Ощущение полноты жизни с особой силой владело Аней в эти дни раннего лета, и непонятная размолвка с Алексеем, огорчая ее, все же не ослабляла, а, пожа­луй, даже усиливала это чудесное ощущение.

Аня поверила Алексею сразу, всем сердцем, в сади­ке возле Филармонии, и потом, когда они шли пешком через весь город, шли медленно, часто останавливаясь на пустынных набережных и в молчаливых переулках, названия которых они старались запомнить, потому что с этими маленькими, затерявшимися среди больших улиц, незнакомыми переулками связались воспоминания о слове, произнесенном одними губами, о поцелуе под су­мрачными сводами старинной арки, о решении, которое не было высказано, но подразумевалось и чувствовалось обоими: мы будем вместе... Белая ночь трепетала над ними своим колдовским светом. Дома и деревья не от­брасывали теней, только под деревьями и в узких пере­улках было чуть темнее, а там, где дома расступались по сторонам канала, возникало блеклое сияние спокой­но текущей воды. Звуки шагов скрадывались большой и таинственной тишиной. Даже знакомые улицы и на­бережные выглядели новыми и таинственными в этой тишине, в этом странном свете, в этом сонном безлю­дье.

Алексей провел Аню мимо своего дома. Он сделал робкое движение, зовущее ее войти. Она ласково повер­нула его в другую сторону, и они снова пошли вперед, и слишком быстро возник ее дом, ее подъезд, ее лест­ница.

— Ну, спите, — сказал Алексей, разогнув и согнув пальцы ее послушной руки. Он повернулся и пошел прочь, и звуки его удаляющихся шагов не скрадывались, а наполняли тишину отчетливым стуком. Аня послуша­ла, прижала к щеке пальцы, которые он только что ста­рательно разгибал и сгибал. Счастливая, поднялась к себе. Утром — после слишком короткого сна — просну­лась с блаженной мыслью: «Мы сейчас увидимся».

А наутро встретились так, будто и не было вчераш­него вечера, будто и не сказал он тех слов в садике у Филармонии, будто не целовал ее — будто все это только пригрезилось, а вот наяву: два товарища, два инженера, два члена партбюро встретились в цехе, на ходу поздоровались и разошлись. Потом, часом позже, столкнулись у дверей партбюро, глянули друг на друга вопросительно и смущенно, вошли и начали обсуждать с Воробьевым и друг с другом всякие очередные дела. Аня рассказала о выставке «Учителя и ученики», кото­рую она затеяла в техническом кабинете. Полозов одо­брил ее план, а потом начал дополнять его, и Воробьев тоже начал дополнять. Аня шутливо охнула, а Полозов сказал, что совсем не обязательно все делать самой, и упрекнул ее, что она с комсомольцами возится как с младенцами, а работать не приучает. Это было не­справедливо. Аня сердито возразила Полозову. Алек­сей отшутился:

— Критики не любите, дорогой культпроп!

Тут его вызвали в цех, и в этот день они больше не встретились. Аня задержалась на работе допоздна, от­части оттого, что начала готовить выставку, отчасти от­того, что надеялась уйти вместе с Алексеем. Когда она уходила, Алексей был на сборке. Еще несколько дней назад Аня запросто подошла бы к нему, сейчас она от­вела взгляд и торопливо прошла мимо. Он не догнал ее, хотя она шла по двору очень медленно.

Так и потянулись дни: деловые встречи, споры, ино­гда — вопросительный взгляд украдкой, иногда — пожа­тие руки. Однажды ей показалось, что Алексей нарочно ходит мимо технического кабинета и громко говорит с кем-то, чтобы она услыхала его голос. Но Аня была оби­жена тем, что он столько дней не пытался добиться встречи с нею; она не вышла на голос и не подняла головы, когда он прошел мимо приоткрытой двери. Спу­стя полчаса она заторопилась домой, но Алексея уже не было.

Бригада «косых стыков» собиралась то в цехе, то у Воловика, и каждый раз Аня надеялась, что ей удаст­ся уйти вдвоем с Алексеем, но Шикин непременно увя­зывался провожать ее, и они шли втроем — она посере­дине, Алексей и Шикин по бокам. Аня со злости молча­ла, Алексей тоже, а Шикин старался вести разговор, но у него ничего не получалось.

