводило директора долгими рукоплеска­ниями.

Немиров уже сошел с трибуны, когда прозвучал умо­ляющий голос Кати Смолкиной:

— Уж до того хорошо сказал, Григорий Петрович, так скажи еще о Любимове и о планировании!

Немиров развел руками, улыбаясь: поздно, мол, да обо всем не скажешь зараз! Но секретарь райкома гром­ко поддержал:

— Скажите, скажите, Григорий Петрович, раз народ просит!

Немиров неохотно вернулся к трибуне, подниматься на нее не стал, а только взялся за нее рукой и загово­рил совсем другим, будничным и даже недовольным тоном:

— С планированием мы разберемся, как сделать, чтобы вам удобней было. Но ведь дело не в том, чтобы планы пересматривать, а в том, чтобы социалистическое соревнование охватило всех, до единого человека! Вот о чем думать нужно, товарищ Смолкина. Двадцать семь процентов нестахановцев — вот где ваша слабость, това­рищи. Сделайте эту четверть рабочего коллектива ста­хановской — вот вам на четверть сокращенные сроки, вот вам реальные резервы сил!

Мысль была верна, ее восприняли с одобрением, но Григорий Петрович видел, что многие не удовлетворе­ны. Однако никаких обещаний он давать не хотел и не считал возможным.

— Вы сегодня крепко покритиковали руководителей цеха, — продолжал он. — Я понимаю горячность собра­ния и считаю ее полезной. Товарищ Любимов, конечно, учтет критику. Но вряд ли стоит выискивать тут разные линии, из отдельных ошибок искусственно выводить принципиальные расхождения. Все мы большевики, всех объединяет одна цель — и Любимова, и Полозова, и Воробьева, и всех нас. К ней и пойдем, товарищи, пле­чом к плечу.

Раздались жидкие хлопки.

Возвращаясь на свое место, Григорий Петрович фи­зически ощутил разлад с коллективом, недавно так горячо внимавшим его словам. Несколько человек под­няли руку, требуя слова. Но Григорию Петровичу хоте­лось оставить последнее слово за собой. Демонстратив­но поглядев на часы, он объяснил председателю, что его ждут неотложные дела, попрощался с Раскатовым и пошел к выходу. Перед ним расступались почтитель­но, но холодно.   «Напрасно, напрасно заступился за Любимова! — думал он, спускаясь в цех. — Конечно, Лю­бимов неповоротлив насчет нового. Правильно опреде­лил Полозов этот его дух: «Как бы чего не вышло». Ни­какой особой линии у Любимова, конечно, нет, а вот гиб­кости не хватает».

Он прошелся по цеху, придирчиво отмечая неполад­ки и мысленно подбирая обидные слова, какие скажет завтра начальнику цеха.

А собрание шло к концу.

Николай Пакулин ожидал, что после такой жесто­кой критики оценка деятельности партийного бюро бу­дет сурова, и заранее огорчался за Ефима Кузьмича.

Но целый хор голосов выкрикнул:

— Удовлетворительно!

Никому не хотелось зря хаять партбюро: сделано не­мало, сил не жалели, за прошлое — спасибо, да только сегодня нужно другое.

К началу выдвижения кандидатур установилась пол­нейшая тишина. В этой тишине Ефим Кузьмич первым поднялся с места и назвал кандидатуру Фетисова. Один за другим поднимались коммунисты:

— Клементьева Ефима Кузьмича!

— Анну Карцеву!

— Александра Воловика!

— Воробьева!

— Любимова Георгия Семеновича!

— Полозова!

— Никитина Евгения — от комсомола!

— Гаршина Виктора Павловича!

— Катю Смолкину!

Так как предстояло выбрать семь человек, разда­лись голоса:

— Достаточно! Закрыть список! Началось обсуждение кандидатур.

Фетисова попросили рассказать свою биографию. Биография была достойная: человек вырос на заводе и накопил немалый опыт партийной работы.

— Я впервые в турбинном цехе, — сказал Фетисов под конец. — И вижу: коллектив сильный, а положение в цехе трудное. Если, вы мне доверите, товарищи, я все­ми силами постараюсь оправдать ваше доверие.

Он понравился коммунистам, но то один, то другой шепотом высказывал сомнение:

— Первый раз в цехе — и сразу руководить... Еще пока он ознакомится да поймет!

Ефим Кузьмич рассказал все хорошее, что знал о Фетисове. Потом слово взял Диденко:

— Будем говорить прямо, товарищи. Обстановка в цехе сложная, руководство не очень дружное, задачи перед цехом огромные. Рекомендуя на ваше усмотрение кандидатуру товарища Фетисова, партком рассчитывает, что Фетисов сумеет поднять партийную работу у вас в цехе, обеспечит партийный контроль над производством и внесет с собою свежую струю в вашу организацию.

