Каждое утро, проскользнув по цеху мимо знакомых людей, Валя торопливо поднималась на свою «голубятню», и эти восемь часов напряженнейшего труда были для нее теперь самыми легкими.
Мотаясь в вышине в своей подрагивающей кабине, Валя невольно отмечала перемену в темпе работ, потому что никто так ярко не чувствует изменения темпов, как крановщицы.
Бывало, и поскучаешь, и зевнешь от нечего делать, и, свесившись через борт кабины, понаблюдаешь, куда пошел начальник цеха, с кем пококетничала подружка, на кого накричал Гусаков. А тут началось такое, что и выбившуюся прядку волос некогда заправить под платок. Кран все чаще и чаще вызывают то в один конец цеха, то в другой — подать отливку, перенести тяжелую деталь с одного станка на другой, со станка на сборку, со сборки на стенд. Когда-то знала: если доставила цилиндр на «чистовую» к карусельщикам, раньше, как на пятый день, туда не позовут. Теперь прежние подсчеты только сбивают с толку — Ерохин отправил цилиндр в начале третьего дня, нижние части корпуса турбины уже переехали на стенд, предвещая начало сборки второй турбины, и, что совсем уж удивительно, по цеху путешествуют тяжелые детали третьей турбины и даже четвертой...
Во время такой горячей работы нельзя думать ни о чем другом. А Вале как раз и хотелось — не думать, совсем не думать.
И все-таки от мыслей не спастись... Приближаешься к стенду — Гаршин стоит там, ждет деталь, которую ты подаешь. Иногда и в другом конце цеха вдруг мелькнет его плечистая фигура в синей робе. А то и нет его нигде, и не думаешь о нем, но оглянешь знакомый цех, увидишь знакомых людей — и вдруг поймешь, что все это уже не нужно и с тобою случилась беда, после которой на всех смотришь ожесточенно и недоверчиво.
Если б можно было с кем-нибудь поделиться этим, было бы легче. Но странный и жестокий поступок Гаршина подорвал ее доверие ко всем людям вообще, вызвал у нее злобу и мнительность.
Она не была наивна, ее отрочество было тяжелым и полным испытаний: война, блокада, утрата всех близких, эвакуация по ладожскому льду среди изнуренных голодом, отчаявшихся людей, больница, детский дом... Она перенесла много бед, но именно беды научили ее ценить человеческую доброту и заботу — хорошие люди выхаживали ее в ярославской больнице, растили ее в детском доме и привезли обратно в Ленинград, хорошие люди приняли ее в цехе, дали ей квалификацию, обогрели ее дружеской лаской.
Она поверила, что все тяжелое осталось позади. Впереди мерещилось только счастье.
И оно, казалось, пришло. Гаршин обратил на нее внимание и в первый же вечер, в непривычной и пугающей Валю обстановке ресторана, объяснился с нею и добился ее признания. Как ей было весело и хорошо с ним! Какие чудесные вечера они проводили вместе, как они смеялись, когда он провожал ее домой и они пробирались в темноте, с сотнями смешных предосторожностей, чтобы не наткнуться на незадачливого поклонника — Аркадия Ступина. Они поднимались по ступеням, прижимаясь друг к другу и невольно замедляя шаги на узкой лесенке, ведущей на самый верхний этаж. Там они стояли долго-долго, пока кто-нибудь не спугивал их. С каждым днем становилось все невозможнее расстаться с ним, да и зачем? Она любила его, а когда он целовал ее, она так верила в его любовь! Но она боялась соседей, и нему, видимо, тоже неудобно было, и Гаршин все нетерпеливей говорил о каком-то уезжающем товарище, о ключе от пустой квартиры... «Тогда придешь?» — «Приду». Накануне вечеринки у директора Гаршин провожал товарища. «Прямо с вечеринки — удерем в н а ш у квартиру?» — «Удерем».
Все, что произошло потом, было так непонятно и оскорбительно, что Валя не могла думать об этом без дрожи. Жгучий стыд охватывал ее, когда она вспоминала свое обещание, которым он грубо и необъяснимо пренебрег!