В воскресенье вечером они все-таки встретились — оба захотели погулять перед сном и одновременно ока­зались в маленьком переулке со старинной сводчатой аркой на углу. И вышло так, будто и не прошло боль­ше недели с последней встречи, будто только вчера, влюбленные и притихшие, они ходили тут, целовалась под этой аркой и поняли, что друг без друга им не жить. Было уже поздно, и ночь была не белой, не летней, а почти осенней оттого, что небо заволокло тучами и ве­тер сгибал деревья на набережной и рябил темную во­ду, — в сумерках этой ночи они снова прошли мимо его дома, и Аня спросила, в какой квартире он живет, а Полозов ответил:

— Зачем вам? Вы же не хотите зайти ко мне.

— А вдруг когда-нибудь зайду?

Он пожал плечами, но все-таки назвал номер квар­тиры — 38.

И опять они слишком быстро оказались возле ее дома, и Алексей ушел так же поспешно, как прошлый раз, но шаги его растворились в шуме хлынувшего дож­дя. Аня поднялась к себе, распахнула окно и долго стоя­ла в темноте, радуясь брызгам влаги, освежавшим лицо и руки. «Почему я не позвала его к себе? — удивлялась она. — Почему я не пошла к нему? Ведь я люблю его».

Если бы она знала, что он живет один, она сейчас побежала бы прямо к тому дому, нашла бы квартиру № 38 и с порога протянула бы ему руки. Настолько не­сомненно было, что они нужны друг другу. Настолько нелепыми казались ей какие бы то ни было условности.

А на следующий день она заметила, что Алексей из­бегает ее. Почему? Что он вообразил? Или... что его оттолкнуло?

На заседании партбюро они всегда сидели рядом, у них были свои излюбленные места по двум сторонам столика, на котором лежали подшивки газет. На оче­редном заседании Алексей сел в другом конце комнаты. Аня несколько раз ловила на себе его задумчивый взгляд, но он сразу отводил глаза и сурово сжимал губы.

А дни были напряженные, перегруженные забота­ми, — цех готовился к сдаче второй турбины и одновре­менно заканчивал новое автоматическое регулирование для первой. В начале июля обе машины предстояло от­править в Краснознаменск на монтаж.

Полозов почти не уходил из цеха. И Аня задержива­лась в цехе с каждым днем все дольше. Вторая и третья смены пополнялись. На днях ожидались новые станки, их надо было с первого дня обеспечить квалифицирован­ными рабочими. Каждый обучающийся был у Ани на учете. Аня волновалась за каждого, кто сдавал пробу на повышение разряда, а когда один из учеников от волнения запорол работу, была расстроена не меньше, чем он сам.

Как ни занимали ее отношения с Алексеем, времени для них просто не оставалось. И только при встречах с ним, по дороге домой и перед тем как заснуть, она с недоумением повторяла: ну что же это? Почему? Горечи не было, в глубине души она ни на минуту не пере­ставала верить в то, что они оба любят и что врозь им не быть. Вот только бы вытянуть эти трудные дни...

Как всегда бывает, и Ане, и ее товарищам по цеху казалось, что именно ближайшие дни — самые ответст­венные и трудные. Забыв о треволнениях, связанных с выпуском первой турбины, думали о том, что вторая дается труднее — и срок короче, и новые станки еще не прибыли, и ряд начатых работ по механизации не за­вершен... С третьей будет несравненно легче.

У Ани была своя мечта — к осени перейти сменным инженером на сборку. Но для того чтобы осуществить мечту, надо было самой себе сказать, что с порученным ей делом она справилась честь честью.

Выставка «Учителя и ученики» стала одним из ее любимых детищ.

Все самые «трудные», ленивые и озорные мальчиш­ки были приспособлены Аней к делу — клеили, краси­ли, выпиливали из фанеры щиты, рисовали заголовки, прикрепляли к щитам образцы изделий, бегали с ее за­писками на склад, к фотографу, машинисткам. Аня по ходу работы проверяла, хороши ли материалы вы­ставки. Вот Кешка, зажав в руке банку с клеем, загля­делся на фотографии и зачитался подписями. Что он чи­тает? Ага, увлекся сообщениями о том, кто из учеников перегнал учителей. Вот невозмутимый Ваня Абрамов, присев на корточки, читает сводку о производительно­сти труда карусельщиков, вместо того чтобы заливать краской буквы заголовка. Очень хорошо, — значит, сводка здесь кстати!