Молча проголосовали: оставить кандидатуру в спи­ске на тайное голосование.

Под рукоплескания прошли кандидатуры Клементь­ева, Карцевой, Воловика. Обсуждения не было, собра­ние дружно кричало:

— Знаем, знаем!

Так же дружно приняли кандидатуру Воробьева, но тут встала Анна Карцева и попросила слова.

— Отвод? — удивился председатель.

Аня, не отвечая, вышла на трибуну. Лицо ее горело.

— Я все собрание думала: выступить или не высту­пить? — звучно сказала она. — И решила, что молчать нечестно. Скажу, что думаю, а ваше дело — решать. Я поддерживаю кандидатуру Якова Воробьева, но ду­маю о нем не только как о хорошем члене партийного бюро, но и как о хорошем секретаре партийной органи­зации!

По собранию прошло движение. Не было ни одного возгласа, но тем выразительнее было это молчаливое, напряженное движение.

— Мы познакомились с товарищем Фетисовым, и он, кажется, всем нам понравился. Но сколько времени пройдет, пока он ознакомится со всеми особенностями нашего цеха? А ведь нам с завтрашнего дня работать во всю силу, если мы хотим дать досрочно четыре тур­бины. Здесь говорилось, что новый человек сумеет вне­сти свежую струю. Но это, по-моему, недоверие к нашей организации. Свежая струя нужна там, где есть стоячая вода или болото.

Снова прошло по собранию движение, на этот раз движение явного и безусловного одобрения.

— Я не думаю, чтобы новый человек сумел помочь цеху лучше, чем товарищ, прекрасно знающий и положе­ние, и людей, и задачи каждого участка. Вы посмотрите, какое творческое движение возникло в цехе по инициа­тиве Воробьева! Это же неисчерпаемый родник! Кто же сумеет направить этот родник лучше того человека, что вызвал его наружу?

Ей ответил гул одобрения.

— Я предлагаю, товарищи, избрать в партбюро, а затем секретарем его, Якова Воробьева, коммуниста-фронтовика, нашего лучшего партгрупорга, рабочего-интеллигента новой формации. Это тоже будет свежая струя, но свежая и сильная струя нашей собственной реки, которую я считаю полноценной и полноводной!

Она сошла в зал под гром рукоплесканий. Ефим Кузьмич возмущенно проворчал:

— Расписала-то как! Послушать, так лучше его не найдешь во всей партии!

Но не выступил.

Диденко, менявшийся в лице от волнения во время речи Карцевой, стремительно вскочил. Ему пришлось оправдываться, что он совсем не имел в виду стоячей воды или болота, а слова насчет свежей струи употре­бил в том смысле, что...

— Зачем спорить, Николай Гаврилович? — перебил Раскатов. — Разберутся коммунисты! Народ сознатель­ный. Собрание показало, что организация у вас боевая и очень сильная. Важен только опыт партийной работы, а у Фетисова есть этот опыт, причем опыт передовой партийной организации передового цеха, которая, в частности, очень много делает для того, чтоб инструмент поступал к вам бесперебойно.

— А почему они инициативу Воловика столько вре­мени глушили? — крикнул Женя Никитин, и по собра­нию прошли шум, смех, веселые восклицания... Всех охватил азарт.

— Решайте, товарищи, — сказал Раскатов, чувствуя общее возбуждение. — Ошибаться нам некогда. Так что думайте и решайте сами. Ни райком, ни партком вам ничего не навязывают.

Следующей обсуждалась кандидатура Любимова. Собрание закричало: «Знаем, знаем!» — и благодушно проголосовало за оставление кандидатуры в списке, только несколько голосов напомнили:

— Критику учтите, Георгий Семенович!

Фамилию Полозова встретили горячо. Ефим Кузь­мич высказал было сомнение, надо ли вводить в бюро и начальника цеха и заместителя, но в общем гуле вы­делился голос Кати Смолкиной:

— А мы не заместителя выбираем, а коммуниста!

Зато позднее, когда обсуждалась кандидатура Гаршина, несколько голосов запротестовало:

— Еще начальство? Это уж не партбюро будет, а оперативное совещание!

Гаршин попросил снять его кандидатуру, но те же голоса ответили:

— Ну вот, на собрании отмолчался, а тут выскочил!

— Зачем снимать? Голосование покажет!

Обсуждение заканчивалось, когда поднялся Ефим Кузьмич, потемневший, суровый и как будто постарев­ший.

