Они сидели вдвоем — директор завода и Саша Воло­вик. Весеннее солнце обжигало затылок Саши и дрожало на стекле директорских ручных часов, — когда Григорий Петрович шевелил рукой, солнечный зайчик прыгал по потолку, и Воловик невольно следил за ним растерянным взглядом.

— Семья у вас есть, Александр Васильевич? — Не­миров тут же вспомнил, что знаком с его женой, по­правился: — Я имею в виду детей — еще нет?.. А как у вас дома — условия для работы хорошие?

— Все в порядке, — пробормотал Воловик.

Десять минут назад директор сообщил ему, что за­вод решил выдвинуть его изобретение на государствен­ную премию. Как ни старался Воловик справиться с со­бою, ничего не выходило — губы стали непослушными, мысли путались.

— Что ж, вам видней, стоит оно того или не стоит, — поднимаясь, сказал он. — Только лучше бы вы мне ни­чего не говорили. Будет так будет. Все-таки, знаете…

Григорий Петрович   встал   проводить   его, пожал руку:

— Растревожило? А не сказать нельзя, как же в молчанку играть с таким делом? Оформить все нужно, документацию подготовить. И потом, Александр Василь­евич, выдвижение на премию, дадут или не дадут, само по себе — признание, радость и почет. Почему же и не порадоваться?

Воловик покачал головой, вздохнул:

— Я так думаю, Григорий Петрович, — вряд ли да­дут. Ничего в моем станке нет такого особенного. С косыми стыками наша бригада куда труднее задачу ре­шает.

— Ну и как?

— Да вот Шикин одну интересную штуку предло­жил.

Он попробовал объяснить, по привычке заводских людей тут же показал руками, как оно получится, по­искал на директорском столе карандаш и бумагу, не нашел. Григорий Петрович достал лист бумаги, с улыб­кой придвинул стакан с остро отточенными карандаша­ми. Начав чертить и пояснять, Воловик сразу успокоил­ся, а директор взволновался: фрезерная головка! гигант­ский фрезерный станок! Все, что касалось фрезерных работ, было ему близко и, по старой памяти, дорого.

— Так ведь это здорово! — воскликнул он, вникнув в замысел бригады. — Что ж медлить? Оформляйте про­ект, рассчитывайте, — внедрять надо!

Воловик выпрямился, по рассеянности сунул каран­даш в карман пиджака, задумчиво пожевал губами.

— Не знаю, Григорий Петрович, может, лучшего ва­рианта мы и не найдем. А только, кажется мне, есть он — лучший вариант!

Когда он уходил, Григорий Петрович предложил:

— Знаете что, Александр Васильевич, идите-ка сей­час домой! Растревожил я вас, в голове туман... Вер­но? Жену обрадуете, отдохнете.

Воловик удивленно вскинул глаза:

— Ну, зачем же сейчас? Приду вечером, скажу. Это успеется.

Дверь за ним закрылась. Григорий Петрович про­шелся по кабинету, распахнул окно, впустив свежий прогретый солнцем ветерок. От ветерка вспорхнул и полетел со стола лист бумаги с наброском фрезерного станка.

Лучший вариант?.. Может, в этом и проявляется сила таланта. Ведь вот же я сразу ухватился — хорошо, интересно, внедрять! А он еще десять раз перевернет.

Дверь приоткрылась, просунулась голова Волови­ка — лицо красное от смущения:

— Простите, Григорий Петрович, я у вас карандаш стащил.

Протянул карандаш, поклонился и быстро ушел.

Григорий Петрович стоял посреди кабинета и груст­но усмехался. Эх, до чего же хорошо сейчас этому пар­ню! Впереди все ясно, дома жена обрадуется, обнимет — и никаких тревог, ответственности, вот этой томящей неясности и боли... Не оттого ли он так спокоен? Даже домой пойти отказался — зачем, успеется. Если бы с ним, с Немировым, случилось такое — разве он утерпел бы до вечера, чтоб не сообщить Клаве, чтоб не увидеть, как просияет ее милое лицо, и не услышать ее простое: «Ой, Гриша!»

