Глава первая

За лютой зимой первого года войны последовало истеричное лето 1942 года. Жара без всякой на то надобности сменялась ливневым дождем, затем следовали не по сезону холодные дни, и вновь появлялось жаркое солнце, которое выжимало влагу из всего, что попадало под его лучи. Хлеба на полях застыли в недоумении: стоит ли вызревать окончательно, если убирать их будет некому, или, что еще хуже, если они попадут в чужие руки. Война не терпит долгих размышлений, ей нужны быстрые решения. Раздумья — привилегия времени мирного.

Небольшой автомобиль черного цвета с большими фарами, прикрытыми, словно лица восточных красавиц, черной материей с узкими прорезями для глаз, через которые на дорогу едва пробивались слабые лучи света, прошуршав галькой, осторожно подъехал к небольшому дачному домику, оставлявшему свои еле видимые очертания на фоне темного неба. За ним просматривались еще несколько подобных строений, вытянувшихся вдоль узкой асфальтированной дорожки. Похоже, в мирное время здесь был какой-то дом отдыха или санаторий. С началом войны здоровье отдельных лиц отошло на второй план, уступив место всеобщему выживанию целой нации.

Как только машина, слепо двигаясь, притормозила у крыльца, и слабый луч зашторенных фар обнажил его первую ступеньку, дверь открылась, и на пороге возник силуэт хозяйки. Свет, вырвавшийся теперь из коридора через полуоткрытую дверь, очертил ее фигуру, лишенную склонности к излишней полноте. Григорий вышел из машины, поднялся на две ступеньки и поприветствовал хозяйку.

— Как самочувствие, Верочка?

— Спасибо, хорошо.

— Как наш гость?

Она понизила голос:

— Целый день писал письма, затем притомился и сейчас спит.

— Спит?! — искренне удивился Григорий.

Его небольшой по времени, но насыщенный событиями опыт подготовки и заброски людей за линию фронта не имел подобного прецедента. Все его подопечные были добровольцами, но при этом каждый вел себя по-своему. Одни просили разрешение накануне начала операции поговорить по телефону с любимой на какую-то абстрактно-житейскую тему, лишь бы услышать до боли знакомый голос. Другие, наоборот, откладывали любой вид общения с внешним миром до возвращения. Но никому не удавалось за несколько часов до встречи с суровой неизвестностью лечь в постель и крепко заснуть.

Как-то Григорий проконсультировался у врача-психиатра по поводу возможной реакции человека на подстерегающую его опасность. Доктор взял лист бумаги и изобразил на нем четыре возможных варианта, но, немного подумав, приписал пятый, как не менее вероятный — неожиданное наступление сна. Он пояснил, что этот случай наступает при полном истощении нервной системы или, наоборот, при идеальной ее стабильности.

Война сжимает время. То, на что в мирный период тратятся недели, а то и месяцы, во время войны должно быть реализовано в часы, а иногда в минуты. Это в свою очередь достигается нечеловеческим напряжением сил и нервов. Не напрасно один день на фронте приравнивается к трем дням службы в мирных условиях. А надо бы к десяти.

В духе времени Григорий за короткий срок стал маститым инструктором, забросил в тыл противника две диверсионно-разведывательные группы, которые сурово покарали коллаборационистов, восстановили законную власть в некоторых оккупированных немцами районах, после чего, перейдя линию фронта, благополучно вернулись на базу под Москвой.

Второй «блин» Григория также никак нельзя было назвать «комом». Это была безусловная удача. Подготовленный им известный боксер-тяжеловес оказался великолепным учеником, старательным, вдумчивым и умным. На первой же встрече с Григорием спортсмен изложил свое видение профессионально и с юмором. До того он бил только своих, настало время помериться силами с настоящим противником. На самом же деле боксом во время подготовки он почти не занимался и объяснял это просто: для непонимающих бокс — это мордобой, для людей знающих — высокоинтеллектуальный вид спорта. За одну минуту боя на ринге боксер решает такое количество задач, которое самый крупный математик не в состоянии изобразить на черной доске мелом за несколько часов.

После этого Григорий присвоил ему псевдоним «Математик».

«Математик» был удачлив. Установил связь с молодым человеком, специально оставленным на оккупированной территории. Тот до войны увлекался боксом, ездил в Москву, видел на ринге «Математика», который стал его спортивным кумиром. Теперь, встретившись в тылу у немцев, они взяли под контроль выделенный им район. Из местных молодых ребят создали поначалу небольшую диверсионную группу. Скоро к ним присоединились военные, вышедшие из окружения и бежавшие из немецкого плена. В отряде они спешили реабилитироваться за преступления, которые не совершали. За плен, куда попали не из-за трусости, а по вине тех, кто теперь мог их покарать. Отряд действовал до прихода армии. Затем часть влилась в ее ряды и вместе с ней двинулась на Запад.

* * *

Григорий осторожно вошел в комнату.

На столе у зашторенного, словно слепого окна, были аккуратно выложены лесенкой семь одинаковых конвертов сероватой бумаги, из которых торчали такие же удивительно похожие друг на друга сероватые листки бумаги. В центре стояла небольшая настольная лампа с кокетливо изогнутой ножкой и маленьким черным непрозрачным абажуром. Под ней лежал лист бумаги, а на котором было четко выписано обращение: «Дорогие мама и папа! Сегодня у нас день отдыха и каждый развлекает себя, как умеет. Я пишу письмо вам в надежде…» На этом послание прерывалось.

Григорий сел за стол, взгляд его упал на перевязанную веревкой и, видимо, приготовленную для отправки домой пачку книг. Надпись на обложке удивила его. «Идиот» — крупными буквами посередине, мелкими наверху — «Ф.М. Достоевский».

Еще в институтской библиотеке Григорий как-то взял книгу этого странного писателя. Придя домой, прочел до конца первую повесть и одолел вторую, затем внимательно просмотрел все иллюстрации: грязные городские улицы, фонарь еле освещает тротуар, по которому двигаются силуэты. Иногда из-под женских и мужских головных уборов выглядывают испуганные лица. В памяти сохранилось ощущение бесконечной тоски, исходившей от прочитанного.

Ему импонировало значительно больше всё, что призывало к борьбе, к освобождению. Например, книга Николая Островского «Как закалялась сталь». И неудивительно. Григорий, как и герой книги, родился в простой семье во времена, когда в стране царили голод и разруха. Чтобы выжить, он подростком пас соседских свиней. И тем не менее, после получения среднего образования он поступил в Полтавский пединститут, по окончании которого некоторое время преподавал в школе. А за год до начала войны произошло событие, которое в корне изменило будущее Григория: его направили на работу в органы госбезопасности, которые назывались тогда Народным комиссариатом внутренних дел. Работать и учиться, недосыпать и недоедать было в те, предвоенные годы, нормой жизни. Григорий не очень представлял тогда, что уготовила ему судьба.

* * *

В конце первого года войны немцы, подойдя к Москве, натолкнулись на суровую зиму и жесткое сопротивление Красной армии, после чего им пришлось расстаться с мечтой о быстром захвате столицы. Оставляя промерзшие трупы своих солдат на полях сражений, они стали отходить на запад, чтобы там на каком-то рубеже организоваться и с новыми силами прорываться к Москве. Таково было реальное представление о возможных действиях противника. Но теперь, когда русский солдат впервые после долгих унизительных месяцев поражения ощутил вкус победы, нужно было сохранить его для успеха в будущем. Теперь советскому руководству было крайне важно знать не только количество и качество немецких дивизий, противостоявших Красной армии, но и то, что происходило в головах немецких правителей и военных после неудачи, постигшей их под Москвой.

К сожалению, одна из первых попыток, предпринятых в этом направлении, закончилась трагедией. Заброшенный в район дислокации мощной немецкой группировки «Север» хорошо подготовленный русский разведчик «Дрозд», едва закончив легализацию в районе города Пскова, был схвачен контрразведкой противника. Поскольку его легенда появления в немецком тылу не выдержала проверки, после жестких допросов и пыток он был расстрелян.

Шла бескомпромиссная битва военных гигантов, в которой Советский Союз терпел на фронтах одно поражение за другим. Таким образом, в очередной раз вставал извечный для России вопрос: быть или не быть? Соответственно и борьба на всех уровнях приняла тотальный характер. Разведка не терпят вакуума.

Гибель опытного советского разведчика была тяжело воспринята его коллегами и вызвала поначалу подавленное состояние, которое тут же переросло в неотвратимое чувство возмездия. В результате широкомасштабных арестов, проведенных немцами, советская резидентура, поспешно созданная в районе Пскова в условиях стремительного продвижения противника, понесла серьезные потери, и, тем не менее, немного оправившись, начала активно действовать. По ее данным, провал разведчика произошел из-за предательства одного из людей, с которыми он успел установить контакт по рекомендации Центра. Имя предателя оставалось долгое время неизвестным. Но зато очень скоро выяснилось имя сотрудника немецкой военной контрразведки (абвера), который руководил действиями предателя, участвовал в разработке и даже присутствовал при казни советского разведчика.

* * *

Холодным, ветреным вечером середины февраля 1942 года посетители небольшого, но очень уютного заведения «Феникс», расположившегося в полуподвале недалеко от офицерского дома, наслаждались небольшим выбором крепких напитков, наливок, настоек и т. п. Но еще большим наслаждением, ради которого и стоило посещать эту обитель, была нежная свиная вырезка, отбитая на ширину сковородки и обжаренная в сухарях. Она великолепно украшала почти все столики, включая и тот, что приютился в углу комнаты, за которым сидели не по чину пожилой старший лейтенант и совсем молодая голубоглазая блондинка с ярко накрашенными губами.

Они почти не разговаривали. Она больше внимания уделяла «венскому шницелю», он — крепкому напитку. Судя по всему, отношения между ними были не столько длительными, сколько основательными. Именно это давало ей право достаточно резко выступать против очередной порции крепкого спиртного, которую вливал в себя уже сильно захмелевший немецкий друг.

— Послушай, Зиберт! Ради бога, не пей больше. Вчера я еле дотащила тебя до дома. У меня сегодня спина болит.

— Извини за вчерашнее. Обещаю, сегодня я, пожалуй, и сам дойду. — Он помолчал, затем наполнил рюмку, выпил и продолжил, с трудом растягивая теперь не только предложения, но и отдельные слова. — Должен тебе сказать, что немка, как и ты, русская, выпившего мужика на улице не бросит. А вот француженка или итальянка… эти… — он безнадежно махнул рукой. — А еще хуже голландка. Рост минимум два метра, нога номер сорок восемь, ладонь мою морду от уха до уха закроет. — Он показал на себе. При этом ладонь его с трудом скрыла от внешнего мира лишь половину лица.

Финалом рассказа стала очередная стопка, которая с изрядным количеством своих предшественниц определила существенный рост степени откровенности.

— Ты ведь еще молодая и потому не знаешь, насколько несправедливой может быть жизнь. Я завербовал русского агента, работающего в нашем тылу. Тот на блюдечке преподнес нам своего резидента, которого на днях расстреляли. А вот докладывать об успехах со всеми документами полетит в Берлин руководитель группы, который и дела-то толком не знает. Поприсутствовал на одном допросе — вот и все его участие. А теперь наверняка железный крест получит.

— Ну и пусть получит. И отправляется куда ему заблагорассудится.

— Может, ты и права. В Берлине у меня никого нет. Мать в Торгау живет, а больше никого, — он молча опрокинул еще одну стопку.

Она-то и явилась как раз тем пределом, за которым умение молчать заменяется непреодолимой потребностью выговориться.

— Ты думаешь, легко смотреть на человека, пусть даже противника, который может достойно умереть? — Он влил в себя очередную порцию. — Признаюсь, у меня стало мокро в штанах, когда его ввели в подвал. У стены — два автоматчика, бледных, как полотно. Они убивают в упор впервые. Их начальство решило воспользоваться случаем и устроить им испытание на мужество. Гестаповец встал между ними и арестованным и сказал: «У вас есть еще три минуты — последний шанс рассказать всю правду и остаться в живых». А он ответил: «У меня есть только одна правда, другой не существует». Гестаповец не удивился: «В таком случае вы сами решили свою судьбу». И что ты думаешь, сказал арестованный? Его последние слова были: «Как говорил Ницше, каждому свое». Потом пленник поднял голову к маленькому оконцу в верхнем углу подвала и попрощался взглядом с земным светом навсегда. — Лейтенант хотел что-то еще добавить, но махнул рукой и выпил очередную стопку.

* * *

Три человека в белом перешли дорогу и тут же, используя лежавшее громадное дерево в качестве прикрытия, окопались, изготовившись для броска на любой двигавшийся по дороге предмет. То же самое проделали еще трое десантников, остававшиеся на другой стороне. Один из них по-деловому прошелся вдоль накатанного пути, выбрал два склонившихся над дорогой дерева и закрепил на их стволах связки взрывчатки. Затем стянул провода в одно место и засыпал пути их пролегания снегом.

Лес погрузился в привычное молчание. С приближением ночи температура резко пошла вниз. Наступило полное безветрие и тишина. Все шестеро белохалатников действовали молча. Один отрывал в снегу ячейки, другой маскировал их разлапистыми хвойными ветками. Третий заметал ими следы по обе стороны дороги.

Радист достал небольшой радиоприемник, ловко, не снимая шапки, подсунул под нее наушник, вышел на нужную волну и стал ждать. Остальные также закончили обустройство на новом месте, после чего погрузились в напряженное ожидание. Общались редко и только жестами.

Вскоре откуда-то выплыла яркая луна и осветила подступавшее к лесной кромке поле, на котором, словно на бумаге, четко отпечатались силуэты елей, словно умело нарисованные на небесно-голубоватом снегу.

Прошло немного времени, и ночное светило, проделав лениво положенный ему путь по небосводу, завалилось за верхушки деревьев в противоположной части леса.

Но земля не может оставаться долго в темноте, и над деревьями в восточной части леса появилась едва заметная узкая полоска утреннего проблеска, которая постоянно расширяясь, открывала все больше простора для поднимающегося из-за горизонта дневного светила.

С появлением на горизонте первых лучей солнца в наушниках у радиста прозвучало сообщение местной администрации.

«В связи с понижением температуры направили сегодня в 6.20 дополнительно одну платформу угля по железной дороге. Получение подтвердите».

Для радиста «6.20» означало начало движения немецкого транспорта без сопровождения. Через несколько минут текст еще раз прозвучал в эфире. Радист подал знак рукой. Люди по обе стороны дороги пришли в движение. Но только на несколько секунд, а затем вновь наступила полная тишина.

Прошло более часа, прежде чем прерываемый тоскливым завыванием ветра звук работающего мотора превратился в хорошо различаемый постоянный рокот.

Перед самым лесом дорога поднималась резко в гору так, что для лежавших по обе стороны на опушке леса десантников все происходившее внизу представлялось как на ладони.

Наконец из-за поворота медленно, словно червь, выполз бронетранспортер, водитель которого переключил скорость, и машина, скрепя гусеницами по промерзшей земле, принялась старательно карабкаться вверх. Вползание в темный лес, видимо, навеяло мрачные мысли водителю. Машина на мгновение остановилась, но тут же двинулась вперед и уже почти въехала в темную полосу леса, как где-то совсем рядом раздался хлопок. Величественная вековая сосна вздрогнула от боли и, цепляясь за ветки соседних стволов, стала валиться в сторону дороги.

Взрыв и шум падающего дерева вызвали у водителя транспортера единственно возможную реакцию: он нажал на педаль, и машина рванулась вперед, что нарушило все расчеты подрывника. Многотонное тело дерева рухнуло не перед транспортером, преграждая ему дорогу, а навалилось прямо на машину, сбросило ее с дороги и положило набок.

От тяжелого удара корпус транспортера деформировался. В результате одну дверь заклинило, а другая отделилась от корпуса и углом воткнулась в сугроб. Вывалившиеся через образовавшуюся дыру два солдата и водитель, не успев сориентироваться в пространстве, открыли беспорядочную стрельбу по невидимым целям. После двух гранат, брошенных из укрытия к ногам стрелявших, в лесу восстановилась былая тишина.

Под прикрытием огня, который успели открыть солдаты, из транспортера выбрался капитан и, держа в левой руке туго набитый бумагами портфель, а в правой — парабеллум, побежал вглубь леса. Время от времени он на бегу делал несколько выстрелов в сторону невидимых преследователей, после чего бежал дальше. Перед просекой он, обессилев, рухнул в снег. Холодный воздух, проникнув в легкие, обжог грудь изнутри, дышать стало трудно. Все же капитан поднялся и сделал несколько шагов.

— Бросай оружие… — прозвучало совсем близко у него над ухом.

Рефлекс сработал быстрее, чем разум. Едва развернувшись, он выстрелил в ту сторону, откуда прозвучал голос. С интервалом в доли секунду последовал ответный выстрел, теперь уже прицельный. Пуля прошла через шею капитана. Падая, он взмахнул руками. Влево упал портфель с бумагами, в правую — теперь уже не нужный парабеллум.

Один из белохалатников поднял портфель, отряхнул от снега, и все шестеро поспешили к еле заметной дороге в стороне, где их поджидали две крестьянские санные подводы. Лошади, изрядно промерзнув на холодном ветру, с радостью рванули с места, и обе повозки скоро скрылись за поворотом. Ветер помчался за ними вдогонку, заметая попутно и оставленные на снежной дороге следы.

* * *

Григорий счел полезным ознакомить своего подопечного с теми методами, которые противник использует при допросе людей, активно действующих против Германии.

Генрих Северов отнесся к этой акции, как позже сказал Григорий, «вдумчиво». Изучал документы внимательно, часто перечитывал, делал записи в тетради. Для удобства он разложил бумаги прямо на полу. Пачек с документами оказалось пять. Северов недолюбливал эту цифру, считая ее примитивной, а потому пересортировал всё в четыре подборки, и последнюю отложил в сторону, сделав на ней надпись «Приговор — казнь». Затем извинился перед хозяйкой, но к ужину не вышел.

За чтением прошла вся ночь. В постель он лег лишь под утро. И тем не менее в оставшееся время сон сумел великолепно сбалансировать настоящее с прошлым, а наутро — подвести окончательный итог происшедшей трагедии.

К завтраку он вышел как всегда чисто выбритым, свежим и в ровном настроении.

Вера засуетилась, накрывая стол скатертью и ставя вазу с выпечкой и стакан суррогатного кофе. В Москве в те времена это было непозволительной роскошью.

— О-о! Какой запах! — Северов сделал пару глотков и картинно возвел глаза к потолку.

— Перестаньте издеваться, Генрих! Это же не настоящий кофе.

— Знаете, Верочка, у немцев есть незамысловатая мудрость. — Северов на секунду задумался, потом произнес: — Чего не знаешь, того не пожелаешь. — И явно недовольный своим переводом, поморщился. — Видите ли, я плохой переводчик, не было практики.

— Как же это?

— Дело в том, что у нас в доме всегда мирно уживались два языка. Мама, немка, прекрасно говорит по-русски и обожает русскую литературу. Но со мной она всегда говорила только по-немецки. Отец — в прошлом офицер русской армии — свободно владеет немецким. Но со мной он всегда говорил исключительно по-русски. Вот и стал я этаким гибридом. — Северов рассмеялся пришедшему в голову лингвистическому экспромту — Что поделаешь, так сложилась жизнь моя.

Он помолчал. В его молодые годы немецкий язык был в Эстонии вторым государственным языком, а в СССР просто очень популярен: его учили в школе, на нем считалось хорошим тоном говорить в семье, особенно если в роду были немецкие корни. Строгое немецкое воспитание считалось образцовым, а потому все немецкое и прежде всего язык, выйдя за рамки моды, становилось еще и престижным.

В Советском Союзе братание с немцами зашло так далеко, что немецкие танки в обход Версальского договора проходили испытания на советских полигонах под пристальным вниманием специалистов с обеих сторон. И во всех, даже маленьких кинотеатрах на необъятном советском пространстве шел фильм «Петер», где австрийская актриса Франческа Гааль пела по-немецки песенку «Целуй меня».

Вся эта волшебная экранная жизнь была настолько заоблачно роскошной и непонятно-далекой для советского зрителя, что не вызывала даже зависти, как если бы события происходили с инопланетянами в иной галактике.

Мысли эти часто посещали Генриха, но задерживались в его сознании ненадолго. И сейчас промелькнули в одну секунду. Он поднял голову и встретил все тот же удивленный взгляд Веры, которая хотела что-то сказать. Но в этот момент в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и на пороге возник Григорий.

Хозяйка проявила завидное самообладание и, несмотря на неожиданное появление гостя, спросила:

— Вам, Григорий Федорович, как обычно, чай?

Начальству неизменно льстит, когда подчиненные помнят об их привычках. Вера накрыла на стол и удалилась.

— Ну что, Генрих, удалось все прочесть?

Григорий впервые назвал его по имени, что в соответствии с табелью о рангах, означало обоюдный переход на «ты».

— Одну минуточку, Григорий Федорович. — Северов был не готов к такому быстрому ответу.

Он метнулся в свою комнату и вернулся с кипой документов, которую водрузил на свободную часть стола. Затем не спеша переставил пустые стаканы и чайник на стоявший рядом комод, смахнул полотенцем со стола несуществующие крошки и разместил на нем все четыре стопки документов, одну за другой. Делал он все это очень основательно. Григорий молча наблюдал.

— Как я понимаю, — начал Северов, положив руку на самую последнюю подборку бумаг, — мне предстояло проанализировать действия противника, обусловившие трагический провал и гибель нашего коллеги. Не так ли?

Григорий, сев в кресло поодаль, утвердительно кивнул. Лицо его изобразило интерес, который появляется у взрослого к подростку, удачно собравшему из отдельных деталей конструктора незамысловатое сооружение.

— Итак, начнем с заключения, — сказал Северов. — При всем великом уважении к товарищам, я беру на себя смелость утверждать, что составленное и подписанное ими, весьма авторитетными и уважаемыми специалистами, заключение… — он сделал небольшую паузу, — ошибочно.

— То есть ты, Генрих, считаешь, что комиссия из четырех человек сделала неверный вывод?

Северова саркастический тон Григория не смутил.

— Да, — спокойно парировал он.

— Ты можешь аргументировать утверждение?

— Конечно.

Северов молча принялся раскладывать на столе принесенную им кипу фотокопий немецких документов, к которым прилагался перевод на русский язык.

Образовавшаяся короткая пауза в диалоге заполнилась для Григория воспоминанием о событиях вчерашнего дня.

Он сидел в кабинете с зашторенными окнами и при свете настольной лампы зеленого стекла внимательно читал страницы, которые теперь раскладывал перед ним Северов, а затем написанное его старшими коллегами заключение. Перевернул последнюю страницу, глянул на часы, висевшие высоко на противоположной стене. «Четыре часа ночи?» Он не любил это время суток. Просыпаться еще рано, засыпать уже поздно — самое время совершать поступки. К тому же в кабинете становилось нестерпимо душно. Двое коллег, разделявших с ним комнату, покидая на ночь свои столы, оставили на них переполненные окурками пепельницы. Словно обгоревшие трупы, они лежали друг на друге и смердели значительно ядовитее, нежели в момент самосожжения в угоду их владельцам. Григорий вытряхнул окурки в корзину и поспешно вышел, плотно закрыв за собой дверь.

В коридоре царил полумрак. Он двигался почти на ощупь, тихо переставляя ноги по идеально гладкой поверхности пола, выложенного добротным паркетом в далекие дореволюционные времена в здании тогда еще знаменитого страхового общества «Россия». Свершившаяся в стране революция отдала здание в руки различных Управлений госбезопасности, которые уже никого и ни от чего не страховали.

Осторожно передвигаясь по безлюдному и темному коридору, Григорий услышал за одной из закрытых дверей стук пишущей машинки. Открыл дверь и оказался в небольшой комнате. Перед ним за столом сидел молодой блондин, целиком погруженный в творческий процесс. Он старательно водил указательным пальцем по клавиатуре и, отыскав нужную букву, со всей силы ударял по ней, после чего тут же приступал к поискам очередного необходимого ему знака. Оба глаза, стянутые к переносице, прикушенный кончик языка в левом углу рта подтверждали, что творчество требует полной и самозабвенной отдачи.

Григорий незаметно прошел за спину труженика и углубился в чтение уже отпечатанных в муках строк.

«Дорогая Ксения. Пишу тебе на мошинке…»

— Не «мо», а «машинка», — поправил из-за спины Григорий.

— А ты откуда знаешь? — поинтересовался автор, не удивившись и не повернув головы.

Вопрос застал Григория врасплох — в синтаксисе он был не силен, но в орфографии чувствовал себя уверенно.

— Стасис, делай, как говорю, не задавай глупых вопросов.

Иногда уверенный тон действеннее доводов. Каретка машинки сместилась влево, и буква «о» уступила место «а».

— Ну и чего ты здесь сидишь ночами? Тебе дня не хватает? — поинтересовался Григорий.

— Приказали до утра подготовить к сдаче в архив дело на расстрелянного в Пскове нашего разведчика. Сказали, как написать заключение. Я написал. Теперь дожидаюсь утра, когда начальство появится.

— И как, по твоему мнению, мог такой опытный конспиратор провалиться?

— По доносу кого-то из местного населения. Фамилия доносчика в деле не фигурирует.

— Получается, анонимный предатель?

— Выходит…

— Не понимаю, как можно сдавать дело в архив, если предатель не разоблачен и даже не выявлен, а работа по группировке «Север» только начинается?

Григорий покачал головой. Стасис неопределенно пожал плечами.

Вернувшись в свой кабинет, Григорий достал из шкафа бритву, мыло, полотенце, зашел в туалетную комнату, побрился, облился холодной водой до пояса и, энергично растерев тело полотенцем, оделся. Ощущая свежесть всем телом, вернулся в кабинет, сел за стол и снял трубку телефона внутренней связи.

— Капитан Сахно слушает, — прозвучал голос в трубке.

— Доброе утро, это Григоренко. Хотел бы по срочному делу переговорить в течение дня с шефом.

— Одну секундочку.

— Вам что, не спится? Звоните в такую рань, — послышался суровый генеральский голос.

— Еще как спится, товарищ генерал, если срочные дела не одолевают.

Повисла пауза.

— Ну если срочные, заходи побыстрее, а то я скоро уеду.

Григорий схватил папку и, не став дожидаться лифта, пролетел три этажа по лестнице.

Адъютант с сильно помятым бессонной ночью лицом молча кивнул в сторону кабинета. Сидевшая за столиком с накрытым белой салфеткой подносом секретарша уныло проводила взглядом вошедшего, тут же скрывшегося за двойной дубовой дверью, похожей на шкаф.

В отличие от подчиненных шеф выглядел более чем бодро: подтянут, свежевыбрит и обильно орошен «Тройным одеколоном», густые пары которого могли стать смертельными для любого кровососущего насекомого.

— Садись, — буркнул он, нажав кнопку, попросил принести два чая, которые мгновенно появились на знакомом подносе в окружении горки печенья из темной муки. — Пей и рассказывай, только коротко.

Генерал сделал два глотка, а Григорий — один, неосторожно скосив глаз на печенье.

— Ты ешь печенье, не стесняйся, — перехватил его взгляд хозяин кабинета. — Я с утра только чай пью, а ты ешь и рассказывай.

Григорий повиновался.

— Мы сейчас заканчиваем подготовку к заброске нашего человека в район Пскова.

— Северова. Я в курсе. Хорошая кандидатура.

— У него мать немка, то есть он наполовину…

— Прекрасно. Нам эти немецкие «половинки» сейчас вот как нужны, — он решительно полоснул себя указательным пальцем по горлу и тут же глянул на настенные часы.

Положение стрелок на них, судя по всему, было для него важнее, чем выяснение причины столь раннего появления подчиненного.

— Не будем терять время, говори, с чем пришел.

— Я случайно узнал, — уверенно начал Григорий, — что дано указание сдать в архив дело, связанное с гибелью нашего коллеги. При этом непонятно, это результат предательства или допущенный им просчет. И до выяснения этого…

Фраза повисла в воздухе. Григорий глянул на сидевшего перед ним шефа и замолчал.

— Надеюсь, тебе известно, что в результате арестов и расстрелов, проведенных немцами, сильно пострадала наша резидентура, действующая против немецкой группировки «Север» в районе Пскова. Многие не хотят признавать, что успех нашей работы в тылу противника прямо зависит от успеха наших войск на фронте. И тем не менее это так. Естественно, мы будет действовать активно в любых условиях, но не учитывать это обстоятельство не имеем права.

Телефон на столе сначала неуверенно щелкнул, а затем зазвонил. Генерал безмятежно приложил трубку к уху. Однако уже первые слова, прозвучавшие в наушнике, кардинально изменили его настроение и внешний вид. Он сник, опустил голову на левую руку. Освободившись из объятий правой руки, бесшумно на стол легла телефонная трубка. В ней всё ещё звучали какие-то слова, которые его уже больше не интересовали.

Генерал долго молчал и наконец поднял голову.

— Согласно приказу Верховного, сегодня утром казнили генерала моего друга детства. А я так надеялся. — Он обнял обеими руками голову.

— Как так?! — вырвалось у Григория.

— На его участке фронта немцы прорвали оборону. В результате несколько наших дивизий попали в окружение. Трибунал вынес смертный приговор. Перед казнью ему разрешили проститься с женой. Она выдержала две минуты, после чего ее прямо из тюрьмы увезли в больницу для умалишенных. Остались несовершеннолетние сын и дочь.

— Не понимаю, зачем расстреливать своих? Могли бы разжаловать и под чужой фамилией отправить в штрафбат. Еще повоевал бы.

— Как видишь, законы войны не всегда совпадают с логикой жизни.

Он помолчал. Затем, словно очнувшись от какого-то наваждения, поднялся из кресла и заговорил уже совсем иным тоном.

— Сегодня — нет, завтра — маловероятно. Послезавтра в десять… у меня вместе с Северовым. А в ночь с субботы на воскресенье — операция.

Григорий обратил невольно внимание на то, что, формулируя указание, генерал умудрился обойтись без единого глагола.

«Может быть, и правильно, — подумал тогда он. — Ведь и так все понятно».

* * *

Григорий посмотрел на часы и очень удивился. Если верить стрелкам, прошло меньше десяти минут, а событий в его сознании промелькнуло множество.

Странно было и то, что Северов за это время успел разложить на столе более половины документов, хотя действовал достаточно энергично и лишь изредка останавливался, подыскивая нужную страницу в выстроенной им схеме.

Григорий не стал нарушать ход его мыслей.

Вернувшись тогда после разговора с начальством в свой кабинет, он заперся и огляделся. Два стола у окна, выходящего на площадь, словно быки, тупо уперлись друг в друга. В открытую форточку потянуло утренней свежестью. Он опустился в кресло, изношенные части которого приняли нежданно свалившийся на них груз отнюдь не безмолвно.

Мягкое погружение в сон — процесс приятный, а после тяжелого рабочего дня — приятный вдвойне. Спящий не ведет счет времени. Когда он открыл глаза, день был уже в разгаре, но в комнате царил мрак от табачного дыма, в облаках которого Григорий с трудом различил силуэт своего коллеги по кабинету.

Тот сидел за своим столом, листал толстое дело и непрерывно дымил папиросой. Перед ним на столе лежали две пустых и одна открытая пачка. Читал он с увлечением, не отрывая глаз от страниц и не поднимая головы.

К коллеге Григорий относился с должным уважением, хотя фамилия Маркевич вызывала у некоторых коллег смутные и плохо объяснимые сомнения. Смягчало ситуацию имя Семен, одинаково любимое как на Украине, так и в России, и в Белоруссии. Жили Маркевичи по рассказам Семена в небольшом домике в пригороде Минска. Отец умер рано, оставив о себе в памяти сына модные в то время усы, закрученные с обеих сторон. Мать посвятила остаток жизни музыкальному воспитанию детей города, в том числе и своего сына. Тот, правда, больше интереса проявлял к познанию тайн радио. В результате музыкальную школу Семен закончил с оценкой «хорошо», а курсы радистов — с отличием.

На этом безмятежная пора в жизни Семена закончилась. За две недели до начала войны учительница музыки, возвращаясь с работы, вставила ключ в дверной замок и упала замертво.

Семен еще не успел справиться с мыслью о том, что остался в этом мире почти один, как грянула война. Немецкие войска так стремительно рвались на Восток, что он едва успел вскочить в последний вагон последнего поезда, уходившего в Москву.

Освободившись от сна, Григорий поднялся из кресла и, с трудом ориентируясь в сильно задымленном пространстве, открыл дверь. Долгое время находившаяся взаперти никотиновая смесь выплеснулась в коридор едким сизым облаком. Из него, словно Венера из морской пены, возник небольшого роста человек в форме полковника, который решительно направился к сидевшему за столом Семену.

— Сколько раз я писал и говорил, что курить в рабочих кабинетах запрещается, — заорал он не по росту высоким голосом.

Семен, все еще находясь во власти прочитанного, тупо уставился на офицера.

— Встать! Когда разговариваешь со старшим по званию.

— А я еще ничего не сказал.

— Тогда тем более. Встать!

— Простите, а кто вы?

— Я? Я — комендант здания полковник Бричкин.

— Бричкин? — вдруг оживился почему-то Семен. — Это вы подписались под инструкцией в лифте? Я по нескольку раз в день читаю ее с удовольствием, и поднимаясь вверх, и спускаясь вниз.

— Что?! Я не позволю шутить над комендантом здания. Вы еще все об этом пожалеете! — выкрикнул полковник, исчезая за дверью, хлопнув ею с такой силой, что шансы на благополучный исход разговора свелись к нулю.

— Что делать? — неуверенно поинтересовался Семен.

— Вопрос извечный для России, — начал философствовать Григорий, но тут же оборвал себя. — Будем ждать.

Был уже конец дня, когда оба провинившихся предстали перед усталым взором генерала.

— Вот уж от вас не ожидал! Курите в служебном помещении. А в ответ на справедливые замечания коменданта упражняетесь в остроумии!

— Никак нет, — начал уверенно Григорий. — С курением в кабинете покончили. Что же касается коменданта, — вдруг воодушевился он, — то мы были рады воочию увидеть человека, которого знали только по его подписи на распоряжении, вывешенном в кабине лифта.

Пафос искренности в речи Григория был столь убедительным, что он сам поверил в свои слова.

Чего нельзя было сказать о хозяине кабинета. Он слушал Григория и молча щурился, глядя в его сторону. Временами он обращался к лежавшему перед ним рапорту коменданта, знакомился с какой-то его частью, на секунду задумывался, после чего возвращал его на место.

От внимания Григория не ускользнул момент, когда шеф, прочтя очередной отрывок из докладной, в одном случае открыто улыбнулся, в другом — не без труда сдержал улыбку. Это дало Григорию некоторую надежду на благоприятный исход инцидента.

К счастью, он оказался недалек от истины. После небольшой паузы хозяин кабинета произнес:

— Молодость дается человеку один раз, и то ненадолго. Но от того, как он ею распорядится, зависит многое. Ваша молодость пришлась на войну, которая не прощает легкомысленных поступков. Вам присвоили воинские звания, которые обязывают вас относиться подобающим образом к старшим не только по чину, но и по возрасту. Надеюсь, вы поняли, о чем идет речь?

— Так точно!

Согласиться было куда легче, нежели отстаивать свою сомнительную правоту.

Генерал встал и, кивнув подчиненным на прощание, устало побрел в комнату отдыха, где его ожидали диван, подушка и причудливых узоров теплое байковое одеяло.

Обратный путь, пролегавший через сложную систему переходов и бесконечных коридоров, занял заметно больше времени, чем предполагалось. К лифту Семен и Григорий подошли молча. Каждый думал о своем.

* * *

С началом 1942 года Центр начал активно налаживать связь с партизанскими отрядами, действовавшими в тылу у немцев. Григорий и Семен уже дважды летали в немецкий тыл и доставляли по воздуху партизанам в лесную глушь, как они называли, «офицерский набор»: несколько ящиков с автоматами и боеприпасами, а также радиостанцию для связи с Большой землей. Но это для дела. А для души — несколько упаковок с банками сгущенного молока и брикетами прессованной пшенной каши, замешанной на каком-то очень вкусном жире. Стоило бросить малоаппетитный на вид брусок в котелок с кипящей водой, как по всему лесу распространялся дурманящий запах готовящейся домашней пищи, зовущий всех, уловивших его, к столу, которым вполне мог служить простой пень.

Во время «командировки» в тыл Григорий объяснял «лесным солдатам», что их задача состоит не в том, чтобы выжить самим, а в том, чтобы не дать выжить оккупанту: необходимо выходить из глуши, хозяйничать на дорогах, занимать поселки и города. Населению надо ежедневно показывать, что хозяева этой земли мы, а не они, незваные гости.

Нельзя сказать, что при этих словах Григорий всегда видел восторг в глазах слушающих. Среди них были не только местные жители, но и военнослужащие, бежавшие из транспортов и колонн военнопленных. Они еще оставались под тяжелым впечатлением от пережитого. Их рассказы были наилучшим отрезвляющим средством для тех, кто, начитавшись немецких листовок, хоть на секунду мог поверить в то, что всякому, перешедшему на сторону немцев, будут гарантированы «жизнь, хорошее питание, доброе отношение и немедленное возвращение домой после скорой победы немецкого оружия».

* * *

Лифт щелкнул замком, заявив о своем прибытии. В отличие от коридоров, кабина внутри была ярко освещена, отчего настенные панели из красного дерева самодовольно светились.

Молодые люди, всё ещё шокированные столь интеллигентным обхождением с ними высокого начальства, осторожно втиснулись в лифт, нажатием кнопки запустили подъемный механизм, огляделись и оторопели. На уровне глаз с правой стенки кабины на них взирала размашистая подпись полковника Бричкина.

— Не знаю, Гриша, удастся ли нам уйти от сумы и от тюрьмы, но уверен, что от полковника Бричкина мы уж точно никуда не денемся, — мрачно заключил Семен.

* * *

— Я готов! — Северов прошелся перед столом, на котором были разложены пачки фотокопий.

Григорий сел и приготовился слушать.

— Буду краток. Изучая материалы, добытые нашей боевой группой, я пришел к нескольким выводам:

— Причиной провала и гибели нашего товарища стало предательство со стороны одного из двух людей, рекомендованных ему Центром.

— В немецких документах предатель проходит под псевдонимом «Лукавый». Легенда, изложенная разведчиком на следствии, не выдержала проверки, устроенной немцами, и его расстреляли. Кстати, вел себя наш коллега во время следствия и казни в высшей степени достойно. В отчете немецкий следователь написал: «Принятие смерти вместо раскаяния и согласия на сотрудничество — типично русский синдром».

Северов замолчал.

— А теперь перейдем к самим документам.

Григорий упреждающе поднял руку:

— Не будем тратить время. Я согласен с твоими выводами. У меня для тебя есть важная информация. На этой неделе заканчиваем подготовку, в среду встреча с руководством, а в ночь с субботы на воскресенье — операция.

— Прекрасно. А то у меня ощущение, что я скоро плесенью покроюсь.

— Чтобы этого не произошло, займемся делом. Сегодня самое время подвести итог твоим усердию и старанию.

— Это, по-моему, одно и то же.

Григорий не умел соглашаться, но против очевидного возражать не стал, а развернул тетрадь учета занятий.

— Итак, начнем с наружного наблюдения. Филеры — как их раньше называли, которые за тобой работали, — тончайшие психологи. Если ты попадаешь в их поле зрения, они тут же присваивают тебе псевдоним, который не только достаточно точно определяет внешность, но и твою сущность. Немецкие филеры делают то же самое, только на немецком языке. Посмотрим, что произошло у нас. Вот три разведчика работали за тобой и, не сговариваясь, дали тебе три псевдонима.

— Интересно! — Северов даже привстал со стула.

— Пожалуйста: «Аспирант», «Холостяк», «Интеллигент». Вот так ты выглядишь со стороны.

Северов неопределенно пожал плечами.

— А вот оценки твоего усердия за период учебы в Центре: физическая подготовка — 5, стрельба — 5, конспирация — 5, работа «на ключе» — 4. Радисты отмечают: мог бы работать на «пять», но не щадишь рабочей руки, упражняешься на турнике, что губительно сказывается на эластичности кисти.

Оценки Северов выслушал, уныло уставившись в пол.

— Что загрустил? Не доволен оценками?

— Дело в том, что в немецкой школе, которую я окончил, оценки отсчитывались наоборот.

— Как же?

— Единица — высший бал, пятерка — очень плохо, а шестерка, — по-нашему, кол. И я подумал, насколько все в жизни условно.

Григорий внимательно посмотрел на собеседника.

— Скажи, ты в юности стихов не писал?

— Нет, у меня были другие недостатки. — Генрих помолчал, а затем резко сменил тему: — Если результат учебы в целом положительный, то хотя бы один выходной день за весь период подготовки мне положен?

— Естественно.

— Тогда я мечтал бы напоследок провести его в светском обществе и, конечно, в светской обстановке. Выехал бы в город, скажем, с нашей хозяйкой Верочкой, посетил бы какие-нибудь еще функционирующие культурные заведения.

— Здоровое желание, полностью поддерживаю.

Григорий, несомненно, рассчитывал на более сложный запрос, а потому с легкой просьбой поспешно согласился.

 

Глава вторая

Даже неискушенному в делах мирских человеку было ясно, что природа эту войну не одобряет. Суровая зима начала сорок второго года честно поработала на Россию. Подойдя вплотную к Москве в конце 1941 года, немецкие войска вляпались в лютую зиму с холодами, которых Россия не знала уже много лет. Не дотянув совсем немного до теплых московских квартир, немцы застряли в суровом морозном Подмосковье. Все, что двигалось, застыло, включая людей.

Северову повезло: крытый грузовик, доставлявший хлеб из пекарни прямо на передовую, на обратном пути в Москву среагировал на его вытянутую руку. Генрих легко поднялся в кабину.

Водитель, мужчина преклонного возраста, с седой головой и тяжелыми натруженными руками, лежавшими на руле, попытался взглядом оценить пассажира. Не найдя в нем ничего примечательного, попробовал включить первую скорость. Раздался возмущенный рокот всех находившихся в коробке скоростей шестеренок, после чего машина дважды нервно дернулась.

По мере приближения к Москве появились люди, двигавшиеся вдоль шоссе. Когда въехали в город, шофер взглянул на пассажира: молодой человек не в военной форме вызывал в те времена у всех целую гамму чувств — от подозрения до презрения.

— Что, по броне живешь? — глядя на дорогу, как бы невзначай поинтересовался водитель.

— Да нет, медкомиссию проходить еду. В авиацию забирают.

— Это хорошо. Может, Москву прикроешь с воздуха, а то летают над городом ночью, швыряют бомбы куда попало. Вот вчера прямо на шоссе две сбросили. Сегодня, правда, воронки уже засыпали песком. Но кому это надо?

Причинно-следственная связь недовольства водителя осталась для Северова неясной. Его возмущала неточность бомбометания немцев, как будто обратное его могло устроить больше. Пока Генрих выстраивал логическую цепочку мышления пожилого человека, они миновали конечную остановку трамвая. Водитель поймал его взгляд и решил поведать будущему защитнику неба столицы свои соображения.

— Подвезу тебя поближе к центру, а оттуда переулками прямо на хлебозавод проеду, — объяснил он почему-то извиняющимся тоном свою добрую услугу В конце второго квартала машина так резко затормозила, что, не упрись Северов обеими ногами в пол, наверняка вышиб бы головой лобовое стекло. Впереди на дороге зияла глубокая яма от разорвавшейся бомбы. Около нее стояли подростки и внимательно рассматривали дно воронки, быстро наполнявшейся водой. Больше ничего там разглядеть было нельзя, и тем не менее каждый прохожий считал своим долгом посмотреть в разверзшееся чрево. Никакого ограждения не было. Вместо него — две доски, вбитые в землю.

— Черт знает, что творят, — возмущался какой-то приезжий, скорее всего из подмосковной деревни.

— Позавчера в Москву-реку две штуки зашвырнули!

— Видать, спьяну, не по делу бросают, — не уставал возмущаться приезжий.

То, что все беды от водки, русский человек точно знал всегда, а потому и отказываться от нее был не намерен.

— Слава Богу, что так, — непонятно за кого вступился подошедший мужик. — Ведь если бы в дом, сколько народу покалечило бы!

— Это верно, но реку-то что бомбить? Вода — она и есть вода.

Скоро появился военно-милицейский патруль, который стал направлять редко проезжавшие машины на соседнюю улицу. Северов прошел к конечной остановке, где стояли два сцепленных вместе трамвайных вагона.

* * *

В небольшом сквере напротив Большого театра Веры не оказалось. Генрих сел на скамейку и стал разглядывать величественный фасад, с которого сняли знаменитую квадригу. Фронтон был закамуфлирован искусными маскировщиками под безликое служебное здание. Северов удивился, до какой степени отсутствие лошадей на фронтоне меняло привычный облик здания. Он попытался представить, как всё это выглядит с воздуха, однако ни фантазии, ни времени не хватило.

— А вот и я! — кокетливо объявила представшая перед ним Вера.

Северов знал, что женщина на службе должна отличаться от женщины в светской обстановке, но не до такой же степени!

Перед ним стояла восхитительная дама в элегантном черно-белом платье с очень модными в те военные времена широкими и высокими плечами, на которых могли удобно разместиться погоны самого высокого офицерского звания. Черные замшевые туфли на могучем высоком каблуке давали возможность их обладательнице взирать на окружающих с достаточной высоты. Подойдя ближе, Генрих убедился, что за сутки он успел потерять значительную часть преимущества в росте.

Афишная доска Большого театра с указанием даваемых спектаклей была пуста и смотрелась сиротливо. Однако Северову и тут повезло. Когда он приблизился к входу, дверь слегка приоткрылась и в проеме показалась немолодая женщина с ведром, судя по всему уборщица.

— Скажите, дневной спектакль сегодня состоится? — поинтересовался он.

— Светопреставление начнется, когда немцы Москву бомбить прилетят, — поначалу резко огрызнулась она, но тут же смилостивилась. — Базировались артисты все, представлять некому.

Букву «э» она, видимо, умышленно опустила, дабы не осложнять себе и без того непростую жизнь.

Вера взяла Северова под руку и отвела в сторону, охраняя его от возможно неприятного поворота беседы. Они не спеша миновали служебный вход Большого театра, возле которого в мирное время толпились поклонники балетных и оперных кумиров. Теперь двери были тоскливо наглухо заперты, и никто из прохожих не только не задерживался, но даже не замедлял шага, проходя мимо них.

А вот вход в находящийся неподалеку ресторан «Савой» словно осиный рой облепила густая толпа страждущих совершить трапезу.

— Если не зрелищ, то хотя бы хлеба, — весело перефразировал Северов философское умозаключение времен Римской империи.

Меткое замечание вряд ли могло помочь. Оказаться за ресторанным столиком, минуя толпу, да еще с дамой, представлялось почти нереальным. Он поднял взгляд к небу поверх здания, и оно вняло его мольбе, хотя и весьма своеобразно.

Дружно, как по взмаху дирижерской палочки, завыли сирены, установленные на крышах домов, и люди, словно обитатели муравейника, беспорядочно засуетились. Толпа у входа в ресторан поначалу заметно поредела. Диктор безупречно поставленным голосом несколько раз повторил: «Граждане! Воздушная тревога!»

Несколько человек, с большим трудом добравшихся до заветной двери и уже ощущавших во рту вкус ресторанной пищи, не покидали с трудом завоеванных позиций, даже когда за стеклянной дверью появилась вывеска «Закрыто». Но в конце концов сдались и они.

Улицы скоро опустели. Лишь несколько машин Московской военной комендатуры продолжали, как обычно, спокойно патрулировать по городу, словно у них с немецкими летчиками был заключен тайный пакт о ненападении.

Северов увлек Веру в подворотню дома на противоположной стороне улицы, а голос диктора Левитана продолжал твердить о надвигающейся с воздуха опасности.

Зенитные орудия, установленные где-то вблизи, открыли отчаянную стрельбу. Головки снарядов, достигнув заданной высоты и разорвавшись на мелкие части, возвращались на землю в виде дождя из рваных свинцовых кусков, отбивавших холодную дробь на железных крышах домов.

В какой-то момент стрельба прекратилась. Северов вышел из подворотни на улицу. Снизу, с Неглинки, два молоденьких лейтенанта в новенькой форме неспешно поднимались в гору. Они поравнялись как раз в тот момент, когда совсем рядом, за домами, воцарившуюся тишину нарушил медленно приближающийся оглушительный рев авиационных моторов. И в тот же момент из-за здания Центрального универмага, словно ящерица, медленно сползающая с крыши домов, в небе появилось громадное воздушное чудовище. Распластав на всю ширину улицы свои крылья с черными крестами, оно пристально разглядывало все происходящее на земле.

— «Юнкере», сукин сын, фотосъемку делает, — заключил почти беззлобно молодой офицерик.

— Что ж зенитки-то молчат? — проскрипел неведомо откуда подошедший небольшого роста пожилой человек с громадным портфелем, видимо, бухгалтер.

— А что зенитки могут в такой обстановке? — вмешался второй паренек в военной форме. — Вы, папаша, хотите, чтобы эта громада вам на голову рухнула, что ли?

Судя по всему, бухгалтер этого действительно не желал и, уязвленный веским доводом специалиста, предпочел так же внезапно исчезнуть, как и появился.

Трупная птица — черный гриф медленно проплыла в воздухе, неприятно шурша моторами, и скрылась за крышами ближайших домов.

Вера посмотрела на Северова. Тот стоял, прислонившись спиной к углу дома, скрестив руки на груди. Похоже, его волновали не столько события в воздухе, сколько происходящее на земле. Внимание его было целиком приковано к входу в ресторан напротив.

Как только в динамиках послышался тот же уверенный голос диктора, на сей раз возвестивший отбой воздушной тревоги, Генрих взял Веру за руку и, уверенно перейдя с нею через улицу, подвел к заветной двери. В ту же минуту за стеклом мелькнула фигура швейцара, слегка приоткрывшего дверь.

— От товарища Карпова, — негромко, но твердо произнес Северов, втиснув в руку швейцара почти неуловимым для постороннего взгляда движением две туго свернутые банкноты.

— Премного благодарен, кланяйтесь нашему кормильцу.

— Непременно, — пообещал Генрих, пропуская спутницу вперед.

К великому изумлению Северова и Веры, чувствовавших себя при входе почти первооткрывателями, на деле они оказались чуть ли не последними гостями, приглашенными мифическим «товарищем Карповым».

Официант, молодой высокий парень, прихрамывавший сразу на обе ноги, подвел вошедшую пару к единственному свободному столику.

— Как будете обслуживаться? — поинтересовался он. — По меню или по заказу?

— А что лучше?

— Дороже по заказу, — прозвучал однозначный ответ.

— Тогда на этом и остановимся.

— Если не тайна, а кто такой всесильный Карпов? — осторожно поинтересовалась Вера.

— Мог вполне быть Сомов, Судаков или даже Селедкин, — рассмеялся Северов. — Дело не в фамилии.

Подошедший в этот момент официант весьма ловко и быстро накрыл на стол, подчеркнуто отдавая предпочтение не пище, а эстетической стороне процесса.

Меню ужина было, несомненно, истинным гимном в честь великого француза Луи Пастера, предложившего человечеству способ заменить свежие, живые продукты консервированными. Выложенные на роскошном блюде, расписанном блекло-голубыми цветами с золотыми прожилками, шпроты, извлеченные из плоской консервной банки, золотились масляной кожицей и выглядели экзотично. А американская колбаса из пирамидальной жестянки, воздвигнутая на узорчатой фарфоровой подставке, смотрелась архитектурно-величественно. Два графина — один с жидкостью едко-красного цвета, другой — с не менее едко-зеленоватой. И, наконец, два фужера толстого хрусталя завершали композицию.

Северов ловко уложил по две рыбки на тарелки.

— Что вы, я не голодна! — неожиданно запротестовала Вера и тут же упрекнула себя за примитивную неискренность.

Генрих умело обошел молчанием неловкость, допущенную его спутницей, и наполнил оба фужера пурпурной жидкостью.

— Я плохо произношу тосты и поэтому… — начал он.

— Желаю вам благополучного возвращения, все остальное не имеет никакого значения, — перебила его Вера.

Она подняла фужер и мелкими глотками выпила все до дна. Северов позволил себе не отстать от дамы, а чуть позже пришел к выводу, что содержимое обоих графинов различалось лишь по цвету, что нисколько не огорчало гостей.

Неожиданно на небольшом возвышении появились музыканты, а также певец с бархатным голосом и в отлично сидящем, хорошо отглаженном костюме. Выступление началось со ставшей уже тогда популярной «Катюши». За ней последовал гимн английских летчиков, которые вопреки драматизму ситуации сумели добраться «до Англии родной»: «Бак пробит, хвост горит, но машина летит на честном слове и на одном крыле».

Бравурная музыка хорошо накладывалась на хмельное настроение. И вскоре вся масса людей, поднявшись из-за столиков, пришла в ритмичное движение. Дамы в платьях и костюмах с поднятыми к небесам ватными плечами потянули своих мрачных кавалеров из темных углов к освещенной эстраде. Те же не то чтобы упирались, но покидали уютные места за столиками совершенно очевидно лишь в угоду слабому полу.

— Разрешите вашу даму пригласить на танец? — мужчина с небольшим животом и громадной лысиной, учтиво склонив голову, пьяно улыбался.

— А вы хорошо танцуете? — серьезно поинтересовался Северов.