Украдкой наблюдая за Гаршиным, она видела, что он ходит притихший и мрачный, что вспышки шумной веселости, свойственной ему, бывают у него все реже. Что томило его? Любил ли он когда-то давно директорскую жену? Влюбился ли с первого взгляда теперь? Нет, директорская жена говорила ему «ты», они встречались раньше, что-то было между ними… Но, значит, она, Валя, не занимала в жизни Гаршина никакого места; значит, он совсем не любил ее, если мог так, сразу, начисто забыть о ней? Что же это такое? Как же он должен был презирать ее, если мог, не любя, нашептывать такие слова, если мог целовать ее и упрашивать ее прийти?
В течение целого вечера, забыв гордость, Валя попадалась ему на глаза, сталкивалась с ним в дверях... он не замечал ее, проходил мимо, глядя поверх ее головы... Уж лучше б он соблазнил и бросил!
Ее отчаяние усугублялось тем, что окружающие догадывались о ее несчастье.
Если неподалеку оказывался Гаршин, на нее устремлялись любопытные взгляды. Девушки из инструментального склада хихикали за ее спиной. Что они думали? Никто ни о чем не спрашивал ее, и от этого ей казалось, что сплетня захлестнула петлей ее жизнь, и она не знала, как разрубить петлю.
Был в цехе человек, по-своему старавшийся помочь ей, — старик Гусаков. Поймав Валю в пролете, он с жалостью сказал:
— На себя не похожа стала, доченька. Не таись от старика. Если тебя кто обидел, я тому голову сверну.
Как всегда, от него пахло водкой и махоркой, но Вале хотелось уткнуться лицом в его грудь, обтянутую засаленной рубахой, и выплакаться. Сдержав это детское желание, она через силу улыбнулась:
— Да что вы, Иван Иванович! Нездоровится мне. Вот и все.
И убежала, глотая слезы.
Она старалась убедить себя, что Гаршин ветреный и дурной человек, недостойный того, чтобы его любили и из-за него страдали. Но она продолжала любить его и страдать из-за него, она принимала вину на себя и терзалась предположениями, что Гаршин счел ее легкомысленной и слишком доступной, что его оттолкнула легкость, с какою она поехала с ним в ресторан, с какою она позволила целовать себя и дала то обещание.
Оторвавшись от товарищей, от работы в техкабинете, от драмкружка, Валя осталась совсем одна. Только Аркадий Ступин как тень ходил за нею, но тень эта раздражала ее и усиливала ее отчаяние.
Как он объяснял себе ее горе? Что он подозревал? И почему не отвернулся от нее? Или он надеется, что такая — она обрадуется его любви и уже не захочет оттолкнуть его? Или он мечтает, что настанет его черед и он отплатит ей за все мучения?
Только дома, закрывшись в своей комнатке, выходящей окном на крышу, Валя обретала горькое спокойствие. Спокойствие было хуже отчаяния, потому что означало отрешенность от всего, что прежде заполняло жизнь.
Аркадий не мог подчиниться приказанию Валя и продолжал издали провожать ее и маяться вечерами возле ее дома, но он был далек от надежд, которые она ему приписывала. Он уже ни на что не рассчитывал и ничего не хотел для себя, он терзался страхом, что Валя с отчаяния заболеет или что-нибудь сделает с собою. И еще его душил гнев против людей, стоявших ближе к ней, чем он, и теперь равнодушно отошедших в сторонку. Неужели Никитин, Пакулин и другие комсомольцы не видят, что их товарищ в беде? Неужели Валерий Владимирович, всегда хваливший Валю, так легко примирился с ее уходом из студии?
В воскресное утро, промаявшись несколько часов возле ее дома, он вдруг сообразил, что ни вчера после работы, ни сегодня она не выходила даже в булочную.
Нужно что-то делать, делать немедленно! Но что именно? Он был бессилен придумать что-либо и решил поговорить напрямик с Николаем, — в конце концов, Николай ее друг, они оба в комсомольском бюро.
Он помчался к Пакулиным.
Всю дорогу он повторял упреки, которые обрушит на Николая. Всех учит, как жить и что делать, а самому наплевать на чужое горе! Эгоист, зазнайка, только о своей славе думает!
