Николай Пакулин жил в том состоянии душевного подъема, когда все удается и все кажется достижимым.
Экзамены в техникуме были сданы без единой тройки, после экзаменов поехали на Кировские острова на праздник белых ночей, там были Ксана с Валей и Аркадий Ступин, и вышло так, что Николай стал четвертым в этой компании и они катались вместе на лодке. Конечно, разговор шел общий, но, когда выехали на взморье, Ксана начала вспоминать описание белой ночи у Пушкина; ни Валя, ни Аркадий не знали его наизусть, а Николай знал, и они с Ксаной на память читали его — Ксана строчку и Николай строчку... Потом Николай греб и смотрел на Ксану, а Ксана сидела на руле и слегка улыбалась ему. Но еще лучше было то, что они опоздали на последний трамвай и шли пешком через весь город. Аркадий пошел проводить Валю, а Николай проводил Ксану, и у ее дома они еще немного постояли и поговорили. О чем? Ни о чем особенно, но все получалось как-то складно и ласково, и уже в последнюю минуту, когда заспанный дворник открывал парадную, Ксана протянула руку и не торопилась отнять ее, и сказала, опустив глаза:
— Спасибо, Коля. До свидания.
Спасибо?! Она его благодарила! Николай думал, что после того, как он завоюет общегородское первенство, он подойдет к ней и предложит. «Ксана, в Петергофе пущены нее фонтаны, съездим вместе в воскресенье». Может быть, она и согласится?
В прошлом месяце он уже почти догнал в общегородском соревновании Витю Сойкина, а теперь они с Федей придумали новые оправки и пока давали выработку выше, чем бригада Сойкина. Николай познакомился со своим главным соперником и с тех пор вдвойне мечтал о победе, — уж очень Сойкин самоуверен... Ничего, придется ему отдать знамя!
Вдохновляло Николая и общее приподнятое настроение, царившее в цехе с тех пор, как Полозов стал начальником.
В первые же дни Полозов собрал у себя бригадиров и лучших стахановцев. Он советовался с ними и выдвинул перед ними задачу:
— Превратить цех в сплошь стахановский!
На этом же совещании был создан постоянный стахановский совет, и Николая выбрали членом его.
В цехе много говорили о переменах, которые ввел новый начальник.
Теперь начальники смен и мастера сдавали и принимали смену, как в армии сдают и принимают дежурства. Было известно, что всем им предложено учиться, что Полозов проверял, читают ли они книги, и какие. Рассказ о забавной истории, происшедшей на совещании командиров производства, облетел весь цех — и понравился.
Нравилось и то, что Полозов смело выдвигает новых людей. Женю Никитина назначил начальником инструментального хозяйства, Сашу Воловика сделал сменным мастером на сборке, Валю Зимину перевел с крана в планово-диспетчерское бюро дежурным диспетчером...
Николай видел, что многие дела в цехе пошли быстрее. На его участке не хватало подъемной стрелы. О стреле неизменно заговаривали на производственных совещаниях, на партгруппе, на оперативках. Полозов договорился с цехом металлоконструкций, некоторые работы взялся сделать у себя в цехе — и стрелу установили под шутки и рукоплескания рабочих:
— Вот что значит — захотеть!
— Удалой долго не думает!
Попадались, конечно, и маловеры. Старый Гусаков сказал Николаю, насмешливо дергая губой так, что его сивые усы подпрыгивали:
— И чего вы все с ума посходили? Горяченький-то скоро надрывается. Я этих новых метел на своем веку знаешь сколько видал?
— Теперь все от нас зависит, — горячо возразил Николай. — Мы должны поддержать Полозова, а он нас всегда поддержит.
— Ну-ну! Поддерживай, милок, старайся, — сказал Гусаков. — Авось твоя помощь все решит. А я, понимаешь, в библиотеку пойду, — ему, вишь, не спится, пока Гусаков не приучится романы читать...
У нового начальника цеха был обычай — как бы он ни был занят, первый час проводить на производстве. В этот ранний час любой рабочий мог поговорить с ним; он сам, своими глазами видел начало нового трудового дня с сегодняшними отличиями и затруднениями.
Однажды утром Полозов подошел к Николаю и начал расспрашивать его о членах бригады. Интересовали его наиболее трудные ребята, с которыми Николаю пришлось повозиться. Ответы Николая он слушал внимательно и как-то задумчиво, словно что-то взвешивал или решал.