— Я? — вопрос оказался столь неожиданным, что незнакомец опустился на стул, стоящий против Северова. — А почему, собственно, вас интересует, как я танцую? Я приглашаю не вас, а вашу спутницу, и делаю это весьма интеллигентно. Вы же, напротив, в ответ на это просто хамите! И я не позволю…

Он запнулся, пристально посмотрел на Генриха, затем бросил взгляд через его плечо, и тут его лицо стало медленно деформироваться. Глаза выкатились из орбит так далеко, что, казалось, были готовы покинуть их навсегда. А дальше — еще хуже: незнакомец вдруг нырнул резко вправо и скрылся под столом. Затем голова его вынырнула из укрытия и через мгновение вновь исчезла, на сей раз под левой частью стола. Трюк был проделан несколько раз, и при каждом повторе глаза незнакомца все более округлялись и становились все безумнее и безумнее.

Северов взглянул на Веру.

— Бедняга, как же его война скрутила! — сочувственно произнесла она.

Генрих тоже собрался исполниться состраданием, как в этот момент над столом вновь появилась голова, а с нею и кисть правой руки странного незнакомца, выразительно указывавшая на нечто, происходившее у Северова за спиной.

Он повернул голову, и вовремя. Картина, представшая перед ним, была не только красочной, но и трагичной.

Боевой офицер, в полевой форме и со знаками отличия капитана, а также двумя боевыми орденами, заняв отдельный столик в углу ресторана и опустошив полтора графина зелья, казалось, вновь почувствовал себя на передовой. Капитан достал немецкий парабеллум, протер его с любовью салфеткой, прищурил левый глаз и решил, что разглядывать штатское окружение лучше всего через прицел пистолета.

Наиболее слабонервные граждане предпочли тут же переместиться за столики подальше, чтобы укрыться от прямой наводки необычного посетителя. Он же после недолгих сомнений избрал основным объектом своего внимания мужчину, бесцеремонно усевшегося за стол напротив Северова и его дамы. Целясь ему в голову, капитан перемещал ствол пистолета вслед за целью, иногда он задерживался по касательной на затылке Северова, который вызывал у него ничуть не меньшее раздражение, нежели прыгающая голова. Генрих поднялся и не спеша двинулся в сторону возмутителя спокойствия.

— Стой! Стрелять буду! — истерично закричал капитан. Северов отреагировал неожиданно. На лице его появилась снисходительно-добрая улыбка. Музыка вдруг стихла и в зале воцарилась напряженная тишина. Капитан положил указательный палец на курок и одновременно прищурил левый глаз, хотя необходимости в этом уж не было.

Расстояние между ними сократилось до того минимума, когда промахнуться для стрелявшего становилось много сложнее, нежели поразить цель.

В последнюю секунду он выбросил руку вверх и выстрелил, зеркальный потолок дрогнул, и от образовавшейся в нем дыры в разные стороны густой паутиной разбежались трещины. А из самого пулевого отверстия на голову стрелявшего опустилось облако извести, придав его лицу мертвенный оттенок мумии.

— С фронта, что ли? — поинтересовался капитан как ни в чем ни бывало, заботливо укладывая на стол парабеллум.

— Как ты догадался? Из госпиталя, — Северов опустился на свободный стул рядом.

— Прямо на пулю может идти только фронтовик.

Генрих покачал головой, по достоинству оценив трезвую мысль пьяного собеседника. Поглаживая правой рукой пистолет и ловко орудуя левой, капитан наполнил две рюмки.

— Хорошо, что ты пришел. А то я тут один с этими серыми тыловыми крысами. Ни выпить, ни закусить, — Он вылил в себя содержимое рюмки, после чего его тело вздрогнуло, а лицо сложилось в мученическую гримасу.

— Послушай, капитан, зачем тебе эта гадость? Ты ведь человек непьющий.

— Я? — удивился тот. Потом подумал немного и сменил тему. — До полудня завтрашнего дня у меня отпуск, понимаешь? После двенадцати — опять землянка, окопы и идущие на тебя немецкие танки. У меня с ними игра такая: они в Москву хотят, а я их не пускаю. Правда, у них броня, а у меня кожа! Вот, гляди, человеческая! — в подтверждение он ущипнул себя за кисть руки, отчего та конвульсивно дернулась, и две хрустальные рюмки с грохотом рухнули на пол.

В этот момент дверь распахнулась, и в ресторан стремительно вошел генерал, сопровождаемый тремя автоматчиками. Капитан машинально схватил пистолет.

— Встать! Оружие на стол! — оглушительно скомандовал генерал.

Армейский устав сработал безукоризненно: капитан поднялся и послушно положил на стол пистолет.

— Взять обоих! В комендатуре разберемся.

— Военный комендант Москвы Синилов! — заворковали негромко, но с уважением штатские за столиками.

Автоматчики встали за спины задержанных, подталкивая их к выходу. Публика, слегка отошедшая от шока, зааплодировала бравому генералу, блюстителю порядка в прифронтовом городе Москве.

Проходя мимо Верочки, Северов склонился к ее уху.

— Передайте Григорию Федоровичу, что я пострадал за правое дело, и не расстраивайтесь. Вечер мы обязательно повторим, и без стрельбы. Это я вам обещаю.

Автоматчик подтолкнул Северова в спину, и они исчезли за дверью.

* * *

В комнате, отведенной для проштрафившихся военных, стояли две железные кровати с матрасами и без подушек. В углу — раковина с постоянно капающей из крана водой, оставлявшей грязно-ржавый след.

Капитан принял дисциплинарный изолятор за гостиничный номер, а потому, бряцая орденами, снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на железную спинку кровати. Затем так же по-деловому подошел к умывальнику, заложил поглубже два пальца в рот, и все съеденное и выпитое им в тот вечер обрело долгожданную свободу. Организм капитана с величайшей благодарностью отнесся к решительным шагам хозяина. Капитан на глазах трезвел.

— Скажи, пожалуйста, как это нас угораздило попасть в каталажку?

— Мы решили попугать гражданских лиц и пострелять немного в ресторане.

— Глупая история с любым приключиться может.

— Может, но не со всяким происходит.

Капитан пристально посмотрел на Северова.

— Не знаю, как ты, но я этих тыловиков…

— Успокойся, капитан, фронта без тыла не бывает. Подумай лучше, как отсюда выбираться будем.

— Элементарно. Тебя, как человека после ранения, отсюда на руках вынесут. Меня как нарушителя городского спокойствия отправят в штрафную. До первой крови. И потом всё сначала.

Дурманящие пары еще не выветрились полностью, а потому и серьезный разговор не складывался. Легко вернулись в прошлое.

— Жили ровно, бедно, порой не очень сытно, но очень счастливо.

— Последнее, пожалуй, важнее всего прочего.

— Думаю, да.

В окне совсем стемнело, когда дверь открылась и вошел высокий молодой лейтенант, поразивший узников помещения идеально подогнанной и отглаженной гимнастеркой, особенно до блеска начищенными хромовыми сапогами, в которых отражался свет лампочки, висевшей за его спиной в коридоре.

— Опустите маскировочную штору, — приказал он четким голосом одному из двух солдат, сопровождавших его. Тот незамедлительно выполнил несложную манипуляцию. — Северов, пойдете со мной, — отчеканил лейтенант.

Капитан поднялся с кровати.

— Что ж, бывай, жаль, что эти, — он кивнул в сторону лейтенанта, — нашу встречу укоротили. Я бы с тобой с удовольствием еще поговорил. Человек ты интересный. Ну, да ладно, может быть, еще и повидаемся, война — такое дело.

— Всё возможно, и удачи тебе.

Северов крепко пожал капитану руку.

Послушно следуя за лейтенантом по коридору и точно дублируя вслед за ним все многочисленные повороты, Генрих ощутил гадкое чувство, близкое к ощущению совершенного предательства. Его сейчас отвезут в домик на окраине Москвы, напоят, накормят, спать уложат. А капитана будут долго терзать допросами, после чего снимут офицерские погоны, отберут форму, оденут во все солдатское и отправят в штрафную роту.

Лейтенант предложил Северову подождать в приемной, затем легким движением обеих рук одернул гимнастерку, пробежал пальцами по поясу и портупее, после чего решительно вошел в кабинет, не прикрывая за собою плотно дверь.

Генриху пришлось невольно выслушать историю инцидента, происшедшего накануне, теперь уже из посторонних уст.

Войдя в кабинет коменданта, Северов был поражен, увидев там Григория, вальяжно развалившегося на стуле перед генеральским столом. Глазами и уголками рта он улыбался, сохраняя при этом суровую маску на лице.

Сидевший за столом генерал почему-то делал вид, что не имеет ни малейшего отношения ко всему происходившему в его кабинете помимо его воли. Достав из стола бутылку водки, он вылил часть содержимого в подставленную ладонь левой руки, после чего совершил обряд омовения ладоней обеих рук. По кабинету пополз запах испаряющегося спирта.

— Фронтовая привычка, — объявил генерал для тех, у кого еще могли оставаться сомнения в его боевом прошлом, и тут же добавил, обращаясь к Григорию: — Будем считать инцидент исчерпанным. Забирайте вашего человека. Вы свободны.

Григорий нахмурился.

— Было бы лучше считать, что инцидента не было, а был лишь досадный случай.

«Интересно, какое у него звание? — подумал генерал, глядя на Григория. — Эти молодчики из госбезопасности имеют слабое представление о чинопочитании, а потому ведут себя хоть и в рамках приличия, но нагло. И все же лучше с ними не связываться. Нечего от них ждать кроме неприятностей».

Генерал развел руками, давая понять, что сделал всё от него зависящее и вряд ли сможет сделать нечто большее. У молчавшего до этого момента задержанного неожиданно прорезался голос.

— Извините, товарищ генерал, хотел просить вас освободить капитана, участвовавшего в этом недоразумении вместе со мной. Человек он в высшей мере заслуженный, боевой офицер, нервы его подвели.

— Нервы? — взревел генерал. — Стрелять в общественном месте — это нервы? Это не нервы, а моральное разложение! И капитан будет отвечать по всей строгости военного времени.

Северов хотел было что-то возразить, но в это время зазвонил телефон. Комендант взял трубку, но к уху близко ее подносить не стал, поскольку она источала сплошной треск, через который вдруг пробился срывающийся голос связиста:

— Не кладите трубку, будете говорить с комдивом.

— Комендант города генерал Синилов слушает, — доложился, все еще не прикладывая трубку к уху, хозяин кабинета.

— Генерал Загвоздин, здравствуй, комендант. Звоню тебе с передовой. Мне вот ночью доложили, что ты арестовал моего командира истребительного батальона танков, капитана Дубровского. В чем дело?

— Напился твой капитан и стрельбу открыл в ресторане. Всех штатских до смерти перепугал, зеркальный потолок обрушил.

— Странно, капитан — офицер непьющий. Кого-нибудь из живых задел?

— Еще этого мне не хватало! Думаю, плохо у тебя с дисциплиной, генерал! Подчиненные не очень к твоим указаниям прислушиваются.

— Это ты прав. Я вот тому же капитану твержу: чего ты под танк немецкий лезешь, отходи потихоньку, оборону организуем на новом рубеже. А он свое: «Наотступались до полного позора. За Россию обидно».

— И что ты прикажешь мне с твоим анархистом делать?

— Оформи взыскание и верни ко мне в часть. Тут событие намечается. Как только отобьемся от немецких танков, и если он живой останется, то мы его прямо с поля боя на гауптвахту отвезем. Ну а если… То будем считать, что правосудие свершилось.

— Я лично считаю, что твоего комбата за его проделки в штрафную роту направить следует.

— Дубровского в штрафную? Послушай, потрудись, подъезжай ко мне на полчасочка. В Волоколамске тебя мои ребята встретят. А оттуда до меня рукой подать. По сравнению с тем, что ты здесь увидишь, любая штрафная — это курорт с морской водичкой, причем подогретой.

— Ты что ж, генерал, меня немцами пугать решил, что ли?

— Боже упаси! Я тебе обстановку докладываю и хочу, чтобы ты по поводу расстрелянного зеркала не сокрушался. Вот придем в Германию, я тебе сразу три штуки закажу, так, чтобы посетители ресторана на себя сразу с трех сторон взглянуть смогли. Может быть, удивятся. А сейчас прости, докладывают, что танки противника на позицию выходят. Пойду встречать.

Некоторое время комендант, застыв, держал умолкнувшую трубку в руках.

— У меня машина, так что давайте мы капитана поближе к передовой подбросим. Нам все равно в том направлении ехать. — Григорий произнес это с такой уверенностью, как будто судьба капитана была уже решена, и оставалось лишь организовать его транспортировку.

Комендант задумался. Освобождение капитана из-под стражи стоило того, чтобы избавиться от этих непонятных людей. Он решительно нажал кнопку вызова. Тут же явился помощник в форме майора.

— Дайте мне документы задержанного капитана.

Опытный помощник обязан предвидеть намерения начальника. Никуда не отлучаясь, майор послушно положил изрядно помятое отпускное удостоверение на генеральский стол. Генерал придвинул его к себе и, не вникая в его содержание, изложил поверх напечатанного на машинке текста рукописно свое отношение к поведению капитана накануне в московском ресторане: «Десять суток строгого ареста за стрельбу из боевого оружия в общественном месте с нанесением материального ущерба внутренней отделке помещения». Подпись: «Военный комендант города Москвы генерал-лейтенант Синилов».

Описание проступка капитана заняло половину страницы, второй же половины едва хватило на подпись генерала, столь размашистой она была.

Северов разглядывал ее, стоя недалеко от стола. Даже в перевернутом виде она производила впечатление своей масштабностью. Когда-то он прочел, что размер подписи обратно пропорционален интеллекту ее владельца. Но в данном случае было очевидно, что речь идет об исключении.

Посчитав вопрос решенным и не желая отягощать коменданта своим присутствием, Григорий поднялся и пожал генеральскую руку. Провинившийся Северов позволил себе лишь кивнуть на прощание.

Когда вышли из кабинета, Григорий глянул на часы и заторопился.

— Я срочно поехал в управление. А ты забирай своего напарника, довези его до шоссе, дальше он доберется на попутках.

* * *

С капитаном встретились в палисаднике перед зданием комендатуры. Внешний вид его совершенно не соответствовал ожиданиям Северова — тот был свежевыбрит, тщательно умыт, а выцветшая под жесткими лучами солнца гимнастерка при дневном свете приобрела песчаный оттенок, на фоне которого сияющие боевые ордена выглядели весьма эффектно.

По двору двигались молча. Капитан в роли главного виновника происшедшего шел позади. Выйдя на улицу, натолкнулись на солидную толпу зевак.

Толпа — это самое демократичное, хотя и самое неустойчивое объединение людей. Собравшиеся безмолвствовали, задрав головы высоко вверх. На гранитной облицовке ограды старинного здания, сантиметров на сорок выше официальной вывески «Военный комендант города Москвы» красовались две строчки, исполненные ярко-белым мелом и пропитанные отчаянием и решимостью мести за проявленную в отношении кого-то очевидную несправедливость. Если первая строка, взятая из призывов, широко распространенных по всей стране, не вызывала сомнений, то вторая казалась некоторым небезупречной по содержанию: «Бей немецких оккупантов и хреновых комендантов!».

Прохожие останавливались, чтобы прочесть настенную надпись. Одни покачивали головами, другие удивленно поднимали плечи, но все в итоге застывали на месте в ожидании дальнейших событий. И не напрасно.

Собравшиеся не успели осмыслить до конца изображенный мелом на стене призыв, как из ворот выбежали трое военных: майор с красной повязкой дежурного на руке и два солдата. Один из них нес ведро с водой и тряпку, другой, едва переставлял ноги, согнувшись под тяжестью старинной деревянной библиотечной лестницы, по которой в мирное время прилежные ученые добирались до вершин знаний.

Теперь же ее установили под крамольной надписью, и солдат в тяжелых кирзовых сапогах, балансируя с ведром и тряпкой, осторожно поднялся наверх. Затем он не спеша окунул тряпку в ведро с водой и с третьей попытки смыл дочиста нижнюю, сомнительную строчку, оставив верхнюю, вполне патриотичную, нетронутой.

Толпа ровным гулом одобрила мудрое решение солдата.

Звание майора дает основание мыслить иначе, чем толпа, а тем более подчиненные ему рядовые. Человек с красной повязкой на руке приказал солдату смыть и ставшую давно привычной для всех часть надписи, дабы не возбуждать у прохожих, успевших ознакомиться с полным текстом, ненужной ассоциации.

Приказание было выполнено. Крамольная строка исчезла, а вслед за ней и интрига, удерживавшая толпу у ворот.

* * *

Пока машина петляла по улочкам города, сидели молча. Как только выехали на шоссе, капитан осторожно положил руку на плечо шофера.

— Притормози, друг, на секундочку, я гляну. Не попутчики ли это мои?

Справа от шоссе, скрываясь от палящего солнца, под разлапистыми ветвями дерева приютился грузовик, в тени которого небольшая группа совсем юных выпускников училища вкушала дневную трапезу.

— Дубровский! Откуда и куда? Говорили, будто ты в госпиталь угодил, — старший лейтенант выпрыгнул из кабины грузовика и легко взбежал по насыпи.

Завидев щедро украшенного орденами военного, молодые внизу перестали жевать и поднялись с земли, стоя приветствуя боевого офицера.

— Не верь слухам! — твердо возразил капитан, — из отпуска возвращаюсь. Слава Богу, тебя встретил, вместе поедем, вот только с товарищем попрощаюсь. Кстати, познакомься.

Старший лейтенант небрежно кивнул в сторону штатского, явно проигрывавшего по всем параметрам своему боевому спутнику.

— Прежде, чем расстаться, хотел бы сказать тебе пару слов, — неуверенно начал капитан, глядя почему-то в сторону.

— Слушаю тебя.

— Оказалось, что даже в таком гадюшнике, как комендатура, есть вполне приличные люди. Парень, который выдавал мне документы, рассказал, что ты в одиночку освобождаться наотрез отказался. «Мы были вдвоем, один стрелял, другой не остановил, поэтому виновны оба». Знаешь, как это называется? Благородство. Чего в России всегда в избытке было.

Северов поморщился и недовольно покачал головой.

— Ну ладно, — заспешил капитан. — У войны одно серьезное преимущество: она способна сочетать не сочетаемое. Так что, может быть, наши жизни еще где-то пересекутся.

— Скажи на прощание, откуда у тебя такая благозвучная фамилия — Дубровский? — поинтересовался Северов, пожимая руку собрату по несчастью.

— Это длинная история, — оживился капитан. — Обещаю рассказать подробнее при нашей следующей встрече. А сейчас…

Он развел руками, затем повернулся и уверенно зашагал под откос к ожидавшим его солдатам.

* * *

Генерал — он тоже человек, только одетый в добротную форму. Кроме того, позади у него — прожитые годы и серьезные поступки, которые он совершал, но о которых предпочитает молчать.

Когда Северов вместе с Григорием вошли в кабинет, генерал поднялся из-за стола и почему-то улыбаясь пожал им руки.

— Григорий Федорович посвятил меня в историю, связанную с вашим ночным пребыванием в комендатуре. Как там, в неволе?

— Весьма полезный опыт.

— Для чего?

— Для того, чтобы туда больше не попадать.

Генерал по достоинству оценил неожиданный поворот в беседе. Он совершенно не по-генеральски, а по-человечески рассмеялся и на какое-то время перестал быть военным. Даже хорошо отглаженная, сшитая из особой ткани военная форма выглядела на нем теперь как дорогой костюм, в меру декорированный яркими орденскими колодками.

После нескольких глотков горячего чая, поданного в граненых стаканах, хозяин кабинета резко сменил тон и заговорил серьезно.

— Время и складывающаяся обстановка заставляют меня быть с вами предельно откровенным.

— Спасибо.

От неожиданной благодарности у генерала подскочили вверх сразу обе брови, но тут же вернулись на свое место.

— Начну с весьма печального признания. Район дислокации немецкой группировки «Север», куда вы направляетесь, превратился с некоторых пор в проклятое место, в кладбище для людей, посылаемых туда нами и нашими военными коллегами. Причем мы теряем не новичков, а людей с солидным опытом нелегальной работы.

— Григорий Федорович ознакомил меня с материалами немецкого следствия по одному из дел, добытые нашей диверсионной группой.

— И какое впечатление?

— Двоякое. С одной стороны, — трагическое, с другой, — весьма поучительное.

— Давайте второе.

— Провалы произошли из-за предательства людей, рекомендованных Центром.

— По-вашему выходит, в провалах виноват Центр?

— Виноваты немцы, которые умело используют шок для воздействия как на войска, так и, в особенности, на население.

— Ну а если быть ближе к нашим делам?

Григорий уловил нотку раздражения в голосе начальства, но останавливать подопечного было уже поздно.

— А если ближе, то главный момент заключается в том, что подбирали людей в спешке в условиях стремительного приближения противника, но все же при Советской власти. А действовать им пришлось в условиях жесткой немецкой оккупации, к чему не все оказались готовы. Как говорил один небезызвестный мудрец: «Бытие определяет сознание», а от себя добавим — «и поведение человека тоже». Вот и всё.

Генерал впал в молчаливое размышление, после которого можно было ожидать любого решения. Наконец он поднял голову и внимательно посмотрел на Северова.

— К сожалению, вынужден с вами согласиться. Но не могу обещать вам ничего лучшего. Пока и вам предстоит действовать именно в этих условиях, которые будут меняться в прямой зависимости от положения на фронтах.

— Именно к этому мы и готовились, — решил напомнить о себе Григорий.

— Великолепно. Тогда давайте определимся со сроками.

Григорий знал, что демократичное «давайте определимся» на деле означало: «Я отдам приказ, а вы исполняйте».

Генерал перевернул несколько страниц в календаре.

— Итак, суббота на следующей неделе. К сожалению, я буду отсутствовать, так что, если возникнут проблемы, мой зам. Щербаков на месте. Какие есть вопросы или просьбы ко мне?

Григорий неопределенно пожал плечами.

— У меня есть не то, чтобы просьбы, а два сообщения, — сказал Северов.

— Слушаю вас, — и генерал нетактично посмотрел на часы.

Но это Генриха нисколько не смутило.

— Поскольку средой моего обитания, как вы сами определили, будет кладбище и дело мне придется иметь с мастерами дел гробовых…

— Кладбище — это сказано не очень удачно, — признался генерал и вновь бросил взгляд на настенные часы. — Давайте, пожалуй, закругляться, — указательным пальцем правой руки он обозначил, как это будет выглядеть в пространстве. — Вокруг Пскова сосредоточены значительные силы противника, нацеленные на то, чтобы перерезать железнодорожное сообщение с Ленинградом. В этом случае город и флот останутся без снабжения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это в свою очередь может достаточно серьезно повлиять на весь ход войны. С другой стороны, противник несет серьезные потери на юге, и мы предполагаем, что значительную часть псковской группировки он в ближайшее время будет вынужден перебросить именно туда, поскольку других резервов у него пока нет. Итак, планирует ли противник продвигаться далее на север или повернет на юг — вопрос жизни миллионов наших людей, как военных, так и гражданских. Вот такова цена задачи, которую вам предстоит решить, причем в крайне непростых условиях.

— Я ознакомился с материалами, добытыми нашей диверсионной группой.

— Ну и как?

— Снимаю шляпу перед профессионалами высочайшего класса!

— Это наша элита! — не сдержал довольной улыбки генерал. Правда, тут же спохватился и вновь глянул на часы. — Итак, последний вопрос: что вам нужно для успеха?

— Свобода и вера.

— Что?

— Вы определяете, что надо сделать и доверяете мне решать на месте, как это осуществлять. И второе, более важное: мне необходимо доверие людей, пославших меня на задание.

По содержанию всё звучало логично, но было необычным по форме, а потому непривычным. Северова не одного готовили для заброски в район Пскова. Однако прекрасное владение немецким языком благодаря матери, английским на уровне гимназии и русским от отца — профессора славистики Дерптского университета в Эстонии давали ему серьезное преимущество перед остальными.

Но окончательно судьбу Северова решили слова, написанные в характеристике его фронтовым командиром: «В бою дерзок, но расчетлив». Этого было вполне достаточно. Генерал взял ручку и решительно написал: «Срочно на подготовку».

Сейчас, спустя несколько месяцев и после только что состоявшегося разговора, ни малейшего разочарования он не испытывал. Разумное сочетание военного с гражданским чем-то приятно напоминало генералу его самого в молодости, отчего становилось тепло на душе.

— Что ж, считайте, что свобода действий и полное доверие в вашем кармане. А сейчас хочу пожелать вам ровной дороги. И помните: победа в нашем деле добывается в основном не силой оружия, а интеллектуальным превосходством над противником. Кажется, оно у вас есть. Важно им правильно распорядиться.

Рукопожатие было финалом встречи. Северов покинул кабинет, а Григорий задержался.

— Что еще? — раздраженно поинтересовался хозяин.

— Хотел просить вашего разрешения сопровождать Северова в самолете.

— Какая необходимость? Опасаешься, что он в последнюю минуту струсит?

Григорий улыбнулся.

— Скорее, наоборот. Однако согласитесь, одна голова — хорошо, две лучше.

— Зависит от голов. Впрочем, — генерал подумал секунду, — если твое присутствие поможет делу, то я согласен.

* * *

Аэродром был погружен в темноту, нарушаемую иногда предательским светом луны, которая, озорно выскочив из-за облаков, старалась высветить то, что тщательно скрывали люди. Прорвавшись в межоблачные разрывы, она едва успевала похулиганить на поверхности земли, как бдительные облака налетали на пучок лунного света и перерезали его своими острыми краями.

Машина медленно двигалась по узкой лесной бетонной дорожке. Неожиданно на пути появился забор из крупной металлической сетки и железные ворота. Как только машина остановилась, к ней подошли трое в темных комбинезонах с автоматами в руках. Из калитки слева от ворот появился офицер.

Григорий отрыл дверь и вышел ему навстречу. Они обменялись несколькими короткими фразами, затем ворота открылись, и машина, въехав на территорию, остановилась тут же, у одноэтажного здания, которому, по замыслу архитектора, рост вверх был противопоказан.

Двухдверный вход внутрь не позволял, чтобы свет ни при каких обстоятельствах не мог выпрыгнуть наружу. В двух небольших комнатах со столами и придвинутыми к ним стульями на стенах висели схемы, сообщающие, как правильно выпрыгивать из самолета и удачно приземляться в намеченной точке.

Позвонил дежурный и доложил: экипаж ожидает у машины.

— Присядем на дорожку, — предложил Григорий, возвращая трубку телефона на место.

Затем последовала обычная, несложная процедура. Едва присев, все встали и направились к выходу.

Солидно потрепанный штабной «газик», поскрипывая рессорами, тормозами и всем, что способно издавать звуки, доставил их на противоположную сторону аэродрома, туда, где кончается бетон и начинается живая природа.

На самом краю, укрывшись высокорослыми деревьями, на темном фоне леса вырисовывался силуэт транспортного двухмоторного самолета.

Экипаж из трех человек, завидев приближающийся «газик», выстроился в шеренгу под крылом. Перед каждым у ног — сложенный парашют. Чуть поодаль — еще два парашюта, ожидающие хозяев.

— Экипаж к выполнению задания готов, — четко доложил вышедшему из машины Григорию командир.

После обоюдного рукопожатия майор предложил надеть парашюты. Затем по приставной алюминиевой лесенке они взобрались внутрь машины.

Самолет коротко разбежался по неосвещенной бетонной дорожке, поспешно взмыл вверх и, набрав нужную высоту, плавно заскользил по невидимой воздушной трассе, нарушая вечный покой неба.

Разговаривать при сильном шуме мотора можно, лишь подключив к голосу зрение. Тогда многие слова угадываются не при помощи слуха, а по движению губ.

— Подлетаем к фронту, — крикнул второй пилот, который сидел теперь не в своем кресле, а на ремне, натянутом в двери, ведущей в кабину пилота.

Он был абсолютно уверен, что вид фронтовой полосы с птичьего полета значительно важнее, нежели тема, которую обсуждали таинственные пассажиры, и поэтому легко прервал их беседу. Затем он отстегнул ремень, на котором сидел, прошел в кабину и приподнял маскировочную шторку на одном из иллюминаторов.

Красочного зрелища, однако, вроде извержения лавы из бушующего вулкана, на земле не представилось. То с одной, то с другой стороны в воздух поднимались осветительные ракеты. В целом же сверху было видно, что после кровавого дня фронт отдыхал, зализывая раны. Разочарованный несостоявшимся показом, парень вернулся на свое место, а пассажиры углубились в молчаливое раздумье, каждый в свое.

— До цели восемь минут, — прокричал штурман со своего места.

— Приготовиться! — крикнул майор через плечо.

Второй пилот поднялся из кресла и занял место возле двери. Григорий крепко стиснул руку Северова.

— Что ж, желаю успеха.

Северов почему-то улыбнулся.

— У меня к тебе одна просьба, Григорий Федорович, осталась: не теряй в меня веру даже при самых крутых поворотах!

С этими словами он повернулся и шагнул в сторону двери. Однако вторую ногу поставить не успел. Взрывная волна отбросила самолет в сторону, затем последовали сильные толчки с разных сторон. По корпусу, словно град по крыше, забарабанили осколки. Григорий дернулся и стал сползать по стенке вниз, не выпуская из поля зрения Северова. Тот, в свою очередь, задрав левую штанину и сидя на полу, старательно пристраивал кусок бинта к кровоточащей ноге.

— Ранен? — проскрипел Григорий.

— Чепуха! Сейчас заклею и… — он кивнул на дверь.

Самолет тем временем вышел из зоны обстрела и, слегка подрагивая от тяжелых воспоминаний, плавно заскользил по расстилавшимся под ним облакам.

— Что делать будем? — первый пилот и штурман склонились над Григорием.

— Моторная часть повреждена? Сколько еще продержимся в воздухе?

— Обшивку потрепали здорово, а вот степень повреждения моторной части в полете установить трудно. Потому сказать, сколько провисим в воздухе, не берусь. Может, до конца операции, а может…

— «Может быть» никого не устраивает. Разворачивайте машину. Возвращаемся на базу.

— Меня сбросьте поближе к цели, иначе будут неприятности дома, — вмешался Северов. Он забинтовал ногу и теперь переместился поближе к двери.

— Приказы не обсуждают, а выполняют! — Григорий поднялся на ноги, но не удержался и рухнул вниз лицом.

Громадный пузырь, образовавшийся в одежде на спине, съехал на бок, и вырвавшаяся из него кровь хлынула на пол.

Северов снял парашют, вытащил закрепленный на ноге нож и располосовал одежду на спине Григория. Паукообразный осколок впился в тело между правой лопаткой и позвонком.

— Вынимать нельзя, он кровь держит! — прокричал на ухо Генриху стоявший рядом на коленях штурман.

— Водка есть?

В мужском коллективе военного времени вопрос почти издевательский. Штурман молча протянул железную фляжку, в которой бултыхалась заветная жидкость. Северов плеснул прямо на рану. Кровь, разжиженная водкой, полилась на пол. Наложенные слоями бинт, вата и опять бинт скрыли от постороннего глаза кровавое месиво. Григорий издал несколько стонущих звуков, но тут же, впав в беспамятство, умолк.

Обратный путь домой всегда короче, а потому и преодолевается быстрее. Фронтовая полоса представилась теперь Северову в виде затухающего потока огненной лавы, кое-где уже застывшей, а где-то еще пышущей жаром. Когда перелетели фронт, пилот вышел из кабины.

— На свою территорию залетели. Дома ведь и падать не страшно, — заявил он с радостью.

— А что, есть такая перспектива? — почти безразлично поинтересовался Северов.

— У летящего всегда есть, — философски ответил пилот. — Человек — не птица, которая тоже, время от времени… на землю… — глагол он опустил. И без того было понятно, что неминуемо происходит с каждым земным существом, рискнувшим однажды подняться над землей.

До войны пилот служил в гражданском флоте и возил людей в отпуск из северных холодных районов страны к теплому южному морю. Если в те времена самолет начинало раскачивать, и некоторые чувствительные пассажиры сразу прятали носы в розданные стюардессой гигиенические пакеты, пилот появлялся в салоне и авторитетно заявлял, что «самолет вошел в зону турбулентности». После чего с достоинством и чувством исполненного долга возвращался на свое место. Большинство пассажиров слова такого не знали, а потому продолжали чувствовать себя отвратительно. Иногда он обращался к широко распространенной среди коллег шутке. Перед тем как вырулить на взлетную полосу, он выходил в салон и, обращаясь к старшей стюардессе, негромким шепотом спрашивал ее: «Все покойнички на месте?». Бывалая стюардесса отвечала утвердительно. Менее опытная впадала в размышление, которого ей хватало на дорогу туда и обратно.

* * *

Когда самолет, подрулив к зданию аэропорта, заглушил оба мотора, на горизонте появилась узкая полоска зарождающегося рассвета. Тут же подошла машина. Силуэт кузова чем-то напоминал транспорт для перевозки заключенных. И только пристальный взгляд мог обнаружить на бортах медицинские кресты. Врач в белом халате, накинутом на военную форму, и два санитара с носилками тут же поднялись внутрь самолета. Доктор сбросил со спины Григория вату и бинты, пропитанные кровью, обработал края раны раствором и наложил свежую повязку.

— Срочно на носилки и в машину. Лицом вниз. Где второй? Куда ранен?

— В ногу. Вот он перед вами, доктор. — Пилот кивнул в сторону Генриха.

— Чепуха это, царапина, — начал Северов.

— Диагноз буду ставить я, — раздраженно рявкнул врач. — Задирайте штанину, показывайте, что там у вас. — Он сбросил самодельную повязку с уже затянувшейся раны. — Как это вас угораздило схватить такую мелочь?

Северов виновато пожал плечами.

— У вашего коллеги дела посложнее, а я с вами тут ерундой занимаюсь! Берите этот пузырь и смазывайте три раза в день.

Он схватил медицинскую сумку, спрыгнул на землю и заспешил к поджидавшей его машине. Северов собрал вещи и тоже выбрался неспешно наружу.

Терпкий запах хвои, смешанный с ароматом утренней свежести, тут же наполнил легкие и вызвал приятное головокружение. Свет уже наполовину одолел тьму, и Северов сначала услышал, а лишь потом увидел пилота, благодарно похлопывавшего по алюминиевой гриве своего коня, как это делают жокеи после тяжелого забега.

* * *

Далее жизнь потекла до противного однообразно.

Неизвестность порождает неуверенность и отвратительное настроение. Северов перемещался по дому, выходил на улицу, подтягивался по несколько раз на турнике, но вспомнив о том, что теперь его физическая кондиция, возможно, не так уж и важна, возвращался обратно. Постепенно у него созрел план: написать рапорт с просьбой откомандировать его обратно в часть, которая, по его данным, медленно, но уверенно продвигалась на запад. Однако сделать это без разговора с Григорием было бы равносильно удару в спину. И Северов решил дождаться выздоровления своего шефа, которое, по словам Веры, навещавшей его, было не за горами.

Однако судьба внесла в его планы существенные поправки.

Однажды утром, когда Генрих одолевал свой скромный завтрак, приготовленный заботливыми руками Веры, по его же выражению, «из ничего», в двери, едва постучавшись, возник молодой человек.

— В и часов вам следует быть у замначальника управления, поэтому…

Северов не стал дожидаться конца фразы, отправился приводить себя в надлежащий для встречи с начальством вид.

Место Генриха тут же заняла спустившаяся сверху Вера. Она долгое время выполняла обязанности машинистки, стенографистки и секретаря при начальстве. Быстро расшифровать стенограмму и удивительно читабельно донести мысль генерала и до него самого, и до всех, кому она предназначалась, могла только она.

— Дар у вас, Верочка, наши примитивные мысли красиво укладывать на бумаги, — не удержался однажды от похвалы шеф.

И в качестве поощрения согласился с давней и, скажем прямо, необычной просьбой — разрешить ей хотя бы на полгода отлучиться от бумаг, занять место хозяйки загородного дома, где проходила подготовка людей для заброски в тыл противника.

— Ты что в такую рань пожаловал? — достаточно бесцеремонно поинтересовалась Вера у офицера.

— Начальство. — Лаконичность ответа исключала продолжение разговора.

— Пожалуй, я с вами поеду, надо кое-что по хозяйству сделать в городе.

Он неопределенно пожал плечами, что скорее означало согласие, нежели возражение.

Зал, и без того громадный, казался теперь еще просторнее не только благодаря своим размерам, но по причине отсутствия людей. Стол, освещенный яркими лампами, выглядел весьма рельефно на фоне остальной части помещения, погруженного в темноту У стола — три стула.

«Тройка» с двумя неизвестными появилась минут через десять. Председательствующий вставил в мундштук папиросу и низким голосом сельского дьяка объявил, что принято решение провести оперативный разбор дела, связанного с провалом операции в районе расположения противника.

Неистребимое желание русских создавать по разным экстренным поводам «тройки», «пятерки» и так далее вызывало у Северова внутренний протест.

— Ну что, Северов, рассказывайте, как все произошло. Готовились — храбрились, а как до дела дошло — струсили?

Северов резко ответил.

— Извините, но я такого слова не знаю.

— Ах, не знаете?

В этот момент дальняя боковая дверь открылась, и в зал беззвучно вошел Григорий. Опираясь на самодельную трость, он осторожно сел на ближайший от двери стул и теперь мог без труда разглядывать из темноты освещенные лица сидящих за столом, а также ссутулившуюся фигуру и затылок своего подопечного.

— Думаю, слово «дезертир» вам известно?

— Не только известно, мне довелось присутствовать при расстреле предателей.

— Где это происходило? — ухмыльнулся председательствующий.

— На фронте.

— Где? — председательствующий склонился к правому соседу и что-то раздраженно шепнул ему.

Тот лихорадочно забегал пальцами обеих рук по корешкам папок, грудой сваленных слева от него.

«Не удосужились даже почитать личное дело, прежде чем разговаривать на высоких тонах», — подумал Северов.

В этот момент к столу приблизился Григорий.

— А вы каким образом здесь оказались? Вы же в госпитале? — недовольно поинтересовался старший в «тройке».

— Совершенно верно, но сегодня утром я узнал, что ведется разбирательство по делу, которое я в свое время начинал, и потому поспешил вам на помощь.

Председательствующий всплеснул руками:

— С конспирацией у нас дело из рук вон. Всего пару часов назад принял решение провести разбор, и вот вам, пожалуйста! Всё управление в курсе.

— Я — не всё Управление, я веду это дело и потому несу полную ответственность за всё, что происходит в рамках выполнения задания.

— И что же происходит в ваших рамках? Просветите нас.

Григорий задумался на секунду.

— При подходе к цели самолет попал под обстрел зениток, в результате сильно пострадал корпус. Состояние моторной части оставалось неясным. Но главное, был ранен Северов.

— Летчики сказали, что рана пустяковая.

— Возможно. Но Северов не рассчитывал приземляться во дворе нашего госпиталя, а вполне мог оказаться не в самых стерильных условиях со всеми вытекающими последствиями. Поэтому я приказал, именно приказал возвращаться на базу. Так что все вопросы ко мне.

— Что ж, очень благородно. Однако кому задавать вопросы и какие, мы решим сами.

Дверь распахнулась, и вошел генерал в сопровождении адъютанта.

— О, Федор Алексеевич, здравствуй! Вот, вы где! Возникла необходимость посовещаться по важному делу.

— Да вот решил наконец разобраться с последним провалом под Псковом.

— Похвально. Разобрался?

— Практически да, остались мелочи.

— Мелочи пока отложим. — Он мельком глянул на сидящих за столом. — Вы свободны.

— А вы, товарищ Григоренко, — обратился генерал к Григорию, — отвезете сейчас на моей машине товарища Северова на базу, а себя в госпиталь и постараетесь не покидать его до полного выздоровления. Мы же с Федором Алексеевичем, — и он взял старшего из «тройки» под руку, — пройдем ко мне в кабинет, попьем чайку и погоняем мысли по поводу последних событий.

* * *

Машина медленно и почти бесшумно катилась вниз по Кузнецкому Мосту.

— Вот так надо расправляться с интригами, — подвел вслух итог своим мыслям Григорий.

Когда выехали на улицу Горького, то поравнялись с привычной для города процессией. Несколько девиц в начищенных до блеска сапогах и старательно отглаженных гимнастерках, туго перехваченных широкими кожаными ремнями, тянули плавно перемещавшуюся в воздухе на высоте полутораэтажного сельского дома громадный баллон-дирижабль, наполненный летучим газом. Дирижабль был настолько велик, что перемещавшиеся под ним девушки выглядели подобно муравьям, старательно волокущими непосильную ношу для устройства своего обиталища.

В какой-то момент машина поравнялась с одной из них, и Северов постарался, как мог, привлечь внимание красавицы. Она ощутила на себе настойчивый взгляд, но находясь при исполнении боевого задания, не могла позволить себе среагировать на него сразу. Однако, скосив глазами вправо и влево и, видимо, не обнаружив никого из вышестоящих командиров поблизости, она повернула голову и показала Северову язык. При этом глаза озорно сверкнули, а уголки рта сложились в хитрую улыбку.

Защитница столицы и представить себе не могла, до чего прекрасна она была именно в этой гримасе. Сочетание военного с детским оказалось столь очаровательным, что Северов рассмеялся так искренне и так громко, что сидевший за рулем парень, глянув в зеркало на необычного пассажира, не придумал ничего лучшего, как прибавить скорость.

В результате светлая, радостная картинка сменилась военно-будничной. За окном потянулись баррикады из мешков с песком и мрачно слоняющиеся люди в поисках чего-либо пригодного для наполнения желудка.

* * *

Следующие два дня прошли в тягостном ожидании окончания неизвестности. На третий к дому необычно рано подъехала машина, из которой на удивление решительно, хотя и опираясь на трость, вышел Григорий.

— Какие новости привезли, дорогой шеф? — неудачно попытался прикрыть внешним безразличием своё внутреннее состояние Северов.

— Сразу две.

— Первая?

— Надо лететь и выполнять свой долг. Маршрут подлета несколько меняется, задание остается прежним. И второе: чтобы не дразнить напрасно гусей, вылет целесообразно не откладывать.

— Я тоже думаю, не стоит зря испытывать долготерпение природы, людей и начальства в том числе. Лучше вылететь на день раньше, чем на час позже. Одним словом, когда?

Григорий внимательно посмотрел на Северова и хитро улыбнулся.

— Человек, планировавший революцию в России, в ответ на вопрос о дате начала восстания сказал так: «Сегодня рано, послезавтра поздно». Воспользуемся и мы его формулировкой.

— Я даже знаю его имя.

— Тем более.

* * *

Ровно в семь часов тридцать минут утра следующего дня, скрипя деревянными ступеньками, в дом поднялся сухопарый, казавшийся высоким из-за своей худобы сотрудник спецлаборатории. В руках у него был старый, но прекрасно справившийся с испытанием временем медицинский саквояж, точно такой, какие носили с собой все врачи до революции, посещавшие больных на дому. Но в отличие от тех, прежних врачей, доктор сразу перешел к делу: открыл свой антикварный саквояж, замыкавшийся двумя медными замками, и извлек из него несколько изящных металлических цилиндров с завинчивающимися металлическими пробками.

— Вот в этом металлическом контейнере четыре дозы препарата цианистого ряда, разработанные нашей лабораторией. После применения его почти невозможно обнаружить в организме. Я сказал «почти» с учетом высокоразвитой фармакологической индустрии у противника. Но и этот фактор ограничен во времени: если в течение часа он не будет выявлен, то превратится в обычные соли, которые с течением жизни откладываются, к сожалению, на моих и ваших суставах. Содержимое же другого цилиндра способно отключить человека на какой-то период от активной жизни, а вот этот, напротив, сделает объект в десятки раз болтливее, нежели любой алкоголь.

В предлагаемом списке было девять наименований, Генрих одобрил лишь первые два. Доктор, как опытный лавочник, долго превозносил Северова за столь мудро сделанный им выбор, но не удержался, однако, от того, чтобы не прийти в восторг от первой капсулы, в создании которой он, видимо, принимал непосредственное участие.

— Поверьте, с одной стороны, это страшная бомба, необходимая нам всем в военное время, с другой — величайшее открытие, которое будет увенчано Нобелем сразу после окончания войны.

Северов засомневался, но тут же был поставлен на место.

— Не удивляйтесь, молодой человек, сам Нобель приобрел впервые всемирную известность не учреждением посмертной премии, а еще при жизни изобретением динамита — взрывчатки, которая во много раз разрушительнее, чем порох.

Еще до обеда подъехали сначала шифровальщик, а чуть позже и радист. Оба были знакомы с Северовым, но теперь повели себя по-разному. Первый передал Северову новый шифровальный блокнот почти без комментариев и тут же удалился. Радист оказался куда разговорчивее, а главное, значительно душевнее своего коллеги. Как все влюбленные в свое дело люди, он в очередной раз с увлечением поведал о том, что миниатюрные металлические коробочки, переданные Северову, — это еще и две самостоятельные приемно-передающие станции, способные сохранять работоспособность и в сырости, и в холоде, и при высоких температурах.

Однако наиболее трогательной стала неофициальная часть встречи, проходившая за чаепитием.

— Я уже дважды просил отправить меня в действующую армию, в партизанское соединение. Отказали. Все мои сверстники в орденах вернулись. Боюсь, война скоро закончится, а я ни с чем останусь. Детям нечего рассказывать будет, — сокрушался радист.

— Зря волнуетесь, — постарался рассеять беспокойство собеседника Северов. — Человек вы молодой и успеете еще во всем поучаствовать. Война только началась и продлится не один год.

Вдохновленный мрачной перспективой гость покинул уютный и светлый загородный дом в приподнятом настроении.

* * *

В ту ночь всё было, как и в первый раз. Самолет выкатили из укрытия, освободили от маскировочного материала и экипаж, готовый к полету, выстроился, как всегда, перед машиной.

Северов терпеть не мог прощальных процедур, а потому как можно быстрее впрягся в ремни парашюта и щелкнул замком.

Пилот скорее для начальства, нежели для дела, проверил надежность всех застежек, после чего экипаж поднялся в самолет и занял свои места.

— Ну что ж, удачи тебе. — Григорий почему-то смотрел то в землю, то мимо Северова.

— Нам, — осмелился поправить тот, пожимая в ответ протянутую руку. А когда поднялся по приставной алюминиевой лесенке, то невольно повернулся.

Несмотря на незначительное расстояние, разделявшее их, освещенная лунным светом фигура Григория с высоты третьей ступеньки показалась ему несколько придавленной к земле. Генрих хотел крикнуть ему что-то ободряющее, но дверь закрылась, пропеллеры закрутились энергичнее, и самолет, нехотя превозмогая инерцию, неуклюже подпрыгивая на неровностях почвы, исчез в темноте, оставив за собой поток теплого воздуха, пропитанного запахами топлива и масла.

* * *

Северов сел на лавку со стороны правого борта. Ровный гул мотора возвращал его в привычное состояние размышлений, когда лучше всего думалось о доме и родителях.

Отец, попав в Первую мировую совсем юным добровольцем на фронт, получил крест «За отвагу» из рук самого государя-императора, который много времени проводил на фронтах, раздавая боевые награды рядовым и офицерам. Поражение России и все, что последовало за этим, вызвало у отца глубокое разочарование и недоверие ко всем, кто стремился править или уже правил Россией. Он решил покинуть страну и поселился в Эстонии. Там он читал лекции в Тартуском университете, где и познакомился с немкой из пасторской семьи, преподававшей в университете латынь и, не раздумывая, женился на ней, о чем потом ни разу не пожалел. Рождение сына только укрепило его в правильности сделанного выбора.

В отличие от отца, которого все знакомые называли не иначе, как «бурелом», мать-немка обладала на редкость уравновешенным характером. Она умело сглаживала острые углы, которые хоть и редко, но все же возникали в их отношениях, чаще всего на национальной почве.

После того как немцы в сентябре 1939 года вторглись в Польшу, а русские вошли в Прибалтику, отец на семейном совете в присутствии жены и сына произнес крылатую фразу: «Воевать мне поздно, умирать рано, но и жить в странном пространстве между двумя клетками с дикими кошками неразумно».

Скоро семья перебралась на жительство к двоюродной сестре отца, у которой был дом на Волге, под Саратовом.

К Советской власти отец относился, мягко говоря, недоброжелательно и рассчитывать на снисходительность с ее стороны не мог. Именно поэтому он постарался уехать подальше от столицы, ибо каждый километр удаленности от нее компенсировался единицами жизненного покоя, потребность в котором с каждым прожитым годом заметно увеличивалась.

Утро начала войны 22 июня 1941 года всё изменило в семье Северовых. Уже к обеду отец из рядового скептика превратился в неудержимого патриота России.

Во время проводов сына на фронт, он обнял его:

— Я защищал нашу землю достойно, надеюсь, ты меня не посрамишь.

Мать была менее патриотична:

— Учти, немцы — народ смелый и сентиментальный. Однако когда они сбиваются в большие группы, то становятся воинственными, а некоторые просто жестокими. И ты должен учитывать это при общении с ними.

Отец терпеливо слушал эти наставления и не выдержал:

— Дорогая, сын наш идет воевать, ему придется не общаться, а стрелять!

— Не могут же люди круглые сутки стрелять! Когда-то должен быть перерыв.

— Непременно! В перерыве, дорогая, хоронят убитых.

Паровозный гудок возвестил одновременно отправление поезда и окончание прощания.

Странное совпадение: сразу после паровозного гудка, прозвучавшего в воспоминаниях, последовал реальный сигнал в салоне самолета. Под мигающей лампочкой появился штурман, по возрасту старший из всего экипажа.

— Подходим к цели, — произнес он голосом трамвайного кондуктора, поглядывая на ручные часы размером с будильник, обычно украшавший интерьер сельской избы.

Видимо, стрелка часов еще не достигла нужного деления, когда штурман поднял голову, и Северов увидел глаза, полные грустного сочувствия.

Он подошел поближе к двери и, наперекор шуму моторов, прокричал:

— Не забивайте, штурман, светлую голову мрачными мыслями и передайте Григорию, как сказал великий русский писатель: «Мы еще увидим небо в алмазах!».

В это время дверь скользнула вбок, и Северов решительно шагнул в темную неизвестность.

— Дай Бог, тебе удачи! Отчаянный человек, — перекрестил вдогонку штурман черную дыру, в которой только что исчез необычный пассажир.

Разворачиваясь, самолет набрал высоту и лег на обратный курс. Оба мотора заработали ровно и уверенно, с чувством исполненного долга и с надеждой на скорое и благополучное возвращение домой.

* * *

С первых же минут приземления Северов понял, что ему повезло. Он не завис на деревьях, не рухнул в какой-нибудь водоем или, что еще хуже, в болото. Под ним — твердая почва и, судя по очертаниям, по крайней мере с одной стороны молодой лес.

Он быстро сложил парашют и бегом добрался до опушки леса. Здесь он согласно инструкции постарался в первую очередь избавиться от главной улики — верно сослужившего свою службу парашюта. Тонкая шелковистая ткань с видимым удовольствием скользнула в отрытое им пространство, затягивая с собой стропы и ремни. Свежую яму он забросал прошлогодними листьями, прилег под раскидистые ветви двух трогательно прильнувших друг к другу березок и стал внимательно прислушиваться к шуму леса.

Городской житель плохо различает звуки, издаваемые ночными птицами, зато моментально улавливает звуки человеческой поступи, если она примешивается к птичьему разговору.

Северов лежал на земле с открытыми глазами всё в той же позе, когда совсем рядом послышались чье-то дыхание и тяжелые шаги. Он напрягся всем телом, как пружина, и осторожно потянул из футляра нож. Теперь надо было развернуться, лечь на живот, подтянуть ноги и приготовиться к прыжку. При развороте тела пряжка брючного ремня предательски лязгнула, на секунду коснувшись лезвия обнаженного ножа.

Лязгающий звук тут же был услышан чутким ухом. Шаги немедленно прекратились. Их звуки исчезли. Неизвестный замер. Оба ждали лишь сигнала, чтобы подняться и отстаивать свое право на жизнь.

«Итак, судя по всему, меня взяли под контроль с самого начала и ждали в этом квадрате, но упустили момент посадки и теперь рыщут по всему лесу. И уже совсем близко». Северов сжал рукоятку ножа: «Надо быть готовым к самому неприятному началу».

Неожиданно тяжелое дыхание и топот возобновились где-то совсем близко. Он еще крепче сжал рукоятку ножа. «Главное, не промахнуться с первым ударом в темноте». Он немного привстал с колена, чтобы оттолкнуться от земли сразу двумя ногами.

И в этот момент цепочка бежавших по небу облаков неожиданно оборвалась. Почти совсем круглая луна, завершая свой цикл, вырвалась из-за своего туманного прикрытия и осветила всё вокруг неожиданно и ярко, словно вспыхнувшая в темноте электрическая лампочка. Через ветви молодого деревца Северов жадно впился взглядом в лежащее перед ним пространство. Полное безлюдье.

Неизвестность порой хуже плохой новости. К счастью, в этот момент звуки и сопение вновь возобновились. Он глянул на пролегавшую за перелеском небольшую заросшую тропинку и тут же стыдливо убрал холодное оружие в подвешенный к ноге футляр.

По дорожке, громко фыркая и тяжело ступая, ему навстречу двигалась дружно, как ему показалось, даже торжественно, пара ежей: он — впереди, она — чуть поодаль за ним. Оба сопели.

Непонятным оставалось, как такие небольшие по размеру существа могли так громко и серьезно сотрясать землю?

— Что вы по ночам шастаете по лесу, людей пугаете, — возмутился Генрих и тут же об этом пожалел.

Ежи вновь высунули мордочки, удивленно внимая несправедливым упрекам незваного гостя.

