Последние пять дней июня были рассчитаны по ча­сам и минутам — к ночи тридцатого вторая турбина должна была пройти стендовое испытание, и тогда цех мог рапортовать о выполнении июньского стахановского плана точно в срок.

На сборку стекались последние узлы и детали. По цеху то тут, то там гремел голос Виктора Гаршина; по­сле выговора директора Гаршии ненадолго присмирел, но теперь ему было некогда выбирать выражения, и сно­ва его зычная ругань звучала на участках, и в горячке на нее не обижались, а только посмеивались:

— Включился наш громкоговоритель!

Полозов морщился и при встречах с Гаршиным про­сил сквозь зубы:

— Перестань.

Его раздражала атмосфера «аврала», которую созда­вал начальник сборки. Он гордился тем, что цех вошел в график и в завершающих работах по второй турбине ясно ощущается почти бесперебойный ритм. Сам Поло­зов уже не бегал по участкам, как раньше, и не «нави­сал» над рабочими с просьбой «постарайся, дружище», о чем иронически вспоминал на собрании Коршунов. Зато на оперативных совещаниях начальники участков и мастера боялись колючих замечаний Полозова, а Ба­бинков жаловался друзьям, что Полозов «всей тяжестью навалился» на ПДБ.

С утра до вечера похудевший и утративший свое красноречие Бабинков осипшим тенорком давал сведе­ния наверх — заводскому диспетчеру — и запрашивал сведения снизу — с участков. Держа перед глазами памятку, он названивал снабженцам насчет баббита для третьей и крепежа для второй турбины, выяснял, отгру­жены ли отливки с металлургического завода для чет­вертой, заказаны ли вагоны для отправки первой.

Ничто не шло само собою, ни про одну деталь, мате­риал, инструмент нельзя было сказать, что они катятся как по маслу, но тем приятнее было Бабинкову, что они не застревают. Мысленно он много раз на дню красно­речиво хвастал тем, как он что-то обеспечил, чему-то по­мог, кого-то подстегнул... Но не успевал он открыть рот, чтобы похвастать, — звонил телефон, и опять где-то что-то «горело» или «затирало», и Бабинков начинал на­званивать в цехи, в дирекцию, старшему диспетчеру.

— Это ты, Бабинков? — переспрашивали начальники участков, удивленные его необычной краткостью и дело­витостью.

— Глядите-ка, человеком стал! — с удовольствием отмечал Ефим Кузьмич.

Но Полозов приходил к Бабинкову только проверять и требовать, замечал каждую оплошность, а достижения принимал как должное.

— Знаешь, Леша, — однажды, разозлившись, сказал Бабинков, — если ты думаешь, что я могу стать чем-то вроде автоматического регулятора...

— Ну, что ты! — ответил Полозов, дружески сжимая его пальцы, ухватившиеся за телефонную трубку. — Ни­когда я тебя не унижу таким сравнением: ты же чело­век — значит, гораздо умней и оперативней!

И ушел, посмеиваясь, — он знал, что злость пойдет Бабинкову на пользу, вытесняя склонность к болтовне и уступчивости.

Фактическое руководство цехом в эти решающие дни как-то само сосредоточилось в руках Полозова — долж­но быть, потому, что он был спокойней и уверенней всех.

Любимов вовремя появлялся там, где было нужно, вдумчиво решал вопросы, с которыми к нему обраща­лись, председательствовал на «оперативках» и догова­ривался с директором и главным инженером тогда, ко­гда это требовалось. Из цеха он почти не уходил, но ино­гда закрывался у себя в кабинете и говорил секретар­ше:

— Без крайней надобности — никого!

И секретарша заученно твердила всем, кто хотел пройти к начальнику цеха:

— Говорит с директором по телефону. Зайдите позд­нее.