Ему захотелось немедленно позвонить Клаве, — мо­жет быть, обрадуется, скажет что-нибудь ласковое? Нет. Теперь все чаще она торопливо говорит: «Ой, мне сей­час ужасно некогда», — и это «ой» звучит досадливо, небрежно. Что с нею происходит? Спросишь — говорит: «Работы много, и воюю, своего добиваюсь». Но разве это причина, чтоб допоздна пропадать где-то и прини­мать люминал, — иначе не спится?.. С той ночи, когда он увидел ее плачущей, как будто ничего и не произош­ло, но в их жизни невидимо присутствовал Гаршин, и хуже всего было то, что Немиров тут ничего не мог по­делать. Он попытался однажды заговорить, Клава быст­ро сказала: «Оставь. Я сама». Что «сама»? Значит, что-то продолжается? Карандаш хрустнул в его пальцах, Немиров сунул его в стакан, подобрал листок с наброском Воловика и снова невесело усмехнулся, поняв, что завидует этому милому парню, у которого все в жизни просто и ясно.

А Воловик медленно шел по заводскому двору к цеху, и в голове у него еще стоял туман, и очень хоте­лось домой, к Асе. Даже не говорить ничего, а просто побыть дома, поцеловать ее, потащить гулять или в ки­но... А говорить ей ничего не надо. И так она возом­нила невесть что!

Началось с вечеринки у директора. Вернувшись до­мой, Ася у порога кинулась мужу на шею:

— Теперь все будет иначе, Саша, клянусь тебе… все, все будет иначе!

Шляпка ее съехала назад и чудом повисла на ее растрепанных волосах.

Воловик поцеловал ее, усмехнулся:

— А ты немножко пьяненькая.

— Ну и пусть, — пробормотала Ася с самозабвенной улыбкой. — Зато я все, все поняла.

Через минуту, уже в халатике и с полотенцем на плече, она сказала:

— Ты сегодня был одет хуже всех, это ужасно. Мне было так стыдно! Что это за костюм! Мешок какой-то. Пузыри на коленях. Почему ты сам не сказал, что тебе нужен новый костюм?

Он не придал разговору значения, но Ася в первую же получку купила материю и, хотя денег уже почти не оставалось и было неизвестно, как прожить до новой получки, потащила мужа в ателье. Ну и сцену разыграла в ателье Ася! В один миг преобразившись в придирчи­вую, опытную заказчицу, она переворошила все журна­лы мод, замучила вопросами и указаниями закройщика, поспорила о сроках с приемщицей и заведующим, уве­ряя, что костюм срочно нужен для приемов и докладов среди ученых! Воловик краснел, злился и наконец сбе­жал. Ася догнала его и расхохоталась.

— Ну как тебе не стыдно! — попрекнул он Асю. — Какие приемы? И что ты там болтала насчет знаменито­го изобретателя?

— Ты и есть знаменитый, — строго сказала Ася. — И, пожалуйста, не спорь.

А тут завод премировал Воловика за изобретение, и тотчас были куплены желтые ботинки, фетровая шляпа, самые лучшие рубашки и серия галстуков. Воловик лю­бил носить косоворотки, украинские рубашки, а летом — футболки и майки. Стягивать шею воротничками и гал­стуками было для него страданием.

— Да куда я пойду таким петухом? — тщетно отби­вался он. — И зачем мне это? Я ж на себя не похож стал!

— Вот и хорошо,— отвечала Ася. — Ты теперь то в президиуме, то с трибуны выступаешь, — разве можно таким растрепой!

— Так ведь и в президиумах — свои люди, это ж не выставка женихов!

— Саша! — с новыми, властными нотками в голосе прерывала Ася. — Я в твои изобретения не вмешиваюсь, когда ваша бригада собирается? Ну и ты в мои дела не вмешивайся!

Как ни хотелось Воловику поделиться с Асей ошело­мившей его новостью — придя домой, промолчал. Дру­гая бы заметила, что муж какой-то странный, и радост­ный и задумчивый, но Ася как будто и внимания не обратила, только ночью вдруг шепотом спросила:

— А ты меня не разлюбишь теперь, когда ты такой знаменитый?

— Ну что ты выдумываешь, Асенька? — пробормо­тал он. — И какой я знаменитый? У тебя вошел в сла­ву — ну и хорошо, мне достаточно.