— Ну да ладно, не будем ссориться, и у вас, и у меня дел еще по горло.

Ежи согласились с мирным предложением, и, развернувшись синхронно, словно машины на военном параде, исчезли в ближайших кустах.

Не поднимаясь на ноги, Северов ползком вернулся в свое убежище, благо в училище до отупения учили хорошо ползать, максимально плотно прижимаясь к земле. Сержант работал с курсантами, не жалея ни их, ни себя, но любимой его темой была все-таки маскировка. Перед выстроившимися новобранцами он обычно произносил фразу, которая запоминалась на всю жизнь: «Что вы маскируетесь? Да вас за километр видно! Кто чем прикрылся? Вот я, к примеру, замаскируюсь, и никто из вас не разберет, где я, где пень». Кто-то в строю не сдержался и хмыкнул. «Рядовой Гунгер, шаг вперед! Что вас так развеселило в сказанном мною?» — «Пень, товарищ сержант, — предмет неодушевленный, а наш сержант — командир Красной армии. Так что сравнивать его непосредственно с пнем было бы несправедливо». — «Правильно мыслите, курсант Гунгер! Вставайте в строй. И оставим эти улыбки и усмешки до конца занятий».

Генрих вернулся в своё убежище, достал приемник, растянул на сучьях антенну и включил его на «прием».

Эфир не был готов к человеческому диалогу и поначалу зло зашипел, однако скоро смилостивился. Певица исполняла популярную французскую песню, но теперь уж на немецком языке: «Вернись, я жду тебя, ты — всё мое счастье». Извечная драма любви, связанная с неизбежными расставанием и возвращением, показалась Северову в тот момент не очень актуальной. Он чуть привстал, развел антенные усы, после чего вновь склонился над приемником. Однако не успел он приладить как следует наушники, как из них полилась немецкая речь, да так громко, будто говорившие стояли за его спиной.

— Последний раз спрашиваю, ты точно глазами видел самолет и парашютиста?

— Еще раз докладываю, что своими ушами слышал гул мотора.

— Над головой?

— Возможно, над чьей-то, но не над моей.

— А что по поводу парашютиста?

— На инструктаже сказали, что по имеющимся у командования данным он сегодня обязательно приземлится в нашем районе.

— О чем говорили на инструктаже, я знаю и не намерен это обсуждать. И тебе не рекомендую.

Диалог оборвался. Но даже из услышанного становилось совершенно ясно, что время начало работать против Северова.

Используя вырвавшийся сквозь просветы между бегущими облаками лунный свет, он уложил один из двух приемников, тот, который был предназначен для одного из потенциальных партнеров, в водонепроницаемую эбонитовую коробку. Затем пристроил туда же металлические колбы с неаппетитными растворами, которые, как выяснилось, должны были произвести после войны серьезное впечатление на членов Комитета по присвоению Нобелевской премии в Стокгольме.

Затем он тщательно забинтовал коробку клейкой изоляционной лентой и двинулся в путь.

Продвигался он медленно, от куста к кусту, прослушивая лес очень внимательно от шага к шагу. Раздвинув в очередной раз молодые сосенки и, посмотрев в образовавшееся между ними пространство, вздрогнул от неожиданности.

Непосредственно за деревьями — обрыв, а дальше внизу — заброшенный песчаный карьер, переходящий в поле, упиравшееся в горизонт.

Тут же он обнаружил глубокую выемку, поросшую кустарником. Опустившись в нее, нашел в глиняной стене глубокую нишу, заложил туда коробку и старательно заполнил образовавшееся отверстие влажной смесью из песка и глины.

Петляя между кустами, он добрался до своего первоначального убежища и, набросав сухой травы между тремя молодыми деревцами, улегся на спину, раскинул широко руки и, одолеваемый усталостью, стал медленно погружаться в приятное небытие.

* * *

Проснулся он от яркого луча солнца, который пробивался через беспорядочно шевелившиеся от ветра листья. Мозг моментально восстановил все события прошедшей ночи.

Северов поблагодарил свой организм с устойчивой нервной системой, который дал ему несколько спасительных часов здорового сна, полностью восстановившего психические и физические силы.

Солнце стало пригревать уже с раннего утра, пробуждая все то, что самой природой предназначалось для активной жизни. Генрих поднялся, взял в руки пиджак, которым прикрывался ночью, и удивился: на пиджаке и брюках не было ни единой соринки, не говоря уже о листьях и палках, в которых он проспал вторую половину ночи. «Возьмите вот этот невзрачный серый костюмчик, — предложил кладовщик, одевавший его в дорогу, — он из спецткани. На вид — неброский, но имеет особенность — заряжен каким-то электричеством, и отталкивает всё, что на него садится, поэтому всегда выглядит свежим». Северов последовал его совету. Сейчас, глядя на пиджак, который будто бы только что вышел из-под утюга портного, поблагодарил разбирающегося в своем деле специалиста по одежде.

Перед тем как покинуть свое логово, Северов под прикрытием кустов прошел по ночному маршруту, спрыгнул в яму и остался доволен своим ночным творчеством. Затем он подштукатурил еще немного влажное место песком, сделал шаг назад и утвердительно кивнул сам себе в знак того, что последний мазок маэстро удался.

Затем собрал пожитки и, поблагодарив взглядом укрытие, которое ему предоставили в трудную минуту три деревца, пошел по заросшей лесной дороге.

По его расчетам, от песчаного карьера до города было около десяти километров. Судя по карте, лес подходил почти к самому городу, а точнее город, постоянно расширяясь, приблизился одной стороной к самому лесу. Именно здесь, на окраине города, находился дом одного из связных, кого рекомендовал Центр.

Григорий сказал тогда, что согласно решению руководства Северов должен будет в качестве первого шага установить контакт с этим человеком.

— Вот пароли, явки, запасные встречи и так далее. О твоем прибытии он будет поставлен в известность.

Северов пожал плачами:

— Сказано установить — установим. В чем проблема?

Григорий тяжело вздохнул.

— Дело в том, что это сырые люди.

Северов от отчаяния опустил руки.

— Неужели ты думаешь, Григорий, что я, как говорят, прямо с вокзала, в грязных ботинках, немытый, побегу по указанному адресу, постучу в окно, назову пароль и произнесу торжественно: «Здравствуйте, я ваша тетя. Пришла от Григория Федоровича. Ставьте самовар, будем чаи гонять».

— А если серьезно?

— Если серьезно, то я не намерен устанавливать контакт с людьми, пока не приду к твердому убеждению, что они не работают на противника.

— Центр не сможет ждать долго, — возразил Григорий.

— Центру придется ждать много дольше, если я окажусь на виселице.

Вспомнив этот разговор, Генрих ускорил шаг.

Двигаясь по лесу, он постоянно натыкался на заросли молодых деревьев, обходил их, вынужденно отдаляясь от дороги, затем, миновав сложный участок, вновь возвращался к прежнему курсу. В какой-то момент сближения с дорогой он услышал, как кто-то говорил.

Северов остановился, прислушался.

Говоривший обвинял своего напарника в лености, нерадивости, в конце концов, в нечестном отношении к нему, говорившему. Все это пересыпалось отборной бранью, хотя, правда, в голосе не слышалось и намека на злость, ненависть или что-то подобное. Скорее, наоборот — звучали снисходительность, благосклонность к предмету поругания, а нецензурные слова являлись всего лишь способом выражения глубоких чувств. Причем не обязательно отрицательных, а чаще всего даже самых добрых.

Северов подошел ближе к дороге и увидел подводу, на которой сидел мужик. Он-то и говорил, но вовсе не с попутчиком, а с лошадью. Поскольку животное — существо безмолвное, то и беседовать с ним было много приятнее, нежели с существом говорящим. Монолог в этом отношении универсален: он ничего не требует. Можно высказывать бесконечное количество самых нелепых мыслей и не ждать их опровержения.

Северов собрался выйти на дорогу, но голос неожиданно стих. Мужик слез с телеги, обошел ее, остановился и долго молча разглядывал ось, мрачно уткнувшуюся в землю и соскользнувшее с нее колесо, лежавшее рядом в обочине. После недолгих размышлений стало ясно, что клин, удерживавший колесо на оси, выпал, и колесу ничего не оставалось, как действовать самостоятельно, спустившись в придорожную канаву Прежде чем что-то предпринимать, мужик возобновил монолог, но теперь уже не с лошадью, а с телегой, которую не хотел брать из-за плохого предчувствия, но черт таки попутал.

Выходящий из леса всегда вызывает недоверие, другое дело идущий по дороге, которая сама по себе уже легализует его на земле бренной. Северов улучил момент, когда мужик повернулся к нему спиной, вышел из леса и спокойно направился в сторону незадачливого возницы.

Тот сидел у кювета, мрачно поглядывая на откатившееся в сторону колесо и торчавшую тележную ось.

— Бог в помощь, — прохрипел Северов, подойдя ближе к мужику.

Тот недовольно повернул голову и невнятно пробурчал:

— Бог тут ни при чем, клин запорный выпал, потому и колесо съехало.

Причинно-следственная связь, сформулированная мужиком, выглядела безупречно.

— Может, поискать? — предложил Северов. Мужик глянул с усмешкой на дитя нерадивое.

— Это же верст десять по канаве итить надо, и то не вдруг найдешь.

— Тогда можно из молодняка новый выстрогать, — предложил Северов.

— А то б я без тебя б не додумался. Чем прикажешь, пальцами что ли строгать? — мужик сделал в слове «пальцы» ударение на последнем слоге.

— Почему пальцами? — машинально скопировал мужика Северов и достал из кармана небольшой перочинный нож с деревянными накладками и надписью на металлическом лезвии «Золлинген». — Дед с Первой мировой привез. Сталь немецкая, четверть века не точена и все как бритва.

Лгать неприлично, но если во имя правого дела, то можно. На самом деле Северов подобрал нож где-то в немецком окопе после того, как выбили оттуда противника. Мужик искренне принял современный немецкий нож за сувенир четвертьвековой давности и попросил разрешения апробировать его в действии.

За несколько минут он действительно легко и умело обработал кусок дерева, превратив его в необходимый клин, удерживающий колесо на оси.

— Таким даже телегу сработать можно, а не то что палку выстругать, — с благодарностью он вернул хозяину нож и, собравшись в дорогу, поинтересовался: — Далеко ль собрался?

— Иду в великий град Псков.

Русский мужик — существо сложное. Бывает умен, бывает добр, но хитер обязательно, поэтому требует особого подхода. Это Генрих знал точно. А потому как ни в чем ни бывало добавил: — Засветло не успею, переночую, тут есть места знакомые.

— Что ж, ты мне помог, я тебе добром отплатить должен. Садись, подвезу, только если немцы… Они долго разбираться не любят. Их понять по языку трудно, да и по смыслу тоже, так что сам отвечать будешь, ежели что.

— Я уже четыре патруля прошел, пока из Минска ехал. — Северов уселся на противоположной стороне телеги, чтобы уравновесить мужика и лошадь, которая безо всякого энтузиазма потянула телегу.

Поначалу ехали молча.

— Как у вас там, в Минске, хуже, чем у нас? — вдруг поинтересовался мужик.

— С чего это у нас лучше будет? Везде одно и то же.

— Понятно. Власть — она одна пришла, везде теперь без разницы будет. У нас пока только колхозных коров угнали, до личных еще не дошли.

Он как бы икнул и неожиданно умолк. Дорога повернула резко вглубь леса, и ними предстала картина, от которой запросто могло остановиться дыхание.

Уступив всего одну колею для проезда, справа стоял немецкий грузовик «Блиц» с задранным капотом. Два немецких солдата в форме, проникнув с обеих сторон под капот машины, с очевидным знанием дела устраняли возникшие в моторе неполадки. Третий, чином посолиднее, стоял у крыла машины и подавал им требуемый инструмент. Работа шла бойко, и немцы не обращали внимания на приближающуюся подводу.

Северов опустил руку в карман и сбросил предохранитель на пистолете.

— Вот тебе и новая власть на машине застряла.

— Машина — не лошадь. В любой момент отказать может, — отозвался мужик, натянув левую вожжу и объезжая грузовик.

Услышав русскую речь, один из копавшихся в моторе поднял голову и внимательно проводил взглядом проезжающую телегу с двумя мужиками. Обогнув препятствие, лошадь не спеша втянула телегу в прежнюю колею и, словно почувствовав напряжением спиной, не то чтобы побежала, но пошла быстрее. Не поворачивая головы, Северов почти до боли скосил глаза вправо и зафиксировал прежнюю возню вокруг немецкого грузовика.

Далее какое-то расстояние проехали молча. Как и следовало ожидать, первым не выдержал мужик:

— А у тебя, я смотрю, при виде немцев голос пропал.

— Со страху не то случается.

— Это верно.

Дальше ехали молча. Каждый думал о своем. Одно было очевидно — отношение мужика к нему после встречи с немцами изменилось. Из разговорчивого человека он вдруг превратился в молчуна. И это не обещало ничего хорошего.

Вообще отношение у крестьян к Советской власти было, мягко говоря, неровное. Ради индустриализации государство отбирало у них всё, возвращая лишь маленькую частицу благодарности. Глядя на шею крестьянина, высушенную солнечными лучами, на его ветхую одежду и явно недокормленную лошаденку, Северов ощутил какую-то тревогу и неуверенность в складывающейся ситуации. Если он настроен против существовавшей в России власти, то сдал бы его при первой же возможности немцам, а ведь он этого не сделал. С другой стороны, всё произошло так неожиданно и быстро, что он мог не сообразить, что нужно сделать за такой короткий отрезок времени. Сейчас у мужика появилась возможность все как следует обдумать и действовать далее в соответствии с его убеждениями и отношением к Советской власти, а также к немцам, что пока из общения с ним четко не проявилось.

И тем не менее дальнейшая поездка становилась для Генриха опасной. Какие мысли были у него в голове, и какие еще придут по дороге, спрогнозировать не представлялось возможным.

— Послушай-ка, дорогой, скажи, до Большого Загорья далеко?

— Зачем далеко?! Рядом. Выйдем сейчас на поле, направо дорога вдоль леса пойдет прямо в Загорье, никуда сворачивать не надо.

В голосе Северов почувствовал нотки радости от реализовавшейся неожиданно надежды.

— У меня тут родственник по линии жены живет. Решил, заеду, переночую, заодно и навещу, побуду с ним, а то когда еще придется в этих краях бывать?

— И то верно. Нынче тут гнилой угол, мало кто заглядывает.

Лес кончился, и справа действительно потянулась ржавая от глинистой почвы, изобиловавшая глубокими промоинами с обеих сторон проселочная дорога, проехать по которой мог позволить себе человек или сильно подгулявший, или с большого отчаяния. Северов сошел на землю.

— Благодарю тебя, благородный человек. Подвез путника.

— Ты лучше Бога благодари за то, что живой остался.

Лицо мужика сделалось серым, скулы выкатились наружу.

— Что так?

— Заметил я, как ты напрягся, когда с немцами повстречался.

— Мне они тоже не по душе, но и вы не лучше. Ничего, разберемся. — Он хватанул лошадь вожжами со всей силы по крупу. Та рванула с места и понеслась вперед.

Северов хотел было проводить взглядом удаляющуюся подводу, но шум мотора заставил его срочно ретироваться в лес. Пройдя шагов десять-пятнадцать, он остановился: густая поросль, заполнившая пространство между крупными деревьями, закрывала ему возможность наблюдать за происходящим. Он переместился чуть правее в угол, образованный скрещиванием основной дороги с проселочной, ведущей в Загорье.

Грузовик, урча мотором, подъехал к перекрестку и затих. Два низших чина выпрыгнули из кабины и двинулись по дороге, ведущей в Загорье, однако, пройдя метров пятнадцать, остановились. Один из них крикнул сидевшему за рулем:

— Дорога непроезжая.

— Что значит непроезжая? — из кабины вылез здоровенный детина, толщине шеи которого мог позавидовать любой представитель крупных парнокопытных. — Приказ есть приказ, — он озвучил истину, справедливую для всех армий мира.

Шофер, понуро опустив голову, забрался в кабину, включил мотор и, развернув грузовик, двинулся по ненавистной дороге. Впереди шел толстошеий, указывая водителю на колдобины, который тот сверху и без него отлично видел. Искусно вращая рулем, парень сумел проехать по дороге минимум двадцать метров, когда вдруг ведущее колесо забуксовало и машина плавно, тяжелым задом, съехала в глубокую яму с водой.

— Как же тебя так угораздило? — развел руками шедший впереди.

— Приказ есть приказ, — сыронизировал мрачно солдат, глядя на ушедшее в воду колесо.

Правда, в создавшейся ситуации эта истина звучала не столь убедительно, как прежде.

Неудача вызвала у шофера-немца проблемы с желудком: он что-то сказал старшему и, не дожидаясь ответа, бросился в кусты. Пока он там отсиживался, к перекрестку подъехали два мотоциклиста с колясками, в каждой из которых восседал еще один младший чин.

Северов почувствовал себя неуютно, будучи обложенным с двух сторон треугольника, внутри которого он находился. Хотя доносившиеся до него обрывки из разговора мотоциклистов давали ему некоторое представление об осведомленности действующих против него поисковых групп.

Прибывший на втором мотоцикле военный, судя по всему, был старший по званию и должности. В просвете между ветками были видны лишь верхняя часть спины и суховатая жилистая шея, удерживавшая голову, покрытую форменной фуражкой, из-под которой выбивались жидкие светлые пряди волос.

— Так что ж получается? — взревел тонкошеий. — Вы, Вольф, видели объект вблизи, практически вошли с ним в контакт, зафиксировали его внешность, одежду и так далее, то есть идентифицировали его, не так ли?

— Так точно.

— А затем вместо того, чтобы принять меры к задержанию, отпустили его в свободное плавание?

— Никак нет. Объект появился около поста в одиннадцать пятнадцать. Тогда действовало указание не препятствовать его движению, а сопровождать до города. Указание о задержании объекта поступило двадцать минут спустя, когда объект покинул повозку и двинулся по этой дороге в сторону Загорания.

— Загорья, — поправил старший.

— Так что мы действовали в полном соответствии с получаемыми указаниями, — закончил докладывающий.

— Что ж, вы действовали согласно приказам, но в рамках приказа должна быть инициатива.

— Так точно.

— И учтите, русские к таким дырявым дорогам привыкли, на хорошем асфальте их тошнит.

— Я думаю так же.

— Вот и прекрасно. Отрядите двух человек с оружием преследовать беглеца. В перестрелку с ним не вступать. Я вызвал спецотряд на гусеничном транспорте с собаками.

Дальнейшее развитие событий Северова уже не интересовало. Он отошел вглубь леса и, обходя населенные пункты и держась подальше от главной дороги, двинулся в сторону Пскова.

Пройдя лесом часть пути, он еще засветло выбрал небольшую высоту, покрытую смешанным густым лесом. Небольшой холм, поросший кустарником, как бруствер закрывал небольшое лежбище, вытоптанное скорее всего каким-то крупным животным и со временем густо заросшее травой. Громадное дерево, не устоявшее против времени или стихии, навалилось на соседа, образовав своим мощным корневищем, вырванным из земли, надежную крышу над головой гонимого животного или человека.

Северов опустился в густую траву, которая услужливо расступилась, выстилая ему мягкое ложе. Напряжение, державшее его в жестком коконе весь день, стало сползать слой за слоем, возвращая его в привычное состояние ровного покоя. Погружающийся в объятия Морфея не волен распоряжаться событиями, которые являются ему в таинственном промежутке между сном и бодрствованием.

На сей раз это был его любимый дед по линии отца. Дед — личность легендарная. Во время Первой мировой войны он был нелегально внедрен в штаб крупной немецкой группировки. Там он старательно собирал материалы о состоянии немецких войск и планах немецкого командования, которые с помощью надежных связных переправлял через нейтральные страны в Генеральный штаб России.

Свершившейся пролетарской революции его заслуги перед Россией оказались не нужны, и он вовремя переместился жить во Францию, забрав с собой и некоторую часть фамильных ценностей, которые позволили ему открыть в престижном шестнадцатом районе Парижа небольшой, но ставший быстро популярным ресторан кавказской кухни.

Северов с отцом несколько раз навещали деда в Париже. После смерти жены тот немного сдал, но держался бодро. Каждый день с утра он обливался холодной водой и один раз в год обязательно выезжал плавать на море. С оккупацией немцами Северной Франции связь с дедом прервалась, и лицо его стало тускнеть в памяти.

Засыпая, Северов не видел, как грозовая туча поднялась из-за горизонта и повисла над головой. Молнии со всех сторон потянули свои огненные нити с неба к земле. Небо вздрогнуло и послало за светящимися стрелами гром, тактично предупреждая о приближении дождя.

* * *

Грозная темная туча медленно выползала из-за горизонта и, поглощая как спрут, светлые куски неба, осторожно подбиралась к главному светиле, которое, не обращая внимания на приближающуюся опасность продолжало как ни в чем не бывало посылать яркое тепло на землю. Не сомневаясь в себе оно упрямо повторяло для тугодумов, что тучи и ветер с дождем приходят и уходят, ему же, главному источнику жизни, вменено свыше светить вечно.

До наступления ранней темноты Генрих успел упрочить естественную крышу из разлапистых ветвей дерева еще двумя слоями веток с соседних деревьев. При этом с благодарностью вспоминал времена, когда был членом бойскаутского отряда, которым руководил немец по фамилии Дорн. Тогда они каждое лето отправлялись в поход. Брать с собой разрешалось совсем немного продуктов. «Основная пища, — учил Дорн, — лежит у вас под ногами, висит над головой или плавает в реке». Пребывание в лесу было рассчитано на три недели, и сократить сроки могли лишь чрезвычайные обстоятельства, как-то: возникновение военных противостояний в Европе либо распространение среди бойскаутов диареи. Последнее было постоянным предметом выяснения отношений на утреннем построении. Если скаут честно признавался в постигшем его несчастье, то получал от Дорна несколько спасительных таблеток. И хотя эта процедура проходила под негромкое хихиканье остальных, зато жертву не отправляли срочно домой. Хихикающих же Дорн решительно осуждал музыкальной фразой из какой-то оперы, воспроизводимой нараспев и громко: «Сегодня — ты, а завтра — я».

Воспоминания отвлекли Генриха от происходящего. Темная туча тем временем еще издалека предупредила о своих серьезных намерениях, разбрасывая по всему горизонту остроконечные стрелы и посылая им вдогонку раскатистый угрожающий грохот. А вся картина в целом довольно близко воссоздавала обстановку фронта. То же темное неприветливое небо, нашпигованное вражескими самолетами, яркие всплески осветительных ракет и душераздирающий звук рвущихся над головой снарядов. Даже бруствер, который укрывал сейчас сидевшего в раздумьях Генриха, и тот удивительно напоминал насыпь перед окопом, за которой он укрывался в ожидании появления противника.

Но вот туча солидно и несуетно сместилась в сторону, предоставив небу возможность изливать на землю свои чувства дождем.

Генрих достал из рюкзака котелок, налил в крышку дождевой воды, бросил туда содержимое брикета, изъятого из промасленной упаковки с надписью «Каша пшенная с мясом — спецзаказ» и в очередной раз помянул добрым словом русских умельцев. Брошенная в воду спрессованная масса вдруг возмутилась и, разогревая себя, пришла в движение, распространяя далеко вокруг острый запах жареной ветчины. Генрих взял было складную ложку, чтобы, как говорили в армии, «снять пробу» с приготовленной пищи, как вдруг ощутил чей-то взгляд, упиравшийся в его затылок.

Угадывать имя стоящего за его спиной одноклассника входило в перечень наиболее незамысловатых и распространенных школьных забав, в которых Генрих почти всегда оказывался не на последнем месте, что значительно укрепляло его авторитет среди коллег. На сей раз, правда, ставка сильно повышалась, будучи связана с точным отгадыванием, ибо упиралась в саму жизнь. Он бесшумно нагнулся, нащупал закрепленный на ноге нож и одновременно резко повернул голову. Два наблюдавших за ним глаза тут же ретировались в глубину леса, однако, оказавшись на почтительном и безопасном расстоянии, продолжали внимательно наблюдать за ним из-за деревьев. Генрих присмотрелся. Глаза показались ему размером меньше человеческих.

— Так это же волк! — радостно воскликнул он.

Господи, до чего же все теперь вывернулось наизнанку! Встреча с хищником стала куда большей радостью, чем с себе подобным. Тем не менее матерый хищник, оценив расстояние с лесным чужаком и, выйдя на свет из лесной чащи, предстал перед Генрихом в виде громадной черной лохматой дворовой собаки, доведенной, видимо, до отчаяния голодной лесной жизнью. Опустив низко голову и виновато переступая с лапы на лапу, пес осторожно искал помощи у того, кто природой был предназначен ему как хозяин и которому весь род его собачий безропотно и верно служил, как никто другой.

Пес закончил изучение незнакомца на расстоянии и, руководствуясь каким-то чувством, близким к безысходности и отчаянию, двинулся навстречу неизвестности.

Войдя под импровизированный навес, он остановился, четко придерживаясь дистанции, положенной незваному гостю. Несколько минут они внимательно смотрели друг на друга, пока Генрих не разглядел громадную лужу под мордой пришельца и не осознал причинно-следственную связь происходящего: из правого угла собачьей пасти тонкой струйкой сочилась слюна, непрерывно увеличивая размеры лужи.

— Ты — черный и голодный цыган, — Северов положил к лапам собаки два куска размякшего в горячей воде концентрата. При слове «цыган» пес вздрогнул и уставился на Генриха.

— Не удивляйся. В деревне всех темно-шерстных собак называют цыганами. И не миндальничай, ешь, пока дают!

Услышав знакомое «ешь», Цыган с радостью проглотил в один присест оба брошенных ему куска.

— Э! Так мы с тобой в норму не уложимся.

Северов достал еще один брикет и вновь честно поделился с новым знакомым.

Его отец любил повторять, что дворовые собаки наделены особенной мудростью. Словно желая сделать этот постулат неоспоримым, Цыган аккуратно разделил нежданный подарок на несколько частей и теперь, не спеша, поглощал их одну за другой, не забывая делать паузы, во время которых вопросительно поднимал морду, всматриваясь в лицо Генриха, и только после его поощрительного кивка приступал к следующей. Даже у изнуренного голодом Цыгана непоколебимым остался рефлекс — воля хозяина важнее инстинкта.

Закончив есть, Цыган лег прямо у его Генриха, доверчиво положив морду на вытянутые лапы.

В ту ночь Северов спал поистине безмятежно, переложив всю ответственность на Цыгана, поскольку знал, что бдительность, которая с таким трудом воспитывается в людях, собакам присуща от природы.

Утро оказалось не только мудренее вечера, но и прекраснее. Солнце, осознав свою вину за допущенное вчера шумное безобразие, явилось, казалось, раньше времени и грело землю с двойным усердием. Генрих был разбужен чьим-то горячим дыханием в лицо и влажным поглаживанием левой щеки. Он открыл глаза и увидел волосатую морду собаки, старательно вылизывающую его левую щеку. Северов сел, осмотрелся, поиграл привычно бицепсами обеих рук и почувствовал упругость во всем теле.

— Какая же благодать — крепкий сон без тревог и помех! Сегодня в этом, Цыган, твоя заслуга. Я на тебя положился, и ты меня не подвел.

Цыган несколько раз переступил передними лапами, смущаясь от похвалы.

Завтрак был сродни ужину накануне с той лишь разницей, что Цыган предпочел на сей раз свою порцию каши со свининой в сухом виде. Затем двинулись в путь. Цыган впереди, его новый хозяин — следом. Рядом с собакой Генрих вполне походил на местного жителя.

Было за полдень, когда они поднялись по узкой тропинке в гору и, сделав несколько шагов вперед, остановились на краю обрыва. Прямо под ногами Северов увидел заброшенное, теснимое с обеих сторон лесом кладбище. За ним тянулась проселочная дорога, ведущая в город, по одну сторону которой выстроились несколько домов, развернутые, видимо, по философским соображениям, окнами в сторону кладбища.

Солнце преодолело высшую точку подъема и, совершив все положенные на день деяния, с чистой совестью двинулось в обратный путь за линию горизонта. Генрих заспешил. Сделав несколько шагов к заросшему кустарником спуску, он обернулся. Прижав уши, низко опустив голову и виновато помахивая хвостом, Цыган с места не двинулся. Видимо, тяжелые воспоминания о городской жизни, связанное с потерей любимых хозяев и причиненных незнакомыми обид, заставили его покинуть город, предпочтя голодную жизнь.

Генрих вернулся, потрепал собаку по шее.

— Ты прав, мудрый пес. Тебе пока возвращаться туда незачем. А мне — надо. — В знак согласия Цыган дважды лизнул руку Генриха.

— Вот и прекрасно! Северов достал оставшиеся две пачки брикета, распечатал и положил перед Цыганом. Тот глянул с упреком и отвернулся. «Отношения с друзьями выше сытости».

— Верно. Но у меня есть деньги и язык. Спущусь сейчас в город и найду себе пищу, а тебе, брат, сложнее.

Генрих еще раз потрепал Цыгана за холку, повернулся и стал спускаться вниз, цепляясь за ветки кустов и высокую траву.

Оказавшись в самом низу, у кладбищенской изгороди, он повернулся и в последний раз глянул вверх.

Вытянувшись во весь свой могучий рост, Цыган выглядел снизу на фоне безоблачного голубого неба словно высеченный из цельного камня монумент, установленный на пьедестале с надписью «Наказан за преданность».

Прослушав эфир, Северов пришел к выводу, что его продолжают искать в квадрате посадки. Это, несомненно, его успокаивало, но не настолько, чтобы он вновь вышел из леса. Конечно, идти по бездорожью труднее, но зато безопасно. Согласно карте лес примыкал непосредственно к первым строениям города. На самом деле крайние дома отделяло от леса старое заброшенное купеческое кладбище, которое так заросло, что само стало частью леса.

Северов шел осторожно по заросшим дорожкам между огромными плитами с едва сохранившимися надписями. Судя по всему, здесь в свое время хоронили городскую знать. Дорогие надгробия из мрамора и камня, подмытые грунтовой водой, разъехались и напоминали теперь развалившиеся в разные стороны зубы, украшавшие неухоженный человеческий рот. Кладбище заканчивалось полуразрушенной чугунной оградой, за которой следовала хорошо накатанная проселочная дорога с выстроившимися вдоль нее сельскими домами. Ближайший к кладбищу выглядел по сравнению с остальными, посеревшими от времени, молодцом, хотя по возрасту вряд ли уступал им. На фасаде, рядом с лестницей, ведущей в дом через террасу, табличка с аккуратно выведенной цифрой, белой на голубом фоне, «четырнадцать». Итак, все совпадало: дом, номер, улица. Непонятна до конца была лишь роль, выбранная хозяином в этой суровой игре, которую называют войной.

О том, где и когда должен приземлиться Северов, Центр поставил в известность только его, Кторова, с задачей оказать парашютисту помощь, если она понадобится. Пока в таковой Северов не нуждался, однако сомнения в отношении Кторова закрались с момента посадки на земле псковской. Откуда противник мог узнать о времени и месте высадки Северова? Предательство в Центре — исключалось. Советская власть жестко контролировала сама себя. Значит?.. То, что противник вел себя безответственно в эфире, Северов объяснил издержками успеха немцев на фронте, которые, как правило, порождают излишнюю самоуверенность на всех уровнях.

Он опустился на полированную черного камня надгробную плиту, со всех сторон заросшую кустарником. От камня по всему телу распространилась приятная прохлада. Судя по нехоженым дорожкам, кладбище было заброшено давно и без надежды на возрождение: разрушенные ограды, покосившиеся памятники и поросшие кустарником могилы — лучшее тому подтверждение.

Чтение надгробных надписей — процесс неизбежный, даже если они повторяются в разных городах, уже отполированные временем. «Приятель, стой! Когда-то я, как и ты, среди могил ходил и надписи читал, как ты теперь читаешь. Надеюсь, ты намек мой понимаешь?»

Намек Северов понял, но реагировать на него не стал. Сейчас его интересовал хозяин дома, преподаватель физкультуры местной школы Кторов. Он вспомнил две выдержки из его личного дела, написанные заведующей учебной частью школы. «Питает слабость к хорошеньким ученицам, в отношении которых допускает вольности». Тут же завуч отмечала, что Кторову недостает общей культуры, вследствие чего он постоянно путает портреты Леонардо да Винчи, Менделеева и Карла Маркса.

С началом войны все эти отрицательные характеристики Кторова отступили на второй план по сравнению с его познаниями в области радиосвязи. Поэтому было принято решение от службы в армии Кторова освободить и на случай прихода немцев использовать его в качестве радиста в тылу противника.

Оккупация страны всегда ставит ее народ перед выбором: бороться с оккупантами, идти к ним в услужение или просто тихо ненавидеть, дожидаясь иных времен.

Размышления Северова были прерваны появлением на веранде дома хозяина. Кторов был одет почти празднично: рубаха-косоворотка с вышитым стоячим воротничком, поверх нее пиджак темно-серого цвета, темные добротные брюки, заправленные в сапоги. Он сказал что-то, видимо, не очень приятное вышедшей вместе с ним женщине. Та сложила губы в трубочку в знак обиды и тут же удалилась.

Хозяин не спеша обошел дом, заглянул в сарай и, замкнув прогул очно-инспекционный круг, вновь поднялся на веранду. Постояв недолго, скрылся за дверью.

«Видимо, куда-то собрались», — мелькнуло у Северова в голове, но события тут же опровергли догадку.

Из-за лесного поворота слева послышался приближающийся рокот мотора.

Мотоциклист с коляской, в которой гордо восседал пассажир в форме немецкого офицера, лихо подкатил к крыльцу дома Кторова. На шум мотора дверь открылась и на крыльце появилась хозяйка.

Она уже переоделась и выглядела празднично. Ярко накрашенные губы, шестимесячная завивка, белая блузка с синей юбкой сделали ее неотразимой, по крайней мере, в пригороде Пскова.

Немец легко взбежал по лесенке, едва заметным кивком ответил на приветствие встречавшей его хозяйки и поспешно прошел через веранду в помещение.

Итак, расстояние между сомнениями и уверенностью заметно сократилось. Северов отошел глубже в лес. Картинка, наблюдаемая им, соответственно уменьшилась, однако вход на веранду и лесенка целиком оставались в поле его зрения. Немецкий офицер не был расточителен во времени и появился в сопровождении хозяев минут через двадцать. Едва заметно кивнул, сел в мотоциклетную люльку, и гордая фигура скрылась в клубах дорожной пыли.

Хозяйка, обделенная должным вниманием, плюнула с отчаяния на землю и пошла в избу. Хозяин, напротив, опершись обеими руками на невысокую ограду, некоторое время внимательно разглядывал лес, изнывающий от жары и безветрия. Взгляд его дважды скользнул по хвойным веткам, укрывавшим Северова. Отклони он одну из них и, возможно, их взгляды встретились бы.

«Что ж, рано или поздно нам все равно придется посмотреть друг другу в глаза. Однако всему свое время».

Видимо, результаты наблюдения успокоили Кторова. Он погладил несколько раз правой рукой еще не отросшую бородку, повернулся и побрел в дом.

Итак, действие закончилось. Подозрение перешло в уверенность, и дальнейшее пребывание на заброшенном кладбище теряло всякий смысл.

Пройдя по лесным тропам километра четыре, Северов выбрался на проселочную дорогу и почти сразу услышал скрип колес, а затем перед ним явилось чудо: старая двуколка, плохо и грязно выкрашенная в черный цвет, а также рыжая, не по годам резвая лошадка. И уж совсем непонятный по возрасту, социальному положению и душевному состоянию небольшой мужичок, одетый в черный старинный камзол, брюки, безразмерно большие сапоги, извлеченные из прабабкиного сундука.

Поравнявшись с Северовым, он остановил лошадь и предложил страннику сначала выпить, а потом подвезти его. Северов настоял на обратном порядке, занял место рядом с лихим кучером, и они тронулись в путь.

Владельца рыжей кобылы совершенно не интересовала личность Северова, что вполне компенсировалось страстным желанием побольше рассказать о себе.

— Слушай, мил человек, ты не думай, что я какой-нибудь там непутевый. У меня, так сказать, голова послабже, зато руки золотые. Могу, что хошь: дом поставить, печь сложить, забор соорудить. Мы с женой даже при Советской власти до войны ладно жили. Вот детей Господь не послал, но тут власть, пожалуй, не причем, это уже от Бога. А потом она от грусти по детям померла. — Он остановил лошадь, вынул из-под сиденья штоф и два старых лафетника. — Давай помянем настоящую русскую бабу Варвару, жену мою.

— Может, до дому отложим? — робко предложил Северов.

— О! Это правильная задумка. Ты мне вроде как брат становишься. Едем ко мне и там как следует помянем, а сейчас по махонькой, по половиночке. Мне, понимаешь, тверёзвому оставаться без Варвары страшно. Уважим ее память, и дальше поедем.

В России к покойникам всегда относились лучше, чем к живущим, поэтому пришлось согласиться.

— Скажи, а у вас немцы в деревне есть? — поинтересовался невзначай Северов.

— Какие немцы? — почти обиделся возница. — У нас деревня, значит, промеж двух болот лежит и между ними одна дорога идет. Приезжали к нам один раз четыре немца на мотоциклах с переводчиком. Собрали народ, говорят: «Теперь будете жить по новому порядку, то есть по германскому».

Что имелось в виду в данном случае, говоривший даже через переводчика объяснить не успел. Неведомо откуда над селом нависли тучи, и начался сильный дождь.

— Староста подошел к старшему из приехавших и говорит, если они сейчас немедленно не тронутся в путь, то дорога через полчаса будет непроезжей, а другой здесь нет. Немцы заспешили, схватили по дороге несколько кур и исчезли. И с тех пор ни разу не возвращались к нам. Размытая дорога для нашего села — спасение. Да ты сам увидишь.

Он готов был предаться своим мыслям, но долгое молчание оказалось для него невыносимым.

— Слышь-ка, я скажу тебе прямо, Советскую власть я не шибко жаловал, но когда я этих увидел, да еще в городе в комендатуру попал и чуть было в Германию не загремел на работы. Нога сухая спасла. А то бы сейчас…

Он остановил лошадь и вновь полез в сиденье. Северов воспротивился:

— Послушай, ты меня, кажется, к себе домой пригласил. Не так ли?

— Справедливо.

— Так чего мы здесь на дороге базар устраивать будем. Вот приедем, за стол сядем и по-людски помянем жену твою.

— И то верно. Меньше половины осталось. — Он не без труда водрузил себя на прежнее место. — Ты вот что, мил человек, поживи у меня, пока я с одиночеством обвыкнусь. Глядишь, постепенно и война кончится, этих бусурманов восвояси попрут.

— Ох, не просто это будет. Видел ты, какую силищу немцы нагнали: броня к броне.

Он как-то криво улыбнулся.

— Это ты Россию, видать, плохо знаешь, городской ты, поэтому и не ведаешь, что в России творится. Ты как себе думаешь, кто против немца воюет, городские что ли? Крестьянин против немца стоит. Где генерал, где рядовой — всё равно из крестьян. Ум у него крестьянский, понимаешь? Он, так сказать, особливый. А немец-дурак попался. Я о нем раньше лучше думал.

— Это почему же?

— Пришел не куда-либо — не в Африку какую-нибудь, а в Россию.

— А ему какая разница, он вон, смотри, пол-Европы подмял.

— Так Гитлер — сам Европа, поэтому они под него так легко и легли. Он ведь Европу в мягких штиблетах прошел, а на Россию двинулся — переобулся в сапог с кованым каблуком. Будь я Гитлером, я бы всё наоборот сделал.

— Интересно как?

Лошадь тем временем замедлила шаг, подходя к дорожной развилке. Хозяин, увлеченный рассказом, давно бросил вожжи, и теперь ей самой надо было решать: продолжать двигаться прямо или повернуть направо.

— Послушай, — засуетился Северов, — дай понять лошади, куда идти.

— Думаешь, она сама не знает, куда ей итить?

Чтобы прекратить препирательства в ее адрес со стороны сидевших в повозке, лошадь резко повернула направо и, почувствовав приближение дома, весело побежала рысью.

— Во, смотри, коль домой, то и погонять не надо.

Миновали перелесок, и дорога стала извиваться, выбирая себе твердый путь между небольшими заболоченными водоемами. Кончились болота, начался подъем, а вдоль дороги с обеих сторон — аккуратные деревенские избы с зелеными палисадниками, резными наличниками и ухоженными участками позади домов.

Северов, будучи на фронте, насмотрелся на сожженные войной деревни и такое, хотя бы внешнее благополучие, поразило его. Лошадь весело пробежала по центральной улице и остановилась у ворот крайнего дома.

Изба внутри оказалась на редкость чистой. Самодельные дорожки из разноцветных кусков материи разбегались в разные стороны по полу. Одна вела к столу, другая — в спальню, а третья — к печи. На одной стене — выцветшие коричнево-белесые фотографии.

— Вот она, моя несравненная. — Он подошел, перекрестил и поцеловал фотографию женщины, стоящей в полный рост и одетой в какой-то бархатный зипун. — Вот представляю тебе мою любимую. А теперь, давай, садись за стол и выпьем в память о ней.

Раздался стук в окно. Северов знал, что в деревнях обычно гости стучат в окна, а в городах — в дверь. Он опустил руку в карман куртки и нащупал пистолет.

— Да ты не волнуйся, это моя племянница за домом присматривает, а сама в соседнем живет.

Родственница оказалась молодой женщиной лет тридцати пяти, беловолосая, с улыбающимися глазами.

— Это мой напарник, — представил хозяин гостя.

— Я тебя, дядя Миша, с утра жду, а ты вон за полдень приехал.

Упреки женщины дядя Миша перенес легко.

— Ты вот что, Клавдия, мы с приятелем сегодня полдня на дороге маемся, неплохо было бы что-то пожевать.

— Я, Михаил Арсентьевич, вам с утра еще тыкву запарила с пшеном.

Хозяин достал бутылку и разлил самогон по стопкам.

— За Варвару Федоровну. — Он повернулся к фотографии, выпил, потом посчитал, что Варвара заслуживает большего, выпил ещё одну.

Тыква с пшенной кашей оказалась блюдом царским.

— Да вы ешьте, не стесняйтесь, — Клавдия подвинула чугунок ближе к Северову.

Хозяин тем временем опустошил еще две стопки. Теперь, правда, уже без упоминания покойницы.

— Ты вот, видать, человек городской, то бишь, образованный. Скажи мне прямо, на кой дьявол немец к нам сюда пришел?

Приученная не участвовать в мужском разговоре, Клавдия отошла к печке и устроилась там на лавке. Хозяин же положил левую руку на стол, а правую оставил свободной, поскольку, жестикулируя ею, можно было точнее выразить мысль.

— Я тебе вот что скажу, дорогой мой гость. До прихода к нам немцев я думал о них лучше. У нас вот в совхоз до войны трактор немецкий пригнали, «Фордзон» назывался. Советская власть где-то по дешевке прикупила. Так это же зверь, а не конь, 50 лошадиных сил. На нем пахать, бороновать, возить, чего хочешь делать можно. На нем одном пол-России перепахать можно. Так вот тогда я немцев зауважал.

— А сейчас что же?

— А сейчас всё по-другому. На прошлой неделе немцы согнали на базарную площадь человек пятьсот жителей. Ну вывели мальчишку и девчонку, лет по 13–14, соорудили помост с виселицей, подняли туда этих двух подростков. Я стоял во втором ряду. Глянул, ну дети. Он — в кепочке, она — в платочке. И пожилой немец, лет за пятьдесят, седой весь, спокойно, без всякого сомнения, по-деловому накинул детям петли на шею. Потом я спросил у народа, за что их повесили? Сказали, будто ребята отвернули зеркало и какие-то другие побрякушки с немецкой автомашины.

Рассказ стоил хозяину больших усилий, поэтому, закончив его, он рухнул головой на стол рядом с тарелкой.

Клавдия словно ждала этого момента. Ловко подсунув голову под безжизненно висевшую правую руку хозяина, она взвалила его на плечо и поволокла к кровати.

Северов привстал, чтобы помочь женщине, но был остановлен суровым жестом, гласившим: «Не следует вмешиваться в дела семейные».

— Чаю хотите? — вернувшись, поинтересовалась Клавдия.

Отказываться было бесполезно, поскольку одновременно с вопросом она поставила на стол уже наполненный чаем стакан.

— Вы насколько же к нам пожаловали? — довольно бесцеремонно поинтересовалась она.

— Завтра утром постараюсь на поезд в Минск сесть. Домашние наверняка волнуются, надо поспешить.

— А спать вас где укладывать? В избе или, может быть, в сарае на свежем сене?

— На сене, конечно.

Густой запах свежескошенной и подсушенной на солнце травы был ему наградой за правильно сделанный выбор. Простыня, брошенная на сено, выглядела соблазнительно. Отход ко сну был желанным, но пока преждевременным. Северов внимательно наблюдал сквозь щели сарая за всем, что происходило снаружи.

Свет в доме погас, и Клавдия, громко шлепая по земле деревянными сандалиями, отправилась в свой дом.

Скоро и там погас свет.

Северов погрузился в собственные размышления.

Итак, факт сброса Северова в районе Пскова не без помощи предателя зафиксирован противником. Теперь его будут искать, постоянно наращивая силы до тех пор, пока не обнаружат живым или мертвым. Тут никаких иллюзий и быть не может.

«Значит пришла пора выполнять задание», — подумал Северов.

Северов закрепил наушник и рухнул на простыню. Сено послушно расступилось, приняв его тело в свои объятия.

Засыпал он под музыку и разноязычную речь, доносившемуся из правого уха. Левое свободное, ухо улавливало совсем иные звуки. Где-то в основании стога мыши затеяли непристойную оргию, сопровождавшуюся отчаянным писком и другими проявлениями мышиных страстей. Однако его сознание было настроено совсем на иной лад и потому не реагировало на фривольности, проявляемые фауной.

И только под утро, когда та часть мозга, которая отвечает за безопасность, среагировала на прозвучавшие в эфире слова, он очнулся.

* * *

— И все же куда он мог запропаститься? Наши его никак обнаружить не могут, — спросил один голос.

— Забрался в постель к русской бабе, и сейчас они развлекаются на пуховой перине, — ответил другой.

— Но для этого не надо было прыгать с парашютом и бегать по лесам. В Москве наверняка достаточно неудовлетворенных женщин, готовых распахнуть не только двери своих спален, но и нечто большее. — Оба захихикали, возбужденные собственной похотью.

Сильные помехи в эфире сначала отдалили голоса, а затем они исчезли вообще. Но уже услышанного было вполне достаточно, чтобы Генрих остро ощутил, что пришло время принять решение. Он даже удивился, что потратил кучу времени на осмысление других, заведомо непригодных вариантов.

Сомнения терзают душу, принятое решение дает уверенность. Северов настроил передатчик и за какие-то доли секунды выбросил в эфир зашифрованный цифрами текст: «Создавшейся ситуации перехожу вариант два». После чего переключил аппарат на прием и неожиданно скоро получил спокойный ответ: «Подтверждаем полученное сообщение. Действуйте по обстановке. Платон».

«Спасибо, дорогой генерал. Это то, что мне сейчас нужно».

Северов быстро скрутил антенну и уложил вместе с приемником в сумку. Глянул в щель и удивился: вместо лунного света сквозь узкие прорези в сарай прорывались ранние лучи солнца. Генрих прислушался: ночная жизнь в сарае замерла, мышиная возня прекратилась.

Выйдя на улицу, он мысленно поклонился сараю, приютившему его на ночь, и направился за огородами к лесу. Параллельно по главной улице деревни двигалось стадо коров, которые выглядели невыспавшимися и брели с безразличным видом к месту выпаса. Немногим бодрее смотрелся пастух. Он шел за стадом, едва переставляя ноги, обутые в безразмерные ботинки, унаследованные от далеких предков. Старая потрепанная шинель времен одной из многочисленных войн, пережитых Россией, урезанная в пол длины и униженная временем, выглядела на его плечах жалкой пародией на военное обмундирование.

Солнце лишь наполовину поднялось над деревьями, когда Северов, проделав длинный путь через лес, подошел к железнодорожной насыпи.

На ближайшем к нему пути стоял железнодорожный состав из двух платформ, груженый изуродованными немецкими танками. У большинства отсутствовали гусеницы, у других — башни словно шляпки модницы были сбиты набекрень. А у одного была отбита половина орудия, а оставшаяся часть беспомощно торчала из башни, словно обрубок искалеченной руки.

Перед глазами встал капитан Дубровский из ресторана «Савой». «Для меня штрафбат — это курорт. Понимаешь? У нас, истребителей танков, задачка гораздо серьезнее. Выходишь с этой железякой один на один. Или ты ее, или она тебя».

То, что он с презрением называл могучую бронированную машину «железякой», вызвало у Генриха уважение к этому бесстрашному парню. Какую очередную бронированную махину превращает он теперь в металлолом? Или уже превратил. Дай Бог тебе выжить, отчаянный человек!

Небольшой маневровый паровозик, прозванный в народе «кукушкой» за свой ненавязчивый гудок, стоял под парами, послушно пропуская мчавшиеся мимо эшелоны, груженные немецкой техникой и людьми.

Пожилой машинист в засаленной робе спустился на землю и ветошью, пропитанной маслом, как и его одежда, с любовью протирал рабочие детали своего любимца. Никого вокруг не было. Сопровождать хлам на колесах немцам в голову не приходило. Дождавшись, когда машинист перейдет на другую сторону, Северов быстро поднялся по насыпи, легко запрыгнул на платформу и устроился между двумя калеками. Парадоксально, но сейчас, под защитой вражеской брони, он почувствовал себя уверенно.

К тому же в этот момент «кукушка» издала соответствовавший ее габаритам писклявый звук и потащила за собой обе прицепленные платформы, да так резво, что на исходе часа пути миновала сортировочную и, резко снизив скорость, подкатила к ремонтным мастерским. Северов спрыгнул на землю и по замасленным шпалам направился в сторону города.

Проходя мимо двух работяг, разгружавших при помощи какой-то примитивной стрелы тяжелые стальные железнодорожные колеса, насаженные на ось, Северов, как положено, поздоровался. Увлеченные делом рабочие не удосужили его вниманием.

Он не обиделся и, миновав пару кварталов, вышел на рыночную площадь и взглянул на городские часы. Без четверти десять. Идти до цели оставалось не больше десяти минут. Кстати, задерживаться на базарной площади не стоило. Рынки были излюбленным местом активности немецких комендатур в оккупированных городах. Не желая испытывать судьбу, он поспешил покинуть сомнительное место.

Через десять минут он очутился перед зданием, в котором находилась немецкая военная разведка и контрразведка.

В Москве имелись чертежи этого здания с подробным описанием помещений, подвалов, коридоров и коммуникаций, обеспечивавших его жизнеспособность. Северов внимательно изучил все поэтажные планы здания, а потому уверенно преодолел нужные четыре ступеньки и оказался лицом к лицу с охранявшим вход солдатом, который был на полголовы ниже его, но зато в каске и с автоматом, висевшем на груди. И при исполнении служебных обязанностей.

— Я к господину Гофмайеру.

Солдат был удивлен, что пришедший с виду русский заговорил на его языке, однако быстро взял себя в руки и нажал кнопку. Дверь вскоре открылась. Человек в форме лейтенанта молча выразил удивление в связи с появлением незнакомца, а на словах поинтересовался у Генриха о цели его визита.

— Я должен доложить господину Гофмайеру крайне важную информацию.

— Вы можете доложить ее мне, и информация точно попадет тому человеку, который решает эти вопросы.

— Простите, но эту информацию я должен передать лично господину Гофмайеру.

Во всех службах мира конспирация стоит выше любых человеческих отношений, и тем не менее какой-то обидный осадок при этом остается. Лейтенант машинально прикусил нижнюю губу.

— В таком случае пройдите в эту комнату и ожидайте вызова, — он сделал паузу и, не сдержавшись, добавил: — Если вы, конечно, понадобитесь.

Время текло медленно. За дверью слышались шаги входящих и выходящих людей, доносились отдельные, ничего не значащие фразы. Однако для философских размышлений сейчас было не время. Нужно было еще раз хорошенько продумать разговор с Гофмайером.

* * *

Всего два месяца назад Григорий устроил для Северова весьма полезное, хотя и странное свидание с двумя русскими, попавшими в плен и завербованными немцами. Оба были сброшены с немецкого самолета в районе города Ижевска, где родились и откуда были призваны в Красную армию. У обоих было одно и то же задание: собирать информацию по оборонным заводам, расположенным вокруг города. Немцев интересовало все: от качества стрелкового оружия, выпускаемого здесь на заводах, до настроения населения в регионе. Оба были арестованы советскими органами сразу же после приземления, что невероятно обесценило выдвинутую ими версию о намерении сразу явиться с повинной. Теперь судьба обоих была в руках советских следователей, у которых был широкий диапазон выбора — от расстрела до полной реабилитации и направления вновь в боевые части. В промежутке между крайностями могли оказаться тюрьма, лагерь, штрафной батальон — каждый вариант являл собой иной шанс на выживание.

Допрос вели двое. У одного были наушники, через них Северов мог передать вопрос арестованному, оставаясь в соседней комнате.

— Кого из высшего руководства абвергруппы «Север» вы знали лично?

Арестованный Федулов, громадный детина двухметрового роста с мрачным лицом и маленькими глазками, с непропорционально большой челюстью, которую с видимым трудом приводили в движение какие-то внутренние силы, не спеша рисовал достаточно мрачную картину своего пребывания в плену, а затем и в немецкой разведшколе.