Он позвонил у двери, как будто дом горел, — неотрывно, изо всех сил нажимая кнопку звонка. Он начал бы колотить в дверь, если бы она не открылась быстро.
Виктор открыл ее, держа в руке столярную пилу.
— А, Ступин! — удивленно, но равнодушно приветствовал он товарища по бригаде. — Ты к Николаю?
Николая не оказалось дома, он вышел за покупками. Маленькая кухня, в которую Аркадий вошел, была так аккуратно прибрана, что Аркадий, растеряв запал гнева, принялся тщательно вытирать ноги о влажный половичок.
Худенькая пожилая женщина в пенсне вошла в кухню и, увидав незнакомого, вежливо пригласила в комнату. Комната была еще чище и уютнее кухни, а книга в руках хозяйки совсем смутила Аркадия. Он сел у самой двери, вытянувшись и покашливая.
Узнав, что гость — член пакулинской бригады, мать сняла пенсне и ласково оглядела незнакомого юношу:
— Заниматься пришли?
— Нет, я по делу, по срочному.
На столе поверх клеенки была постлана газета, на ней лежали учебники и тетрадки с надписями на обертках: «В. Пакулин, I курс». А через полуоткрытую дверь Аркадий видел часть соседней маленькой комнатки — книжную полку, столик, заваленный книжками и тетрадями, подоконник с рулонами чертежей.
— А вы где учитесь?
— Я готовлюсь поступать с осени.
Он записал в свой «план жизни» обязательство учиться, но еще не начинал готовиться и в душе не был уверен в том, что поступит. Для техникума у него не хватало знаний, а идти в вечернюю школу, в седьмой класс, казалось обидно — садиться за одну парту с мальчишками и два года быть школяром, прежде чем сравняешься с Витькой Пакулиным! А Витька к тому времени небось и до вуза доберется! Но сейчас он ответил так потому, что это было понятнее матери, у которой оба сына учатся.
— А что ж вы раньше не собрались? — поинтересовалась мать. — Лет-то вам, наверно, побольше, чем Коле. Или имеете образование?
— Николай в семье живет, ему легче, — неохотно ответил Аркадий и отвернулся, не желая продолжать разговор. Но мать добродушно спросила, почему он раньше никогда не бывал у Николая, — если в общежитии неуютно, приходил бы к товарищу, в семью, она всегда рада друзьям сына.
— К нам многие ходят, — сказала она и после долгого, но какого-то необременительного молчания задумчиво сказала: — Да, так вот и двигается жизнь.
И Аркадий вдруг с болью подумал, что не ему и не Николаю, а вот этой матери надо бы поговорить с Валей.
Пришел Николай. Мать взяла у него покупки и ушла в кухню, прикрыв за собою дверь. Николай вопросительно смотрел на Аркадия — приход товарища был некстати.
— Можно с тобой в открытую говорить? — удрученно спросил Аркадий. — Мне очень нужно.
— Можно, конечно, — подавляя недовольство, сказал Николай. — Здесь... или пойдем походим?
— Давай походим.
Они вышли из дому и переулком между корпусами заводского жилого городка направились к раскинувшемуся за ним пустырю.
Кое-где среди старых фундаментов уже вымахнули и потянулись к солнышку молодые березки с нежными белыми стволами-прутиками и первыми веточками, на которых распускались почки.
Подбрасывая ногами попадающиеся на пути щепки и обломки кирпича, молодые люди прошли до середины пустыря и, не сговариваясь, сели на кирпичную кладку.
— Ты, наверно, удивишься, — предупредил Аркадий.
Николай качнул головой и отвел глаза, чтобы не смущать товарища.
— Я не комсомолец. — сказал Аркадий. — Это вы должны заботиться, если человек один. И вообще... А вот видишь, случилось такое дело… и черт его знает, почему я вижу, а вы не видите. Или, если уж совсем в открытую говорить... я люблю ее. Ты не смейся, Николай.
— Чего ж тут смеяться, — сказал Николай и покраснел. — Это со всеми случается. Я не смеюсь.