Слава действительно пришла к нему.

Однажды в цехе появились люди с киноаппаратами, протянули по цеху провода, установили прожекторы, долго прикидывали, как и откуда лучше снимать Воло­вика и его станок, командовали мастерами и Карцевой. От смущения перед другими рабочими, наблюдавшими съемку, Воловик опускал голову и прятал лицо, но ки­нооператоры кричали:

— Повторяем все сначала! Голову выше! Улыбай­тесь, говорите, чувствуйте себя свободно! Начали!

Воловик стоял измученный, потный от волнения и от жары, пышущей от прожекторов. Его поражало, что Женя Никитин выполнял все указания операторов так естественно, как будто никто его не снимает.

— Веселей, веселей! — кричали операторы. — Шире улыбку, Александр Васильевич, смейтесь, говорите! Внимание, начали!

— Да ну, смейтесь же, Александр Васильевич, нель­зя же так! — шептала Карцева.

Она была очень строга с ним, эта славная Карцева, в чьих руках само собой сосредоточилось все, что свя­зано с пропагандой его изобретения. Иногда ему каза­лось, что он уже совсем не принадлежит себе. Карцева мимоходом сообщала ему:

— Сегодня приедет группа ученых, приготовьтесь де­монстрировать станок.

— Завтра вам делать доклад на металлическом за­воде.

Однажды она сняла его с работы и на директорской машине повезла в Дом технической пропаганды.

Седой инженер, кандидат технических наук, чьи кни­ги Воловик с уважением перелистывал в библиотеке, долго беседовал с Воловиком о его изобретении, его новых планах и о его знаниях.

— Где вы учитесь?

— Этот год нигде.

— Почему?! — огорчился седой инженер и с упреком обратился к Карцевой: — Вот уж это никуда не го­дится!

Затем он сказал, что они устраивают недели через три-четыре доклад Воловика для стахановцев и изобре­тателей машиностроительных заводов города, и гото­виться к докладу нужно начинать немедленно. Карцева и седой инженер заговорили о том, как оформить наглядные материалы к докладу. Никто не спросил Воло­вика, хочет ли он делать доклад, и он опять, как во вре­мя киносъемки, почувствовал себя подчиненным требо­вательной силе, подхватившей его жизнь и потянувшей ее, независимо от его воли, туда, куда нужно по общим большим законам жизни.

На обратном пути он пожаловался Карцевой:

— Знаете, Анна Михайловна, мне кажется — я выше росту поднят.

— Так подтягивайтесь! — ласково ответила Аня. — Это же хорошо!

Невидимые прожектора держали его в своих лучах, и от этих неотпускающих лучей становилось жарко и очень непросто жить. Он ходил как будто немного хмельной, ни на чем не мог сосредоточиться.

Однажды Воловику поручили выступить от имени заводского коллектива на большом общегородском ми­тинге, посвященном борьбе за мир. На митинге должны были присутствовать иностранные рабочие делегации. Ася торжествовала:

— Вот видишь! Хотела бы я знать, в чем ты поехал бы, если бы я не позаботилась!

Он весь вечер писал, перечеркивал и снова писал тезисы своей речи, пока Ася, красная от старания, отпа­ривала его новый костюм, на котором уже наметились пузыри.

На следующий день она стояла в толпе, заполнившей большой луг в Парке культуры и отдыха, и с гордостью смотрела, как ее Саша сидит в президиуме — в новом костюме, в желтых ботинках, в ослепительном галсту­ке, теребя в руках новую, но уже смятую шляпу.

В ожидании его выступления Ася не могла слушать никого другого. Только французская работница пора­зила ее воображение.

Вышла на трибуну седоволосая женщина с суровым, морщинистым лицом, говорила гневным, выразительным голосом, то и дело обрывая речь, чтобы переводчик пере­вел сказанное ею, и, пока говорил переводчик, стояла с тем же сурово-вдохновенным лицом, чуть приоткрыв рот, будто держа на губах последнее слово, чтобы сразу продолжить мысль. Говорила она о нищете рабочих, о борьбе женщин за свободу, независимость и мир.

— Не исключена возможность, что меня арестуют, когда я вернусь, но все равно — расскажу всю правду о том, что увидела в Советской стране, и буду бороться, бороться, бороться, пока не победим!

