Гудок возвестил о конце перерыва, и сразу громад­ное здание цеха откликнулось на его призыв всей гам­мой звуков, какие дают ожившие механизмы и соприкос­новение металла с металлом, когда один из них вгры­зается в другой и режет его, обтачивает, сверлит, рубит.

Вступили в строй «Нарвские ворота» басовитым скрежетом могучих резцов и ритмичным щелканьем переключателя. С мягким жужжанием закрутились огромные планшайбы каруселей, быстро и легко подстав­ляя под резцы тусклые плоскости отливок. Пулеметной очередью застучал пневматический молоток, обрубая металл. Завизжала механическая пила, распиливая по­полам толстое стальное кольцо... Сотни рук плавно регулировали движения механизмов, сотни глаз, не от­рываясь, следили за скольжением резцов, фрез и сверл, за летучими змейками желтых, синих, серебристых, вишневых стружек, за алым сиянием раскаленного тре­нием металла.

Клементьев и Полозов остались одни в середине про­лета.

— Вот ведь мельница, ей-богу! — с сердцем сказал Ефим Кузьмич. — Ежели, скажем, инструмента не хва­тает и поднажать надо, Бабинков без голоса; а ежели первым новость растрезвонить — куда как горласт! — И совсем тихо спросил: — Что, покрутимся, а?

— Д-да... задача...

Распахнулись ворота, пропуская в цех паровоз и две платформы, нагруженные крупными отливками. Иван Иванович Гусаков не по возрасту резво побежал к паровозу, его сердитый голос перекрыл шипение паровоза и все другие звуки:

— Осади! Куда разбежался? Осади немного!

Полозов поднял голову, стараясь определить, скоро ли освободятся необходимые для разгрузки краны. Он хорошо видел озабоченное лицо Вали Зиминой, управ­лявшей контроллерами. Два крана согласованно и осторожно подняли в воздух громадину цилиндра, пока­чивающуюся на охвативщих его стальных канатах, и медленно пронесли к стенду. Валя Зимина ударами ма­ленького колокола предупреждала: внимание, внимание, в воздухе многотонная тяжесть!

Клементьев и Полозов отошли в сторону от прохода, над которым проплывал цилиндр, и проводили его взгля­дом. Ефим Кузьмич вздохнул и сказал успокаивающе:

— Ничего, Алексей Алексеич. Не в первый раз, а?

Полозов молча кивнул.

Ему хотелось возразить, что такой трудной задачи еще, пожалуй, перед цехом не возникало, но говорить об этом Ефиму Кузьмичу не имело смысла: старик сам все понимал.

Он задумался, стоя посреди цеха. Его раздумье на­рушил зычный, возбужденный голос старшего техноло­га Гаршина:

— Алексей Алексеич, дорогой, идите-ка сюда скорее! Полозов заметил рядом с внушительной фигурой Гаршина небольшую женскую фигурку и с интересом приглядывался, что за гостья. Под меховой, надвинутой на одну бровь шапочкой он увидел карие блестящие гла­за и улыбку — такую открытую, жизнерадостную, что нельзя было не улыбнуться в ответ.

— А вот и товарищ Полозов! — воскликнула жен­щина.

Голос был звучный и выразительный, со своей ин­тонацией для каждого слова. И лицо выразительное: улыбка исчезла, губы энергично сомкнулись, а глаза смотрят выжидательно, будто говорят: не узнаешь? А ну-ка, постарайся, узнай!

И он узнал. Память разом воскресила давнюю тре­вожную ночь. Темный цех с редкими лампами, прикры­тыми синей бумагой, мечущиеся над стеклянной крышей лучи прожекторов, грохот выстрелов и разрывов, подра­гивание пола под ногами... и молодая женщина с расширенными от страха глазами, возле которой он очу­тился в укрытии. Отрывистые слова: «Страшно?» — «Ну вот еще. Бывало хуже». — «Нет, кажется, не бывало…»  Ее смешок: «Смотрите, у вас пальцы прыгают». И его старание унять дрожь пальцев, достававших папиросу, и чувство удовлетворения, когда это удалось. В дни, когда цех снимался с места в нелегкий и дальний путь, деловитый молоденький инженер Карцева работала рас­торопно и толково, помогая упаковывать станки. Алек­сею было грустно и стыдно уезжать, когда она остается, он спросил: «Все-таки, Аня, почему вам не поехать?» А она ответила просто: «У меня муж на фронте — тут, возле Мясокомбината».

— Аня Карцева, — обрадованно вспомнил он. — Ка­кая вы стали!

— Неужто так изменилась? — с нескрываемым огор­чением спросила она и опять стала совсем иной — не такой, как прежде, и не такой, как минуту назад.

— Анечка, да вы красивей стали черт знает насколь­ко! — шумно вмешался Гаршин.

— Просто вы какая-то переменчивая, — сказал Алек­сей, — и одеты совсем по-другому... А вы к нам в гости или насовсем?

— К нам, работать, — чересчур громко, как всегда, когда был весел, объяснял Гаршин. — Понимаешь, при­ходит и спрашивает тебя, а я как выскочу! Мы ж прия­тели с каких пор. Учились вместе, вместе Кенигсберг штурмовали.

— Я-то, положим, не штурмовала, — насмешливо уточнила Аня, потом уже серьезно обратилась к Поло­зову: — Директор направил меня к вам, чтоб вы реши­ли. Я очень оторвалась от специальности, Алеш... Алексей Алексеич. Боюсь, что на первых порах могу оказаться невеждой.