Затем они помолчали. Наконец Николай напомнил:
— Ну, ну...
— Это о Вале. Она же ваш член бюро, и вообще.
Николай встрепенулся:
— А что ты знаешь?
— А ты?
Николай задумчиво смотрел в сторону, затем тихо спросил:
— Значит, ты ее очень любишь?
И тогда Аркадий заговорил — так, как он говорил сам с собою однажды ночью, задыхаясь от переполнявшего его чувства и не умея ни скрывать, ни умалчивать ни о чем. Да, любит, любит до потери себя, хотя она попросту не замечает его, не подпускает его к себе, чтобы он помог ей или отомстил за нее.
— Ну как же ты отомстишь? — чуть улыбнулся Николай. — В морду дашь, что ли, или вызовешь на дуэль, как в девятнадцатом веке?
— Дам в морду хотя бы!
— Этим не поможешь. Тут есть только одно средство, как я понимаю. Это и в литературе... Левин и Китти... И вообще я знаю такие случаи. Помочь — это заставить ее забыть, стать для нее лучше, нужнее, чем тот. Я и сам...
Он осекся, затем решительно докончил:
— Я и сам влюблен в одну девушку. А она не обращает внимания. Так ведь один путь — не надоедать же ей! — один путь: заслужить внимание, стать достойным. Разве неверно?
Аркадий с отчаянием вскричал:
— Валя-то несчастна! Ее обидели... может быть, очень жестоко обидели! Я все время боюсь, как бы она чего с собой не сделала!
— Она тебе ничего не говорила... что у них произошло?
— Мне!!
Снова помолчали.
— Ну и... они совсем не встречаются? Не говорят? Он и не подходит к ней?
— Кто?!
— Ну, Гаршин.
— Гаршин?!
Николай пожалел, что назвал это имя. Но кто мог думать, что Аркадий не знает!
Аркадий заметался, как в горячке. Лицо его и шея налились кровью.
— Гаршин! — прохрипел он. — Так это Гаршин... Гаршин!
— Я думал, ты знаешь.
— И еще инженер! Начальник! Ну, погоди...
— Ты, Аркадий, того... не безумствуй, — предостерег Николай, испуганный этим приступом гнева. — Есть другие средства.
— Какие?
Большой, с крутыми плечами, обтянутыми курткой, со сжатыми в кулаки огромными ручищами — Аркадий стоял перед Николаем и коротко, сильно дышал.
— Ты смотри, Аркаша, — повторил Николай. — Это тебе не пушкинские времена. И не в старой деревне — на кулаках решать.
Аркадий упрямо пригнул голову:
— А как? Ты скажи.
Николай сам не знал как. Все, что подсказывала память, в данном случае не годилось. Поговорить с Гаршиным напрямик? Но Гаршин ему не ровня, он просто пошлет его к черту. Поднять на партбюро вопрос о неэтичном поступке коммуниста Гаршина? Но что скажешь? Что Валя Зимина была давно влюблена в инженера Гаршина, а он не обращал на нее внимания, а потом соблаговолил заметить ее, и несколько дней Валя ходила сама не своя от счастья?.. А потом что-то вдруг надломилось, и на вечеринке турбинщиков Гаршин даже не подошел к Вале? Как тут судить со стороны, что у них произошло?
— Мы же ничего толком не знаем, — сказал Николай с досадой. — Бить — тоже надо знать, за что.
Аркадий впервые до конца ощутил тяжесть Валиного молчания, ее горя, загнанного внутрь. Вот и Николай ничего не знает. И с подружкой своей, Ксаной, Валя давно не встречалась; тоже, видимо, не призналась ей ни в чем. Может быть, дома у нее есть родные, подруги, мать?
— Живет она одна, у нее вся семья погибла в войну, — сказал Николай, своими путями пришедший к тем же мыслям.
— А из дому она и не выходит.
Николай внимательно поглядел на Аркадия — вот до чего дошло у парня! А тот даже не смутился, выдав себя, — ему было все равно.
— В конце концов, дело именно в ней, — сказал Николай. — Морду набить проще всего. Но разве Вале этим поможешь?