Несмотря на простоватый деревенский вид, говорил Федулов как городской житель, но растягивал слова, а потому производил впечатление тугодума.

— Из немецких высших чинов мне неоднократно приходилось встречаться с Кляйном и один раз — с руководителем абвергруппы «Север» Гофмайером. Во время последней встречи перед самой отправкой в Россию он сильно меня унизил.

— А именно?

— Он сказал: «Учти, Федулов, там, в России, выполняя наше задание, тебе придется действовать не кулаками, как ты привык, а мозгами, а это нечто совсем другое. Ты меня понимаешь?». Я тогда, честно говоря, обиделся, но не подал виду. Мне главное было от них вырваться, а здесь, дома, все одно в землю ложиться придется рано или поздно. Важно, что теперь уж в свою.

— Послушайте, Федулов, я не о вас говорю. Меня Гофмайер интересует.

— Немец как немец. Худший вариант. Немцы — народ трудолюбивый, и дома, и жизнь строят добротно.

— Я не про нацию, а про Гофмайера спрашиваю!

— Нация, как дерево. На нем нарост образуется, который большую часть соков из дерева высасывает для себя, а тому почти ничего не оставляет.

— Стоп, — прервал его следователь, — вы постоянно отклоняетесь от главной темы, которая нас интересует, Гофмайер.

— А что Гофмайер? Я уже вам сказал — слизняк. Сейчас, пока он наверху людьми распоряжается, смотрится человеком, а вот попади он, скажем, в нашу ситуацию — стал бы сапоги хозяевам лизать, лишь бы его не били да голодом не морили. Но если дать ему власть над другими, то лютовать будет. Притом сам бить не станет, чтобы руки не запачкать, а подберет народ, который этим делом займется, а он останется в белых перчатка и при чистом платочке.

Второй диверсант Виноградов, хотя и был земляком Федулова, но являлся ему полной внутренней и внешней противоположностью. По профессии сельский учитель, то есть местный интеллигент, но большую часть жизни проработал местным судьей. В людских душах копаться любит и умеет.

— Гофмайер? — глаза у него живо забегали, как у ученика, вытянувшего на экзамене удачный билет. — Гофмайер — это как раз тот немецкий начальник, с которым мне довелось общаться больше, чем с другими. Он нередко вызывал меня, когда не мог разобраться в способностях русских кандидатов выполнить задание, которое он собирался перед ними поставить. Характеризуя людей, я помогал им выпутаться из паутины, которой он их опутывал.

— Ну а самого Гофмайера как вы можете охарактеризовать? — спросил в наушниках Северов.

— Средний немецкий бюргер, как и большинство его однокашников, использовал свое единственное достоинство — рано признался в собственной бездарности и, чтобы компенсировать этот недостаток, вовремя примкнул к нацистскому движению. Да что я вам рассказываю! Бездарность может сделать карьеру, лишь вступив в партию.

— Виноградов! Думайте, что говорите! — прервал его следователь.

— Так я же про Германию говорю! А у нас с этим все в порядке.

— А что представляет собой Гофмайер как личность? — вновь поинтересовался Северов.

— Начнем с того, что это вовсе не личность, а скорее безликость. Биографии его я, конечно, не знаю, известно только с его слов, что он во время Первой империалистической служил в армии, был легко ранен и чуть не попал в плен.

— Кто для него кумир — Гиммлер, Гейдрих или?

— Ни тот, ни другой. Его кумир — непосредственный шеф, адмирал Канарис, о подвигах которого он может рассказывать в своем кругу сутками. Вторым его героем является рейхсмаршал Геринг. Во время Первой мировой войны маршал прославился как летчик-ас, сбивший наибольшее количество самолетов противника и сейчас незаслуженно отодвинутый на второй план.

— А что еще вы можете добавить к образу Гофмайера?

— Как все серости, пролезшие наверх, он хотел бы не так быть, как казаться личностью, для чего и прилагает массу усилий, понимая, что необходимых качеств для того у него нет или как минимум недостаточно.

* * *

Дверь неожиданно открылась, и в проеме появился дежурный офицер. Вид у него, как и прежде, был надменный.

— Следуйте за мной, — сухо бросил он. Северов повиновался, и они вместе поднялись по лестнице на второй этаж. Подойдя к единственной двери, лейтенант осторожно стукнул всего один раз и тут же открыл. Просторная комната освещалась яркими лучами утреннего солнца, проникавшими через два больших окна слева.

Справа от стола — могучий стальной сейф, который в добрые времена хранил деньги, а теперь, судя по всему, души человеческие.

— Господин полковник, согласно вашему указанию доставлен задержанный.

— Извините, господин полковник, меня никто не задерживал, я явился к вам добровольно и у меня конфиденциальное сообщение. — Северов покосился на сопровождающего.

— Франц, вы свободны, — полковник поудобнее устроился в кресле. — Слушаю.

— Господин полковник, я пришел, чтобы… ликвидировать вас. — Северов говорил медленно, точно синхронизируя слова с действиями. Он извлек из кармана пистолет, ловким движением большого пальца выпустил из ручки магазин с патронами, который с грохотом шлепнулся на стол, положил рядом оружие и сделал шаг назад. — Но я решил поступить иначе.

Полковник преодолел шок, вызванный внезапностью, много быстрее, чем можно было ожидать. Как бы в подтверждение этого он небрежно переместил локтем в сторону пистолет и обойму, выложенные Северовым на край стола. Это был привычный жест, которым он сбрасывал в мусорную корзину бумаги, ставшие ненужными на столе.

— Я готов помочь вам свести на нет гнев вашего начальства.

— Вы? Моего? Каким образом? — брови полковника поднялись вверх, отчего выражение его лица стало насмешливым.

— Моим присутствием здесь.

— Боюсь, молодой человек, у вас завышенная самооценка. А у меня — заниженное количество времени, чтобы тратить его так безрассудно. Поэтому будет лучше, если вами займется наше специальное подразделение. — Теперь в насмешливую гримасу включились уголки рта, а в голосе появились нотки раздражения.

— Лучше не будет, господин полковник, поскольку я тот самый русский парашютист, от поимки которого зависит… именно… ваше…

— Что?.. — полковник подался всем телом вперед, выкатил глаза и уставился на Северова. — Повторите еще раз то, что вы сказали.

— Я — русский парашютист. Имею, помимо прочих заданий, ликвидацию вас лично. Но, как уже сказано раньше, рассудил иначе.

Полковник на мгновение замолчал, тупо глядя перед собой. Было видно, как он старается привести в порядок нахлынувшие на него эмоции.

— Почему выбор пал именно на меня?

— Вы входите в число наиболее опасных для Москвы людей.

— Так считаете вы?

— Так оценивают вас военные и политики в Москве.

— А почему вы решили перейти на нашу сторону?

— Я перешел на свою сторону. Я немец, мать моя немка, родом из Саксонии.

— Значит, немецкий язык оттуда.

— Совершенно верно.

— А откуда вы взяли тему о гневе моего начальства?

— Извините, господин полковник, но ваше начальство не проявляет особой конспиративности, находясь на занятой территории. Это известный синдром победителя. Тут ничего не поделаешь.

— То есть?

— С момента приземления и до вчерашнего дня я прослушал достаточно много переговоров, звучавших в местном эфире. И это с помощью обычного приемника. Поверьте, благодаря ему я мог бы скрываться от преследования еще долгие месяцы, а то и годы.

— Предположим, — нехотя согласился полковник. — Ну уж если вы действительно «оттуда», то должны быть в курсе, какое представление сложилось там, у вас, о нашем командовании и об отдельных его частях, в особенности после нашей попытки «сходу» взять Москву.

— Полное представление, в том числе и о вас лично.

— Обо мне? Откуда?

— От людей, проходивших подготовку под вашим личным руководством и позже заброшенных в российскую глубинку.

— Вы хотите сказать, что они были перевербованы.

— Нет. Они не перевербованы, а арестованы и дали подробные показания на всех, с кем имели дело.

— Интересно.

— По этим материалам был составлен список немецких руководителей, наиболее опасных для Советской власти. В том числе, и по псковской группировке.

— Моя фамилия, естественно, стоит в этом списке, не так ли?

— Нет, не так, — жестко отрезал Северов.

— А как?

Северов, словно опытный режиссер, знающий цену осознанного молчания на сцене, несколько затянул паузу.

— Простите, нельзя ли немного воды?

— Что-о? Воды? — не сразу понял полковник. — Ах, воды!

Он взял сифон с газированной водой, наполнил стакан на три четверти и поставил на стол.

Опустошая стакан, Северов с высоты запрокинутой головы увидел напряженное лицо полковника.

— Вы не вошли в список, вы возглавили его. По крайней мере по северной группировке.

Полковник оттолкнулся обеими руками от стола, упал на спинку кресла и на мгновение закрыл глаза. Приятные мгновения проходят быстро.

— Так-так… Ну и что дальше?

— А дальше я намереваюсь выполнять ваши указания.

— Что ж, это похвально. — Он отбарабанил на столе какую-то одному ему известную мелодию. — В таком случае вам сейчас предоставят комнату, дадут бумагу, и вы изложите слово в слово всю эпопею с начала до конца. С биографическими и прочими подробностями! Так, как вы рассказывали мне. Упомяните об оценках, которые дают в Москве нашим службам и их руководителям. В том числе обязательно и подробно все, что касается меня лично. Вы меня поняли?

— Так точно, господин полковник, — Северов впервые отрапортовал немецкому офицеру и сделал это, судя по всему, вполне грамотно, ибо это не вызвало никакой реакции.

* * *

Жизнь на первом этаже шла своим чередом. Люди в штатском, но с военной выправкой и в форме различных родов войск, появлялись в холле, иногда бросая несколько малозначительных слов сидевшему за столом дежурному, и исчезали в просторах здания.

Даже из мимолетного наблюдения за происходящим становилось очевидным, что в отличие от армии ни форма, ни даже знаки отличия не играли здесь решающей роли. Предпочтение отдавалось содержанию.

Северову выделили небольшую, но весьма уютную комнату. Единственное окно выходило в одичавший от неухоженности сад. Мебельный гарнитур — сборный. Большой диван с миниатюрной монограммой производителя на польском языке, стол массивный, с резными ножками под стать немецкому, хоть и сделан в Чехии. Стулья с изящно гнутыми деревянными спинками — из Вены.

Лейтенант, сумевший уловить, что отношения между начальством и этим человеком весьма непростые, был на сей раз хоть и сдержан, но вежлив.

— Пожалуйста, ваш рабочий кабинет. — Тут же на столе появилась пачка желтоватой бумаги, массивная стеклянная чернильница и ручка.

С первых же строк Северов знал, что трудиться ему предстоит недолго. Ему надо было не сочинять, а лишь вспоминать уже однажды сочиненное и многократно переписанное. Во всем, что касалось отработки письменной легенды, Григорий был неумолим. «Легенда должна на 99 процентов соответствовать правде, скрывается только цель». Он шесть раз поправлял написанное и в очередной раз переделанное.

* * *

Сейчас Северову предстояло в седьмой раз изложить отредактированный Григорием текст. И это было совсем не сложно. Память работала безупречно. Прошло не более сорока минут, а на бумаге была уже почти половина добросовестно восстановленного по памяти текста.

Стоп! Так быстро создаются только заученные наизусть экспромты.

Он перевернул исписанные страницы, отложил их в сторону, поднялся, подошел к окну. Молодой парень, слегка прикрывшись плодовым кустом, внимательно наблюдал за окном. И опять тот же навязчивый вывод: немцы, неизменно дисциплинированные в части исполнения приказов, инструкций и тому подобного, теперь вдруг позволяют себе неряшливость в выполнении долга.

«Победа способствует беспечности».

То ли заметив в окне движение, то ли просто от скуки, наблюдатель сменил позу и повернулся спиной к окну. Северов оценил невежливость по достоинству и вернулся к столу.

Через час биографические воспоминания в полном объеме были преданы бумаге. Прежде его школьные сочинения на немецком проверяла мать, особое внимание обращавшая на орфографию и чистописание. Русские тексты контролировал отец, которого интересовало исключительно содержание. «Великий Чехов писал с ошибками, но как писал!» — поднимал он многозначительно указательный палец.

Северов сложил исписанные листы вдвое и надписал на чистой стороне: «Для господина Гофмайера. Лично». Затем вышел в холл, положил написанное на стол дежурному, вернулся в комнату и сел на прежнее место.

Минут через сорок дверь без стука открылась, и в комнату вошла молодая особа, во внешности которой начисто отсутствовали какие-либо признаки женской индивидуальности. Она поставила на стол поднос с тарелкой горохового супа, на поверхности которого виновато проглядывала наполовину затонувшая сосиска. Традиционный гуляш распространял по комнате такой приятный запах, что голодный Северов невольно поблагодарил девицу за доставленное удовольствие. В ответ она бросила в его сторону такой взгляд, будто он позволил себе сделать ей какое-то скабрезное предложение.

После недели полуголодных скитаний по лесам сытный горячий обед подействовал на Северова усыпляюще. Сопротивляясь дьявольскому искушению, он несколько раз прошелся по комнате, глянул в окно и как бы назло бдительному наблюдателю лег на диван, повернувшись к окну спиной.

— Хочу поведать тебе одну сакраментальную тайну, — разоткровенничался однажды Григорий. — Самые талантливые сочинители легенд — это уголовники. В конце тридцатых годов мне пришлось в течение некоторого времени иметь с ними дело. И этот опыт останется со мной навсегда. Меня поразило тогда, с каким искусством и тщательностью эти порой малообразованные люди придумывали легенду и как последовательно затем придерживались ее на следствии, признавая все вторичное и отрицая начисто главное.

— По улице N шел?

— Бывало.

— Знакомого встретил?

— А как же!

— Говорил с ним?

— За жизнь — да, но недолго.

— Во двор дома номер N заходил?

— Наведался.

— Дворника, подметавшего улицу, видел?

— Не только, даже и поздоровался.

— Девочку с собачкой встретил?

— Встретил и собачку погладил.

— Поднялся по лестнице.

— Вскарабкался.

— Вскрыл отмычкой квартиру. Забрал вещи.

— Боже упаси!

Израсходовав за прошедшую неделю значительную долю нервной энергии, Северов крепко спал. Предвидя трудные времена, мозг его жадно хватался за любую возможность обрести хотя бы минутный покой.

 

Глава третья

Распорядиться крупной удачей, свалившейся внезапно и неизвестно откуда и сохранить при этом не только свое лицо, но и подобающую форму поведения, оказалось не так просто, как может показаться со стороны.

Анализируя свое поведение, Гофмайер был вынужден признать, что допустил несколько промахов, непозволительных для лица, занимающего его положение и должность.

Когда русский парашютист направился в сопровождении дежурного писать покаянную, Гофмайер непроизвольно поднялся с места и сопровождал его, словно почетного гостя, до дверей. Слава Богу, неведомая сила удержала его от того, чтобы вслух пожелать тому удачи. Признаться, он был близок к этому.

Оставшись наедине с собой, он несколько раз прошелся по комнате, ненадолго задержался у окна и, пройдя дальше, остановился у полки, на которой стояли четыре разноцветных томика. «Моя борьба» Адольфа Гитлера.

Ни одного из томов он не открывал, а потому и не читал, однако, знал общее содержание книги из бесед за вместительной кружкой, которые велись во время застолий единомышленников в одной из близлежащих пивных.

Он вдруг остановил ход мыслей. Сейчас нужно решать главное. Было бы полезно доложить об успехе прямо адмиралу. Но во второй раз такого местное начальство не простит. Если дать ход делу отсюда по всей положенной вертикали, то на финише от твоих заслуг останется жалкий огрызок. С другой стороны, есть строгое предписание действовать вместе с госбезопасностью. Этого избежать или обойти никак нельзя.

Перед Гофмайером вдруг предстало все то, что пришлось пережить несколько месяцев назад. Как ни странно, но краски событий не только не потускнели, но стали даже контрастнее.

В конце января 1942-го он был по делам службы в Берлине и волей случая оказался в центре грандиозных событий, которые чуть было не разрушили всю службу военной разведки, а с ней и карьеру Гофмайера.

По складу характера он относился к разряду людей, предпочитавших, как он сам выражался, «оседлый» образ жизни и, несмотря на род занятий и военное время, перемещался по земле неохотно и только в крайнем случае, и только поездом.

Однако в связи с расползавшимися слухами об активизации партизан на Украине и особенно в Белоруссии, риск перемещения в Берлин поездом по сравнению с самолетом уравнивался. Перспектива пребывать в страхе почти два дня в купе поезда или на протяжение трех часов в салоне самолета склонила Гофмайера все же к последнему варианту. И он не ошибся в выборе.

Боевой «Юнкерс-88», провисев в воздухе два с половиной часа, приземлился на центральном аэродроме Берлина «Тегель».

То ли из соображений безопасности, то ли по техническим причинам большая часть полета проходила в неровной молочно-облачной среде. Тяжелая машина постоянно проваливалась в какие-то воздушные колодцы, из которых с трудом выбиралась, вдавливая пассажиров в сиденья и будоража содержимое их желудков. Если в начале полета в салоне были слышны приглушенные голоса собеседников, то уже час спустя наступила тишина. Большая часть пассажиров молча уткнулась в гигиенические пакеты, доверяя им остатки вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака.

Гофмайер не любил здание аэропорта «Тегель». Внутри он ощущал себя раздавленным толстыми стенами и грандиозным, непомерной высоты потолком. Нечто похожее на то, что он испытал однажды, посетив собор Святого Петра в Ватикане. Картину несколько оживил встречавший его коллега и родственник по линии жены майор Шниттке. Это был необыкновенно приятный молодой человек, один из немногих рано овдовевших сотрудников абвера, который переживал свое горе значительно легче, чем его окружение.

В свои сорок четыре года Шниттке готов был исправить сложившуюся ситуацию путем повторной женитьбы. Но этому активно воспротивилось женское сообщество из числа родственниц и подруг усопшей, испытывавших к обаятельному Шниттке разнообразные и неподдельные чувства.

У коллег по работе Шниттке пользовался не меньшим успехом, чем у женщин. Дело заключалось в том, что вопреки невысокому чину и небольшой должности он ухитрялся постоянно быть в курсе самых важных событий как внутри абвера, так и вокруг него, в особенности касавшихся персонально его сотрудников, в первую очередь, конечно, самого высокого ранга.

На сей раз Шниттке оказался сам за рулем казенной машины.

— Что, всех шоферов поувольняли? Не так ли?

— Нет. Я решил в честь твоего приезда сесть за руль и напомнить по пути о том, какие прекрасные места окружают столицу нашей империи.

— Что ж, похвально, только я думал…

— Вот и прекрасно, — бесцеремонно перебил Шниттке. — Домашним твоим я сказал, что мы будем около пяти-шести, раньше они нас не ждут.

Он не спеша выехал на Темпельхофердам, но повернул не вправо, к центру Берлина, а двинулся в противоположном направлении. Проехав еще немного, они оказались к Атиллаштрассе. Переехав через два железнодорожных моста, они вновь повернули направо и двинулись по небольшой, вымощенной брусчаткой дороге, минуя кладбище Штеглиц, а затем, следуя по тихой улице, обрамленной дорогими вилами, остановились у небольшой пивной на окраине фешенебельного района Берлина Далем. Пока шли от машины ко входу, Шниттке постарался коротко ввести Гофмайера в курс событий.

— Хозяин наш бывший абверовец. В самом начале войны, еще во Франции, был сильно контужен разорвавшимся поблизости снарядом. С трудом выкарабкался. К сожалению, не без последствий. И тем не менее ему повезло.

Наш шеф, адмирал, под началом которого он ходил в двадцатых годах, помог ему открыть вот это заведение, и он трогательно чтит всех бывших и настоящих абверовцев, навещающих его.

Действительно, хозяин с неподдельной радостью встретил гостей, усадил их за столик у окна с видом на парк. А сам, не проявляя навязчивости, тактично удалился.

— Желаю приятного и полезного общения! Если что — я рядом.

В пивной было пусто. Лишь два пожилых ветерана уже давно забытой бесславной войны так горячо обсуждали ее итоги, что любой, кто пожелал вслушаться в суть их диалога, невольно позавидовал бы если не нерастраченному темпераменту, то, по крайней мере, свежести памяти.

— Я не случайно, минуя дом, привел тебя сюда, чтобы подготовить к событиям, здесь происходящим.

— Мне показалось…

— Вот-вот, — перебил Шниттке, — я и говорю, у вас там на фронте кожа задубела, и вы живете не тем, что есть, а тем, что вам кажется!

Подошла молодая девица в альпийском фольклорном костюме, в белоснежном переднике с цветочками, и, не спеша поставила на стол горчицу, две кружки пива и поднос с кренделями, усыпанными, словно бриллиантами, крупными кристаллами соли.

— Ни разу не видел здесь такой красотки! — воскликнул Шниттке.

— Видели, да не замечали, — кокетливо ответила девица.

С этими словами она повернулась и пошла прочь, аппетитно жонглируя округлыми ягодицами. Шниттке проводил ее восторженным взглядом.

— Так на чем мы остановились? — переход от возвышенного к прозе давался ему теперь нелегко. — Ах, да… Для начала скажу тебе, что здесь — единственное место в Берлине, где мы можем говорить, не рискуя быть подслушанными третьим лицом.

— А третий кто?

— Главный управляющий службы имперской безопасности Рейнхард Гейдрих.

— Но насколько я знаю, адмирал был первым учителем морского кадета Гейдриха. А позже они даже дружили.

— Верно. Адмирал любит повторять: «Избавь меня от неверных друзей, а от врагов я избавлюсь сам». И стал жертвой своих проповедей.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебя вызвали, чтобы сообщить об отставке твоего любимого шефа, адмирала Канариса. И это сделает на совещании завтра назначенный руководителем абвера его бывший заместитель Бюркнер.

— Ты с ума сошел? — Гофмайер вынул носовой платок и вытер со лба капельки пота.

— Если да, то только вместе с теми, кто затеял эту грандиозную интригу против адмирала.

— И кто же именно?

Шниттке задумчиво посмотрел через окно в сад, где хозяин и два работника занимались обрезкой кустарника.

— Гейдрих каким-то образом проник в нашу агентурную картотеку и установил, что мы активно используем евреев в качестве агентов. Естественно, он показал добытые материалы Гиммлеру, который тут же положил их на стол Гитлеру. Расчет оправдал себя.

— Да уж, могу себе представить.

— Нет, не можешь. По рассказу очевидца, фюрера охватило настоящее безумие. Он вызвал главкома Кейтеля, топал ногами, кричал и в заключение потребовал немедленного освобождения адмирала от должности.

Кейтель, заслуженный генерал, был настолько подавлен всем происходившим, что не произнес ни слова. А вернувшись к себе, немедленно подписал приказ о назначении шефом абвера Бюркнера и об откомандировании Канариса на действующий флот.

— На этом закончилась и моя карьера. Теперь и меня откомандируют. — Гофмайер обхватил голову обеими руками.

— Куда? Дальше фронта уже некуда.

— Не скажи. Как говорит один опытный штабист, «Для нас, высшего командования, существуют три вида фронтовой службы: с теплым туалетом, холодным либо вовсе без». Иными словами — в продувное поле.

Воспоминание о прозе фронтового быта навело на грустные мысли.

— Послушай, дорогой мой провидец, отвези меня поскорее домой. По твоим предсказаниям, с завтрашнего дня у меня начнется новая жизнь. Хочу побыть в семейном кругу хоть немного еще при старой, более счастливой.

Последующие события полностью подтвердили предсказания Шниттке.

Когда Гофмайер на следующее утро подошел к пятиэтажному зданию на берегу канала Тирпицуфер, оно впервые показалось ему мрачно-серым, лишенных каких-либо радостных цветов. Гигантских размеров дверь выглядела непосильно тяжелой. Преодолев две ступеньки и еще не взявшись за ручку двери, он оглянулся.

Небольшое пестро раскрашенное судно, казалось, с трудом протискивалось в узкое горло канала. Собравшиеся на верхней палубе подростки, одетые в форму гитлеровской молодежи, дружно пели, придавая особое внимание не столько красоте, сколько громкости издаваемых звуков. В такт знакомой мелодии Гофмайер рванул ручку двери, которая неожиданно легко поддалась.

В помещении царила тишина. Весь личный состав Центрального управления абвера собрался в актовом зале. Пока Гофмайер шел по опустевшему коридору, неизвестно откуда появился Шниттке. Едва поравнявшись с Гофмайером, он буквально выстрелил в него обойму самой свежей информации.

Утром фюрер позвонил Кейтелю и приказал проводы адмирала провести на предельно скромном уровне, как он выразился, «без фанфар».

Актовый зал был заполнен до отказа. Войдя в зал, Гофмайер попытался отыскать глазами свободное место, как вдруг все вокруг поднялись, приветствуя малознакомого заместителя руководителя абвера — Бюркнера.

Не дав команды садиться, генштабист унылым голосом зачитал приказ главкома вооруженных сил Кейтеля о назначении руководителем абвера Бюркнера. После чего удалились, оставив собравшихся в полном недоумении.

День был на исходе, когда Гофмайер зашел к Шниттке. Тот давно переосмыслил происшедшее и думал уже о будущем. Он прошелся по кабинетам и попытался поговорить с сослуживцами. Однако все, будучи в подавленном состоянии, лишь разводили руками.

— Пришло дополнение к тому несуразному приказу. Адмирал направляется на действующий флот. Фюрер сказал: «Пусть плавает подальше от берегов Германии, ближе к жидам. Вместо того, чтобы распространять здесь запах чеснока».

— Насколько я знаю, фюрер — последовательный вегетарианец, а чеснок ведь овощ.

— Запах которого фюрер не переносит.

* * *

Потекли долгие странные дни неопределенности и безделья.

Офицеры прославленной военной разведки Германии слонялись без дела из кабинета в кабинет, вяло перетаскивая за собой весьма странные слухи и догадки. О делах никто и не вспоминал.

В обстановке такой неопределенности Гофмайер решил задержаться в Берлине, насколько позволяли обстоятельства, и не ошибся.

Был неприятный холодный вечер середины февраля 1942 года. Закончив бессмысленный рабочий день, Гофмайер вышел из служебного здания и двинулся по набережной вдоль канала. Идти было противно, но ему казалось, что другого выбора у него нет, и он двигался вперед, не думая о конечной цели. Казалось, она потеряна навсегда, по крайне мере в этой жизни. Люди проходили мимо, упрятав свои лица и проблемы в высоко поднятые воротники.

— Дорогой господин полковник, — прозвучал голос над самым ухом, — приглашаю на кружку пива.

Несмотря на отвратительное настроение Гофмайера и еще более мерзкую погоду, лицо Шниттке сияло беззаботной улыбкой.

«Молодую жену похоронил всего два года назад, на службе черт знает что творится, а он улыбается», — с раздражением подумал Гофмайер.

— Спасибо, но так далеко я ехать не готов.

— И не надо! — весело откликнулся Шниттке. — Можем сегодня посидеть где угодно.

Они молча перешли по мосту на другую сторону канала, миновали несколько перекрестков и спустились в уютный подвальчик, переполненный людьми и пивными испарениями.

В зал Шниттке вошел первым, что было явным нарушением табели о рангах. Но, как выяснилось, полностью соответствовало уже сложившимся отношениям на местном уровне.

— Господин майор! Рады видеть вас в добром здравии! — громко обрадовалась хрипловато-прокуренным голосом не очень молодая, но уверенная в своей вечной молодости кельнерша, держа в руках сразу восемь доверху наполненных пивом кружек, — стол уже заждался вас!

Мгновенно расставив принесенные кружки по местам, она ловко выхватила одной рукой из-за угла небольшой столик, приставила к нему два стула и, словно фокусник, проделавший эффектный трюк, застыла в ожидании аплодисментов.

— Для начала две кружки пива, две стопки вишневой водки, что-нибудь закусить и обязательно твою очаровательную улыбку!

— Слушаюсь, господин майор! Как прикажете! — кельнерша вытянулась, щелкнула каблуками и, развернувшись почему-то через правое плечо, удалилась. Вернулась она мгновенно.

Шниттке поднял стопку.

— Господин полковник, не забивайте вашу светлую голову темными мыслями, снимите с лица похоронную маску и замените ее ясной улыбкой.

— Ты неисправимый оптимист. Но сейчас это вряд ли нам поможет.

Гофмайер обреченно опустошил стопку и громко поставил ее на стол.

Шниттке попросил принести еще две.

— Я больше пить не буду, — отмахнулся Гофмайер.

— Это последняя, за которую плачу я. Все последующие — за твой счет.

— Последующих не будет. И вообще ты должен был бы знать, что я пью только за благополучие Германии и мое вместе с нею. А сейчас…

— Поверь мне, сейчас — тот самый случай.

Гофмайер поверил родственнику и выпил.

— А теперь слушай внимательно. — Шниттке наклонился поближе к собеседнику.

— Сегодня перед самым обедом адъютант фюрера по военным вопросам, известный тебе Герхард Энгель, пожелав фюреру приятного аппетита, неожиданно и как бы невзначай добавил:

— Было бы весьма полезно, мой фюрер, если бы вы приняли адмирала Канариса.

Гитлер молча посмотрел в глаза адъютанта.

— А вы знаете, что по этому вопросу ко мне уже обращался ваш коллега Шмундт. Это вас не смущает?

— Скорее, наоборот, вдохновляет.

— Ах, даже так? — Гитлер неожиданно рассмеялся. — Тогда давайте вашего адмирала сегодня в 16.00.

Начало рассказа весьма взбудоражило Гофмайера. Он схватил стопку и громко шлепнул ее о столешницу только потому, что она оказалась пустой. Кельнерша поспешила исправить досадную оплошность.

— Ну а дальше?

— А дальше, как договорились, платишь ты.

— Перестань валять дурака, — искренне возмутился Гофмайер. — Ты же знаешь, что для меня это вопрос…

— Итак, в 16.00 адмирал предстал перед фюрером. И у них состоялся примерно следующий разговор:

— Если вы пришли убеждать меня, что без еврейского мусора нам обойтись нельзя, то напрасно, — бросил фюрер, пока адмирал садился в предложенное ему кресло напротив.

— Никак нет, мой фюрер, вполне можно. Но, признаться, я руководствовался вашим же высказыванием: «Кто еврей, а кто нет, определяю я».

— Это сказал Геринг, и я с ним согласился. Однако вы не фюрер и даже не Геринг, а потому вам следовало бы держаться поскромнее, — Гитлер пристально и долго всматривался в лицо Канариса. — Мне доложили, что эти нелюди используют вас, то есть военную разведку, чтобы уйти от справедливой кары.

— Извините, мой фюрер, но это не совсем так.

— А как? — Гитлер резко перегнулся через стол, и его голова оказалась настолько близко от лица адмирала, что он почувствовал несвежий запах изо рта фюрера.

— Приведите мне только один-единственный пример, когда хоть кто-то из этих людей принес бы или смог бы принести пользу Германии, — Гитлер откинулся на спинку кресла, и лицо его сразу уменьшилось в несколько раз.

Адмирал понимал, что каждая доля секунды промедления работает против него, а потому схватился за первую пришедшую на ум фамилию.

— Клаус Эдгар, например, выходец из Прибалтики. Во время Первой мировой войны был сослан русскими в Сибирь, где встал во главе пленных австрийских и немецких социал-демократов. Позже в качестве такового неоднократно приезжал в Москву и встречался со Сталиным.

Гитлер обхватил голову обеими руками и долго раскачивался молча.

— С кем? Со Сталиным? Почему мне вовремя не доложили? Канарис, хоть вы-то понимаете, что для меня Сталин сегодня важнее Черчилля? Когда я наконец увижу помимо блеска сапог еще хотя бы слабые проблески ума у наших военных?

— Известно ваше резко отрицательное отношение к этому человеку, поэтому мы не хотели раздражать вас упоминанием недостойного имени.

— Кому известно? Что за чушь? Я считаю Сталина одним из самых талантливых, а потому и самых опасных для нас политиков. И он сумел противостоять мне, а это уже талант и немалый. Представьте, потерять в результате нашего блицкрига половину армии, а затем остановить нас у самых ворот Москвы. Кстати, как вы думаете, почему он не покинул столицу, когда мы практически уже входили в город? Расчет это или уверенность?

— Думаю, уверенность, построенная на расчете.

Гитлер вновь поднял голову и долго смотрел в глаза собеседнику.

— Я думаю точно также. — Он резко поднялся и подошел очень близко к Канарису.

— Впредь полученную вами информацию относительно Сталина — Черчилля докладывайте мне лично. Связывайтесь через адъютанта Энгеля. А сейчас можете идти, — Гитлер еле поднял руку в знак прощального приветствия, затем резко повернулся и направился к своему столу.

Захлопнув за собой дверь кабинета, Канарис некоторое время стоял в нерешительности.

— Господин адмирал! Надеюсь, все прояснилось? — адъютант Энгель добродушно улыбнулся.

— К сожалению, главное осталось в подвешенном состоянии.

— Тогда прошу ко мне в кабинет.

Опустившись в кресло, Канарис дал выход распиравшим еще совсем свежим впечатлениям.

— Разговор был вполне доброжелательный, но безрезультатный.

— Вспомните заключительную фразу фюрера?

— Впредь полученную вами информацию относительно Сталина — Черчилля докладывайте мне лично. Связывайтесь через адъютанта Энгеля. При этом он ни словом не упомянул, остаюсь я здесь или отправляюсь служить на флот. А я, к сожалению, не спросил.

Адъютант добродушно улыбнулся:

— Это самое полезно, что вы сделали для себя в разговоре с фюрером сегодня утром. Фюрер плодит глобальные идеи и не опускается до технических вопросов по перемещению кадров. Вам дали четко понять, что вы должны делать.

— Но не сказали, где!

— Скажите, адмирал, могли бы вы, болтаясь в водах океана, добывать информацию о Черчилле, не говоря уж о Сталине?

— Вряд ли. Это сложно.

Адъютант развел руками.

— Вот вы и ответили на ваш вопрос. Так что идите в свой кабинет, садитесь за стол и продолжайте работать. Как ни в чем не бывало. Последнее обязательно. Вы меня поняли?

— Кажется, да.

Адмирал поступил точно так, как рекомендовал Энгель.

* * *

Кабинет встретил хозяина приветливо. Все предметы оставались на своих местах. И как ему показалось, даже заулыбались при его появлении.

Адмирал заказал свой обычный чай с лимоном, который тут же появился на подносе под белоснежной салфеткой. Но более всего порадовала адмирала его уютная кровать, стоявшая за стенкой в интимной части кабинета. Накрытая ярким английским пледом, она оставалась во все дни его отсутствия нетронутой. Ему показалось, что он запомнил даже складки на пледе в момент своего ухода.

Адмирал позвонил жене и сказал, что ночует на службе, так как работать придется допоздна, а завтра начнется тяжелая неделя.

Последнее было сущей правдой.

Шниттке закончил рассказ, составленный из того, что он сумел «собрать» за последние два дня, а также из того, что додумал.

Гофмайер на несколько мгновений застыл без движения, переваривая услышанное. Наконец, словно очнувшись от наваждения, кивнул официантке и заказал сразу четыре доппельте, а к ним на закуску «резерва».

Официантка понимающе улыбнулась, осторожно бросила взгляд на Шниттке. Тот легким кивком одобрил заказ. Когда все истребованное оказалось на столе, Гофмайер поднял наполненную доверху стопку.

— Если все сказанное правда, то первый тост должен быть за тебя.

— Я готов выпить за достойного человека при условии, что ты выбрасываешь из произнесенного тобой тоста сомнительное «если».

Условие было принято и застолье продолжено.

Около десяти часов вечера Шниттке решил попробовать пробудить трезвую мысль в пьяных головах.

— Послушай, ведь тебе завтра утром следует предстать перед очами адмирала. А для этого надо сиять, как новенькая монета, без каких-либо следов «излишеств», допущенных накануне.

Когда вышли на улицу и стали прощаться, Шниттке сформулировал два последних наставления:

— Несмотря на твои старые, скажем, добрые отношения с адмиралом, хочу напомнить тебе кличку, которую дали ему сослуживцы. Хитрый лис. И еще: когда было объявлено о его отставке, сотрудники пришли к единому мнению: адмирала погубили евреи. Так что постарайтесь обходить эту тему.

* * *

Несмотря на затянувшийся вечер накануне, в приемной адмирала Гофмайер появился ровно в восемь утра на следующий день, вызвав тем самым некоторую озабоченность на лицах адъютанта и секретаря.

Сообщение о том, что адмирал будет некоторое время занят, ничуть не смутило Гофмайера. Важным было то, что адмирал на месте и, как прежде, возглавляет абвер. Все остальное представлялось вторичным. Гофмайер так уютно устроился в углу приемной, что секретарю не оставалось ничего другого, как предложить ему свежую газету.

Разворачиваться ее он не стал, а сразу углубился в содержание последней страницы. Первые пять полос были забиты информацией с фронта, от чего хотелось отдохнуть. Правда, и на последней «гражданская» тема почти отсутствовала. Герман прочитал несколько строк о судьбе пятнадцатилетнего Герхарда Баера из берлинского района Панков. Парень не отличался послушанием, плохо учился, большую часть времени проводил на Центральном вокзале Берлина. Здесь он встречал проезжавших через столицу Рейха солдат, ухитрялся входить к ним в доверие, под разными предлогами добирался до их нехитрого скарба, после чего бесследно исчезал.

Берлинский особый суд в ходе ускоренного судопроизводства приговорил подростка как вредителя нации к смертной казни. С целью ускорения приведения приговора в исполнение подросток из зала суда был переведен в тюрьму Плетцензее, где ему в тот же день отрубили голову на гильотине.

— Идиоты! Отправили бы лучше на фронт! Глядишь, пяток-другой солдат противника подстрелил бы. И фронту польза. А так — отмахнули голову сорванцу и радуются. При таком отношении к молодежи скоро воевать станет некому, — пробормотал про себя Гофмайер.

Газета, однако, предвидела подобную реакцию читателей и посвятила следующий материал на полосе награждению медными, серебряными и золотыми крестами «материнской славы» берлинских матерей, «подаривших» Германии от шести до восьми детей, — всего шесть тысяч четыреста одиннадцать. Вручал медали областной партийный руководитель Заукель.

Однако ни старательные матери, ни мудрый партруководитель не поколебали сложившееся мнение Гофмайера, что еще один солдат все равно не был бы лишним на фронте. Он отложил газету в сторону. В этот момент дверь открылась, и в ее проеме появились два офицера с небольшими чемоданчиками. Гофмайер знал обоих еще со времен подготовки к отправке во Францию в преддверии ее оккупации.

Стажировка тогда проходила на специальной базе, расположенной в красивейшем лесном массиве вблизи живописного местечка Бурглауенштайн. Здесь, под сенью благоуханных лесов в небольших зданиях вполне невинного вида находились мастерские, исследовательские центры и лаборатории по разработке смертельных ядов, бесследно растворявшиеся в организме человека, а также создавались всевозможные приборы, позволявшие видеть и слышать «объект», когда он об этом даже не догадывался.

Встреча с Гофмайером в столь ранний час несколько озаботила обоих специалистов. Кивнув в знак приветствия, они поспешно исчезли.

— Гофмайер, дорогой, вы даже не представляете, как я рад вас видеть! — Адмирал поднялся навстречу вошедшему. — Вы знаете, Гофмайер, чем отличаются друзья от знакомых? — поинтересовался Канарис, сев в кресло напротив гостя.

Ответа не требовалось, а потому Гофмайер просто пожал плечами.

— Знакомые появляются в любое время, а друзья, когда в них возникает острая нужда.

В знак согласия Гофмайер покорно склонил голову.

— Мы с вами ветераны абвера. Пришли восемь лет назад и по сей день продолжаем верно служить.

— Простите, господин адмирал, но я в абвере уже более десяти лет. Пришел еще при вашем предшественнике, капитане 3-го ранга Патциге.

— Разве? Тогда вы здесь больший старожил, чем я. Но сегодня не это главное. — Он на секунду задумался. — Сегодня в этом кабинете можно вести себя предельно свободно. Специалисты только что тщательно проверили мой кабинет на предмет обнаружения всякого рода излучений. Воспользуемся случаем и поговорим откровенно.

— А завтра?

— Завтра будем говорить, как обычно. — Адмирал горько усмехнулся. — Итак, как вы уже наверняка знаете, возникли некоторые неприятности в связи с использованием нами агентуры еврейской национальности. — Адмирал пристально посмотрел на гостя, но, не обнаружив на его лице какой-либо реакции, продолжил: — Хотя известно, что во всех разведках мира евреи проявили себя как наиболее талантливые агенты, способные не только точно стрелять, но, главное, полезно мыслить.

— Простите, господин генерал, но на днях я присутствовал на выступлении Геринга перед ветеранами люфтваффе, где он сказал буквально следующее: «Если сегодня человек полезен для Германии, то цвет его волос и кожи меня абсолютно не интересуют».

— К сожалению, наши оппоненты из службы имперской безопасности разыгрывают еврейскую карту, чтобы скомпрометировать нас в глазах фюрера и, признаться, преуспели в этом, поставив под знак вопроса само существование абвера.

— Странно. Надеюсь, вы помните знаменитую встречу в опере «Унтер денлинден» руководителей партии и армии 3 января 1933 года, когда фюрер буквально со слезами на глазах умолял партию и военных объединить усилия ради процветания Германии.

— Еще бы, — оживился адмирал, — тогда я сидел в третьем, почетном ряду прямо за спиной адъютанта фюрера Фридриха Хосбаха. Все были потрясены речью фюрера и говорили только об объединении усилий ради будущего Германии.

— Тогда еще у вас отношения с Гейдрихом были нормальные.

— Более чем. Мы жили на южной окраине Берлина, на Доелештрассе, Гейдрих в доме 34, а я — 48. Да что там, ведь почти каждое воскресенье он приходил к нам, и они с моей женой Эрикой устраивали любительские скрипичные концерты.

— Говорили даже, что он упражнялся на скрипке, когда еще ходил на учебном судне «Берлин» в качестве практиканта, а судном командовали вы. Был к тому же хлипкого здоровья, имел скверный характер и мерзко-дребезжащий голос, за что и получил кличку «Коза».

— Постойте, Гофмайер, откуда вы все это знаете?

— В 1923 году я подвизался в интендантской службе на военно-морской базе в Киле.

— О! Дальше можете ничего не рассказывать. Интенданты на флоте — самые большие жулики и сплетники!

— Точнее, усердные собиратели информации. Так вот, по их данным, в те тяжелые времена именно вы, господин адмирал, оказали Гейдриху величайшую услугу, а именно пресекли упорно ходившие о нем слухи. В том числе и о его еврейском происхождении. Так что он многим вам обязан.

Адмирал откинулся на спинку кресла и устремил взгляд в потолок, словно переместился туда и сам. А вернувшись вновь в бытие, грустно покачал головой.

— Запомните, Гофмайер, добрые дела воспринимаются людьми как должное и забываются быстро. Недобрые же проникают в душу глубоко и остаются там надолго. Ну, впрочем, это так, к слову. — Он посмотрел на часы. — Мы с вами слишком углубились в историко-философские вопросы. Я же, признаться, хотел бы переговорить с вами на тему щекотливо-конфиденциальную.

— Слушаю. — Гофмайер выпрямился в кресле.

— То, что престиж абвера пострадал по вине евреев, считаю печальным недоразумением. А то, что наш сотрудник или сотрудники тайно от руководства абвера передали материалы по нашей агентуре в службу безопасности — преступлением. В результате фюрер потребовал тесного сотрудничества военной и политической разведок. Что ж, я согласен, но это должно осуществляться официально и на высшем уровне, а не путем кражи и закулисных интриг.

— Думаете, фюрер это осознает?

— Не знаю. Однако после вчерашней беседы с ним я принял решение разместить наших агентов-евреев в разных странах, в основном в Латинской Америке и законсервировать их активность до лучших времен.

— Мудрое решение, господин адмирал.

— Вы знаете, почему именно сейчас возникла проблема с нашими агентами-евреями? — продолжил адмирал.

— Почему с евреями — догадываюсь. Почему сейчас — не имею представления.

— А ведь это самое главное!

Адмирал некоторое время молча покачивал головой, но потом решился.

— Потому, что наши евреи, имеющие хорошие контакты в США, довольно легко и быстро разобрались в весьма сомнительных связях некоторых сотрудников Главного управления имперской безопасности с представителями потенциального и реального противника.

— Вы имеете в виду?

— Сегодня Шелленберг возглавляет политическую контрразведку Германии и одновременно является директором американской телефонно-телеграфной кампании «ATT» вместе с кельнским банкиром фон Шредером. И все это, как теперь говорят, под «крышей» кружка друзей рейхсфюрера СС Гиммлера.

— Меня это не очень удивляет. Его подчиненные с гордостью называли его «виртуоз».

— Блестяще! — адмирал взмахнул правой рукой то ли в знак восторга, то ли от досады. — Но вернемся к вопросу возникших у нас дыр в связи с еврейской проблемой. Нам срочно необходимы несколько человек, которые имели бы возможность свободно передвигаться по миру и выполнять наши задания. Это должны быть люди, способные заменять нам евреев. Но они должны быть не евреями. Во всяком случае такие люди нам нужны на ближайшие полтора-два года, а там видно будет.

Я в конце месяца вылетаю на Украину. Там шеф «Абвер II» Ляхоузен подыскал якобы что-то приличное. Думаю, что и вам тоже удастся подобрать что-то взамен ушедших в вынужденную отставку семитов.

— Постараюсь, господин адмирал! — усмехнулся Гофмайер.

— Что ж, я в вас верю. Только учтите: сделать все надо качественно и очень быстро. Второе даже важнее первого.

Адмирал на секунду задумался.

— Впрочем, нет. Сегодня одинаково важны оба момента. Нас намеренно ставят в условия, чтобы мы из-за спешки понаделали как можно больше ошибок.

— Слишком примитивно.

— Зато эффективно. Да! И еще не менее серьезное: организуйте сотрудничество со службой имперской безопасности. Это я обещал фюреру. Если будет уж очень трудно — имитируйте таковое. Вы меня поняли, Гофмайер?

— Не только понял, но и проникся вашей идеей.

— Ну, тогда желаю успехов.

* * *

Телефонный звонок прервал приятный экскурс Гофмайера в недавнее прошлое.

— Господин полковник! Докладывает Зиберт. Мне сказали, что вы интересовались мной? Что-нибудь произошло?

— Не только интересовался, но и хотел лицезреть. И в связи с весьма серьезными обстоятельствами.

— Если это связано с появлением у вас небесного гостя, то считайте, что я в курсе событий. Более того, я думаю…

Гофмайера такое начало разговора не удивило, а покоробило.

— То, что вы думаете, Зиберт, к делу не относится. В данном случае я выполняю решение, вытекающее из договоренностей наших высоких руководителей о сотрудничестве. Если вы придерживаетесь иного мнения, то скажите, и я не буду отвлекать вас пустыми звонками.

— Дорогой Гофмайер, вас напрасно раздражает, что я…

— Ошибаетесь. Меня не раздражает, а удивляет тот факт, что вы, казалось, опытный конспиратор, так беззаботно разглашаете ставшие известными вам оперативные сведения по телефону, к которому время от времени наверняка подключается противник.

В трубке послышалось какое-то недовольное мычание, затем шорох и наконец прорезался голос.

— Хорошо, через полчаса я буду у вас.

К тому времени, когда Зиберт появился в кабинете Гофмайера, тот уже успел поумерить свое раздражение.

— Садитесь, Зиберт, обсудим кое-какие события последних дней, — как ни в чем ни бывало ровным голосом начал хозяин кабинета.

— Простите, хочу для начала попросить у вас чашечку кофе. Чувствую себя в проклятом русском климате отвратительно.

— Пейте больше! — Гофмайер выдержал паузу. — Воды, естественно. В России необыкновенно сухой воздух.

Когда принесли кофе, Зиберт жадно выпил одну чашку и тут же наполнил вторую. Напиток подействовал быстро и явно положительно. Зиберт забросил ногу на ногу, давая понять, что готов выслушать все, даже самое несуразное.

— Так что же у нас сегодня в повестке дня, дорогой коллега?

С некоторых пор Гофмайер выстраивал свои отношения с Зибертом по принципу: быть твердым, но осторожным.

Во время последнего визита в Берлин Шниттке предупреждал его о том, что майор госбезопасности Зиберт, прикомандированный к действующей на Восточном фронте группировке «Север», является дальним родственником Лиины — жены руководителя имперской госбезопасности Гейдриха. Он направлен туда по инициативе самого патрона, который тщательно заботится о том, чтобы все лица, даже имеющие самое отдаленное отношение к его фамилии, после окончания войны могли бы с чистой совестью заявить, что не щадили себя во имя победы великой Германии на самых опасных участках.

Гофмайер молча положил перед гостем написанный Северовым отчет, а сам сел за стол, вытащил папку с бумагами, но углубляться в них не стал. Он внимательно следил за реакцией Зиберта.

— Слишком грамотно написано, чтобы быть правдой, — изрек Зиберт, не дочитав исписанные страницы до конца. — Вот, например, — он взял ручку.

— Стоп-стоп! Это документ. Что в нем правда, а что — нет, покажут тщательный анализ и время. В любом случае, оставьте его в первозданном виде. Вот вам чистый лист бумаги, и экспериментируйте на нем, как угодно.

— Пожалуй, вы правы.

— Что же касается грамотности письма, то, признаюсь, единственный предмет, по которому у меня в школе была постоянная единица — это правописание. По всем остальным я болтался между тройкой и четверкой. Так и остался необразованным, но без письменных ошибок. В общем, как точно выразился наш фюрер: «Все мы — одаренные неучи».

— Вы хотите сказать, грамотно написанное, не значит заранее заготовленное?

— Именно так. Особенно если учесть, что немецкий язык у нашего фигуранта — от матери-немки родом из Саксонии, где она долгое время преподавала в школе в том числе и немецкую грамматику.

— Откуда вы знаете?

— Из документа, который вы только что прочли.

— Разве? — Зиберт обхватил голову обеими руками. — Мой дорогой коллега простит, если я попрошу…

Не дожидаясь конца фразы, Гофмайер нажал кнопку вызова секретаря:

— Пожалуйста, еще кофе, побольше, покрепче и побыстрее!

Все три «по» сработали мгновенно.

Гость пил много и жадно. Хозяин сделал два глотка и отставил чашку в сторону.

Когда кофепитие подошло к концу, Зиберт вновь перечитал исписанные листы, теперь уж до конца.

— Вы опять правы, Гофмайер, знание языка здесь достаточно внятно объяснено. Как же я пропустил этот момент — непонятно.

Гофмайер знал разгадку, но не спешил предавать ее гласности, дабы не испортить отношений с гостем.

— И тем не менее, — продолжил Зиберт, подняв почему-то глаза к небу, точнее к потолку, — я вижу в предложенном нам покаянии целый ряд белых пятен, особенно в финальной части, то есть после запрыгивания объекта в наш тыл.

— Дорогой Зиберт! Каются в совершенном проступке, а это нам с вами еще предстоит доказывать. Пока же это — объяснение действий, предпринятых, возможно, немецким патриотом в интересах великой Германии и с большим риском для жизни.

Гофмайер знал, что демагогия действует сильнее разума, по крайней мере на первом этапе, и потому упорно гнул свою линию.

— Скажите, Зиберт, вы когда-нибудь куда-нибудь «запрыгивали», как вы выражаетесь, с парашютом?

— Боже упаси! Я рожден, чтобы ходить по земле, а не парить над нею. Я панически боюсь высоты. Что же касается нашего общего дела, то, признаюсь, в процессе общения вы уже убедили меня в несостоятельности части подозрений, одолевавших меня. Возможно, в ходе дальнейшей дискуссии отпадут и оставшиеся.

— В отличие от неуча-внука дед мой был человеком образованным и будучи профессором читал лекции по философии в университете Лейпцига. Так вот, он рассказал мне нечто вроде философского анекдота, который я в отличие от остального, рассказанного им, запомнил надолго: в древности были философы, которые месяцами спорили о том, сколько зубов у лошади. Однажды пастух, гнавший табун мимо философов, прислушался к их спору, после чего подвел к ним самую крупную кобылу, раздвинул ей пасть и вслух пересчитал количество зубов. Философы осудили пастуха за то, что он в одночасье лишил их предмета спора, а, следовательно, и возможности проводить время в приятных праздных дискуссиях.

— Поучительная история, но какое отношение она имеет к нашему разговору?

— Вам не кажется, что мы чем-то напоминаем этих древних бездельников?

Не дожидаясь ответа, Гофмайер нажал кнопку внутренней связи.

— Ефрейтор Кляйн слушает, господин полковник!

— Проводите парашютиста ко мне.

— Парашютист попросил мыло, полотенце и сейчас приводит себя в порядок после сна.

— После сна? — изумился полковник. — А шампанского с черной икрой он не попросил?

— Никак нет, господин полковник, с подобной просьбой он пока не обращался.

— И слава Богу! — Гофмайер знал, что ирония и сарказм с трудом усваиваются низшими чинами, а потому вернулся к обычной форме общения.

— Сопроводите немедленно задержанного ко мне!

Через несколько минут Северов, чисто выбритый и в достаточно опрятном виде, стоял перед полковником в его кабинете.

— Прошу прощения, господин полковник, должен был привести себя в порядок после долгих скитаний.

— Присаживайтесь, — бесцеремонно перебил сидевший в кресле Зиберт.

Северов глянул поверх него в сторону полковника. Тот легким кивком санкционировал предложение коллеги.