— Ерунда, Анечка, научим, поможем, это вы не бес­покойтесь, — подхватил Гаршин с шумной готовно­стью. — Давай ее ко мне, Алеша. Сразу все вспомнит, как только начнет работать!

Но Полозов никак не собирался решать вдвоем с Гаршиным вопрос, который имел право решить сам.

— На ходу да с наскоку такие вещи не делаются, — строго прервал он и поглядел на часы: — Перерыв, ка­жется, кончился?

— Понимаю и ухожу, пока не гонят, ох-хо-хо, — загрохотал Гаршин и двумя руками потряс Анину ру­ку. — Ну, Анечка, очень, очень рад! Теперь уж вы от меня не убежите.

Аня чуть повела плечом, упрямо сжала губы. И по­шла за Полозовым в контору.

В кабинете начальника цеха Алексей усадил ее на диван, сел рядом.

— Ну, давайте обсуждать, что с вами делать. Рабо­ты у нас по горло, и, когда приходит свежий человек, да еще такой энергичный — я ведь помню вас, Аня, — хочется направить его сразу в десять мест. А надо вас использовать так, чтобы и вам польза была... — он за­пнулся и, помолчав, спросил: — А ну, давайте начистоту: пошли бы вы или вам почему-либо не хочется идти ра­ботать именно к Гаршину?

— Именно к Гаршину? Почему же! — весело ответи­ла Аня, и из этого ответа «начистоту» он понял только то, что ответа так и не получил. А она продолжала: — Понимаете, Алеша, я все эти годы страшно хотела вер­нуться в цех. И обязательно на участок, непосредствен­но на производство. Чем бы ни стать потом, начинать надо с производства, верно? А сразу засесть в техноло­гическое бюро... — Не договорив, она спросила: — Гар­шин хорошо работает? Его план реконструкции цеха интересный?

— А он уж успел похвастать? — усмехнулся Алек­сей. — План они с Любимовым составили интересный и очень для нас важный. Очень. Сегодня — еще более важный, чем вчера. А работает Гаршин... Ну, вы его, по-видимому, знаете? Напорист, энергичен. Я бы сказал, он сумел стать в цехе почти незаменимым.

Он помолчал и добавил:

— При наших нынешних методах.

Аня вскинула глаза, ожидая объяснения, но Полозов вдруг насторожился: из-за стеклянной стенки, выходив­шей в цех, доносились сквозь шум работ слишком гром­кие голоса и визгливый плач.

Аня первою выбежала в цех.

На токарном участке столпились рабочие. В середине группы покрасневший от гнева красавец Аркадий Сту­пин держал за ворот паренька с перемазанным, зали­тым слезами лицом.

Вот тебе и пополнение прислали! — кричал Арка­дий, встряхивая паренька одной рукой и размахивая другой, сжатою в кулак. — Учишь его, дьявола, а он у тебя же ворует да еще и врет, что там ничего не было!

— Я не хо-те-е-ел! — плача, выкрикивал паренек. — Я случай-но...

— Случайно! — воскликнул Аркадий и с силою трях­нул паренька. — Пока я на беседе был, случайно в мой шкафчик залез, случайно весь завтрак украл?!

Рабочие шумели вокруг — воровство в цехе! Никогда этого не было! Набрали мальцов прямо с улицы, а те­перь запирайся на ключ, как от воров!

— Отвести его в милицию — и все!

— Ну да, в милицию! Голодный он — неужто не видите?

— В первые же дни всю получку проедят на конфе­ты да на кино, а потом голодные ходят!

— Да какая у него получка? Он же первый лодырь в цехе, у него получки отродясь не было!

— Отнимать у них получку надо да в столовую тало­ны давать!

— Няньку приставить, что ли?

Со стенда сбежал Гаршин, уверенно раздвинул тол­пу:

— Что за шум?

Аркадий, выпустив паренька, возмущенно объяс­нил, что произошло. Навязали ученичка, пропади он пропадом! Толку от него никакого, а тут еще в шкаф­чик залез и целую булку с колбасой украл.

— Ай-ай-ай, целую булку, да еще с колбасой, — ска­зал Гаршин и взял паренька за плечо. — Как же ты, а?

— Случай-но, — со всхлипом сказал мальчишка, ис­подлобья глядя на Гаршина. — Я сперва отколупнул только... корочку... а потом еще...

— Не ел сегодня?

— Нее...

— Что ж тебе мамка — не дает завтрака?

— Не-е... Говорит — работай, зарабатывай...

— А ты не работаешь, не зарабатываешь, а потом воруешь, а потом ревешь? — добродушно сказал Гар­шин. — Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Так что же ты ревешь, как маленький?

Мальчишка снова всхлипнул и начал вытирать грязной рукой слезы, но Гаршин перехватил его руку:

— Не три, чище не будешь. Пойди в умывалку, умойся. И возвращайся сюда.

Когда паренек поплелся в умывалку, Гаршин сказал примирительно:

— Учить его надо, а не крик поднимать. Ну что ты целое представление устроил, Аркаша?

— А вы его слезам не верьте, — мрачно сказал Аркадий. — Самый главный озорник в цехе, только и смотришь, как бы не напакостил чего. Что хотите делайте, а мне его больше не надо. И близко не подпущу.

— Уж и не подпустишь? — сказал Гаршин и улыбнулся Ане. — У такого тихони такой озорной ученик, где тут справиться!