А Любимов ни с кем не говорил. Прикрыв глаза, он сидел за своим столом и ничего не делал. Это не было ни отдыхом, ни раздумьем, — странная апатия охваты­вала его временами, такая апатия, что ни глядеть на людей, ни выслушивать их, ни решать какие-либо во­просы он не мог. Кабинет становился в такие минуты единственным его прибежищем, где можно ненадолго ото всех укрыться, — даже дома такого прибежища не было, потому что Алла Глебовна тотчас начала бы тре­вожно расспрашивать и строить предположения, что его обидели, обошли, не сумели оценить. Алла Глебовна говорила: «Они тебя заездят», «вы все какие-то ненор­мальные», «я тебя давно прошу — уходи с завода». А он любил завод. Он не представлял себе, как он стал бы жить без повседневных проблем и трудностей произ­водства, без волнующей радости стендовых испытаний... Он помнил каждую турбину, выпущенную им, расстраи­вался, если с нею что-либо случалось, и радовался, если узнавал, что она работает без капризов дольше отпу­щенного ей наукою срока. Он гордился тем, что ему до­верено руководство таким ответственным цехом, и рев­ниво оберегал свое доброе имя. Выговоры сверху и кри­тика снизу делали его несчастным. Он готов был при­знать, что чего-то не понял, что новые требования, предъявляемые руководителю, законны и полезны. Он старался выполнять эти требования, но, должно быть, не умел. А в последнее время он чувствовал, что движе­ние, охватившее цех в связи с обязательством красно­знаменцам, перехлестнуло через него, что оно идет не­зависимо от его воли, так что если бы он заболел или умер — ничто не изменилось бы.

Он не понимал людей, окружавших его. Они радова­лись тому, что его пугало, добивались того, что он пы­тался отстранить как «самоубийство». Они настояли на своем — новые сроки стали законом, и теперь любая за­держка с выпуском турбины означала не только нару­шение социалистического обязательства рабочих, но и срыв цехового и общезаводского плана, то есть неприят­ность для цеха и провал для него, для руководителя! Раздумывая на досуге, он признавал, что такое опасное решение целесообразно с государственной, да и просто с деловой точки зрения, но в глубине души не верил, что новые сроки реальны, и томительно боялся, боялся, боялся...

Сидя взаперти в своем кабинете, он прислушивался к разговорам секретарши с посетителями, и каждый громкий голос пугал его как возможный вестник не­предвиденной беды. «Нервы, нервы!» — тут же успокаи­вал он себя, убедившись, что никаких дурных вестей нет.

Зазвонил телефон.

— Георгий Семенович, к нам приехали дорогие го­сти! — весело сообщил Диденко. — Делегация краснознаменских строек! Они уже побывали на генераторном, говорят — дела там весьма хороши. А что у вас? Идете в графике?

Любимов придвинул к себе график.

— В графике. Сейчас начнется посадка уплотнительной втулки и муфты, затем проточка всего ротора и балансировка. Довольно эффектное зрелище для го­стей, — сказал он, заставляя себя приветливо улыбнуть­ся, хотя гости и не могли видеть его улыбки.

— Чудесно! — воскликнул Диденко. — Товарищи пробудут до первого, чтобы присутствовать на испытании турбины. Сейчас они пойдут по заводу и, конечно, больше всего хотят осмотреть турбинный цех.

— Милости просим, — сказал Любимов.

Он еще не отнял руки от телефона, когда дверь рас­пахнулась и без спроса вошла Карцева. Подойдя вплот­ную к Любимову, она еле слышно проговорила:

— Беда... На уплотнительной втулке... волосовины.

Ефим Кузьмич уже вызвал кран, чтобы отправить втулку на сборку ротора, когда лаборантка заводской лаборатории, снимавшая серную пробу, выпрямилась с листком в руке и вполголоса позвала:

— Ефим Кузьмич!

На листке проступили рыжеватые отпечатки змеевид­ных, рясходящихся линий.

— Волосовины, — шепотом сказала лаборантка. Ефим Кузьмич вынул лупу и склонился над втулкой.

На ее внутренней поверхности темнели тонкие трещин­ки. Должно быть, в термической обработке втулку слиш­ком быстро нагревали или слишком быстро охлаждали, сталь перенапряглась и треснула... и теперь это сталь­ное толстое кольцо, такое мощное и крепкое на вид, ста­ло ненадежным: не выдержать ему страшного напряже­ния предстоящей многолетней работы!

Прибежал Воробьев. Несколько минут он не мог ото­рвать взгляда от змеящихся трещинок, потом твердо сказал те слова, которые было так трудно произнести:

— Брак. Неисправимый.

Вокруг них сразу столпились люди. Лупа переходила из рук в руки. Никто ничего не добавил к словам Воро­бьева. Все было ясно. Брак. Надо заказывать новую втулку. Ротор будет ждать ее. А турбина будет ждать ротора. Все напряжение этих дней уже не нужно. Три­дцатого числа испытания не будет. Стахановский план июня сорван...

Появился Полозов, коротко сказал:

— Дайте-ка лупу!