И кто выдумал, что эти мальчишки — «трудные»? Самые обычные мальчишки, требующие воспитания, а главное — живого и понятного дела, причем дела с от­тенком добровольности — «захотел — и стараюсь». С ними нужно обращаться требовательно, весело и обя­зательно с уважением — вот и все.

И еще видела Аня — им необходим коллектив, чувст­во ответственности не перед начальником или мастером, которых можно обмануть, а перед товарищами, которые все видят и все о тебе знают. В бригады их нужно, в хорошие, сплоченные бригады, где каждый отвечает пе­ред всеми!

Об этом она заговорила на комсомольском бюро. Женя Никитин поддержал ее — пусть лучшие бригадиры, такие, как Пакулин, возьмут к себе новичков.

— А первенство отдать другому цеху? — запальчиво спросил Николай. И тут же улыбнулся: — Зачем пре­увеличивать, ребята? Будто кроме Пакулина нет брига­диров? Создать новые бригады, поддержать их — вот и вся проблема!

— Из пакулинцев надо бригадира выдвинуть, — ска­зала Валя. — Там народ вырос, почти любого взять можно. Конечно, после того как они завоюют общегород­ское знамя! — добавила она, заметив протестующее дви­жение Николая.

— Правильно! — сказал Николай. — Тогда сам ре­комендую... хотя бы Аркадия!

Валя покраснела и рассердилась, а рассердившись, высказала то, что в другое время не стала бы говорить:

— Хотя бы и Аркадия! Что ж такого? Вы, пакулинцы, какими-то аристократами стали — вас и тронуть нельзя! Автономная республика!

Женя Никитин прервал начавшийся спор и пред­ложил подумать о создании новых молодежных бригад.

— Хорошо, — сердито согласился Николай. — Толь­ко, как хочешь, против этих кличек я возражаю! Небось когда прорыв и пакулинцы выручают цех, тогда мы не аристократы! Когда подсчитывают, кто по три пятилет­ки сработал, — тоже не аристократы!

Через минуту Валя и Николай мирно болтали, но Аня запомнила этот небольшой спор. Она сама еще не до конца понимала, что ей не нравится в этой лучшей молодежной бригаде завода.

Может быть, на нее действовало завистливо-недобро­желательное отношение Кешки и других «неприкаян­ных» к пакулинцам?

Чтобы проверить себя, она заговорила о них с Кеш­кой. Кешка поморщился и пробурчал:

— А мне что? Пусть хватают знамена.

— Так ведь они не хватают, Кеша, а зарабатывают по-стахановски.

— Ну и пусть зарабатывают, я не против.

Заставить Кешку высказаться до конца, когда он не хотел, было невозможно. А Кешка явно не хотел. По­шел бы он в бригаду Пакулина? Кто его знает! За последнее время он работал старательно и как будто не озор­ничал. Мать еще не вернулась из больницы, все домаш­ние дела лежали на Кешке. Иван Иванович осуществ­лял, как он говорил, «общее руководство» над мальчи­ками и по-прежнему оттирал Аню:

— У семи нянек дитё без глазу, Анна Михайловна. А у вас и так хлопот полон рот.

Хлопот действительно хватало. В эти же напряжен­ные для цеха дни кончались занятия в сети партийного просвещения, и Аня ходила по очереди то на один кру­жок, то на другой. Присматривалась к пропагандистам, присматривалась к учащимся.

Разные учились люди — пожилые, много передумав­шие на своем веку, и такие, что впервые задумались о жизни, о ее большом историческом движении. Были люди, давно привыкшие читать, вести конспекты, и та­кие, что впервые брали в руки серьезную книгу, пона­чалу спотыкались на непонятных словах, на отвлечен­ных понятиях, и вдруг, начав понимать прочитанное, с изумлением открывали, что трудные и как будто отвлеченные мысли имеют прямое отношение ко всему, что происходит вокруг, к течению их собственной жизни.

Было интересно приглядываться к людям и прослежи­вать, как новые мысли, входя в сознание, вызывали и но­вые поступки.