Так закончила француженка и под гром рукопле­сканий сошла с трибуны. Ася с ужасом представила се­бе, что есть еще такие страны, где вся жизнь рабочего человека — гнет, нищета и борьба, а за такую речь, которой здесь дружно рукоплещут, там сажают в тюрь­мы. И эта седая женщина живет там изо дня в день, из года в год...

Сразу после француженки слово предоставили Воло­вику.

Саша уронил шляпу и, втянув голову в плечи, вышел не на трибуну, а прямо на край подмостков. Он шарил по карманам, разыскивая написанную дома шпаргалку, не нашел ее, виновато оглянулся, а затем махнул рукой и, как-то сразу подтянувшись и повеселев, начал говорить.

К удивлению Аси, он совсем не запинался и не сму­щался. Он говорил о счастье свободно работать и тво­рить, о том, как быстро нарастает мощь Советского Союза — вернейшего оплота мира во всем мире, и что делают они — Саша и его товарищи — для мирного процветания родины.

Саше Воловику долго хлопали, а он совсем освоился на сцене и вместе со всеми ритмично хлопал в ладоши и кричал:

— Ми-ру мир! Ми-ру мир!

И Ася тоже хлопала и кричала, влюбленно наблюдая за Сашей.

Потом Саша вернулся на место и сел, наступив на свою шляпу, глазами разыскал Асю и улыбнулся ей. Ася отчаянно жестикулировала, пытаясь знаками объяс­нить ему, что он придавил ногой шляпу, а он никак не мог понять, чего она хочет, и так откровенно изображал свое недоумение, что и в президиуме и в публике обра­тили на них внимание. Чешский рабочий, сидевший ря­дом с Воловиком, первым сообразил, в чем дело, и, ко всеобщему удовольствию, поднял шляпу, почистил ее рукавом и передал Воловику, дружески подмигнув Асе.

Ася была очень довольна переменами в их жизни, но Саша, как нарочно, с каждым днем становился все за­думчивее и словно не в духе. Спросишь его: ты устал? — скажет: нет, что ты, Ася, совсем не устал! — Может, не­доволен чем-нибудь? — Уверяет, что всем доволен. А вид какой-то смутный.

Заметив ее беспокойство, он старался держаться ве­селей. Он ничего не хотел скрывать от нее, просто он сам еще толком не разобрался, что его тяготит.

Как раз в эти дни душевной сумятицы подоспела по­ездка в Краснознаменку. Заводы, изготовлявшие для нового промышленного района машины, станки и всяче­ское оборудование, посылали в Краснознаменку деле­гацию — познакомиться со строительством и подписать социалистический договор. От «Красного турбостроите­ля» в делегацию включили Александра Воловика.

После предотъездной беготни, сборов и волнующего прощания с Асей Воловик очутился в вагоне скорого поезда в обществе шести незнакомых знакомцев. Пред­седатель делегации, конструктор Евграфов, чье имя не­разрывно связывалось с наиболее крупными и техниче­ски интересными типами генераторов, еще на перроне наскоро познакомил делегатов между собою. Воловик и тогда с интересом отметил известные в городе фами­лии — Боков, Горелов, Сойкин... однако в толчее проводов никого не разглядел и не запомнил в лицо.

К огорчению Воловика, кроме прославленого масте­ра скоростных плавок Бокова и совсем юного бригадира Вити Сойкина, в его купе оказался четвертый пассажир, не принадлежащий к делегации, да к тому же еще жен­щина! Эту женщину Воловик приметил на перроне, — вытирая покрасневшие глаза, она говорила провожав­шей ее старушке:

— Ну, ничего, ничего... Ты ему оладьи пеки, он лю­бит. И кофе заваривай покрепче...

Когда поезд тронулся, женщина закурила папиросу и надолго затихла в коридоре у окна.

— Жаль, что не все свои, — шепнул Боков, выклады­вая из чемодана на столик кульки со съестными при­пасами.

— Кто хочет яблочков, товарищи? — предложил Сойкин, вытаскивая яблоки, которые были распиханы у него по всем карманам.