Он мог бы и не смотреть. Как только ему доложили, что на втулке обнаружены волосовины, мысль его зара­ботала в новом направлении: чем исправить беду побы­стрее. И склонился он над этими роковыми трещинками только для того, чтобы выгадать время, пока в его го­лове сложится решение. Затем он выпрямился и обра­тился к Воробьеву и Ефиму Кузьмичу:

— Втулка для третьей поступила? Пойдемте погля­дим, что там можно сделать.

И они пошли — все трое внешне спокойные — на склад заготовок. Их деловитость разрядила напряжение. Кто-то выругался, кто-то добавил, — каждому хотелось облегчить душу. Примчался со стенда Гаршин, откуда-то вынырнула Карцева.

— Что вы трясетесь? Позовите Любимова! — крик­нул ей Гаршин, и она послушно побежала за начальни­ком, даже не заметив его грубости.

Перед Любимовым все молча расступились. Был он бледен и шагал как обреченный. Наклонился и долго всматривался в тусклую поверхность металла, в тончай­шую паутинку трещинок.

— Все, — отворачиваясь, произнес он и медленно по­шел обратно.

Гаршин догнал его:

— Георгий Семенович...

Любимов страдальчески сморщился и сказал, мах­нув рукой:

— А тут еще краснознаменцы... Черт их принес! Вы вот что... позвоните Диденко, а то ведь они сейчас придут... Проточку и балансировку ротора обещал им... Отмените.

Любимов говорил как больной. Одна неотвязная мысль преследовала его с той минуты, когда он услышал тяжелую весть. «Я это предвидел, этого боялся, а все равно — срыв плана на мне, отвечать — мне...»

Гаршин вдруг дернул Любимова за рукав, засмеял­ся и воскликнул:

— Ничего не надо отменять!

Пригнувшись к самому уху Любимова, он начал бы­стро и горячо объяснять ему, что и как можно сделать. Рабочие с любопытством наблюдали, как постепенно прояснялось лицо начальника цеха. Наконец Любимов одобрительно кивнул и быстро прошел через цех в свой кабинет, а Гаршин, подмигивая самому себе, направил­ся в тот угол, где, ожидая отправки, стоял на стойках го­товый ротор первой, уже испытанной турбины.

— Вот оно что, — пробормотал кто-то из сборщиков.

— С Гаршиным не пропадешь, — откликнулся второй.

— А что ж? Как говорится — хоть стыдно, да сыт­но.

Еще кто-то вслух подумал:

— Тридцатого не испытать — сорвется весь план...

Молодой сборщик растерянно спросил:

— Это что же теперь делать будут?

Ему не ответили. Хмуро и молчаливо, не сговари­ваясь, все пошли по своим местам.

А вокруг ротора первой турбины началась лихора­дочная суета. Не глядя друг другу в глаза, рабочие вы­свобождали его из креплений. Стропальщики молча опу­тывали ротор стальными тросами. Гаршин поторапли­вал, изредка косясь в ту сторону, откуда вот-вот могли появиться посторонние люди.

Валя вела кран к указанному ей месту, с удивле­нием стараясь понять, что там происходит.

Возбужденная, с красными пятнами на щеках, стоя­ла в центральном пролете Аня Карцева. Она тоже коси­лась на ворота и замирала каждый раз, когда калитка открывалась: не краснознаменцы ли? Она поняла, что решили сделать Любимов и Гаршин, и как-то не заду­мывалась, хорошо это или плохо. Она думала только о том, что план — стахановский план, которого они все так добивались! — под угрозой, что будет ужасно, если делегатов Краснознаменска придется встретить такой горькой новостью... что, наверно, потом как-нибудь бы­стро наверстают...

Когда кран поднял и медленно понес через цех мно­готонную махину ротора, поблескивающую отполирован­ными поверхностями вала и массивных колес, Аня мыс­ленно торопила крановщицу: «Ну скорее, Валечка, ми­лая, скорее!» — и дрожала от нетерпения, потому что кран полз медленно и настороженно, с тяжким скреже­том.

Втулка, предназначенная для третьей турбины, была на термической обработке, и Полозов убежал в терми­ческий цех выяснять, когда ее подадут, а заодно отругаться по поводу брака.

Ефим Кузьмич и Воробьев подсчитывали:

— Обработка токарная — двадцать часов, разметка и долбежка пазов — четыре часа, посадка — полтора-два часа, потом насадка муфты... проточка всего рото­ра...