— Что ж, расскажите для начала о ваших скитаниях в лесу, — поспешил Зиберт.

— Думаю, нетрудно представить, что человек, направляющийся к вам с миссией, подобной моей, испытывает массу сомнений по поводу того, правильно ли он будет понят теми, к кому пришел.

— А потому, используя приобретенный опыт, профессионально и исключительно грамотно уходит от них, то есть от тех, к кому шел. После чего бесцельно бродит в дремучем лесу двое суток. Не так ли?

— Нет, не так. В лесу я пробыл не двое, а трое суток.

— Тем более. Решили вволю насладиться свежим воздухом и одновременно запутать свои следы от преследователей вместо того, чтобы потребовать сопроводить вас к нам.

— Это как раз то, чего я хотел избежать.

— Интересно. Идете к людям, которых старательно избегаете, рискуя жизнью.

— Одно дело, когда вас приводят как сдавшегося под конвоем, а другое — когда вы стучитесь в дверь сами. Не знаю, как вы, я предпочитаю совершать поступки по доброй воле.

— Логично, — поддержал полковник, что заметно озлобило Зиберта.

— Вам известна судьба вашего предшественника? — поинтересовался он.

— Я проходил подготовку в сугубо индивидуально-конспиративных условиях, поэтому не имею ни малейшего представления ни о моих предшественниках, ни о последователях.

— Мы могли бы отправить вас в подвал, где он закончил свое земное существование, проще говоря, был расстрелян.

— Если в порядке устрашения, то напрасно.

— Это почему же?

— Совсем недавно на фронте, будучи ранен, я пролежал всю ночь в открытом поле при двадцатиградусном морозе, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать и попрощаться с жизнью. А потому уверен, что большую часть пути на тот свет я уже проделал, а оставшаяся — меньшая — меня уже ничуть не пугает.

— Одну минуточку, — неожиданно вмешался полковник. — Мы отклоняемся от основной темы — что же было главным мотивом вашего прихода к нам?

— Я уже изложил в записке все, касающееся этой темы, но если необходимо, то…

— И желательно поподробнее, — Зиберт придвинул к себе исписанную Северовым стопку листов, положил ее перед собой, словно ноты, по которым намеревался сверять издаваемые звуки с написанным на бумаге.

Генрих в очередной раз изложил свою биографию, стараясь при сохранении содержания до малейших подробностей изменить форму, дабы рассказ не выглядел заученным уроком.

— И опять вы обошли причины, приведшие вас к нам, — раздраженно заключил Зиберт.

— Они очевидны.

— И все же?

— До войны в России было популярно все немецкое, и в школе учили только немецкий язык. Когда мы жили в Москве, мать преподавала немецкий язык даже в Военной академии. С началом войны она, как и все немцы, должна была отправиться в Сибирь, естественно, вместе с отцом. Но поскольку я к этому времени уже был на фронте, то им как родителям фронтовика разрешили жить у сестры отца под Самарой, на Волге, где они и находятся в настоящий момент.

— Хорошо, отложим биографию в сторону и перейдем к оперативной части.

— Самое время, — согласился Зиберт. — Для начала у меня совершенно примитивный вопрос: сколько агентов из местного населения вам предложено принять на связь?

— Всего одного — преподавателя средней школы.

Зиберт снисходительно улыбнулся.

— Как же — целый год готовили, чтобы принять на связь одного учителя? Согласитесь, это несерьезно.

— Согласен.

— Вот видите!

— Первоначально я должен был принять на связь четырех человек. Однако ваша контрразведка провела массовые аресты и ликвидировала нужных нам людей. Среди них оказались и те люди, с которыми я должен был установить рабочий контакт. Остался один учитель. И потому передо мной была поставлена задача — создание нового агентурного аппарата во Пскове.

— И вы, конечно, постарались как минимум убедиться за эти четыре дня лесной жизни, жив ли он?

«Неужели они зафиксировали мое пребывание на кладбище?» — мысль готова была сковать сознание, но он тут же вытеснил ее логикой событий. В этом случае был бы неразумен визит офицера на мотоцикле к Кторову. А кроме того, перемещаясь по лесу, Северов постоянно проверял себя на наличие слежки, особенно тщательно вблизи кладбища. Даже размеренные звуки, издаваемые кукушкой, показались ему тогда слишком человеческими, и он не сдвинулся с места, пока не увидел кукующую птицу на дереве.

— Я уже сказал, что моя главная цель — явиться к вам и желательно не под конвоем, а по доброй воле. Поэтому отклоняться от намеченного маршрута не было никакого смысла. — Северов бросил взгляд в сторону Зиберта. Тот продолжал изучать бумаги.

— Кстати, вы до сих пор не назвали ни фамилии, ни адреса человека, с которым должны установить связь, — вмешался Гофмайер.

— И то, и другое указано в отчете.

— Повторите.

— Кторов, Красноармейская, 10.

Гофмайер скрупулезно зафиксировал сказанное на бумаге. Зиберт не удосужился сделать даже этого. Затем полковник положил ручку на чернильный прибор, словно подводя итог разговору.

— Думаю, на сегодня достаточно.

То, что полковник думал, оказалось обязательным для всех присутствовавших.

— Сейчас вас отвезут на конспиративную квартиру, — обратился он к Северову, — где вы будете находиться несколько дней, пока мы проведем проверку.

Тут же появился офицер в наглухо застегнутом кителе и начищенных до блеска сапогах.

— Отвезете, — Гофмайер кивнул в сторону Северова, — на 12-ю.

— Слушаюсь! — офицер наглядно продемонстрировал, что каблуки существуют не для того, чтобы удобнее было ходить, а для того, чтобы ими щелкать.

Через пятнадцать минут езды по древнему городу, переполненному служивыми в гитлеровской военной форме, машина въехала во двор старого приземистого купеческого дома, сложенного из могучих бревен, видимо, под стать первому хозяину.

Уже в прихожей пахнуло чем-то близким к уюту. Чистый деревянный пол украшали лоскутные дорожки. Стол с могучей столешницей подпирали четыре толщенные опоры.

На шум из глубины дома вышла женщина, являвшая собой воплощение всех черт арийской расы: натуральная блондинка со светло-голубыми глазами, среднего роста, белолицая. Ее поведение вполне соответствовало образу. Она что-то коротко бросила шоферу и тот, не попрощавшись, исчез. Видимо, это был день, когда по немецкому календарю не следовало ни прощаться, ни здороваться.

— Здравствуйте, фрау, — произнес Северов и склонил голову. — Я — Генрих, прибыл к вам на постой.

— Карин, — вырвалось у нее невольно, о чем она тут же пожалела и взяла себя в руки. — Я — хозяйка дома, поэтому по всем проблемам быта обращайтесь ко мне. Вот — туалет и умывальник. На столе ужин и горячий кофе. В экстренных случаях постучите мне в дверь на втором этаже, но только до 945 вечера — потом я ложусь спать. И с 7.30 утра, когда я уже бодрствую.

«Брунгильда», — назвал ее мысленно Генрих эпическим германским именем, неожиданно всплывшем в его памяти из времен далекого детства.

Тогда мать читала ему на ночь отрывки из древнего эпоса, кажется, из «Песни о нибелунгах». В воображении сложилась статная дама с мужественным лицом и мечом в сильных белых руках. Карин на эпическую Брунгильду не тянула. Была на голову ниже воображаемой героини, в плечах вполовину уже. Руки, конечно, никогда тяжелого меча не держали и были нежно красивы, особенно кисти с длинными изящными пальцами и миндалевидными ухоженными ногтями.

— Для чтения на столике газеты, — продолжала она. — К сожалению, не свежие, новые пока не поступали. Дом охраняется снаружи, так что самостоятельно выходить не рекомендуется. — Она повернулась и едва заметно плавно покачивая бедрами направилась вглубь комнаты к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Спокойной ночи, фрау Карин!

Пожелание застало ее уже на второй ступеньке лестницы. От неожиданности она слегка вздрогнула, повернула голову и глянула через плечо на гостя так, словно он сделал ей скабрезное предложение.

Оставшись в одиночестве, Генрих привел себя в порядок, съел оставленный на столе ужин, уселся в кресло и почувствовал, как приближающийся сон, перемешиваясь с реальностью, овладевает им. Завтра начнется новая жизнь. Как долго она продлится? Или едва начавшись, бесславно закончится в темноте подвала или на поляне при ясном свете? Но это уже совсем не важно.

 

Глава четвертая

Гофмайер поначалу был удивлен, почему не последовал быстрый ответ на его предложение. «Вот так всегда. Скорей-скорей, а затем тишина».

Критиковать начальство в разговоре с самим собой всегда приятно, а главное, безопасно. На сей раз, однако, это не прошло бесследно. Через несколько минут принесли телеграмму, прочтя которую Гофмайер вынужден был поумерить свой пыл, особенно прочитав последние фразы: «С предложенной вами кандидатурой согласны. Для работы с агентом прибудет Шниттке. Центурион».

«Центурион» был псевдонимом адмирала, которым он подписывал телеграммы, направлявшиеся во все точки мира, где действовала резидентура абвера.

После прочтении телеграммы Гофмайером овладело смешанное чувство. С одной стороны, он относился к своему дальнему родственнику с большим теплом, зная его разухабистый характер, уживавшийся каким-то образом с удивительной порядочностью по отношению к людям. С другой стороны, Гофмайер незаметно убедил себя в том, что появление русского парашютиста, пожелавшего работать на великую Германию именно под его началом, вовсе не случайно. Это было результатом правильно организованной работы подразделения абвера, которым руководил он. Что он сделал конкретно, было не ясно даже ему самому. Но Гофмайер не сомневался, что легко сумеет сформулировать это при первой необходимости. А поскольку личная заслуга его в этом деле неоспорима, то, откровенно говоря, делить успех даже с милым родственником не очень-то хотелось.

В этих сомнениях Гофмайер и провел остаток этого и начало следующего дня. Вернувшись после обеда, он сел в кресло, поинтересовавшись в секретариате, нет ли для него сообщений из Берлина, имея в виду время приезда Шниттке, и ввиду отсутствия таковых погрузился в размышления о том, как ему следует принять родственника.

И, как говорится, стоит подумать о черте, и он явится. Дверь неожиданно распахнулась, и в кабинет вместе с порцией свежего воздуха влетел излучающий оптимизм, помноженный на вечное движение, Шниттке.

Он был одет в прекрасно подогнанный по его фигуре военный мундир, на котором красовались совсем нетронутые временем погоны подполковника. А сам он распространял не только свечение блестящих погон, но и сильный запах модного одеколона «4711».

— Послушай, Шниттке, присядь на секунду и объясни, что происходит? — взмолился Гофмайер.

— Изволь. Рассказ в обмен на кофе с коньяком. Принцип прост: чем больше коньяку, тем подробнее рассказ.

Гофмайер открыл створку шкафчика и послушно поставил перед гостем бутылку коньяка. Тут же принесли кофе. Шниттке сделал несколько жадных глотков того и другого, в соотношении один к трем в пользу кофе.

— Итак, с чего начнем? — спросил он, но, не дожидаясь ответа, приступил к повествованию. — Меня неожиданно вызвали на самый верх. Как всегда, адмирал был немногословен: «В связи с некоторой вынужденной обстоятельствами перестройкой нашего агентурного аппарата вам предстоит вылететь в Россию для принятия на связь нового человека, которого мы планируем в дальнейшем использовать на Западе. Гофмайер, к которому вы направляетесь, старейший и опытнейший сотрудник абвера».

— Это он вам меня рекомендовал?

— Нет, это я вас ему рекомендую, — ответил адмирал и поднялся из кресла в знак окончания аудиенции.

— И что дальше?

— Дальше я оказался в самолете рядом с очень приятной дамой, женой то ли начальника, то ли заместителя начальника штаба армии, которая летела сюда, чтобы отпраздновать какой-то юбилей мужа. В связи с этим обстоятельством она везла с собой солидный набор французских напитков, который очень скрасил нам неприятное время висения в воздухе. Когда самолет пошел на посадку, она высказала явное сожаление по поводу предстоящего расставания. Я согласился продлить общение в машине, которая доставит ее в расположение ставки, а меня — к тебе. Должен сказать, я горд, что оказался здесь, не причинив тебе лишних хлопот.

— Когда-нибудь женщины погубят тебя, — мрачно заметил Гофмайер.

Родственники просидели до полуночи, обсуждая дела служебные, а заодно и житейские.

Часам к десяти утра следующего дня «Опель-капитан» серого цвета въехал во двор бревенчатого дома. Два немецких офицера в идеально отглаженной форме, без малейших признаков неудобств фронтовой жизни, легко поднялись по ступенькам, не касаясь перил.

— Фрау Карин, позвольте представить вам моего коллегу, подполковника Шниттке. Он только что из Берлина.

— Как дела в столице Рейха? Я слышала, бомбят?

— Вы слышали? Неужели и сюда шум взрывов доносится? — попробовал неудачно сострить Шниттке.

— До нас все доносится, — сухо парировала Карин. — Слава Богу, я сумела уговорить отца перебраться в наше поместье, все же это в пятидесяти километрах южнее столицы.

— А где ваш постоялец? — поинтересовался Гофмайер.

— Я здесь, — отозвался из глубины гостиной Генрих.

Хозяйка поставила на стол кофейник с суррогатным кофе и деревянную хлебницу с веселенькими цветочками снаружи и блеклой выпечкой внутри.

После сдержанного приветствия все сели за стол.

— Представитель Центра подполковник Шниттке специально командирован Берлином для установления контакта с вами.

Генрих слегка склонил голову, чем подтвердил уважение к прикомандированному.

— Так с чего мы начнем? — Шниттке откинулся на спинку стула и артистично забросил ногу на ногу.

— Думаю, с биографии, — предложил Северов.

— Почему?

— Ваши коллеги начинали именно с этого. Я дважды письменно и дважды устно излагал свою биографию, а потому сделать то же самое в пятый раз не составит мне труда.

— Именно поэтому не стоит. Лучше еще раз ответьте на вопрос, почему вы решили перейти на нашу сторону? Из убеждений?

— Нет, из расчета. И может быть, по зову крови.

— Интересно.

— Я долго лежал в госпитале после ранения. Времени на размышления хватило. Если побеждают немцы, и я нахожусь на их стороне, то у меня все же есть некоторый шанс устроить свою жизнь, поскольку моя мать — немка. Если же, не дай Бог, побеждают русские, после тех потерь, которые они уже понесли и понесут еще во много крат, жизнь немца в России превратится в сущий ад.

Повисла тишина. Генрих, сидевший спиной к свету, разглядел в неосвещенной части комнаты, за лестницей, едва различимую фигуру Карин. «Женское любопытство превыше служебных предписаний», — мелькнуло в голове Генриха так четко, что женская фигура исчезла на короткое время, но очень скоро появилась вновь, несколько сместившись в пространстве.

Шниттке вынул из кармана пачку французских сигарет и протянул Генриху:

— Пожалуйста.

— Спасибо, не курю.

— Что так?

— У меня и без того много недостатков, еще один ни к чему.

— Поскольку у меня недостатков нет, позволю себе закурить.

Желая скрыть улыбку по поводу абсурдности изречения Шниттке, Гофмайер поспешил перейти к делу.

— Итак, будем считать первый этап вашей легализации завершенным. Теперь вы можете в свободное время выходить в город.

— А в несвободное?

— С этим вопросом — к моему гостю.

Шниттке словно ждал этого момента и поэтому тут же взял инициативу в свои руки.

— В Берлине внимательно рассмотрели все материалы, касающиеся вас, и пришли к выводу, что вы при определенном старании и желании можете принести пользу вашей исторической родине — великой Германии и для этого…

— Для этого я здесь.

— Этого недостаточно. Вам необходимо восстановить все контакты с людьми, которых вы должны взять на связь.

— Речь идет об одном учителе.

— Об одном, так об одном, — раздраженно перебил Шниттке.

— Дальше будет больше, — примирительно вступился Гофмайер.

* * *

Чем труднее времена, тем ярче и полнее проявляются характеры людей, их переживающие.

В яркий солнечный день второго года войны сельчане, гонимые страхом надвигающегося голода и грядущих бед, дружно высыпали на свои небольшие земельные участки и принялись жадно вгрызаться в землю с помощью самого незамысловатого инвентаря, чтобы добыть из нее хоть что-то, что позволит выжить в предстоящую холодную и безжалостную зиму.

Собственно, и людей в общепринятом понимании видно не было. Над землей возвышались людские зады, высоко поднимавшиеся над головами.

— Бог в помощь! — прозвучало из-за ограды.

Не разгибаясь, Кторов повернул голову в сторону сомнительного доброжелателя, скорее всего попрошайки.

— Скажи, любезный, может, кто сдаст здесь комнату одинокому мужику до следующей осени?

Кторов поднялся во весь рост и смерил взглядом незнакомца.

— Повтори еще раз, чего хочешь? Я не расслышал.

— Я спросил, не сдаст ли кто здесь комнату одинокому мужчине до следующей осени?

— До осени не пойдет. Хочешь — до весны. Есть комната с окном в сторону леса, а если хорошо заплатишь, то и веранда в твоем распоряжении.

— Покажи, посмотрю, поторгуемся.

Хозяйка встретила гостя поначалу приветливо. Но когда хозяин приказал нести самовар, а самое главное, съестное из самых сокровенных запасов, надежно упрятанных не только от рук, но и от глаз человеческих, она резко поменяла свое отношение к незваному гостю. «Бродят тут всякие проходимцы, чтобы только продукты зря истреблять.»

— Ну что ж, выпьем за встречу. Небось, намотался? — хозяин наполнил рюмки. — Я все ждал, может, помощь какая понадобится.

— Понадобится, но несколько позже. — Генрих сделал два глотка. — Спасибо за теплый прием, за угощение, но долго я у тебя задерживаться не могу.

— Что так? Немцы в наши края не заглядывают, можешь чувствовать себя спокойно.

— Рация у тебя в порядке? Работать не разучился?

— Все в лучшем виде. Временами достаю, упражняюсь. Я ведь при той власти первое место в области на соревновании держал. Может, передать в Центр о нашей встрече?

— Я передам. Тебя будем беречь как запасную связь.

— Ты мне твои координаты по городу дай, на всякий случай.

— Как только обоснуюсь капитально, тут же сообщу. А пока жди указаний, — Генрих поднялся, хозяин тоже.

Когда подошли к калитке, остановились.

— Говорят, наши немцев от Москвы отбили и теперь на Запад гонят? Глядишь, может, скоро и здесь будут?

— От Москвы отогнали, верно. И снова придут, это тоже верно, но вот как скоро, от нас с тобой во многом будет зависеть. — Гость уверенно перешел дорогу и скрылся в лесу, правее кладбища.

— Ирод какой-то, — заключила жена, убирая не без удовольствия почти нетронутое угощенье со стола. — Пришел, ничего не съел, только тебя расстроил.

— С чего ты взяла?

— А по твоей физиономии вижу. Глянь в зеркало, сам убедишься.

— Ладно, оставь это. Иди спать.

* * *

Наступило странное время затишья. Шниттке исчез так решительно и надолго, словно и не собирался возвращаться. Гофмайер также не баловал вниманием. За неделю навестил Северова всего однажды, да и то в спешке. Прощаясь, он положил на журнальный столик несколько газет и карту города.

— Вот вам последняя пресса. Я вчера прочел всю подборку. Думаю, вам будет небезынтересно знать, что сегодня происходит в Рейхе. А карта понадобится для перемещений по городу.

Генрих последовал совету Гофмайера, придвинул чашку еще теплого кофе и, сев в кресло, стал читать.

Первые полосы, как всегда, были заполнены сводками с фронтов. Те, что касались Африки, увязывались целиком с именем фельдмаршала Роммеля и звучали по-прежнему бравурно. Из России — куда более умеренно. В одном месте сообщалось, что мужественные немецкие пехотинцы отбили яростные атаки русских севернее Лисичанска, после чего отошли на заранее подготовленные позиции.

Генрих при этом вспомнил напряженные лица солдат, живых и мертвых, которых он поднимал в атаку, и почувствовал, как сжимается горло, перекрывая доступ воздуха. Он отбросил на стоявший рядом журнальный столик газету, из которой на пол выскользнули три странички машинописного текста. Проникнуть в содержание на расстоянии было сложно. Хорошо видно было лишь набранное крупным шрифтом и отпечатанное поверх текста сакраментальное «секретно». Генрих наклонился и поднял документ.

«Имперский руководитель Розенберг. Июль 1941 года. Совещание высших руководителей вооруженных сил, партии и государства. Присутствовали: обергруппенфюрер Гейдрих, генерал Томас, министр Ламерс, адмиралы Фрик и Канарис. Содержание: Объединенные действия служб, обеспечивающих порядок и политическое руководство на занятой территории России. Германия должна раз и навсегда освободиться от кошмара постоянной угрозы с Востока. Во главу всех проводимых мероприятий должна быть поставлена задача обеспечения продовольствием Германии путем изъятия такового у местного населения. При этом судьба самого русского населения не должна интересовать нас ни в малейшей мере. То же самое относится к сырью и промышленным товарам».

Далее шли конкретные указания службам, занимающимся изъятием продуктов и товаров в оккупированной части России.

Документ завершался умозаключением Розенберга:

«То, что мы пока не можем по политическим соображениям изымать в оккупированных нами цивилизованных европейских странах, должно быть компенсировано тотальными конфискациями в варварской России».

«Судя по всему, документ подлинный. С какой целью мне его подсунули?», — не найдя ответа, Генрих положил находку в газету, где она покоилась ранее, сложил всю дарованную ему прессу в стопку и водворил ее на прежнее место. А затем стал размышлять.

По плану через два дня должна состояться встреча с капитаном-танкистом, весьма успешно сотрудничавшим с резидентурой в Минске. В соответствии с немецким планом использования пленных он был переброшен в ремонтные мастерские города Пскова. Планировалось, что установит с ним контакт по прибытии на место. По условиям восстановления связи с капитаном оговаривалась первая бесконтактная встреча на мосту через реку Великая. Генрих должен начать движение по мосту в 12.15 со стороны улицы Советской армии, капитан в то же время должен пойти с противоположной стороны, выйдя на мост со стороны улицы Горького.

Если горло Генриха будет забинтовано, а в правую руку он возьмет ветку свежесрезанного кустарника, это значит, что отныне он действует под контролем противника и следующая встреча состоится через два месяца в обусловленном месте.

Генрих поднялся из кресла и вдруг почувствовал, как запершило в горле. Он улыбнулся про себя, вспомнив слова великого театрального критика: «Больного на сцене нужно играть так, чтобы зритель поверил в болезнь, а актер остался здоров». Судя по всему, последнее у него не получалось. К вечеру следующего дня он так раскашлялся, что фрау Карин поставила на стол к ужину небольшую склянку с микстурой от кашля. Добрый поступок хозяйки вдохновил больного на следующий шаг.

— Простите, фрау Карин, нет ли у вас обычного бинта, хочу сделать компресс. Обычно мне это помогает.

Фрау Карин предпочитала дела словам и моментально принесла бинт. В ответ Генрих с благодарностью кивнул.

* * *

На встречу Генрих отправился за полтора часа. Перед выходом глянул на карту города, оставленную Гофмайером, и удивился. Названия всех улиц древнего русского города были заменены на немецкие. Если раньше по городу вели знакомые на слух «Инженерная», «Рижский проспект», «Базарная площадь», то теперь взор упирался в обозначения ничего не говорившие, написанные латинским шрифтом: Hauptstrasse, Marktplatz, Moritzgasse… И только могучая река, разделявшая город, оставалась по-прежнему Великой, хотя и по-латыни.

«Обосноваться капитально везде — поразительная черта немецкой нации», — отметил он, возвращая карту на место.

Не желая затруднять себя или раздражать наблюдавших за ним, Генрих двинулся по хорошо изученному маршруту. Долго бродил по городу, прошел через проходной двор, вышел на набережную, но слежки не обнаружил.

«Если ты их не видишь, еще не значит, что они на тебя не смотрят», — вспомнил он назидание опытного московского филера.

Подойдя к мосту, он положил левую руку на парапет, посмотрел вдаль и одновременно глянул на часы. До встречи оставалось 12 минут.

— Любуетесь, молодой человек? И правильно делаете! Это же знаменитый Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря.

— Извините, я приезжий.

— Вижу-вижу, потому и объясняю. Чтобы вы понимали, на какую красоту взираете.

Мужчине было лет 55–60, но выглядел он крайне неопрятно: сильно поношенный пиджак с одной пуговицей, брюки, никогда, пожалуй, не соприкасавшиеся с утюгом, с характерными пузырями на коленях. Глаза были надежно скрыты под необычными очками, у которых утерянную дужку заменяла туго скрученная тонкая веревка, наброшенная, словно удавка, на ухо.

— Четверть века правили нами басурманы-большевики, которые ни в религии, ни в искусстве ничего понимать не хотели. Теперь пришли с Запада культуртрегеры. Мы, было, в ладоши радостно захлопали. А эти «носители культуры», как последнее жулье, все ценное хватают, увязывают в тюки и отправляют домой, в Германию. Возникает извечный и неразрешимый для России вопрос: что делать? Кому верить?

Генрих пожал плечами.

— А вы не знаете? Представьте себе, я тоже, — он повернулся и, не попрощавшись, решительно зашагал прочь.

А Генрих, беспечно помахивая веткой черноплодной рябины, не спеша двинулся по мосту.

Народу было немного. Две пожилые женщины, поддерживая друг друга, медленно двигались навстречу. Их легко обогнала группа молодых ребят в засаленных рабочих спецовках. За ними, метрах в четырех, шел широкоплечий мужчина, выше среднего роста, с кепкой в руке. Заметив Генриха, он чуть замедлил движение, внимательно посмотрел на забинтованную шею, затем на легкомысленно свисающую ветку и, не ускоряя шага, пошел дальше.

В тот день Генрих долго и с удовольствием бродил по городу и лишь с наступлением сумерек вернулся в свое нынешнее жилище.

В гостиной горел свет. Висевшая над столом лампа с абажуром из веселенькой пестрой ткани четко высвечивала белоснежную салфетку, которой был прикрыт оставленный ему на столе ужин.

Генрих умылся, надел теплый свитер и с размаху погрузился в кресло, желая продлить момент наслаждения.

Итак, сегодня ночью расшифруют сообщение, переданное псковской резидентурой. Утром оно будет лежать на столе у генерала. Тот ознакомит с ним своего первого зама и Григория. В тот вечер хозяйка определенно решила вознаградить его за что-то. Под тяжелой глиняной крышкой покоились две толстые сосиски. Возлежали они в окружении пряной тушеной капусты. На десерт его ждал кофе и две пышащие сдобным здоровьем булочки.

Генрих с удовлетворением ткнул вилкой в сосиску и в ответ услышал щелчок дверного замка на втором этаже. Похоже, хозяйка решила нарушить заведенный ею же в доме распорядок.

— Добрый вечер, фрау Карин.

— Добрый вечер.

— Искренне благодарен, фрау Карин. Блуждаю в догадках, почему сегодня такой поистине царский ужин?

Карин не ответила.

Покончив с ужином, он тщательно почистил зубы, умылся, достал с полки одну из немногих покоившихся там книг. «Волшебная гора» Томаса Манна. Он лег в постель и погрузился в чтение. Более всего Генрих любил читать ночью, когда наступала тишина вокруг, и он оставался наедине с героями книг и своими мыслями. Уснул лишь под утро. Сон был недолгим, но крепким. Когда во дворе раздался шум мотора, он мгновенно встал, осторожно приподнял угол оконной шторы и выглянул во двор. Из машины вышел Гофмайер, хлопнул дверцей и направился к крыльцу.

Насколько непроницаемы были внешние бревенчатые стены дома, настолько же условными оказались внутренние дощатые перегородки.

— Доброе утро, фрау Карин!

— Доброе утро, господин Гофмайер. Что вы так рано?

— Служба. — Он снял головной убор и сел за стол. — Как наш протеже? Не очень докучает?

— Напротив. Днем гуляет, ночью читает, утром спит, — и она кивнула в сторону комнаты Генриха.

— Вот и пусть спит, а когда проснется, скажите, что он понадобится сегодня вечером. — При этих словах Гофмайер поморщился и одновременно поежился, видимо, утренняя сырая ознобь проникла за воротник, лишая тело привычного уюта.

— Что-то познабливает. Кофейку бы.

— Верное решение. Только что сварила. — Карин прошла на кухню и, вернувшись, поставила на стол кофейник с чашкой и бутылку «Hennessy» с коньячной рюмкой. Гофмайер поочередно отпил несколько глотков и того, и другого, откинулся на спинку стула. Лицо его порозовело, и зябкая дрожь ушла.

— Фрау Карин! Вы — волшебница! Вы не будете против, если я повторю столь изумительный эксперимент?

Карин с пониманием отнеслась и к тому, что эксперимент был повторен четырежды. Результат оказался предсказуем: перечень тем, затронутых в паузах между глотками, значительно расширился:

— Только что встретил Шниттке. Вернулся из Берлина полный планов и надежд, которые я, честно говоря, не разделяю. Шниттке — мечтатель, а это в нашей приземленной профессии отнюдь не самое лучшее качество. Вот ваш муж, например, идеально сочетал красоту мышления с искусством блестяще реализовывать свои замыслы. Однажды адмирал в присутствии своих заместителей и прочих приближенных позволил себе неосторожно бросить: «Мне бы восемь-десять таких, как… — и он назвал фамилию вашего мужа, — и я мог бы всех остальных отправить в бессрочный отпуск с сохранением полного денежного содержания».

Карин молча склонила голову.

— Конечно, обидно слышать такое, — поспешил исправиться Гофмайер. — Но какая емкая фраза!

— Мне кажется, это скорее могло настроить коллег против моего мужа.

Гофмайер задумался.

— Пожалуй, вы правы. Конкуренция, как правило, переходит в зависть, а она легко может толкнуть человека на преступление. В Берлине был случай, когда один сотрудник выкрал у более успешного коллеги документ, просто чтобы испортить ему карьеру Однако был разоблачен, судим и расстрелян. — Гофмайер вздохнул, наполнил рюмку и выпил залпом, забыв о кофе, к которому коньяк должен был служить лишь приложением с целью его, по французской поговорке, «поправить».

— Да, мрачная история, слава Богу, что она не имеет к вам никакого отношения, — поспешила успокоить его Карин.

— В том-то и дело, что имеет. У меня украли со стола секретный циркуляр — доклад рейхсфюрера Розенберга. Как вы понимаете, ситуация весьма серьезная и может кончиться для меня крайне печально. И я не знаю, кого подозревать. Подлецы! — Гофмайер вновь потянулся к бутылке.

— Самого себя! — беспощадно и звучно отчеканила Карин.

Рука его застыла в воздухе, не успев коснуться горлышка. Карин подошла к газетному столику, вытащила из верхней стопки четыре скрепленных вместе странички и положила их на стол.

— Да вы с ума сошли! — Он схватил несчастные листочки и судорожно сжал их. Стало очевидно, что получить их обратно можно лишь вместе с рукой.

— Спасибо за комплимент, — сухо откликнулась Карин, наблюдая сцену. — Я на это никак не рассчитывала.

— Простите, фрау Карин, но вы не понимаете, что спасли меня, как минимум от унижений, а может быть… Но как это попало к вам?

— Вместе с газетами, которые вы принесли.

Гофмайер выпил одну за другой две рюмки.

— Что ж, отныне я ваш вечный должник. Просите, что пожелаете.

Карин знала цену пьяным обещаниям мужчин. И тем не менее эти слова она постаралась зафиксировать в памяти.

* * *

В тот вечер Шниттке вел себя как посланец, уполномоченный сверху решать все вопросы на месте и сразу Гофмайер был человеком в меру тщеславным и потому такая ситуация его вполне устраивала, особенно если учесть, что Шниттке был для него лицом не посторонним, а по-человечески скорее даже приятным. Поэтому некоторые его выходки, которые он пусть и не одобрял, но легко переносил.

— Итак, я уполномочен моим высшим командованием сообщить, что мы вам доверяем, — сказал почти напыщенно Шниттке, глядя прямо в глаза Генриху.

— Благодарю, приятно слышать.

— Но это вовсе не значит, что мы в дальнейшем оставим вас без внимания, а, точнее без нашего контроля.

— Вдвойне приятно это услышать.

Шниттке на секунду задумался:

— Что ж, рад иметь дело с человеком, который за словом в карман не лезет.

— В чужой — ни за чем и никогда.

— Что ж, тогда приступим к делу. Для выполнения планируемого задания вам выдаются документы на имя майора вермахта Генриха Груббе и соответствующая офицерская форма со знаками отличия и наградами. Все это, как вы понимаете, серьезный аванс. Однако наше руководство не сомневается, что вашим усердием, проявленным при выполнении наших задач на благо великой Германии, вы оправдаете его надежды.

— Приложу все усилия, чтобы не разочаровать тех, кто в меня поверил.

— Вот и прекрасно. — Шниттке облегченно вздохнул. — Сегодня же вам вернут вашу радиостанцию, и начинайте работать с Центром. Сообщите, что благополучно прибыли и приступили к легализации.

— Простите, господин полковник, но о благополучной посадке я сообщил, еще будучи в лесу! Кроме того, согласно предписанию, на первых порах я должен использовать для связи возможности учителя, о котором я рассказывал.

— Вот и используйте!

— Более того, делайте все так, будто мы вообще при этом не присутствуем, — вмешался Гофмайер.

— Совершенно верно! — радостно поддержал Шниттке. — Господин полковник, несомненно, прав. Строго выполняйте все указания, данные вам Москвой. Над остальным мы подумает по ходу дела.

— Есть еще одна настоятельная просьба. От ареста учителя и, по крайней мере, до…

Оба переглянулись.

— У вас извращенное представление о нас, точнее, о нашем профессионализме.

— Признаться, вообще никакого.

— Это заметно… — И тут же, словно по команде, оба поднялись из-за стола. — Да, кстати, — оживился Гофмайер. — Наши офицеры шьют форму в Берлине. К сожалению, у нас на это времени нет, и потому наш хозяйственник отвезет вас к местному портному, к которому офицеры обращаются с просьбой либо ушить, либо, что чаще случается, расставить мундир по ходу метаморфоз своей фигуры.

— Среди них и… — Шниттке для наглядности провел руками сверху вниз, представляя на всеобщие обозрение и восхищение безупречно подогнанный по фигуре мундир. — Великолепный мастер, хоть и еврей.

— Ничего удивительного. Ведь сказал же Бисмарк в свое время, что румыны — и вовсе не нация, а профессия. Сегодня, однако, как известно, они — наши союзники. — И Гофмайер пожал плечами.

— Довольно, оставим это, — обратился Шниттке, уже стоя в дверях, к Генриху. — Заканчивайте поскорее вашу экипировку, нам предстоит весьма серьезная поездка.

Из дома вышли втроем. Хозяйка решила проводить гостей до машины.

— Я слышала, вы едете в Германию? Куда, если не секрет?

— Какие же секреты могут быть от вас, фрау Карин? — с женщинами Шниттке не умел быть просто любезным, он становился очаровательным. — В Веймар.

— В Веймар? Город моей счастливой молодости! Как бы я мечтала вернуться туда хоть на денек! Господин Шниттке, возьмите меня с собой, умоляю! Я хороший секретарь, знаю стенографию и могу быть вам полезной в поездке.

— Дорогая Карин, я бы с удовольствием, но наша конечная цель — не Веймар, а концлагерь, который включен в перечень совершенно секретных объектов.

— Лагерь? Но у меня есть разрешение не только на посещение, но и на работу на секретных объектах.

— Сожалею, фрау Карин, но у нас разрешение только на трех человек, полученное с большим трудом.

— Фрау Карин, — вмешался тут Гофмайер, — давайте отложим этот разговор до вечера. Мы с господином Шниттке подумаем, как вам помочь.

На самом деле Гофмайер решил не откладывать до вечера. Как только машина тронулась, он склонился к Шниттке:

— Меня волнуют две проблемы.

— Первая?

— По-моему, с Генрихом мы торопимся. Не завершив проверку до конца, сразу вводим его в дело, и довольно серьезное.

— Если учитывать сложившуюся обстановку, то мы излишне медленно делаем то, что следовало завершить еще вчера. Именно поэтому, прощаясь со мной, адмирал сказал: передайте Гофмайеру, что наши оппоненты с нетерпением ждут повода вновь доложить фюреру, что в абвере ничего не сделано для очищения агентурного аппарата от евреев. Поэтому мы должны срочно провести замену. Пусть это будут люди менее способные, главное, «чтобы от них не пахло чесноком». Так что, для нас сегодня время — не деньги, а способ выжить.

— Что ж, аргументы серьезные. — Гофмайер помолчал. — Тогда скажу о второй проблеме. Скорее это просьба. Возьми с собой в качестве секретаря в поездку фрау Карин вместо меня. Она — прекрасный делопроизводитель и может быть тебе полезной. А кроме того, она — вдова нашего погибшего офицера.

— Можешь меня не уговаривать. Я хорошо знал ее покойного мужа. Он — прекрасный офицер и честный немец. За что и погиб. С удовольствием окажу ей услугу, благо она действительно будет полезна, а главное, скрасит наше пребывание в этой клоаке.

— Совершенно справедливо. Тебе ведь еще ни разу не доводилось посещать эти резервации?

— Бог миловал.

— Я после каждого посещения испытывал и моральную, и физическую потребность счесать с себя все это до крови.

— Что ж, положение обязывает, как говорят французы.

Оба почти синхронно развели руками в признание неопровержимости постулата.

* * *

— Послушайте, как вам удается так хорошо говорить по-русски? — небольшого роста пожилой портной в жилетке и с двумя клеенчатыми метровыми лентами вокруг шеи завершал четвертый обход Генриха.

— У меня отец русский.

— Ну и что с того? У моего сына отец еврей. Но он знает всего десять слов на идише и те матерные.

— Значит, вы его плохо учили языку.

— А что, я могу учить языку, который сам не знаю?

— Действительно, это непросто.

Громко звякнул дверной звонок, в прихожей послышалась смешанная немецко-русская речь, причем каждый говорил на родном языке, но прекрасно понимал собеседника. Затем дверь распахнулась, и на пороге выросла бравая фигура офицера. Его уверенное поведение говорило о том, что лишь он знает тайну этого дома.

Тем сильнее оказалось его удивление, когда он увидел перед собой человека в форме, на которой красовались железный крест и другие знаки воинской доблести.

— Извините, я зайду в другой раз.

Генрих возражал, впервые ощутив на себе магической действие германской «табели о рангах».

— А где сейчас хозяева дома?

— Как где? Известно, сбежали с сыном, а меня оставили охранять дом. А что я могу, если с обеих сторон постоянно сюда стреляют из чего попало? Мне остается только ждать, когда они промахнутся. Многие говорят, такое тоже случается.

— Даже на фронте, — мрачно добавил Генрих.

— С одной такой бомбы можно уже с ума сойти, — портной все в той же жилетке и с двумя лентами вокруг шеи стремительно забегал по комнате, одновременно манипулируя тремя консервными банками, стоявшими на столе.

Эти банки принес Генрих, который утром поинтересовался у Карин, где можно в городе приобрести пару банок мясных консервов, а она молча принесла их из кладовки.

— Вы, господин майор, как я вижу, поставили себе за цель испортить мне фигуру? Так, чтобы жена больше не узнала меня? — Он на минуту задумался. — Жаль, что она уехала. С такими запасами мы целый месяц могли бы жить, а там, глядишь, все и уладится.

* * *

Поезд двигался медленно, прощупывая впереди себя каждый метр железнодорожного полотна. Проводник объяснил это активностью белорусских партизан, которые бессмысленно пускают под откос каждый десятый гражданский поезд. Генрих внутренне не был согласен с немецким кондуктором, хотя сам предпочел бы добраться до пункта назначения без встреч с партизанами. На территории Польши поезд почувствовал себя более уверенно и прибавил в скорости.

Варшавский вокзал и без того невеселый, еще более помрачнел от засилья немецких военных. Создавалось впечатление, что поляки и вовсе вдруг перестали пользоваться железной дорогой, предпочитая передвигаться на конной тяге или собственных ногах.

Генрих прогуливался по перрону, отвечая на бесконечные приветствия младших чинов и приветствуя чины старшие.

— Любуетесь, господин майор? — лицо Карин дышало свежестью, словно вышла она не из продымленного вагона после почти что бессонной ночи, а из дверей косметического салона.

— Стараюсь найти объект для любования. Мои родители, в свое время бывавшие здесь часто, рассказывали, что Варшава — это истинная оранжерея красивых женщин.

— Они не ошибались, но то было совсем иное время. А кроме того, вокзал — не самый подходящий подиум для демонстрации женской красоты. — Она хотела еще что-то добавить, но тут раздался гудок паровоза, и пронзительный голос дважды требовательно повторил по-польски и по-немецки:

— Господ пассажиров просят занять места в вагоне. Поезд отправляется.

Как всегда, объявление об отправлении прозвучало для всех нежданной новостью. Толпа на перроне зашипела и зашевелилась, выпуская из объятий начавший уже плавное движение состав.

По Польше ехали медленно, останавливались часто, но ненадолго. К германской границе приблизились, когда за окном уже смеркалось. В купе без стука вошел проводник и опустил маскировочную шторку на окне. Заметив саркастическую улыбку Генриха, отреагировал неожиданно эмоционально:

— Да-да, господин майор! Война жизни не украшает! На Востоке нас подрывают снизу партизаны, дома — сверху бомбят англичане. — Он умолкнул на минуту и, словно спохватившись, добавил: — Побеждать все равно надо. Желаю счастливого пути!

По мере приближения к Берлину, поезд все чаще останавливался. Теперь преимущественно в открытом поле, перед покорно склонившим голову семафором. Наконец на горизонте появилось яркое зарево с бесчисленными вспышками.

А поезд все еще медленно крался к горящей имперской столице. Под купол вокзала въехали далеко за полночь. При выходе на привокзальную площадь сели в ожидавшую машину. Несмотря на полуночный час, шофер в форме фельдфебеля не выглядел переутомленным, скорее, наоборот, даже весьма живым и словоохотливым.

— Заждался нас, Вилли? — весело поинтересовался Шниттке, усаживаясь рядом с шофером.

— Ничего страшного. Англичане виноваты. Взяли дурную привычку теперь летать только ночью и швырять что попало и куда попало.

— Фрау Карин, вы, кажется, хотели позвонить отцу?

— Спасибо, но отец не так молод, чтобы его могли порадовать ночные звонки. Позвоню завтра утром из Веймара.

— Что ж, тогда едем на Южный вокзал.

Крайне редко случается, чтобы расписание движения поезда и пожелания пассажиров так точно совпадали.

К счастью, это был тот самый случай. Поезд — не такси, тем не менее, состав тронулся с места, едва полковник и майор с дамой оказались в вагоне. В отличие от проводника восточного поезда нервы его коллеги на южном направлении не были столь истрепаны. Поэтому он, оставаясь верен традициям, проводил офицеров, сопровождавших даму, в специальное зарезервированное купе.

Пробираться пришлось сквозь густую толпу взрослых и детей, которым предстояло провести ночь, стоя в проходе мирно покачивавшегося вагона. Карин шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, дабы не встретить взглядов упрека.

Шниттке, наоборот, держал голову высоко, воспринимая происходящее как должное. Генрих с интересом разглядывал окружавших его людей, и порой ему казалось, что они испытывают такую же, как и он, ненависть к тем, кто обрек их на это страдание, на эту полную крови, пожаров и смертей жизнь.

После северного Пскова, мрачной Варшавы и горящего Берлина зеленый, освещенный ярким утренним солнцем с отмытой привокзальной площадью и не спеша прогуливавшимися прохожими Веймар походил на воплощенный рай в ярком воображении художников Возрождения, наносивших на холст краски успокаивающих и ободряющих тонов, вселяющих надежду на благополучный исход жизни. Карин застыла было в изумлении от представшей перед ней картиной нежданного покоя, который, к великому сожалению, был тут же нарушен взрывом эмоции.

 

Глава пятая

Школьные воспоминания — самые яркие и самые правдивые, а потому остаются в людской памяти до конца жизни.

Пользуясь правом дамы, которое оставалось в силе в Германии и с началом войны, Карин ступила на привокзальную площадь Веймара первой. Офицер СС с лицом, не по чину озабоченным, пронесся мимо, вызвав в рядах следовавших за ней мужчин заметное оживление.

— Шниттке, дорогой, ты не представляешь, как я рад видеть тебя! Сколько лет прошло, а ты, как я смотрю, решил ничего в жизни не менять.

— Не на что.

— И то верно, — согласился эсэсовец, пожимая руку Шниттке.

У Карин сцена эта не вызвала удивления. Совсем недавно, сообщая о предстоящем приезде родственника в Псков, Гофмайер неожиданно разоткровенничался:

— Признаюсь, фрау Карин, иногда я прихожу в полный восторг от своего родственника. Нет места в Германии, где не обитали бы его бывшие однокашники по учебе, по службе, по занятиям в каком-либо авиационном, спортивном или еще Бог знает в каком клубе или обществе, включая и музыкальную школу, где он учился с неистовой увлеченностью, пусть и очень недолго. И вот сейчас, где он ни окажись, его радостно встречают друзья и знакомые, бывшие соученики, соклубники, сослуживцы и так далее.

Рассказ этот сейчас получил на глазах у Карин полное подтверждение.

Сам Шниттке считал доброе и искреннее к нему отношение чем-то само собой разумеющимся и потому воспринимал как должное.

— Разреши представить тебе моих коллег — фрау Карин, Генрих Груббе. А это — повернулся он вполоборота к своим спутникам, — мой школьный друг Отто Руге и, как я догадываюсь, наш сегодняшний путеводитель по…

— Что-то в этом роде, — перебил Руге и, учтиво склонив голову, жестом предложил гостям занять место в стоявшем рядом автомобиле, а сам взял под руку Шниттке и отвел в сторону.

— Скажи, пожалуйста, могу ли я быть откровенен с твоими людьми как с тобой?

— Как со мной — нет, — Шниттке выдержал паузу — Можешь быть более откровенным.

— Как хорошо, что ты остаешься прежним. Хоть это вселяет надежду, — грустно улыбнулся Руге, и оба направились к машине.

По городу двигались медленно, словно Руге задался целью превратить эту поездку в безмолвную экскурсию. Когда поравнялись со стоящими на постаменте Гете и Шиллером, Карин оживилась, помахала обоим весело рукой, но тут же спохватилась и тихо объяснила Генриху:

— Здесь прошли лучшие годы моей студенческой жизни. Хорошо, что все осталось, как прежде.

— Каких-нибудь двести километров от столицы, а ощущение, будто война идет где-то на другом краю планеты.

Машина тем временем выехала на шоссе, прибавила скорости, и голоса впередисидящих утонули в шуме мотора и встречного ветра. Однако так продолжалось недолго. Машина неожиданно притормозила, съехала вправо с шоссе и остановилась у небольшой гостиницы, спрятавшейся за развесистыми деревьями. И лишь широкая стрела с надписью «Отель, кафе, ресторан» обнажала манящую тайну, скрывавшуюся за деревьями.

Чуть в стороне от входа в здание стояла телега с надувными как у автомобиля колесами и двумя впряженными лошадьми, от копыт и до ресниц светло-рыжего цвета с завязанными в узел хвостами и черными шорами вокруг глаз, ограничивавшими кругозор, дабы животные не отвлекались от исполнения своих прямых обязанностей.

В зале было чисто и пусто. За одним из пяти столиков, расставленных вдоль стен, коротала время компания из трех человек. Юноша и пожилой подслеповатый мужчина в очках с толстыми выпуклыми линзами ожесточенно боролись за внимание пышной дамы с яркими от природы губами и щеками.

У юноши отсутствовала часть правой руки, и он активно жестикулировал ее остатком, изображая то железнодорожный семафор, то чайник, из которого выливался кипяток. Пожилой ухажер, будучи лишен преимуществ своего соперника, ибо обе руки были у него в наличии, стремился заполнить вакуум своим обаянием, непрерывно и нежно поглаживая мясистую руку, щедро предоставленную ее хозяйкой.

Надо признать, что дама оказалась весьма благодарным и слушателем, и зрителем одновременно. Она по достоинству отдавала должное усилиям обоих обожателей, свидетельством чему были громкий грудной смех и плавные в такт покачивания наиболее соблазнительными частями тела.

Увлеченные собой, они никак не отреагировали на появление гостей, которые сели за столик у противоположной стены. Хозяин, напротив, тут же подбежал к ним, чтобы принять заказ, затем на столе мгновенно появились тонко нарезанные колбаса, сыр и суррогатный кофе, почему-то в глиняных кружках.

— Прежде, чем мы окажемся на объекте, считаю необходимым сориентировать вас относительно ряда моментов, — Руге глянул в сторону однокашника, ибо авторитет, сложившийся в годы совместной учебы, не меркнет и не утрачивается со временем.

Шниттке сделал два глотка из кружки, откинулся на спинку стула и вытянул ноги:

— Будем тебе крайне благодарны.

— Концлагерь — это закрытое от посторонних глаз государство в государстве, в котором миллионы пленных не живут, а существуют, подчиняясь не закону, а лишь воле вооруженных людей, их охраняющих.

— Великолепно, — вмешался Шниттке. — Переходим от общего к частному. То есть что нас ждет сегодня?

— Согласно полученного в лагере распоряжения самых высоких инстанций вам разрешается следующее. Первое. Отобрать из числа заключенных кандидатов для нужд абвера, которые будут переданы вам в лагере под вашу ответственность. Второе. Администрация лагеря предоставляет вам возможность ознакомиться с учетными карточками заключенных. Отмеченные вами кандидаты будут представлены вам для собеседования. И, наконец, отобранные заключенные будут переданы представителю абвера полковнику Шниттке после подписания акта о передаче. После подписания акта вся ответственность за дальнейшее поведение переданного субъекта полностью возлагается на абвер.

— Где подписывать? — Шниттке театральным жестом неторопливо извлек из кармана ручку.

— Всему свое время. Учитывая высокий уровень подписавших указание, вас должен был бы хоть один раз принять комендант лагеря штурмбанфюрер Кох, но он сейчас находится на лечении. Узнав, что среди вас находится женщина, интерес к вам проявила супруга коменданта фрау Ильзе Кох. Но это пока лишь намерение, а сопровождать вас поручили мне.

— Чего нам вполне достаточно, — заключил Шниттке и поднялся из-за стола.

* * *

— Вот ваша обитель, — объявил Руге, когда машина въехала на территорию. Ею оказалась двухэтажная вилла, замыкавшая цепочку из девяти стандартный строений. В нижнем этаже располагались большая гостиная и кухня. Наверху — три равновеликих комнаты — спальни. Две из них выходили окнами на шоссе, идущее вдоль домов, одна — с видом на казармы и заводские корпуса по производству вооружений, «Густав-верке», «ДАВ».

Не менее полутора часов они распаковывали чемоданы и приводили себя в приличный вид.

Карин постучала в дверь и попросила Генриха спуститься в гостиную.

Шниттке, чисто выбритый и безупречно отглаженный, в начищенных сапогах задумчиво крутил ручку громадного радиоприемника, наполнявшего помещение то голосами людей, то рваными отрывками музыки, — иными словами, звуками, плохо сочетавшимися друг с другом.

С появлением коллег Шниттке выключил шумный ящик, жестом предложил собравшимся занять места за столом и опустился на стул сам.

— Поскольку сегодняшний день на исходе, — он кивнул в сторону окна, за которым действительно уже начинали сгущаться сумерки, — разработаем план на ближайшие дни нашего здесь пребывания. Итак, мы действуем двумя независимыми друг от друга группами. Одну возглавляет и одновременно составляете вы, Генрих, другую — фрау Карин и я. Задача единая: отобрать людей, годных для использования в нашей работе. Вы можете рассчитывать на двух человек, но я бы на вашем месте довольствовался одним.

Генрих недоуменно поднял брови.

— Дело в том, что для проверки, подготовки и прочего вам будет отведен минимум времени. А как известно, для двоих его потребуется вдвое больше. Да и отвечать за двоих вдвое труднее, чем за одного. Впрочем, я лишь рекомендую, а решать вам.

Он хотел что-то еще добавить, но в этот момент дверь с шумом распахнулась и в гостиную ввалилась шумная компания.

На пышной блондинке с высокой грудью и низко опущенным тазом был импровизированный костюм, отдаленно напоминающей костюм амазонки, где широкую юбку заменяли бесформенные брюки, а традиционно шляпку с вуалью — копна вытравленных добела перекисью волос. Не вызывавшими сомнений в своей подлинности и красоте оставались лишь широко расставленные зеленые глаза, которые, без сомнений, могли бы украсить любое женское лицо.

— Ильзе Кох, супруга коменданта, — свободно и легко представилась она, не сомневаясь в том впечатлении, которое произведет на гостей ее внезапное появление.

— Шниттке, мои коллеги — фрау Карин и майор Груббе.

— Карин? Было время, мы все хотели подражать покойной жене маршала Геринга. Рада буду новой знакомой с любимым именем.

— Имя дают родители, не задумываясь над тем, насколько трудно будет соответствовать ему их детям.

— Ничего, — беспечно взмахнула ручкой Ильзе, — вы можете полностью положиться на нас. Правда, Гизела?

Сопровождавшая ее молодая женщина с блеклым лицом, плоской фигурой, напоминавшей гладильную доску, приведенную из горизонтального в вертикальное положение, вяло кивнула.

— Гизела — единственная дочь и наследница одного из крупнейших немецких промышленников и супруга нашего доктора. — Ильзе решила несколько расширить представление гостей о круге своих знакомств, а тем самым и о себе.