Труднее было разобраться в пропагандистах. Они то­же были очень разные — и по возрасту, и по опыту, и по таланту. У каждого были свои приемы, свои методы, и характер у каждого пропагандиста был свой. Одни любили объяснять, доказывать, приводить примеры, но легко сбивались, если слушатели задавали неожидан­ные вопросы, и робели перед заглянувшим на занятие работником парткома или райкома, — случалось, так ро­бели, что и занятие шло кувырком. Другие говорили мало, но умели разжечь спор и подвести самих слушате­лей к правильному решению, а если на занятие прихо­дили посторонние, — проводили его с особым блеском. Одни злоупотребляли цитатами, другие почти не прибе­гали к ним. У одних беседа шла как бы сама по себе, другие по-школьному вызывали слушателей...

Из цеховых пропагандистов Аня выделяла Ерохина, Полозова и конструктора Уралову.

Ерохин принял свой кружок в середине года от не­удачного руководителя, которого Ане пришлось отстра­нить. Кружок совсем было развалился, посещало заня­тия не больше шести-семи человек из двадцати. Ерохин обошел всех записавшихся и каждого попросил, как о личном одолжении, прийти на следующее занятие, «по­тому что, сам понимаешь, иначе у нас ничего не полу­чится!» Вел он занятия немного наивно, но с огромной душевной убежденностью. Если хоть один из слушате­лей плохо усвоил какую-то мысль, он щедро объяснял и развивал ее, пока не убеждался, что все поняли. Если кто-либо пропускал занятие, Ерохин так расстраивал­ся, что виновнику становилось стыдно — вот ведь до чего обидел хорошего человека!

Совсем иначе вел себя Полозов. Впервые прослушав его занятие, Аня огорчилась — ей показалось, что Поло­зов слишком сух и требователен. Он вел кружок повы­шенного типа, изучавший историю партии по первоис­точникам. Занимались у него главным образом мастера, рабочие с большим стажем, служащие — люди, непо­средственно подчиненные ему по работе. Может быть, думала Аня, он не умеет отстраниться от служебного отношения к этим людям? Слушатели ворчали, что они все-таки не студенты, читать по двести страниц к заня­тию им некогда.

— Ладно, вы не маленькие. Партийный актив! — говорил Алексей и стыдил каждого, кто плохо подгото­вился.

Как раз в эти дни Алексей почему-то явно избегал ее, и Ане очень не хотелось идти на его заключительную беседу. Но она преодолела неловкость и пошла. Алек­сей на секунду смутился, и его смущение ее обрадовало. Сидя в сторонке, она слушала, как Алексей придирчи­во проверяет знания своих кружковцев. На прощанье он пожелал им отдохнуть за лето и тут же, посмеиваясь, пообещал с осени быть еще требовательнее, потому что:

— Выросли, поумнели, второй год надо учиться луч­ше, чем первый!

И торопливо ушел в цех.

Слушатели столпились вокруг Ани, им хотелось знать, как она оценила их знания. Аня спросила полу­шутя:

— Может, на будущий год вам руководителя подоб­рее?

Но все одиннадцать человек запротестовали:

— Нет, Полозова!

— Он требует, но зато и объяснить умеет! С нашего брата не требовать — никакого толку не будет!

Слушатели разошлись, а она все сидела, просматри­вая оставленный Полозовым журнал кружка. Может быть, он вернется за журналом? Неужели ему не хочет­ся обсудить с нею, с культпропом, итоги учебного года и, может быть, хоть глазами сказать ей еще что-нибудь?

Ее оторвала от размышлений Уралова, руководитель самого капризного и любопытного кружка, какой только был в цехе. Это была затея Ефима Кузьмича — собрать цеховых старичков в отдельный кружок текущей полити­ки.  Ефим Кузьмич понимал, что его самолюбивые сверстники не пойдут «конфузиться» в один кружок с молодыми. Он и руководителя для них подыскал со сто­роны — из партийной организации конструкторского бю­ро. Уралова была молодая, хорошенькая, приветливая, держалась со стариками как выросшая, умненькая доч­ка, которая не учит, а только помогает разобраться в сложных проблемах международной и внутренней поли­тики.

Из всех стариков только один отказался записаться в кружок — Иван Иванович Гусаков.

— Мне моего знания хватает, — огрызался он на своего старинного друга. — И кто меня там учить будет? Что она может понимать, этакая финтифлюшка?

Впрочем, он был одним из аккуратнейших посетите­лей занятий, и Уралова давно привыкла к своему ворч­ливому гостю.