И он шагнул навстречу пареньку, возвращавшемуся с тщательно отмытым, покрасневшим от слез и от мытья лицом.

— Тебя как звать, беспутная душа?

— Кешка...

— Так-таки Кешка? А может, и настоящее имя есть?

— Степанов Иннокентий.

— Ну так вот, Иннокентий-Кешка, учитель твой от  тебя отказывается, — видно, ты больно хорош. С этой минуты ты мой и без меня дышать не смей. Понял?

Кешка молчал, посапывая носом.

— Иди вон туда, к стенду, и жди меня возле лесен­ки. Понял?

Легонько щелкнув паренька по затылку, Гаршин подошел к Ане и взял ее за руку:

— Правильно, Анечка?

Она благодарно улыбнулась ему:

— Я не знала, что вы добрый. Очень довольный, он ответил:

— А я сам не знаю, добрый ли я. Может быть, это оттого, что вы тут были.

И он размашисто зашагал к стенду.

Проводив его взглядом, Аня обернулась и увидела Полозова. Она неодобрительно подумала, что не Гаршиу, а ему, заместителю начальника цеха, следовало вме­шаться и принять решение. Они же вместе выбежали в цех на шум скандала, а его голоса она и не слышала.

Полозов пристально смотрел на нее, будто изучал. Похоже было, что он даже не заметил только что разыгравшейся сцены и поглощен чем-то другим, своим. «Не витайте с ним в облаках, когда под ногами ухабы», — припомнила Аня слова директора и сухо спросила:

— Что же вы решаете относительно меня, Алексей Алексеич?

— Да, да, пойдемте, — спохватился Полозов.

— Садитесь, — рассеянно сказал он в кабинете и задумался, будто позабыв о ней.

Аня уже собралась как-нибудь половчее съязвить, чтобы вернуть его «на землю», когда он вдруг спросил:

— Скажите, Аня, можно вам поручить, даже в ущерб вашим интересам инженера, очень трудное и очень ответственное, нужное дело?

Она без запинки ответила:

—Да.

— Тогда…  есть у нас такая должность — заведую­щий техническим кабинетом.

— Техническим кабинетом?

Он понял ее разочарование, и на миг ему стало жаль ее. Он заговорил как можно мягче:

— Аня, вы не смотрите на должность, как она назы­вается, а смотрите, в чем тут суть. При желании вы там узнаете производство более глубоко и всесторонне, чем на участке. Для внедрения всего нового, прогрессивного там можно сделать очень много, если взяться по-настоя­щему… И еще — воспитание молодых кадров. Видали этого паренька? А его так называемого учителя — Аркадия Ступина видали? Беда в том, что никто у нас по­вседневно не занимается ни учениками вроде Кешки, ни учителями вроде Ступина. Нет, техническая учеба, конечно, идет, повышение квалификации идет — еще бы! Но дело должно идти гораздо быстрее. Учиться или учить должны все. Все! Сил и средств тут жалеть нель­зя... Каждое усилие и каждый рубль окупятся сторицей...

— Подождите, — прервала Аня, вставая: она снова вспомнила о «витании в облаках». — Все это звучит ув­лекательно. Но если говорить конкретно, то, наверное, окажется, что в этом году есть уже утвержденные небольшие средства на техническую учебу и на этот ваш кабинет. И что бы я ни задумала, все будет упираться в смету, и вы же мне скажете, что есть лимиты — и выше головы не прыгнешь.

— Аня! — радостно вскричал Полозов и поймал ее сопротивляющуюся руку. — Раз вы уже сердитесь, что будут лимиты и препоны, — значит, хотите взяться. Но, Аня, разве бывает, чтобы на нужное дело не нашлось поддержки? Была бы энергия доказать и потребовать!

Аня посмотрела на него и нехотя улыбнулась:

— Может быть. И все-таки я не возьмусь, я инже­нер, я хочу на производство…

— А решать все-таки буду я, — жестковато перебил Полозов. — В интересах цеха, товарищ инженер, не так ли?

Он тряхнул ее руку, потом поймал и тряхнул другую, сложил их вместе, сжал и отпустил.

— Взялись, Аня. Большое дело сделаете.

Аня пошла домой пешком, через Парк Победы.

После дневной оттепели к вечеру подморозило, мок­рые ветви молодых деревцов обледенели и поблескивали в свете качающихся на ветру фонарей. Дорожки стали скользкими, а тонкий ледок, затянувший лужи, с хру­стом оседал под ногой.

«Я дома. Я дома»,— всем существом ощущала Аня.

Она очень устала от множества впечатлений. Гулкие шумы еще звучали в ее ушах. Она еще чувствовала су­хой, кисловатый запах цеха. Один за другим возникали перед нею люди, которые отныне будут ее товарищами, рассказы и объяснения, которые спутывались в ее мозгу, как она ни старалась их понять и запомнить. Перед гла­зами проходили на лету схваченные и не всегда понят­ные Ане черточки цехового быта — обрывки споров, история с Кешкой, какая-то ожесточенная перебранка Виктора Гаршина с другим цехом, когда он кричал в телефонную трубку, одновременно подмигивая тем, кто находился поблизости: «Как вы сделаете, меня не ка­сается, хоть сами в печь полезайте, а чтоб завтра к утру все отгрузить!»

Каким чудом занесло на завод Виктора Гаршина? Снова — как тогда под Кенигсбергом — жизнь сталки­вает ее с ним... Для чего?