— Как ни крути, а с момента, когда втулку пода­дут, — не меньше тридцати — сорока часов.

Тень от проплывающей над пролетом махины на ми­нуту легла на их и без того сумрачные лица. Оба под­няли головы и проводили взглядом медленно удаляю­щийся ротор.

— Да, так вот... — первым заговорил Ефим Кузь­мич. — Если втулку подадут, ставлю лучших токарей в смены — Назарова, Пакулина...

Воробьев отвел глаза от ротора, плавно покачивав­шегося на гигантском крюке, и неуверенно спросил:

— Может, и мне стать в ночь? А? После Назарова? Я попробую скоростным...

Ему очень хотелось сейчас же, немедленно стать к станку и целиком уйти в привычную, простую, до конца ясную работу. Лишь бы не идти туда, к балансировочно­му станку, где он будет вынужден или вмешаться, или своим молчаливым присутствием одобрить махинацию, придуманную Гаршиным. Он не имеет права отменить распоряжение начальника цеха, но и промолчать тоже не имеет права. И он с тоской представлял себе послед­ствия своего вмешательства. Не ссору с Гаршиным и Любимовым — черт с ними! — не сложное обсуждение их поступка на партбюро, а может быть, и на партко­ме... нет, он представлял себе, как весь завод облетит досадная новость: турбинный не сдаст к первому числу турбину, турбинный в хвосте всех цехов, из-за турбинного сорван стахановский план... Он представлял се­бе, как вот-вот появятся делегаты Краснознаменска, по­сланцы строителей, которым турбинщики дали торже­ственное социалистическое обязательство! — и надо бу­дет сказать им: простите, подводим... Кто бы ни был виноват, а в итоге — спрос с турбинщиков!.. И, нако­нец, он представлял себе унылое настроение товарищей по цеху, когда на доске соревнования они увидят свой турбинный — на последнем месте, на черепахе.

— Закури, Яков, — строго предложил Ефим Кузь­мич, подавляя такие же мысли, и вдруг сказал:

— Гляди, с чем-то Коля бежит.

У Николая Пакулина было оживленное, счастливое лицо, оно бросалось в глаза среди общего уныния.

— Ефим Кузьмич! Яков Андреич! — еще издали за­кричал Николай. — Ведь у нас на обработке другая втулка есть! Для обоймы уплотнения!.. Тоже с третьей турбины!.. Вчера с термического поступила...

Передохнув, он сказал уже спокойнее:

— Мы поглядели по чертежам, высчитали. Если переточить — будет втулка для ротора. Все сходится. И работы там часов на восемнадцать — двадцать! И, главное, сразу приступать можно!..

— А ведь и в самом деле... ох, Коля, умная голо­вушка!

И Ефим Кузьмич с Воробьевым начали подсчитывать, сколько часов тут потребуется, с азартом сжимая и без того короткие сроки обработки и этим как бы оправды­вая то, что они стоят здесь, стоят и не обращают вни­мания на происходящее в нескольких десятках шагов от них.

Тяжелый крюк бережно пронес восемнадцатитонный ротор через цех и осторожно потащил его к станку, на котором происходит балансировка. Гаршин знаками указывал крановщице — влево, еще влево, стоп! Он был весел и очень доволен — до чего ловко придумал! Пока там будут возиться с новой втулкой, мы этот ротор эф­фектно отбалансируем на глазах гостей и прямехонь­ко— на сборку! Даже если б не было этих волосовин, все равно канителиться пришлось бы еще долго, одна проточка ротора — часов десять, раньше утра к балан­сировке не приступили бы! А тут и балансировка — только для виду, для гостей, и экономия во времени — не меньше суток! Испытание можно начать и двадцать девятого… Ого! Досрочно, сверх стахановского плана! Еще, чего доброго, премии заработаем! А потом, после первого числа, без шуму, без гостей закончим и тот ро­тор, и все будет в ажуре!

Посмеиваясь, Гаршин уже двинул пальцем, чтобы начать установку ротора на станок, когда прямо перед ним возник человек с таким разъяренным лицом, что Гаршин не сразу признал в нем Алексея Полозова.

— Прекратить! Нельзя это делать! Стыд! — закри­чал Полозов необычно высоким голосом и яростно за­махал крановщице.

Валя послушалась.

Опускавшийся ротор вздрогнул, остановился и начал медленно покачиваться в воздухе, как бы удивляясь то­му, что происходит внизу.