Аркадий зрительно представил себе, как он подходит к Гаршину и бьет его с размаху по лицу. Даже воображаемый удар доставил ему острое удовлетворение. Но тут же он понял, что весь цех всполошится и весь цех узнает, за что Аркадий избил Гаршина. Печальная история Вали Зиминой будет обсуждаться по всем закоулкам, обрастая подробностями, как всякая сплетня.
— Да, это не годится, — признал Аркадий, и прелесть мести померкла.
Через минуту, горько понурясь, он спросил:
— Так что же делать?
Они долго молча сидели рядом на кирпичах.
— Подлость это! — вдруг с горячностью воскликнул Николай. — Прямо подлость получилась! Ведь понимали, что случилось с нею что-то, и отступили — пусть мол, переживет, придет в себя. А тут, может, вовремя доброе слово сказать...
— А студия? Она Джесси играла, а ушла — и никто пальцем не шевельнул.
— А ты? — в упор спросил Николай.
— Что я? Да я...
— Вот, вот! — зло подхватил Николай. — Все мы так! Почему я, да как я, вдруг что-то подумают! А ты бы поднял вопрос на студии, с режиссером поговорил бы! Почему же не ты? Если человек любит, он, по-моему, всему свету не побоится сказать: люблю, берегу, защищаю!
— Я же и виноват?
Аркадия оскорбило это нежданное обвинение, — ведь именно он первым забил тревогу! И в то же время обвинение было справедливо. Он стеснялся говорить о Вале с членами студиии, с режиссером.
На следующую репетицию он пришел пораньше и отозвал режиссера.
— Вы вот что, Валерий Владимирович, — сказал он, втянув голову в плечи и мрачно, исподлобья глядя ему в лицо. — Хвалить Валю Зимину вы хвалили, захваливали даже... А какого ж черта теперь отмахнулись? Ушел себе человек — и ладно. Заменили. А почему ушел? Что у человека на душе? Вы ж человеческой душой занимаетесь — психологические состояния, правда жизни и все такое... а тут мимо прошли?
Валерий Владимирович изумленно слушал эту страстную речь, склонив набок седеющую голову и наблюдая, как порыв чувства преображает лицо молодого человека. Первым побуждением режиссера было оправдаться. Но он был впечатлителен и тут же отбросил недостойное желание выглядеть правым.
— Спасибо, мой друг. Подтолкнули и пристыдили! — сказал он и, склонный к внешним проявлениям самых непосредственных движений души, добавил, картинно разводя руками: — Ведь думал, хотел разузнать, пойти к ней, вернуть! А не сделал... захлестнуло, завертело — человек-то и потерялся!
Аркадий по-прежнему исподлобья и все более недоброжелательно разглядывал режиссера. Тот вдруг козырьком приставил пальцы ко лбу и забормотал:
— Погодите, погодите... Это находка, мой друг! Вот так, именно так вы должны стоять и смотреть, когда слушаете Макферсона! Ну-ка, ну-ка, попробуйте сказать эти ваши слова... как это у вас...
Аркадий резко переменил позу:
— Я с вами о Зиминой. Без нее я все равно играть не стану.
Валерий Владимирович схватил Аркадия за руки, энергически потянул к дивану, заставил сесть рядом и сразу стал простым, естественным.
— Вы правы, Аркаша, — сказал он. — Что мне нужно сделать, по-вашему, и как повидать, ее? Пойти к ней домой? Или в цех? Что с нею случилось, вы знаете?
Они решили, что Валерий Владимирович приедет завтра к концу рабочего дня в комсомольский комитет завода, попросит вызвать Зимину и поговорит с нею о том, что без нее постановка провалится, что нехорошо подводить коллектив студии перед премьерой.
Аркадий видел, как Валя прошла в комитет. Он слонялся по двору и волновался — сумеет ли Валерий Владимирович душевно поговорить с нею, не оттолкнет ли ее этими своими словами и жестами. Когда режиссер и Валя вышли вместе и направились к проходной, Аркадий метнулся в глубь двора, чтобы не быть замеченным.