Иван Иванович приходил позже всех, с насмешливой ухмылочкой человека, который все сам понимает, а за­шел из любопытства — поглядеть, как молоденькая жен­щина, курносая и белобрысая, поучает старых чудаков. Усевшись подальше, он утыкался в газету, но слушал очень внимательно. Курносая и белобрысая ему нрави­лась. Она рассказывала понятно и живо, приносила с собою карту мира и сама, ловко вскочив на табурет, прикрепляла ее к стене. Во время беседы она не забыва­ла указать линейкой каждую страну, о которой шла речь, каждый город.

Слушателей она называла по имени-отчеству, а если ей случалось спутать имя или отчество, — краснела и прикусывала кончик розового языка.

Чтобы поставить ее в тупик, Иван Иванович внима­тельно читал газеты и выискивал — о чем бы задать во­прос покаверзнее? Однажды ему удалось это, курносая-белобрысая не сумела ответить. Но она не растерялась, а поморгала ресничками и сказала:

— Очень интересный вопрос задал Иван Иванович. Ответить на него сегодня не берусь. Надо подумать и почитать, чтоб не ошибиться. Если вы в следующий раз зайдете к нам, Иван Иванович, я подробно отвечу. Хо­рошо?

С тех пор он уважал ее. Ему и в голову не приходи­ло, что к списку слушателей давно приписана каранда­шом его фамилия и что курносая-белобрысая, сделав перекличку, молча ставит последнюю «птичку» против фамилии Гусакова.

Аню Карцеву вызвали на последнее занятие потому, что старики не захотели прекращать занятий. Они при­выкли к своей хорошенькой Марье Алексеевне и счита­ли, что нет причин расходиться на лето — не таково сей­час международное положение, да и они, слава те гос­поди, не футболисты!

— Что ж, я очень рада, — сказала Аня. — Если Ма­рья Алексеевна может...

Уралова вздохнула, улыбнулась, и сказала, что она тоже очень рада. Аня понимала, что ей и лестно и не­много обременительно решение стариков, — Уралова иг­рала в теннис и готовилась к соревнованиям.

На итоговом совещании пропагандистов Аня особо отметила успех Ураловой: вот что значит интересная форма занятий! Ей хотелось, чтобы каждый пропаган­дист объединил в себе душевность Ерохина, интересную форму изложения Ураловой с требовательностью Поло­зова. Как ни трудно было говорить об Алексее, Аня все же сказала о том, что пропагандист Полозов бывает слишком сух и придирчив, мало заботится о том, чтобы заинтересовать, увлечь слушателей.

— Разве? — воскликнул    он, искренне  огорчив­шись — Учту.

Он не обиделся. Аня видела, что он и слушает с ин­тересом и любуется ею. Да, он любовался ею, радовался каждой ее интересной мысли, а когда она запнулась, потеряв нить рассуждения, на его лице отразилось ее собственное замешательство.

Началось обсуждение доклада. Аня слушала высту­павших и в то же время думала: «Какая-то чепуха у нас произошла, и я не допущу ее. Я просто возьму и спро­шу, в чем дело. Ведь близкий он, близкий и нужный... Зачем же вся эта путаница?»

Полозов уже направился к двери, когда она оклик­нула его:

— Алексей Алексеич, останьтесь, если можете, мне нужно поговорить с вами.

Он обернулся с такой стремительной готовностью, как будто в комнате никого не было.

— Я пробегу по цеху и вернусь, — сказал он, заме­тив, что они не одни.

Но в цех он не пошел, а вышел во двор и решил прогуляться по центральной аллее, чтобы не прийти на­зад слишком скоро.

По обеим сторонам аллеи сквозь листву мерцали за­копченные окна цехов, каждый цех грохотал, лязгал и стучал на свой лад. А на аллее было пусто и почти тем­но. Накрапывал теплый дождик, время от времени по лицу ударяли крупные капли, срывавшиеся с листьев.

Зачем она позвала? О чем заговорит? Как? Она се­годня так старательно критиковала меня, а ей и невдо­мек, что стоит ей появиться в комнате, как я станов­люсь сам не свой и весь напрягаюсь, чтоб не сбиться с мысли и не выдать себя... А ей ничего не стоит го­ворить со мной и при мне о партучебе, о косых стыках и о чем угодно. И она ни разу не позвала с собою, ни разу не подошла первая. Взглянешь — чуть улыбнется, пожмешь руку — рука ответит, и только. Я без нее не могу. А она даже зайти не захотела, только сказала: «А вдруг когда-нибудь и зайду». Значит, еще не уве­рена ни в чем? Или считает нужным кокетничать, как и все прочие? Думает, что со мною можно как с Гаршиным? Тем хуже!