— Вам для чего, Алексей Алексеевич? Для статьи?
На заводе поговаривали, что пора о пакулинцах написать в газете, и Николай ждал этого — за последние недели нарастающих успехов он познал возбуждающий вкус славы.
— Нет, Коля, не для статьи, — неопределенно ответил Полозов и спросил, какого мнения Николай о бригаде Назарова.
Эта недавно возникшая молодежная бригада уже начала «наступать на пятки» пакулинцам, и кое-кто подшучивал: «Смотри, Коля, обгонят тебя назаровцы!» Николай только головой качал: нет, далеко им до этого! Он и сейчас ответил со снисходительной улыбкой:
— Неплохая бригада. Но с теми ребятами еще работать и работать!
— А ведь показатели у них хороши?
— Что ж такого, — сказал Николай, — бригадир хорош, вот и тянет.
Полозов что-то промычал и пошел дальше с тем же задумчивым видом. А в середине дня Николая вызвали в кабинет начальника.
В кабинете, кроме Полозова, сидели Карцева и Ефим Кузьмич. Все трое обернулись к Николаю с особенным выражением интереса и ожидания.
— Садись, герой, — сказал Полозов. — Как думаешь, товарищ Пакулин, кто из твоих ребят способен самостоятельно работать?
Николай замялся. Ясно было, что кого-либо из пакулинцев хотят выдвинуть бригадиром в другую, новую бригаду. Решение естественное и заслуженное... но-отпускать никого не хочется.
— Не знаю, — уклончиво ответил он. — Ребята все хорошие. Но они из бригады не пойдут.
— А все-таки — кого бы ты порекомендовал? Николай медлил — ему было жалко любого. Да и в новых бригадах кто будет? Кешки да Петьки? Вытянуть такую бригаду — ох, маята!
— Ну что же, Коля? Или нет таких? — поторопила Карцева.
— Как нет! — самолюбиво откликнулся Николай. — Тот же Аркадий Ступин. Или Слюсарев. Ребята способные, выросшие. Аркадий уж на что был трудный парень, а теперь прямо молодец! Он меня подменял, когда я сдавал экзамены. Ефим Кузьмич скажет — энергичный был бригадир. А Федя Слюсарев, сами знаете, парень с головой. Рационализатор.
Полозов, улыбаясь, вынул из стола листок бумаги с тремя фамилиями: Пакулин, Слюсарев, Ступин.
— Что, знаю кадры?
Затем он заговорил другим, многозначительным тоном:
— Большим кораблям — большое плавание. С понедельника, Коля, мы твою бригаду разделим. Участок будет работать в три смены с полной нагрузкой. Вашу бригаду мы разобьем на три части, по три-четыре человека в группе, и к каждой группе присоединим новичков. Вот список этой молодежи. «Решайте сами, как разделиться и кого из молодежи в какую группу добавить. Пакулинцы должны стать ядром новых бригад, вожаками и воспитателями молодых рабочих. Вот приказ.
Он протянул Николаю уже отпечатанный и подписанный приказ.
— Дело твоей чести, Коля. Твоей и твоих ребят. Надо справиться.
Николай тупо глядел в список, открывавшийся фамилией Степанова Иннокентия. Взял приказ, так же тупо, не понимая, прочитал его. Исподлобья огляделся — все смотрели на него, а он не любил проявлять свои чувства.
— Это уже приказ? — выговорил он как можно спокойнее. — Хорошо. Я под-го-тов-люсь. За оставшиеся дни.
И пошел к двери.
Его остановил голос Карцевой:
— Коля, вы недовольны?
Николай резко повернулся к ней. Его поразило чудовищное предположение, что он мог быть доволен тем, как грубо разрушается дело его рук, его сердца, его воли. Но показать себя слабым, жалким в минуту несчастья — нет, этого он не мог допустить! Он заставил себя усмехнуться.
— Недоволен? Нет, что вы! — воскликнул он голосом жестким и, как ему казалось, ироническим, а на самом деле дрожавшим от слез. — Мы ведь не ждали награды, а вот—получили. Неожиданно. Награду. Спасибо.