С минуту Полозов и Гаршин стояли одни. Затем они оказались в кругу зрителей, и с каждой минутой круг становился плотнее. Еще недавно никто как будто не видел и не интересовался, что там такое делают с ротором уже испытанной турбины. А сейчас все, кто только мог оторваться от работы, бежали сюда и про­бивались поближе.

— Ну, в чем дело? — подавляя злость, небрежно спросил Гаршин. — Из-за чего столько пылкости?

— Этого делать нельзя! — повторил Полозов и огля­нулся. Ему хотелось увидеть на лицах окружающих одо­брение и сочувствие, но увидел он, как ему показалось, только любопытство.

— Жульничества я не допущу! — бледнея, сказал он и с надеждой повернулся к начальнику цеха, властно раздвигавшему толпу.

— Что  за сборище? — прикрикнул Любимов. — Гудка, кажется, не было. Давайте, давайте по местам!

Как всегда сдержанно-спокойный, но с брезгливо-недовольным выражением на посеревшем лице, Люби­мов обратился к одному Гаршину, как бы не замечая своего заместителя:

— Почему прекращена работа?

— Работу остановил я, — четко сказал Полозов. Гаршин молчал, и Любимову пришлось заметить По­лозова. Он процедил сквозь зубы:

— Пока начальник здесь я, и мои приказания…

— Я прошу вас повторить приказание, — сказал По­лозов. — Я не слышал его, Георгий Семенович.

Эти слова вызвали в толпе упорно не расходившихся рабочих смешки и шепот. Повторить при рабочих прика­зание подменить ротор было неловко, и Любимов, утра­тив власть над собой, закричал визгливо и грубо:

— Прекратите беззаконие вы! Вы! Довольно я тер­пел! Всякий мальчишка будет меня учить!

И, обернувшись к рабочим:

— Разойдись! Работать! Распустились!

Как только он закричал, он сам понял, что становит­ся смешон. Его ужаснули визгливые звуки собственно­го голоса. Сердце будто провалилось куда-то, и на мгно­вение Любимову стало так плохо, что он с надеждой по­думал: «Вот и все... и хорошо... и ничего больше не надо...» Но тут же снова почувствовал нормальное бие­ние сердца, устоял на ногах и понял, что припадка не будет.

Усмехаясь и переглядываясь, рабочие стали неохот­но расходиться. Но даже наиболее послушные немед­ленно повернули назад, к группе начальников, когда раздался прерывающийся голос Анны Карцевой:

— Краснознаменцы пришли!

У входной калитки стояла группа делегатов. Охранница проверяла их пропуска, а Саша Воловик что-то объяснял им, указывая рукой на махину ротора, повис­шую в вышине, — должно быть, зрелище было для го­стей внушительное.

— Ну, что теперь препираться! — миролюбиво ска­зал Гаршин и тронул Полозова за плечо. — Брось, Але­ша! Сейчас покажем балансировку, потом все прочее. Сдадим турбину с этим — и с плеч долой! А тем време­нем тот ротор вытянем. Я сам из цеха не уйду, пока не вытянем... А?

И всем поверилось, что так можно и нужно сделать, что именно так проще всего решить — теперь, когда де­легация уже тут, когда до конца месяца осталось всего пять суток и всякое другое решение вызовет провал плана...

Смятение отразилось на лице Полозова. Он тоже смотрел на группу делегатов, которые шагали вместе с Воловиком прямо сюда.

Аня Карцева кинулась к Полозову, схватила его за руку и с мольбою прошептала:

— Алеша... вы же видите сами... ну, прошу вас... Она бессознательно вложила в этот шепот всю свою нежность. И он понял это. Он мучительно сморщился, выдернул руку и крикнул:

— Совести у вас нет! Кого обманывать? Самих себя?!

Делегаты  были  все  ближе.   Рабочие  переводили взгляды с Полозова на Любимова, потом на приближав­шихся краснознаменцев и снова — на Любимова: в кон­це концов, он же начальник, ему решать!

— Ах, так?! — багровея, вскричал Любимов. — Хо­рошо же! Командуйте сами, и пусть будет по-вашему. А я... я свой цех позорить не буду!

Втянув голову в плечи, он быстро миновал делега­тов и ушел из цеха, с грохотом захлопнув калитку.

— Ну и расхлебывай сам! — бросил Гаршин, по­спешно отходя.

Вокруг Полозова сразу стало пусто. Только Аня ни­куда не ушла и продолжала смотреть на Полозова, но так испуганно и робко, что не у нее было искать под­держки.