Когда он вошел в ее опустевший кабинет и сел, не глядя на нее, испуганный тем, что сейчас все будет ска­зано, Аня тихо воскликнула:

— Вы весь мокрый, Алеша!

Он объяснил:

— Дождь идет.

Посмотрел на нее и вдруг понял, что все, чем он мучился, — выдумки, бредни, они нужны друг другу, и оба не могут врозь.

Она шепотом спросила:

— Алеша... Почему?

Он не знал, как объяснить ей. Должно быть, он чу­дак и выдумщик, и чего-то не умеет, в таких случая люди как-то делают «предложение», что ли... Но ведь она же сама должна понимать!

— Вы сказали: когда-нибудь, — пригнув голову, бы­стро проговорил он. — Значит, вы еще не уверены. Я не привык навязываться.

Она замерла, удивленно приоткрыв рот. И вдруг за­смеялась. Она смеялась, глядя на него сияющими гла­зами, а он сердился — с каждым мгновением все больше сердился на нее за этот смех.

— Может быть, это и смешно, — сказал он. — Но я такой, и другим не буду. Тащить вас замуж насильно я не могу. Вы про меня знаете все. А играть с собою я не...

— Алеша! — вскричала она. — Да разве я... Смех еще дрожал в ее лице.

— Я не знаю, что вы, — мрачно сказал он. — Но я вас предупреждал, что кокетничать со мною не надо. А повторять, уговаривать, просить я не умею. Может быть, женщинам это и нравится, но я не умею.

— А я и не хочу, чтобы вы умели, — сказала Аня. Он сделал движение к ней, потому что больше всего ему хотелось сейчас обнять ее и в поцелуе почувство­вать, что он нужен ей таким, какой он есть. Но в эту минуту дверь распахнулась от пинка ногой — Кешка и Ваня Абрамов, пыхтя втащили в комнату громадный фанерный щит.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич, — они вежливо поклонились заместителю начальника цеха.

— Здравствуйте, — со вздохом ответил Полозов. Аня тоже вздохнула и принялась командовать, куда поставить и как закрепить щит. Алексей с досадой по­думал, что она могла бы попросту отправить их вон, со­всем не обязательно устанавливать щит сегодня.

— Так я пойду, — буркнул он, не трогаясь с места.

Она подошла к нему и тихо сказала под адский стук молотков, вгонявших гвозди в неподатливую стену:

— Нам надо выкроить вечер, Алеша, и поговорить. Не спеша, без помех. Я не могу встречаться с вами толь­ко в цехе.

— И я, — жалобно сказал Алексей.

— Вы сегодня опять до ночи здесь?

Он с горечью махнул рукой — не до ночи, а, пожа­луй, и ночь. Решающие дни монтажа... Любимов, ко­нечно, уйдет, а его просил остаться.

— Ничего, Алеша... Как только схлынет горячка...

Ее теплая рука, задержавшаяся в его руке, дала ко­роткую отраду. Но когда он вышел за дверь, до него дошел смысл ее слов. Когда схлынет горячка. А когда она схлынет, черт бы ее побрал? Так и до осени ждать будешь...

По цеху шел Гаршин. Он понятливо усмехнулся, уви­дав, откуда выходит Полозов, свернул со своего пути и, насвистывая, заложив руки в карманы, прошел мимо Алексея в технический кабинет. Нарочно? Или Аня при­держивает поклонника по лукавой женской склонности к тому, чтобы побольше народу крутилось вокруг?

Избегая всех, кто мог задержать его, Алексей снова вышел на центральную аллею и пошел по ней, со зло­сти ступая по лужам и разбрызгивая жидкую грязь. Ему была непереносима мысль, что Гаршин преспокойно си­дит сейчас возле Ани, а она, наверно, болтает с ним как ни в чем не бывало.