И он выбежал из кабинета, заметался в коридорчике и наконец выскочил на запущенную запасную лестницу, в темный, пыльный угол, где никто не увидит его слез.
На лестнице пахло сыростью. Потревоженная паутина коснулась его щеки, и Николай гадливо отдернул голову, тщательно вытер глаза и щеку платком. Переживать обиду в таком грязном углу было унизительно, а ко всему унижающему его достоинство Николай был чувствителен.
Шагая по цеху на свой участок, он старался быть невозмутимым и гордым, поэтому его удивил вопрос повстречавшейся ему Вали:
— Ты что, Коля, заболел?
На последних комсомольских перевыборах Валю избрали секретарем цеховой комсомольской организации, и с тех пор она считала, что отвечает за все, включая настроение и температуру каждого комсомольца.
— Ну вот, выдумала! — недовольно буркнул Николай, отмахнулся от Вали и пошел дальше.
Возле группы станков висел новенький плакат. Крупный заголовок сообщал: «Бригада Назарова взяла обязательства...»
Николай остановился, осененный мрачной догадкой Ну, конечно, Назарову расчищают путь к победе! Недаром Полозов сегодня расспрашивал... И Карцева давно опекает эту бригаду, и Ефим Кузьмич.
Николай подошел к Назарову и спросил, коснется ли его бригады разделение по сменам.
— Что ты! — удивился Назаров. — Такую бригаду гробить?!
— Вот я и думаю, — злобно бросил Николай, отходя.
Только в конце рабочего дня он решился сообщить новость своим товарищам.
— Тю-у! — присвистнул Аркадий Ступин и в сердцах остановил станок, не докончив обработку детали. — А говорили — уж Полозов-то нас поддержит! — Впрочем, узнав, что его выдвигают бригадиром одной из трех бригад, он заметно оживился и уже не так возмущался приказом.
Зато Федя Слюсарев был вне себя от гнева:
— Накануне общегородской победы! Как раз тогда, когда у нас все шансы!.. Ну, знаешь, это просто головотяпство! И даже похуже! Небось своего Назарова не тронули!
Пакулин прикрикнул на него:
— При чем тут свой или не свой! Глупости говоришь!
Ребята закричали:
— А тогда почему назаровцев оставили? Их берегут, а нас на затычку? А комсомол что смотрел? Пойдем в комитет, пусть требует отмены!
Узнав новость, Валя Зимина сама прибежала к ним. Ее окружили и оглушили — все разом что-то кричали, так что она ничего не могла понять кроме того, что все возбуждены и не хотят делить бригаду. Дав парням накричаться, она подняла руки и властно сказала:
— А ну, спокойненько.
И когда парни притихли, неодобрительно покачала головой:
— Да что вы, ребята? Сперва кричать, а потом думать? Что ж, по-вашему, цех — сам по себе стахановским станет? Сколько мы бились с этой молодежью, сколько говорили — надо их взять в хорошие руки! Вот вы и есть хорошие руки. По-моему, вам доверили.
Парни снова загалдели все сразу — спасибо за такое доверие, обойдемся без него, очень-то надо!
Только Аркадий Ступин не принимал участия в общем возмущении, а стоял в сторонке, прислушиваясь да раздумывая. «Растил, растил, сколько души ему отдал, а он и не жалеет бригаду!» — с горечью подумал Николай.
Федя Слюсарев наступал на Валю:
— А слава бригады побоку? Или назаровцы вам завоюют общегородское первенство?
Валя ахнула. Об этом-то она совсем забыла! Ведь и она надеялась и в заводском комитете комсомола надеялись, что пакулинцы завоюют знамя горкома комсомола. Как же теперь? Действительно, неладно вышло.
— Знаете, ребята, я схожу посоветоваться в комитет, — честно призналась она. — Руководство цеха, по-моему, решило на пользу дела, но вот с первенством получается обидно.
— «На пользу дела, но обидно», — передразнил Слюсарев. — Нет, мы уж сами пойдем, а то с твоей мощной поддержкой и в комитете растеряются!
Ребята повалили в комитет, только Аркадий не пошел — то ли потому, что не комсомолец, то ли потому, что приказ его устраивал. Николай пошел было, да с пути свернул обратно — вот еще, ходить табуном во главе с Валей, которая будет и за и против, и так и этак... Или она обрадовалась выдвижению Аркадия и хочет поддержать его? А, пусть поддерживает! Я сам не маленький, пойду к Воробьеву!