Алексей знаком отдал приказание Вале, кран заскре­жетал и медленно пополз обратно, унося свой тяжело­весный груз. Алексей провел рукой по лицу, весь подтя­нулся и пошел навстречу делегатам.

— Здравствуйте, товарищи! — с усилием сказал он. — Не в добрый час вы к нам пришли... но что де­лать! Производство не игрушка. Всякое бывает.

Воловик начал их знакомить. Алексей, как в тумане, видел дружеские улыбки, рассеянно слушал и тут же за­бывал фамилии. Узнал знакомое имя — Ганна Поруценко, вспомнил рассказы Воловика, на секунду с любопыт­ством вгляделся в ее лицо.

— Так что ж у вас стряслось недоброе? — спросила Ганна.

Не отвечая, Алексей позвал:

— Анна Михайловна!

Карцева рванулась на зов, но Алексей сухо приказал  немедленно заказать плакат — обращение к работникам термического цеха, чтоб все знали, какую беду при­нес их брак общему делу выпуска турбины.

— И к утру чтоб плакат был выставлен у проход­ной!

Затем он повел краснознаменцев к брошенной, уже никому не нужной втулке, показал трещинки на метал­ле и объяснил, как они опасны и как недопустим малей­ший брак на такой ответственной машине.

Один из делегатов сочувственно сказал:

— Да, сложное у вас дело.

А Ганна Поруценко совсем по-женски мягко добави­ла:

— Та вы не переживайте... Хто работал, тот знает — во всяком деле заминки случаются.

— Переживай не переживай, — уже с улыбкой ска­зал Полозов, — а сдача турбины дня на два-три задер­жится. Для вас это значения не имеет, а цеху тяжело. Срываем план.

Он чувствовал облегчение оттого, что неприятное объяснение осталось позади, и совершенно не знал, что ему теперь делать с гостями. Но гости и тут догадались: вы уж попросту, по-дружески скажите, если вам сейчас некогда, — мы ж понимаем!

— Мне действительно некогда, — признался Поло­зов, — но свободные люди у нас есть. Виктор Павло­вич! — не без злорадства позвал он. — Знакомьтесь с нашими гостями и проведите их, пожалуйста, по цеху. Покажите, расскажите, с людьми познакомьте.

Гаршин подошел надутый, неохотно начал здоро­ваться.

— Веселей, веселей, Виктор Павлович, — посовето­вал Полозов, — не первая и не последняя у нас замин­ка, что уж нос вешать!

И, передав заботу о гостях Гаршину, пошел зани­маться тем, что сейчас было важнее всего, — втулкой.

Никогда еще он не испытывал такого странного чув­ства, идя по родному цеху, мимо десятков знакомых лю­дей. Он уловил  несколько восхищенных взглядов, устремленных на него, — но больше было взглядов угрюмых и недоброжелательных. Те самые люди, что не­давно с насмешкой и осуждением следили за подменой одного ротора другим, что одобрительно перешептыва­лись, когда он попросил Любимова повторить приказа­ние, — те же люди сейчас смотрели на него с досадой. Ну кто тебя просил вмешиваться? — как бы говорили они. — Не ты отвечаешь — не тебе и краснеть. А вот теперь всем нам неприятность, и перед гостями приходит­ся глаза опускать, вместо того чтобы принимать поздра­вления, и по итогам июня мы окажемся на последнем месте. Не мог ты, что ли, уйти на время, если уж ты та­кой принципиальный? Ведь вот Воробьев не вмешался же...

А Воробьев спешил навстречу Полозову. Вид у не­го был пристыженный и решительный. Он сам себе не прощал той скверной минуты, когда не посмел вмешать­ся так, как это сделал Полозов. Теперь он видел, что за ним следят десятки глаз, что всем интересно и важно, как встретятся Полозов и Воробьев. Он подумал даже, что следовало бы громко сказать какие-то веские слова одобрения, которые будут услышаны и, конечно, быст­ро разнесутся по цеху. Но он не умел нарочно приду­мывать подходящие слова и сделал то, что сделал бы и наедине с Полозовым, — крепко пожал его руку и шепнул:

— Молодец.

— Молодцами будем, когда турбину сдадим, — обрадованно сказал Полозов. — Что там со втулкой, Яков Андреич?

— Со втулкой налаживается, Алексей Алексее­вич, — ответил Воробьев, и оба пошли заниматься делом, потому что обоим было сейчас не до рассуждений.