У выхода из парка накатанная детьми ледяная по­лоска по краю дорожки так и манила. Аня разбежа­лась и боком, по-мальчишески расставив ноги, прокатилась по ней, чуть не упала, рассмеялась и широким вольным шагом направилась к дому.

— Товарищ Карцева! Товарищ Карцева!..

Щуплая фигурка метнулась к ней навстречу из глу­бины парадной. Аня пригляделась и узнала Кешку.

— Товарищ Карцева... Вы мамке не говорите... Я вам честное слово даю... Вы только мамке не расска­зывайте... Я, честное слово…

— Да ты кто: Евдокии Павловны сын?

Кешка упорно загораживал ей дорогу.

— Не скажете? — настойчиво повторил он.

— Сегодня не скажу, а следующий раз обязательно скажу. Ты что ж, нарочно поджидал меня здесь?

Кешка кивнул и через две ступеньки, опережая Аню, побежал наверх.

Умываясь в ванной, Аня слышала, как Евдокия Пав­ловна ругала Кешку за то, что поздно пришел, созывала мальчишек обедать и затем бранила уже всех троих за то, что руки не отмыли как следует, и ногти грязные, и опять башмаки мокрые, прямо наказание с ними...

— Конечно, с детьми не покричишь — не совлада­ешь, — предупредила вчера Евдокия Павловна. — Вы уж не обижайтесь, если иной раз кричу. И сами ребятам внушайте, чтоб не озорничали. Чужого человека они скорее послушают.

Самый озорной из троих — Кешка.

Самый озорной из сорока семи — Кешка Степанов, ученик токаря, про которого Аркадий Ступин сказал: «Главный озорник в цехе». Сорок семь учеников в воз­расте от шестнадцати до восемнадцати лет.

Вернувшись в свою комнату, Аня постояла у порога, хмуро сдвинув брови. Надо было сию же минуту, не медля, занять себя делом, чтобы не растерять бодрого, чудесного настроения. В этой комнате жили воспомина­ния. Они словно подстерегали ее, теснясь за спиной: оглянешься, а они тут как тут.

Тряхнув головой, сжав губы, Аня решительно зажгла настольную лампу, выдвинула нижний ящик письмен­ного стола — потрепанные, пожелтевшие, стопками ле­жали там институтские учебники и конспекты, зачитан­ные перед экзаменами, испещренные пометками и под­черкиваниями.

Она раскрыла конспект по технологии, с которого решила начать, но читать не могла: так ясно припомни­лись студенческие дни, подруги Светлана и Люба, с которыми сидела ночи напролет, ожесточенная зубреж­ка и перекрестные опросы, короткие перерывы с хохо­том, возней и поздними торопливыми ужинами... Павлуша тогда уезжал на монтаж турбины. Он сказал на прощанье, улыбаясь: «Вы, девочки, не зубрите, а вни­кайте в самую суть. Поймете — само запомнится...» А потом, целуя Аню, шепнул: «Главное — не волнуйся, ты же прекрасно все знаешь...» Павлуша...

Она откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. С этим ничего не поделаешь. Как ни притворяйся перед самой собою — все равно от этого не уйти. Одна. При­дешь — и некому сказать: «Знаешь, сегодня...» С тех пор как Павлуши нет, будто пружинка внутри прихлоп­нута, сжата, и никак ей не вырваться на вольную волю. Это Павлуша придумал: «Ты такая неугомонная, у тебя словно пружинка внутри — раз! — и выскочила!» То было от полноты жизни, от такой полноты, когда все интересно, все мило.

Аня раскрыла глаза — сухие, потемневшие. Не надо касаться этого даже мыслью. Надо забыть, что так бы­вало. Живут же люди и без этого! Делом надо занять­ся, делом! И не хвататься за все сразу, а продумать то, что нужно завтра и послезавтра.

В сумочке лежало все несложное богатство техниче­ского кабинета, врученное ей для ознакомления: планы, списки, инструкции. Аня разложила их перед собою. Морщась, представила себе большую и какую-то туск­лую комнату в пристройке цеха, ряды парт, старые пла­каты на стене. Сюда приходили на занятия — рассядутся по партам, отзанимаются и уйдут, ни на чем не за­держав внимания. Помещение было, а технического ка­бинета не было. И его-то надо создать в первую очередь.

Она читала: «Пропаганда новой техники и методов труда... обмен опытом... помощь рационализаторам и изобретателям...» — шутка сказать! Чтобы растолко­вать другим, увлечь других, как хорошо нужно понять самой!

Женя Никитин помогает слесарю инструментального цеха Воловику в каком-то изобретении — что-то в связи с наростами металла на лопатках. Откуда наросты? Почему? Женя говорит: сколько уже думали над этим, ничего не придумали, а у Воловика очень интересный замысел. Если он удастся, — отпадет одна из самых ка­нительных операций. Женя  Никитин — превосходный парень, это сразу чувствуется. И с каким увлечением он рассказывал об этом изобретении!.. Вот первое дело, где реально нужна помощь.

А самые точные, тонкие работы на уникальных кару­селях выполняют в цехе всего два карусельщика: Торжуев и Белянкин. Если с программой туго, Торжуев и Белянкин начинают капризничать, чтобы перед ними «шапку ломали», чтоб начальник цеха пошел на неза­конную оплату... Чепуха какая! В передовом цехе два старых «туза», мастеровщина допотопная.