Воробьев принимал членские взносы. Ведомости, печать, разменные деньги были разложены перед ним на столе, а у самого Воробьева был вид напряженно-озабоченный и тревожный, как всегда, когда он занимался этим кропотливым делом.
— Взносы платить? — спросил он Николая.
— Взносы у меня уплачены, — угрюмо напомнил Николай.
Воробьев на секунду оторвался от ведомости, оглядел Пакулина, что-то, видимо, припомнил и сказал:
— Садись. Я скоро освобожусь. Поостынь пока. Когда дверь за последним из плательщиков закрылась, он дружески обратился к Николаю:
— Ну что, Коля, нелегко?
Николай сердито, а потому сбивчиво выпалил все, что волновало и возмущало его, даже обиду на то, что его бригаду разбивают, а Назарова не тронули.
— А почему? Как ты думаешь?
— Что ж, новой бригаде честь и место! — язвительно сказал Николай.
Он сам понял, как глупо и нехорошо звучит его ответ, но отбирать слова уже не мог, — в конце концов, все ребята так думают, и сам Назаров удивился: «Что ты, такую бригаду гробить!» А что ж, бригаду Пакулина можно гробить, и никому до нее дела нет?
— А черт с ней, я беспокоюсь не о назаровской, а о своей бригаде. Это несправедливо. Это бесхозяйственно — уничтожить лучшую бригаду цеха!
— Лучшую? — переспросил Воробьев. — Да, так мы считали. А похоже, что ошиблись.
— Вот как!
— Да, вот так. Растили коммунистов, а вырастили чистоплюев, эгоистов... Э-эх, Пакулин! — с досадой воскликнул он и долго удивленно, даже грустно разглядывал Николая. Затем отвернулся, начал складывать в несгораемый ящик ведомости и деньги, не глядя сказал:
— Ну, вот что, Коля. Разговор у нас выйдет нехороший. А я в тебя все же верю. Иди-ка отсюда да поразмысли сначала сам. Ты кандидат партии. Вот с этой точки зрения и погляди на самого себя. И еще представь себе, будто твой кандидатский стаж истек и завтра тебе подавать в члены партии. С чем приходишь? Чем богат?
— По-моему, вы сами меня хвалили, и не раз!
— А это случается. Сперва хвалишь, а потом и ругать приходится. В общем, Пакулин, спорить с тобой я сейчас не буду. Рано. Подумай сначала сам.
— И вы подумайте, какое дело гробите! — уходя, бросил Николай, чтобы оставить последнее слово за собой.
Впервые он шел по заводу, стараясь ни с кем не встречаться, и впервые покинул его c облегчением.
Увидав сына, Антонина Сергеевна сразу поняла, что с ним приключилась какая-то беда, а по тому, как он быстро, пригнув голову, прошел мимо нее в свою комнату, догадалась, что беда — большая. С тактом, отличавшим ее, она не пошла за сыном, а дала ему побыть одному. Спустя полчаса тревожного ожидания она как ни в чем не бывало позвала его обедать.
— Сейчас, — откликнулся он, но не вышел.
Тогда она вошла к нему. Николай сидел на подоконнике, обхватив руками колени и уперев ноги в грязных ботинках в оконную раму,
— Николенька? — вопросительно произнесла мать, касаясь его плеча.
— Ох, мама! — сказал он и на миг прижался к ней, как в детстве, когда заболевал или случалось с ним плохое. Как отрадно было почувствовать неиссякающее тепло ее сочувствия!
— Прикрыли мою бригаду, мама. Разбили. Совсем.
— За что же? — вскрикнула мать, бледнея. Он молча пожал плечами.
— Постой, Николенька... Да ведь только вчера… Как же так? Ведь только вчера вас хвалили, и в совет этот тебя выбрали... Да как же они могли?..
Ему стало стыдно волновать ее. Конечно, она думает, что он провинился в чем-нибудь, что это наказание.
— Ты не так поняла, мама. Это не за что-нибудь. Просто глупость. Из одной хорошей бригады хотят сделать три плохих. Со всего цеха всю шпану под метелку и — к нам! Мы, видишь ли, аристократы!