Приняв самый озабоченный вид, Алексей зашел в ближайший цех. Это оказался прокатный цех, толстая, добела раскаленная болванка проплыла в лапах крана мимо Алексея, легла на ленту транспортера и нырнула под валки стана. Алексей вошел в пустую конторку мастера, взял телефонную трубку и потребовал диспет­чера турбинного цеха. Понизив голос, чтобы знакомая девушка-диспетчер не узнала его, он строго сказал:

— Разыщите инженера Карцеву и срочно пошлите в партком к товарищу Диденко. Только немедленно, чтоб сию же минуту шла!

Повесил трубку и, посмеиваясь, пошел подкараули­вать Аню на боковой аллейке, по которой она должна пробежать.

Он издали разглядел ее — спешит, торопливо обходя лужи: у одной, разлившейся во всю ширину дорожки остановилась, потом храбро перескочила.

Он вынырнул из темноты и взял ее под руку.

 — Ой, кто это? — воскликнула она, не сразу разгля­дев его в темноте.

— Это я, и я не хочу, ждать, пока схлынет горячка, — сказал Алексей. — Застегните пальто и пойдемте побродим.

— Ох, Алеша... — Она, видимо, обрадовалась, но не  знала, как же ей поступить. — Может, зайдем вместе? Понимаете, меня срочно вызывает Диденко...

— Это тоже я, — сказал Алексей, увлекая ее к про­ходной. — Неужели вы думаете, что я буду терпеливо ждать осени, чтобы поговорить с вами без помех?

— Вы? — не сразу поняла Аня. — Звонили — вы? Ей это явно понравилось.

Мелкий дождик накрапывал по-прежнему, но они не замечали его. Они оказались в тихой боковой улочке и стали бродить по ней взад и вперед, взад и вперед.

— Я хочу, чтобы вы знали все и все поняли, — говорил Алексей, не глядя на нее, потому что ее улыбка сби­вала его с толку. — Я уже говорил вам, что я ненавижу женское кокетство и всякую путаницу отношений...

— Но вы же сами запутали! — воскликнула Аня.

— Я не запутал, а... ну, не могу я при всех бегать за вами!

— А я — могу?

— Но если бы вы сказали хоть слово…

— А вы?

Он озадаченно помолчал, потом сказал:

— Значит, опять я неправ? Вот видите, меня не за что любить.

— Вижу.

Это прозвучало так, как если бы она сказала: люб­лю. Он сжал ее руку и продолжал говорить то, что счи­тал нужным обязательно высказать ей:

— Я жил обычной мужской жизнью. Не так, конеч­но, как ваш Гаршин, но, в общем, и не так, как хотелось. Путался, ошибался, сильно обжегся... Это я вам уже говорил, так? Я хочу, чтобы вы все это знали. Потому что к вам, Аня, я отношусь очень серьезно, и если у вас нет такого же серьезного... если вы просто думаете позабавиться... в общем, тогда скажите прямо. Я для это­го не подхожу.

— А я думаю, что вы не относились бы ко мне серьезно... если бы думали, что я просто хочу позаба­виться.

— Может быть...

Он не сразу решился высказать то, что мучило его, потом выпалил, не выбирая слов:

— Тогда на кой же черт вы не отвадите этого ваше­го Гаршина, который все крутится и крутится вокруг вас?

Вместо ответа она изумленно воскликнула:

— Алеша, вы ревнивы?

— А что я, не человек, что ли? — буркнул он, уже стыдясь своего грубого вопроса и косясь на Аню в ожи­дании отповеди.

Аня знала, что ей следовало бы отчитать его, она всегда считала ревность чувством унизительным и не­достойным, но сейчас ей было удивительно приятно, что Полозов, ко всему прочему, еще и ревнует ее.

— Я его отвадила, Алеша, — тихо сказала она. — Он же нарочно злит вас... разве вы не видите? Дога­дывается и дразнит. И неужели мы будем ссориться из-за Гаршина?

Ей было неприятно даже вспоминать об этом челове­ке, к которому ее когда-то тянуло. Перечеркнуть — и все. Но в то же время ее томила мысль, что на откро­венность надо ответить откровенностью и сказать Алек­сею все, как было, иначе навсегда останется чувство ви­новатости. И надо сказать сегодня, сказать до того, как их отношения определились, чтобы потом никогда не возвращаться к прошлому.