— Я не сделал самоотвода вовремя, — тихо сказал он. — Но я вас прошу, товарищи, уважить мою просьбу и снять мою кандидатуру из списка. Очень прошу. Устал я. И в новом бюро работать не могу. И не буду.

— Ну вот! — совсем расстроившись, воскликнул Ди­денко. — Ведь мы же договорились, Ефим Кузьмич.

— Нет, нет, не могу. И не выбирайте, — упрямо ска­зал Ефим Кузьмич и сел.

Собрание молчало. Не хотелось отпускать старика из партбюро, но и не посчитаться с такой настойчивой просьбой трудно. Конечно, устал он... Только почему он надумал самоотвод к концу обсуждения, после выступ­ления Карцевой? Обиделся? По-стариковски рассер­дился?

Неохотно, с воркотней, небольшим перевесом голосов коммунисты решили «уважить» просьбу своего старей­шего товарища.

Наступил момент голосования. Раскрыв партийные билеты, члены партии потянулись к столу счетной ко­миссии. Получив бюллетени, отходили в сторону, еще раз продумывали список, вычеркивали фамилии тех, кого не хотели избирать, потом опускали листки в узкую щель ящика.

Досадуя в душе, что не имеет права голосовать, Ни­колай старался по лицам голосующих понять, кого они вычеркнули и кого оставили.

Любимов и Полозов, опустив бюллетени, вместе уш­ли в цех проверить работу вечерней смены. Воробьев тоже пошел в цех, чтобы скоротать время и рассеять волнение. На сдвинутых в сторону столах появились шашки и шахматы. Кое-кто дремал, привалившись к стенке. Гаршин с веселой компанией стоял у окна в волнах табачного дыма и что-то рассказывал; оттуда то и дело доносился хохот.

Раскатов прохаживался по залу, задерживался то у одной группы, то у другой, охотно шутил в противопо­ложность Диденко, который был явно расстроен и зол.

Николай Пакулин стоял у выхода на лестницу, ожи­дая появления счетной комиссии. Он мысленно уже давно и очень точно проголосовал, и теперь его лихора­дило от нетерпения: так ли решит собрание?

Услыхав на лестнице голос Бабинкова — неизменно­го председателя счетных комиссий при любых цеховых выборах, — Николай бросился в столовую с криком:

— Идут! Идут!

Коммунисты мгновенно и почти бесшумно расселись по местам. Кто-то громко вздохнул, когда Бабинков особым, как говорили в цехе — «парламентским» тоном читал вводную часть протокола.

— Преамбула, — пошутил Гаршин, стараясь выгля­деть равнодушным.

— Объявляю результаты голосования!

Бабинков запнулся, поглядел в сторону Фетисова и Диденко и торжественным голосом прочитал:

— Фетисов — двадцать пять голосов; Карцева — сто пять, Воловик — сто десять, Воробьев — сто пять; Любимов — семьдесят восемь, Полозов — сто три, Ни­китин — сто десять, Гаршин — двадцать пять, Смолкина — сто десять. .

Любимов, весь красный, прыгающими пальцами мял папиросу. Диденко вскочил, снова сел, быстро загово­рил, пригнувшись к Фетисову. На Фетисова все стара­лись не смотреть — он крепился изо всех сил, и всем было жалко его, потому что человек ни в чем не вино­ват. А Бабинков торжественно продолжал:

— Таким образом, по большинству голосов оказались избранными в партийное бюро: Воловик — сто десять, Никитин — сто десять, Смолкина — сто десять, Воробьев — сто пять, Карцева — сто пять, Полозов — сто три, Любимов — семьдесят восемь.

Ефим Кузьмич встал — высокий, прямой, нахмурен­ный, надел шапку, застегнул на все пуговицы пальто и медленно прошел через зал к выходу.

Воробьев проводил его растерянным взглядом. Чутье подсказывало ему, что Ефим Кузьмич резко и как-то вдруг рассердился на него. И он не мог понять, за что. Недоволен, что провалили Фетисова? Что выбрали Во­робьева? Но ведь он-то, Воробьев, ни при чем, он-то этого не добивался, выступление Карцевой его самого ошеломило!

Раскатов говорил расстроенному Диденко:

— Что ж, Николай Гаврилович, век живи — век учись. Промеж начальства обговорили, а на люди вы­шли — и оконфузились. Тебе-то ничего, наука. А Фети­сову за что страдать?

Аня Карцева, отстраняя толпившихся вокруг нее лю­дей, подошла к ним и не без лукавства спросила:

— Сердитесь на меня?

Она торжествовала победу и не пыталась скрыть это. Диденко буркнул:

— Раньше бы спросила.

А Раскатов слегка обнял ее за плечи и повел к Во­робьеву:

— Ну, голубчики, теперь держитесь.