— Вы — аристократы? Я что-то не пойму, Коля.
— Никто не понимает.
Пронзительный звонок заставил мать вздрогнуть. В квартиру с шумом ворвался Виктор.
— Ни черта не вышло! — закричал он брату, швыряя кепку на обеденный стол. — В комитете нам целую проповедь закатили! Но и мы свое высказали, не постеснялись! Такое свинство, такое свинство! За всю нашу работу...
— Витя, повесь кепку на место и вытри ноги, — сказала мать.
Поперечная морщинка перерезала ее лоб.
Пока Виктор мылся, мать стояла рядом и понемножку выспрашивала о случившемся, стараясь понять, как же это Алексей Алексеевич, такой хороший человек, мог поступить несправедливо.
— Не разобрался он, вот и все! — ворчал Виктор. — Назаровцам сейчас путь расчищают, а нам просто завидуют ребята, что мы впереди, вот и наговорили ему всего...
— Кто это сказал тебе?
— Да что у меня — головы своей нет?
— Помылся? Иди обедать, — помолчав, строго сказала.мать. — Да вытри лоб, мокрый же!
Пообедали молча. Мать привычно хозяйничала за столом, только уголки ее губ подрагивали да глаза внимательно вглядывались в нахмуренные лица сыновей.
— А ведь вы, по-моему, неправы, мальчики, — осторожно заговорила она, налив всем чаю. И уверенно подтвердила: — Неправы!
Сыновья с удивлением повернули к ней головы. Николай нахмурился еще больше, такая же, как у матери, поперечная морщинка появилась на лбу.
— Все глупы, все нехороши, одни вы умные. Да нешто так можно? — миролюбиво, но твердо продолжала мать. — Никогда я не поверю, чтобы Алексей Алексеич во вред вам придумал бы. Может, вы чего-то не поняли? Он же сколько помогал вам!
— Не будем об этом говорить, мама, — раздраженно сказал Николай. — Я же вижу — вся моя работа насмарку: налаживал, налаживал, на общегородское знамя тянули, Сойкина обгонять начали, и вдруг — бац, рубанули сплеча, да на три части! Начинай все с начала, а славу — другим!
Антонина Сергеевна совсем тихо спросила:
— А слава — твоя?
— Ох, мама, оставь, — мне и так тошно.
— Слава, спрашиваю, твоя?
Николай передернул плечами:
— Нашей бригады, а чья же? Что ты, не понимаешь разве? Ты и ребят наших знаешь. Работали, сил не жалели. Почему же не наша слава?
— Нам ее не по блату дали, за дело! — вставил Виктор.
Мать примирительно сказала:
— А может, вы с этими тремя бригадами еще большей славы добьетесь? Может, и новых ребят обучите, и знамени добьетесь... если постараетесь как следует?
— Как же, с Кешкой Степановым заработаешь знамя! — запальчиво перебил Виктор, уцепившись за возможность перевести неприятный разговор с общих рассуждений на частный случай, где он чувствовал себя уверенней. — Что ты, в самом деле, не знаешь эту шантрапу? Что касается меня, то я в одну бригаду с Кешкой не пойду, спасибо!
И вдруг мать, покраснев, крикнула:
— Пойдешь!
Сыновья испуганно покосились на нее.
— Да что ты сегодня взъелась, мама? — недовольно сказал Николай. — И все-то не так, и во всем мы не правы...
— А потому и взъелась, что не так, и неправы! — тяжело и коротко дыша от волнения, сказала мать. — Знаю я Кешу Степанова. И мать его, Евдокию Павловну, знаю. Без отца троих поднимает. Ну, не совладать ей, женщине, с таким озорником. Разбаловался он, дури в голове много. Так кому же, как не вам, обломать этого Кешку, матери помочь да государству человека вырастить?
Краска гнева отхлынула от её щек, и теперь ее лицо было бледно, и рука невольно взялась за грудь, как бы придерживая и успокаивая сердце.
— Славу у вас, видишь, отнимают... А может, Алексею Алексеевичу не так нужно, чтоб одна ваша бригада в небеса занеслась, а нужно, чтоб каждый Кешка вроде вас работал? Сами-то вы какими на завод пришли — забыли? Болванки от шестеренки отличить не могли! Кто вас, мальчишек, в этакие-то годы до большой квалификации довел? Что у вас есть — все от цеха, от завода, от добрых людей... И слава ваша — тоже...