На уникальной карусели работа особая, точная, и об­рабатываются на ней детали очень дорогие. Но может ли быть, чтобы нельзя было подготовить еще несколь­ких карусельщиков высокой квалификации? Вот еще задача, схваченная на лету... Сколько их возникнет завтра?

Стук в дверь.

— Войдите.

Евдокия Павловна протянула письмо:

— Вам, Анна Михайловна. В передней лежало. Раз­ве не видали?

— Спасибо.

Аня недоверчиво оглядела конверт — какой странно знакомый адрес: почтовый ящик № 1405/2... 1405/2... И вдруг сообразила: это же мой, родной, дальневосточ­ный... И письмо, конечно, от Ельцова. Как странно: все это уже отошло далеко-далеко, а Ельцов помнит, пи­шет... Да ведь это написано на следующий день после моего отъезда, ведь я всего два дня здесь.

Мелко исписанные листки. Дружеские слова с зата­енной, между строк ощущаемой нежностью. Она пред­ставила себе Ельцова пишущим это письмо. Склоненное над бумагой строгое лицо, сухие губы, грустный вопро­сительный взгляд. Взгляд как бы спрашивал: «Ну что, Аня? Ты не захотела остаться со мной — ты не жале­ешь? Ты уверена, что найдешь другого, более нужного тебе человека?»

Не знаю. Ни в чем я не уверена. Но поступила пра­вильно. Любая женщина, полюбив, будет с ним счастлива, а вот я не полюбила, и мне жаль, что это так, но разве сердцу прикажешь? Было с ним спокойно и уют­но, а не было вот этой удивительной полноты ощуще­ний, когда дождь, и солнце, и узор на стекле — для тебя, тебе... А он, провожая, сказал: «Может быть, еще пере­думаешь?» Но тут нельзя передумать, тут можно только разувериться в том, что все еще будет, и соскучиться одной, и потянуться к ласковым рукам, к тому, чтобы прийти и хоть кому-то сказать: «Знаешь, сегодня...» Так ведь и это не всякому, а лишь одному на свете хо­чется говорить.

Она вздохнула, взяла листок бумаги, написала: «До­рогой друг», — но все, что приходило в голову, было не то, что нужно ему, и не то, о чем хотелось писать ей. Посидела над листком, вздохнула и сунула вместе с письмом в ящик, — потом, в другой раз...

Звонок — долгий и сильный. Так звонят люди, уве­ренные, что им обрадуются.

В передней шаги, звенит цепочка, щелкает ключ. Алла Глебовна Любимова вскрикивает:

— О-о, какой неожиданный гость!

— А вот и не к вам, Аллочка Глебовна, — отвечает громкий, веселый голос.

Аня торопливо вскочила, заглянула в зеркало, про­шлась гребнем по волосам, потянулась к пудре — нет, еще что за глупости! Заставила себя сесть, успокоиться, читать план работы технического кабинета.

Стук в дверь — громкий, решительный, как все, что он делает.

— Откуда вы взялись, Виктор?

Гаршин крепко пожал ее руку, как будто они и не виделись сегодня, уверенно выкатил из угла и подкатил поближе к столу кресло, уселся, с торжеством улыбнул­ся:

— Думали, не найду? Думали, помирюсь на том, что вы будете мелькать мимо меня в цехе?

— Постарайтесь представить себе, Виктор, что я сов­сем не думала о вас.

Да, так и есть. Не думала. И все-таки удивительно хорошо, что он оказался здесь, что он сидит в этом крес­ле и свет настольной лампы освещает его веселые, дерз­кие губы, а верхняя часть лица — в полумраке, и только глаза поблескивают.

— О чем же вы думали, можно узнать?

— Пожалуйста. О том, с чего и как начать работу.

Он присвистнул:

— Ну, там с чего ни начни — все канитель. И как это вы позволили Полозову запихнуть вас в такое не­благодарное место? Черт знает что! Зачем было согла­шаться? Говорил я вам: идите ко мне в технологическое бюро или на сборку, я теперь почти совсем перекочевал на сборку этой несчастной новой турбины. Вместе бы работали, вот было бы весело, а?

Аня упрямо покачала головой.

— Ну, тогда на любой участок. Что вам даст этот техкабинет, вся эта возня с учебой?

— Я как раз думала о том, что могу дать я.

— Так. Один — ноль в вашу пользу. Итак, что же можете дать вы?

Аня нахмурилась.

— Если вы не можете быть серьезным, уходите и не мешайте. А если хотите помочь...

— Ну зачем такие ультиматумы? Что я, никогда не помогал вам?

— Вы помогали мне?!

Она расхохоталась, вспомнив, как он когда-то во­рвался в комнату Любы и превесело мешал им целый вечер.

В тот давний день она возвращалась из дачного при­города, где провела воскресенье. Вагон был переполнен, ветер залетал в открытые окна и крутил над головами золотую в лучах солнца пыль. Нагнувшись, чтобы за­стегнуть пряжку на туфле, Аня заметила на полу шелко­вый голубой кушачок. Подняв его в вытянутой руке, Аня звучно крикнула:

— Товарищи, кто потерял голубой кушак?