На очередной репетиции Валя репетировала как всегда и с особою доверчивой ласковостью в голосе обращалась к режиссеру, так что сомнения Аркадия рассеялись. Аркадий не мог знать, что именно шумное и неприкрытое проявление участия и заинтересованности в ее судьбе неожиданно подействовало на Валю больше, чем сдержанные расспросы Николая и Ксаны Белковской. Из гордости отвергнув искренние попытки друзей вызвать ее на откровенность, она вдруг без сопротивления, не сдерживая слез, призналась чужому, седеющему актеру, что она разочаровалась в людях, увидела, что нельзя доверять им, и теперь не знает, как жить. А Валерий Владимирович охотно подтвердил: «Да, мы, мужики, народ подлый, с нами надо держать ухо востро», и тут же вскользь заметил, что не все ведь таковы, есть и чудесные ребята — может быть, Валя не умеет разобраться, кто стоит любви, а кто не стоит. Валя растерялась оттого, что Валерий Владимирович извлек из ее признания больше, чем она хотела рассказать ему, а он продолжал говорить: один молодой человек даже обругал его за равнодушие к судьбе Вали, — значит, есть у нее настоящие друзья? Зачем же преувеличивать! Не лучше ли присмотреться к окружающим и больше не ошибаться? Валя улыбнулась сквозь слезы и попробовала опять заговорить о том, что дело в разочаровании, в утрате доверия, но Валерий Владимирович замахал руками, засмеялся и обнял Валю, а затем начал ей рассказывать всякие жизненные истории про любовь несчастную и счастливую, про ошибки и про то, как важно найти «золото в душе» вместо того золота, которое порой обманно блестит, но оказывается стекляшкой. В этих рассказах прошло больше часу, и за этот час Валино горе как-то потускнело. Валерий Владимирович спохватился, что ему пора в театр, пригласил Валю на спектакль. Валя поехала с ним и уже по дороге, успокоенная и повеселевшая, обещала прийти на репетицию.
Обрадованный возвращением Вали в студию, Аркадий попробовал заговорить с нею, но Валя поспешно отошла от него и в ее лице появилось исчезнувшее было выражение горькой решимости никого к себе не подпускать. Впрочем, во время репетиции, когда он по ходу пьесы смотрел ей в глаза, она улыбнулась ему совсем не по-актерски, а робко и благодарно.
После репетиции Валерий Владимирович подозвал Аркадия.
— Я сделал все, что мог, — прошептал он заговорщицки. — Вы видите, она пришла. Но у нее было большое разочарование, и тут дело ваше... всех ее друзей... поддержать, подкрепить, развлечь...
Сбившись с естественного тона, он докончил с пафосом:
— Вы благородный юноша, Ступин, душа у вас красивая, и пусть Валя увидит эту благородную красоту! Не затворяйте душу, Аркадий.
Аркадий буркнул:
— Ладно.
И побежал догонять Валю.
Она вошла в автобус одной из первых, а он оказался в конце длинной очереди и вскочил в машину последним. Когда ему удалось протиснуться вперед, Валя сидела у окна, зябко съежившись и прикрыв глаза. Аркадий не посмел окликнуть ее. У Аларчина моста он соскочил первым и подал Вале руку, чтобы помочь ей сойти с высокой ступеньки. Она воспользовалась его помощью и быстро пошла к дому.
Он шагал рядом, попробовал заговорить с нею. Она резко повернулась к нему и злобно сказала:
— Не надо, Аркадий. Я уже говорила — не надо! Вы меня раздражаете и мучите, поняли? Я ошиблась, и никто мне тут не поможет. Я знаю, вы все думаете бог знает что, вам кажется, что меня кто-то обидел или обманул, и я потому и несчастна. А меня никто не обидел. Я сама ошиблась и сама себя обидела, и теперь расплачиваюсь, и буду расплачиваться сама. Одна. А вы, Аркадий, забудьте меня. Совсем. Вот и все.
И, выпалив это, она по привычке ушла, не дожидаясь ответа.