— Да я же не отрицаю... — пробовал вставить Николай.
Мать только рукой повела — не сбивай с мысли!
— Вот вы учитесь. Хорошо учитесь, характера хватает. И я горжусь. А кто вам эту возможность дал? При заводе школы да техникумы открыли, чтобы вам зря времени не терять и подметки не стаптывать, чтобы вас, недоучек, в интеллигенцию вывести. А вы еще смеете обижаться! Загордились вы, вот что! Все взяли, все получили — а отдавать кто будет? Да если бы меня или тебя спервоначалу так отпихивал бы каждый, как вы Кешку, — разве мы могли бы вот так... как теперь... Кто мы были четыре года назад? — И она шепотом, со страстной тоской ответила: — Брошенные. Ни себе, ни людям не нужные... вот кто!
Она отошла, села в свое кресло у окна, махнула сыновьям — уйдите, оставьте, дайте успокоиться.
Тихо стало в квартире.
Витька, посапывая носом, ушел в кухню, разобрал велосипедную втулку и начал промывать в керосине ее части, однако то и дело как бы ненароком заглядывал в комнату — мать сидела с книгой, но, кажется, не читала.
Николай лежал грудью на подоконнике и даже не пытался чем-нибудь заняться. Только прислушивался — что там мама? Но и о ней, и о Полозове, и о Воробьеве он думал с обидой. Пусть даже они правы, пусть! Но почему они не понимают, как ему тяжело?
Мать сама вошла к нему, легкой рукой обняла за плечи, произнесла одно коротенькое слово:
— Ну?
Он чуть повел плечами, высвобождаясь, исподлобья взглянул:
— Что?
Ее рука соскользнула с плеч, ласково прошлась по волосам:
— Когда ты неправ, Николенька, у тебя всегда такой вид делается, — бука.
Улыбнулась, щекой прижалась к его упрямо отодвигающейся голове:
— Я ведь все понимаю, Коля. Но ты уж переступи... что ж делать?
Было поздно, мать и брат давно уснули, когда Николай тихонько вышел из дому. Он присел на ступеньку парадной. Все было огромно вокруг — и возвышающиеся по бокам громады домов без единого огонька в окнах, и серый небосвод, упирающийся на горизонте в туманные очертания дальних крыш и подцвеченный там блеклыми красками догорающей вечерней зари.
Николай смотрел, как гаснут краски, — желтая становится совсем белесой, а лиловая сереет, и вот уже все погасло, и серые тона неба, домов, асфальта сгустились почти до черных. Пушкинские полчаса. Там, на взморье, Ксана вполголоса читала: «Одна заря сменить другую...», а Николай подхватывал: «Спешит, дав ночи полчаса…»
Лучше бы и не вспоминать ее сегодня! Далекой-далекой представилась Ксана — не дотянуться, не дозваться, да и посмеешь ли теперь, когда опять увидел себя ниже ее и хуже! Противно вспомнить: еще вчера самоуверенно думал, что почти сравнялся с нею, что вот еще взять городское знамя, и не стыдно подойти к ней, как равный к равной, чувствуя себя достойным ее. У-у-у, да разве в этом дело!..
В памяти промелькнули ее слова, сказанные в тот день, когда она зашла к нему: «Бывает так, что сознательно отказываешься от себя, от выбранного своего пути — ради общего дела...» Валя потом рассказывала, что Ксана плакала навзрыд, когда ее сняли с мастеров и перевели на комсомольскую работу. Плакала? Навзрыд? Он пробовал представить себе Ксану плачущей навзрыд — и не мог. Но ему было легче оттого, что он знал об этой ее слабости.
Да, но она-то подчинилась! — ради общего дела, как она сказала. Поплакала наедине с подружкой — и сделала так, как нужно. А я? Надо было уйти, пережить самому, подумать.... А я, болван, сразу ребят взбаламутил, к Воробьеву побежал, даже маму втянул...
На комсомольском комитете, конечно, заговорят об этом: «Пакулина-то хвалили, хвалили, а каким он себя проявил эгоистом и честолюбцем!» И Ксана услышит... Что она скажет? Что подумает? «А это случается. Сперва хвалишь, а потом и ругать приходится», — так сказал Воробьев.