Исчерпав тему, она неожиданно умолкла, внимательно поглядев сначала на Генриха, затем на Шниттке.

— Боже, Гизела! Здесь такие роскошные мужчины, а мы тратим время на пустую болтовню!

— Почему же пустую? Делать комплименты мужчинам — вовсе не зря потраченное время, особенно, если они оказались в вашем подчинении. — Шниттке привык относиться к женщинам с иронией, независимо от положения их мужей, и ни разу в жизни об этом не пожалел.

— Ах, так! Тогда все следуют за мной! — Ильзе было двинулась в сторону Генриха, но Карин, упреждая ее, взяла его под руку и отвела в угол, где одиноко коротал время Руге, развлекавший себя необычным образом. Выдерживая с завидной точностью десятиминутный интервал, он то наполнял, то опустошал коньячную рюмку с золотисто-коричневой жидкостью.

Наконец вся компания во главе с хозяйкой направилась к выходу, и через несколько минут очутилась у входа в грандиозное здание манежа.

— Здесь я скрываюсь от грустных мыслей, которые порой посещают меня. — С этого момента Ильзе вела диалог исключительно со Шниттке, которого грустные мысли женщин никогда не занимали.

Интерьер манежа поражал не столько своими масштабами, сколько несуразностью отделки стен, которые во всю стометровую длину по обе стороны сплошь были зеркальными, так что наездник — а, скорее, наездница, — в любой момент и в любой точке могли любоваться собой сразу со всех сторон.

Когда Ильзе в сопровождении Шниттке появилась в манеже, оркестр войск СС, разместившийся на невысоком подиуме, заиграл марш, торжественные звуки которого не оставляли фрау Кох иного выбора, как взять Шниттке под руку.

— Послушай, Ральф, у меня ощущение, будто мы с тобой бракосочетаемся.

Шниттке ничего подобного не испытывал, а потому ограничился неопределенной улыбкой. Переход же на «ты» с дамами происходил у него, как правило, по истечении двадцати минут после начала беседы, а потому и здесь все укладывалось в привычные для него рамки.

Чуть правее оркестрового подиума были установлены два больших буфетных стола, накрытые белоснежными скатертями. На одном, выстроившись в безупречную шеренгу, кичились своими дорогими этикетками бутылки шампанского, французские и итальянские вина. На другом гостеприимно расположились два блюда, на котором красовались бутерброды с ветчиной и сыром.

Тут же засвидетельствовать почтение Ильзе явились жены двух высоких надзирательских чинов, каждую из которых природа одарила своей индивидуальностью, однако, вопреки ей они предстали в одинаковых баварских «трахтен» — национальных одеяниях. Ильзе эта мизансцена отнюдь не показалась ни остроумной, ни уместной. Она долго и внимательно разглядывала явившуюся перед ней пару, пытаясь понять, зачем понадобилось противоположного типа женщинам походить друг на друга. Поскольку вразумительного ответа в голову не приходило, Ильзе махнула рукой и повернулась к костюмированным дамам спиной, предоставив лицезреть свой соблазнительный фасад статному и галантному Шниттке.

— Выпьем за состоявшееся приятное знакомство, — и, не дожидаясь реакции, она осушила свой бокал и попросила наполнить его вновь. Со вторым она поступила так же безжалостно и, судя по всему, покушалась на третий.

— Ильзе, дорогая, насколько мне известно, пчелы и лошади не переносят винных паров.

— Разве? Тогда оставим бокал до моего возвращения. И это не из-за лошадей и пчел, а ради тебя! Фрау Карин, как ты относишься к лошадям?

— Порой лучше, чем к людям. В молодости даже занималась в школе верховой езды.

— Тогда иди, примеряй костюм, выбирай лошадь и выезжай на манеж, — бросила она через плечо и направилась в конюшню.

Карин же предстояло самостоятельно решить, как поступить — в соответствии с желанием или целесообразностью.

— Фрау Карин, — услышала она голос Генриха, — какие могут быть колебания? Если бы я хоть раз сидел в седле, непременно воспользовался бы такой возможностью. Поэтому отбросьте все сомнения, и — вперед!

— Вы так думаете? — в ее глазах как у маленького ребенка засветились искры надежды.

— Груббе прав, — согласился Шниттке. — Если есть чем блеснуть, случая упускать нельзя!

Последние слова Карин не слышала. Она уже была на пути к цели.

А тем временем неожиданно ярко вспыхнули прожектора, оркестр заиграл ритмичную музыку, ворота справа распахнулись, и в манеж на красивом вороном коне с удивительно белой гривой стремительно ворвалась белокурая амазонка в многоцветном, нестандартном для верховой езды костюме. Музыка, яркие краски в ослепительном свете, бестия, скачущая на гордом скакуне — все это производило эффект циркового представления.

Но вот феерия закончилась. Лошадь замерла у сервировочных столов, и усталая наездница последним движением воздела руки к небу, после чего картинно рухнула с лошади прямо на подставленные руки Шниттке. Присутствовавшие сначала ахнули, но тут же бурно зааплодировали, разделяя свой восторг между мужественным полковником и смелой наездницей, тотчас направившейся к столу.

— Выпьем за любовь! — Шниттке согласился, не предполагая, что высокое чувство будет оценено в три бокала. А могло стоить еще больше, если бы новые обстоятельства не прервали ход событий.

Вновь вспыхнули яркие прожектора, заиграла музыка, распахнулись ворота, и на манеже появилась тонконогая, высокая, с изысканной элегантностью в каждом движении серая лошадь. Теми же достоинствами в не меньшей степени обладала и наездница, с прямой, как у балерины, спиной, в строгом синем костюме и в светло-коричневых сапожках.

У середины манежа лошадь остановилась, и они вместе со всадницей легким поклоном приветствовали зрителей, и вновь двинулись по кругу. Затем — несколько диагоналей и вновь по кругу, немного ускоряя движение, но не изменяя своей элегантной манере. В финале состоялся выезд в центр манежа и прощание, которое вызвало гром аплодисментов. Желая еще больше растрогать публику, лошадь осторожно опустилась на колени, и они вместе со всадницей низким поклоном отблагодарили зрителей за проявленное к их стараниям внимание. Причем, если наездница, как и положено, ограничилась одним поклоном, то серая красавица отвесила несколько, один за другим, что вызвало бурный восторг зрителей.

Сразу за воротами лошадь под уздцы подхватил небольшой человек и проводил до конюшни, где помог Карин спешиться.

— Вы прекрасно выступили, фрау.

— Карин. Я тут, честно говоря, ни при чем. Это все ваша красавица.

— Заира. И не только красавица, но и большая умница! — Служитель оживился. — Я с нею часами разговариваю. Она все прекрасно понимает.

Заира подтвердила сказанное, дважды качнув головой. Карин обняла лошадь за шею и прижалась к ней щекой. От удовольствия Заира выкатила громадные глаза, обрамленные длинными ресницами, и расплылась в улыбке, обнажив белоснежные крупные зубы.

— Ни одной пломбы! — восхитилась Карин.

— Естественно, она ведь вегетарианка, потому так хорошо и выглядит.

Дверь отворилась, и на пороге появился Генрих.

— Фрау Карин, мы стали волноваться. Куда вы так надолго исчезли?

— Знакомьтесь, поклонник и владелец прекрасной Заиры.

— Кроме Заиры у меня были дикие кошки, обезьяны, медведи, лисицы, а в свое время даже носорог. Но это все в прошлом. Теперь остались только лошади, — и он с любовью потрепал гриву Заиры.

— За что же вас так понизили? Какая-нибудь интрига? — весело поинтересовался Генрих.

— Вы, господин майор, как я вижу, фронтовик, а потому в тыловых делах не очень разбираетесь. На фронте, конечно, особо не поинтригуешь. Свои же в бою подловят и пристрелят. Я в Первую мировую фронт от начала до конца прошел, знаю, как это делается. Думаю, и вы в курсе.

— Догадываюсь. Стало быть, все ваши неприятности — результат местных интриг?

— К сожалению. Это так. — Он помолчал. — Фрау Кох, жена коменданта, не переносит рядом с собой никого и ничего, что могло бы хоть в чем-то конкурировать с ее внешностью, включая животных. Однажды выехав на Заире, она поняла, что лошадью зрители восхищались куда больше, чем ею, и тут же распорядилась отправить ее на бойню. К счастью, я здесь не заключенный, а вольнонаемный, а потом сумел воспротивиться этому.

— То есть вы спасли ее?

— Не я, а Геринг, — служитель улыбнулся, подумал мгновение и решительно продолжил:

— Когда стало ясно, что Заире угрожает опасность, я срочно отпросился и направился на аэродром под Берлином, где служат в одной эскадрильи три моих сына. Они истребители, и у каждого наград больше, чем зубов во рту. Я рассказал им про Заиру, они выслушали, посовещавшись, и заявили, что просят меня показать этой тыловой крысе, штандартенфюреру Коху газету «Фёлькишербеобахтер» с их портретами и отчетом о том, что они сегодня в ночном бою сбили на подлете к Берлину каждый по два самолета противника. А еще велели передать — повторю дословно — «если он причинит нашему отцу хоть малейшую неприятность, мы втроем прилетим в Веймар и разнесем его халабуду вдребезги».

— Угроза штандартенфюреру?! Это могло очень дорого вам обойтись!

— Все сказанное сыновьями я передал жене коменданта Ильзе. В тот же день записка с требованием показать наглецов-летчиков вместе с их портретами в газете была направлена в имперскую безопасность за подписью коменданта лагеря штандартенфюрера Коха. Один из заместителей Гиммлера переслал записку главкому авиации маршалу Герингу. Ответа сразу не последовало. Но через два дня Кох сам позвонил и поинтересовался реакцией начальства, не учтя при этом, что сам Геринг был отважным легендарным летчиком в Первую мировую, а теперь стал самым искушенным политиком — после фюрера, конечно.

— Очень интересно. — Генрих подошел ближе. Его приятно удивлял почти изысканный строй речи воспитателя диких зверей. В свою очередь польщенный вниманием рассказчик присел, вынуждая и остальных последовать его примеру.

Геринг поинтересовался, что интересует Коха. Реакция на записку? И тут же сказал, что он давно так не смеялся, вспоминая свою молодость. Когда сам был молодой и ершистый, не признавал никаких авторитетов, кроме собственного. Особенно, когда получил высший орден «За заслуги». А такой был только у командира эскадры легендарного Рихтгофена.

А затем добавил, что сегодня столица Рейха — самый опасный фронт для летчиков, которые каждую ночь поднимаются в темное небо, чтобы встретить самолеты противника и не дать им сбросить бомбы на головы. Так что — не в тылу их судить!

Неизвестно откуда появился запыхавшийся офицер.

— Господин майор, фрау Кох просила передать, что вас ждут ко второму отделению сегодняшней программы.

Прощаясь с Заирой, Карин, немного смущаясь, сказала:

— Простите, Бога ради, за бестактный вопрос.

— Слушаю.

— Как вы думаете, не согласится ли фрау Кох продать Заиру? У моего отца небольшое поместье под Берлином, есть две лошади, а такая красавица украсила бы его хозяйство.

— Не продолжайте! Если вам удастся, вы спасете воистину редкое по красоте чудо природы. Однако учтите, что фрау Кох может запросить у вас кучу денег.

* * *

Охваченные ажиотажем и предвкушая приближающийся апофеоз праздника, присутствовавшие не заметили возвращения в манеж Карин и были всецело заняты друг другом, а хозяйка — прибывшим из Берлина полковником и соблазнительным шансом на быстрый успех.

— Господа, — обратилась Ильзе к толпе, заметно потучневшей за счет постоянно прибывающих лагерных надзирателей в эсэсовских униформах и их жен. — Сегодня я впервые представляю придуманный мною аттракцион. Он рассчитан на дам, хотя не исключает и участия мужчин в качестве советников и помощников.

Несколько минут спустя праздная толпа двинулась вперед по дорожке, засыпанной ярко-желтым мелким песком. Слева — густозеленые колючие кусты шиповника, украшенные мелкими отцветающими розочками, справа — стена колючей проволоки, закрепленной на столбах, склонившихся под тяжестью повиснувших на них фонарей, высвечивавших узкую полоску земли под оголенными электропроводами.

Колонну гостей возглавляла уверенно взиравшая на жизнь и менее уверенно стоявшая на ногах сильно подвыпившая фрау Кох. Неожиданно толпа остановилась, и в полутьме послышалась отрывистая команда «Hoseranter!». Одновременно вспыхнули прожекторы, ярко осветившие шестерых голых мужчин, стоявших со спущенными штанами на небольшом возвышении и в непосредственной близости от колючей стены.

Слепящий свет, ударивший в глаза, лишал их возможности видеть собравшихся по другую сторону. Да, судя по всему, они их и мало интересовали. Все шестеро жадно смотрели поверх развлекавшихся у их ног тюремщиков. Суровый взгляд узников, выставленных на потеху пьяной толпе, был обращен вдаль и упирался в смутные очертания горы, поросшей густым лесом, туда, где между стройными елями гуляла свобода.

— Итак, выбирать и давать пояснения могут только женщины, мужчины — лишь советовать, — повторила Ильзе жесткие условия аттракциона. Начало положила ближайшая подруга хозяйки, «страшила Марта».

— Мой выбор — второй справа. Внешние габариты его инструмента особого впечатления не производят, однако многообещающая потенция, таящаяся внутри, очевидна. Требуется лишь активное вмешательство извне, и его скрытые возможности предстанут на всеобщее обозрение. — Она пьяно скрутила губы для поцелуя, отчего стала еще страшнее. Толпа сально захихикала.

— Думаю, наша подруга оказалась в плену ложных представлений, — вступила в дискуссию жена второго коменданта лагеря. Хмель привел ее к серьезному философскому обобщению: — Из ничего не может возникнуть что-то.

Очевидного никто оспаривать не стал. Для Генриха пьяный бред подвыпивших дам на фоне раздетых догола беспомощных мужчин выглядел чем-то, близким к извращению.

Он сам не заметил, как, грубо растолкав полупьяных надзирателей, пробился вперед и почти уткнулся в колючую проволоку.

В свете прожекторов все шестеро походили более всего на восковые фигуры, лишенные каких-либо признаков жизни. Но вот с горы потянуло холодом, и он увидел, как кожа на теле замыкавшего печальную шеренгу покрылась мурашками. Генрих глянул ему в лицо и отпрянул — оно показалось ему знакомым. Здесь, в Германии, он ощущал себя в другом мире и потому встречу с человеком из прошлого мог сравнить лишь со свиданием с усопшим. И чем пристальнее он вглядывался в это лицо за колючей проволокой, тем более убеждался, что видит его не впервые.

Словно в подтверждение того, узник слегка повернул голову, скосил оба глаза, стараясь пробиться взглядом сквозь слепящие лучи. И пристально посмотрел в сторону Генриха.

«Дубровский! Как же я сразу его не узнал! Как он изменился, похудел и состарился. Но почему он здесь? Глупый вопрос — война».

Он продолжал стоять неподвижно, давая мыслям возможность оформиться во что-то конкретное. Но обрести четкость им все не удавалось, слишком велико было потрясение.

Как раз в этот момент на авансцену вышла небольшая группа мальчишек, детей лагерных надзирателей. Они были одеты в одинаковые, защитного цвета рубашки и короткие затерто-засаленные замшевые штаны. Самый долговязый, с лицом, усыпанным веснушками и прыщами, поднял с земли горсть камней и швырнул за ограду в голых заключенных. Остальные последовали его примеру. Странно, но узники даже не делали попыток увернуться от сыпавшегося на них каменного ливня. У одного на щеке образовалась громадная гематома, у другого носом хлынула кровь.

Кто-то осторожно взял Генриха под руку и потянул из толпы.

— Пойдемте, нам тут делать нечего. — Карин говорила тихо, но настойчиво и уверенно.

Он бросил взгляд в сторону Дубровского, но еще раз убедился в том, что он его не видит.

Обратный путь пролегал через сильно захмелевшую толпу, бурно обсуждавшую представившееся ее глазам зрелище.

— Марта права, не величина, а продолжительность играет роль!

— Чепуха, и все! Не продолжительность, а устойчивость! — возразил писклявый женский голос.

Вернувшись на виллу, оба остановились в недоумении от представшей перед ними картины. За время их отсутствия уютная гостиная превратилась в банкетный зал, в центре которого господствовал стол, сплошь уставленный напитками и яствами, обилием и изысканностью не уступавшими лучшим буфетам мирного времени. На приставном столике возвышались два грандиозных торта, украшенных кремовыми узорами четырех цветов. Каждое из произведений кулинарного искусства было заверено кокетливой автограммой хозяйки из густого шоколадного крема.

Официант непонятной национальности и неясного происхождения, облаченный в столь же неопределенное серое одеяние, безмолвно стоял, так плотно вжавшись спиной в стену, словно вышел из нее едва лишь наполовину и теперь не был уверен, нужно ли двигаться дальше.

Время для размышлений тут же себя исчерпало. Дверь с грохотом распахнулась и гостиную мгновенно заполнила небольшая группа гостей, видимо, наиболее близких хозяйке. Возбужденные алкоголем и только что увиденным зрелищем, они сполна воплощали собой два мерзейших из людских пороков — насилие и похоть. Под действием винных паров мужчины беззастенчиво залезали под дамские бюстгальтеры, выворачивая оттуда к очевидному удовольствию их обладательниц разнопышные груди и, присосавшись к ним губами, запускали высвободившиеся руки под юбки, получая тем самым предельно допустимое наслаждение в обстановке разгульной трапезы.

Как раз в тот момент, когда немолодая дама переживала момент наивысшего эмоционального всплеска, к ней предательски подкралась икота. Обескураженный партнер принялся безжалостно бить даму по спине, гладил самые чувствительные места, но напасть не отступала. Наконец, он оставил свои бессмысленные попытки, закурил сигарету и принялся не без зависти наблюдать за теми, у кого жизнь на данный момент складывалась удачнее.

Фрау Кох была вполне счастлива. Существование на фоне бесконечных зловонных бараков и мрачных заводских корпусов, опутанных колючей проволокой, вдруг чудесным образом прервалось, и в образовавшемся пространстве нежданно появился обаятельный полковник, с которым можно рассуждать не о тусклом быте, но и об истинных чувствах. И не только рассуждать!

Подошел официант в сером и, учтиво склонившись, предложил хозяйке и ее спутнику тонко нарезанные пластинками кусочки ветчины, окаймленные узкой полоской белоснежного жира. К сему прилагались изумительно круглой формы несколько картофелин, запеченных в сливочном масле.

Из опасений округлить контуры своего тела хозяйка от пищи отказалась, компенсируя воздержание в еде алкоголем. Другие не воздерживались ни от того, ни от другого, отчего и насыщение, и опьянение подступили одновременно, пусть и проявлялись в разной форме.

Генрих жевал ветчину, не ощущая вкуса и даже не проглатывая, сам не понимая, зачем он это делает. Фигура и лицо Дубровского с его небрежно-презрительным взглядом через плечо стояли перед глазами.

Тем временем накал интереса гостей к собравшемуся обществу заметно снизился, зато резко возросло влечение друг к другу противоположных полов. Помещение вновь наполнилось смешливыми женскими взвизгиваниями, сопением мужчин и мрачной речью тех и других, задуманной как шепот, но выливавшейся в животное мычание.

Генрих встал и направился к веранде, которая выходила на противоположную сторону от лагеря, в лес. Хвойные деревья успокаивают не только ароматом, но и видом своим.

Наслаждаться пришлось, увы, недолго. Дверь распахнулась, и на веранду ввалился огромный детина в форме СС. В руке он держал громадный бокал, наполненный почти доверху шампанским.

— Хауптштарфюрер Ганс Шмидт, — представился он, с трудом выговаривая слова и покачиваясь на широко расставленных ногах. — На отдых или по делу прибыли?

— На отдых? У вас, если я понимаю, лагерь для заключенных, а не курорт.

— Так ведь это — откуда смотреть. Если изнутри, так это вонючая клоака. — И он описал правой рукой воображаемую траекторию, которая заканчивалась, судя по всему, в центре лагеря. При этом рука оказалась на сей раз, видимо, тяжелее обычного и потянула за собой всю могучую телоконструкцию хауптштарфюрера. Однако тому удалось не только устоять на ногах, но и не расплескать жидкость в фужере. Правда, его он тут же осушил, как только сумел привести в равновесие свою долговязую фигуру.

Развитие событий оказалось еще более неожиданным, нежели увлекательное начало.

— Извините, но природа, как известно, любит равновесие. Выпитое должно соответствовать вылитому! — он расстегнул ширинку, и поднеся к ней все тот же бокал, без труда наполнил его на три четверти мочой. — Простите, но это единственный сосуд, который может мне помочь освободиться от жидкости, скопившейся в моем организме. Если бы не он, жидкость разорвала бы меня на куски.

Генрих не успел выразить сочувствия, как на веранде появилась Карин.

— Какая красота! — восхитилась она. Верзила мрачно и без удовольствия глянул на нее.

— Повторяю: лагерь — не что иное, как вонючая дыра. Вы правы, если выйти за колючую проволоку, повернуться спиной к клоаке, то перед вами открывается впечатляющая картина живой природы.

— Геттинген особенно хорош, если разглядывать город, повернувшись к нему спиной, — без всякого пафоса, скороговоркой произнес Генрих.

Карин хотела что-то сказать, но после этой фразы на мгновение застыла и поднесла правую руку к виску.

— Что с вами, фрау Карин? Я что-то не так сказал?

— Да нет, просто что мой отец получил образование именно в Геттингене, и до сих пор, вспоминая то время, с удовольствием цитирует эти слова Гейне.

— Гейне? Мы сожгли этого жида еще в 33-м году в Мюнхене!

— Имеете в виду книги, конечно? — уточнил Генрих.

— Самого не смогли. Спрятался в мире ином.

— Господа гости! Хозяйка просит всех за стол, — мрачно возвестил появившийся на веранде Руге.

Вернувшись к столу, гости очень быстро догадались, что их присутствие хозяйку не интересует вовсе. Она по-прежнему была полностью поглощена устройством своих отношений со Шниттке. Судя по всему, именно на этом фоне суждено было развиваться событиям и в предстоящие дни.

Но вот прозвучал сигнал, и все тот же человек в неопределенно-сером внес и поставил на стол обитую красным бархатом коробку.

Ильзе сняла крышку, и взорам гостей предстал искусно выполненный из дорогих материалов макет корабля викингов. Палуба, трапы, мачты и паруса были сработаны с такой любовью и с таким идеальным чувством пропорций, что Генрих представил себе, как мечтали голодными вечерами его создатели-заключенные погрузиться на такое вот судно и отправиться в плавание в поисках свободы. Ход его мыслей прервал пьяный голос хозяйки:

— Господа, этот скромный подарок предназначен шефу нашего гостя, адмиралу Канарису, которого мы плохо знаем, но искренне любим. Мы желаем ему больших успехов на благо нашей великой Германии.

В зале повисла тяжелая тишина.

— Да здравствует рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер! — прокричал во всю глотку новый знакомый Генриха по пребыванию на веранде и высоко поднял при этом свой универсальный бокал, рассчитанный как на потребление жидкости, так и на ее последующее собирание.

А далее произошло нечто непредвиденное. К хозяйке подошел кто-то из старших эсэсовских чинов:

— Поблагодарим фрау Ильзе за теплый прием, но служба зовет нас к выполнению долга, и мы, к большому сожалению, должны покинуть вас.

— Раз зовет, так идите, — без сожаления благословила хозяйка.

Черные цвета формы СС исчезли, и в гостиной стало светлее.

Состав гостей качественно не изменился, скорее все вернулось в обычное русло. Засвидетельствовав свое подданническое единение с начальством, покинув вечеринку, чернорубашечники отнюдь не собирались лишать себя надолго бесплатного и гарантированного удовольствия и вскоре по одному вернулись на свои места за сытным столом.

В отличие от них Шниттке оставался верен и хозяйке, и месту, занятому с самого начала.

— Послушай, Ильзе, ты не слишком ли холодно обошлась с покинувшими нас псами-рыцарями? Смотри, как бы они не стали тебе мстить.

Хозяйка была растрогана заботой полковника, но еще более — его неосведомленностью.

Она нежно обняла его голову и притянула к груди:

— Ральф! Спасибо, что ты обо мне подумал! Должна тебя успокоить. Те, что покинули нас, вовсе не псы-рыцари, а прикормленные домашние животные, которые больше всего на свете боятся фронта. А окажутся они там или нет — зависит только от моего мужа, — тут она подняла глаза к небу, — ну и от меня, конечно!

— Если так, то действительно нет повода для беспокойства.

— Да более того! — при этом она как можно ближе прильнула к его уху, ничуть при этом не снижая громкости голоса, будучи уверена, что говорит шепотом. — На прошлой неделе мы получили благодарственное письмо от рейхсфюрера СС!

— Ого! Что ж, это похвально. Думаю, рейхсфюрер так вот просто, за красивые глаза не благодарит!

— За глаза — нет. А вот за красивый письменный прибор из зеленого мрамора с золотой отделкой в полкило и стоимостью в двадцать тысяч имперских марок — очень даже. Ты и представить себе не можешь, какими словами он выражал благодарность в сопроводительном письме, как восторгался моим вкусом!

Шниттке без труда признал свою неосведомленность.

— А именно в них-то и вся соль! — продолжала она. — «Благодарю за подарок, выбранный с большим вкусом! Уверен, он украсит не только наш стол, но и нашу жизнь. Ваш Гиммлер. Хайль Гитлер».

Она выпила одну за другой две рюмки коньяка и велела наполнить третью, после которой почувствовала себя абсолютно свободной от любых условностей.

— Официально уведомляю тебя, что с Кохом я живу, но не сплю уже три года. И потому считаю себя вправе показать гостям и в первую очередь тебе мой последний аттракцион. Если ты не возражаешь, конечно.

Шниттке пожал плечами, не очень понимая, против чего и почему он должен возражать.

Официант в неопределенно-сером и его помощник распахнули створки дверей, и перед взорами гостей предстало просторное помещение, стены и пол которого были выложены цветной плиткой. В центре мерцала белоснежными боками ванна карарского мрамора с литыми золотыми ручками и душевым устройством.

Справа стоял большой мраморный стол, на котором возвышался огромный чан, украшенный по бокам бегущими фигурками олимпийцев. Покоился он на массивных чугунных подставках и подогревался четырьмя горелками. Рядом высились ящики с мадерой.

Тот же официант с двумя помощниками стали ловко открывать бутылки одну за другой и выливали содержимое в чан обеими руками одновременно. А потом, подогрев, наполняли им ванну.

Ильзе неуверенной походкой прошла за ширму и вскоре вернулась в небрежно накинутом на плечи тонком шелковом халате, который тут же сбросила, едва приблизившись к ванне.

Гости, сгрудившись вокруг мраморного стола, увлеченно дегустировали расставленные на нем вина различных сортов и встретили появление обнаженной хозяйки аплодисментами, которые лишь усилились после того, как она погрузилась в ванну с подогретым вином. Сам же изысканный напиток отнесся к варварскому использованию его не по назначению весьма неблагосклонно, покрывшись тут же злыми пузырями возмущения.

После неожиданной встречи с Дубровским Генрих почувствовал острую необходимость побыть в одиночестве. С некоторых пор он стал приверженцем правила: прежде чем принимать решение, сначала надо убедить себя в его правильности. Однако в сложившейся обстановке найти место и время для обдумывания становилось все сложнее.

Он снова вышел на веранду, но едва успел подойти и дотронуться до перил, как внизу, у самых его ног, раздались душераздирающие звуки двух скрипок и двух медных труб. Как большинство еврейских мелодий, эта, задуманная для веселья, звучала сейчас безнадежно грустно.

Четверо одетых в лохмотья музыканта с заросшими до ушей небритыми лицами, в перчатках, из которых торчали замерзшие тонкие пальцы, являли собой идеально сыгранный музыкальный квартет.

Все четверо были столь истинными профессионалами, что, невзирая на отсутствие слушателей и надзирателей, не позволяли себе ни малейшего отклонения от нотного текста, ни одной фальшивой ноты.

Неожиданно дверь внизу под верандой открылась, и на ступеньках лестницы возникли фигуры Карин с подносом в руках и сопровождавшего ее Руге в военной форме. Сверху оба казались несколько придавленными к земле. Руге повелительно взмахнул рукой, и музыка прекратилась.

— Кто вас сюда прислал?

— Обершарфюрер Планке. Приказал играть всю ночь, — четко отрапортовал сделавший шаг вперед музыкант.

К нему подошла Карин и резким движением высыпала содержимое подноса, который держала в руках, в подставленную сумку. Тонко нарезанные ломтики ветчины, красной рыбы и лоснящиеся гладкой поверхностью куски разносортных сыров разом опрокинулись в грубую холщевую утробу.

— Это вам за прекрасное исполнение.

Музыканты замерли, застигнутые врасплох неожиданным поворотом событий. Первым пришел в себя тот, кто стоял впереди.

— Спасибо, уважаемая фрау. Я всегда говорил, что и серой осенью могут выдаться светлые дни.

— А сейчас возвращайтесь в барак и передайте шарфюреру, что выполняете приказ оберштурмбанфюрера, — скомандовал Руге.

Музыканты послушно выстроились в колонну и поплелись вперед под звуки исполняемого ими бравурного марша.

Вернувшись в гостиную, Генрих не заметил там существенных перемен. Правда, свет оказался приглушен, как и звуки из громадного радиоприемника «Блаупункт», извергавшего музыку вперемежку с треском электрических разрядов и не менее трескучей человеческой речью. Однако пары, из-за столиков уже успевшие переместиться в мягкие кресла и глубокие диваны, этих шумовых эффектов даже не замечали.

Их все более захватывала атмосфера приближавшегося экстаза, и уже никакая посторонняя сила более не могла вывести их из состояния блаженства, дарованного самой природой.

Вокруг хозяйки все складывалось иначе. Пожертвовав пищей в пользу фигуры, она нарушила необходимое равновесие между выпитым и съеденным, что лишило в свою очередь ее речь твердости, а мысль — ясности. Голова Ильзе покоилась теперь на плече полковника, который сидел без движения и судорожно обдумывал приемлемый для себя сценарий завершения затянувшегося веселья. Как всегда, помог случай.

Дверь в гостиную вдруг отворилась, и на пороге возник высокий блондин в форме гауптштурмфюрера СС.

— Ой, подумать только! — оживилась Ильзе. — Знакомьтесь, наш клистирный волшебник, официально — лагерный доктор Ховен, а неофициально — мой любовник по кличке «прекрасный Вольдемар».

— Фрау Кох, подумайте, что вы говорите!

— Ах, даже так? Когда ты запрыгиваешь ко мне в постель, то обращаешься со мной на «ты», а тут видишь ли…

— Господин полковник, фрау выпила немного лишнего коньяку. А ее супруг, комендант лагеря штандартенфюрер Кох просил меня сопроводить его супругу домой.

— Во-первых, коньяк не может быть лишним, — нетвердым голосом вмешалась Ильзе, а, во-вторых, комендант лагеря давно уже почивает в это время — говорю вам как его жена, а в…

— А в-третьих, дорогая Ильзе, — вмешался Шниттке, — сейчас уже поздно и гостям необходимо отдохнуть после дороги. У нас впереди еще будет много времени для общения.

— Если господин полковник обещает мне общение, я готова подчиниться.

Встать со стула Ильзе удалось лишь со второй попытки, да и то с помощью полковника, который взял ее под руку и сопроводил к ожидавшей у входа машине.

Когда Шниттке вернулся в гостиную после несколько затянувшегося прощания, стол уже был накрыт для десерта на четыре персоны, а обслуга бесследно исчезла. Гости молча заняли места за столом. Руге по-хозяйски запер дверь на ключ.

— Ну как первое впечатление? — он разлил кофе по чашкам, а коньяк по рюмкам, после чего устало опустился на свое место за столом.

Шниттке усмехнулся.

— Это не первый лагерь, который я посещаю, и везде одно и то же: жестокость, бессмысленное унижение, нищета внутри лагеря и неизвестно откуда взявшаяся роскошь за его пределами. Для чего это нужно Германии? И вообще, что происходит в лагере?

— Германия тут ни при чем. О ситуации в лагере готов подробно рассказать за две рюмки коньяка.

Шниттке молча наполнил две разновеликие рюмки, сначала маленькую, затем побольше. Руге выпил одну за другой, но в обратном порядке.

— Начнем с головы. Комендант лагеря, штандартенфюрер СС Кох с большим опозданием обнаружил, что болен сифилисом.

— Малоприятное открытие, — Генрих сделал несколько глотков кофе.

— От лечения в любой из клиник СС отказался, опасаясь разоблачения, и полностью доверил свое здоровье лагерному специалисту, заключенному Кремеру. Доктор лечил его старательно, но, как показалось Коху, чересчур долго, и решил отправить свою кровь на анализ под чужой фамилией в лабораторию города Ваймара. Ответ пришел вскоре отрицательный, то есть кровь принадлежала здоровому человеку.

— Прекрасно. И как же он отблагодарил врача?

— Как обычно. Приказал обершарфюреру Планке пристрелить доктора «при попытке к бегству». Что тот и сделал.

— Убивать за сделанное добро! Судьба непременно накажет! — грустно подытожила Карин.

— Уже наказала. При повторном анализе оказалось, что болезнь никуда не делась. И сейчас он опять лечится. Из своей виллы почти не выходит.

— Извини, Отто, — полковник поднялся, — мы уже больше суток в дороге и, честно говоря, немного устали.

— Прости, Ральф, я так обрадовался твоему приезду, что забыл все правила приличия. Завтрак будет за этим столом в восемь утра. Всем спокойной ночи!

Генрих заснул моментально, не успев как следует вытянуть ноги и принять окончательно горизонтальное положение. Оказалось, однако, что сон крепкий вовсе не означает сон долгий. Именно во сне он почувствовал, как кто-то несильно, но настойчиво потряс его за плечо. Поднял голову, положил ее на руку, которая упиралась локтем в подушку. Он уже не спал, но и не бодрствовал. Пребывая в таком промежуточном состоянии, осторожно покрутил головой в обе стороны. В комнате темно. Лишь слабый свет от освещения обоих оружейных заводов, расположенных за пределами лагеря, едва проникнув в комнату, тут же растворялся в царившей тьме.

Генрих готов был уже вновь погрузиться в сон, как в последнем отблеске взгляд его вырвал из темноты фигуру человека. Вгляделся внимательнее — Дубровский. Он стоял, забившись в темный угол комнаты, в той же позе, что и за проволочной оградой лагеря, правда, в глазах ощутимо читался осмысленный и горький упрек. Генрих готов был что-то объяснить, но тот не пожелал слушать и исчез, не попрощавшись. В тот же момент за стеной внизу послышался нарастающий размеренный шорох. Генрих подошел к окну и, открыв его, замер.

По улице катились бесконечные серые волны людей, мрачно шагавших в шеренгах по шесть человек, отстукивая подошвами неровную дробь по мощеной мостовой. Генрих не отходил от окна, пока не миновала замыкавшая колонну цепочка охранников с собаками, которые чаще поглядывали на хозяев, нежели на охраняемую ими безликую толпу.

К завтраку собрались за столом вовремя. Но общение после бурно проведенного вечера устанавливалось медленно. Поначалу резали, намазывали, помешивали и жевали молча.

День выдался солнечный, но радости он с самого начала не принес. Едва миновали ворота, как наткнулись на двух заключенных, прилаживавших лестницу к столбу осветительного фонаря. Руководил их операцией младший чин войск СС с опаленным солнцем лицом и облупившимся носом. Глядя немигающими глазами на штурмбанфюрера Руге, он четко доложил обстановку, из которой складывалась следующая картина.

В 6.40 утра заключенный, итальянец-садовник, надев свежую сорочку, выходной костюм с галстуком-бабочкой и начистив ботинки, влез на высокий фонарный столб, который заранее облюбовал и обсадил цветами и, закинув за перекладину веревку с петлей, раскурил добытую где-то дорогую заморскую сигару и… повесился.

Гости задрали головы вверх, сверяя рассказанное с действительностью.

Элегантно одетый человек с розой в петлице парил, слегка склонив голову вправо, высоко в воздухе, закрывая временами своим телом лучи с трудом карабкавшегося по небу утреннего солнца.

— Не мог пониже устроиться, — с досадой упрекнул самоубийцу эсэсовец. — Одной лестницы не хватило, боюсь, и этой мало, — бубнил он по-стариковски, обращаясь скорее к столбу, чем к стоявшим рядом людям. — И чего человеку надо? Крыша над головой есть, еды довольно, одежда, сами видите, — куда лучше! — он почти с нескрываемой завистью и явным упреком смотрел на висевшего на фонарном столбе.

«Парень по молодости еще и не знает, наверное, о существовании слова «свобода», — подумал Генрих, и они пошли дальше.

Скорее всего не без участия Шниттке Генриху была выделена отдельная, довольно светлая комната в торцевой части небольшого служебного барака, стоявшего поодаль от всех остальных лагерных строений. Отдельный вход, стены почти под крышу увиты густым плющом. «Подобрано со вкусом» — отметил про себя Генрих, но далее над деталями задумываться не стал.

— Обершарфюрер Хоппе, ответственный за русскую часть заключенных лагеря, — строго по уставу, но с явно развязной интонацией представился молодой эсэсовский чин.

Генрих вышел навстречу.

— Очень приятно, обершарфюрер. Я здесь всего сутки, но уже наслышан о вас от некоторых руководителей как о прекрасном специалисте по русскому контингенту заключенных.

Хоппе не сумел скрыть улыбку. Генрих подошел ближе и протянул руку для рукопожатия, уверенный, что тот никогда не осмелится осведомиться, кто же этот щедрый на заслуженную похвальбу несуществующий руководитель. И не ошибся.

— Господин майор, картотека на столе, а я в соседней комнате, за стеной, вход с улицы. При необходимости нажмите на кнопку, и я в вашем распоряжении.

Оставшись один, Генрих сразу же начал изучать картотеку. Поначалу, вынимая карточки одну за другой, он с волнением ожидал, когда же всплывет фамилия Дубровский. Так и не встретив ее, он решил обратиться к фотографиям. К сожалению, они оказались отвратительного качества и отпечатаны к тому же на очень плохой бумаге. Усталые, испуганные лица мрачно взирали на него, предвидя свое будущее. Однако ни одного лица, хоть отдаленно напоминавшего Дубровского, не попадалось. Допустим, фамилию он мог сменить, но лицо…

* * *

Генрих прошелся по комнате и остановился у окна. Цветы своими пожелтевшими от беспощадного солнца головками с любопытством заглядывали в комнату.

«Интересно? Мне тоже — куда мог исчезнуть человек, которого я всего несколько часов назад видел здесь живым?»

Генрих едва успел нажать кнопку, как Хоппе, словно неотлучно дежуривший за дверью, тут же явился.

— Скажите, Хоппе, это полная картотека на всех заключенных или?..

— Все до последнего, господин майор. У нас в лагере страшнейший учет. А по русским пленным — особо строгий. Ведь они сейчас — наш главный враг.

— Это верно. Но у меня к вам возник один вопрос или просьба, если хотите.

— Рад буду исполнить.

— Вчера я вместе с другими гостями присутствовал на устроенном женой коменданта необычном представлении. Показывали обнаженных мужчин, среди которых меня заинтересовали несколько пригодных экземпляров. К сожалению, в картотеке я их не обнаружил.

— И не могли, — с готовностью подтвердил Хоппе. — Дело в том, что напоказ мы выставляли только выбракованный материал, который затем отправляется нами на «конный двор», где подлежит в ближайшую субботу ликвидации. По вчерашним я уже написал заключение, как положено, и передал исполнителям, так что…

— Молодец, Хоппе! А теперь принесите мне все бумаги на них.

— Господин майор! Не теряйте времени понапрасну, ведь эти люди ни идейно, ни физически уже не могут быть полезны Германии. Я не первый день работаю с пленными и, доверьтесь моему опыту, — тут порой ничуть не легче, чем на фронте, — он почти с упреком перевел глаза на крест, украшавший мундир майора.

— Ах, даже так? И тем не менее я привык доверять лишь собственному опыту. Если люди отказываются быть полезными Германии, их к этому принуждают. Вы меня поняли, Хоппе? Несите материалы на вчерашних обнаженных статистов.

Через несколько минут личные дела лежали на столе. А Хоппе решил не упускать представившегося случая.

— Разрешите, господин майор, идти на обед? Уже самое время, — и он кивнул на настенные часы.

— А вы каждый день обедаете в одно и то же время?

— Практически да, — растерялся Хоппе.

— Странная привычка. А еще говорите, что здесь, как на фронте. На фронте едят не по часам, а когда выдастся минута между обстрелами. Ну а если на вашем фронте другие правила, то… приятного аппетита.

Генрих проводил глазами через окно удаляющуюся фигуру Хоппе. Затем сел за стол, вынул из тощей пачки лежавшую сверху анкету, взглянул на фотографию и отложил в сторону Незнакомое лицо недобро глянуло на него. Лица на следующих трех личных карточках повели себя примерно также. Ясно было, что и последняя не станет исключением.

Задумавшись, Генрих машинально взял следующий формуляр со стола и взглянул на фотографию, повертел ее задумчиво и уже хотел вернуть на прежнее место, когда с лицевой стороны словно спрыгнула и навязчиво замелькала русская фамилия, написанная латинским шрифтом: Dubrovin.

«Так это же!..» Перед глазами проплыла фамилия — Дубровский. Генрих поднес фотографию как можно ближе к глазам и теперь сокрушался, как он мог с первого взгляда не распознать пусть даже в изменившемся лице отчаянного капитана, с которым провел вечер в ресторане и последующую ночь в комендатуре, а вспоминал об этой встрече потом постоянно.

Судьбе, видно, угодно было, чтобы они встретились вновь, но теперь уж не в ресторане, а в условиях дьявольских. Что ж, оставалось лишь покориться и довериться судьбе, от которой, как известно, как от сумы и от тюрьмы зарекаться нельзя.

Но сейчас даже самые мудрые истины звучали глухо. Сейчас важно было одно — что произойдет в голове Дубровского в тот момент, когда он увидит Генриха в мундире немецкого майора. Он еще раз внимательно прочел личную карту военнопленного, лежавшую перед ним. В пункте «Обстоятельства пленения» значилось: «Взят в плен санитарами на поле боя в бессознательном состоянии, наступившем в результате контузии».

«Что ж, с прошлым все понятно. Куда туманнее выглядит предстоящая встреча с Дубровским, над головой которого уже занесен топор».

Необходимо, чтобы он с первого момента поверил Генриху, в противном случае все пойдет кувырком. Немцы, несомненно, постараются контролировать все разговоры Генриха из соседнего помещения. Примитивно, но надежно, как, впрочем, и все остальное в лагере.

Раздался короткий стук, и дверь открылась.

— Господин майор, обершарфюрер Хоппе после обеда явился.

— Являются лишь привидения, Хоппе. А вы — реальная сила, надежда Германской империи, — вспомнил Генрих старую солдатскую шутку, которую с удовольствием рассказывал отец. И продолжил: — Возвращаю вам анкеты и прошу организовать мне встречу со всеми упомянутыми в них лицами.

— Хорошо, я подготовлю и представлю вам завтра же.

— Сегодня же, Хоппе, сегодня, немедленно! Я не могу позволить себе расслабляться, когда Германия жертвует своими лучшими людьми! Вы знаете, сколько немцев погибло только сегодня ночью в Берлине во время английской бомбежки?

Хоппе растерянно пожал плечами в знак слабой осведомленности. Генрих тоже точной цифры не знал и поспешил перейти к делу.

— Ладно. Давайте мне всех пятерых с интервалом в час, и обязательно в том порядке, как представлены анкеты.

Первые двое оказались выходцами с юга: один румын из Бухареста, другой — гагауз из Молдавии.

Поведение обоих сравнительно молодых людей показалось Генриху неадекватным. Разговаривав, они улыбались или хмурились в самых неподходящих местах. Он дал каждому по листу бумаги и попросил написать свои исходные данные. Оба долго собирались с мыслями, но тем не менее задание одолели.

Хоппе пояснил, что оба являются законченными наркоманами, которые употребляют какую-то травку, неизвестными путями попадающую в лагерь. Третьим, слегка прихрамывая, вошел хмурый человек и, не поднимая головы, остановился перед столом.

— Дубровский, — нехотя произнес он и умолк.

Генрих по-немецки предложил ему сесть. Тот же продолжал стоять, уставившись в пол.

«Слава Богу! Упрямство характера сохранилось, значит, человека не сломали».

— Садись, от того, что стоишь, умнее не станешь! Или, как говорят по-русски, в ногах правды нет.

Немецкий текст и русский перевод не дали того эффекта, на который был расчет. Не поднимая головы, заключенный опустился на стул и скрестил руки на коленях.

— Что ж, займемся делом. Вот вам чистый лист бумаги, чернила, ручка — изложите на бумаге коротко, на одной странице, вашу биографию.

После недолгого раздумья заключенный медленно опустил перо в чернильницу, занес его над бумагой, и вдруг рука зависла в воздухе.

То место наверху страницы, где он должен был положить начало своему жизнеописанию, было уже занято коротким, но четким текстом: «Поклон Дубровскому из дома. Отныне выполняйте все мои указания. Никому ни слова. За тобой смотрят. Будь бдителен. Увидимся завтра».

Наконец он поднял голову и уставился на Генриха.

Военная форма кардинально меняет облик человека, а форма противника делает его почти неузнаваемым. Генрих прекрасно понимал, какое смятие в голове и в душе Дубровского должен был вызвать вид знакомого человека в форме врага.

Генрих молча поднялся из-за стола, выдерживая паузу, чтобы разрядить обстановку, прошелся по комнате и остановился за спиной сидящего.

— Пишите, Дубровский, пишите. Кто отец, мать, место их пребывания, ну и так далее. Поторопитесь, у нас не так много времени.

Генрих продолжал ходить по комнате, время от времени поглядывая через плечо пишущего, чтобы оценить плоды его усилий. Наконец, он взял исписанный лист и прочел его от начала до конца.

— Что ж, на сегодня этого достаточно. Завтра мы продолжим работу, а пока идите.

Генриху показалось, что Дубровский проглотил первый нелегкий кусок их неожиданной встречи, и теперь было необходимо, чтобы он «переварил» его в спокойной обстановке наедине с собой.

Генрих вернулся на виллу, когда уже стемнело, и был поражен необычайно ярким светом, вырывавшимся наружу через окна первого этажа. Однако, войдя в гостиную, скоро убедился, что праздничное освещение отнюдь не соответствовало мрачному настроению сидевших за столом.

Перед Карин стоял на три четверти недопитый бокал красного вина. Шниттке располагал сосудом меньшим по объему, зато наполненным куда более крепким напитком. Руге, в свою очередь, поддерживал достойный уровень жидкости в своем сосуде, последовательно подливая в него из двух бутылок с разными этикетками, стоявших перед ним. Иногда он сбивался со счета и выпивал подряд две рюмки одного и того же содержания. Впрочем, результат от этого нисколько не страдал.

Появление Генриха было встречено без всякого энтузиазма. Лишь Карин кивком предложила ему сесть рядом с собой.

— Как общее впечатление от увиденного? — пьяно поинтересовался Руге.

— Я, собственно, ничего и не видел, потому что мне предоставили приятное помещение в ближайшем бараке, кругом веселые цветочки.

— Цветочки? Значит, ягодки впереди.

— Отто, не трать напрасно время. Майор на фронте с танками сражался, а потому ему лагерные интриги нечто вроде развлечения.

— Развлечения? — Руге поднялся из-за стола. — С танками — это просто, потому что честно. Или он тебя, или ты его. Завтра я покажу вам уникальное сооружение. Внешне это — просто конюшня. К ней машина подвозит заключенного, ему предлагают раздеться и аккуратно сложить свои вещи. Затем от проходит мимо столовой, где едят солдаты, потом — мимо их комнаты отдыха, где они спят или играют в карты. Из динамиков льется бравурная музыка, сопровождающая их до врачебной комнаты.

Врач подтверждает, что объект «годен», и его запускают в тесную темную комнату. Вспыхивает свет, и тут же раздаются выстрелы. Пули через отверстие в стене впиваются в тело жертвы, которое погружается в лужу собственной крови.

Двое поднимают и кладут мертвого в подъехавшую с противоположной стороны конюшни машину. Затем с пола шлангом смывают кровь. Разбавленная водой, она заметно бледнеет и поспешно убегает по желобу вниз, под землю.

— Кровь! Кругом кровь! Для вас это развлечение, господин майор? — Штурмбанфюрер был близок к пьяной истерике. — О, боже! Остановите же кто-нибудь это повествование! Мы уже достаточно насмотрелись за сегодняшний день всяких ужасов, а тут еще…

— Послушайте, Отто, — спокойным голосом заговорил Генрих, используя все преимущества трезвого человека, — у вас ведь необыкновенно тяжелый труд, как у хирурга, который ежедневно сталкивается с человеческим страданием.

— Вот-вот. И объясните это господину полковнику. Может быть, он поймет и вытащит школьного друга из этого ада!

Чувствуя себя над схваткой, Шниттке улыбался, время от времени прикладываясь к коньячной рюмке.

— Послушай, Отто, зачем ты-то рвешься к нам? — с подчеркнутой снисходительностью заговорил Шниттке. — Четверть личного состава абвера постоянно пребывает на фронте. Другая четверть регулярно выезжает туда для проведения операций. Хорошо, если ты попадаешь на южный театр — в Италию, Грецию, Францию… Все-таки цивилизованные страны. А если загремишь в Россию, где за каждым углом тебя подстерегает лютая ненависть с ножом в руке или пулей в ружье?

— И что из этого следует? Я хоть не долго, но уже побывал на фронте.

— Тем более. Здесь, в лагере, у тебя хоть есть шанс дожить до конца войны и отпраздновать победу.

— Чью победу?

— У нас в Германии на этот счет сомнений нет!

— А у вас в душе, господин полковник?

— С сомнениями, как и с надеждами, я давно распрощался. Поэтому лучше скажи мне прямо — что тебя не устраивает? Ты лично знаком с окружением рейхсфюрера, которое тебя приютило и укрывается в лагере от фронта.

— Мне неуютно сидеть в одной лодке с криминальными типами. Это не только противно, но и опасно, поскольку обычно приводит к печальному концу.

— Кого ты имеешь в виду?

— Начнем с коменданта Коха. Ведь в прошлом он подвизался в семи частных фирмах в качестве бухгалтера и отовсюду был уволен за растрату. В 1931 году вступил в партию и менее чем через год был исключен за кражу партийных денег. Однако еще через год был восстановлен и назначен комендантом концлагеря. С чего и начинается его сказочное обогащение. Только урезая паек в лагере, где находятся более ста тысяч заключенных, он получает доход в два миллиона рейхсмарок. Реализовать продукты питания на рынке сегодня — не проблема. А вот теперь посмотрите сода. — Отто с трудом подошел к окну и откинул штору. — Прямо перед вами, за гаражами, светятся десять корпусов гигантского завода «Гюстлофверке». Это — основной производитель артиллерийских стволов. Левее за бараками — заводы по производству стрелкового оружия. Основная рабочая сила — заключенные, за использование труда которых оба предприятия переводят миллионы в кассу лагерной администрации. Часть этих денег Кох передает государству, а остальные оставляет себе — они ведь ни в каких ведомостях не значатся!

— Но это же чистой воды…

— Я тоже так считаю, более того, направил по этому поводу два письма на самый верх. Но до сих пор, — а прошло уже четыре месяца, — никакой реакции. — Он осушил очередную рюмку и наполнил следующую. Затем продолжил. — Недавно, будучи в Берлине, я встретил моего хорошего друга из личного штаба рейхсфюрера СС. Посидели в нашей любимой загородной пивной. Хорошо выпили, благо, пиво и ему подобное без карточек. Ну и разоткровенничались. Он мне и говорит: — Послушай, не шли ты нам компрометирующие бумаги на коменданта твоего лагеря штандартенфюрера Коха. Не трать время попусту.

— Это почему же попусту?

— Высший чин СС в вашем округе, руководитель полиции принц-генерал Вальдек-Пирмонт уже дважды докладывал рейхсфюреру о многочисленных финансовых и других злоупотреблениях Коха. В ответ Гиммлер пригрозил разобраться в нечистых делах самого принц-генерала.

— Я смотрю, у тебя здесь развлечений более, чем достаточно.

— Ты абсолютно прав. В лагере есть все: магазин, библиотека, официальный дом терпимости, кино и даже собственный зоопарк с дикими зверями.

— Дикие звери — и впрямь хорошее развлечение. Наблюдать за тем, как они спят, едят или резвятся — несомненно, удовольствие. — Шниттке был доволен сменой темы.

— Смотря, что едят, — откликнулся Отто.

— Что им нравится, какая разница!

— Иногда существенная. Я прибыл с фронта в лагерь 20 декабря прошлого года. И сразу попал на праздник. Кох распорядился устроить для верхушки лагерной администрации обед под открытым небом. Благо день был хоть и прохладный, но солнечный, без дождя. Прямо на земле поставили лавки, накрыли столы, и началась пьянка с обжорством. Кох посадил меня, как вновь прибывшего, рядом с собой. В середине пиршества подъехала машина с платформой, на которой стояла клетка с громадным медведем, которого, как мне позже рассказали, не кормили несколько недель. Тут же подошла другая машина, из которой вывели подростка лет пятнадцати и затолкали к медведю. Зверь взревел, встал на задние лапы, кинулся на парня и тут же оторвал ему руку, а затем когтями содрал кожу с лица и груди. Из клетки вырвался страшный предсмертный детский крик «мама!» и висел над столами жрущих и пьющих до тех пор, пока зверь не перегрыз жертве горло. В наступившей тишине подъехал небольшой грузовичок, прицепил платформу с клеткой и отбуксировал ее вместе с разодранным телом подростка в место, где содержались звери.