Но Алексей уже заговорил сам. Он рассказывал ей о себе, о женщинах, которые ненадолго входили в его жизнь, о той самой Леле, заставившей его возненави­деть легкомыслие и кокетство. Аня слушала его, совер­шенно не ревнуя, ей было все равно, что он чувствовал раньше, до нее, она думала только о том, что сейчас он очень, по-настоящему любит ее, если нуждается в этой исповеди, которая ей не нужна... и еще она дума­ла — сумеет ли он отнестись так же к ее признаниям?

— А в общем — все это уже не существует, — вдруг на полуслове прервал он свой рассказ. — Там, у Филармонии, я вам уже сказал все. Мне казалось, что наши отношения с самого начала исключают всякую игру… всякие там условности и соображения... Мне казалось, что вы должны понять это и пойти со мною, ни о чем не раздумывая. Не поймите меня плохо, Аня. Я уже не разделяю нас в мыслях с того вечера, а когда вы поче­му-то уклоняетесь, ждете, присматриваетесь… Может быть, я чего-то не понимаю, но я действительно не знаю — почему?

Она молча сжала его руку, в которой так удобно ле­жала ее рука. Она была готова сейчас же, немедленно пойти с ним, к нему, в эту неизвестную ей квартиру № 38, куда ей так часто хотелось прибежать, откинув все сомнения.

— Алеша, вам надо возвращаться сегодня в цех? Или вы можете…

Он остановился. Она смутно видела в полумраке его лицо.

— Аня! — сказал он, поняв ее мысль. — Я не могу думать о цехе, о Любимове, обо всем на свете. Вот еще!.. Я могу прийти туда гораздо позже. Сейчас и Лю­бимов там, и этот Гаршин...

Она видела, что он готов откинуть все и в то же вре­мя не может это сделать, что он все равно — не сейчас, так через час или два — спохватится: не имею права...

Чуть не плача, она качнула головой.

Они пошли дальше, и оба заметили, что накрапывает дождик, и промокли ноги, и становится холодно.

— Поймите и вы меня, Алеша, — еле слышно заго­ворила она. — То, что у нас начинается, мне очень дорого. Дорого и свято. Это — вся жизнь. Надолго. И я не хочу размельчить обворовать себя... нас... Я хочу, чтоб это был праздник. Наш большой праздник...

— А для меня уже праздник, — сказал он.

Ей было трудно объяснить свою мысль, потому что она сама почувствовала — и тут, под накрапывающим дождиком, у нее светлый праздник на душе оттого, что он рядом. И все-таки понимала, что права, что отступить не может.

— Мы никогда не сможем отделить одно от друго­го, — сказала она. — Я знаю, что ты не умеешь делить, что для тебя цех — тоже твоя жизнь, кусок души. Мы оба не умеем делить. И когда я стараюсь себе представить нашу жизнь, я знаю, что все там будет сплетено вместе. И хочу этого. Ты понимаешь? Я не хочу, чтобы начало этого большого... наш первый день...

— Понимаю, — сказал он.

Помолчав, он добавил с привычной шутливостью:

— Ну, а если так и не найдется свободного дня до осени?

— А мы найдем его сами, — твердо сказала Аня.

— Пойдемте, провожу, — со вздохом сказал он. — И поплетусь на завод, потому что, действительно, черт их знает, что там натворят без меня.

Они уже подходили к заводским домам, когда она вспомнила, что ничем не ответила на его исповедь и что это нужно сделать сегодня, потом будет гораздо труд­нее.

— Алеша, я хочу сказать вам...

Она повернула назад, в пустынный переулок, и быст­ро, скупо сказала то, что важно было сказать — не пы­таясь ни приукрасить себя, ни оправдать то, что сама не оправдывала.

Алексей молчал, напряженно стиснув губы.

Ей стало страшно, что он не сможет забыть.

— Алеша...

— Не надо, — остановил он ее. — Не надо, Аня. Они снова повернули к ее дому.

— Я вам верю, как самому себе, Аня, — сказал он у ее подъезда. — Вы знаете, единственное, что меня заде­ло...

Она знала — та встреча под Кенигсбергом.

— Так вот, я все понимаю. Я понимаю вас, какая вы тогда были... Мне очень жаль, что я не встретил вас гораздо раньше.

Он взял ее руки, соединил их вместе, подержал их, слегка покачивая, будто баюкая.

— Я вас люблю, — быстро сказал он, отпустил ее руки и почти побежал прочь.