— Я, — отозвался басовитый мужской голос, и Аня увидела веселое, загорелое, лоснящееся от пота лицо, светлые курчавые волосы, широченные плечи — он воз­вышался над всеми своей мощной, дышащей здоровьем фигурой, этот незнакомый весельчак. Хорошенькая де­вушка в голубом платье стояла рядом с ним у окна. Он повязал ее кушачок на шею вместо галстука, его спутница хохотала и требовала свой кушак. Не отдавая, весельчак заговорщицки улыбнулся Ане и, выходя из вагона, помахал ей рукой, как знакомой... А в трамвае она увидела его снова. Откинувшись назад и держась за поручень одной рукой он висел на подножке и наслаж­дался ветром, обдувавшим его и трепавшим его светлые кудри. Аня стояла на площадке и невольно любовалась им. Их глаза встретились, он дружески крикнул ей:

— Хо-ро-шо!

А когда она шла к общежитию института, он нагнал ее и спросил, благодушно, шагая рядом с нею:

— Небось заниматься?

— Не всем же бездельничать! — ответила Аня, уско­ряя шаг.

Он обогнал ее и через плечо снисходительно бросил:

— Разве можно так заблуждаться в вашем почтен­ном возрасте? Я самый трудолюбивый человек во всем институте.

Ей понравилось, что он, оказывается, свой, институт­ский, но она ответила с гримаской:

— Не похоже.

Тогда он подвел ее к афише институтского научно-технического общества, объявлявшей о публичном до­кладе аспиранта Гаршина В. П.

— Вот это я и есть — В. П. Приходите, а? Мне будет веселее. Когда я начну тонуть, вы мне улыбнитесь этак подбадривающе: ничего, мол, не теряйся! — и я вы­плыву.

— А вы наденьте на счастье голубой кушачок, — по­советовала Аня и юркнула в парадное.

Через час в комнату Любы вошел как ни в чем не бывало Гаршин.

— Вот я и нашел вас, — сказал он Ане, по-приятель­ски здороваясь с Любой. — Положительно, судьба нас сводит.

Он осведомился, что они зубрят, и вызвался помочь. Толку от его помощи было не много, но стало так весело, что Аня никак не могла рассердиться. Она пошла на его доклад, и ей было приятно, что он не только не то­нул, а сделал доклад блестяще, проявив живость ума и чувство юмора. Своим оппонентам он отвечал наход­чиво, под рукоплескания студенток, которых набилось в зал до странности много. Соседки шепотом рассказы­вали нашумевшую историю Гаршина с профессором, выступавшим с особенно придирчивой критикой. Аня уловила, что Гаршин вздумал ухаживать за молодой же­ной профессора и пересылал ей записки, засовывая их в профессорские галоши. Однажды профессор обнаружил в галоше очередную записку, после чего с треском про­валил Гаршина на кандидатском экзамене. Подробности были забавные, студентки давились от смеха. Аня удив­лялась: как она не заметила раньше такую популярную личность, — должно быть, Гаршин не баловал институт своими посещениями? Она была польщена, когда после доклада он подошел к ней и поблагодарил за «мораль­ную поддержку».

И вот он снова рядом с нею, все такой же, и ей ве­село с ним, весело и немного тревожно, как тогда, в первые дни встречи под Кенигсбергом, когда они без устали ходили по опаленным войною пригородам.

Она разглядывала Гаршина, совсем забыв о том, что надо как-то объяснить свое молчание. Гаршин — снова тут, рядом?..

— Анечка, вы смотрите на меня, как кролик на удава.

Она нехотя улыбнулась.

— Я просто никак не могу понять, почему вы очути­лись на заводе.

— Я и сам не понимаю, Анечка. Попутный ветер занес.

— А все-таки?

— Любимов заманил, мой давний приятель. Устраи­вает вас такое объяснение?

— Нет.

— Ну, приехал я из Германии, силушка по жилушкам, а кругом — восстановление, трудовой подъем, азарт. А я что же, не человек? Вот и занесло в турбинку.

— А еще?

Он крякнул и подмигнул Ане:

— До корня добираетесь? Ну что ж, мне от вас скрывать нечего. Извольте, доложу все как есть. Амби­ция подтолкнула, Анечка. Помните вы моего руководи­теля по аспирантуре, профессора Карелина?

— Того, с галошами?

Он отмахнулся:

— Нет, Анечка, другого. От того я перебежал к Ми­хаилу Петровичу, чтобы не быть убитым самым мучительным способом — перепиливанием деревянной пилой поперек живота. Вы знаете этот способ уничтожения? Так пилят только злые жены или профессора. Да за­смейтесь же, Анечка, я же черт знает как стараюсь вас развеселить.

Ей совсем не было смешно. Ей очень хотелось услы­шать что-нибудь такое, что развеяло бы воспоминание о встрече под Кенигсбергом и о том, что там произошло в один теплый весенний вечер... Ведь вот он здесь, и не забыл ее, в первый же день прибежал к ней и смот­рит так ласково и радостно; зачем бы он прибежал, зачем бы он смотрел так, если бы не помнил, не радо­вался ей, не дорожил ею?

А Гаршин рассказывал, как профессор Карелин в первый же день сказал ему: «Предупреждаю: галош я не ношу, с женою мы однолетки, а требовать с вас я буду как беспощадный тиран. Впрочем, никаких надежд, красавец мой, я на вас не возлагаю. Наука требует всего человека целиком. Вы же, я полагаю, относитесь к ней между прочим». Как профессор «гонял» его, тре­буя работы и работы! Тогда Гаршин и сделал доклад в обществе. А потом война, армия...