— Ну как? — поинтересовался комендант. — На фронте наверняка таких острых ощущений переживать не приходилось?

— Признаться, нет. На фронте сейчас не до развлечений в духе Нерона, и медведей к делу не привлекают.

— И правильно делают. Что хорошо в тылу, на фронте абсолютно неприемлемо, и наоборот.

— Согласен. А скажите, господин комендант, за что наказали этого мальчонку таким варварским способом? — поинтересовался я.

— Этот «мальчонка», как вы изволили выразиться, сыпал песок в моторы наших танков, на которых немецкие солдаты воюют в Белоруссии. Для немецкой нации он вредитель, заслуживший самое тяжкое наказание, которое и получил.

— Извините, господа, — Карин встала из-за стола. — У меня сегодня был тяжелый день, я пойду отдыхать.

— Правильно, фрау Карин. Каждый последующий день будет для вас труднее предыдущего, — утешил ее Отто.

Мужчины пожелали ей спокойной ночи.

После того как Карин, проскрипев пересохшими ступеньками, поднялась наверх, Отто разлил шампанское по бокалам.

— Нет преступления без наказания, и давайте выпьем за справедливую кару, которая, часто с опозданием, но неизбежно настигает виновного. Вспомните историю с сифилисом. — Опустошив свой бокал лишь наполовину, он стал вдруг клониться на сторону.

Мужчины подхватили внезапно обмякшее тело оберштурмбанфюрера, сняли с него мундир и уложили на диван. Раздавшийся сразу вслед затем храп подтвердил своевременность их действий.

Шниттке взял было со стола недопитый бокал, но тут же вернул его на место и глянул на стоявшие в углу комнаты часы. Было уже за полночь.

— Что ж, спокойной ночи, — попрощался он сухо с Генрихом и ушел в отведенные ему апартаменты на первом этаже. Генрих поднялся по скрипучей лестнице и направился к двери своей комнаты, как услышал тихий женский голос. Он оглянулся. В самом конце антресоли, под окном, за небольшим столиком в странной позе ожидания сидела Карин.

— Простите, Генрих, не могли бы вы уделить мне немного времени. Дело в том, что я никак не могу прийти в себя после всего увиденного и услышанного за сегодняшний день.

— Несомненно, фрау Карин, — Генрих присел за столик, на котором в томительном ожидании замерли толстого стекла бутылка и две простенькие рюмки. — Готов разделить с вами ваш душевный разлад.

— Как вы выразились, «душевный разлад»? Пожалуй, верный диагноз. У меня же ощущение, что я прожила сегодня не долгий день, а бесконечный кошмарный сон. Я увидела, как беззащитных людей, на грани сил работающих на Германию, бессмысленно и жестоко унижают и уничтожают. И кто?! Трусливые плебеи, отлынивающие от фронта в лагере, где пьют, развратничают, обжираются и бессовестно воруют.

— А разве совестливо воровать можно?

Карин на секунду задумалась.

— Нет, конечно.

— Ну, вот видите. Давайте разберемся. Но для начала попрошу позволения испробовать ваш напиток.

— Вот как? По моим наблюдениям, в вопросе пить или не пить, вы предпочитаете последнее.

— Важно, не что, а с кем.

— Ну тогда наполните, пожалуйста, обе рюмки.

Выпили до дна и с удовольствием.

— Какое приятное вино! Если не возражаете, я позволю себе еще.

— Не возражаю, если не забудут и меня.

Было уже далеко за полночь, когда стало ясно, что в изысканной по форме бутылке стекла оказалось больше, чем содержания.

— Я спешу выпить за то, чтобы вы досмотрели ваш неприятный сон до конца здесь, а не бежали от увиденного, как это может кому-то показаться.

— Дорогой Генрих, я — последовательная сторонница фюрера, и в соответствии с духом времени вышла замуж за видного члена нацистской партии против воли мамы, но по твердым идейным соображениям. Вы напрасно улыбаетесь! Сейчас это выглядит примитивно, но тогда все строилось ради идеи, ей подчинялся даже сам ход жизни!

— Простите, фрау Карин, но я улыбался ходу своих собственных мыслей.

— Вот как? Говорите со мной, а улыбаетесь собственным мыслям?

— Со мной случается такое, хотя я внимательно слушаю вас. Итак, вы удачно вышли замуж.

— Слово удачно я не произносила. Хотя мой муж и был неплохим человеком. Он отличался от своих единомышленников. Элегантно одевался, любил изысканно поесть и обожал светские беседы.

— Судя по тому, что вы говорите о нем в прошедшем времени, вы развелись?

— Нет. Он погиб во время польской кампании в 1939-м.

— Я слышал, тогда в Польше шли тяжелые бои.

— Поляки были первыми и единственными европейцами, которые оказали нам, немцам, серьезное сопротивление с начала войны. Я была с мужем на фронте и видела, как они отчаянно дрались и мужественно погибали. Поляки — настоящие мужчины и воины.

— Вы так говорите о них, но ведь вашего мужа…

— Моего мужа убили свои, во время переправы через Вислу по наведенному мосту. Его столкнули в пространство между двумя понтонами, которые его и раздавили. Тело его выловили несколько дней спустя поляки на седьмом километре ниже по течению. Опознали его наши только по клочкам документов, сохранившихся в одежде, лицо было до неузнаваемости изъедено раками, поэтому, — тут она вдруг резко прервала свой рассказ, видимо, тяжелые воспоминания на мгновение сковали ход мыслей. Но она скоро справилась с этим. — Я вам бесконечно благодарна за принесенный мне в жертву вечер. Мне кажется, я теперь возвращаюсь на путь истины, с которого чуть не соскользнула.

— Помилуйте, Карин! Во-первых, мы просидели с вами не вечер, а ночь, во-вторых, я вовсе не приносил никаких жертв, а беседовал с женщиной, которая отнеслась ко мне тепло в очень прохладное для меня время.

— Признаться, не очень тепло. Но положение обязывает. Впрочем, это неважно. Уже слишком поздно, а впереди тяжелый день. Спокойной ночи.

Она легко поднялась со стула и, мягко ступая по скрипучим половицам, быстро исчезла в темноте.

«Какой ночи? От нее уже почти ничего не осталось», — мрачно подумал про себя Генрих, открывая дверь в свою комнату.

* * *

Несломленные перипетиями минувшего дня, к завтраку все явились как по команде, вовремя.

— Чем больше пьешь накануне, тем лучше чувствуешь себя на следующий день, — афористично заявил Отто, разливая всем по чашкам вкусно пахнущий кофе. Его бравый внешний вид и отличное настроение служили бесспорной иллюстрацией к сказанному.

— Стоило бы зарегистрировать патент на твой рецепт, — мрачно пробурчал Шниттке. Отто не возражал.

Был удивительно ясный и теплый день. Солнце, отправляясь на зимние каникулы, щедро отдавало излишки накопившегося за лето тепла.

* * *

— Какие распоряжения, господин майор? — Хоппе смачно щелкнул каблуками.

— Обычно начинают с того, что здороваются.

— Простите, господин майор, растерялся.

— Тогда соберитесь и предоставьте в мое распоряжение из вчерашнего списка… — Генрих вынул блокнот и глянул в него, — заключенного… Дубровского.

Шарфюрер сорвал телефонную трубку:

— Хоппе. Семьдесят седьмого срочно ко мне!

Генрих хотел сесть за стол, но передумал. В комнате было душно и жарко. Он бросил взгляд через окно и пожалел, что не сделал этого раньше.

Метрах в десяти от барака стоял вкопанный в землю стол, окруженный скамейками и прикрытый с одной стороны зеленым кустарником.

«Как же я раньше до этого не додумался?» — Генрих собрал все бумаги в папку, вышел из барака и направился к скучавшему на воле столу.

— Простите, господин майор, вы куда? — В голосе Хоппе смешались раздражение и досада. — Здесь ведь комары, мухи и всякие мерзкие гусеницы!

— Пора бы знать, Хоппе, что именно из мерзких гусениц появляются невиданной красоты бабочки.

Пожав недоуменно плечами, Хоппе удалился. Правда, ненадолго. Разложив на столе папку с бумагами, Генрих сел на скамейку, поднял голову и увидел приближающуюся фигуру Дубровского в сопровождении Хоппе.

Внешний вид узника ничем не отличался от вчерашнего, но все же двигался он намного бодрее, да и плечи расправил на всю унаследованную от природы ширину. По крайней мере так хотелось видеть Генриху.

— Садитесь, — предложил он, устало опустив голову, а когда поднял, немало удивился.

Прямо перед ним, в привычной позе, упершись взглядом в землю, сидел Дубровский, а на лавке слева, направив немигающие глаза в никуда, — Хоппе.

— Хоппе, вы свободны.

Но свобода как осознанная необходимость представилась Хоппе сейчас совершенно лишней по сравнению с неосознанным, но столь оправданным служебным любопытством. Поэтому при словах майора он неохотно поднялся и, соблюдая минимум формальностей, направился к бараку.

— Ну как, удалось за ночь все переварить? — поинтересовался Генрих.

— Почти все. Остались еще некоторые белые пятна.

— Пятна будем выводить, но не все сразу.

— Мой побег из лагеря.

От досады при этих словах Генрих принялся растирать виски обеими руками.

— Какой побег? Кто-нибудь отсюда бежал? Ты будешь официально и вполне легально переведен в другое место, и еще… Если в ближайшие дни кто-нибудь поинтересуется, когда тебя вызывали и о чем беседовали…

— Уже интересовались. Вчера после обхода меня вызвал оберштурмфюрер Кляйст и спросил, о чем со мной беседовали «приезжие». Я сказал, что просили написать биографию.

Генрих на секунду задумался, после чего вырвал из блокнота лист бумаги и положил перед Дубровским:

— Пиши: «Обязательство о неразглашении».

— На каком языке?

— Лучше по-немецки. Пиши. Я обязуюсь все сведения, которые стали мне известны в ходе бесед с офицером Генерального штаба, хранить в строгой тайне. Я предупрежден, что в случае разглашения вышеуказанных сведений в устной либо письменно форме буду привлечен к ответственности согласно имперскому закону «Об охране государственной тайны». Поставь подпись. Выучи эти два абзаца наизусть и процитируй оберштурмфюреру, когда он вновь проявит интерес к твоим беседам с «приезжими». Немцы уважают свои законы, потому что боятся их.

— Это верно, — Дубровский глянул за спину и, убедившись, что они одни, продолжил. — В лагере есть один отчаянный парень, бывший политработник. По идиотской идее начальства он добровольно перешел к немцам, чтобы у них в тылу вести работу среди наших военнопленных.

— Почему «идиотская» идея?

— Потому что те, которые посылали с этим заданием, не удосужились ознакомиться с обстановкой в концлагере. Здесь ведь одно лишнее слово скажешь — десятеро побегут доносить, чтобы получить лишний обед. К тому же он наполовину еврей, хотя выдает себя за украинца, и потому уверен, что его рано или поздно разоблачат, и тогда один путь — на конюшню, оттуда — в печь, а жаль, ведь парень боевой. По-немецки говорит лучше них самих. Мог бы быть полезен.

— Фамилия?

— Антон Скиба, блок 4. Только учтите, он единственный многоязычный переводчик в лагере, и они не захотят…

— Дорогой мой, пора тебе уже знать, что в Германии люди поступают не по желанию, а по приказу. — Он помолчал. — Ладно, прощаемся до завтра. Мне еще пять человек пропустить надо.

* * *

Ужин вечером прошел скромно. Переваривали не столько съеденное, сколько увиденное за день. Все устало молчали. Первой из-за стола поднялась Карин, и, сославшись на позднее время, удалилась к себе. Штурмбанфюрер Руге предпочел и вовсе ни на что не ссылаться. Он поднялся, кивнул на прощание и молча покинул унылое общество, не уточнив, на что он намерен его поменять.

— Воспользуюсь ситуацией, — решил заполнить образовавшуюся паузу Шниттке. — Берлин настаивает на том, чтобы мы сворачивали здесь работу и возвращались на прежние места. Насколько я понимаю, этого требует несколько осложнившееся положение на фронтах.

— Что касается меня, то я завершаю работу на этой неделе оформлением двух кандидатов и хотел бы вывезти их из лагеря лично.

Обе брови полковника сначала дружно взлетели вверх, но тут же рухнули на место.

Генрих продолжал:

— Как я понял, лагерь — это государство вне государства. Люди здесь существуют по законам, ничего общего не имеющим с законами рейха.

— Что ж, я думал несколько о другом, но пришел к тому же выводу. И поэтому, договорившись с Берлином, мы обещали финансировать переодевание и транспортировку отобранных нами людей. Это, как мне представляется, даст с самого начала некоторую гарантию от произвола.

— Великолепно.

— Но за это великолепие вы несете полную ответственность перед военным трибуналом, как только поставите свою подпись под актом о…

— О получении товара?

Шниттке несколько мгновений внимательно разглядывал Генриха.

— Думаю, большие неприятности в жизни вам приносил ваш язык. То есть когда вы начинали говорить…

— Куда больше, когда я молчал. — Генрих, улыбаясь, неопределенно покачал головой.

— Что ж, до завтра.

Генриху нравилось подниматься по скрипучей лестнице этого дома. Ему казалось, что мелодии скрипа под ногами при каждом восхождении отличались друг от друга. Правда, сегодняшняя чем-то удивительно напоминала вчерашнюю, и женский голос, прозвучавший в темноте, был такой же тихий, но настойчивый, как вчера. Он глянул в пространство под окном, где заканчивалась антресоль.

За небольшим исключением, все напоминало вчерашний поздний вечер. Правда, бутылка была иной формы, а Карин сидела в другой позе.

— Простите, Генрих, за эгоизм, но я не в состоянии переварить все, что накапливается за день, одна. И потому призываю на помощь вас. Для начала предлагаю выпить, и притом первую рюмку — молча.

Судя по голосу, манере говорить, а главное, по уровню жидкости в сосуде, было ясно, что в ожидании гостя Карин несколько нарушила девственность бутылки.

Выполнив условие, Генрих поинтересовался:

— Откровенно скажу, я тронут, хотя и не понимаю, почему я, а не полковник? Ведь он…

— Прекрасный человек. Мой покойный муж вложил массу энергии в успех своей карьеры, и, как видите, она удалась. Он вошел в узкий круг офицеров, которым начальство доверяет. Но в данном случае речь идет об отношениях не служебных, а человеческих.

— И что же?

— Когда дело доходит до вещей неприятных, а тем более дурно пахнущих, перед глазами Шниттке опускается цветная заслонка, за которой все отрицательное либо исчезает, либо приобретает благородную окраску. Поэтому общаться с ним всегда легко, за что все его любят, и я в том числе. Но обсуждать с ним то, что пришлось увидеть здесь, не имеет смысла.

— А со мной?

— Вы — другое дело. Да и потом, с кем еще? Ведь нас здесь всего трое.

— То есть, как говорят французы, за неимением лучшего, король спит со своей женой.

К удивлению Генриха Карин нисколько не обиделась.

— Мой папа любил повторять этот афоризм, а мама порицала его за вульгарность.

— А вы?

— Я как и жена Цезаря — вне подозрений. Я не порицала. Но бросила учебу на последнем семестре в университете, вышла замуж без согласия матери. За что судьба меня и наказывает сурово, заставляя молча взирать на эту смесь из грязи и крови. — Карин заметно помрачнела. — Сегодня Ральф по каким-то пьяным соображениям устроил нам необычную экскурсию. Можете себе представить существование в лагере учреждений для развлечений?

— С трудом.

— Так вот, ничего не объясняя, Ральф сопроводил нас в барак рядом с кинозалом, где и располагается лагерный «дом терпимости». В нем размещаются отобранные в женском лагере Равенсбрюк двадцать молодых женщин, которым обещано освобождение после шести месяцев добросовестного исполнения ими обязанностей.

— Не очень понимаю критерии оценок в этой профессии.

— И не надо. Этим заняты две надзирательницы в звании шарфюреров СС, которые превратили обитательниц бараков в рабынь. С одной из женщин мне удалось коротко поговорить, и вот вам пример падения нравов в нашей самой элитной службе. Она рассказала, что один из ее постоянных клиентов принес ей в уплату за услуги полфунта сливочного масла. Надзирательница, узнав об этом, затащила клиента к себе, разделась и легла с ним в постель, после чего масло, естественно, досталось ей.

Вы представьте, сотрудница СС предлагает себя заключенному за кусок масла! Если бы фюрер узнал о творящемся здесь, он снес бы головы и Коху, и всем его прихлебателям!

— Думаю, так и произойдет, однако, мы с вами этого не узнаем. В субботу наша миссия в лагере заканчивается, и я отправляюсь в Псков обратно через Берлин. Думаю, и вы здесь не задержитесь.

— В понедельник Шниттке и я тоже выезжаем в Берлин. Полковник уже через несколько дней отправится обратно в Псков. А я проведу отпуск вместе с папой в нашем имении недалеко от Берлина. Ну а потом меня куда-то направят. А если нет, останусь дома. Будем вдвоем коротать время — я очень люблю наш дом. Тишина, речка журчит, кругом люди все простые, а потому добрые.

— Папа знает о вашем приезде?

— Ни в коем случае! — замахала она обеими руками. — Это должно быть неожиданностью. Мы с папой любим сюрпризы. Но я, как правило, преподношу неприятные.

— А вы не пробовали нарушить это правило и сделать любимому отцу что-то приятное?

— Я не сразу оценила ваш сарказм, но вы попали в точку. Я подготовила ему необыкновенный сюрприз. Только вот не знаю, рассказывать вам или?

— Если есть сомнения, то лучше воздержаться.

— Ну вот, я хотела пококетничать, а вы сразу уж песок на зубы сыпете. Вот теперь уж я обязательно расскажу вам. Но сначала, — она подняла рюмку, — за наших родителей. Мы преподносим им неприятности, а они продолжают нас любить.

— Парадокс природы.

— Верно. Сегодня утром я узнала, что тут через дорогу в лесу расположился лагерь для знаменитостей, в котором находятся итальянская принцесса Мафальда фон Хессен с обслугой, бывший премьер-министр Франции Леон Блум, но, главное, потомственный промышленный магнат Фриц Тиссен, с которым наша семья очень дружила. В детстве я часто сидела на коленях у дяди Фрица, который обожал меня и тепло относился к моему отцу. Фриц Тиссен был первым, кто серьезно финансировал партию. Фюрер постоянно лично с ним встречался. Однако от переутомления Тиссен вдруг заболел психически и стал резко выступать против тех, кого ранее финансировал. Ну, словом, болезнь есть болезнь. И мы, потеряв его след, решили, что произошло самое худшее. Ведь ему за семьдесят. И вдруг я узнаю, что он здесь жив и здоров!..

— Но вы же его не видели, может, это только слухи?

— Как не видела? — Карин даже привстала в кресле. — Я долго уговаривала Руге, и он наконец согласился, проводил меня в этот, как он его называет, «заповедник тщеславия», где мы и пробыли почти час. Конечно, поначалу дядя Фриц не узнал меня, но когда я ему все объяснила, то очень тепло говорил со мной. Более того, просил передать папе, что скоро выходит отсюда, вновь берет в руки руководство концерном и обязательно свяжется сразу с папой. Представьте, какой это будет для него подарок!

* * *

Ранним субботним утром, когда солнце, прячась еще за горизонт, разбросало по небу холодные и острые, как ножевые лезвия, лучи, к служебным воротам концентрационного лагеря подкатил черный «Мерседес» с зашторенными окнами.

Сидевший рядом с водителем майор предъявил охраннику пропуск со штемпелем «Люди и груз проверке не подлежат». На пропуске и под штампом стояла подпись заместителя коменданта, которая почему-то не устроила вахмистра. Он кивнул. Двое автоматчиков усилили прочность шлагбаума своими телами, после чего сам вахмистр направился в охранное помещение. Вскоре он вернулся и легким кивком санкционировал одновременно и поднятие шлагбаума, и проезд автомашины, не добавив при этом прежнему безразличному выражению лица даже слабых намеков на доброжелательность или неприязнь.

Машина выехала на узкое асфальтированное шоссе, повернула налево и, минуя виллы блюстителей лагерного порядка, уверенно двинулась вперед. Проехав еще небольшой отрезок, машина несколько притормозила перед дорожным указателем «на Веймар», затем повернула направо и покатила по сырому от утренней росы пустынному шоссе.

Воздух вокруг был насыщен хвойным ароматом, который щедро распространяли деревья, выстроившиеся в густо зеленую шеренгу по обе стороны шоссе. Ехали молча, и вряд ли кто-либо из пассажиров мог отгадать мысли, владевшие в тот момент его попутчиками.

В Веймар прибыли с первыми лучами солнца, осветившими медленно пробуждавшийся город с брусчатой мостовой, отшлифованной временем и отмытой дождями. Миновали центр и остановились у небольшого гостиничного дома, рядом со зданием вокзала.

Пассажиры выгрузились быстро, ибо багажа у них не было. Едва попрощавшись, шофер лихо развернулся на небольшой привокзальной площади и заспешил домой, опасаясь, что неприятно молчаливые люди передумают и запросятся в обратный путь.

За стойкой в гостинице приезжих встретила еще заспанная, но уже накрашенная дама.

— До какого числа желаете оставаться у нас?

— До первого поезда на Берлин.

Дама бросила взгляд на настенные часы, а затем на висевшее перед ней расписание поездов.

— К сожалению, господа, утренний поезд только что отошел от перрона, и если вы захотите дожидаться следующего, оставаясь в гостинице, вам — она сделала выразительную паузу, — придется платить за целые сутки.

— А когда следующий поезд? — поинтересовался Генрих.

— В восемь вечера, через десять часов.

— Мы остаемся. И пожалуйста — три билета, купе до Берлина, — Генрих выложил две купюры на стойку.

— Тогда я готовлю вам завтрак, — засуетилась при виде денег хозяйка.

А майор и двое штатских в костюмах разных цветов, но весьма схожих по фасону, поднялись в свои номера.

* * *

Берлин встретил гостей недружелюбно. Едва поезд вполз под стеклянные перекрытия вокзала, как во всю мощь вдруг взревели сирены, возвещая воздушную тревогу. Тут же загрохотали зенитки и несколько раз ухнули свалившиеся с неба бомбы. Руководствуясь указательными стрелами на стенах, пассажиры поспешили в бомбоубежища, каждый со скоростью, предписанной ему возрастом и состоянием здоровья. Не сомневаясь в том, что английские летчики, зависшие высоко в небе над Берлином, честно выполняют свой долг и не станут бомбить союзников по коалиции, трое прибывших из Веймара вышли из-под вокзального колпака на улицу и, уставившись в небо, принялись внимательно наблюдать за шарившими по небу лучами прожекторов.

— Немедленно в убежище! Этим штатским разгильдяям простительно, но вам, господин майор! Через фронт прошли, знаете, что ночью с неба ничего хорошего ждать нельзя.

В подтверждение мудрости слов дежурного с повязкой на левой руке, грохот орудий на мгновенье умолк и сменился на более пикантный звук падающих на черепичные крыши домов осколков разорвавшихся в небе зенитных снарядов.

Генрих извинился за неразумное поведение и вместе с сопровождавшими его «штатскими» направился в бомбоубежище.

Но стоило им подойти к спуску в «подземелье», как завыли сирены, возвещавшие «отбой» воздушной тревоги. Генрих улыбнулся, вспомнив, как еще лежа в подмосковном госпитале и слушая вой сирен, пришел к мысли о том, что сирены — существа одушевленные, ибо объявляют воздушную тревогу тревожным голосом, а «отбой» — успокаивающим.

Сразу после «отбоя» перед Генрихом неизвестно откуда появился пожилой жизнерадостный человек в форме ефрейтора.

— Господин майор, будьте любезны, — он откинул переднюю дверцу маленького «опеля», припаркованного непосредственно перед выходом из вокзала.

— Прошу, господа, не смущаться! Машина тесна при посадке, но просторна в движении.

С этим утверждением и отправились в путь. Ефрейтор оказался к тому же виртуозным водителем. Доказывая преимущество малых габаритов, он, не снижая скорости, втискивался в узкие пространства между идущими впереди автомашинами и, прибавив скорость, благополучно выскакивал из их не сомкнувшихся объятий. И хотя обещанного ощутимого увеличения объема пространства в салоне машины не произошло, пассажиры тем не менее поездкой остались довольны.

Водитель подогнал машину к небольшому кирпичному зданию, и, выйдя, похлопал по капоту. Ефрейтор вручил Генриху ключи от двух квартир на одной лестничной площадке.

— Этот — для военного. Этот — для штатских. На всякий случай вот номер телефона. Вас навестят завтра-послезавтра. До свидания.

Генрих посмотрел в окно. Ефрейтор вышел из дома, сел в машину и мгновенно исчез в узкой подворотне, через которую, казалось, и человеку протиснуться было бы непросто. Глядя ему вслед, Генрих подумал, что ефрейтор мог страдать от любых проблем и фобий, кроме клаустрофобии — боязни замкнутого пространства.

Прогнозы ефрейтора оказались верны лишь отчасти. Следующие два дня были свободны от каких-либо визитов. «Узники», как называл их Генрих, беспробудно проспали двое суток, освобождаясь от страшных наваждений недавнего прошлого.

* * *

Жизнь построена несправедливо. В то время, как кто-то изнывает от безделья, Шниттке пришлось подписывать целую кипу отчетных бумаг за свою командировку и в первую очередь для финансовых служб за произведенные расходы. И только когда все было улажено, последовал вызов «наверх».

— Ну, и как «Зубр»? — поинтересовался адмирал, не дожидаясь, пока Шниттке окончательно разместится на предложенном ему стуле.

— Ведет себя безупречно. Все, что ему предписывается, выполняет настолько точно, что у меня иногда появляется подозрение…

— Если бы он вел себя расхлябанно — ел, пил, гулял, выражался нецензурно, подозрений было бы много меньше. Не так ли? Гоните эти мысли прочь.

Адмирал грустно покачал головой.

— У вас, Шниттке, есть одно неоценимое для нашей профессии качество, благодаря которому не вы ищите нужную вам информацию, а она находит вас.

— Это комплимент?

— Несомненно. Но сегодня у нас с вами на повестке дня совсем иное. Для начала давайте отбросим сомнения и приступим к делу. В нашем распоряжении сейчас великолепный материал: молодой офицер, прошедший фронт, имеющий ранение, владеющий тремя или даже четырьмя языками, в жилах которого течет к тому же наполовину немецкая кровь. Разве это не подарок судьбы?

— Пожалуй.

— И второе. Двойника не надо бояться, над ним надо терпеливо трудиться и добиваться, чтобы на девяносто пять процентов он работал на нас, а на остальные пять — на противника, но! — адмирал поднял указательный палец и хитро заулыбался, — под нашим руководством! Вы со мной согласны?

Если бы Шниттке был против, он все равно бы утвердительно кивнул. Таковы законы военной субординации.

— Итак, не будем терять время. Вы возвращаетесь в Россию. «Зубру» необходимо срочно легализовать свое положение перед его руководителями в Москве. Это — первое. И второе. По прибытии активизируйте его деятельность — это будет и работа, и проверка одновременно. Если все будет идти нормально, — адмирал пристально посмотрел в глаза собеседника, — а иначе и быть не может, — то… мы включим его в «большую игру», благо, он не еврей.

— Вместо Клауса, Лисснераи?.. — решил блеснуть осведомленностью Шниттке.

— Откуда вы взяли эти фамилии, Шниттке? — адмирал в отчаяние схватился за голову. — Что у нас происходит с профессиональной конспирацией?!

Полковник растерялся, но скоро взял себя в руки.

— Когда вы в феврале покинули абвер, мы, естественно, обсуждали не только наши судьбы, но и судьбы наших людей. И тут всплыли некоторые имена.

— Во-первых, в феврале я не покидал абвер, а был отстранен временно от должности, во-вторых, это не повод для того, чтобы вести коридорную болтовню и влезать в дела, вам никак не предписанные.

— Господин адмирал, как вы правильно заметили, я не ищу информацию, она сама меня находит.

— Хорошо, закончим с этим и всем остальным безобразием. Сегодня вокруг нас слетелись стервятники. Но мы их разочаруем. У вас в руках, Шниттке, если не бриллиант, то драгоценный камень. И то, как вы его отшлифуете, целиком зависит от вас. А пока прошу вас организовать встречу с «Зубром» сначала мне, а потом… посмотрим. — Адмирал поднялся из-за стола и дал понять, что аудиенция окончена.

* * *

Утром на четвертый день Генрих, приготовив кофе, сел было завтракать, как неожиданно появился полковник Шниттке, пребывавший в отличном настроении. Он был чисто выбрит и идеально отглажен.

— Надеюсь, от кофе не откажетесь? — предложил Генрих.

— Боже упаси! Какой же немец откажется от утреннего взбадривания после такой безумной ночи?! Сейчас, подъезжая к вам, я убедился в результатах варварства английской авиации. Дома, пятого справа от вашего, как ни бывало. Чистое место, можно тюльпаны сажать. Думаю, и вас здесь сильно тряхнуло.

Генрих неопределенно пожал плечами. Признаться в том, что они просто проспали столь примечательное событие, было бы нерезонно.

Шниттке продолжил.

— У меня для вас, Генрих, а точнее для нас обоих, есть интересное предложение. — Желая подчеркнуть серьезность момента, он заложил ногу на ногу и картинно откинулся на спинку стула.

— Слушаю вас.

— А не пора ли нам перейти на «ты»?

Тут Генрих вспомнил рассказ матери о том, что у немецких мужчин переход на «ты» имеет под собой обязательно коммерческую, политическую, корыстную, реже человеческую подоплеку. Но неизбежно является очень серьезным шагом и потому нередко становится предметом обсуждения на семейном совете.

— Счел бы за честь.

— Великолепно. Тогда перейдем к делу. Скажи, у тебя есть какое-либо представление о дальнейшей перспективе войны, которую ведет Германия?

— На уровне людей, непосредственно участвующих в военных операциях, то есть окопников.

— Вот-вот, именно их мнение мне сейчас и интересно. Пока мы на этом остановимся.

Он замолчал на некоторое время, чтобы обдумать, как лучше сформулировать главную цель своего появления.

— Видишь ли, по моей рекомендации с тобой хотел бы встретиться один весьма высокопоставленный военный. Как ты на это смотришь?

— Если я смогу быть чем-то полезен…

Шниттке встал и вытянулся, как положено.

— Завтра в восемь утра я заезжаю за вами. За тобой, — Шниттке с досады махнул рукой и направился к двери.

* * *

Проводив полковника, Генрих зашел в комнату напротив. Квартиранты словно ждали этого визита. Оба сидели на стульях в хорошо отглаженных костюмах, из-под рукавов которых выглядывали крахмальные манжеты, а поверху — белоснежные воротнички. Чисто выбритые лица и до блеска начищенные ботинки словно завершали интерьер приемной большого начальника, где безупречная внешность каждого должна подтверждать его идеальную репутацию.

— Какими же средствами достигается такая элегантность? — поинтересовался Генрих.

— Самыми элементарными. Пар — великая полезная сила. Поднимаясь из кипящего чайника, он отглаживает висящий над ним костюм.

Генрих искренне пожелал успехов достойным продолжателям дел великого англичанина Стивенсона и впредь рекомендовал использовать его достижения на благо человека, после чего удалился.

* * *

В восемь утра следующего дня синий «Опель-адмирал» остановился у входа в здание на берегу берлинского канала Тирпицуфер, где находились центральные службы абвера.

Полковник и майор, выйдя из автомобиля, поднялись, ступая нога в ногу по гранитным ступеням. Широкая лестница позволяла им идти рядом, и наблюдавшему со спины было очевидно, что метрически они были примерно одного роста, но оптически полковник смотрелся выше майора ровно настолько, насколько майор был шире его в плечах.

Несмотря на это различие, оба удачно миновали охрану при входе и, пройдя по нескольким коридорам, очутились в небольшой комнате, обставленной как кабинет, в котором начисто отсутствовал дух его хозяина. Через несколько минут в комнату стремительно вошел человек в форме контр-адмирала. Внешность его несколько смутила Генриха.

Был он мал ростом, тщедушен телом. И имел седые волосы, отступившие назад под напором времени и обнажившие пологий лоб, несколько тяжеловатый нос для небольшого лица и, наконец, небольшие глаза, наполненные голубовато-серой жидкостью, разбавленной водой. Живой образ едва соответствовал весьма блеклой фотографии руководителя знаменитого немецкого абвера адмирала Канариса. Лицо это Генрих подолгу разглядывал, листая в Москве подборку фотографий немецких военных руководителей. Однако сейчас события развивались по не совсем понятному ему сценарию.

Вошедший лишь слегка наклонил голову и тут же перешел к делу.

— Господин полковник, — он слегка кивнул в сторону Шниттке, — убедил нас, что вы готовы, а главное, способны, благодаря вашим связям среди руководства Красной армии ответить на вопросы высших офицеров вермахта.

— Готов — да. Насколько это будет продуктивно — решать вам.

Адмирал пристально посмотрел на Генриха, затем на часы.

— Что ж, тогда следуйте за мной.

Небольшой полутемный конференц-зал. Окна со спущенными маскировочными шторами. Слабое электрическое освещение. Стол с двумя примкнувшими к нему унылыми стульями. Еще с десяток таких же — в глубине комнаты. Стулья заняты немолодыми офицерами в форме, декорированной железными крестами и колодками. В последнем ряду — трое генералов, двое из которых в пенсне, у третьего в глазу — монокль.

— Уважаемые господа генералы и офицеры! Представляю вам бывшего командира Красной армии, а ныне майора вермахта.

Люди на стульях сразу пришли в движение, негромко обмениваясь мнением по поводу только что услышанного. Адмирал поначалу несколько растерялся, но быстро понял причину такого оживления.

— Господа, прошу успокоиться. Я хочу обратиться к господину майору с просьбой высказаться в этой аудитории предельно откровенно, не опасаясь за последствия.

Передние ряды одобрительно закивали, задние застыли в ожидании.

— Итак, вопрос первый, — адмирал развернул перед собой лежавшую на столе записку. — Каковы, на ваш взгляд, причины неудач немецких войск под Москвой?

— Для начала хотел бы заверить, что в списке моих недостатков робость не значится. А теперь — о причинах неудач. Первое: личный состав и техника немецких частей оказались не готовыми к действиям в условиях низких температур. Второе: произошел разрыв между прифронтовой пропагандой и действиями немецких подразделений, занимавшихся первичной обработкой военнопленных. Известно, что на первом этапе достаточное количество русских военных по причинам недовольства режимом и тяжелыми условиями жизни и многим другим предприняли попытку перейти на немецкую сторону.

Буду предельно откровенен, с немецкой стороны сработал крайне порочный принцип, укладывающийся в русскую поговорку «Сила есть — ума не надо».

— Повторите, пожалуйста, этот русский принцип еще раз! — неожиданно оживился один из офицеров из последнего ряда, выпустив при этих словах из глаза монокль, который, падая, задел мундирную пуговицу и, тихо лязгнув, завис на тонкой золотой цепочке. — Как я понял, это звучит примерно так: «сильному рассудок ни к чему». — Он вернул монокль на место и уставился на Генриха.

— Примерно так.

— Для нас это крайне актуально сегодня, — генерал склонился и что-то шепнул на ухо соседу. Тот, продолжая тупо глядеть перед собой, мрачно кивнул.

— Что ж, продолжайте!

— Итак, столкнувшись с крайне жестоким обращением уже на первом этапе, пленные предпочли опасный для жизни побег в леса, где они, смешавшись с местным населением, влились в партизанские отряды, число которых таким образом резко увеличилось и продолжает расти. Третье: впервые за полгода с начала войны советский солдат почувствовал именно под Москвой вкус победы. Чего ни в коем случае нельзя было допускать.

— Каковы, по вашим оценкам, шансы на успех у обеих сторон на этом театре военных действий сегодня? — поинтересовался кто-то из второго ряда.

— До битвы под Москвой соотношение было примерно 70 на 30 в пользу вермахта. Сегодня — пятьдесят на пятьдесят.

После этого вопросы сыпались еще в течение полутора часов, до тех пор, пока кто-то, видимо, из последнего ряда не подал сигнал. Адмирал тут же поднялся.

— Господа! Отведенное время вышло. Позвольте пожелать вам всего наилучшего и до свидания. — Адмирал направился к выходу. Полковник и майор последовали за ним.

Возвращение в кабинет было отмечено более радушным отношением адмирала к Генриху.

— Что ж, поздравляю, вы оправдали и рекомендации полковника, и наши надежды.

Генрих молча наклонил голову.

— Признаться, господин адмирал, я очень сожалел, когда вы неожиданно прервали интересный диалог, — вмешался Шниттке.

Адмирал хитро улыбнулся.

— Видите ли, Шниттке, один популярный берлинский кабаретист, категорически отказываясь повторять номера на бис, говорил: «Публику надо оставлять голодной, иначе она быстро пресытится даже большим талантом». К тому же публика у нас была специфическая, предпочитающая говорить, а не слушать, — и повернувшись к Генриху, добавил: — Вы вряд ли представляете, насколько серьезной была аудитория.

— Почему же? По-моему, я многих даже узнал. Начальник Генштаба сухопутных войск Франц Гальдер, а также…

— Стоп, стоп. Откуда такие знания?

— От подготовки. Там собраны фотографии всех ныне действующих видных военных деятелей Германии.

— Неужели всех?

— Адмирал Канарис, например, представлен двумя фотографиями. Обе — времен гражданской войны в Испании.

У адмирала заметно отлегло от сердца. Быть обойденным честью, пусть и в коллекции противника, было бы горько для честолюбивого человека.

— Что ж, мы стали известны обществу, потому и фотографии наши разошлись по свету. Тут ничего не поделаешь.

Генриху показалось, что, сокрушаясь по поводу своей невольной популярности, адмирал кривил душой.

— Итак, возвращайтесь в Россию и легализуйте ваше вынужденное молчание перед начальством. После чего вам будет поручено крайне серьезное дело. Все материалы и указания у полковника Шниттке, который будет постоянно с вами или недалеко от вас. Главное, экономьте время. У нас его совсем в обрез. Удачи вам и нам.

Адмирал кивнул в знак прощания.

* * *

Поезд тронулся, и, едва последний вагон выкатился из-под навеса вокзала, как взвыли сирены. Дубровский и Скиба, сидевшие у окна, с тревогой переглянулись. За неделю пребывания в Берлине они успели изменить свое отношение к тактике авиации союзников в худшую сторону. Особенно после того, как в соседний дом угодила тонная бомба, которая по каким-то причинам не взорвалась. Жители близлежащих домов согласились выехать на время работы саперов по ее изъятию.

Генрих остался в квартире, и все трое наблюдали через окно за выносом грозного металлического тела из дома и погрузкой его в грузовик с песком. Все выглядело поистине торжественно. Два кольца окружения: внутреннее — военные, внешнее — полицейские. Четыре человека несли черное стальное чудовище так осторожно, что самый богатый и знатный покойник мог бы позавидовать ему.

Поезд тем временем набирал скорость, спасая себя и пассажиров от опасностей, связанных с пребыванием в имперской столице. Трое в шестиместном купе сидели молча, время от времени поглядывая на зашторенное окно. События же пришли совсем с другой стороны.

Дверь вдруг с грохотом откатилась, и в купе уверенно шагнула дама — кондуктор.

— Билеты, — произнесла она хриплым голосом, опустив обязательное «пожалуйста».

Пока Генрих копался в портфеле, кондукторша постоянно шевелила губами, делясь с собой посетившими ее мыслями.

— Вы что-то сказали? — Генрих протянул ей билеты.

— Каждый раз, выезжая из имперской столицы, благодарю Всевышнего, что живой осталась. Я ведь из Силезии. У нас в деревне — тишина, покой, над головой — только утки да лебеди перелетные. А тут с неба на голову черт знает что валится! Скромнее надо жить, тогда и покой даст Господь.

Последнее заклинание явно адресовалось Генриху, ибо иного претендента на нескромную жизнь в купе не было.

При подъезде к Одеру по вагону прошел патруль жандармской службы. Старший группы, пожилой челок в очках с необыкновенно толстыми линзами, поднес врученные ему документы так близко к лицу, что создавалось впечатление, будто он не читает их, а обнюхивает.

С жандарма Генрих перевел взгляд на Дубровского и оторопел. Тот сидел в позе хищника, изготовившегося к прыжку на свою жертву: спина изогнута, ноги поджаты, руки уперлись в край лавки.

— Послушайте, Дубровский, думаю, у нас в Варшаве еще останется время, чтобы перекусить, — постарался отвлечь его от ненужных мыслей Генрих.

— В Варшаве в вашем распоряжении будет тридцать минут, — вмешался жандарм, возвращая документы. — Счастливого пути, господин майор!

По мосту поезд двигался осторожно, стараясь не испытывать его на прочность. На перроне в Варшаве было мало обычной вокзальной суеты, зато много немецких офицеров в форме и военных патрулей. Люди стояли у дверей вагонов. Определить, кто отъезжает, а кто провожает — трудно, но это выяснилось само собой сразу после первого предупредительного свистка кондуктора. А пока каждый спешил дать свое напутствие, поскольку ранее для этих важных слов времени не было.

И тем не менее прорывающаяся с перрона в вагон польская речь славянскими корнями своих слов заметно преобразила попутчиков Генриха. Скиба, чей родной говор хоть и отдаленно, но был сродни местному, слушал польскую речь как музыку.

Точно по расписанию паровоз простуженным голосом упредил о своей отправке и двинулся в путь. Ехали медленно с бесконечными остановками, но это уже не пугало и даже не раздражало пассажиров, по крайней мере, соседей Генриха по купе. Весь жесткий режим, привычный в Германии, здесь, в Польше, как-то размывался и становился более человечным и пригодным для жизни.

Дубровский исхитрился приоткрыть уголок маскировочной шторы и через образовавшийся просвет мог наблюдать за проплывавшими вдали от железной дороги крестьянскими домами, в окнах которых кое-где мелькал свет. Они напоминали о том, что, кроме суровых военных законов, в мире существует еще и вполне нормальная жизнь.

После короткого стука дверь откатилась в сторону, и на пороге появились два весело настроенных совсем молоденьких фельдфебеля.

— Извините, господин майор, мы впервые едем на фронт. Но с нами в купе старший лейтенант, возвращающийся после ранения. Не могли бы вы оказать нам честь и уделить хотя бы немного времени? Наше купе второе по коридору.

— Что ж, спасибо, непременно зайду.

Появление старшего офицера в купе было обставлено положенными почестями. Все разом стоя вытянулись для приветствия и также единодушно уселись за импровизированным столиком, на котором возвышались две бутылки брандвайна и ароматная закуска, извлеченная из консервных банок.

Сразу стало ясно, что балом в купе будет править уже весьма подвыпивший старший лейтенант с приятным открытым лицом, изуродованным совсем свежим глубоким шрамом, рассекшим его от верхней части левого уха до левого уголка рта. Осколок, доставшийся ему, не удовлетворился тем, что обезобразил левую часть лица, он постарался вывернуть еще и нижнюю челюсть. Врачи вернули ее на место, но закрепить не сумели. К несчастью, старший лейтенант, выпив, становился словоохотлив настолько, что челюсть иногда не выдерживала нагрузки и срывалась в сторону от предписанного ей природой и врачами места. Ее обладателя это, впрочем, нисколько не смущало, и он безжалостным ударом левой ладони возвращал ее на место, не теряя канвы начатого повествования.

— Извините, господин майор, разрешите тост за нашу…

— Первый тост господину майору!

Генрих медленно поднялся.

— Предлагаю выпить за героев, которые сегодня отважно дерутся на фронте и хочу пожелать, чтобы они вернулись живыми домой к своим любимым. Такими же здоровыми и красивыми, как молодые воины, сидящие передо мной.

Польщенные тостом в их честь низшие чины вскочили из-за стола и оглушительным трехкратным ревом отблагодарили майора за доброе напутствие.

Старший лейтенант наклонился к Генриху:

— Я раньше тоже думал, что фронт — это место, где под музыку раздают железные кресты. Оказалось, что в основном кресты там ставят деревянные и делают это тихо, так, чтобы молодые об этом не догадывались. — Он ловко ударил себя левой рукой в выпавшую челюсть и странно захихикал.

 

Глава шестая

Псков отнесся к возвращению Генриха сурово. Осень, великодушно предоставившая часть отведенного ей времени лету, оказалась теперь в непростом положении, натолкнувшись на упрямую зиму, не пожелавшую делать каких-либо уступок. Задули холодные ветры, и по рассказам особо слабонервных, где-то уже выпал снег.

Едва Генрих вступил на перрон, к нему подошел представитель хозяйственной службы в форме штабс-фельдфебеля.

— Господин майор, готов выполнить задания по размещению вас и ваших людей, а также по обеспечению питанием и транспортом.

— Весьма похвально. Для этих двоих молодых людей — уютное, изолированное проживание где-нибудь на окраине города, подальше от посторонних глаз.

— Понятно, господин майор, — в голосе фельдфебеля прозвучали нотки обиды. Он давно уже причислил себя к оперативным работникам, занимающихся разведкой, и считал, что разбирается в этом незамысловатом деле ничуть не хуже, чем все остальные, а потому всякие уточнения, касающиеся конспирации, считал излишними.

— Теперь о вашем месте проживания и транспорте. В прежнем доме отсутствует хозяйка, Берлин обещал прислать, но пока… Машина с водителем, к сожалению, два раза в неделю. Извините, шоферов не хватает. Тоже обещали.

— А если без водителя?

— Без водителя? — обрадовался фельдфебель, — машин полный гараж!

— Тогда — машина без водителя, квартира без хозяйки.

— Вот и прекрасно! Питание будут возить вам и вашим людям.

— Значит, голодная смерть нам не грозит?

— Бога побойтесь, господин майор! Немецкая армия пережила много трудностей, но никогда не страдала от плохого снабжения продовольствием, — произнес фельдфебель голосом незаслуженно обиженного интенданта.

— А теперь завезите меня в штаб, после чего займитесь размещением молодых людей, как договорились.

— Здравствуйте, Генрих, рад видеть вас в полном здравии, — Гофмайер вышел из-за стола в своем кабинете и, широко улыбаясь, двинулся ему навстречу. — Садитесь, будем обедать. Вы, насколько я понял, прямо с поезда, а в наше время железная дорога отнюдь не балует пассажиров доброй пищей.

— Да вовсе никакой. Сегодня у пассажира мечта не вкусно поесть в дороге, а поскорее добраться до места.

— К сожалению. Но не будем о грустном. Выпьем же за ваш успешный визит в столицу! — опустошенные рюмки вернулись на свои места. — Вы там, в Берлине, — продолжил полковник, резво уминая ветчину, сдобренную хреном, — наделали такого шуму, что отголоски докатились и до нас.

— Не переношу шума вокруг меня.

— Вот и прекрасно.

Затем пили просто, без тостов, а ели много и с удовольствием. Генрих после долгой дороги, полковник по привычке. Хмель, однако, поводов не различает. И когда последние капли перекочевали из бутылки в рюмки, Гофмайер уже заметно опьянел.

— Послушайте, Генрих, я наблюдаю за вами и прихожу к выводу, что вы пьете наравне со мной, а совершенно не хмелеете. Вас так в школе натренировали?

— Ерунда, господин полковник. Хмель — это как женское очарование. Желаете — поддавайтесь, не желаете — проходите мимо. У меня же ощущение, что вас гложет какая-то обида. Я не прав?

Гофмайер поднял голову и уставился на Генриха.

— Именно так! — он опустошил стоявшую перед ним рюмку. — Мы вас нашли, мы вас пригрели, мы в вас поверили, а теперь, когда вы поднялись на ступеньку выше, никто меня не поблагодарил, никто не сказал доброго слова в мой адрес, включая и моего родственника, который теперь бегает по зданию на Тирпицуфер и рассказывает адмиралу, какой он опытный сотрудник абвера.

— Простите, господин полковник, но в процессе общения с адмиралом полковник Шниттке дважды упоминал вашу фамилию.

— Упомянул? — Гофмайер недовольно хмыкнул. — Он должен не упоминать, а непрестанно повторять, откуда взялась идея, а с нею и он сам. Но оставим это пока. Сегодня есть вещи посерьезнее.

Он переместился за свой служебный стол, достал из сейфа папку и стал зачитывать текст телеграммы, беззастенчиво заполняя неположенные для сведения Генриха пробелы глубокомысленным мычанием.

— Итак, вам предлагается… так… так… дать знать о себе… так… вашему… ммм… Да вот — легенду отработайте на месте. Дальше… ну, дальше — подпись. Мы, естественно, возвращаем вам вашу радиосвязь и думаем, как изящнее ее использовать.

— Изящнее? — рассмеялся Генрих. — Изящнее будет выходить на связь из мест, предельно отдаленных от Пскова.

— О! Наши радио- и прочие специалисты считают точно также. Поэтому давайте взглянем на карту, — Гофмайер встал и направился к шкафу в дальнем углу комнаты, оставив папку на столе раскрытой на тексте телеграммы.

Не привстав со стула и не поворачивая головы, Генрих лишь скосил глаза в сторону стола и не без труда прочел несколько фраз из лежащего перед ним вверх ногами текста: «Зубру необходимо немедленно восстановить связь с его «хозяевами». Создайте для него условия для скорейшего решения этой задачи. Укрепляйте нашу позицию полного к нему доверия. Одновременно постарайтесь контролировать действия «Зубра» без малейшего риска быть расшифрованным».

Что там было дальше, Генриху рассмотреть не удалось, но и прочитанного было достаточно, чтобы представить себе развитие событий на ближайшее будущее.

Неясным оставался псевдоним «Карл», которым была подписана телеграмма. Генрих знал из немецких документов, с которыми ознакомился еще в Москве, что Канарис пользовался этим псевдонимом после Первой мировой войны. Зачем адмиралу было вытаскивать его из анналов истории — было не совсем понятно.

Тем временем Гофмайер снял с полки старую, пожелтевшую от времени немецкую карту Европы и, зацепившись взглядом за лежавшую на столе папку, нетвердой походкой направился к своему служебному месту.

Вернувшись в кресло, он сложил папку с телеграммой и упрятал ее в сейф. Затем развернул на столе карту.

— Вот вам простор для размышлений. Любое место от Москвы до Парижа. Забирайте ее, садитесь дома и в спокойной обстановке решайте, где и как вам действовать. Только не затягивайте. Берлин устроен особенно. Поначалу крепко дремлет, а очнувшись, бурно реагирует.

Он подумал, оценивая только что сказанное, и, оставшись довольным собой, одобрительно кивнул. После чего продолжил:

— Мне доложили, что вы предпочли проживать по прежнему адресу. Весьма разумно. Одна лишь просьба: когда уходите, оставляйте на столе записку, куда вы исчезаете. А сейчас я отъеду минут на сорок в штаб, гляну, нет ли чего-нибудь новенького для нас с вами, и на обратном пути завезу вас домой.

Генрих медленно спустился по лестнице. Заглянул в комнату напротив дежурного, которая первой приютила его после скитаний по лесам, и обрадовался.

В ней все осталось, как прежде. Гостеприимный диван покоился на прежнем месте под окном, и Генриху показалось, что его хорошо сохранившиеся кожаные подушки и деревянные подлокотники просто приглашают к общению. Он улегся на диван, вытянул ноги, закрыл глаза и вслух поблагодарил уютное ложе: «При первой встрече ты пригрел меня, будь добр ко мне и сегодня!»

— Вам плохо, господин майор? — слегка приоткрыв дверь, поинтересовался дежурный.

Раскатистый храп человека, спящего не по световому времени, а по острой необходимости, был ему ответом.

* * *

Генрих никогда не тешил себя иллюзиями по поводу своих особых способностей, но тут, в Пскове, вдруг почувствовал, как у него открылся талант учителя. Очень скоро, впрочем, он понял, что это, к сожалению, не совсем верно. У него просто оказалась великолепная память на все, чему его учили, готовя для работы в тылу противника.

Оставалось самое простое: извлечь из нее то, что было заложено добросовестными специалистами в Москве и выкладывать это в доступной форме своим ученикам, которые, как выяснилось, стали проявлять в процессе обучения не только способности, но и усердие.

Первый урок прошел на свежем воздухе. Трое в штатском прогуливались по набережной, обсуждали насущные проблемы, которых предостаточно наплодило военное время. Один из них со знанием дела наставлял двоих его сопровождавших:

— Первое — о делах серьезных следует говорить лишь в помещении, лишенном стен, потолка и пола — то есть под открытым небом. Второе: если не обнаружил за собой слежку — это вовсе не значит, что ее нет. Не верти попусту головой. Она ведь у тебя не для этого.

Дальше следовала инструкция, как вести себя под зорким и опытным оком филеров и как от них избавляться.

Старания наставника и прилежных учеников не прошли даром. Результат проявил себя неожиданно и в необычной форме.

Как-то однажды, войдя через калитку, Генрих застал своих подопечных прогуливающимися вдоль забора крошечного участка. Погода была отвратительная. С неба непрерывно сыпалась смесь из позднего холодного дождя и раннего снега. Солнце забилось за тучи так основательно, что, казалось, не появится над землей впредь никогда.

— Гуляем?

— Обсуждаем. Вчера вечером обнаружили в бревенчатой стене под паклей тонкий провод, уходящий под плинтус, который со временем высох, покоробился и отошел от стены. Теперь, посветив в щель фонариком, можно было различить на конце провода маленький микрофон.