Воспоминание о разговоре с Воробьевым прямо обожгло его. Он до зримости ясно представил себе цеховое партийное собрание и себя — на трибуне. Кандидата, желающего вступить в члены партии. Он будто слышал вопросы, обращенные к нему, — холодно-вежливые вопросы, на «вы», как к чужому:
— Почему вы протестовали против разделения бригады и отказались принять на выучку молодых рабочих?
— Правда ли, что вы по-обывательски решили, что вашу бригаду расформировали, расчищая путь назаровцам?
— Может ли коммунист и даже просто передовой советский человек уклоняться от общественного дела ради личной славы и выгоды?
Перед ним возникали лица его товарищей по партийной организации, лица, доброжелательно улыбавшиеся ему несколько месяцев тому назад, когда его принимали в кандидаты. И воображение придавало им теперь выражение отчужденности, разочарования, досады, презрения.
Да как же это случилось с ним?
Конечно, ничего непоправимого еще нет. Все можно исправить. Завтра же он поговорит с ребятами...
И вдруг его обожгла новая мысль — он же виноват именно перед своими ребятами! Растил, воспитывал, гордился ими, а когда им поручили трудное дело, в котором только и проявится по-настоящему все, чем они богаты, — не поддержал, не вдохновил, а сам пошел на поводу мелкой обиды и раздражения. Вот тебе и авангардная роль единственного коммуниста в бригаде!
Где-то поблизости хлопнула дверь, девичий голос воскликнул:
— Ой, уже рассвело!
Две девушки, гулко стуча каблучками, прошли мимо Николая, оглядели его, одна задорно спросила:
— Что, не пришла?
И обе со смехом заспешили дальше.
Да, пушкинские полчаса кончились. Сияние новой зари оживило край неба, бросив отсвет на длинное, узкое облако пепельного цвета, тянувшееся над горизонтом подобно лодке без гребцов. Громады домов, и ступени парадной, на которых притулился Николай, и молодые деревца вдоль тротуара будто просияли — нежный, еле уловимый свет скользнул по ним, и стали видимы чуткие к свету стекла на серых фасадах, и каждый листок на каждом дереве, и меловые полоски «классов», нарисованные детьми на асфальте, и круглый плоский камешек, покоящийся внутри мелового квадрата.
Нежная красота рассвета коснулась души Николая, и тем горше показалось ему все, что запутало и омрачило его жизнь. Он готов был безжалостно осудить себя — эгоист, зазнайка, «болен центропупизмом», как говорит Женя Никитин. Но все в нем восставало против таких обвинений. Не чувствовал он себя закоренелым эгоистом, для которого собственный пуп дороже всего.
Недавно, готовясь к докладу в молодежном общежитии, Николай спросил Воробьева: что такое гармония?
— Я теорию музыки не изучал, — ответил Воробьев. — Но, как я понимаю, это вот что: связь, сочетание звуков. Созвучность. А ты почему заинтересовался?
— Да так, хочу понять. Говорят, при коммунизме будет гармонический человек. Значит, все в лад, все созвучно?
Теперь он нарочно рисовал себе разные обстоятельства, когда личные чувства и общественный долг вступают в противоречие: вот начинается война, надвинулась опасность — нет, он идет в бой и ведет за собою других! Ксана согласилась поехать в Петергоф, а мастер просит: очень срочный заказ, поработай сверхурочно, — и он работает, ставит рекорд скоростной обработки, а потом спешит к Ксане, усталый и счастливый, и рассказывает... Да что же это за дурь напала на него сегодня? И если бы хоть кто-нибудь сказал ему, что тут дело именно в этом — в умении подчинить личное общему!
— А вот возьму и все три бригады вытащу! — сказал он себе, изо всей силы потянулся и встал, потому что в победном нарастании света уже наступало утро.
Источник света был еще за горизонтом, но узкое, недавно пепельное облако, похожее на лодку без гребцов, плыло теперь как бы по морю огня, и огненные языки лизали борта лодки. А потом облако разорвалось, и уже не лодка, а три огромные, синие, с пунцовыми краями бабочки затрепетали над вздымающимся пламенем, и ветер понес их в сторону, словно оберегая их нежные крылья.
Из-за дальних крыш выполз краешек солнца.