Воловик вспомнил о пирожках, испеченных ему на дорогу Асей. Пирожки изрядно подгорели, хотя Воло­вик убеждал Асю, что они только подрумянились и что он как раз любит румяные корки. Но удобно ли угощать незнакомых людей такими пирожками?

— Что ж, начнем знакомиться, — предложил Боков. Он был старше всех в делегации. Заслуженный ста­левар, чье имя прогремело еще в дни войны, а теперь по­стоянно мелькало на страницах газет, Боков вел все плавки скоростными методами и давал отличное каче­ство. Турбинщики знали и ценили «боковские» отливки.

Самым молодым в делегации был Витя Сойкин. Во­ловик приглядывался к нему с любопытством, так как знал, что Сойкин третий месяц держит общегородское первенство в соревновании комсомольско-молодежных бригад и что именно его мечтает обогнать Николай Пакулин. Сойкин выглядел смышленым, быстрым и весе­лым — из тех заводских пареньков, что и не хотя стано­вятся вожаками.

— У нас ваш соперник работает — Коля Пакулин, — сказал, ему Воловик.

Витя Сойкин насторожился, потом беспечно засме­ялся:

— Пусть старается, для того и соревнование.

И всем своим видом выразил задорную уверенность, что никто его не обгонит.

Заглянул Евграфов, пригласил всех троих в соседнее купе, где разместились остальные делегаты. Воловику было особенно интересно познакомиться с Гореловым, бывшим начальником турбинного цеха: Саша слышал про него всякое — и хорошее, и плохое; с тех пор как Горелов добился больших успехов на станкостроительном заводе, турбинщики, почему-либо рассердившись на Любимова, поговаривали — будь на его месте Горелов, все пошло бы иначе.

Горелов показался ему мрачноватым, колючим. Больше помалкивал, отвечал односложно, а сам зорко на всех посматривал, и чаще всего — на Воловика. Но не заговорил с ним. Витю Сойкина отрядили похлопотать о чае, все развернули свои кульки с домашней снедью, пошутили — по пирожкам Воловика сразу видно, что хозяйка у него молодая. Не прошло и получаса, как всякая скованность исчезла.

Евграфов незаметно, но упорно заставлял каждого рассказать о себе. Пришлось и Воловику говорить о своем изобретении. Он уже привык к этому, но тут было неловко — чего уж без деловой надобности хвастать!

— А вы не стесняйтесь, раз умно придумали, — сказал Боков. — Нам же интересно!

И, выслушав, уважительно спросил:

— А теперь над чем работаете, Александр Василье­вич?

Воловик ясно ощутил — в этой компании само собою разумеется, что человек, добившись одного успеха, ставит себе новую задачу. Боков вместе с учеными работает над созданием особенно прочной и жароустойчивой стали. Горелов занимается сокращением цикла производства станка. И так — каждый.

— Начал помаленьку думать насчет механизации одной работенки, — смущенно ответил Воловик, прибегая к таким необычным для него словам, как «помаленьку» и «работенка», чтобы умалить значение начатого труда. Он с досадой вспомнил, что весь этот месяц работал в комплексной бригаде от случая к случаю, только тогда, когда собирались все вместе. Решение, найденное Шикиным, не очень ему нравилось, но всерьез подумать, сосредоточиться, «покрутить» новое изобретение не удавалось.

— Какой именно? — заинтересовался Горелов.

Воловик объяснил — Горелов-то должен помнить, что за косые стыки и какая с ними волынка при обработке! Объясняя, он поглядел на Горелова и удивился — перед ним сидел как будто совсем другой человек.

— Очень интересно! — восклицал Горелов. — А ведь сколько мы маялись с этими стыками! Да и со снятием навалов тоже! И как же это у вас получается? Специальный станок? Такого ведь нет, заказывать надо?

Заинтересовались и другие: ну-ка, объясните, как то у вас задумано?

Воловик чертил в блокноте, показывал руками — всем нравилось, а его не покидала ощущение, что где-то рядом, близко лежит еще не найденное, лучшее решение.

Когда очередь дошла до Вити Сойкина, Витя с простодушным удовольствием рассказал об успехах своей бригады, а потом его как бы понесло — Витя стал перечислять, куда его выбрали, куда посылали выступать, кто и где о нем писал, какие организации — от научно-технических обществ до клубов художественной интеллигенции — почтили его приглашениями и членством.