— И надо же мне было в Восточной Пруссии, у этой злосчастной речонки Шешупы, повстречать его сына. Ох, жалко мальчишку! Хороший был парень, двадцать лет, курсы лейтенантов закончил и прибыл к нам в самую заваруху! Какие бои выдержал, а потом — на мине... Да... Написал я тогда Михаилу Петровичу, сердечно написал, жалко было до слез и Васю его, и самого старика...

Он грустно задумался, лицо у него стало очень хо­рошее. Как давеча в цехе, в истории с Кешкой, Аня почувствовала, что он человек отзывчивый и добрый. Ну, конечно, такой он и есть, а все остальное — нанос­ное молодечество, игра.

Гаршин уже встряхнулся и шутливо припоминал, как он вернулся из Германии и пришел к Карелиным, и как Михаил Петрович долго отводил разговор об аспиран­туре, а потом сказал: «Теперь, я думаю, вы еще меньше расположены к самоотверженному служению науке?» А Гаршин ответил: «Наоборот, мечтаю отдать ей всего себя с орденами и нашивками». Карелин покачал голо­вой и этак жалостливо сказал: «Не тем путем идете, дружок. И кто это вас надоумил в аспирантуру? Вы — практик, вояка, вам греметь и шуметь, а вы — в науку».

— Ну, я поупрямился, нагнал серьезности, даже о теме диссертации заговорил, а он: «До диссертации, дружок, с вас еще семь потов сойдет. Для начала могу вам предложить семинар на первом курсе и консульта­цию заочников». Ну, я себе как представил эту тощищу! А перед тем, надо сказать, я с Любимовыми и целой компанией три дня гулял на радостях, и Любимов меня здорово сманивал к себе старшим технологом. Вот я и решил: эх, была не была, чем с заочниками возиться, двину-ка я  на производство, — может  быть,  мне и впрямь больше по нраву азартные дела, такие, чтоб дух захватывало! Спасибо, говорю, Михаил Петрович! Семи­нар и заочники меня подождут, хочу годика на два, на три уйти на завод, глотнуть практики. И тему для дис­сертации пусть жизнь подскажет. Хо-хо! И полюбил же меня профессор за это решение! Теперь, как приду, на­встречу бросается, Витей называет. А это у него вроде аттестата, если по имени. Меня до войны он иначе и не звал, как «товарищ аспирант» или «товарищ кандидат в кандидаты». А теперь — Витенька.

— Значит, не взял вас профессор в аспиранты? — задумчиво спросила Аня, приглядываясь к Гаршину и как бы не слыхав всего того, что он рассказал.

— То есть как это «не взял»? — обиженно вскинулся Гаршин. — Хотел бы я посмотреть, как он не взял бы! Я не захотел, Анечка, сам не захотел, и пока об этом не жалею. А захочу вернуться в институт — с диссерта­цией вернусь, на коне и с боевым забралом, или, как это там говорится...

— А как с темой для диссертации? Нашли?

— О-о-о! Еще какую нашел! Ведь теперь что акту­ально? Механизация, новая технология, рационализа­ция — так? Хватит ученых тем «К вопросу о некоторых особенностях» и так далее. Я вам говорил, мы с Люби­мовым разработали проект реконструкции цеха? Вернее, основы проекта, принципы. Любимов сейчас в Москве, добивается решения. Если утвердят, отпустят средства, проектная организация начнет работать, — я участвую, это обещано. И вот — тема. Что — жизнь? Практика? То-то. Правда, это по кафедре технологии, и вообще ученым мужам может показаться, что это слишком просто, слишком практично... А я плевал. Пусть попробуют отвергнуть. Не такое сейчас время. Сейчас — содруже­ство, лицом к жизни, а мне как раз по характеру живое дело.

— Мне кажется, вы перегибаете, Витя. Содружество ведь не отменяет науку, а усиливает ее роль. Теория...

— Ну да, ну да, Анечка, все знаю. Но пошуметь-то мне можно, хотя бы здесь, перед вами? Я ж такой, мне без этого скучно.

И опять он показался ей доверчивым, простым, доб­рым — большой, шумный ребенок. Она припомнила от­зыв Полозова: «Почти незаменимый... при наших ны­нешних методах». Что имел в виду Алексей?

— Правильно я поняла, Витя, что в цехе многое делается авральными методами, штурмовщиной?

— А еще бы! — воскликнул Гаршин. — Разве иначе справиться? Задачи-то какие! Впрочем, по правде ска­зать, Анечка, я это люблю. Знаете, такой аврал: «сви­стать всех наверх».

— Это вам подходит, Витя, — сказала Аня, смеясь — Но вы же понимаете сами, что это безобразие, а не ме­тод работы, и чем скорее…

Гаршин перебил с азартом:

— А наш план реконструкции? Анечка, я не только понимаю — я сделал главное, что нужно для ликвида­ции этих методов.

И он стал рассказывать ей сущность плана рекон­струкции. План предполагал значительное увеличение выпуска турбин — однотипными сериями — и унифика­цию узлов турбин, с тем чтобы в новой серии вносить возможно меньше изменений. Производство разбивалось на замкнутые участки, изготовляющие определенные уз­лы, с применением поточного метода везде, где это воз­можно, с четкой диспетчерской службой, с сигнализа­цией у станков, по которой подаются новые заготовки или инструмент. Аню пленил и самый план, и искреннее увлечение рассказчика. Вот это он и есть — настоящий Гаршин, человек живого дела, человек горячей прак­тики.

— Однако, Анечка, какие же мы с вами умные раз­говоры ведем! — вдруг вскричал Гаршин. — Битый час толкуем о производстве, прямо как на производственном совещании.