Он остался на мосту, огорченный и все-таки счастливый. Был в ее объяснении мучительный, но радостный смысл, да и самый факт объяснения его обрадовал: она захотела что-то опровергнуть, в чем-то убедить его, — значит, ей не совсем безразлично, что он думает и чувствует! И хотя она ясно и резко потребовала, чтобы он оставил ее и забыл о ней, он впервые не поверил ей. Он не вспомнил слов Валерия Владимировича — нет, они показались ему смешными и старомодными. Не вспомнил он и дружеских советов Николая. Одно он запомнил крепко — надо действовать, никому не передоверяя и ни на кого не рассчитывая, действовать так, как подсказывают ум и сердце. А ум и сердце его возмужали в эти тяжелые недели. И, глядя вслед Вале, он сумел понять, что она уходит не только от него — от себя самой.
И так просто оказалось узнать у дворника номер ее квартиры, взлететь на верхний этаж, под самую крышу, где лестница суживалась и круто поднималась к узкой двери, возле которой торчал старинный колокольчик, облезлый от долгого употребления. Он дернул колокольчик, кто-то открыл ему и равнодушно указал — четвертая дверь налево.
Он рванул дверь и остановился — из сумерек вечерней улицы он неожиданно перенесся как бы прямо в небо, горящее золотом заката. Широкое окно, занимающее всю переднюю стену узенькой комнаты, открывало бесконечную глубину неба, и последние солнечные лучи пронизывали комнату, затопив ее вольным слепящим светом.
В этом слепящем свете он не сразу нашел Валю. Она стояла на коленях у изголовья кровати, уткнувшись лицом в подушку.
— Валя! — крикнул он отчаянно громко, как будто она была очень далеко от него. — Валя!
И опустился на пол рядом с нею, разжимая ее пальцы, пытающиеся прикрыть мокрое от слез лицо.
— Не надо, не надо, — твердила она, отталкивая его.
Он обнял ее и силою поднял, поставил на ноги и не отпустил, а тряхнул за плечи и быстро, решительно заговорил:
— Я никуда от тебя не уйду, Валя, это бессмысленно, я тебя люблю и не могу оставить тебя, когда тебе плохо...
— Жалеешь? — выкрикнула она, от гнева сразу перестав плакать.
Уже не боясь ее, он сказал:
— Да. Жалею, Валя. И тебя и себя. И пойми ты — не уйду. И врать тебе не буду, потому что все знаю и понимаю, и тебе надо забыть эту твою ошибку, а не растравлять себя. И я тебе помогу, потому что некуда мне от тебя идти. Жить без тебя не могу, что хочешь делай! — не могу.
Отпрянув, она спросила злым шепотом:
— А это ты знаешь — что я люблю его? Ненавижу, презираю, а люблю. Это ты знаешь?
— Зачем ты мне говоришь это?
— Чтобы ты знал. Все знал. И понял, как это невозможно, чего ты хочешь. Чтобы ты ушел!
Побледнев, он отошел от нее, распахнул окно, окунул голову в поток свежего весеннего воздуха, и этот свежий, пронизанный солнцем поток сказал ему, вопреки всему только что услышанному, что быть у нее и с нею — счастье, и она не спорила бы так страстно, если бы он был совсем не нужен ей, и не надо обижаться, а надо ей помочь, потому что нового она ничего не открыла ему, а то, что она открыла, — уже прошлое.
Он вернулся к ней, более уверенный, чем когда бы то ни было:
— А ты очень хочешь, чтобы я ушел? Правду скажи. Полную правду. Тогда я уйду. Только совсем полную правду.
— Может быть, и не хочу, — еле слышно сказала Валя. — Потому что ты хороший. Но ведь я ничем не могу тебе ответить, Аркадий.
— А я и не прошу! — вскричал он. — Год, один год не гони меня, Валя! Чтоб я мог приходить к тебе иногда... провожать тебя... позаботиться о тебе. Я даже о любви тебе говорить не буду! Дружить со мной ты можешь? Книжки читать, погулять сходим, на Острова, на лодке... на лыжах кататься... Может быть, за год ты и полюбишь? Не зарекайся, Валя! Может быть, и полюбишь!
— Странный ты человек. Удивительный человек.
Лицо ее менялось на его глазах. Закат угасал, слепящие лучи покинули комнату, а лицо ее светлело, светлело...