— Да, известность вещь такая, — проговорил Евграфов и отвел взгляд.

Все молчали. Только Витя, уже путаясь и чувствуя нарастающую неловкость, еще припоминал какие-то президиумы, где он сидел, артистов и писателей, с которыми его знакомили... Потом и он смолк.

— И ведь нужно все это, — первым нарушил молча­ние Горелов, не глядя на Витю, — и выступать, и в гости к артистам, к писателям ездить. Кому же рабочий класс представлять?  лодырям? отсталым? Надо ездить, и самим это интересно, самих поднимает! Только, видимо, есть тут какая-то грань.

— Сам не заметишь, как закачало, — сказал Боков. — И туда тебя и сюда... ну и пошло — глаза раз­бегаются, нос кверху...

— Тут ведь еще совпадение какое! — заговорил Ев­графов. — Слава-то у нас по заслугам приходит — то есть как раз тогда, когда и сам человек собою доволен.

Воловик взволнованно слушал. Знал ли кто-нибудь, как важен для него этот разговор?

— Ну и верно: будь доволен, это ж  хорошо!? — зая­вил Боков, посмеиваясь — Тут,   по-моему, главное — головы не терять и от дела не отрываться… Что чело­век без своего дела? Мотылек-однодневка!

Витя молчал и помешивал ложкой в стакане так, что чай завивался воронкой.

А разговор уже устремился вперед, к цели путеше­ствия, к незнакомой еще Краснознаменке. И сразу закружился вокруг Евграфова — не потому, что он был главой делегации, а потому, что он больше всех знал.

Евграфов говорил скупо, не стараясь увлечь собе­седников, заботясь лишь о точности. Речь зашла о сплошной электрификации страны и о создании единой высоковольтной сети. Евграфов говорил об этом как о технической задаче, и только. Но все равно было очень интересно. Шутка сказать, в такой громаднейшей стра­не — единое электрическое хозяйство, как бы одной ру­кой направляемое. Тысячи станций, тысячи турбин — паровых и водяных, и все они помогают друг другу. Когда весенний подъем воды в реках позволяет гидро­станциям работать на полную мощность — линии пере­дач понесут избыточный ток за тысячи километров туда, где он нужен, облегчая работу паровых станций, а по­том, в свою очередь, паровые станции придут на по­мощь. Все края страны будут как бы сцеплены вместе этими мощными проводами, несущими через поля и ле­са ток высокого напряжения.

— Помните закон о пятилетнем плане в части элект­рификации? — напомнил глуховатый голос Евграфова и тут же очень точно пересказал нужные строки закона: — «Форсировать восстановление и строительство электростанций, с тем чтобы рост мощностей опережал восста­новление и развитие других отраслей». Вот отсюда и масштабы. С восстановлением, как вы знаете, законче­но. А строительство — оно с каждым днем расширяется.

Женщина, все еще стоявшая в коридоре у окна — Воловик время от времени с удивлением оглядывал ее одинокую, застывшую фигуру, — вдруг решительно шаг­нула к двери купе и как-то жалобно спросила:

— Можно к вам на огонек, товарищи?

Все поспешно сдвинулись, освобождая ей место.

— Захандрила я. А тут такой интересный разговор. Вы уж простите, я прислушивалась.

Боков выбрал самое гладкое и румяное яблоко, об­тер его носовым платком и протянул нежданной гостье:

— Угощайтесь. И поделитесь, если не секрет, с чего вам взгрустнулось? Или поневоле уезжаете?

Она надкусила яблоко, усмехнулась:

— Даже не знаю, как объяснить. Еду по большой охоте, сама добивалась, чтоб послали. А уезжать не хотелось. В нашей профессии таких противоречий много.

И она рассказала: нарочно подогнала командировку в Ленинград так, чтоб встретиться с мужем, когда он приедет на две-три недели из Бухтармы, а мужу при­шлось задержаться из-за ранней весны, встреча не со­стоялась. Обидней всего, что он приедет дней через пять.

— А повременить с отъездом никак нельзя было? — осведомился Боков и раскрыл перед ней коробку ле­денцов.