— Надеюсь, ничего не трогали?

— Боже упаси! Заставили стулом, как было, и стараемся в доме почти не разговаривать.

— Что ж, великолепно, — неожиданно оживился и повеселел Генрих, — используем наше пребывание здесь и уже установленную технику для подтверждения нашей лояльности режиму. Сегодня вместе с ужином вам доставят свежие немецкие газеты. Читайте, обсуждайте вслух, соглашайтесь, восхищайтесь, хвалите режим в меру, но не перебарщивайте. Поняли?

— Разумеется.

— Тогда поскорее в дом, под крышу, а иначе промокнем под снегом.

* * *

Подъехав к дому, Генрих выключил мотор и некоторое время сидел, тупо разглядывая могучие бревна, уложенные во внешнюю стену. Он вспомнил, что при первой встрече отнесся к ним с недоверием, но сейчас смотрел с уважением за их мощную стать, пронесенную через многие годы.

В жизни случается, что человеческий мозг вдруг сам отключает себя либо по лености, либо из-за чрезмерной перегрузки. Генрих глядел прямо перед собой, и неизвестно, сколько могло продолжаться молчаливое противостояние человека со стеной, если бы в полуоткрытое окно машины ни влетела маленькая плоская жестяная баночка, из тех, в которых местные аптекари продавали вазелин. Столкнувшись с лобовым стеклом, она слабо взвизгнула, отскочила и успокоилась на подушке соседнего сиденья. Генрих, однако, отнесся к ней серьезно лишь после того, как въехал во двор. Не выходя их машины, он осторожно извлек из контейнера сложенный многократно тонкий лист бумаги с коротким текстом: «Каждый вторник вокзал Великие Луки 12–14 ч., выход в город».

— Вас в комендатуру?

— Лучше в гостиницу.

Генрих все еще размышлял над посланием, когда за окном послышался треск мотоцикла и сразу за ним — стук в дверь.

— Вам пакет, — фельдъегерь протянул небольшой пакет и щелкнул каблуками, которые издали не бравый щелчок, а, скорее, тоскливый скрип.

«Прошу прибыть сегодня, мой кабинет, 19.00. Гофмайер».

* * *

— Вас ждут, господин майор, — встретил Генриха интригующей улыбкой дежурный.

— К начальству нельзя опаздывать, так же, как и вторгаться преждевременно, — Генрих кивнул на настенные часы, стрелка которых лениво приближалась к девятнадцати, и зашагал по лестнице наверх.

— Генрих! Рад видеть тебя в здравии, — Шниттке поднялся из кресла, но навстречу вошедшему не двинулся.

В ответ Генрих поздоровался сначала с Гофмайером, а затем со Шниттке.

— Принимая во внимание длинную дорогу, проделанную гостем, приглашаю к столу, за которым мы и совместим трапезу с деловой беседой, — распорядился хозяин.

Стол расположился в уютном уголке, образованном двумя печными стенками, от пола до потолка выложенными голубоватой изразцовой плиткой. От печи по всей комнате распространялось сухое уютное тепло от березовых дров. Шниттке сел за стол, откинулся спиной к теплым изразцам, закрыл глаза, и расслабившиеся мышцы лица вдруг состарили его на несколько лет.

Длилось это всего несколько минут. Наконец, Шниттке очнулся, открыл глаза, виновато улыбнулся и, как ни в чем не бывало, готовился к продолжению беседы.

— Извините, господа, дорога сегодня — это уж никак не развлечение.

— Вижу, устал ты, — искренность сочувствия была тут же подтверждена двумя рюмками, опустошенными с небольшим интервалом. Горячительное всем придало бодрости.

— А теперь расскажи, над чем думают сейчас светлые военные головы в Берлине? Есть же там такие? — поинтересовался Гофмайер.

Шниттке подумал секунду.

— Есть, и, признаться, действительно светлые. Генрих может подтвердить. Он имел честь беседовать с ними и высказал между прочим мысль, которая крепко засела у присутствовавших в головах.

— Интересно, что же я там такое ляпнул?

— Действительно, ляпнул, но притом попал в цель. «Если ранее русские боролись со страхом перед немецкой армией, то теперь дерутся с самой немецкой армией, оставив страх под Москвой». А это коренным образом меняет ситуацию не в нашу пользу.

Совсем не к месту, завыл телефон армейской связи.

Гофмайер метнулся к служебному столу.

— Господин командующий, Гофмайер слушает!

Шниттке поднялся и, кивнув, призвал Генриха соблюсти офицерскую этику — не присутствовать при разговоре начальства.

Они спустились вниз и уселись на диван в холле.

— Используем момент одиночества, — начал Шниттке. — По заданию адмирала я совершил вояж по нашим точкам, начиная с Украины и до Латвии. В Риге развернулся и пожаловал к вам. Обстановка везде гнетущая. Настроение отвратительное. Адмирал всегда относился к России брезгливо: «Не надо ставить ногу в лужу с дерьмом. Кроме вони за этим ничего не последует», — повторял он.

— Образно, ничего не скажешь!

— Теперь то, что касается тебя лично. Адмирал торопит. Любым путем восстанавливай отношения со своими. Гофмайеру дано указание обеспечить тебя всем необходимым. Использовать тебя планируется не на русском, а совершенно в ином направлении. Главный противник адмирала теперь внутри Германии.

Подошел дежурный.

— Господин полковник приглашает вас наверх.

Гофмайер перемещался по кабинету, стараясь в движении преодолеть волнение.

— Эти сапоги доведут-таки меня до… Я говорю, господин генерал, подумайте только. А он отвечает, я не думаю, я приказываю! И вам советую выполнять мои указания! Терпеть не могу этих самонадеянных солдафонов!

— Пока война — придется, — успокоил его Шниттке.

* * *

Вокзал станции Великие Луки показался Генриху несколько великоватым для провинциального города. Хотя уже в начале двадцатого века всем было очевидно, что величие вокзальных сооружений стало зависеть не столько от процветания города, но и от проезжающих через него в обоих направлениях пассажиров.

— Господину майору в комендатуру, как я понимаю? — поинтересовался неизвестно откуда появившийся широколицый улыбающийся симпатичный парень в коротком тулупчике.

— Лучше в гостиницу, подальше от города.

— Предлагаю карету «люкс» с двойной тягой, повышенной проходимости, — гордо представил возница странное сооружение из усеченного корпуса старой кареты, установленного на деревенских санях.

По замыслу создателей, такой симбиоз обеспечивал достаточный комфорт пассажирам и высокую проходимость экипажу по российскому бездорожью. Пара гнедых равнодушно шевелила челюстями, перетирая овес из подвешенных под мордами брезентовых мешков.

К слову сказать, внутри «кареты» было просторно и уютно. Три места заняли пассажиры, на четвертом покоилась сильно потертая шкура медведя с недобро оскалившейся на попутчиков пастью.

Как только выехали за город, Генрих вытащил из портфеля два парабеллума, добавил к ним по две коробки с патронами, после чего вручил все это обоим попутчикам.

И произошло то, чего он не мог предвидеть.

— Это мне? — Дубровский взял обеими руками пистолет и долго, не отрывая глаз, смотрел на него, затем приложил к щеке и закрыл глаза. Скиба с интересом наблюдал за ритуалом, совершаемым его напарником.

— Сколько дней и ночей я засыпал и просыпался с мечтой о нем! Теперь я знаю, что смогу сполна расквитаться за все пережитые мною унижения.

— Стоп, стоп! Месть у нас на повестке дня не стоит. Сегодня вы — моя охрана, и ничего более, — решительно укротил излишние эмоции Генрих.

Когда выехали за город, началась пурга. Снежные языки постоянно то там, то тут вылезали на дорогу, стараясь препятствовать продвижению экипажа. Однако русские лошади, как и вся нация, с детства не избалованные условиями жизни, весело бежали вперед по запорошенному пути, не обращая внимания на причуды природы. Когда оказались в лесу, пришлось сменить бег на шаг. И в кибитке стало тихо. Генрих поглядывал на обоих спутников и не мог не отметить изменений, которые происходили с Дубровским буквально на глазах. За последний час, а точнее с момента получения оружия он почти полностью прошел обратный путь к тому Дубровскому, которого Генрих впервые встретил в московском ресторане — отчаянного боевого офицера, презирающего и смерть, и немцев, и всех, кто уклоняется от фронта.

* * *

После долгого блуждания по заснеженным лесным дорогам и бездорожью подъехали к аккуратно сложенному дому лесничего со всеми необходимыми для хозяйства пристройками.

Навстречу выгружавшимся из кибитки гостям вышли хозяин с сыном, который тут же подхватил лошадей под уздцы и увел их вместе с санями куда-то на задний двор.

В доме было тихо, сухо и тепло. Лесник проводил гостей в дальнюю комнату, где неразговорчивая жена хозяина уже накрывала на стол. Чугунный котелок, доверху наполненный клубнями разварившегося картофеля, блюдо с очищенной и мелко нарезанной рыбой, а также крынка теплого молока, затянутая сверху аппетитной розоватой пленкой. На краю стола расположился каравай свежеиспеченного темного хлеба в окружении многочисленных граненых стаканов различной емкости и предназначения. Последние мазки к общей картине предстоящего застолья добавил Скиба, выложив на стол круг немецкой копченой колбасы и кусок сала.

— Ну что, начнем? — обратился хозяин почему-то к кучеру. Молодой человек вовсе не смутился, руководствуясь, очевидно, особенным табелем о рангах, и готов был принять это как должное. Но в тот момент в комнату ворвался сын хозяина. Он стремительно подошел к отцу и что-то взволнованно шепнул ему на ухо. Тот раздосадовано покачал головой.

— Виталий, немец, похоже, кончается, — обратился хозяин вновь к молодому вознице.

И тут произошла полная смена караулов.

— Это что за немец? — резко поднялся из-за стола Генрих.

— Да вот второго дня ехали с Двины после рыбалки и в лесу натолкнулись на сбитого летчика. Ранен в обе ноги. Идти не может, ползет к своим по компасу. Мы, как могли, перевязали, на санях привезли в дом. Что дальше делать, не знаем. Если будете кончать, отвезите подальше в сторону.

— С пленным, да еще с раненым, воевать непристойно, — сказал Генрих и тут же обратился к вознице:

— Тебя, как я слышал, Виталием зовут?

— Так.

— Тогда пойдем, разберемся с немцем.

В сарае, широко раскинув руки, на копне сена лежал подполковник имперских воздушных сил в форме, украшенной железным крестом первого класса и прочими знаками боевого отличия. На рукаве нашивка «Африка», да и сама униформа легкая, для тропической жары, а не для русского мороза. Луч света, проникавший сквозь небольшое оконце в стене, освещал бледное лицо, покрытое красными пятнами. Услышав приближающиеся шаги он, не открывая глаз, перекрестился.

— Как самочувствие? — наклонился к лежавшему Генрих.

Тот, с трудом открыв глаза и, видимо, уже плохо отличая бредовое от реального, несколько мгновений пристально разглядывал человека в немецкой форме. Затем закрыл вновь глаза и тихо, почти шепча, произнес:

— Передайте жене, что я до конца оставался верен ей.

— Думаю, было бы полезно вам лично передать его немцам, они это оценят.

— Молодец, Виталий! Я как раз об этом думал. Запрягай гнедых!

Лошади, словно поняв сложившуюся ситуацию, бежали ровно, почти без передышки. Раненый лежал на медвежьей шкуре в глубоком забытьи. Иногда он открывал глаза и, казалось, пытался понять происходившее вокруг него.

К госпиталю, разместившемуся в здании прежней городской больницы, подъехали за полночь. Двое автоматчиков, охранявших здание, должным образом приветствовали майора, легко взбежавшего по ступенькам крыльца и скрывшегося в здании. Тут же почти на всем нижнем этаже здания вспыхнул свет, дверь отворилась и два санитара с носилками бегом бросились к стоявшему у входа экипажу. Действуя весьма профессионально, хотя с виду бесцеремонно, они уложили раненого на носилки и унесли в здание.

— Господин майор, я — дежурный врач. Прошу вас пройти ко мне в кабинет. Необходимо соблюсти некоторые формальности.

Уже за столом, он взял ручку и изготовился записывать:

— Ваша фамилия, звание, место службы?

— Майор Груббе, офицер абвера.

— Как и где вы обнаружили подполковника фон Клюге?

— В лесу, километрах в пятидесяти от Великих Лук. Раненый в обе ноги, он пытался ползком добраться до наших, но двигался как раз в противоположном направлении.

— А теперь вопрос не для протокола. Какого черта вас понесло среди ночи за пятьдесят километров от гарнизона? — С последними эмоционально выдохнутыми словами на Генриха пахнуло густым перегаром.

— Абвер — понятие круглосуточное.

— Прекрасный ответ. — Доктор достал из шкафчика бутылку. — Настоящая русская водка, великолепный продукт, не верьте, когда говорят, что она укорачивает жизнь. Как постоянный ночной дежурный утверждаю, что стопка водки действительно сокращает — и существенно! — с этими словами он поднял указательный палец, — но не жизнь, а проклятую военную ночь.

Тема здоровья еще долго оставалась в повестке вечера.

— Мой шеф любит повторять, что получить очередное звание много легче, чем сохранить здоровье.

— Кстати, как состояние подполковника фон Клюге, которого я привез?

— Клюге? Думаю, выберется без особых потерь. Пятка только вот у него под сомнением. То ли он ее приморозил немного, то ли. Да вы не волнуйтесь, обойдется он и без пятки.

— Вы думаете? Все-таки отважный летчик, настоящий ас.

— Да ладно. У него в документах написано: «фон и цу» Клюге! «Фон» — значит, что он дворянского рода, а «цу» — что у них и земель, и замков достаточно, управлять которыми можно и без пятки, одной головы достаточно, — доктор при этих словах неприятно захихикал, одолеваемый одновременно и завистью, и ненавистью. — Фюрер прав, когда не доверяет «фонам».

Генрих не был согласен с фюрером, а потому поспешил распрощаться с доктором.

На улице заметно похолодало, и Виталий заботливо накинул на лошадей сильно потертые от времени попоны.

— Вас, господин майор, завезу в гостиницу и потом поставлю лошадей в тепло на ночь. Им отдохнуть пора, намотались за день. А завтра утром в девять подъеду к гостинице.

— А сам-то ты где ночевать будешь?

— Я? — удивился Виталий. — Да меня тут в каждом втором доме с нетерпением ждут.

Утром вновь подъехали к госпиталю.

Врач сообщил, что фон Клюге рано утром сделали две операции. Пока он под наркозом. «Летать вряд ли будет, а жить — сколько Господь отпустит», — заключил хирург.

— Кстати, перед операцией интересовался своим спасителем. Пришлось дать ваши координаты. Надеюсь, вы не против?

— Нет, что вы? Спасибо. И пожелайте ему скорейшего выздоровления.

* * *

До лесника добрались, когда уже начало смеркаться. Войдя в дом, Генрих почувствовал себя, словно в аквариуме. Тихо, скудное освещение и много тепла, исходившего от добротно натопленной печной стены. Стол, несколько стульев, кровать. Скромная обстановка пробуждает скромные желания. Как только Виталий покинул помещение, Генрих сбросил верхнюю одежду, сел за стол, прижался спиной к теплой стене и тут же погрузился в небытие.

Сон был без видений, и лишь в конце неожиданно появился Григоренко в теплой одежде и в добром настроении. К чему бы это? Видение редко совпадает с реальностью, но, похоже, это был тот самый случай. Еще реже мужчины после долгой разлуки садятся за стол и пьют не крепкий напиток, а крепкий чай из самовара. Встреча из эмоциональной быстро превратилась в деловую.

— Тем много, времени мало. — Григорий сдвинул на угол стола бутылку с чем-то крепким. — Начнем с твоих неотложных проблем.

— Что ж, можно и так. — Генрих ровно на секунду задумался. — При явке к немцам у меня, естественно, была изъята связь, которую мне перед выездом сюда немцы вернули, думаю, небескорыстно, скорее всего, могли в схему чего-то добавить.

— Не могли, а должны были! Станцией немедленно же займется Маркевич.

— Второе. Другую станцию и всякие «серьезные» медикаменты я закопал в заброшенном песчаном карьере, неподалеку от места высадки. Мое появление там связано с риском, но и оставлять надолго этот серьезный набор небезопасно.

Григорий едва приоткрыл дверь.

— Лейтенант Боярнов!

— Слушаю вас, Григорий Федорович! — достойно отрапортовал «кучер».

— Знакомься с майором сразу двух армий.

— Да мы уже сутки как мотаемся вдвоем между городом и лесом, — вмешался Генрих.

— Разве? Ах да, верно! — Григорий безнадежно махнул рукой. — Дело в том, что майор закопал в лесу станцию и еще кое-что. А вот появляться в том районе пока не может.

— Что ж, закопал — раскопаем, — весело заключил, улыбаясь, Боярнов.

— Не спеши, место находится всего километрах в двадцати от Пскова.

— То есть от штаба группы «Север», так я понимаю?

— Совершенно верно, — подтвердил Генрих.

— Да-а, — покачал головой Боярнов. — Будет совсем непросто ковырять землю под носом у немцев.

— Было б просто, мы с майором сами бы справились, а поскольку сложно, вынуждены просить тебя. Тем более что ты теперь — владелец универсального транспорта.

— Дорогой Григорий Федорович, напрасно вы иронизируете. Из литературы известно, что многие знаменитые японские разведчики считали профессию таксиста лучшим прикрытием в их работе.

— И были совершенно правы, — признался Григорий. Он на секунду задумался. — Завтра я отбываю, а вас с майором прошу сесть за стол и разработать план изъятия станции и материалов. И передай Маркевичу, чтобы немедленно занялся передатчиком майора.

— Будет сделано, — отчеканил Боярнов, уходя.

— Григорий, откуда этот парень? — поинтересовался Генрих.

— Сын недавно погибшего командира крупного партизанского отряда на Украине. Окончил нашу школу радистов. Умница и серьезный конспиратор, а главное, как ты правильно отметил, необыкновенного обаяния человек. Может постучать в любую дверь — и везде желанный гость.

— Обаяние — это хорошо, но не слишком ли он молод для серьезных дел?

— С каких это пор молодость у нас стала недостатком? А обаяние вовсе не мешает ему быть в деле очень жестким. — Григорий подумал и мрачно добавил: — Порой, даже слишком жестким. И к окружению, да и к себе тоже.

— Allzuvielistungesund, — говорят немцы, — все лишнее во вред!

— Немцы для меня не образец, но с этим я согласен.

Коротко постучавшись, вошел хозяин.

— Хотел спросить, всего ли хватает?

— Спасибо, всего вдоволь, — поблагодарил Григорий. — Скажи, Трофимыч, а немцы к тебе часто наведываются?

— Однажды только в лесу четверых патрульных встретил. Ходят по компасу — один круг, другой, а выбраться не могут. На нас тут иногда курская аномалия действует, и стрелка на компасе вертеться начинает. Я вывел их на путь правильный, так они мне фляжку с недопитым шнапсом подарили. Что удивляться? Ведь молодые совсем, мальчишки, можно сказать.

— Не Сусанин ты оказался, Трофимыч, — заключил с досадой Григорий.

— Сусанин? — задумался тот. — На сто верст вокруг такого селянина не знаю. Может, приезжий? А насчет гостей, скажу прямо. Редко кто наведывается. Да и то понять можно. Ближайшая деревня отсюда 20 верст. Бывает, староста оттуда ко мне наезжает.

— Интересуется, кто живет?

— Да нет, у него задачка посложнее будет. Интересуется, вернется ли Советская власть. А я откуда знаю? К ночи напьется до бровей, я его в сани уложу, и к утру его лошадь сама до дому довозит. Ведь как чудно живут люди! — Трофимыч покачал головой и пошел к себе.

Когда остались вдвоем, Григорий наполнил до краев стаканы чаем, заложил ногу за ногу и откинулся на спинку стула.

— Ты уж извини, Генрих, что самое главное на конец приходится.

— Война, Григорий Федорович, все с ног на голову ставит, и то, что сейчас самым главным кажется, через минуту не стоит и ломаного гроша.

— Совершенно справедливо, потому я слушаю тебя с удвоенным вниманием.

— Моя Илиада делится на три части, по принципу цыганского гадания, — что было, что есть, что будет.

Первые две ступени одолели, едва перевалило за полночь, и уже были готовы приступить к последней, как дверь без стука, но с огромным треском распахнулась, и в комнату ворвался возбужденный Маркевич.

— Ай да Маркевич, ай да молодец! — выкрикивал он пушкинскую похвалу самому себе. — И немцы молодцы! Но напрасно не учли, что на всякого немецкого мудреца найдутся русские кулибины. В данном случае его величают Семен Маркевич.

— Остановись, кулибин, объясни, что происходит? — взмолился Григорий.

Семен положил на стол передатчик, отвинтил заднюю крышку и выставил внутренности на всеобщее обозрение.

— Вот вам, пожалуйста, все на месте. Теперь вынем вот эту детальку и заглянем ей внутрь. А там — такая же деталька, только меньших размеров. И каждая из них работает самостоятельно, только на разных частотах и, естественно, на разных хозяев. Здорово немцы придумали, ничего не скажешь, снимаю шляпу.

— Есть просьба. Вернуть все в первозданный вид, — начал Григорий.

— Сдуть пыль, протереть спиртом, еще что? — обиженно перебил Маркевич.

— И шляпу, которую перед немцами снял, водрузи на светлую голову. Зима на дворе, простудишься.

Бормоча что-то невнятное под нос, Маркевич удалился.

— Итак, мы подошли к последней, на мой взгляд, самой важной фазе цыганского гадания, — продолжил Генрих свою мысль как ни в чем ни бывало. — Что будет?

В знак согласия Григорий утвердительно кивнул.

— Начну с признания. Перед тем, как закопать мой «аптечный запас» я изъял оттуда крошечный пузырек. Вручавший мне «аптеку» весьма авторитетный фармацевт дал ему название — «болтун», отозвавшись о его эффективности весьма скептически. И оказался неправ. Все, что я расскажу тебе далее, — не результат моего таланта, а эффект воздействия «эликсира» на Гофмайера, Кляйне и Шниттке при общении со мной. Последний, правда, необычайно разговорчив и без стимулятора, но «элексир» вызывает у него буквально словесный понос. И это при том, что талант собирать информацию в любом месте и при любых обстоятельствах у него, несомненно, от Бога.

Желая уточнить для Григория местопребывание Всевышнего, Генрих уверенно ткнул пальцем в небо.

— Великолепно! — рассмеялся Григорий. — Но давай все же спустимся вниз с облаков.

— Хорошо, спустимся на грешную немецкую землю и вновь упремся в вершину, то есть в Гитлера. Как ты будешь докладывать в Москве и будешь ли вообще — мне неведомо.

— Все зависит от содержания.

— Тогда вот последнее заключение. Фюрер — это фантастическая концентрация власти над восьмидесятимиллионным цивилизованным народом, который добровольно поставил его над собой. Сам же он, по неофициальному заключению ведущего немецкого психиатра из Лейпцига, представляет «параноидально талантливый феномен с неустойчивой психикой». При совершении поступков руководствуется не столько разумом, сколько наитием. Именно это обстоятельство приводит его ближайшее окружение и в особенности военных в замешательство, ибо, с одной стороны, реализация его идей заканчивается, как правило, успехом, с другой — успех этот достигается средствами, противоречащими военной логике.

Так, вопреки рекомендациям военных Гитлер несколькими батальонами вытеснил значительно превосходящие силы французов из оккупированного ими в 1923 году Рура и Рейнской области, положив начало конца Европы по Версальскому договору.

Однако главное его оружие — это ораторское искусство, публичные выступления, успех которых заложен в единстве речи, жеста, мимики и слова, а также в умении передать собственный пафос толпе. Что же касается самовозбуждения, доводимого до апогея, то это достигается упорной тренировкой.

Дверь отворилась, и на пороге появился Боярнов.

— Извините, Григорий Федорович, ваши люди интересуются, во сколько завтра выезд?

— Уже сегодня, в 8.30. Кстати, ты появился очень вовремя. Отныне ты становишься тенью господина майора. Детали согласуете после моего отъезда.

— Подчиняюсь судьбе и начальству.

— Послушай, Виталий, прибереги хоть на время свой юмор, ведь дело серьезное.

— Странно, ведь вы же сами говорили, что к серьезным делам надо относиться с юмором.

— Не всякую ахинею, которую я несу, надо запоминать.

— Ладно, ахинею выбрасываем.

— Иди, Бога ради, — по-отечески махнул рукой Григорий.

— Да, грустный весельчак. Смеется печальными глазами.

— Как ты все разглядел! Он отца очень любил, потому и глаза такие грустные. Ладно, оставим это, вернемся к нашим делам, а то скоро светать начнет. — Григорий посмотрел на темное окно, поежился и положил ногу на ногу в знак готовности слушать. Несмотря на паузу, Генрих продолжил рассказ именно с того места, на котором его прервали.

— Шниттке, будучи знаком с личным фотографом фюрера Генрихом Гофманом, рассказывает, что после смерти жены фотограф горько запил. И только под большим секретом рассказывал о личной жизни своего патрона. Так, он поведал Шниттке, что во время последней встречи фюрер всю вину за поражения в России возложил на немецкую военную разведку, которая дезориентировала его, недооценив боеспособность русской армии и упорство русских при оказании сопротивления неприятелю.

Знал бы он это заранее, крепко подумал бы, начинать ли войну с Россией или воздержаться.

Фюрер жаловался на то, что некоторые генералы неточно следуют его указаниям. Так, несмотря на его приказ 4-й танковой группе двигаться на северо-восток, группа была поделена и двумя корпусами двинулась в разных направлениях. В результате планировавшийся мощный удар из района озера Ильмень не состоялся.

Пассаж относительно обвинений фюрера в адрес военной разведки Шниттке поспешил доложить Канарису и был поражен его реакцией.

Адмирал долго молчал, с трудом борясь то ли со страхом, то ли с отчаянием, но наконец взял себя в руки.

— Признаться, Шниттке, с каждым днем меня все меньше занимает война с Россией, которую начали без учета моих соображений. Что же касается обвинений в адрес военной разведки, то ведь их и в помине не было, пока наша армия успешно наступала. Когда же она натолкнулась на сопротивление русских, зимние холода под Москвой и вынуждена была временно, подчеркиваю, временно, отступить, то вместо анализа причин наших неудач все силы были брошены на поиск виновных.

— У нас тоже из-за поражения на фронтах расстреляли немало генералов, — грустно констатировал Григорий, будто боялся хоть в чем-то уступить немцам.

— Что ж, в своих стрелять проще, чем в противника. А главное, безопаснее, — бросил Генрих и, не прерываясь, продолжил: — Далее адмирал изложил свои дальнейшие планы. Говорил он при этом витиевато, крайне осторожно, но суть его идеи Шниттке ухватил.

— Я решил переориентировать вас и ваших людей с Востока на Запад. Соответствующие указания даны мною в Управление абвер-зарубежье. Вам же следует обратиться туда и получить конкретно разработанный план. Если все ясно, то можете идти.

Едва Шниттке вступил ногой во владения абвер-зарубежье, как натолкнулся в коридоре на резидента абвера в Болгарии Отто Вагнера, с которым, конечно, поддерживал давние дружеские отношения.

Кроме обоюдной симпатии, добрые отношения покоились еще и на том, что Вагнер был одним из немногих личных друзей Канариса, дружба с которым у них сложилась еще в догитлеровскую эпоху и считалась прошедшей испытание временем. Кроме того, будучи сотрудником абвера, Вагнер ухитрился получить ранг гауптштурмфюрера СС.

— Садись, давно не виделись, — Шниттке опустил голову. — Можем говорить здесь спокойно, наши спецы всю комнату с утра тщательно «обнюхали».

— Ты считаешь, что «соседи» к нам сюда без спросу наведываются?

— Нет, не думаю, — и он театрально затянул паузу — Не думаю, а точно знаю. Ребята, которые здесь утром работали, рассказали, что на прошлой неделе вытащили из полов и стен наших кабинетов девять микрофонов. Они нам недвусмысленно твердят: «Делайте выводы!».

— И мы делаем?

— Не всегда. — На протяжение нескольких минут он собирался с мыслями.

— Мне приказано вывести тебя на поле твоей будущей деятельности.

— Что ж, будем пахать на поле будущего!

— Твой оптимизм и раньше-то меня восхищал. Но давай перейдем к делу. Ты знаешь, что наш шеф совсем недавно чуть было не сложил голову из-за евреев. Но не сделал из этого нужных выводов.

— То есть?

— Сегодня вновь возвращается к ним. Правда, теперь между евреями и абвером устанавливается толстая прокладка, точнее стена. Все дела и учетные карточки на них уничтожены и посему связь с ними формально прекращена, а на деле возлагается на тебя и твоих людей. Результаты докладываются шефу, и только ему. Ты понял?

Шниттке отрицательно тряхнул головой.

— Практически, фактически, формально — какое-то нагромождение слов и понятий. Давай упростим конструкцию. Итак, я работаю негласно с лицами экзотической национальности, официально отвергнутыми абвером как «непригодный материал». Так?

— Перфект!

— И полученную от них информацию в анонимном виде, то есть без подписей, псевдонимов передаю.

— Мне, — резко перебил его Вагнер, — а до того я передаю тебе группу информаторов-иудеев и умываю руки! — он весело продемонстрировал, с каким наслаждением и как ловко он это проделает.

— Что ты с таким интересом разглядываешь меня?

— Из-за этих раввинов. Я вчера чуть было не поругался с адмиралом.

— Вот это зря. Раввины того не стоят.

— Я тоже самое сказал ему. Более того, ты еще познакомишься с Максом. Он — выходец из Прибалтики, человек безусловно способный, но… — он запнулся в поисках подходящей формулировки, — по-моему, работает на советскую разведку. В доказательство я подготовил и передал адмиралу составленное мною досье, дескать, вот вам, господин адмирал, и косвенные доказательства.

— Ну, и?

— Он почему-то страшно возбудился. Сгреб все бумаги и разорвал, не читая. Я, честно говоря, остолбенел.

— А когда столбняк прошел?

— Тогда он вынул из ящика стола и положил передо мной заключение высшего командования вооруженных сил вермахта по поводу материалов, добытых Максом, то есть евреем Клаттом.

Отто наполнил из сифона стакан и опустошил его более чем наполовину.

— А дальше?

— Дальше? На, почитай. Теперь это — твоя забота.

Он вынул из портфеля бумагу и положил ее перед Шниттке на стол. «Информация вашего источника о заседании Государственного совета обороны под председательством Сталина, а также о планах наступления Советской армии на начало 1942 года подтверждает и дополняет данные, имеющиеся в аналитическом отделе «Иностранные армии — Восток» Генерального штаба вооруженных сил Германии».

«Главное командование имперских вооруженных сил надеется, что регулярное и своевременное получение информации от вашего источника в дальнейшем будет играть важнейшую роль в развитии успеха Германской армии на Восточном театре военных действий».

— Как видишь, опять адмирал оказался прав!

— Ерунда! Как раз то, что Макс якобы вынул информацию прямо из-под задницы Сталина, и навело меня на мысль, что это дело рук русских. Однако адмирал вновь реагировал странно.

— Если полученные сведения помогут Германской армии выиграть хоть одно сражение, то мне абсолютно наплевать, из-под чьей задницы и каким способом они добыты.

Упоминание в рассказе Генриха имени Сталина заметно взбодрило Григория.

— Видишь ли, всякое упоминание имени Верховного связано либо с награждением, либо с отсечением головы. Поэтому тут есть смысл крепко подумать. Для начала важно установить, чья это инициатива: наша, наших военных или немцев? — Он замолчал на несколько минут. — В любом варианте, надо срочно лететь в Москву. Сегодня же я связываюсь и запрашиваю самолет. Что же касается тебя, то ты действительно встаешь на крайне чувствительную тропу межведомственных противоречий немцев. И тут складывается все так, как и с нашим Верховным — «или грудь в крестах, или голова в кустах». Старо, но справедливо.

— Предпочитаю кресты, а кусты — для случаев более интимных, — весело заключил Генрих.

Григорий при прощании был печально-задумчив. Перспектива даже опосредованного общения с диктатором не радовала его.

Расставание же с Виталием выглядело несколько иначе. Сани-экипаж по кличке «Дилижанс» лихо подкатили к главному входу вокзала. Двое сопровождавших в штатском ловко подхватили два небольших разноцветных чемоданчика и двинулись по перрону.

Майор выбрался на свежий воздух и на мгновение остановился, прикрыл рукой глаза, спасаясь от ярких, низко стелящихся лучей зимнего солнца и его слепящего отражения от свежевыпавшего снега.

После того, как майор щедро во всеуслышание расплатился с возницей, тот, в знак благодарности, верноподданнически склонил низко голову и негромко, но четко произнес:

— Будьте удачливы, господин майор. Как только извлеку вашу закладку из-под земли, немедленно дам вам знать.

— А если?

— «Если» быть не может, потому что не может быть никогда. Благополучной вам дороги и до скорой встречи.

Он легко вскочил на свое место в «Дилижансе», а лошади, привыкшие подолгу ждать и искренне обрадовавшиеся такому благоприятному повороту событий, без сигнала тронулись с места и весело затрусили по присыпанной свежим снегом дороге.

* * *

Странно, но приезд в оккупированный противником холодный, промозглый Псков Генрих воспринял если не как возвращение к домашнему очагу, то по крайней мере как свидание с каким-то недалеким, трудным, но, несомненно, полезным прошлым.

В доме было тепло, уютно, в первую очередь оттого, что вся мебель по-прежнему находилась на своих местах, включая могучее старинное кресло, надежно удерживавшего своей правой ногой половицу, под которой скрывались два разоблаченных Скибой немецких микрофона.

Пока помощники выкатывали машину из бывшей конюшни, а ныне гаража, Генрих позвонил в контору и был приятно удивлен, когда дежурный узнал его по голосу.

— Господин майор, господин полковник появится лишь завтра, однако если что-то срочное…

— Да нет, ничего срочного. Доложу по прибытии завтра лично.

— Как вам будет угодно. Желаю приятного вечера.

Генрих достал лист бумаги и написал крупными прописными буквами: «Выполняю инструкцию. Сообщаю тем, кто мною интересуется: ужинаю в ресторане «Четыре сезона». Берг».

* * *

— Куда вы запропастились, господин майор? Мы, рестораторы, живем не от случайно забежавшего перекусить, а от постоянного гостя. Так что я уж и волноваться стал о вашем здоровье.

По документам хозяин значился судетским немцем, но по образу мышления и по повадкам напоминал скорее выходца из Одессы.

— Видите, я свято храню ваше место! Ведь с вашей легкой руки у меня теперь весь офицерский корпус столуется, а это уж, сами понимаете.

Генрих улыбнулся, радуясь резко возросшим доходам хозяина.

Столик в углу был действительно свободен. Очень скоро принесли кровяную колбасу с жареным картофелем, луком и хреном на закуску, пиво и стакан воды для майора. Традиционный венский шницель находился еще на стадии кухонной доработки.

— Может быть, по случаю возвращения гости пожелают чего-нибудь покрепче? — предложил майор.

— Я не пью, — категорически ответил Дубровский.

— Разве? — громко удивился Генрих.

Дубровский грустно покачал головой, не одобряя любого проявления злой памяти. И притом сделал это так искренне, что Генриху захотелось как-то исправить свою бестактность. Но тут кто-то из большой компании офицеров за соседним столом произнес тост, требовавший громкого до визга одобрительного крика.

И как раз в это мгновение на фоне орущих болванов в мундирах появилась очаровательная белокурая женщина. Она медленно, но уверенно стала пробираться в направлении Генриха.

— К нам, красавица, к нам! — истошно завопил лейтенант с соседнего столика.

Она, едва повернув голову, глянула на него с недоумением, будто он пригласил не к столу, а произнес недопустимую скабрезность.

Когда она плавно, пройдя через весь зал, подошла к Генриху, он безотчетно тряхнул головой, словно освобождаясь от наваждения и, вернувшись в мир реальный, резко поднялся ей навстречу.

Упрекать себя в том, что не сразу узнал женщину, с которой продолжительное время общался, было бы справедливо, но уж очень неловко перед самим собой. Поэтому он, улыбаясь, взял протянутую руку и поцеловал. Соседний стол грохнул от восторга — не то от зависти, не то от гордости за весь немецкий офицерский корпус.

— Мои коллеги по искусству, — представил Генрих друзей, сидевших с ним за столом.

Те ответили, наклонив головы.

— Карин, вы к нам надолго? — неосторожно поинтересовался Генрих.

— Прощаю, господин майор. Я к вам навсегда. Чему весьма рада.

— Ах, даже так?

— Парадокс, но здесь я чувствую себя в большей безопасности, чем в Берлине, под ежедневными бомбежками англичан. Чего они хотят добиться, можете мне объяснить?

— Абсолютно того же, чего желают немцы, бомбя Лондон.

Карин задумалась.

— Ах, вот вы где от меня скрываетесь, господин майор!

Генрих поднял голову.

Крепко держась за спинку стула обеими руками и раскачиваясь из стороны в сторону, над ним сверху навис сильно подвыпивший Кляйне.

— В ресторане не скрываются, а общаются. Поэтому позвольте представить вам нашу сотрудницу, госпожу Карин.

— Во-первых, мы с тобой, милый Генрих, давно на «ты». А с госпожой Карин я знаком почти с детства, а потому позволю себе прямо спросить: «Фрау Карин, вы когда-нибудь любили?».

— Еще как! Устриц в лимонном соусе.

— Вот видишь, я же говорил, что мы с тобой с детства… — Кляйне долго и мучительно собирался с мыслями и наконец изрек: — Важно, что я скажу. Я же промолчу.

Он с усилием оторвался от спинки стула, качнулся в сторону и, с трудом удерживая равновесие, добрался до своего места за соседним столом. Наконец подали шницели. Ни по внешнему виду, ни по вкусу они ничуть не уступали прежним. Им под стать оказалось и красное вино.

Густое, оно надолго задерживалось на стенках бокалов, окрашивая их в бордово-лиловый цвет.

— Извините, господин майор, мы хотели бы пригласить госпожу Карин выпить с нами по глотку вина, — адъютант Гофмайера застыл в просительной позе.

От неожиданного приглашения Карин заметно разволновалась, поднялась из-за стола и, не дожидаясь разрешения майора, с радостной улыбкой удалилась в сопровождении адъютанта.

А Генрих с друзьями продолжали трапезу. В какой-то момент взгляд его вернулся к соседнему столу.

Кляйне продолжал сидеть у самого края стола в странной позе. Локтем правой руки он опирался на стол, тогда как левая провисла между ног соседа и суетливо подергивалась, оказавшись в замкнутом пространстве.

Сосед, судя по всему, был далеко не в восторге от манипуляций Кляйне, и норовил сдвинуться как можно левее от навязчивого ухажера. Генрих едва заметно кивнул. Скиба тут же соскользнул вниз и из укрытия многократно зафиксировал на пленку происходившее под соседним столом. Он так быстро ориентировался в обстановке, что позволил себе даже несколько кадров с подсветкой. Яркая вспышка насторожила было некоторых, еще недостаточно захмелевших гостей. Однако опытный фотомастер легко покинул свою рабочую точку и сделал на глазах у любопытствующих несколько снимков своего друга Дубровского, который тут же принял позу человека, для которого фотообъектив не помеха, а всего лишь привычное развлечение.

Частная жизнь в военное время малоинтересна. И когда все вошло в обычное русло, молодые люди откланялись, оставив Генриху самые теплые пожелания в адрес покинувшей их дамы, а также отснятую кассету.

Карин вернулась довольно скоро и искренне огорчилась по поводу исчезновения друзей Генриха.

— Как досадно, но меня невероятно подкупило, что меня еще помнят малознакомые мне люди. Впрочем, оставим это.

Она попросила Генриха наполнить бокалы.

— Выпьем за мой приезд, которому вы рады и умело скрываете это.

В каждом вновь приносимом официантом графине пурпурное вино оказывалось столь же прекрасным, как и в предыдущем.

— Меня удивляет, почему вы не спрашиваете, как мне удалось вернуться сюда?

— Не смею. Вдруг это тайна?

— Возможно, но вам я ее открою. Я уже рассказывала вам, что у нас очень уютная вилла в сельской местности, километрах в девяноста к западу от Берлина в направлении Магдебурга. Кругом — поле, лес, речка, тишина… Мы с папой садились вечером у камина и вспоминали наше прошлое — каждый, как он видел его с высоты своего возраста.

— Увлекательное занятие.

— Если это ирония, то напрасно.

— Боже упаси! Но что вы могли рассказать отцу из того, чего он не знал прежде?

Карин отпила немного из бокала и отставила его в сторону. Причем сделала это так спешно, словно боялась, что после паузы ей не позволят довести повествование до конца.

— Меня воспитывала мать, отец в этот процесс не вмешивался и потому многого не знал. Я рассказала ему о моем первом серьезном увлечении и связанную с этим довольно смешную историю.

— Интересно, — теперь глоток вина сделал Генрих.

— По окончании гимназии я, конечно, как и все подруги, влюбилась, и тайно пригласила мальчика к нам домой. У меня в доме была отдельная комната с отдельным входом. Мы проговорили ночь напролет, целовались, конечно, естественно, не более того. Под утро он уже собрался уходить, как тут увидела в окно маму, направлявшуюся ко мне, хотя заходила она ко мне очень редко. Я с испугу решила притвориться спящей, легла в постель и уложила мальчика рядом, укрыв нас обоих одеялом, будучи уверенной, что это нас спасет.

— Спасло?

— Мама глянула на представившуюся перед ней мизансцену и хорошо поставленным голосом произнесла: «Дорогая дочка, сначала постарайся приобрести мужа, только потом любовника, а никак не наоборот». Мама была красивой и мудрой женщиной — редкое сочетание. К тому же, неплохой актрисой — она играла в берлинском драматическом театре.

Я рассказала эту историю отцу у камина. Сначала он рассмеялся, а потом пустил слезу. Они ос мамой были великолепной парой.

Карин придвинула бокал к Генриху.

— Налейте, пожалуйста, я хочу, следуя восточной традиции, выпить за здоровье отца. Он — необыкновенной души человек с очень интересным прошлым.

Оба на минуту замолчали.

— Во время империалистической войны служил в одной части с фюрером. Дома у нас есть несколько фотографий: отец и фюрер среди фронтовых друзей во Франции. Все совсем юные, не похожие на сегодняшних.

— Если он фронтовик, я с удовольствием подниму за него бокал.

— Отдадим все наши силы и умение на благо великой Германии.

Карин пила медленно, смакуя каждый глоток, что-то явно обдумывая, и заговорила вдруг на совершено иную тему.

— А вы знаете, Генрих, к нам на загородную виллу однажды приезжал фюрер и пробыл почти два часа. Пили чай с печеньем, которое испекла мама. Он очень хвалил выпечку и даже поцеловал маме руку. За чаем они с папой вспоминали свои фронтовые переживания, но больше говорили о провалившемся путче в ноябре 1923 года. Я впервые узнала, что папа был участником уличной демонстрации, которую полиция расстреляла. Погибли ведь шестнадцать человек. Образовалась огромная куча из живых и мертвых, из-под которой папа извлек фюрера и оттащил в припаркованную неподалеку машину. Позже папа навещал фюрера, отбывавшего пятилетнее наказание в крепости Ландсберг.

— Отец ваш и сегодня, стало быть, может рассчитывать на любые привилегии со стороны фюрера.

— Может, но не хочет. — Несколько глотков вина заставили на минуту задуматься, стоит ли посвящать хоть и симпатичного, но отнюдь не близкого знакомого в дела более чем семейные? Но эта мимолетная мысль изменила что-то в соотношении добра и зла, превратив возникшие сомнения в легко сдуваемую ветром пыль. — Видите ли, фюрер мыслит несколько иными категориями, нежели мы с вами, смертные. Просьбы людей он воспринимает как насилие над собой и потому, как правило, отвергает их. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я даже понимаю, что имеет в виду фюрер. Делать добро людям значительно приятнее, нежели выполнять их просьбы.

— Браво, Генрих! Именно это я и хотела сказать, но не смогла верно сформулировать эту мысль. Зато я запомнила финал их разговора. Фюрер сказал, что поначалу в крепости он сильно загрустил, но как только осмотрелся, изменил мнение. Ведь у него было все — большая светлая комната, стол, скатерть, плетеные кресла. Питание чуть хуже, чем дома, но куда лучше, чем в окопах. Папа поддержал его, пошутив, что главное регулярное. Что же касается решеток на окнах, то их в последнее время все чаще стали навешивать на свои окна владельцы богатых домов, спасаясь от проникновения нежелательных визитеров. Так что, решетки это — не знак грехопадения, а скорее, большого достатка. Одна беда — коллеги стали рваться к нему в крепость. Его заместитель Гесс, например, явился в полицию и заявил, что тоже участвовал в демонстрации и попросил его посадить. Ему ответили, что не могут. Не пойман — не вор. Тогда он принес две фотографии, где они вместе с Герингом маршировали в колонне на подходе к Одеонплатц. Власти вынуждены были посадить его, предупредив, однако, что ненадолго. К счастью, к тому времени фюрер написал уже почти на три четверти «Майн кампф» и никакое соседство не могло ему больше помешать.

Карин умолкла, взяла бокал в руки, но, не пригубив, вернула на место.

— И как же закончилась та встреча с фюрером?

— Простите, что я одна так много говорю.

— Не говорите, а рассказываете интересные детали о человеке, которого я знаю лишь по голосу из радио, по газетным фотографиям и по кадрам кинохроники.

— О! На трибуне и в жизни — это два разных человека. На трибуне он — одержимый пропагандист своих идей, способный подчинить себе толпу. В жизни это — обаятельный, говорящий тихим голосом человек, обладающий гипнотической силой воздействия на окружающих, особенно на женщин.

— И на вас тоже?

— На какое-то время — да. Но я очень скоро освободилась от этого наваждения. Мне помогла внутренняя убежденность в том, что в человеке не могут мирно уживаться качества-антиподы. Например, человек не может быть одновременно злым и добрым, благородным и подлым.

— Глупым и умным.

— Совершенно справедливо. И если ему это удается, значит, он как минимум в одном случае лжет, а это… — на секунду она впала в молчаливое раздумье.

— Не будем искать пробора на лысой голове, — пришел на помощь Генрих.

Карин была счастлива предложенному выходу из тупика.

— Вам освежить вырезку? — раздался голос подошедшего официанта, кивнувшего в сторону остывших кусков мяса, припудренных сухарной крошкой. Генрих вопросительно взглянул на Карин.

— Я предпочла бы чаепитие дома.

Она тут же спохватилась, и, желая исправить оплошность, поспешно добавила:

— Дом — не только место, где я родилась, но и где мне просто хорошо.

От ресторана «Четыре времени года» Генрих отъехал спокойно, но, выбравшись на главную улицу, резко прибавил скорость.

— Генрих, а вам никогда не удавалось ездить медленнее?

— Не знаю, не пробовал, — отшутился он. Очутившись на набережной, он снизил скорость, а затем остановился и предложил прогуляться перед сном.

— Я только что подумала об этом.

— Угадать желание одного человека — это удача, а угадать стремление целого народа — прозрение.

— Если вы имеете в виду нашего фюрера, то он, несомненно, обладает этим даром. К сожалению, после того визита, о котором я вам рассказала, он в нашем доме больше не появлялся.

— Может быть, что-то ему у вас не понравилось?

— Как раз наоборот. Неделю спустя фюрер прислал письмо с благодарностью, а для убедительности присовокупил к письму и новенький «Мерседес». Он у нас до сих пор стоит в гараже. Когда я приезжаю, папа непременно встречает меня на безупречно вымытом автомобиле. Да и мама обожала по воскресеньям, одевшись нарядно, выезжать в церковь на машине вместе с папой, одевшись нарядно.

Неожиданно посыпал снег, причем крупными хлопьями. Пришлось срочно возвращаться домой. Как только въехали во двор, Карин, то ли спасая прическу, то ли одежду от мокрого снега, легко выпрыгнула из машины и тут же исчезла за дверью. Генриху же пришлось потрудиться, чтобы по подмерзшей земле въехать в гараж.

Войдя в дом, он увидел на столе чайный прибор и записку: «Спасибо за добрый вечер».

* * *

Шниттке появился неожиданно, но как всегда ко времени. Места в кабинете Гофмайера заняли, как обычно: хозяин за столом, гости в креслах перед ним.

Шниттке был чем-то серьезно озабочен и потому, минуя положенное вступление, сразу перешел к делу.

— Руководство критически относится к нерасторопности, которую мы проявляем в вопросе о восстановлении связи с нашими агентами, — он на секунду запнулся, — не арийцами. Повторяю, в этом важном процессе не могут быть задействованы кадровые офицеры, а лишь привлеченные сотрудники, действующие под прикрытием абвера.

— Не вижу ничего нового, — воспользовался паузой Гофмайер. — Все это мы уже обговорили, более того, изложили подробно в плане, представленном Берлину, и ждали распоряжений о начале операции.

— В том-то и беда, что «изложили в плане». Именно это и взбесило наше руководство, после чего и последовало жесткое указание «впредь при реализации операции «Иудей»» делать какие-либо письменные пометки строжайше запрещается. Все идеи и планы держатся в голове и передаются только устно, не оставляя следов на бумаге».

— И на песке, — мрачно добавил Гофмайер.

Шниттке пропустил неуместный сарказм мимо ушей и продолжил:

— Практическое выполнение операции возлагается на Генриха, которому присваивается псевдоним «Пауль». Вы, Пауль, создаете группу из верных вам и нашему делу людей и несете за них полную ответственность перед Берлином. Мы же, — и он повернулся к Гофмайеру, — берем на себя подготовку соответствующих бумаг, а также материальное обеспечение всей операции. Итак, у вас будут документы на ваших людей, несколько чистых бланков для тех, кого вы будете приобретать в ходе проведения операции, а также деньги — наличные, и по большей части из банковских депозитов, к которым у вас будет доступ. Таким образом, для успеха у вас будет практически все, кроме… времени.

— И как это понимать — в часах или днях?

— Пять недель на трех иудеев, разбросанных по всей Европе — Прага, Стокгольм, Париж, возможно, Вена.

— Пять на троих — график жесткий, но не безнадежный. Можно попробовать.

Телефонный звонок прервал разговор. Гофмайер снял трубку, терпеливо выслушал чей-то монолог, после чего осторожно вернул трубку на прежнее место.

— Господа офицеры, сожалею, но должен покинуть вас на некоторое время. Предлагаю вам передислоцироваться за соседний стол, где вы сможете пополнить ваши поиссякшие силы и дождаться моего возвращения. Я вернусь минут через сорок.

Передислокация сменила настроение. Пара рюмок крепкого напитка вернули Шниттке к еще совсем недавним временам, когда он был с Генрихом на «ты».

— Представить себе не можешь, что мне пришлось перенести во время последней аудиенции у адмирала, когда я доложил ему наш план.

— С трудом, — согласился Генрих.

— Раньше трудно было себе представить, что он может впасть в такую ярость. Он заявил, что я должен понимать, в какую опасную фазу мы вступили и надеется, что мы будем действовать разумно и быстро. А мы, якобы, вместо дела сели за стол и стали плодить бумаги. Он схватил наш план, изорвал в клочья, ссыпал их в вазу для фруктов и поджег. Взметнулся такой столб огня, что я не знал, что делать — не начался бы пожар. Однако пламя на адмирала подействовало успокаивающе. Стоило последнему листку наших еврейских страданий превратиться в пепел, он заметно успокоился, вернулся за стол и продиктовал мне три пункта, которые подлежат немедленному исполнению при соблюдении самого высокого уровня конспирации.

Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно влетел Гофмайер. Сбросив шинель, он тут же оказался у стола.

— Эта Россия доконает меня своими холодами! То насморк, то горло, то… Дайте что-нибудь выпить!

— Адмирал прав — в нашем деле сохранить здоровье и душевное равновесие труднее, чем получить очередное звание.

— На черта мне звание, если не будет здоровья, — утратив чувство юмора, мрачно подтвердил Гофмайер.

— От внешних врагов нас спасет великая немецкая армия, от внутренних Германию спасем мы — военная контрразведка. Идите и выполняйте долг перед вашей великой Родиной. Это напутственные слова нашего руководителя. Предлагаю выпить за адмирала. Особенно усердно за него должен выпить Генрих.

— С удовольствием, конечно, но почему мне такое предпочтение?

Шниттке опрокинул очередную рюмку, после чего на несколько минут впал в размышление, а потом продолжил:

— Где-то ближе к концу встречи адмирал заговорил о возможных трудностях при проведении операции. И я верноподданически предложил организовать для Генриха краткий курс обучения по ведению наружного наблюдению, радиоделу и так далее.

— И что же адмирал? — пьяно вскинул голову Гофмайер.

Шниттке снисходительно взглянул на обоих.

— Адмирал неожиданно разразился громким смехом. А потом заявил, что он с трудом переносит Россию с ее грязными деревнями, разбитыми дорогами и неопрятными городами. Однако после событий под Москвой он отдает должное русским. А Генрих мотал в течение недели, а то и больше, две наших бригады наружного наблюдения, два поисковых отряда и целую группу радистов. После чего чистеньким, разве что не в галстуке, явился к нам и как ни в чем не бывало предложил свои услуги. Так что вряд ли его можно еще чему-нибудь научить.

— Так за кого пьем? За адмирала или? — с нетерпеливым раздражением поинтересовался Гофмайер.

— За мудрого адмирала, — отсек всякие сомнения Генрих.