Аня с досадой усмехнулась: ну вот, это тоже Виктор Гаршин. Подумать только, какое нарушение устоев — поговорил с женщиной всерьез!

— Как вам не стыдно, Виктор! Я же инженер, мне это гораздо интереснее, чем все другое, что вы можете мне сказать.

— Значит, плохи мои дела.

Он опять дурачился, но глаза были уже не ласковые, а упорные, тревожащие.

— У нас до жути много серьезных людей, Анечка. Они вас окружат со всех сторон, так что и смеяться забудете. Алеша Полозов — первый. Вот уж с ним вы наговоритесь о производстве, он, кроме турбин, ничего не видит. Котельников, главный конструктор турбин, — второй. Мужчина умный, строгий и до того сосредото­ченный, что у него в глазах вместо зрачков облопаченные диски. Вот вы увидите.

— Погодите, Виктор. Насколько я поняла, ваш план предусматривает изменения не только в техноло­гии, но и в конструкции. Унификация узлов, так? Ко­тельников, наверно, участвовал?

— А как же! Это даже его идея была — насчет унификации и прочего. Это, знаете ли, такой творческий конструктор! Талантище!

Переходы настроений у Гаршина были мгновенны.

— А вы говорите — диски в глазах, — с улыбкой упрекнула Аня. — Ваш номер второй меня уже заинтере­совал. Дальше.

— Дальше — Любимов, — не смущаясь, продолжал Гаршин. — Тот помягче, на ватных лапах, но зато вопло­щенный разум. Вам повезло с соседом: если не спится, поговорите с ним — действует лучше снотворного.

— Я слышу о нем весь день — и все по-разному. Что он за человек?

— Прекрасный человек! Разве я взял бы его иначе в соавторы? — не задумываясь, ответил Гаршин. — Ум­ный и опытный инженер, трезвый, ничем не увлекаю­щийся руководитель. Каждую практическую задачу умеет рассматривать как бо-ольшую проблему.

Не понять было, хвалит он или издевается.

— Почему же он скучен, если так умен?

— А вы любите читать Гегеля, а? — вместо ответа спросил Гаршин и придвинул кресло поближе. — Ну, Анечка, долго вы еще будете допрашивать меня по всем цеховым делам?

— Пока вы не уйдете, — сказала Аня и торопли­во встала, включила электрический чайник. — Сейчас мы выпьем чаю, Виктор, и вы отправитесь домой, а я буду готовиться к завтрашнему дню.

— Ох, как строго!

— Да...

Она склонилась над чайником, поправляя шнур, мед­ля оглянуться. Комната вдруг стала душной и тесной, а Гаршин так близко, что кажется — оглянись, и столк­нешься с ним лицом к лицу. Он не очень-то поверил ей, и хуже всего, что она сама не очень верит себе. Одино­чество горько — никуда от этого не денешься. А годы идут. И ей тридцать два. Тридцать два...

Она ухватилась за прерванный разговор, как за спа­сительный якорек:

— Вы говорите, Любимов ничем не увлекается?

Голос звучит совершенно спокойно. Все стало на место. Комната как комната. И Гаршин сидит себе в кресле, как сидел.

— И, очевидно, каждый ухаб — для него проблема, так?

Она вернулась как ни в чем не бывало и села, ожи­дая ответа.

— Ухаб? — со злостью вскричал Гаршин. — Если вы имеете в виду всякие прорехи — о да!

— А Полозов?

Гаршин только плечами пожал.

— Он увлекается? Витает в облаках? Не видит уха­бов совсем?

— Ну да! — с раздражением воскликнул Гаршин. — Как это вам пришло в голову? Ему нужно, чтобы все навалились и враз заделали все ухабы. Враз, понимае­те? Он может сутками торчать в цехе, и для него лич­ная жизнь — это турбины.

Он улыбался, но Аня видела: сердится.

— Не верите? — запальчиво продолжал Гаршин. — Ладно, не верьте. Когда он в вас влюбится — а он обя­зательно влюбится, потому что он, черт, мечтает о по­друге жизни, с которой можно день и ночь говорить о турбинах, — так он вас замучает производственной тема­тикой, можете не сомневаться. Он и в любви-то вам объяснится обязательно на фоне турбины. — Гаршин закатил глаза и прошептал — «Дорогая, ты так хороша, когда твои бархатистые щечки перемазаны мазутом...»

Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.

— Буду справедлив, — продолжал Гаршин. — Але­ша — мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:

«Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки».

— Почему вы сердитесь, Виктор?

— Почему? — Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. — Почему? — повторил он. — А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня — о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.

Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:

— Разве так можно... набрасываться?..

— Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...

— Замолчите! Она отошла к окну.

— Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, — не оборачиваясь, сказала она. — Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда — да. А иногда, как сей­час…

И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.

— Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?

— Так я... Анечка, честное слово, я...

Она обернулась к нему — так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонима­ющий.

— Давайте чай пить, Витенька, — сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. — Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбей­те. А я заварю чай.

— Есть такие дрессированные собачки — стоят на задних лапках с куском сахару на носу, — сказал Гар­шин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. — А я ведь другой породы.

— Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, — серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. — Дайте мне разоб­раться и в вас, и в самой себе. Хорошо?

— Ладно уж. Разбирайтесь... — И, мгновенно пере­ходя к обычной шутливости: — Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, — сами знаете, долго не выдержать.