— Что вы, меня вся партия ждет! — сказала она и со вздохом сунула в рот леденец, — Слыхали вы о про­екте Большой Волги? Проект уже в правительстве, изы­скания ведутся напряженно, сроки предельные.

— А вы чем же именно заняты там?

— А я начальник инженерно-геологической партии. По изысканию строительных материалов. Знаете, мест­ные пески, камень, известь, гравий... Для одних только бетонных работ сколько всего нужно!

Она понизила голос:

— Это будут такие грандиозные стройки, товарищи! Судя по всему, даже Днепрострой рядом с ними может показаться маленьким.

— Днепрострой — маленьким? — воскликнул Воло­вик. В его памяти встала километровая плотина, замк­нувшая Днепр от одного берега до другого.

Женщина улыбнулась:

— Судя по размаху работ, по заданиям, которые мы получили... Потребность в материалах планируется та­кая... ну, прямо астрономические цифры! Да и не толь­ко на Волге. Мои товарищи ведут изыскания на Днепре, ниже по течению, от Запорожья до Херсона. Там, види­мо, предполагается строить второй Днепрогэс, соединен­ный с оросительной системой. У них тоже такие цифры, такие цифры!..

Теперь, когда она оживилась, стало видно, что она гораздо моложе, чем показалось сначала. Может быть, немногим старше Аси.

— Меня хотели оставить в управлении, — знаете, как мужчины рассуждают? Если что-нибудь интересное, все им, все им! Я такой шум подняла... А в общем, ко­нечно, жизнь у нас цыганская, кочевая, — неожиданно закончила она, вздыхая. — Иногда по месяцу из рези­новых сапог не вылезаешь.

— А муж у вас, простите, тоже цыганской профес­сии? — осведомился Боков.

— Еще хуже, чем я! — с удовольствием откликну­лась она. — Он работает в Перспективном бюро.

Название всем понравилось: Перспективное!

— Бюро перспективного проектирования гидростанций, — уточнил Евграфов. — Так?

— Да, да, они вечно мотаются по берегам рек то на Севере, то в Сибири, то в Средней Азии. Ищут места, где можно строить, выясняют грунты и прочее. Скоро ли там будут строить — это уж не их дело. Их дело — наметить створы, где удобно. Вот на Днепре пять ство­ров намечено — Горностаевский, Каховский, Казацкий... и еще каких-то два, забыла уже. Там тоже муж рабо­тал, то есть тогда еще он был не муж, но все равно... Сколько рек они изучили! Я даже названий таких раньше не слыхала — Непопадиха, Кума и Кундозерка, Хариузовка, Кайраккум... Когда мы соберемся компа­нией, геологи и гидротехники из разных партий, иногда кажется — ни одной речки не осталось, где бы наши не лазили да не бурили.

В эту ночь, лежа на верхней полке, Саша Воловик долго не засыпал, да и не хотел засыпать. Внизу, на­искосок от него, спала начальница геологической пар­тии, — завтра она сойдет на большой станции и, навер­но, никогда больше не повстречается. Он поглядывал на ее лицо, слабо освещенное голубым светом ночника, и старался представить себе, как сложилась бы его жизнь, будь у него жена вот такая — работник, товарищ... Когда-то он решал, что только на такой и женится. Но разве часто получается в жизни так, как задумаешь? И разве он мог полюбить кого-нибудь другого, когда есть Ася?

Сегодняшняя беседа растревожила его. «Что-то у меня неладно, — думал он, еще сам не понимая, что именно. — Станок я вытянул, а что-то упустил... Вон какие люди тут собрались! Ну, Витя — мальчишка. А я где-то посредине между Витей и остальными. Иногда мне казалось, будто я выдаю себя за кого-то другого, более достойного... Хорошо сказал Евграфов о славе. Конечно, я доволен, что станок изобрел. Так ведь когда это было! А теперь живу — день за днем, самотеком. И с этими стыками — расхвастался, а что сделал? Ку­старничаю, носом вниз...»

Уже засыпая, он с улыбкой вспомнил Асино требова­ние, чтобы на ночь он обязательно думал о ней, но и Асе он мысленно повторил: «Что-то у меня неладно...»